Легенды российских тамплиеров

A.A.Cолонович.

КРИТИКА МАТЕРИАЛИЗМА

(2-й цикл лекций по философии)

Документы архивно-следственных дел, хранящихся в архивах ФСК РФ, дают представление об Ордене и его деятельности в целом, знакомят с людьми, входив­шими в рыцарские кружки (отряды), позволяют понять их умонастроения, увидеть характеры, но оставляют в стороне все то, что питало их жизнь, деятельность, фор­мировало их судьбы: лекции по истории философии, религии, культуре, легенды, которые они выслушивали на орденских собраниях и содержание которых обсужда­ли, а также многое другое, что по большей части оказалось утерянным или уничто­женным органами ОГПУ.

Всё ли?

Меня не покидает надежда, что из недр секретных архивов бывшего ОГПУ-НКВД-НКГБ-МГБ-КГБ будущим исследователям духовных движений в России удаст­ся получить хотя бы часть рукописей, изъятых у репрессированных, которые откла­дывались в специальном рукописном фонде этого заведения. О существовании тако­го обширного хранилища, куда на протяжении десятилетий поступала изымаемая в процессе обысков рукописная и печатная литература по оккультизму, философии, тайноведению, а наряду с ней и собственные сочинения мистиков и оккультистов, свидетельствуют случайно сохранившиеся в некоторых архивно-следственных де­лах расписки, а также факты отказа в возвращении потомкам репрессированного изъятых у него рукописей под предлогом их все еще «секретности». Между тем, отк­рытие подобных секретных фондов, представляющих в настоящее время исключи­тельный научный и культурологический интерес для изучения и развития отечест­венной духовной мысли, могло бы послужить толчком к изменению в лучшую сторо­ну того религиозно-философского брожения, которое наблюдается сейчас не толь­ко в России, но характерно и для всего остального мира, особенно если вспомнить, что именно Россия в первой четверти XX века обозначилась в качестве ведущего центра мировой культуры духа.

Напомню один только факт. Так, на протяжении всего последнего столетия раз­витие европейской философии (подразумевая под этим традиции, а не географию) происходило в русле, предопределенном именно русскими философами прошлого (В.С.Соловьев) и начала нынешнего века (Н.А.Бердяев, С.Н.Булгаков, В.В.Розанов, П.А.Флоренский, Л.Шестов и др.). Влияние этих мыслителей на своих современни­ков и (теперь это можно утверждать) на последующие поколения оказалось тем бо­лее важным, что они, по существу, впервые вывели философию нового времени из тупика позитивизма, показав возможность ее дальнейшего развития на пути сближе­ния и взаимопроникновения (оплодотворения) современной науки и мистики - то­го самого направления, которое в первую очередь подвергалось преследованию в советской России.

Но если сохранность этих бесценных фондов в архивах бывшего ведомства по­литического и идеологического сыска все еще остается под вопросом, то гораздо большую надежду оставляют перспективы поисков в государственных и частных собраниях.

Одной из таких счастливых находок стало открытие второго цикла лекций А.А.Солоновича, известного под названием «Критика материализма», посвященно­го основам анархо-мистицизма, который он читал на протяжении 20-х гг. в орденских кружках тамплиеров и, видимо, в подготовительных (к Ордену) кружках студен­ческой молодежи, интересовавшейся теорией анархизма и вопросами идеалисти­ческой философии. Его задачей было противопоставить традиции идеализма (гнос­тицизма в его современном преломлении) тому вульгарному материализму, курс ко­торого студенческая молодежь была обязана изучать во всех учебных заведениях СССР. Этот цикл лекций, как можно полагать, перепечатанный в свое время В.Н.Любимовой, проходившей по делу «Ордена Света», по ряду упоминаний в текс­те должен был предваряться циклом «Элементы мировоззрения» и предшествовать третьему циклу лекций, целиком посвященных восточной философии. Несмотря на то, что части курса обозначены «главами», стиль изложения и отдельные лакуны, со­державшие слова и обрывки фраз, свидетельствуют, что перед нами стенографичес­кая запись, не подвергавшаяся серьезной авторской правке. Открытие машинописи в фонде анархиста А.А.Борового (РГАЛИ, ф. 1023, оп. 1, ед. хр. 949), арестованного и высланного из Москвы летом 1929 г., позволяет датировать данный экземпляр вре­менем не позднее начала 1929 г., когда произошел окончательный разрыв между А.А.Боровым и А.А.Солоновичем, т.е., скорее всего, периодом 1924-1925 гг., време­нем наиболее активной лекторской и орденской деятельности Солоновича.

Удастся ли в последующем разыскать тексты остальных двух циклов, покажет время, хотя вполне возможно, что они точно так же ожидают своего открытия и ле­жат неопознанными в уже описанных чьих-то фондах в государственных архивохра­нилищах. Что же касается данного цикла, то он, как мне представляется, играл в на­чальных кружках анархо-мистиков такую же роль, как легенды - в «рыцарских» кружках более высокого плана. Знакомясь с этим текстом, можно заметить, что он совсем не легок для восприятия, требует обширного комментария, но в данном слу­чае я считал своей обязанностью его возможно скорейшее опубликование в том ви­де, как он дошел до нас, полагая, что им смогут детально заняться уже специалисты-философы, тогда как моей задачей было дать своего рода «ключ» к пониманию то­го, о чем шли споры на допросах между подследственными и следователями и какие доводы использовал А.А.Солонович, переводя политические устремления анархи­ческой молодежи на стезю строительства личности и служения обществу.

 

А.Л.Никитин

КРИТИКА МАТЕРИАЛИЗМА Глава 1-я.

Я начну с того, что является источником марксизма, начну с Гегеля. Для Гегеля весь мир, все бытие, было проявлением мирового духа, становлением этого мирово­го духа в бытии. Мировой дух проявлял себя, и в этом процессе проявления он как бы противопоставлял себя самому себе и, таким образом, сам себя познавал. Про­цесс становления мирового духа был поэтому процессом самопознания мирового ду­ха, самопознаванием его. Процесс этот по существу - процесс, происходящий в соз­нании, хотя бы в сознании мирового духа.

Как же происходил этот процесс? Он происходил так: мировой дух как бы мыс­лил, и его мысли, его идеи были в то же время вещами-бытием. И если мы подойдем к этому процессу с точки зрения мирового духа, то ведь только он один своим кос­мическим сознанием, своими «мыслями существовал». Он был один и в процессе мышления как бы говорил с самим собою. Он вел с самим собою беседы, и его речь-монолог превращалась в процессе осознавания им самим в диалог с самим собою. В диалоге с самим собою он выявлял свое собственное бытие.

Как происходит диалог? Если мы возьмем Платона, посмотрим его диалог, его диспутирующий диалог, то увидим, что диалог развивается таким образом: один из спорящих утверждает какое-нибудь положение; его противник указывает положе­ние противоречащее; происходит спор, а в результате спора они приходят к заключению, которое включает в себя все, что было верного и у одного из спорящих, и у другого. Если мы назвали положение одного - тезисом, другого - антитезисом, то полученный результат будет называться синтезом. Мировой дух говорил сам с со­бою, он высказывал мировые космические мысли, которые и были «бытием». Это бытие становилось, оно происходило из мышления мирового духа. Это мышление развивалось диалектически. Таким образом, и то бытие, которое выявлялось в ста­новлении, в процессе мышления мирового духа, происходило диалектически.

Процесс развертывался, становился, и в этом процессе мысли мирового духа раз­вертывали свое содержание, выявляли то, что в этих мыслях заключалось. Это раз­вертывание мысли можно было назвать эволюцией. Ибо развертывание и значит «эволюция». Эволюция была раскрытием того внутреннего содержания, которое бы­ло в мыслях мирового духа, и мы могли бы сказать, что мировые мысли носили в се­бе потенцию (возможности) действительности. Эти возможности были как бы завер­нуты, скрыты в этих мыслях, и они развертывались в бытии. Мир становился.

Совершенно ясно, что диалогический процесс, процесс диалектический, есть процесс прежде всего логический. Совершенно ясно и то, что само понятие проти­воречивости есть понятие логическое. Мы не будем иметь никакого представления о противоречивости, если уйдем из логики. Понятия противоречивости нигде боль­ше нет, кроме как в логике. Мы не можем сказать, что понятия «вперед» и «назад» противоречивы; мы не можем сказать, что противоречивы понятия «тепло» и «хо­лод», потому что они не исключают друг друга, существовали и могут существовать друг с другом. Противоречивость есть существенно логическая категория, и как та­ковая она присуща диалектическому процессу. Так как логика неразрывно связана с мышлением, то данный процесс есть сугубо процесс мышления. Процесс диалекти­ки есть и только и может быть процессом сознания, происходящим в сознании же.

С этой точки зрения совершенно ясно, что всякая идея, которая мыслилась ми­ровым духом, включала в себя свое содержание, и это содержание мыслилось в этой идее. Процесс эволюции есть становление содержания, и имеет тот смысл, что то, что раньше только мыслилось, приобретало бытие: мыслимое становилось сущим. Этот переход и назывался эволюцией. Так, с точки зрения Гегеля, происходил про­цесс развертывания, эволюции мира, совершавшийся во времени. Атак как это был процесс логический, то Гегелю действительно удалось в гениальной концепции сое­динить логику и время.

Само по себе время не имеет никакого отношения к логике, навсегда застывшей и раз навсегда данной. «А» есть то-то и то-то; «А» не есть «Б»; человек смертен. Это положения раз навсегда данные, никакого отношения ко времени их точность и ложность не имеют. Таким образом, процесс исторический, который был эволюци­ей, и логика оказываются связанными вместе. Этот логический процесс нахожде­ния истины был Гегелем как бы проецирован во времени. Его можно формулиро­вать так: логические положения находятся вне времени. Выводы, которые можно сделать из этих логических предпосылок, тоже находятся вне времени, но переход от посылок к следствиям развертывается.

Истина становится, истина творится в истории, - так учил Гегель. Из этого вы­текало то знаменитое положение Гегеля, что разумное - действительно, ибо то, что мыслил мировой дух, становилось действительностью и, стало быть, то, что проис­ходило из разума, делалось действительным. Отсюда вывели, что все сущее разумно, а стало быть, всякая гадость, подлость, раз она суща, то разумна. Сущее есть лучшее из того, что есть, ибо оно разумно. Наша вселенная есть лучшая из вселенных, и хо­тя, может быть, и возможна другая вселенная, но она только будет.

В раздумьях мирового духа мировой дух становится над нами, а мы оказываемся только мыслями мирового духа, и когда дух приходит к какому-либо заключению, то совершаются те или другие события. Отсюда следует фатализм и оправдание того, что есть. Другими словами, из этого гегельянство выводило оправдание порядков данного социального строя. Так, правое крыло гегельянства оправдывало германс­кую реакцию, и Гегель даже носил название официального мыслителя германской консервативной дворянской группы. Но в то же время в Германии развился колос­сальный протест против этих порядков, ибо эти порядки были невыносимы, так как все немецкие князьки и царьки невероятно угнетали народные массы.

Большая часть немецкой интеллигенции выросла на протесте против этих по­рядков, и когда она встретилась с гегельянством как апофеозом оправдания этой действительности, то она почувствовала, что нужно отбросить все то, что дается как вывод правым гегельянством. Нельзя жить с оправданием мерзости. Вы знаете Бели­нского, который, став гегельянцем, оправдал русскую действительность, и вы помни­те, как против этого протестовал Бакунин, что повело к тому, что Белинский отказал­ся от своих положений. На кого же было опираться? В Германии интеллигенция в знак протеста против этой философии обратила свои взоры на революционную Францию, где прошла революция, прошла и реакция, но традиция невольно застави­ла обратить свои взоры к тому, кто подготовил эту революцию. А там были энцикло­педисты-материалисты, и к ним обратились взоры интеллигенции Германии.

Материализм, который был дан в примитивной форме Гольбахом, Ламетри и другими, немецкая интеллигенция, воспитанная на таких мыслителях, как Кант, Шеллинг, Фихте, Гегель, применить не могла; она не могла с таким философским ба­гажом опереться на вульгарный французский материализм, не пересмотрев его обоснования. Нужно было что-то делать, как-то его переработать. И вот начинают­ся попытки, отказавшись от прежних выводов гегельянской философии, сохранить основу, данную Гегелем, которая кажется существенной и необходимой. Для этого, казалось, нужно было отбросить идеализм, отбросить мирового духа, но сохранить диалектику, ибо она говорила о процессе развертывания, стало быть, она говорила о том, что на смену старому, скверному, должен прийти другой, противоположный прежнему строй, новый блаженный строй. На Гегеле основана была отныне идея ре­волюции, и гегельянство становится теперь образцом хорошего тона в революци­онных кружках.

Представителями этой революционности стали взгляды материалистов Фран­ции, которым была придана обработка чисто гегельянская. На этом создается вся эпоха, революционная эпоха, в главном подготовившая 1848 год. На этом воспитал­ся и Белинский, и Бакунин, и целый ряд других - на объединении, с одной стороны, Гегеля, а с другой - французских материалистов. В Германии этот процесс растянул­ся чуть ли не на сто лет, оттуда перешел к нам, и мы повторяем его, так как револю­ция у нас прошла ту же школу. К сожалению, мы граничим не прямо с Францией, а с Германией, и все, что мы получаем, мы получаем из вторых рук. Так мы получали германских царьков и жандармов, и германский социализм, и германскую идеоло­гию, и эта идеология была идеология Гегеля и французских материалистов.

Гегель как таковой, благодаря известным особенностям, впитан был социалисти­ческой мыслью, а материализм, кроме того, и либеральной мыслью. Отсюда два те­чения: материалистическо-либеральное и марксистско-диалектический социализм. Теперь нам нужно посмотреть, чему же учил материализм.

Материализм учил совершенно грубым, наивным представлениям о материи как одной основе мира, как одной мировой субстанции. Этот материализм был протес­том против нелепостей официального мистицизма в лице протестантской и католи­ческой церквей, которые заключили союз с государством и в этом союзе служили са­мой ужасающей реакции. Материализм, который бил по идеализму, бил и по офици­альному церковному мистицизму, являвшемуся врагом даже самого ничтожного слу­ги либерализма. И в то время как религии в устах официальных ее представителей, в то время как идеализм в устах чиновнической, реакционно настроенной интелли­генции говорили о мирах иных и фантастикой иных миров прикрывали ложь и мер­зость окружающего, материализм говорил: не смотри на миры иные и не надейся на них; здесь ты должен устроить свою жизнь, и если ты не вырвешь из рук сильных хо­тя бы мизерного счастья, то его больше никогда не получишь.

В этом сила материализма. Это он говорил обездоленным, париям, о том, что они также имеют право на счастье; он был революционен, ибо он говорил тем обезделенным массам, которыми помыкали, которых эксплуатировали и которых он звал к свободе, равенству и братству. Вот почему революционная германская интел­лигенция схватилась за материализм. Так создалось новое гегельянство - Фейерба­ха, Штирнера, Маркса, Штрауса.

Что же дается в этой новой гегельянской философии? Там пытаются, взяв от Гегеля его диалектический метод и идею развертывания, в то же время создать осно­вание им в материи, откинуть мирового духа. И вот Фейербах пишет свои книги, где он по-своему, чисто материалистически истолковывает старое древнее положение, высказанное еще Фалесом, а потом Парацельсом, что «человек есть то, что он ест». У Парацельса это звучало так, что человек не одним хлебом живет, а целым рядом мыслей, переживаний; он есть то, чем он питается физически, душевно и духовно. У Фейербаха это выразилось грубо материалистически, так как сюда было присое­динено и старое средневековое положение, формулированное Локком: нет ничего в разуме, чего не было бы в чувстве. Все это дало возможность обосновать материа­лизм и придать ему более благородный вид, чем у материалистов Франции.

Перейдем к Марксу.

Маркс отбросил мирового духа и на его место поставил материю. Он говорил: «Гегель поставил мир на голову, а я его перевернул и поставил на ноги». Материя в процессе историческом как бы развертывается. Это процесс диалектический. В процессе материя эволюционирует, прогрессируют ее формы, и в человеческом об­ществе прогресс выявляется в том, что самые основные потребности суть потреб­ности материальные. Они представляют собой базис, а среди второстепенных при­чин, среди «надстроек», особенно важны научные надстройки, т.к. здесь материаль­ные потребности создают силы производственные, они разбивают общество на группы, от них зависит разделение людей в зависимости от занимаемых ими мест в производстве. Эти группы суть те классы, о которых говорится в Коммунистичес­ком манифесте.

Коммунистический манифест начинается словами: «История доныне существу­ющего общества есть история борьбы классов». Один класс борется с другим, отри­цает его, становится на его место, но берет от него то, что ценно для жизни, и таким путем от тезиса одного класса, через антитезис другого история идет к синтезу, ко­торый снова становится тезисом, и т.д. Так диалектически совершается развертыва­ние, так в процессе истории совершается развертывание человеческого общества. Отсюда вытекает, конечно, необходимость революции, и Марксу казалось, что од­ним этим он доказал необходимость тех или других общественных форм. Он поста­вил эти формы как обоснованные закономерностью, он создал науку истории и на­учный социализм.

Если мы позволим себе углубиться в эту концепцию, то нас поразит следующее: представим себе, как мыслилась материя в то время, да мыслится и теперь. Ее мыс­лили в виде атомистическом, но если принять эту точку зрения, если принять, что всё суть атомы и их комбинации, то вещи различаются постольку, поскольку могут различаться комбинации из этих атомов. В каждый следующий момент вещи, кото­рые суть только комбинации атомов, переходят в другие вещи - в другие комбина­ции атомов. И так как материи не присуще сознание, а присуща протяженность, то диалектически процесс здесь невозможен, ибо не может одна комбинация противо­речить другой - это бессмыслица.

Если взять комбинацию атомов в круге, например, или в треугольнике, то пер­вая от второй не могут отличаться по принципу противоречивости, ибо могут суще­ствовать рядом, никакого противоречия здесь нет. Если нет никакой возможности прицепить к материи - к комбинации атомов - понятие противоречивости, значит, когда мы говорили о диалектическом процессе, приставляя его к материи, мы совер­шали явную нелепость, ибо категории диалога и монолога не могут быть приложимы к материи. Кроме того, процесс эволюции совместим только с теми положения­ми, которые связаны с раскрытием процесса перехода из мира небытия в мир бы­тия, в мир действительности. Но комбинация атомов не может развертывать ничего, что не заключается в ней, ибо комбинация атомов круга не эволютивнее, чем комбинация атомов, расположенных по треугольнику. Это нелепо - сопоставлять понятие эволюции и материи. Мы можем сказать, что были одни комбинации ато­мов, а потом получились другие, никакого понятия о развертывании вложить сюда нельзя. Но когда впоследствии пытались вместо понятия эволюции подставить по­нятие прогресса, что не одно и то же, ибо прогресс - это «идти вперед», а эволю­ция - «развертывание», то совершили новую нелепость, и когда, с одной стороны, создавали понятие об эволюции в научном социализме, а с другой - понятие прог­ресса в либерализме, то говорили ряд нелепостей.

Когда Михайловский и Лавров пытались создать формулу прогресса, они пыта­лись найти хоть какой-нибудь смысл в самом по себе бессмысленном представлении о процессе, о «ходе вперед», без указания, что считать «передом» и что «задом». От­сюда они пришли к субъективному методу в социологии. Для меня прогрессом явля­ется, когда человек превращается в обезьяну, а для другого - наоборот. Где же тот судья, который мог бы рассудить, кто прав и кто не прав? Это понятия субъектив­ные.

И так как Лавров и Михайловский не могли по традиции отказаться от предрас­судков материализма, то им пришлось исправлять и придать какой-то новый смысл старым положениям. Но ясно, что ни понятие прогресса, ни понятие эволюции не приложимы к материи. К комбинациям мы можем подходить как угодно, но почему одно должно быть следствием другого - совершенно неизвестно. Ту же окружность я могу сжать и разделить как угодно и любую фигуру могу назвать прогрессирующей в любую другую. Нелепо предприятие придать материи свойство, которое присуще сугубо только духу. Таким образом, мы видим, что ни диалектика, ни эволюция, ни прогресс никакими имеющими смысл путями не могут быть сопоставлены с матери­ей; что же касается путей бессмысленных, то сопоставление делаются, но так как в последнем случае ищут не истины, а власти, то не все ли равно, чем одурманить мас­сы; что ни бессмысленнее, то и лучше - гипноз тем сильнее, чем нелепее его содер­жание... Так марксизм превращается в орудие массовой гипнотизации и в качестве такового становится в руках демагогов «теорией массового действия» и «философи­ей истории».

Понятие эволюции заключает в себе представление о чем-то, чего еще нет, но что будет, что станет, что становится, чего еще нет в бытии, но что существует в воз­можности вместе с необходимостью своего собственного проявления. Из небытия оно развертывается в бытие. Таков, например, процесс прорастания семени. В семе­ни дано в возможности все растение, и это растение вырастает из семени, проходя определенные фазы, необходимо обусловленные в своей последовательности. Мож­но сказать, что в семени перед нами все растение, ибо из данного семени разовьет­ся только определенное растение. Это растение суще уже теперь, тут же, где и семя, но семя суще в бытии физической действительности, а растение суще в бытии ка­кой-то другой действительности, и только со временем «станет» бытием в той же физической действительности, как и семя.

Ничего подобного нет и быть не может в случае материальных атомов, ибо там мы имеем только комбинации пространственно расположенных атомов, т.е. конфи­гурации атомов. Данная конфигурация может быть переведена в другую конфигура­цию только силами внешними по отношению к самой конфигурации, и притом так, что никакой внутренней, непосредственно данной зависимости между двумя конфи­гурациями указать невозможно. Конфигурация не может развертываться из другой конфигурации, она может только «деформироваться» в другую конфигурацию. Если конфигурация «А» деформируется в конфигурацию «Б», то пока существует конфи­гурация «А», конфигурация «Б» еще не существует, ибо «А» может деформироваться с таким же успехом в конфигурации «В», «Г», «Д» и т.д., тогда как из данного семени может вырасти только определенное растение, и никакое другое.

Только что приведенные примеры важны нам не сами по себе, а лишь поскольку они оттеняют смысл понятия эволюции как таковой. Если существует только материя, то действительность едина, нет перехода от одной действительности в другую, а стало быть, нет и становления, нет и эволюции.

То же можно сказать и в случае признания за единую субстанцию субстанции ду­ховной, и потому чистый материализм и чистый идеализм не могут достигнуть до представления об эволюции: у материалистов эволюции нечего развертывать, а у идеалистов некуда развертывать. Точно так же не могут чистый идеализм или чис­тый материализм достигнуть до представления о прогрессе, так как и тут, и там не­возможно определить «перед» и «зад». Таким образом, мы видим полную несостоя­тельность марксизма в этих основных его пунктах, но, переходя к дальнейшему ис­следованию, мы отнюдь не предрешаем тех выводов, к которым можем прийти в по­ложительной стороне настоящей работы.

Чистый идеализм, как и чистый материализм не историчны, т.к. для первого су­ществует только вечность, а для второго - только миг. Идеализм считает реально су­ществующим только то, что существует вечно, что существовало, существует и будет существовать. Значит, все дано сразу и раз навсегда: исторического процесса быть не может. Материализм считает реально существующим только то, что существует в данный момент, ибо прошлое уже не существует, а будущее еще не существует: исто­рического процесса также быть не может, ибо иначе пришлось бы признать, что бы­тие рождается из небытия, из ничего. Пришлось бы признать, что причины бытия лежат в небытии, т.е. что в небытии есть что-то, что определяет бытие, значит, не­бытие не есть небытие, но "что-то», то есть бытие. Но последнее противоречит пер­вому, и мы приходим к заключению: материализм и история - представления несов­местимые.

Но поскольку в условиях исторического момента, соответствующего эпохе обра­зования идей «исторического материализма», историчность и материализм каза­лись неизбежными основами революционности, а последняя была необходима, как воздух, для задыхавшихся от невероятной реакции масс, то «революционных дел мастера» наскоро набросали в котел народного недовольства все, что было попро­ще, погрубее, и сварили кашу марксистского миросозерцания, которой и до сих пор кормят умственных младенцев, забывая, что рано или поздно скажутся последствия питания лебедой и мякиной, что народ потребует настоящей пищи и наступит ко­лоссальное банкротство.

В наше время мы присутствуем при этом банкротстве. Строить жизнь на белиберде невозможно, белибердой ее можно только разрушать. Так, марксизм не смог выдержать даже роли «нас возвышающего обмана» и, оказавшись обманом, в выс­шей степени унижающим и угнетающим рабочие массы, сделал дело ослепления этих масс, чтобы под конец пасть, «и падение его было великое», ибо оно вырази­лось в полном подавлении Великой Русской Революции.

Глава 2-я

Всякое познание, поскольку оно хочет быть познанием рациональным, принуж­дено оперировать логикой. Логика есть тот аппарат, то орудие, с помощью которо­го это познание совершается. В вопросе познания мы можем указать два момента: 1) субъекта познания и 2) объекта познания, - того, кто познает, и то, что познается. Мы будем называть этого субъекта и объект «гносеологическими», от слова «гнозис» - познание, знание.

Значит, происходит процесс познания между гносеологическим субъектом и гносеологическим объектом.

Гносеологический субъект познает гносеологический объект, и это совершается путем логическим и в логических формах. Как только мы стали говорить о гносео­логическом субъекте и объекте и о процессе познания, так сейчас же мы вступили в область относительного познания, но поскольку есть познание относительное, пос­тольку в этом познанном совершается и утверждается какое-то отношение между субъектом и объектом познания. Это познание может совершаться, только если про­изошло разделение на субъекта и объект познавания. Пока этого разделения не про­изошло, не может быть и самого акта познания. Так, формы нашего познания предъ­являют определенные требования к реально совершающемуся процессу познания. Мы не можем утверждать существования познания, если нет этого разделения, а ес­ли оно есть, это значит, что субъект и объект познания существенно различны меж­ду собой.

Представим себе, что человек радуется, представим себе, что его радость чрез­вычайно сильна, что его радость охватила его целиком. Тогда, поскольку человек ра­дуется, он не может познавать, ибо в процессе радования вместе сливаются и субъ­ект, и объект; радующийся человек, поскольку он радуется, не есть познающий субъ­ект, но только он стал познающим, он перестал радоваться или нее если продолжает радоваться, то субъект познания, рождающийся в нем, отличен от субъекта, испы­тывающего радость. В человеке в этот момент как бы возникают два «Я», ибо не мо­жет человек в одно и то же время и радоваться, и познавать, так как радость уничто­жает и поглощает субъекта и объект познания, а существование познания требует резкого отграничения субъекта от объекта, т.е. одно с другим несовместимо. Точно так же, если человек испытывает боль, то, поскольку эта боль его поглощает, он не есть познающий человек; поскольку же он начал познавать эту боль, он выделил се­бя как гносеологического субъекта, противопоставляя субъекту испытываемую боль, как объект.

Из этого следует, что если мы направим процесс нашего познания на самый акт нашего познания, то мы должны будем сказать, что в этом смысле и наше самопоз­нание не может быть рациональным или, если оно рационально, оно не есть само­познание, ибо если бы в процессе самопознания мы познавали бы самих себя и свое познание рационально, то это значило бы, что субъект и объект разделены, а в дан­ном случае мы как раз утверждаем их единство. Таким образом, если мы хотим гово­рить о самопознавании серьезно, хотим понимать, а не играть словами, для того, чтобы познать совершившийся акт познания, нужно что-то большее, чем рацио­нальное познание. На плоскости же рационального познания мы можем опознать не самих себя, а свои атрибуты, как тело среди других тел, как испытывающее или делающее существо, но не можем себя познать в процессе самого познания как поз­нающее существо. Из этого следует, что если я познаю себя телесно, то мое «Я», тот гносеологический субъект, который познает боль, не есть мое тело и не может быть построен из переживаний этого тела.

Если я познаю свои душевные стороны, свои эмоции, если я познаю себя как су­щество радующееся и как существо мыслящее рационально, то я, как гносеологичес­кий субъект, выделяюсь из плоскости душевного и прихожу к гносеологическому субъекту духовного порядка. Если бы я смог и здесь продолжить свое познание о процессе самопознавания, то я бы мог подняться и над духовной своей стороной, как требует представление о познании. Но последнее заключение было бы неверно, потому что когда я познаю себя как существо радующееся, страдающее и т.д., то я познаю себя и как существо познающее и в этом познании, как существо познающее, я сам познаюсь не рационально, и, стало быть, к нерациональным познаниям я не могу применить тех категорий, которые применимы только к познаниям рацио­нальным. К познанию иррациональному неприменимы категории субъекта и объек­та, но везде, где эти категории есть, мы будем иметь рациональное познание.

Теперь я предложу вам на время запомнить эти результаты и нарисую перед ва­ми другую картину.

Современная наука рассматривает явления тепла как результат движения частиц тела. Тепло это есть то, что называют кинетической энергией тела. Для нас неваж­но, насколько это верно или неверно; для нас будет важен только тот образ и тот ме­тод, которым идет положительная наука как типичный метод исследования. Иссле­дуя вопрос, связанный с энергией тела, с трансформацией энергии и т.д., в свое вре­мя построили кинетическую теорию газов, или тепла. Сущность этой теории заключается в том, что каждая частица тела движется прямолинейно с известной ско­ростью. Если мы возьмем ящик, внутри которого находятся газы, то все это прост­ранство наполнено движущимися молекулами, которые сталкиваются, ударяются о стенки сосуда, производят давление газа и явления его температуры. То, что мы на­зываем теплом, есть не более как совокупность чрезвычайно многих столкновений частиц со стенками сосуда и между собою. Тепло есть движение этих частиц. Все час­тицы движутся совершенно беспорядочно, и это существенно, т.к. если бы они дви­гались упорядоченно, то тепла бы не было. Этим определяется, почему всякая энер­гия стремится перейти в тепловую.

Всякое упорядоченное движение легко переходит в беспорядочное, а беспоря­дочному движению перейти в упорядоченное очень трудно. Существенным для теп­ловой энергии является факт беспорядочного движения. Только тогда к ним можно применить закон теории вероятностей, так называемые законы больших чисел. В результате мы получим те законы, которые нам знакомы - Бойля-Мариотта, Гей-Люссака и т.д. Вероятно, вам помнится книга, которая в свое время пользовалась из­вестной популярностью - Бокль «История цивилизации Англии», - где автор на ос­новании исследований Кетле и др. доказывает возможность применения закона больших чисел к человеческому обществу. Так, число писем, отправляемых без адре­сов, приблизительно одно и то же в год. Также целый ряд социальных явлений под­чинены законам больших чисел. Отсюда статистика, которая как бы наблюдает за­кономерности, происходящие в человеческом обществе.

Если мы ближе исследуем явления тепла, то мы заметим, что вся кинетическая теория, помимо того, что она требует, чтобы движения были случайными, произ­вольно направленными, требует (и это является предпосылкой, на которой все дер­жится) , чтобы сама молекула не могла быть нагрета, ибо акт нагревания есть движе­ние совокупности молекул: нагревание есть совокупность движений массы ненагре­вающихся молекул, сама же молекула может только двигаться. Для одной молекулы не существует вообще тепла, тепло для нее трансцендентно, ибо молекула не может иметь никакого представления о тепле. Только совокупность движений группы мо­лекул это тепло создает. Для одной молекулы тепло заведомо непознаваемо, ника­ким путем познать тепло она не может. Поскольку она молекула, постольку она ха­рактеризуется движением. Молекула может познать движение, ибо она сама движет­ся, но тепла она познать не может, потому что сама не нагревается. Никакая другая молекула не может стать объектом ее наблюдения, как молекула нагретая. И всегда, когда молекула передвигается в совокупности, другая молекула никогда не воспри­мет ее перемещение как тепло, но только как более быстрое движение.

В этой теории в основной форме то, что мы говорили, дано в форме реальной. Когда мы говорили о субъекте гносеологическом, который должен быть отделен от гносеологического объекта, то применяли ту же схему, что молекула не имеет в себе гносеологического субъекта, который мог бы быть противопоставлен теплу - гносе­ологическому объекту. Тепло никогда не может стать гносеологическим объектом, а потому и сама молекула с точки зрения тепла не может быть гносеологическим субъ­ектом. Вот если бы эта молекула познала бы себя не как молекула, а как совокупность бесчисленных электронов, тогда она могла быть гносеологическим субъектом, ибо тогда тепло, может быть, могло бы явиться в виде гносеологического объекта.

Возьмем теперь человеческое общество. Оно нами будет пониматься как сово­купность тел. Но если бы мы понимали так, то должны были бы изучать явления наг­ревания, электризации и т.д., что совершенно для нас безразлично и нас не интере­сует. Человек, как тепло, даже как некоторая физиологическая единица, не интере­сует нас. Нас интересует человеческое общество лишь постольку, поскольку оно есть человеческое общество, а не общество муравьев, пчел, лошадей и т.д. Нас инте­ресует то, что присуще человеческому обществу, а не вообще всякому собранию жи­вотных. Раз мы так ставим вопрос, то для нас станет ясным, что человеческое обще­ство и то, что в нем для нас интересно, как раз начинается там, где оно уже кончи­лось для марксиста. Лишь постольку нас может интересовать человек, поскольку он не только поглощающий и выделяющий аппарат, поскольку он не только весит изве­стное число килограммов и т.д. Нас, стало быть, интересует в человеческом общест­ве то, что относится к рациональной жизни, ибо если бы мы взяли только инстинк­тивную жизнь, то это присуще стаду, муравейнику и т.д. и это будет одинаково как в муравейнике, так и в человеческом обществе. И с этой точки зрения история, как ее пишут марксисты, будет историей муравейника, лошадиного стада, но она не касает­ся человеческого общества, как такового, и, конечно, когда мы говорим о человечес­ком обществе, нами прежде всего подчеркивается тот элемент, который не есть базис, в плоскости которого необходимо проводить определение.

Что такое человек? Человек - homo sapiens, т.е. обладающий разумом. Общество существует постольку, поскольку оно есть общество разумных людей. Важно то, что в каждом отдельном случае мы можем установить разницу, основываясь на призна­нии «сапиенс». И какое бы сходство ни было между человеком и обезьяной, все же разницу установить всегда возможно. Стало быть, мы будем интересоваться челове­ческим обществом, поскольку это будет совокупность мыслящих единиц. И понят­но, что влиять на это общество будут элементы, и личности, и физиология, и прос­то даже физика.

Возьмем, например, землетрясение. Ясно, что оно произвело известное соци­альное действие. Но нас интересует не само трясение земли, даже не те состояния, которые испытывали люди, а как это отразилось в рацио человека и его представле­нии. Мы не можем говорить о человеческом обществе, когда мы говорим, напри­мер, о процессе пищеварения. Это не может иметь отношения к человеческому об­ществу. Но когда мы говорим, что все индивиды мыслили то-то и то-то, это будет эле­мент, относящийся прямо к вопросу, нами изучаемому. Итак, мы можем сказать, что мы будем изучать человеческое общество, поскольку это есть собрание индивиду­умов homo sapiens в том понимании, в каком мы сейчас определили.

Вот перед нами человеческое общество. Мы можем опять-таки подойти к нему с разных точек зрения. Мы можем его изучить с той точки зрения, с какой в этом об­ществе является нам то или другое постоянство. Постараемся вывести общий закон. Мы можем говорить о том, что в человеческом обществе при таких-то условиях име­ются такие-то особенности, и мы будем предполагать, что всегда будут такие особен­ности. Но мы можем подойти несколько иначе. Мы можем рассматривать челове­ческое общество как единожды данное. Оно существует в вечности, как неповторя­емое никогда и никем.

Существует два подхода к человеческому обществу: 1) номографический и 2) идеографический. Эти оба подхода не только возможны по отношению к обществу, но возможны вообще ко всей сфере познаваемого нами, ибо все эти сферы мы мо­жем изучать с двух точек зрения, поскольку здесь встречаются явления однородные и поскольку здесь встречаются явления несходные. Разница между обоими метода­ми можно охарактеризовать таким образом. Допустим, найден закон Ньютона. Он говорит, что при любом условии, если даны две материальные массы, между ними наблюдаются следующие явления: сила притяжения этих масс пропорциональна массам и обратно пропорциональна квадрату расстояния между ними. И это утверж­дение применимо ко всяким массам, бывшим, сущим и будущим, для всяких масс ре­альных и воображаемых.

В законе не говорится о том, есть ли эти массы. Может быть, таких масс и не су­ществует. Тогда этот закон будет только словесным выражением. Например, в мате­матике существует понятие об интеграле. Мы не умеем находить интегралы, но мы заранее знаем, что интеграл существует. Так и в целом ряде вопросов основное по­ложение должно удовлетворять таким-то и таким-то условиям. И можно высказать положение, что если объект существует, то он должен быть таким-то и таким-то. Напр., «А» имеет две ноги и две руки, но существует ли оно в действительности или нет - для нас безразлично. Номографическое положение не задается такими вопро­сами. Идеографическое положение, наоборот, утверждает только, что это то-то, это так-то, и больше ничего. Оно говорит, что что-то существует. Человек существует.

Напр.: вокруг солнца вращаются разные планеты - земля и т.д., и больше ничего это положение не утверждает. Почему такие, а не другие - идеографическое положение констатирует факт, но не задается такими вопросами и не может вывести закона. Оно утверждает только то, что индивидуально.

Нельзя вывести закона, что должен существовать человек «А», это есть индиви­дуальный факт, который может быть, а может и не быть; он единожды дан и непов­торяем. Напр., Иоанн Грозный был, а другого нет и не будет. Чичиков не был, или он был как образ, создание такого-то писателя. Никакого закона здесь вывести нель­зя. Вот два возможных подхода к области познания. Когда мы подходим к человечес­кому обществу, то мы можем говорить о познании номографическом и идеографи­ческом. Что дает в результате номографический подход? Он дает то, что мы называ­ем социологией. Что нам дает идеографический подход? Он нам дает то, что мы на­зываем историей. Социология есть изучение человеческого общества с точки зре­ния номографической, история же есть изучение того же общества с точки зрения идеографической. Таким образом, науку об обществе мы разделили на две катего­рии - социальную и историческую. Из предыдущего следует, что исторический за­кон с этой точки зрения есть понятие невозможное, нелепое. Но мы остановимся на этом, чтобы подчеркнуть невозможность исторического закона.

Из самого определения истории как науки, подходящей к человеческому обще­ству идеографически, следует, что история изучает в человеческом обществе то, что в нем реально было дано и было дано один раз, то, что никогда не повторится. А так как всякий закон есть обобщение, здесь же мы говорим о единицах, то обобщать нам нечего. Раз мы говорим об истории человеческого общества, стало быть, мы гово­рим о том, что было в человеческом обществе. Что же было в нем? Иван Иванович имеет кулак весом 5 фунтов. Сообщив ему скорость, равную 10 метрам в секунду, он направил его и попал в физиономию Петра Петровича. Тотчас получилось нагрева­ние щеки до температуры стольких-то градусов и т.д. Относится это к истории чело­веческого общества? Лишь постольку, поскольку все это предшествовало ряду идей и представлений у Ивана Ивановича и Петра Петровича; после этого тоже последо­вал ряд идей у того и другого.

Стало быть, область изучения истории человечества есть область психологичес­кая. Причем в этой области наиболее интересным для нас моментом является об­ласть, касающаяся сознательных человеческих действий, ибо история не занимает­ся вопросом о бессознательных действиях. Напр., если бы вырвался на свободу су­масшедший, то это во всяком случае было бы историей. Факт этот мог быть для нас интересен лишь постольку, поскольку он произвел некоторое действие на других людей.

Что значит сознательные люди? Это вовсе не значит сознавать все последствия своих поступков, но только в большей или меньшей степени. Мы принимаем за соз­нательные поступки лишь действия людей, достигших совершеннолетия, детские поступки в историю не войдут. Что же является главной действующей силой? Целый ряд действий памяти, рассудка и все, что хотите, может быть, и любви, и ненависти, стремлений и всевозможных реакций на то или иное действие со стороны других людей и главным образом в сфере психологической являются для человека его соз­нательными поступками. И в этом плане история есть история сознательных пос­тупков. Раз мы берем человеческое общество, раз мы берем область психологичес­кую, то среди всех сил, действующих в этой области, есть и силы сознания. Созна­ние само является силой, нечто определяющей. Допустим - вот толпа, которая хо­чет произвести ряд насилий. Является оратор. Он говорит что-то. Она сознает это и воздерживается от действия. Вместо того чтобы делать одно, она делает другое. Сознание является определенной силой, и силой одной из самых могучих. Я не го­ворю, в каком смысле человек сознает. Мы берем только акт сознания. Человек зна­ет, что он делает; больше ничего. Если мы подойдем с этой точки зрения, то мы уви­дим, что в психологической области одной из сил является сознание. Из этого выте­кает, что если мы встанем на почву рациональную, то это самопознание будет рациональным же, и это рациональное сознание себя есть сила, историческая сила, она двигает людей на какие-то поступки.

Предположим теперь, что мне удалось найти такой исторический закон. Так как этот закон является элементом моего сознания, он является в моем сознании, то он станет силой исторического процесса. Но если закон становится силой, то нужно искать другой закон, который бы учел этот первый закон. Допустим, что я нашел этот второй закон. Но как только я его нашел, в моем сознании он сейчас же прев­ратился в силу, и, стало быть, мне нужно искать третий закон, который бы учитывал в сознании действия первого и второго, и т.д. до бесконечности. Получается дурная бесконечность, показывающая противоречивость самих понятий «исторический» и «закон». Не может существовать не только исторического закона, но не может суще­ствовать даже понятия о нем. Это нелепость. Нелепо искать квадратный круг, когда понятие это невозможно. Таким образом, исторический закон существовать не мо­жет. Отсюда ясно, что, когда мы говорим об исторических законах, мы говорим че­пуху, бессмыслицу.

Теперь подойдем к вопросу, связанному с социологией. К социологической об­ласти мы подходим номографически. Стало быть, мы будем искать общий закон со­циологии. Мы хотим познать человеческое общество с точки зрения того общего, что ему присуще, независимо от места, времени, частных особенностей данного об­щества. Прежде всего, так как это процесс рационального познания, то гносеологи­ческим субъектом является наш разум, рацио, значит, гносеологическим объектом может быть все, что не есть само рацио. Итак, в результате мы найдем общий соци­ологический закон всего того, что только не касается самого рацио. Мы найдем за­кон всего того, что внешне определяется. А так как этот гносеологический субъект есть наш собственный, человеческий специфический субъект, ибо человек есть ра­циональное существо, то с этой точки зрения мы познаем социологически реши­тельно все, что определяет человека извне, но не познаем того, что человека опре­деляет изнутри. Мы заранее говорим, что существует только то, что мы можем поз­нать. А так как мы можем познать только внешнее, то это и будет только внешним познанием, а внутреннего не существует.

Отсюда и вытекает заблуждение всех теорий, которые, подобно тому как дарви­низм рациональным путем подходит к истории развития в биологии, рациональ­ным путем подходят и к социологии. Они находят только то, что внешне определя­ло условия, и вместо внутренних определяющих условий у них было как бы пятно на глазу. Но это пятно внутри самого глаза. Отсюда вытекает убогость всех теорий, ко­торые говорят о внешних условиях великолепно, но остаются беспомощными, ког­да пытаются нарисовать целостную картину, потому что они подходят с методом ра­циональным, который заведомо не может перешагнуть через свое собственное сле­пое пятно. Рационально можно определить только внешние условия развития, толь­ко то, что внеположно с субъектами истории, что, таким образом, не является субъ­ектом исторического процесса, и потому все они рассуждают так, как если бы разви­валось пустое место.

Как мы подходим, вообще говоря, к социологическим проблемам? Статически. Все статика: половой подбор, естественный отбор, экономика... И совершенно яс­но, что так как общество есть совокупность мыслящих людей, то сами люди и не мо­гут познать этих людей точно так же, как молекула не может быть нагрета. Эта сово­купность мышления всех людей и даст нам в результате социологические действия. Таким образом, мы рассматриваем здесь человеческое общество как целое, рассмат­риваем его как равнодействующую актов всех сознательных сил: это общество сос­тавляющих. И с этой точки зрения, оставаясь на почве рацио, у нас на основании принципа относительности нет средств к познанию этой действительности. У нас остается средство к познанию только части, которая является внешне определяю­щей силой.

Отсюда можно указать на такое недоразумение. Дарвин говорит, что развитие совершается путем естественного отбора, что выживают более приспособленные.

Но это не совсем так, ибо развитие совершается не только на этом. Из этого еще не следует, что более приспособленные должны появляться. А если их нет? Нужно еще что-то, чтобы появились эти приспособленные. Эта приспособленность появляется внутри самого субъекта. Во время голода люди умирают, а не приспособляются, во время войны тоже. И нужен был Архимед, чтобы защитить Сиракузы от нападения римлян.

Но ведь Архимед сам есть случайность. И с этой точки зрения по теории вероят­ностей появление приспособленных просто равно нулю. Действительно, применяя такой метод исследования, мы никогда не видим, как общество зарождается, а толь­ко видим, как оно умирает. Для того чтобы победить русских в Севастопольскую кам­панию, нужно было иметь штуцер. Его нужно было изобрести. И вот этот элемент, ко­торый называется изобретением, который мы вообще можем назвать творчеством, он будет необходимым элементом, без которого развитие не может совершаться. И все ограниченные умы это упускают из виду. Это замечательно резко подчеркивается в «положении», что человек вполне определяется средой. Нелепо и дико звучит это определение, но принимается слепо, как догма. Убивается творческое начало лич­ности, среда задавливает эту личность, что и можем наблюдать в РКП. Там среда -все, а личность - ничто. Там нет творчества. Таким образом познание рационально­го общества как объекта социологии может идти только постольку, поскольку мы учи­тываем только внешние причины для субъекта, общественности, но совершенно бес­сильно там, где мы хотим найти самый импульс творческой жизни.

Отсюда понятно, что когда мы, совершив анализ, подойдем к концепции Марк­са, мы не можем заметить чего-либо о самой задаче конструкции Маркса и его эпи­гонов. В самом деле, когда мы говорили о Гегеле, мы имели перед собой самопозна­ющего духа и диалектический процесс как процесс исторический. Связывая все то, что мы говорили в той лекции и что сейчас говорим, мы видим, что когда Гегель по­пытался связать историю и логику, попытался связать идеографию с номографией, то у него получилось своеобразное явление, которое, как мне кажется, можно выра­зить так.

Гегель здесь, сам не сознавая, пришел к определению совершенно своеобразной области, где как бы граничит логика и история. Он дал первый то, что древние прек­расно знали, но философски не обосновали, - понятие о фазисах истории. В чем они заключаются? В том, что есть известный ритм в историческом процессе, связан­ный со временем и формами внешней культуры, т.е. социологией. Этот ритм - музы­кальный ритм исторического процесса. В истории все ритмично связано. Человек проходит фазисы, начиная с младенчества. Точно так же проходят эти фазисы це­лые культуры и народы. Это повторяет и Шпенглер, и Штейнер, и Блаватская, и многие другие, которые утверждают о фазисах истории. Жизнь человека может быть рассматриваема под углом истории географически, и как таковая она неповто­рима. Но вообще, номографически, она имеет что-то общее с другими жизнями, и это есть фазисы, присущие культуре каждого народа.

Интересно, что эти фазисы нашли себе обоснование у Геккеля, согласно которо­му онтогенезис есть повторение филогенезиса. Зародыш человека в течение девяти месяцев проходит все стадии развития, которые прошел род человеческий. И мож­но сказать, что, когда он рождается, он начинает повторять развитие самого чело­веческого рода. Каждый отдельный человек повторяет историю общечеловеческо­го развития вплоть до момента появления человеческого рода в течение своего ин­дивидуального развития, от момента зарождения до момента появления своего на свет, и историю человечества, с момента рождения до совершеннолетия.

Эти фазисы могут нами наблюдаться фактически в жизни, и в этих фазисах ска­зываются факторы и внешние и внутренние, какова бы ни была среда. Из желудя крапивы не получится, а получится только и только дуб, а среда, окружающая его, может только повлиять на дальнейшее развитие, но ни в коем случае не на то, что бы из желудя выросла крапива, а не дуб. С другой стороны, желудь может быть смо­лот на кофе, посажен в хорошую или плохую землю - но все равно, если из него чему-либо вырасти суждено, вырастет из желудя дуб, а не крапива. Значит, здесь мы ви­дим совмещение двух влияний - внешнего и внутреннего. Внешнее влияние - среда, определяет форму проявления того или иного фазиса. Например, дубу свойственно вообще цветение, как он будет цвести, зависит от среды, но все же он зацветет, и зацветет как дуб, а не как крапива. Таким образом, мы имеем внешние явления, изу­чаемые современной наукой, и влияния другие, которые чувствовали виталисты, но которые они не всегда умели формулировать, - влияния внутренние.

Что такое витализм? Он говорит о влиянии на развитие как бы иных миров, но иные миры, элементы которых мы знаем, чужды и враждебны нам. Так рассуждают представители первого метода. Это чуждо для них, нереально, нельзя увидеть этого, у них нет для этого орудия познания. Но кто имеет этот аппарат, тот видит, что без этого обойтись никак нельзя. Об этом толковал еще Аристотель в своих энтелехиях, но и теперь вплоть до «идей» Платона, привлечение сущностей иных миров из ми­ра образов и мира идей необходимо, чтобы хоть приблизительно представить себе фазисы общебиологического развития, «первотипы» Гёте и т.д.

Вступая в жизнь, «идея» творит и действует. С этой точки зрения, подходя к марксизму, мы видим, что он совершенно проходит мимо этого, он не может пос­тичь этих влияний, он не дорастает до того, чтобы почувствовать необходимость их. Он находится внизу, копается в элементарных положениях, не может подняться до того, что человек заключает в самом себе что-то большее. Колоссальная убогость марксизма дана как факт. И здесь можно бороться только просвещением умов. Но вы знаете, что кто хочет быть слепым, того не сделаешь зрячим. Нужно подходить к людям так, чтобы они хотели прозреть, и лучше отойти, если они не хотят, даром время потеряете. Нужно уметь чувствовать людей, которые хотят быть зрячими, и только с ними говорить о дальнейшем, людям же, не желающим прозревать, надо сперва внушить желание прозрения.

Глава 3-я

Материальные потребности являются теми, без удовлетворения которых вооб­ще невозможно существование человека как живого существа, потому ясно, что все разговоры о высоких духовных запросах среди человеческих масс бессмысленны, пока эти массы находятся в условиях нищеты и ужасающей эксплуатации... Те, кто говорит этим массам хорошие слова, но сами лишают их куска хлеба, подобны «Иу­душкам», и хотя удовлетворение этих потребностей еще недостаточно для того, что­бы получить человеческое общество - ведь сытое стадо коров еще не есть общество, - тем не менее оно необходимо, так как в противном случае человек просто не мо­жет существовать. Неудовлетворение материальных потребностей просто вычерки­вает человека из списка активно, человечески живущих и подобно неудовлетворе­нию в воздухе, когда он задыхался бы или утопал бы во всемирном потопе или поги­бал от великого землетрясения. Иными словами, условие удовлетворения необходи­мых материальных потребностей совершенно равносильно с условием существова­ния тех или других геологических и астрономических конъюнктур, благодаря кото­рым вообще возможно существование не только человека, но и любого другого мле­копитающего.

Как бы там ни было, эксплуатирующие всегда стремятся прежде всего затума­нить у эксплуатируемых сознание тех возможностей, которые они имеют в направ­лении удовлетворения именно материальных потребностей. В Германии в начале XIX в. эксплуатация и гнет достигли невероятной силы. Нищета была колоссальная, невежество масс - ужасающее... Нужно было бороться против этого, бороться преж­де всего за элементарнейшие потребности, нужно было создать общественное дви­жение, направить умы в эту сторону, привлечь симпатии широких кругов к нуждам и потребностям обездоленных, а для этого надо было эти элементарные потребнос­ти как бы облагородить, придать им более одухотворенный вид, доказать их право на существование среди других «идей», «идеологий», «научных концепций» и т.д. Ведь по самому существу дела материальные потребности крайне эгоистичны, и, чтобы привлечь к ним благожелательность других эгоистов, надо было показать этим эгоистам, что и они облагораживают себя, когда борются за материальные пот­ребности народных масс. Нужно было создать такие лозунги, чтобы можно было их красотой и целесообразностью увлечь и более слабых, а красота лозунгов заключа­ется для многих в их логичной связанности, в их научности и тому подобном.

Поэтому мысль оппозиционно настроенных групп немецкой интеллигенции усиленно работала в этом направлении и подчинялась общей тенденции. Маркс пос­тавил перед собой задачу, общую с той, которую ставили утописты. Но если те апел­лировали к высшим сторонам человеческой природы, Маркс решил попытаться зат­ронуть массы авторитетом научности и создал нечто аналогичное шеллингианству на основе Гегеля и французских материалистов. Он «научно» обосновал законность требований обездоленных масс, и, хотя его концепция представляет в конце концов ряд комичных недоразумений, большинство не в силах разобраться и верит в марк­сизм с фанатизмом и тупостью невежд. А последнее является как раз тем, что требо­валось для тех, кто исходил не из любви к страдающим и угнетенным, а из ненавис­ти к угнетателям, кто шел не к созиданию, а к разрушению.

Как бы там ни было, но борьба за материальные потребности во имя только этих материальных потребностей привела к тому, что эти материальные потребности превратились в общественном сознании в потребность в материи и привели, таким образом, к материализму. Создалось представление, что все существенное - матери­ально, а все материальное - существенно. Так как борьба велась многими не во имя духовного за материальное, но во имя только и только материального, как самодов­леющего, то получилось сужение горизонта внимания, и в поле зрения осталось только материальное - все остальное стало несущественным, стало «надстройкой».

Так создалась теория, которая хотела раскрыть обездоленным массам глаза на их права в общежитии, которая хотела, сузив горизонт требований этих масс, тем самым обострить эти требования... И тем не менее эта теория является образцом тех нелепостей, которыми можно действовать на воображение толпы. В самом де­ле, в чем содержание материальных потребностей? В необходимости так или иначе поддерживать свое тело. Но это есть потребность в материальном, которая, как пот­ребность, сама по себе нисколько не материальна, ибо является фактом существен­но психологическим. Если, например, я ем мясо или читаю книгу, то в обоих случа­ях потребности в мясе или книге - одна физиологическая, а другая психическая -должны так или иначе выявиться психически, чтобы стать «потребностями», значи­мыми для общества людей.

Потребность в материальном вовсе не есть материальная потребность, не есть еще тем самым нечто материальное, так как иначе и на точно таком же основании пришлось бы допустить, что мысль о «деревянном» должна быть непременно дере­вянной мыслью. Но когда люди видят, как наша мысль, например, через нас воздей­ствует на мир, им кажется, что воздействие на материальное может оказывать толь­ко материальное, что поэтому мысль выделяется из мозга подобно тому, как желчь выделяется из печенки или слюна из слюнных желез, что мозг нечто вроде своеоб­разной железы. При этом совершают грубую ошибку, смешивая совершенно различ­ные вещи.

В самом деле, представим себе, что мы рассматриваем слюнную железу в могу­чий микроскоп, увеличивающий в миллионы раз: мы увидим частицы железы и час­тицы ее секрета, т.е. слюны. Но если мы в миллионы раз увеличим наш мозг, мы уви­дим его частицы, но частиц мысли мы не увидим. Мы увидим лишь движения мозго­вых частиц, но ничего «мыслимого» нам не явится; мы не увидим, например, лоша­ди, которую как раз в это время мыслит рассматриваемый нами мозг. И если бы мы могли увидеть то, что в данный миг представляет ум, связанный с этим мозгом, то оказалось бы, что атомы, составляющие меня самого, только мыслятся этим умом, т.е. что я сам лишь образ фантазии этого ума.

Но, кроме того, здесь выявляется еще одна несообразность, свойственная тем, кто пытается отвергнуть внутреннюю, самодовлеющую по отношению к внешнему миру, независимую и в себе самой обосновывающуюся закономерность логики. Если мы пытаемся свести логику к естествознанию, в частности к психологии, то потеря­ем критерий истинности и ложности, ибо мысль ложная и мысль истинная одинако­во «естественны» и с психологической точки зрения неразличимы. Психологичес­кими методами нельзя отличить мысль истинную от мысли ложной, ибо и той и дру­гой отвечают определенные психологические, а может быть, и физиологические процессы, которые как процессы совершенно одинаковые.

Допуская ряд подобных несообразностей, марксизм создает объяснение, спуты­вающее любой вопрос и тем не менее рождающее иллюзию ответа. Те, кому некогда как следует подумать, или кто просто не способен к этому, удовлетворяются данной им бессмыслицей, так как эта бессмыслица крайне просто творит фразы, гипнотизи­рующие и обессмысливающие. Ведь думает же буддист наших дней, что достаточно написать на бумажке молитву, вложить ее в молитвенную мельницу и вертеть ее, что­бы молитва оказала свое действие. Поэтому нечего удивляться современным марк­систам, когда они, перещеголяв в практичности буддистов, сами из себя вырабатыва­ют мельницы, дающие ответы на все вопросы, так как они ищут не смысла, а веры.

Марксизм построил человека из материальных потребностей, как из атомов, и человечество стало в его глазах походить на громадную машину, поглощающую, пот­ребляющую и выделяющую. И с точки зрения этой теории было ясно, что матери­альные потребности и есть то, что образует сущность общественности, что послед­няя только постольку имеет смысл, поскольку она помогает эти потребности удов­летворять. Вместо того чтобы настаивать на необходимости удовлетворения мате­риальных потребностей во имя и ради удовлетворения потребностей высших, марк­сизм, в сущности, аннулировал все потребности, кроме материальных, объявил их или просто «ерундой», как, напр., этику, или же превратил их в «надстройку». Таким образом, он проповедует не возвышение человеческого общежития, но его прини­жение, не очеловечение, но оскотинивание.

На этом основана, напр., разница в отношении хотя бы к рабочим у современ­ных марксистов и анархистов. Первые обожествляют рабочего как он есть и хотят превратить его в идеальный образ человека, хотят заставить идти жизнь так, как это обычно только у рабочего. Для анархиста современный рабочий - только искале­ченный, несчастный получеловек, и анархист борется за то, чтобы и рабочий стал человеком. Анархист полагает, что рабочий как рабочий - совершенно такой же че­ловек, как буржуа или дворянин, но только этот человек находится в ужасных усло­виях и потому надо как можно скорее помочь ему.

Марксизм мечтает всех превратить в рабочих, анархист мечтает рабочих прев­ратить в людей.

Человек включает в себя потребности, которые можно классифицировать как материальные, растительные, животные и, наконец, человеческие. Так, для того чтобы существовать как материальный предмет, он должен находиться в условиях, допускающих это: человек не мог бы существовать в потоке лавы, под обрушиваю­щимися лавинами и т.д. Далее для его существования как человека необходимо пи­тание, дыхание и т.п., т.е. удовлетворение растительных потребностей. Кроме того, для него необходимо удовлетворение разнообразных потребностей, связанных с движениями его тела и с передвижением его в пространстве, с переживаниями эле­ментарных эмоций, страха, инстинктов и т.п. - одним словом, удовлетворение жи­вотных потребностей. Наконец, чтобы быть человеком, он должен удовлетворять свои потребности в мышлении, высших эмоциях, этике и т.д. Человеческое общест­во как совокупность людей может находиться на ступени материальной, раститель­ной, животной или человеческой в зависимости от того, какие потребности в нем удовлетворяются в массах.

Таким образом, для существования человеческого общества нужно удовлетворе­ние требований необходимых и достаточных. Необходимыми требованиями считаются такие, при осуществлении которых явление может наступить, а может и не нас­тупить, но без осуществления которых явление наступить не может. Требованиями достаточными считаются такие требования, при осуществлении которых явление непременно наступает. Таким образом, для осуществления человеческого общества необходимо удовлетворение материальных потребностей, ибо иначе человек не мог бы существовать как определенная физическая форма, но этого недостаточно, так как собрание, например, мраморных статуй возможно также только при исполнении этого условия. Для собрания статуй этого достаточно, раз они уже созданы, но для собрания растений этого условия еще не достаточно. Если, кроме того, возможно удовлетворение потребностей растительных, то соблюдены необходимые условия и также достаточные для существования растений и последние будут существовать. Од­нако этих условий мало для существования животных, и чтобы могли существовать животные, необходима возможность удовлетворения животных потребностей.

Точно так же для того, чтобы могло существовать человеческое общество, надо удовлетворить его необходимые потребности; но этого еще мало: надо, чтобы были удовлетворены потребности достаточные, и тогда только общество человеческое действительно начинает существовать. В самом деле, чтобы думать - надо питаться; это необходимо, но далеко еще не достаточно, так как можно питаться и совсем не думать, что и происходит со всеми животными.

Когда марксизм утверждает экономический базис человеческого общежития, ког­да он считает основными потребностями только необходимые, но далеко не достаточ­ные, то он просто проходит мимо человеческого общества и имеет дело все время с совокупностью животных вида homo sapiens, т.е. говорит не об обществе, а о стаде, ибо человеческая общественность начинается как раз там, где кончается марксизм. Марксизм подменяет достаточные условия необходимыми и ограничивается в суще­ственном только последними, а потому не в силах подойти к исследованию самого че­ловеческого общества, изучая звериную стаю, табун, гурт и т.п., но отнюдь не челове­ческое общество, хотя и выдает свои выводы за результаты исследования человечес­кого общества. Совершенно таким же образом можно построить человеческое обще­ство на фундаменте геологическом или астрономическом. Историческая концепция Маркса, в конце концов, имеет то же основание, что и концепция геологическая.

Общество, которое описывает Маркс, с которым он только и имеет дело, есть общество звериное, причем в особо зверском аспекте, ибо оно обосновано только на экономике. Раз необходимые потребности возводятся в достаточные - челове­ческое общество снижается до звериного, так как в этом случае все, что можно ска­зать об обществе человеческом, тождественно с тем, что можно сказать об общест­ве животных, и марксизм можно было бы определить как учение, имеющее дело со всем, что оказывается звериным в человеческом. Человеческое общество развива­ется не благодаря экономическим своим потребностям, но вопреки им.

Марксизм обобщает все на экономическом фундаменте, но такое обобщение су­щественно субъективно. В самом деле, чтобы увидеть это, проще всего прибегнуть к схеме времени, данной Эйнштейном - Минковским, причем эта схема несуществен­на для доказательства, а лишь его упрощает.

Мы знаем, что всякая научная теория является «рабочей гипотезой». Она так или иначе упорядочивает факты, события, процессы, причем это упорядочение мо­жет вестись так или иначе, и мы не можем здесь руководствоваться только интере­сами нашего общества. Можно описывать факты в системе Евклида, Лобачевского или Римана, так как они одинаково «верны». Можно строить действительность по той или другой схеме, но, как показал целый ряд авторов, вроде Пуанкаре, Дюгема и других, выбор схемы зависит только от нашей воли и, какую бы мы ни взяли, все будут одинаково «верны». Рассматривая теперь исторический процесс как явление четырехмерного мира, мы можем утверждать, что и здесь предыдущее рассуждение сохраняет свою силу. И потому можно взять любую схему, чтобы по ней выстраивать «исторический процесс», а это значит, что марксизм, взятый даже как метод, оказы­вается результатом личного вкуса Маркса и его эпигонов.

Резюмируя все выше сказанное, мы приходим к выводу, что марксизм есть про­извольно выбранная схема для рассматривания человеческого общества и его исто­рии под углом животности. Все это могло бы быть оригинальной шуткой злобного человека, каким был Маркс, но когда на основании этой шутки кромсают жизнь це­лых народов, получается нечто мутное. Марксисты - это враги, которые, прописы­вая лекарство, говорят: «Мне приснилось, что это лекарство, может быть, вас выле­чит, а может быть, вы и умрете. Но если вы его принять откажетесь, то умрете на­верное, ибо за неповиновение мне вы будете немедленно расстреляны». И хоть это лекарство дается рабочему и хотя рабочие задыхаются от этого лекарства, они все-таки пьют, ибо у них нет выбора - или рабство у большевиков, или рабство у буржу­ев... Ужас безвыходный и неумолимый!

«Любовь и голод правят миром», - говорят многие, подразумевая под любовью половую любовь. И здесь, в дополнение к теории Маркса, выступает теория Фрейда - такая же однобокая и потому уродливая попытка свести человека к половой маши­не. Марксизм настойчиво твердит человеку, что он не человек, но животное, что все остальное - «надстройка» и «несущественно». Тезисы того и другого проповедуют­ся, вдалбливаются, пропагандируются, внушаются и создают людей, насквозь про­питанных сознанием подлинности этих теорий. Эти теории, не отвечая никакой подлинной реальности, создают, наконец, характер, воспитывают людей такими, какими их хотят видеть эти теории. Так постепенно воспитываются кадры людей действующих, думающих, а иногда чувствующих согласно этим теориям. Так совер­шается отбор и выработка людей с гипертрофированной сексуальностью - фрей­дистов, и людей с гипертрофированной жадностью - марксистов. Идеи в этом смысле творят людей, фабрикуют их характер, руководят ими.

Сознание так же определяет бытие, как и бытие - сознание. Говорить, что бы­тие определяет сознание или что сознание определяет бытие, в наше время смеш­но, ибо об этом можно было толковать лет сто тому назад, но теперь мы знаем, что подобное утверждение похоже на утверждение, что у ножниц режет только одно острие, что если ударить кулаком в стену, то звук идет от стены, а не от руки и т.д. Го­ворят, спорил раз русский с цыганом и все цыган спрашивал: отчего да отчего. На­доело это русскому, он взял да и шлепнул цыгана по лысине и спрашивает: «Отчего звякнуло - от лысины или от ладони?» Таковы вопросы и о том, что определяет что.

Как бы там ни было, но, внушая людям, что они животные, марксизм действи­тельно достигает того, что те, на кого он подействовал, становятся постепенно все ближе и ближе к животным и как раз в меру этого воздействия. В самом деле, раз мы подходим к общественности только с точки зрения половой, то мы кончим развратом. Раз мы подходим только с точки зрения экономической, мы приходим к безудержному эгоизму... От таких подходов общественность разваливается, но не создается.

Ведь если существует только борьба за существование, борьба за самку и самца, раз в этой борьбе торжествует сильнейший, а больше в жизни человеческой нет смысла и значения, то совершенно бессмысленно бороться за кого-либо; жалость есть глупость, ибо мой эгоизм ничуть не хуже чужого эгоизма, так уж если бороться за эгоизм, так за свой собственный. Никакой общественности из таких оснований вывести нельзя, можно только дурманить дураков, превращать их в пушечное мясо для честолюбия вождей, таких же дураков, но более хитрых и жестоких. И если при этом говорят, например, о классовом сознании, о классовой солидарности, то этим хотят воздействовать на темные массы, не понимающие, что для сознательного эго­иста все это чистейший вздор. И классовая солидарность есть только другое назва­ние для стадности, которая исчезает при развитии сознания у масс, когда каждый поймет, что единственным разумным принципом индивидуального поведения мо­жет быть принцип «падающего подтолкни». Общественная этика при этом невоз­можна. Конечно, во всяком обществе есть и будут люди с альтруистическими пот­ребностями, но эти потребности будут абсолютно инстинктивны, не будут вытекать из сознания, будут подобны потребностям общеживотного характера.

Такой альтруизм ничего общего не имеет с этикой, ибо этика может и должна иметь дело только с сознанием.

Смешно говорить о моральном поведении тигрицы, защищающей своих детей, а между тем есть многие, человеколюбие которых так же бессмысленно, как чадолю­бие тигрицы. Ценность и смысл этики заключается в сознательном преодолении личного эгоистического начала, что же касается до тех людей, которые совершают по внешности моральные поступки, но действуют на самом деле по инстинкту, то о них можно утверждать, что они еще не доросли до морали, они еще не поднялись до полного сознания самих себя и своих поступков.

Человеческое общество начинается тогда, когда мощно выдвигаются специфи­ческие потребности человека и удовлетворение этих потребностей создает то, что мы можем назвать культурой. Поскольку всякая машина служит для удовлетворения физических потребностей человека, она не имеет отношения к культуре. Мировая война явила нам колоссальное развитие техники и в то же время была сплошным от­рицанием всякой культуры. Если лее тот результат культуры, который направлен на удовлетворение низших потребностей, мы назовем цивилизацией, то под культурой надо будет понимать достижения в направлении удовлетворения специфически че­ловеческих потребностей. Культура возможна только при известном минимуме ци­вилизации, но как только этот минимум удовлетворен, так сейчас же открывается вся сумма человеческих потребностей, а они безграничны.

Кто-то когда-то сказал, что человеку и весь мир мал, а достаточно ему только три аршина земли, на что Толстой заметил, что три аршина земли достаточны не чело­веку, а трупу. Человек не удовлетворяется ничем. Чем больше удовлетворения, тем больше и потребности, и чем шире потребности, тем больше они раскрывают чело­веческие возможности, ибо в конечном итоге, с внешней стороны, имеют в виду только и только трату энергии, только все большую и большую расточительность. Вся жизнь человека, животного или растения - непрерывная трата сил, где эконо­мика не играет никакой роли, если брать ее как таковую. Вот жил, жил человек, а по­том влюбился, женился, завел семью и работает на нее - при чем тут экономика? Среди трат, которые делает живущее существо, есть для него желательные и неже­лательные. К первым оно относится с точки зрения расточительности, а ко вто­рым - с точки зрения бережливости, если под желательностью понимать нечто, свя­занное с самим процессом траты или сбережения.

Наша культура строилась до сих пор на принципе сохранения сил при нежела­тельных тратах, а многие другие культуры строились на принципе расточения сил при желательных тратах, однако культура всегда является выражением стремления человека к выявляющим его тратам, к полноте размаха его сил и возможностей, и экономический принцип отходит на второй план, переходит в условия необходи­мые, но далеко не достаточные. Принцип «экономики» Маха описывает только од­ну сторону явлений культуры, и притом даже не ее самое, а ту часть, которую мы ус­ловились называть цивилизацией, ибо и самого человека можно превратить в маши­ну, хотя бы и интеллектуальную, в своеобразный арифмометр, например.

Существует не меньше ста историко-социологических систем, из которых каж­дая утверждает свои базисы и надстройки. Однако все схемы нелепы уже потому, что из их столкновения истина получиться не может. Она не могла бы получиться и из согласия, ибо у всех у них заведомо неверная постановка вопроса. Все эти теории пользуются одной и той же логикой, ибо существует только одна человеческая логи­ка, но так как логика есть пустая форма, вроде пустого ведра, то в этом ведре одни приносят воду, другие песок, а третьи - просто помои.

Подходя к историко-социальным вопросам, надо знать, зачем мы туда идем, что там зачерпнем мы. И в этом смысле, и только в этом, приходится констатировать су­ществование различных «наук» - буржуазных и пролетарских, но совершенно на этом же основании приходится констатировать, что именно поэтому и те, и другие никуда не годятся. Марксисты забывают, что на других «нечего пенять, у самих коль рожа крива». Из того, что существует наука «буржуазная», следует только то, что науки никакой не существует, но если находятся такие умники, которые хотят создать науку «пролетарскую», то это значит, что просто от науки отворачиваются, но стес­няются об этом сказать прямо.

Вообще мотив: «я делаю так, потому что так делает и буржуа», - переходит в го­раздо более простой, но чрезвычайно теперь принятый: «все мерзавцы так делают, стало быть, и мне можно». Такие перлы папуасской морали до добра не доводят, а до­водят до гниения, каковое и идет теперь полным ходом: «я украл - хорошо; у меня украли - плохо». Таким «хорошо» пестрит теперь наша российская действитель­ность. Но те, для которых не существует условий достаточности, которые считают, что экономика - всё, которые не могут отличить человеческого общества от звери­ного, - для них не существует и этики, этого первого признака человечности. Прав­да, для буржуазного общества тоже не существует этики, но ведь на то оно и буржу­азное, потому-то мы с ним и боролись, потому-то, что оно было обществом «неспра­ведливым», мы и разрушали его, но неужели мы его разрушили только для того, что­бы превратить свое - в звериное?

Здесь нет выхода. Или эгоизм, морализм, борьба за власть, истребление слабей­ших, под какими бы оно лозунгами ни шло, - или безвластие и анархизм. Анархизм неизбежен, ибо другого выхода нет. И если еще тысячелетия суждено человечеству метаться от власти к власти, от лжи к лицемерию, от тупости к зверству, то все рав­но оно придет к анархизму, ибо он неизбежен... Но важны те реки слез, которые в таком случае прольются, важно, чтобы не было напрасных великих страданий, и по­тому чрезвычайно важно, чтобы анархия наступила как можно скорее. К этому мы должны стремиться, за это бороться.

Глава 4-я

Прошлый раз мы говорили о потребностях необходимых и достаточных. Чтобы дать себе более ясный отчет в этих потребностях, способах удовлетворения и выяв­ления их в человеке, я предложу вам заглянуть в мой прошлогодний курс «Элементы мировоззрения», а здесь мы упомянем вкратце то, что понадобится в дальнейшем. Мир действительности, предстающий нам как единый мир, на самом деле расслаи­вается на три мира, своим наложением друг на друга составляющих наш мир. Эти три мира суть физический, психический и пневматический, или - физический, ду­шевный и духовный. В этих трех мирах существуют три «Я» человека: физическое «Я» - его тело; душевное «Я» - его личность и духовное «Я» - индивидуальность. Плоскость действий человеческих есть плоскость душевная по преимуществу; духов­ная и физическая важны постольку, поскольку они влияют на его душевную сторону, поскольку они в тех или иных формах действуют на мир душевный. В этом душев­ном мире мы находим наше «Я» как личность. Подобно тому как есть потребности физические, точно так же есть потребности душевные и духовные. Потребности ду­шевные и суть потребности человеческие по преимуществу.

Физическое тело берет из окружающего его физического мира вещества и силы, чтобы использовать то, что ему нужно, и выбросить неподходящее, таким образом физическое тело питается и обменивается с внешним миром энергией и материей; так же душа (личность) берет из внешнего мира эмоции и образы, перерабатывая их в силы и понятия, а то, что не подошло, выбрасывает. В наше душевное «Я» текут из душевного мира эмоции, часть из них ассимилируется, часть выбрасывается, а та часть, которая ассимилируется, строит душу, образует личность, или же просто яв­ляется запасом душевной энергии, из которого мы потом черпаем силу жизни. Ког­да мы рассматриваем физическое тело, то видим, что каждый из нас ест, пьет, ды­шит, согревается, и все то, что приходит с потоками вещества и сил, уходит после более или менее длительной задержки. Но остается форма тела. Остается несмотря на то, что через известное число лет все частицы тела сменяются другими. Если бы мы лет десять кормили бы волка ягнячьим мясом, то через десять лет волк весь бы состоял из частиц материи, когда-то составляющих ягнят, но все же не перестал бы быть волком, - стало быть, его «волчность» тесно связана не с частицами материи, составляющими его тело, но с формой, по которой эти частицы строятся и которая не зависит от этих частиц.

Совершенно аналогично происходит и с вашей личностью, только на следую­щей плоскости бытия.

Наша душа потребляет из душевного мира образы и эмоции, часть из них асси­милирует, а часть выбрасывает, оставляя запас для жизнедеятельности. При этом на­ша личность, наш характер, оставаясь постоянным по отношению к этим втекаю­щим и вытекающим из него элементам, закономерно и непрерывно изменяется в за­висимости от нашего возраста, от общей массы переживаний и т.п. Но в то же вре­мя совершенно неизменным созерцателем проходящих в нас перемен пребывает на­ше индивидуальное «Я». Частицы материи, которую мы потребляем, присоединя­ются к нашему телу и выстраиваются в нем по определенным линиям, которые мы можем назвать линиями сил нашего тела, подобно тому, как выстраиваются желез­ные опилки по линиям сил магнита. Из семени может вырасти только определенное растение, и никакое другое, потому что вместе с данным семенем дана соответству­ющая ему система линий сил, и точно так лее вместе с зародышем человека даны уже линии сил, составляющих человеческое тело.

Совершенно аналогично происходит в случае души. Система линий сил челове­ческого тела образует форму, присущую человеку, как его животную форму. Эта сис­тема линий сил, как форма, является продуктом определенных душевных соотноше­ний, продуктом сил мира, образом мира форм. Там дана и форма нашего тела, при­чем эта форма как таковая принадлежит миру форм, а как система линий сил обра­щена к миру материальному. Мы уже знаем, что каждой форме в мире форм прису­ще желание, присущ эмоциональный заряд. Вот этот заряд желаний, распределяясь по форме, образует систему линий сил, а сама форма образована из образов, пропи­танных, насыщенных эмоциями. Эти эмоции образуют форму согласно принципам, исходящим из индивидуальности, из мира идей.

Таким образом, мы можем сказать, что в мире форм живет наша душа, питается там эмоциями и образами и из них строит свою форму. Можно сказать, что душа строит свою форму также по системе каких-то линий сил. Однако это уже не эмоции, а идеи-понятия, логические моральные схемы, по которым, как следствия из основа­ний, строятся формы души. В курсе «Элементы мировоззрения» мы говорили, что личность есть скорлупа, а наше душевное «Я» есть комбинация из понятий. Понятия же есть переработанные нашим разумом эмоции и образы, это результаты пищевари­тельной деятельности нашего разума. Разум с этой точки зрения является желудком души. По законам логики, морали, эстетики строится из понятий наша личность, наш характер, причем ошибкой было бы думать, что вся эта деятельность нашего ра­зума проходит сознательно - в главном она бессознательна. Наш разум, или, вернее, рассудок, дает в то же время те линии сил, по которым строится наша душа.

В самом деле, частицы материи присоединяются к частицам материи в теле не как-нибудь, но они должны предварительно войти в органический состав клеточек, тканей и т.д. Таким же образом какое-либо понятие, эмоция, представление может стать органическим составным элементом нашей личности, если наша душа приня­ла этот материал, ассимилировала, т.е. сделала его приемлемым для себя по его мо­ральным, логическим, эстетическим и другим свойствам. Но то, что мы называем здесь построением нашей души, в общежитии носит название воспитания. Так мы приходим к несомненному выводу, что задачей нашего рассудка является не позна­ние, в смысле ранее нами употреблявшемся, но воспитание. А так как вся наша нау­ка, например, целиком рассудочна, то она с этой точки зрения важна совсем не как нечто относящееся к областям познания, но как нечто воспитывающее людей и че­ловечество, как нечто построяющее души людей в совершенно определенных нап­равлениях. «Здравый смысл» есть действительно необходимое условие здоровья ду­ши, но никакого отношения к «познанию» как таковому он не имеет.

Рассудок, подобно определенному органу души, впитывает в себя впечатления, осознает их и из осознанных впечатлений, переработанных в понятия, строит лич­ность. Ясно, что для того, чтобы человек был здоров душевно, нужно, чтобы пра­вильно строилось его душевное тело, его личность. Гипертрофия личности создает людей с крайне повышенным самолюбием, болезненным и острым, людей раздра­жительных, злобных, злопамятных. Атрофия дает людей расхлябанных, бесхарак­терных, лишенных самолюбия.

Недоразвившееся тело характеризует младенчество физическое; недоразви­тость личности - младенчество душевное. Наш рассудок играет роль строителя на­шей души. Но рассудок зависит в этом построении от тех впечатлений, которые к нему притекают, - хорошая душевная пища дает возможность построить здоровую душу, плохая душевная пища даст и душу худосочную. Качество душевной пищи зави­сит от того еще, откуда идут впечатления: если в доставке их главную роль играет ра­зум, т.е. та сторона нашей природы, которая обращена к душе, или же инстинкт, т.е. наша сравнительно внешняя часть.

Как бы там ни было, ясно, что раз наше индивидуальное «Я» облекается в обо­лочку нашего личного «Я», так как только через него проявляется его жизнь, то вся совокупность людей в данном случае для нас интересна лишь постольку, поскольку это суть именно люди, поскольку они личности. Все то, что происходит во времени вне личности, нас пока не интересует, ибо мы заняты историей людей, а не истори­ей зверей. Тем способом, как пишется история марксистами, можно написать исто­рию крысиного рода, например, да и то только с тенденцией, ибо для них существу­ют потребности необходимые, но они не понимают, что человеческое начинается не тогда, когда уничтожены необходимые потребности, так как это невозможно, но когда они настолько удовлетворены, что могут начать удовлетворяться и потребнос­ти достаточные. То, что для марксистов является надстройкой, оказывается подлин­но человеческим, а все, в чем марксисты видят фундамент, относится к человеку так же, как к истории лошадиного табуна, так же, как к нему относится совокупность ус­ловий астрономических, геологических и т.д.

Однако, на основании всего только что сказанного, мы можем рассматривать че­ловеческое общество как общество психиков по преимуществу. Пневматики состав­ляют в нем творящий элемент, а физики, или гилики - элемент инерции. Конечно, и пневматики, и гилики в какой-то мере каждый являются в то же время и психика­ми, ибо иначе их вообще не было бы в среде людей, но их психизм окрашен в ту или другую степень пневматизма или гилизма. Все же жизнь человеческая, как таковая, протекает в области душевной, и душевная область, переработанная рассудочно-ра­зумно в личное, есть, по существу, область человеческая.

Если мы теперь зададимся вопросом, какой объект должен быть у исторической науки как науки о человеческом обществе, то на это можно будет дать несколько от­ветов в зависимости от того, какую цель преследует наше научное исследование. Можно изучать историю идей, историю нравов или историю людей и т.д., но если мы хотим по возможности охватить так, чтобы «ничто человеческое не осталось нам чуждо», то придется рассматривать историю человечества как историю людей-психиков, испытывающих влияние пневмы и гиле и конкретно сущих на нашей зем­ле, - вот приблизительно то неуклюжее определение круга наших изысканий, кото­рое может быть принято как первое приближение.

Мы уже видели, что задача разума, понимая под ним вообще область мыслитель­ную, не лежит в области познания как такового, но заключается в созидании души, в воспитании ее внешне путем тех правил, которые можно назвать правилами ду­шевной гигиены, частным случаем которых являются этические правила. Нормы этики суть нормы бытия здоровой души, и они так же безусловны, как и нормы ги­гиены физической. Если я нарушу требования гигиены и выйду на сквозняк с прос­туженными легкими, то в результате получу воспаление легких. Воспаление совсем не является «наказанием» за мое «непослушание», но есть следствие, необходимо вытекающее из создавшейся ситуации. Точно так же если я поступлю не так, как требует этика, то в результате я получу болезнь души, неправильности душевного стро­ения, которые будут мучительно отзываться на моем душевном самочувствии. И по­добно тому как общественная гигиена изучает и констатирует законы, нормы, тре­бования здоровой физической жизни в общежитии, так этика намечает условия здо­ровой общественности. Но подобно этике работают и философия, наука, искусство и т.д., работают, строя мировоззрения, а тем самым линии сил, стало быть, воспиты­вают человечество, чтобы оно стало другим, чтобы оно выросло и развилось и сами люди стали выше, сильнее, способнее, здоровее, чтобы они подготовили себя к пе­реходу в высшее. Мировоззрения имманентно, изнутри действуют на людей, пере­рабатывая их разум, т.е. меняя самые системы линий сил. Образно это можно было описать так.

Представьте себе, что я сажаю в землю желудь. Затем в помещении, где находит­ся горшок с посаженным желудем, я привожу в действие особую музыку, такую, что под влиянием подобранных мной мелодий линии сил, заключенные в желуде и с ним связанные, меняются и складываются в другие, так складываются и заново, по-ново­му переплетаются, что вырастает из желудя, предположим, не дуб, а роза. В данном случае мы можем сказать, что саморазвитие желудя музыкой было видоизменено, что музыка спелась в самораскрытие и, слившись с самим естеством желудя, диалектичес­ки раскрыла его не в дуб, а в розу. Вот такое действие и производит на людей влия­ние, например, того или другого философского или религиозного мировоззрения.

Ведь мы уже знаем, что индивидуальность и идея - одно и то же; что идея, а ста­ло быть, и индивидуальность развиваются диалектически. Так вот, всякий раз, как в обществе появляется то или другое мировоззрение, особенно когда родится новая религия, - развитие личности, а значит, самораскрытие индивидуальности, прини­мает новое направление.

Так совершается воспитание и перевоспитание целых родов и всего челове­чества.

Если вы внимательно посмотрите на историю философии, то вас поразит тот факт, что уж давно, еще в эпоху древней Греции или Индии, в области мысли было дано решительно все, что мы имеем и теперь. Мы ни одной новой мысли к тому, что было дано уже тогда, не прибавили. Мы направили эту мысль несколько иначе, чем она направлялась раньше, и только. Но мы даже не знаем, направили ли мы ее луч­ше, чем она направлялась тогда. Историки философии неоднократно останавлива­лись в недоумении перед этим фактом и посильно пытались его себе разъяснить, но его разъяснить нельзя иначе, как только признав, что задачи самой философии зак­лючаются не в познании как таковом, а в воспитании. В таких извилинах хитроспле­тенной мысли схоластиков крылась возможность возникновения нашей культуры, и на первых соборах выковывались семена, дающие жатву в нашу эпоху. Но истори­ческая наука как таковая дает возможность индивиду изжить круговорот народной жизни в течение его недолгой жизни - так историческая наука оказывается воспита­телем личностей, но совсем не в том вульгарном смысле, что мы должны брать при­мер с тех или других исторических героев.

Точно так же можно указать на специфическую роль современного научного ми­ропонимания. В нем имеются два слоя совершенно разного происхождения и назна­чения, только искусственно слитых в одну смесь, как вода и масло, два слоя, только механически взболтанных и не могущих составить органическое единство, - рацио­налистическая струя, рожденная еще схоластикой, римским правом и греческой фи­лософией, и струя экспериментально-ремесленная. Первая дает теории, вторая -фактический материал, а всё вместе представляет убогую мешанину нашей науки и связанных с ней типов миросозерцании. Отсюда - страшная гипертрофия формы, формализм съедает все вплоть до мелочей быта, вплоть до обезличенных костюмов современных мужчин или до «печати антихристовой» - формы, мундира и т.д.

Так происходит воспитание человечества, так действуют в нем те или другие си­лы, и эти воздействия требуют для своего раскрытия целых столетий и оказывают­ся несоизмеримы с силами, действующими на жизнь личностей.

Подойдем теперь к этим вопросам несколько с другой точки зрения. Возьмем физическое тело: вот мы стали на сквозняк и простудились. Через короткое время наш пульс начинает биться ускоренно, температура поднимается и можно будет констатировать болезнь. Последствия дают себя знать через несколько часов. Но вот человек сделал подлость, проходит время, а последствия не видны. В чем же де­ло? Значит, нормы этические не суть нормы в той же мере, как нормы гигиеничес­кие. Этика говорит о здоровье душевном, о нормах здорового характера, а между тем характер человека меняется медленно - почти даже не меняется за целую чело­веческую жизнь. Получается как будто бессмыслица: человек умирает раньше, чем на его характере сможет отразиться следствие того или другого поступка его жизни, а на жизни человечества его поступки отразятся в своих следствиях только через большие промежутки времени. Получается, что нельзя согласовывать интересы личности и интересы общества. Личность как таковая эгоистична по существу, а ин­тересы общества требуют преодоления личности. Начало личности - самоутверж­дение - и начало общественное, требующее от личности самоопределения, т.е. жертвы, несовместимы, если их брать каждое само по себе.

Вот общество, а вот личность. Общество существует тысячелетия, а личность -десятилетия. Их интересы никаким образом не могут совпадать, как не могут совпа­дать интересы человека и мухи-поденки. Общество говорит: я буду совершать рабо­ту ради благ, которые получатся через 200 лет, а личность говорит: какое мне дело до того, что будет через 200 лет, мне безразлично все, что случится на другой день после моей смерти, я хочу сам пожить хорошо, ведь другой жизни у меня не будет. В этой плоскости общество стоит перед нами как понятие, и когда это понятие мы пы­таемся рассматривать как живую личность, мы насилуем действительность и убива­ем настоящую реальную человеческую личность. Если же убивать реальную лич­ность, то не может быть общих интересов.

Вопрос неразрешим в плоскости чисто душевной, ибо если поставить на первый план общество и его интересы, если уничтожить личность, то получится уже не об­щество, а улей, муравейник, т.е. организация, в которой отдельная индивидуаль­ность не имеет значения. Иными словами, мы придем к организации животного ти­па, но не человеческого. Поэтому совершенной нелепостью является утверждение в области психизма или гилизма таких вещей, как классовая солидарность, классо­вая психология и т.п. Утверждение подобных вещей в человеческом обществе рав­нозначно по смыслу с утверждением необходимости сохранения у людей хвоста или длинных подвижных ушей, ибо совершенно ясно, что когда профессиональный со­юз требует забастовки, то для отдельного рабочего она ни в каком случае не выгод­на - ему гораздо выгоднее быть штрейкбрехером, и если он штрейкбрехером все же не делается, то это может случиться по двум причинам - или он не понимает своих действительных материально-душевных интересов и идет вместе со всеми, подчиня­ясь только инстинкту толпы, и тогда поступает как животное, или же он бастует из более высоких побуждений сознания своего общечеловеческого долга и любви - и это единственно те мотивы, которые можно утверждать общественности, но они выходят за границы чистого эгоизма, за границы чистой душевности. И совсем не все равно, на что опираться в борьбе - на мотивы первого или второго характера: в первом случае мы разнуздываем в человеке животное, а во втором поднимаем его к более высокому, к самопожертвованию ради других.

Как бы там ни было, но в плоскости душевной здесь выхода нет: «Миру ли быть или мне чай пить... Так я скажу, что мне - чай пить...»

Или я не сознаю свои личные интересы и, как животное, как пчела, умирающая при защите улья, стану на защиту своего профсоюза и погибну, - погибну с точки зрения моего личного эгоизма совершенно бессмысленно, или же, осмыслив и осоз­нав свои материально-душевные интересы, я скажу: «Черт с ним, с этим профсою­зом или классом, раз мне это не выгодно. Если говорят, что двум смертям не бывать, а одной не миновать, то я еще скажу, что и двум жизням не бывать, а одну и ту мож­но потерять». Таким образом, в плоскости материально-душевной нет выхода: или стадо бессмысленных скотов, или полное распыление. И в том и в другом случае об­щественность, человечность, человек невозможен. Получается так, что в природе все шло вперед, а дошло до человека и уперлось в тупик. Несоизмеримы интересы личности и общества, несовместимы интересы личности и всего мира...

Так приходим мы к необходимости признать бытие духа, бытие сознательное и в то же время сверхличное бытие индивидуальности, пневматизм. В противном слу­чае нельзя избегнуть вывода, что в человеке природа осознала себя как величайшую нелепость и бессмыслицу и, осознав, оставила для человека единственно разумный вывод - самоубийство.

Мы уже видели, что область человеческого есть область психическая по преиму­ществу; что область душевная и есть та область, которая составляет главную массу исторического материала. В эту область сверху вливается пневматизм, а снизу она базирует на гилизме.

Если мы желаем найти выход из только что указанных нами противоречий, мы должны выйти из рамок психизма, из границ личности и подняться к пневматизму, достигнуть сквозь личность до индивидуальности своей и индивидуальностей чу­жих, т.е. проработаться до того, что бессмертно в личности, что требует от нас, что­бы и в вопросах общественных мы стали на высоты, с которых раскрываются гори­зонты бесконечности. Чтобы примирить интересы общества и личности, надо, что­бы личность выступила из своих рамок, признала равноценные с собой существова­ния других личностей и в этих других личностях нашла и узнала себя, а в себе наш­ла и узнала другого. Иначе невозможен мост между личностью и обществом. Иначе невозможно бытие общественности, как раз такой, которая является единственно желательной.

Создать общественность на принципе "человек человеку волк» нельзя. И если общественность у нас имеется, то вопреки институтам насилия, а не благодаря им. Общество эгоистов может привести только к хаосу воль, и даже Левиафан-государ­ство не могло бы тогда существовать, не говоря уже о союзах эгоистов Штирнера. Для эгоиста все, что не он, есть только средство, и притом такое средство, которое должно быть использовано в течение жизни одного человека. Иначе оно теряет смысл, такое использование ведет к немедленному «потреблению» - одна личность стремится немедленно потребить другую, использовать ее, и нет абсолютно ника­ких оснований в области чисто душевной, которыми можно было бы удержать чело­века от любой жестокости и подлости.

Личность замыкается в себе, и общество рассыпается на песок миллионов от­дельных песчинок. Но дело на этом не может остановиться - внутри самой личнос­ти идет анализ и дробление, потому что и в ней самой есть такое, что она в себе лю­бит и что ненавидит. Начавшееся извне гниение проникает внутрь и разлагает лич­ное единство: начинается моральное разложение личности, сама душа раскрывает­ся как хаос, и «люди начинают кусать языки свои от страдания».

Исход один: поднять до индивидуального, до вечного, до жертвенного, т.е. про­работаться до любви, мудрости и воли. Тогда и общественность может раскрыться в единственном правильном аспекте - в аспекте любви. Учение Христа о соборности и есть учение об истинной общественности, и основой ее является любовь. Только лю­бовью человек поднимется до жертвы, и учение Христа учит Любви и Свободе как единственной возможности устоять настоящей общественности, причем, конечно, все исторические самозванства церкви и сект, приходивших и говоривших от имени Христа, являются в главном злейшими карикатурами на Христа и Его учение.

Только с точки зрения вечности возможно правильно разрешить проблему об­щественности, оставаясь на той высоте, которая здесь необходима.

Отсюда вытекает тот факт, что идеальная общественность всегда относилась всеми или в вечность будущего, в преображение Земли, или в вечность будущей ми­ровой революции. То, что христианин относил к тысячелетнему царству, то социа­лист полагал в идеале социалистического общества. Церковь разрешила себе власть и царство, утешая всех, что постепенно человечество преобразится и тогда-то настанет царство справедливости. А пока, ничего не поделаешь, - с волками жить, по волчьи выть, «властям предержащим повинуйтесь» и проч. Совершенно то же самое у социалистов, например, у большевиков: в социалистическом обществе, обществе будущего и даже далекого будущего, все утешатся и будут счастливы и свободны. А пока что - диктатура, неравенство, рабство, зверство...

Как бы там ни было, но только с момента преодоления психического начала отк­рывается возможность разрешения указанной антиномии. Раз человек осознает свою индивидуальность, он теряет личные интересы, ибо они растворяются в об­щем соборном, делаются интересами любви и жертвы. И тогда перед ним раскрыва­ется путь колоссального творческого подъема, путь работы преображения, путь ми­ровой революции...

А так как духовные начала и есть начала деятельные по существу, то только они и дают силы, ведут массы и народы, создают эпохи. А душа человека бродит между гиликами и пневматиками, и от того, на чью сторону она станет, будет зависеть - по­дойдет ли она к верхам или останется в низах жизни и достижений.

Вот тот единственный возможный вывод, который можно сделать на основании предыдущего. Все же остальное - попытки загипнотизировать массы, использовать эти массы в своих интересах, сделать их пушечным мясом личных честолюбий. Та­ким образом, окончательный вывод гласит: путь служения и творчества, путь жерт­вы есть единственный путь, открывающий возможность гармонии между лич­ностью и обществом.

Глава 5-я

Три круга, три слоя людей составляют человечество: круг гиликов (иначе - фи­зиков), круг психиков и круг пневматиков. В относительности взаимодействий лю­бой из них можно брать за основной, но так как психики все же доминируют, то проще принять круг психиков как бы центральным и рассматривать влияние на не­го других разрядов - гиликов и пневматиков, отнюдь не придавая такому делению сущностного значения, но лишь методологическое. Кроме того, надо сказать, что между этими тремя кругами нет резкой разделяющей линии, хотя все же, взятые как типы, они дают ясно различимые особенности, и если каждая отдельная лич­ность может оказаться в том или ином слое, если для личности возможны перехо­ды от слоя к слою, то как явление социальное эти слои пребывают подобно кастам Индии, которые и были установлены в силу сказанного, с тем, однако, различием, что в них сам человек наглухо прикреплялся к касте своим рождением, в наше же время он прикрепляется своими способностями и может поэтому передвигаться по слоям.

Таким образом, прежде, чем идти дальше, необходимо познакомиться с этими тремя типами людей.

Физик, или гилик, - человек инстинкта, человек, внимание которого сосредото­чивается на физическом мире, а по отношению к самому себе - на собственном те­ле. Физик признает единую реальность - физическую. Для него душа есть пустое место, ничто, ибо она для него, как таковая, не существует. Все потребности физика сосредоточиваются на наивно-наглядном, на том, что можно пальцем потрогать, на язык попробовать. Для физика нет закономерности, мир полон случайностей и слу­чайных постоянств: нет смысла в мире, нет связи между явлениями, всё происходит, но почему и как - он этими вопросами не задается, и именно поэтому он просто не в состоянии поставить вопрос о закономерности. Она - вне его мышления, и если ему на нее указывают, он из вежливости согласится, но сейчас же заговорит о дру­гом, так как живет совершенно инстинктивной жизнью. Но именно поэтому он жи­вет постоянной жизнью, жизнью консервативного инстинкта, обычая, привычки, и весь окружающий его быт, среда, его обнимающая, - все это пребывает для него во­веки нерушимо, а он - чистый продукт этой среды.

Он живет так, как жили его родители, его деды и отцы, его предки, как живут вокруг него десятки, сотни людей - все, до кого достигают его взоры, тесно связан­ные с его интересами. Так он живет из года в год. Он помнит из своей жизни наибо­лее достопримечательные моменты, а таковыми являются все наиболее сильные мо­менты функционирования его тела, по ним, как по вехам, он меряет свою жизнь.

Он меряет свою жизнь от одних сильных физических ощущений к другим, а сю­да относятся переживания, связанные с вопросами болезни и здоровья тела, его пи­тания, половых потребностей. Есть, конечно, и другие переживания, захватываю­щие физика, но они гораздо менее интенсивны, чем переживания болезни, голода и пола.

Он живет, как жили его предки, но совсем не потому, что сознает их ценность, а просто в силу инерции, как камень, который летит потому, что его бросили. Но ес­ли его выбить из колеи, он начнет колобродить, как паровоз, сошедший с рельсов. Если он женат, если у него семья, дети - он заботится о семье и о детях потому, что так нужно, а почему нужно, он сам не знает, да ему и в голову не приходит спросить об этом: с него достаточно, что так делают его знакомые, так делали его деды. В «Го­ре от ума», в «Ревизоре», в «Мертвых душах» - много нарисовано физиков различ­ных типов и видов.

Самое главное в жизни для физика - его комфорт, удобства. На семью свою он смотрит как на принадлежность комфорта, как на нечто подобное мебели. У него может быть и инстинктивная любовь к детям, любовь звериная, и такая любовь осо­бенно часто проявляется у женщин. Для физика существует реально только то, что он сам испытывал или испытывает. Так, например, голод другого человека для него не существует. Для него его просто нет, так как действительный голод есть только «его голод». Он знает, что настоящий, подлинный, а не фантастический голод мо­жет испытать только он. Точно таким же образом физическая боль только тогда есть боль подлинная, когда это «его» боль. Он даст милостыню нищему на паперти, так как это делают все, и нельзя не подать, коли так принято, но в то же время он впол­не уверен, что подлинные нищие есть только на паперти, все же другие - бездельни­ки, думающие, как бы его ограбить. Человек, живущий в другом городе, почти перес­тает существовать для физика; он хотя и существует, но уже как-то призрачно, нере­ально: с глаз долой - из ума вон...

Для физика не существует интересов дальше родного города, родной деревни, вообще выходящих за тесно и определенно ограниченный территориальный круг бытия. Из приличия физик будет соглашаться, что существует и еще другое, но все это для формы, никакой действенной силы эти представления для него иметь не бу­дут. Если сам он живет в Москве, а начальство в Петербурге, то из приличия он приз­нает существование Петербурга, но на самом деле он признает не Петербург, а толь­ко начальство.

Если физик учился, то он признает на словах систему Коперника, а на самом де­ле всецело живет во вселенной Птолемея. Они составляют ту массу «подражате­лей», о которых говорит Тард, ту «среду» и то «сознание», этой средой определяе­мое, о которых говорит марксизм, воображающий в своей слепоте, что человечест­во состоит только из физиков, хотя именно марксисты опровергают это утвержде­ние собственным же существованием, ибо поскольку они активны во имя своих убеждений - они уже не физики только, но и психики.

Таким образом, физик есть человек, внимание души которого направлено на фи­зическую сторону бытия, для которого душа, как таковая, не говоря уже о духе, явля­ется пустым местом. Он крайне эгоистичен, но его эгоизм есть эгоизм зверя, не утонченный эгоизм психика типа ницшевского сверхчеловека, а примитивный эго­изм первобытного инстинкта. К этому эгоизму до известной степени относятся ут­верждения борьбы за существование, но никогда и ни в какой мере отсюда не выхо­дило ничего связанного с представлениями о развитии, прогрессе, эволюции и т.д. даже в самом примитивном их понимании. Борющийся во имя эгоизма под влияни­ем его может только истреблять и разрушать, но никогда не творить, никогда не созидать, так как эгоизм есть род покрывала на глазах и эгоист есть человек, ходящий буквально во тьме, причем на фоне мрака блестит только искра его «Эго». Однако это «Эго» для физика есть только небольшой комплекс его ощущений, и только.

Но вот у физика родится сын-психик. Как только он приходит в сознательный возраст, он заявляет, что жизнь его отца - не жизнь, а прозябание. «Ты, - говорит он отцу, - живешь как свинья... Жить так я не могу, ибо это не жизнь. Жизнь гораз­до богаче и красочнее, чем ты себе можешь представить. Жизнь есть познание, на­ука, философия, искусство, любовь к красоте, к женщинам; жизнь - борьба, стрем­ление к богатству, к наслаждению, к власти и славе; жизнь есть мирное созерцание вселенной, жизнь есть покой и тревога, разум и безумие страстей, порок и доброде­тель, ненависть и дружба, счастье и судьба; жизнь есть долг; жизнь - многоцветное море. Ты же живешь жизнью скота. Тебе непонятно, что

Есть упоение в бою,

И бездны мрачной на краю,

И в разъяренном океане,

Средь грозных волн и бурной тьмы,

И в аравийском урагане,

И в дуновении чумы.

Все, все, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья -

Бессмертья, может быть, залог!

Для тебя, живущего жизнью инстинкта, есть только жизнь Скотининых и Собакевичей... Для меня существует голод других людей, их боль и страдания, и я не мо­гу слепо и равнодушно проходить мимо них. Для меня существует не только то, что я ощущаю физически; для меня существует все то, что меня затрагивает эмоциональ­но, что затрагивает мой разум. Для меня, для моего разума, а стало быть, объектив­но, не существует только то, что неразумно, все же разумное действительно, хотя бы только в возможности, как мой идеал».

Так говорит физику психик и строит свою собственную жизнь на стремлении к ут­верждению личности, к той или иной форме самоутверждения, к той или иной форме эгоизма. Однако совсем не надо думать, что эгоизм у психика то же, что и у физика. Нет, у психика он развертывается в утверждении вообще личного начала, и не обяза­тельно данный физический человек должен совпадать с той личностью, во имя кото­рой борется данная психическая личность. Дело в том, что, как это мы знаем из «Эле­ментов мировоззрения», личность создается из понятий, как бы ткется из них, и поэ­тому для психика самым реальным является то, что создано из понятий, из эмоций.

Для психика реально только рациональное и эмоциональное, так как в сущнос­ти понятия есть закристаллизовавшиеся эмоции. Так, в борьбе с природой за само­утверждение он оплетает природу сетью своих понятий, и в схеме понятий, кото­рую он называет своим мировоззрением, он видит гораздо большую реальность, чем в самом окружающем его мире. Поэтому если он борется за идею, то под этим надо понимать не идею Платона, а понятия Канта, поскольку для психика идея явля­ется личностью. Психик говорит: «Да погибнет моя личность, но да будет существо­вать та идея, ради которой я борюсь. Я растворяю себя, я уничтожаю себя во имя высшей личности, во имя идеи. В моей идее я утверждаю себя, во имя ее я истреблю миллионы людей, но во что бы то ни стало добьюсь торжества своей идеи».

Тогда как физик полагает, что проблема добра и зла разрешима в пределах лич­ной жизни, жизни данного человеческого тела, ибо добро - это когда я был сыт и здоров, а зло - когда я болен, голоден, побит и т.п., то психик полагает, что эта проб­лема разрешима в пределах общественных, в пределах жизни Земли и жизни Чело­века на земле. Поэтому высшим проявлением человечности для психика является справедливость и другие этические понятия.

Дух для психика не существует как реальность, для него дух - пустое место. Если психик говорит о бессмертии, то лишь доверяя кому-нибудь, но не в силу собствен­ного признания реальности духа. Для него дух есть только функция души, познание и результат познания, как для физика душа - функция тела. Психик, если он метафи­зик-идеалист или материалист, всегда является верующим человеком. Он может ве­рить в атом, в Разум или в Природу, но все это будут для него личности с тем или дру­гим характером, формулированные желания которых непременно будут иметь вид законов и норм. Роль промежуточных ангелов между Разумом и Природой займут за­коны и нормы.

Но вот у психика рождается сын-пневматик, и повторяется вновь старая траге­дия «отцов и детей», когда психик по отношению к пневматику занимает место, ко­торое раньше физик занимал по отношению к нему самому, и говорит сын-пневма­тик отцу-психику: «Бессмысленна твоя жизнь. Жить так, как ты живешь, нельзя, по­тому что ты стремишься к удовлетворению себя лично, так как под всеми твоими це­лями и идеалами лежит, в сущности, твоя собственная личность. Нельзя разрешить проблему добра и зла в пределах Земли и земной человеческой жизни, потому что пройдут столетия и миллионы столетий и от Земли ничего не останется; пройдут миллионы миллионов лет и ничего не останется от всей Солнечной системы, а че­рез тысячелетия не будет существовать тот народ, к которому ты принадлежишь, и память о помнивших тебя сотрется во вселенной, той, какую ты признаешь... Меж­ду тем жизнь человеческая в большей своей части для громадного большинства -сплошное страдание, невыносимая мука и потому величайшая бессмыслица, «дьяво­лов водевиль». Если тебе даже удастся достигнуть счастья человечества через милли­оны веков, то и в течении этих веков будет сплошное страдание, а для тех, кто по­гибнет до той поры, безразлично счастье других, которые придут долго спустя пос­ле них, страдавших и погибших. А ведь жизнь-то раз дается, и этот миг бытия - од­на мука... Величайшая насмешка над разумом - возникнуть, промучиться в безмер­ном ничтожестве и исчезнуть из бытия.

Кроме того, возникает еще вопрос, который ставили еще Белинский и Достое­вский, что прогресс, покупаемый такой ценой, ужасен и бессмыслен; что до тех пор, пока не дан отчет во всех жертвах этого прогресса, никто, в ком жива совесть, не мо­жет принять его; что в таком случае надо броситься вниз головой с последней сту­пеньки лестницы прогресса; что нельзя принять детям блаженство, построенное на крови, на костях, на страданиях отцов... Нельзя строить счастье мира на слезах да­же одного ребенка. И вы, психики, совершаете величайшее преступление, величай­шую подлость, когда вносите в вопросы жизни приемы, сравнения, которые приме­нимы только среди неорганической материи. Нельзя сравнивать людей, нельзя ста­вить между ними знаки равенства и неравенства, нельзя говорить о меньшинстве и большинстве, потому что это можно делать только по отношению к предметам, то­варам, вещам...

Если бы я мог осчастливить на веки веков все человечество, если бы я мог его из­бавить от всех страданий, но путем причинения небольшого страдания одному зло­дею, то никогда, никогда не сделал бы я этого. Вот ребенок, который родился, про­мучился 10 лет и в страшных мучениях умер. Его жизнь тоже разумна, справедлива? Если, по-твоему, это так, то я предпочитаю возвратить билет на всеобщее блажен­ство, разумность и прочую дребедень, которой люди, подобные тебе, забивают свою совесть и разум. Ты живешь, как живет корова, которая пытается ущипнуть у доро­ги клочок травы, когда ее ведут на бойню. Твоя жизнь совершенно бессмысленна, она не имеет внутреннего глубокого значения, и проблема добра и зла в пределах жизни Земли и жизни земной человека - неразрешима. Разрешения этой проблемы надо искать в размахе всей вселенной, в пределах всей вечности и вечной жизни каждой индивидуальности...»

Так говорит пневматик психику, потому что психик берет критерием бытия и познания свой разум, как физик свое тело, но пневматик утверждает, что вселенная не разумна и не неразумна, что она сверхразумна; что как наш разум выше волчьего, так и над разумом человеческим существуют разумы более высокие. Пневматик пре­одолевает в себе личное, эгоистическое начало, осознает свое индивидуальное «Я» и поднимется к гнозису иррациональности.

В человечестве чрезвычайно много физиков, гораздо меньше психиков и в выс­шей степени мало пневматиков. Физики составляют тот быт, ту совокупность обыч­ного, что определяет инерцию и постоянство в человечестве, что образует пресло­вутую среду, что относится крайне враждебно ко всему новому. Психики образуют действующую, изобретающую совокупность, цивилизованную часть человечества, интеллигенцию в ее различных формах - ученых, жрецов, поэтов и т.д.

Наконец пневматики приносят новые идеи в платоновском смысле, идеи, кото­рые создают эпохи, ибо если жизнь физиков - в случайности, жизнь психиков - в за­кономерности, то жизнь пневматиков - в свободе. Физик живет памятью, по обы­чаю; психик - своим комбинирующим разумом, не давая нового материала, новых принципов, но только комбинируя старое, создавая по линии сил личность как ду­шевность; пневматик живет творческим созидающим воображением. Поэтому мож­но сказать, что воображение физика дает в результате совокупность обычаев, вооб­ражение психика - науку, философию, закономерность, дисциплину, нормализацию, а воображение пневматика - совокупность того, что мы называем «мистикой». В че­ловеческом общежитии целые эпохи создаются тем, что исходит от одного или нес­кольких пневматиков. Культуры вырастают на этом фундаменте благодаря разработ­ке психиков, и эти культуры реализуются как барельефы на стенах среди физиков.

Физики действуют в человеческом обществе как толпа, как масса; психики действуют через учреждения государственного, церковного или иного обществен­ного характера; пневматики - через тайные общества.

Из глубины тайных, эзотерических обществ исходят те великие, могучие идеи, которые охватывают народы, воодушевляют десятки тысяч психиков, и тогда пос­ледние начинают разрабатывать и комбинировать эти идеи, создавать новые учреж­дения, а затем все это попадает к физикам и там превращается в новый быт, прочно врастающий в землю. Так творятся эпохи. И по мере того как происходит отмира­ние культуры, от культуры прежде всего отходят пневматики и культура теряет свое высшее начало. Психики опускаются ниже и ниже и делаются физиками, культура же умирает в разврате и обжорстве.

В начале эпох новых культур стоят те, кто дает новые идеи, которые из глубины тайных братств выявляют идеи платоновского типа. Тогда в начале новой эпохи они бросают эти идеи в человечество. Если взглянуть на историю человеческого обще­ства, то легко видеть, что все народы всегда насквозь были проникнуты тайными об­ществами.

Народы Европы, Азии, Африки, Америки и Австралии, как самые дикие, так и самые цивилизованные, насквозь были и есть проникнуты тайными обществами. Только русские настолько еще дики, что, если не считать сектантов и раскольников, не имели у себя сильной сети тайных братств.

Так совершается развитие, рост и умирание, рождение и появление новых куль­тур, новых эпох развития человечества.

Каждая культура является подобно дереву, вырастающему из данного основного комплекса идей, как из зерна. Каждая культура совершенно своеобразна и неповто­рима, и нельзя сравнивать культуры, как и отдельных людей, ибо каждая культура и эпоха есть некая отдельная индивидуальность, отличная от всякой другой.

Когда среди людей появляются Будда, Христос, Магомет, Моисей, Пифагор, Зороастр, Кришна, Гермес и т.д., сейчас же вырастает ряд религий как проявление действий пневматизма. На этой почве вырастают новые вероисповедания, секты, расколы, ереси, философии, теологии, гносеологии, новые науки, новая техника и экономика.

Когда историки, представители исторической науки, а стало быть, психики пы­таются, как они говорят, обосновать историю человеческого рода, то, слепые к духу и к духовному, они не видят его и в истории и поэтому не в силах понять всей роли тайных обществ, осознают их чисто внешне, почему и пишут книги, где, подобно Шпенглеру, блуждают в истории, как в пустыне без воды и оазисов... Они подходят к истории с внешней стороны, и дух истории ускользает от них. Они замечают толь­ко душу, т.е. только явления, смысл которых, как им кажется, они могут выразить в понятиях. Если же эти историки достаточно грубы, то они опускаются до гилизма, и тогда исчезает душа, остается одно тело, история начинает строиться как процесс экономический, материалистический и т.п. В последнем случае, сводя всю историю человечества к экономике, они отворачиваются от человеческой жизни, они начи­нают описывать историю животных вида homo sapiens, т.е. вообще перестают быть историками, ибо подобно тому, как только для существа, обладающего личностью, может существовать биография, так и история, являющаяся биографией культуры народов, может, как таковая, существовать только для людей, как таковых.

Так, беря наше время, мы видим, что господствующее теперь в России течение выдвигает между прочим две существенных точки зрения: марксизм и фрейдизм. Ес­ли брать марксизм, как таковой, т.е. не в той его части, где он ничем не отличается от любой другой социалистической доктрины, т.е. брать его лозунги, заимствован­ные им у утопистов, то ясно видно, что он вместе с фрейдизмом представляет из се­бя отбросы вырождающейся буржуазной мысли, пролившейся через край буржуаз­ной ограниченности, чтобы облить несвежие головы социал-демократической и в особенности большевистской политинтеллигенции. Поскольку же молодое и рево­люционно-освобождающее рабочее движение подчиняется этим убогим идеологи­ям, постольку оно несет в себе трупный яд капиталистического общества и не смо­жет стать здоровым течением, пока не избавится от этих признаков прошлого, тем­ного прошлого рабочего класса, когда его эксплуатировали не только буржуа-собственники, но так же и вожди рабочего класса.

Однако последнее не так просто, ибо государственный социализм (или, что то же, государственный капитализм, проводимый сейчас в России) есть завершение и доведение до последних границ эксплуататорской роли капитала, ибо большевики являются не более не менее как акционерным обществом жрецов капитала, обле­ченного в порфиру государственной власти, и, как все конкистадоры, они увешаны оружием, хвастовством и неизбывным лганьем перед массами. В самом деле, в сред­ние века земельный капитал был в руках его завоевателей, феодалов, но затем, пу­тем политическим, а вовсе не только экономическим, он перешел в руки единого феодала-монарха, который эксплуатировал частных феодалов. Совершенно тот же процесс наблюдаем мы в наше время в области промышленно-финансового капита­ла. Как и тогда, создается абсолютная королевская власть, и недалеко то время, ког­да у нас могут появиться единоличные или коллективные - в виде партии - динас­тии наследственных монархов, а бывшие капиталисты вместе со спецами составят новую наследственную или служилую аристократию.

И не все ли нам тогда будет равно, кто все это будет сооружать: рабочий ли, пе­реставший быть рабочим, но продолжающий называть себя для красоты «рабочим от станка», или же новый красный буржуй, или дворянин - все это несущественно, как несущественно - бьют ли нас во имя справедливости или для блага будущих, но еще не родившихся поколений. Ведь и в том и в другом случае бьют, а это и есть са­мое главное. Важно, что отдельные феодалы централизуются в государство и теперь капитализм растет, как когда-то вырастал государственный абсолютизм во Фран­ции, в Америке и Англии, абсолютизм князей и курфюрстов Италии и Германии.

Наша эпоха есть в этом отношении эпоха апофеоза Государства, Капитала и Эксплуатации, когда Москва царей подготовила через императорский Петербург «Третий Рим» - Москву III Интернационала, которая, как паук, раскинула сети над рабочими и крестьянством, чтобы сосать их во имя Аллаха и Маркса. Вот почему вокруг нас отмирает жизнь и глохнут даже те жалкие ростки культуры, которые про­бивались все же сквозь ужас частнокапиталистической эксплуатации. Вот почему наступает все большее озверение. Ненависть - плохой советчик, ибо она слепа, на ней ничего не выстроишь.

Культура капиталистическая постепенно переходит в руки физиков, и потому так выдвигаются учения материализма и во главу угла ставятся вопросы физиологии - голод и пол. Однако все это и должно быть: наряду с отмиранием идет и рождение нового. Новая культура, культура свободы и отсутствия эксплуатации. Культура анар­хическая рождается в современности, и рождение это есть в то же время рождение новой религии, религии духа.

Таковы три группы людей, резко различающихся между собой, друг друга не вполне понимающих и говорящих как бы на разных языках.

Эти три группы прослаивают друг друга, и нет между ними резкой границы. От­дельный человек может перейти из одной группы в другую, может подняться или опуститься, но сами группы все же остаются. Тем не менее когда психики создают правовые нормы, фиксирующие и узаконивающие подобные группировки в виде сословий или классов, каст или еще чего-либо подобного, то всякий раз из этого происходит нелепость, эксплуатация и насилие.

Пока нет государства - нет препятствий к свободному развитию, но раз появи­лось государство - воцаряется насилие со всеми его ужасающими последствиями, ибо государство есть лишай на теле общественности, разъедающий здоровый орга­низм и прежде всего отрезающий истоки пневматизма, приходящие к данному об­ществу, к его культуре, и тем приводящий ее к гибели.

Глава 6-я

Представьте себе некоторую совокупность молекул какого-либо газа. Эта сово­купность может быть внешне отграничена от остального пространства, замкнута в сосуд или же может быть не замкнута. В последнем случае, если это газ обыкновен­ного типа, все его частицы разлетятся в разные стороны.

Если направления движений всех частиц параллельны и одинаковы, то вся мас­са газа получит поступательное движение, если же эти направления различны, то наступит явление нагревания и давления. Во всех трех случаях живая сила совокуп­ности молекул относительно какого-либо тела остается одной и той же, но она про­является в формах рассеяний, поступательного движения или в форме теплоты и давления.

Для нас совершенно неважно содержание приведенных сейчас образов, но нам нужен метод подхода и рассуждения для наших целей. Уподобим человека молекуле газа, энергию молекулы - энергии человека, направление движения - целям челове­ческих действий, а тот факт, что человечество не может выйти из границ Земли, -замкнутости массы газа. Тогда может случиться, что или «движения» людей парал­лельны и человечество движется по какому-то общему для всех людей направлению, или же «направления» всех людей различны и в результате появляется нечто подоб­ное «теплоте» и «давлению». В первом случае мы будем склонны говорить о «прог­рессе» и т.п. вещах, во втором случае мы будем иметь как будто нечто стационарное.

Так или иначе, но предлагаемый здесь метод рассуждения одинаково применим к атомам и к людям, разница же, по существу, будет заключаться в предпосылках, обусловливающих самую возможность применения данной схемы рассуждения, ибо для атомов этой предпосылкой является существенная случайность направления и характера движения каждой отдельной молекулы, а в случае с человечеством случай­ность заменяется свободой воли, феноменально неотличимой от первой. Однако мы знаем, что самое понятие о закономерности возникло из глубокого антропомор­физма, и, таким образом, несомненно, что сама атомистическая гипотеза является зеркалом общественных отношений, существующих в действительности.

Из одних и тех же побудительных причин появилась данная форма обществен­ности и атомистическая гипотеза как картина совокупности. Можно указать разни­цу между той и другой, и эта разница глубоко сущностна, но не формальна. Она зак­лючается в том, что в атомистической картине предпосылкой является случайность, что приводит к принципу рассеяния энергии, к принципу ее обесценения, к утверждению, что энергия мира стремится к максимуму энтропии. Наоборот, в че­ловеческой общественности и даже больше, в общественности органической, где царит принцип выбора, принцип подбора, этот демон Максвелла, где, в конце кон­цов, мы принимаем в качестве предпосылки ту или другую форму воли или ее отб­леска, принцип свободы, эмпирически неотличимый от случайности, там приходит­ся признать процесс, обратный процессу рассеяния; приходится признать процесс постепенного увеличения разностей волевых потенциалов, нарастание напряже­ний, процесс, ведущий к минимуму энтропии.

Энергия мира неорганического стремится к обесценению, а энергия мира орга­нического стремится ко все большей потенциальности, ко все большей мощности. Исторический процесс с этой точки зрения разлагается на два процесса, соверша­ющихся одновременно, - процесс прогресса и процесс регресса, процесс эволю­ции и процесс инволюции. В самом деле, по существу, ведь гораздо понятнее и при­емлемее утверждение, что более совершенное создает менее совершенное, чем на­оборот; понятнее допущение, что мир создан Богом, чем допущение, что Бог соз­дан миром.

Понятно, что высшее создает низшее, но нелепо допущение, что низшее созда­ет высшее, - это просто дико и неестественно, в реальности мы этого никогда и ниг­де не видим. Отсюда же с неумолимой логикой следует, что или вообще ничего выс­шего не может происходить, или если высшее происходит, то каким-то образом в этом принимает участие опять-таки высшее. Иными словами, в каждом низшем должно все же пребывать нечто высшее, и даже самое высшее, так как иначе непо­нятно было бы никакое поднятие. Это высшее во всем мы и имеем в виде той искры божества, которая только и делает возможным подъем. Таким образом, можно ска­зать, что от Бога нисходят искры его и закутываются в бытие, опускаясь все ниже и ниже, пока не опустятся до самых низов; затем начинается развертывание, эволю­ция этих искр к Богу, так что все эти искры возвращаются к Богу или, что то же, са­ми становятся Богом.

Потому и возможны подъем, подбор, выбор, эволюция, свобода воли, стремле­ние, активность, становление, что в каждом существе скрыт Бог, скрыта частица ра­зорванного в бытии Диониса. Потому-то все бытие есть гигантский саркофаг, гроб Господень, а борьба за подъем миров и существ к преображению и есть Единый Ве­ликий подлинный Крестовый Поход. Таким образом, исторический процесс есть одновременно и прогресс, и регресс, эволюция и инволюция, но вместе с тем и ста­ционарность. Все в мире или поднимается, или опускается, или находится на одном уровне. То же относится и к людям, и к человеческому обществу. Однако не надо за­бывать, что все же на вселенской дуге исторического процесса человечество зани­мает ее восходящую часть, что нисколько не мешает отдельным частям его подни­маться или опускаться или же оставаться на одном уровне в зависимости от проис­ходящих с ними событий.

Обосновать только что сказанное более подробно нетрудно, стоит только предс­тавить себе образ демона, как его рисует Максвелл.

Пусть у нас имеется ящик, разделенный внутренней перегородкой на две равные части, А и Б. В части А находится газ под определенным давлением, в части Б - пус­тота. Теперь в перегородке мы делаем отверстие: газ будет переходить из А в Б, и ес­ли около отверстия поставить небольшую мельницу, то она заработает, так как газ потечет с определенным напором. Однако через некоторое время давление газа в частях А и Б станет равным, течение газа прекратится и исчезнет возможность со­вершать работу - энергия данной массы газа обесценится. Однако молекулы газа бу­дут по-прежнему носиться туда и сюда, только число молекул, проходящих из А в Б, будет все время приблизительно одинаково с числом молекул, проходящих из Б в А, - наступит состояние подвижного равновесия, но мельница, поставленная нами у отверстия, работать уже не сможет. Наступит смерть энергии, так как она лишится работоспособности.

Такая неработоспособность энергии и есть приблизительно то, что понимают под энтропией. Вся энергия вселенной идет к максимуму энтропии. Конечно, слово «вся» надо понимать условно в том смысле, что направление всех процессов в приро­де, какие мы наблюдаем, таково, что всякий раз количество работоспособной энер­гии до процесса больше, чем после него. Так или иначе, но выходит, что все процес­сы в природе неорганической направлены к умиранию. И вот Максвелл заметил, что процессы природы можно бы было мыслить обратимыми, если вообразить малень­кое живое существо - демона, - который сидел бы у отверстия в перегородке между А и Б и то открывал бы, то закрывал бы сделанную у этого отверстия заслонку.

Когда молекула летит из Б в А, он открывает, когда молекула летит из А в Б, он закрывает, и, таким образом, газ потек бы тогда из места меньшего давления в мес­то давления большего, процесс принял бы обратное течение к минимуму энтропии. В образе демона Максвелл изобразил тот принцип, который дает возможность мыс­лить себе процессы природы обращенными без противоречия с физикой. Этот принцип мы можем определить как принцип выбора. Демон выбирает, когда ему на­до открыть и когда надо закрывать заслонку. Но как раз принцип выбора и есть то, что характеризует органическое. Принцип выбора, подбора или различения при­сущ только органическому. Все тропизмы - следствия принципа различения, дав­шие принципы логики - суть далекие отблески того же принципа, вернее, даже двух принципов, различения и отожествления. Так или иначе, но исторический процесс во вселенной есть одновременно процесс умирания и возрождения.

Теперь мы можем утверждать, что в природе органической, вообще говоря, про­цессы могут направляться в сторону повышения разности потенциалов, в сторону увеличения мощности напряжения. Могут, но вовсе не обязательно будут идти. Как они пойдут на самом деле - это зависит от направления и желаний.

Опять-таки эти воли и желания могут направляться по различным направлени­ям, по всем по ним увеличивая напряженность жизни. Направления эти параллель­ны и формально неразличимы, в их формальной неразличимости сказывается ре­альная свобода воли. Свободно можно идти тем или другим путем, но для нас важен как раз тот путь, который может быть назван путем добра, путем различения и вы­бора между злом и добром.

С этой точки зрения можно дать определение, согласно которому добром мож­но считать все то, что помогает существам подниматься, а злом то, что задерживает такой подъем, считая, что абсолютным благом является подъем к Богу.

Согласно только что сказанному, можно было бы как будто дать определение «прогрессу», но этого все же сделать нельзя иначе, как только формально, помня, что всякое определение прогресса явится частным, и тогда можно сказать, что прог­рессом явится все, что приближает нас к Богу. Но если мы попытаемся углубиться в смысл такого выражения, оно расплывется и исчезнет всякая определимость, зато останется сознание, что в каждом отдельном случае только факт может дать ответ на вопрос о содержании этого понятия, факт же этот носит название совести.

Возвращаюсь к вопросу, поставленному вначале: мы можем утверждать, что представление о закономерности в природе произошло прямым путем из представ­ления о закономерности общественной, расширенной до теократизма. В сущности, атомистическая гипотеза есть зеркало отражений общественных отношений, поко­ящихся исключительно на лично-эгоистических началах, на лично-правовых нор­мах, от чего и получилось так, что когда Мильтон захотел обрисовать ад, хаос жела­ний и воль, он нарисовал в аду атомистическую картину, где роль атомов играли ду­хи. Хаос общественных и экономических отношений, как результат хаоса желаний и воль, отразился в сознании людей тем, что они в основу мира положили атомисти­ческую картину, т.е. точную картину хаоса.

Разница между библейским и научным пониманием мира только та, что, по Биб­лии, хаос был и превратился в космос, а по науке - никакого космоса нет, а царит все тот же хаос. В свою очередь хаос желаний и воль в человеческом обществе есть зер­кальное отражение того, что происходит с человеческими душами. Они облеклись в оболочки личностей, замкнулись друг от друга непроницаемыми стенами и ушли в свое одиночество. Могучая воспитывающая, строящая и внушающая сила мысли создала аппарат обособления и логики в системе дефиниций, определений и клас­сификаций. В результате человеческое мышление образовало вселенную, наполнен­ную дефинициями - атомами-личностями, дало всем им первоначальный толчок, все свойства соударения и решило, что это-то и есть творческое действие логоса, а само мышление - логос. Однако этот подставной, самозваный логос хотя и сказал себе «да будет», но ничего не стало, ибо вместо космоса все превратилось в атомис­тический хаос, а сам этот хаос в конце концов оказался выдумкой, призраком, майей, состарившейся, не успев достигнуть зрелости.

Таково мировоззрение дряхлеющих культур, разлагающихся общественных групп. Но это мировоззрение прилипчиво, как болезнь, и им могут заразиться моло­дые части еще нарождающейся общественности, и тогда яд болезни, как чахотка, пе­редается наследственно, отравляет молодые поколения. Таково учение якобы про­летарских партий, их борьба за власть, их проповедь марксизма или примитивного материализма, годного только для затуманивания совести вырождающихся эксплуа­таторских групп человечества, но не для новых поколений.

Как бы там ни было, но нам приходится отправляться от того мировоззрения, которое присуще современности.

Встанем же на точку зрения, признающую существование отдельных человечес­ких воль. Все воли различны. Каждая воля стремится в свою сторону, а так как их много, то получается в результате нечто общее, нечто отвечающее закону больших чисел. Что же это «общее»? Если это общее и существует, то оно лежит за гранью постижения нашего разума, поскольку разумное действие входит как составляющее в ту равнодействующую, которая являет нам «общее», и в таком случае картина действительности превращается в хаос. Если же мы все-таки будем искать единства, то для этого нам придется подняться на более высокую плоскость созерцания, на та­кую высоту, на которую действие рассудка и логики не простирается, где мы вступа­ем в более глубокие области действования и познания.

Из курса «Элементы мировоззрения» мы уже знаем, что область событий для фи­зика является областью чистых случайностей, для психика - областью строгой зако­номерности, норм, долга, для пневматика - областью свободы. Отсюда следует, что поскольку характер течения человеческой истории определяется главным образом психиками, психическим в нас, т.е. рассудком и логикой, то, что дает все человече­ство, что составляет внутреннюю глубину событий, не может открыться. Значит, для того, чтобы раскрыть сущность человеческой истории, нам необходимо куда-то подняться. И можно представить себе образ, уже приводившийся мною раньше, что по отношению к истории физик находится как бы погруженным в воду быстро теку­щей реки. В этой реке он как бы погибает, утопает в калейдоскопе событий, его зах­лестывает, и он не в силах дать себе отчет в происходящем и в своем собственном существовании и положении.

Психик подобен человеку, который плывет по поверхности этой реки, но река течет и течение сильнее пловца; его несет течение, он бессильно барахтается в во­де и видит, как мимо него проносятся берега с мелькающими пейзажами, но река не­сется, несется и он, времена меняются, и вместе с ними меняется и он сам, Он занят своим движением и не отдает себе отчета в том, что делается вокруг него, свои собственные субъективные особенности он выдает за объективную науку и т.д.

Наконец, пневматика нужно представлять себе вышедшим из воды и с высоты птичьего полета созерцающим все течение реки от истока до устья; из атмосферы он обнимает своим взглядом всю реку и ее течение в ее постоянстве. Если по реке несется бревно, то физик заметит его только тогда, когда оно его ударит, психик за­метит его раньше и будет соображать, что сделать, чтобы за него уцепиться; пневматик же отнесется к этому бревну не только в зависимости от интереса пользы, но ис­пользует все к нему относящееся с более широкой точки зрения - вычислит траек­торию бревна, определит весь его путь и скорость, его судьбу, он учтет и особенности реки - ее глубину, течение, бассейн, берега, страну, по которой она протекает. Та­ким образом, по отношению к одному и тому же объекту три названные группы лю­дей будут вести себя совершенно различно, а стало быть, эти три группы образуют как бы три породы людей, три слоя, различно влияющих в общей массе человечест­ва и различно себя в ней ориентирующих.

Человечество распадается на три группы, дающих каждая свою составляющую в общей равнодействующей. Воли индивидуальностей, принадлежащих к той или дру­гой группе, в общем мировом концерте могут быть охарактеризованы как воли лич­ностей, сознание которых для физика представляет из себя мир пляшущих случай­ные, но постоянные танцы молекул; для психиков - мир закономерно развивающих­ся процессов; для пневматиков - мир свободно творимой истории. Отсюда следует, что историческая действительность представляет собой наложение этих трех слоев друг на друга, и в истории мы на самом деле найдем и случайность, и закономерно развивающиеся процессы, и свободное, ни с чем не считающееся творчество.

На что бы мы ни направили свое внимание, мы увидим, что каждая группа вносит в историю свое собственное действие. Физик в массе действует бессознательно, инс­тинктивно; психик пытается действовать рационально, обоснованно, закономерно -нормами, наукой, философией, долгом и т.д. Пневматик действует, крайне индивиду­ализируя свое поведение, в каждом отдельном случае особо, руководствуясь постоян­но только самыми общими задачами. С другой стороны, физика вполне определяет среда, психик борется с этой средой и то над ней торжествует, то ей подчиняется; пневматик, как правило, имеет свой внутренний рост, независимый от среды.

Физик в истории действует толпой, массой, инерцией, инстинктами, бытием, привычкой; психик - при помощи бесчисленных учреждений, институтов, законо­мерностей, установлений, а пневматик - через свои внутренние тайные, закрытые организации, несущие в историю совершенно новые принципы и идеи. В зависимости от того, к какой группе будет принадлежать историк, он напишет историю как чистую прагму, интригу, совокупность неожиданностей и случайностей: физик -как фабулу; психик - как закономерный процесс, а пневматик - как воплощение в человеческой жизни высших принципов иных миров. Однако обычно происходит так, что родившаяся в пневматике идея обрабатывается затем психиками, принима­ет их характеристики, и, переходя к физикам, становится мировоззрением, в кото­ром постепенно умирают его пневматические и даже психические черты и остается вульгарное мировоззрение черни, могущей воспринимать только низшее.

Так, идея, пришедшая от пневматиков, что человечество есть проявление како­го-то более высокого или даже божественного начала, психиками была воплощена в теории закономерного развития в виде библейской концепции, концепции Гегеля и т.д., пока эта же теория не стала достоянием черни (фатума), достоянием физиков в виде марксизма, который наряду с грубым дарвинизмом, материализмом и фрейдиз­мом превратился в официальную философию масс нашей эпохи.

Среди различных типов исторических схем можно указать на три их характерис­тики. В первой история рассматривается как ряд причин и следствий, во второй -как ряд таких причин и следствий, которые ведут все к лучшему (теории прогресса), и в третьих - к худшему (теории регресса).

Как бы там ни было, но мы знаем, что выявляются три точки зрения на истори­ческий процесс, причем их суть с точки зрения трех типов миросозерцания - слу­чайность, закономерность и свобода. История в целом, как равнодействующая воль, желаний и инстинктов, являет нам ряд событий, текущих из событий мира органи­ческого и неорганического, понимаемых как иные формы проявления духовности и продолжающихся в иные формы становления.

Как мы говорили вначале, история человечества может быть рассматриваема как отрезок дуги кривой общего становления. Инволюционная часть дуги может быть охарактеризована тенденцией энергии к максимуму энтропии, а эволюцион­ная часть ее характеризуется стремлением энергии к минимуму энтропии. В этом случае мы можем утверждать, что указанный впервые Геккелем закон повторения в онтогенезе того, что было в филогенезе, есть только частный случай гораздо более общего закона, который может быть назван законом ритма и который формулиру­ется в утверждении, что в малом повторяется большее, но не тождественное, а толь­ко подобное (аналогично - макрокосм в микрокосме, история макрокосма и исто­рия микрокосма и т.д.).

Принимая это во внимание, мы можем сказать, что ранее нами указанное зна­чение фаз развития получает теперь совершенно определенный смысл в общей картине.

В самом деле, представим себе натянутую струну, колеблющуюся так, что она из­дает звук, например «до», совершая определенное число колебаний.

В таком случае мы знаем, что струна сама собой разобьется на две части, из ко­торых каждая будет совершать 2 К колебаний; в то же время она разобьется на три части, из которых каждая будет совершать 3 К колебаний, и так она разобьется на Р частей, из которых каждая будет совершать РК колебаний. Вот эти-то части и будут тем, что мы в историческом процессе условились называть фазами. При этом, возв­ращаясь к примеру со струной, каждая половинка даст октаву «до», каждая треть даст «соль» той же октавы, «до» третьей октавы, «ми» той же октавы и т.д., т.е. фазы совсем не будут точными повторениями целого.

Из этого следует, что история человечества в определенном смысле является повторением истории всего мира, и ее можно охарактеризовать, как определенную фазу развития сознания, именно ту, когда впервые вспыхивает самосознание.

Самосознающий дух Гегеля есть только гипостазированное самосознание чело­века, а зеркалом этого самосознания является вся философия в целом. Центром та­кого самосознания оказываются психики, а само самосознание происходит благода­ря самосознанию личности. В физиках совершаются все подготовительные шаги к такому самосознанию, а в пневматиках это самосознание преодолевается, в то же время утверждаясь как космическое самосознание, по крайней мере как первый отб­леск его. Это самосознание есть сознание свободы. Такое сознание может прийти к человеку впервые только в обществе, где может осуществиться и первая реализация объективно возможной свободы в виде свободной общественности. Впервые осоз­нанная свобода человеческой личности позволяет этой личности направить свою жизнедеятельность в ту или иную сторону - в сторону добра или зла; на этой ступе­ни выбор становится сознательным - сам человек свободно и сознательно выбира­ет добро или зло.

Добро - это все, что поднимает человека, приближает его к высшим формам бы­тия, зло - то, что задерживает его подъем.

Гилизм задерживает, пневматизм зовет вперед, и, в зависимости от выбора, пси­хик направляет свою деятельность вверх или вниз, к Богу или к Хаосу, т.е. тоже Бо­гу, но такому, которого нет в самом себе.

Пневматик живет будущим, физик прошлым, а психик - настоящим, поскольку в этих временных терминах находит свое выражение отношение к реализации воз­можностей.

Человеческая история есть только отрезок кривой мирового становления, и по­тому она связана и переплетена с историей всей вселенной. Человечество, как сос­тояние, есть для сознания состояние куколки. Физики, как гусеницы, еще ползают, ища места для окукливания; психики - настоящая куколка, а пневматики - бабочка, только что вышедшая и обсушивающая свои еще молодые крылья, готовясь для по­лета, который совершается по ту сторону того, что мы зовем земной жизнью.

В берег жизни бьются волны существования, могущие только через жизнь прий­ти к высотам, и одним из таких островов жизни является остров человеческого бы­тия. Человек приходит в жизнь и уходит из нее, но человеческое состояние как ис­торическая категория становления бытия остается. Отдельный человек, как капля великого потока, переливается через земную жизнь и вместе с мириадами других ка­пель течет дальше среди равнин и гор вселенной, но не безразлично то, как прошла для него жизнь на земле. На землях одних солнц людские капли очищались, становились духовнее и выше поднимались в своей эволюции; на землях других солнц эти капли мутнели, загрязнялись и падали ниже, падали в низы и бездны бытия.

Но повсюду великая армия бытия завоевывает жизнь и подъем, каждая капля то­чит скалы необходимости, чтобы добиться свободы, и та капля, которая изменяет другим и становится на путь насилия и власти, делается изменницей для всей полно­ты бытия, и эта полнота бытия отвернется от нее, как она сама отвернулась и пош­ла по пути предательства свободы и освобождения, на котором, по словам апостола Павла, вся тварь стенает и мучится.

На землю мы все приходим не только для того, чтобы любоваться, но и чтобы бо­роться. Поэтому история нас обязывает, налагает на нас моральный долг борьбы за то, чтобы жизнь на нашей земле подымала воплощающиеся на ней существа, а не опускала их, и с этой точки зрения можно вместе с Зибеком рассматривать «прогресс как нравственную задачу», ибо мы все и каждый ответственны за всю гадость наси­лия, ложь и несправедливость, которые творятся на нашей планете, и эту ответствен­ность никто из нас не может переложить, ничем не может себя от нее избавить.

Так становится перед нами задача создания на земле общественности без власти и без неравенства в имуществе, т.е. создания анархии, или, если воспользоваться другим словом, менее связанным с ложными ассоциациями, наша задача - быть акратами и бороться за акратию.

Глава 7-я

В прошлый раз мы говорили о том, как в каждой культуре принимают участие три группы людей: физики, психики и пневматики. Пневматики суть те, которые да­ют основные импульсы культуре. Психики разрабатывают эти импульсы, превращая в представления и понятия науки, метафизики, искусства и т.п. Физики же действу­ют непосредственно своей массой, инерцией, бытом, привычкой.

Пользуясь терминологией Тарда, можно сказать, что из среды психиков исходят изобретения, физики же действуют под влиянием подражания. Изобретение и под­ражание - два мощных двигателя человеческого развития, но Тард не знает того, что, в сущности, является первоосновой и что исходит от пневматиков. Так, мы мо­жем сказать, что от пневматиков исходят основные импульсы, на их основании пси­хики изобретают, а физики окончательно реализуют, или иначе: пневматики дают идею, психики находят соответствующий ей образ, а физики доставляют материал, подобно тому как у художника сперва рождается идея произведения - например, скульптору приходит в голову идея изобразить «Горе». Он обдумывает и формирует в воображении тот образ, который сможет передать желаемое, а затем высекает эту форму из мрамора или льет из бронзы.

Так культура классической Греции по своим импульсам исходила из глубин мисте­рий. Греческая интеллигенция облекала эти идеи-импульсы в прекрасные образы, а за­тем она сама непосредственно или же через людей физического труда воплощала их в произведения искусства, в общественное устройство, в философию, в торговлю, в зем­леделие, в технику и т.д. Но вот поток варваров разливается по Средиземноморью. По­гасли старые очаги культурного развития. Загорелся пожар христовой любви. Прохо­дят столетия, и церковь в союзе с государством пытается охватить этот поток, впрячь его в ярмо своего плуга и заставить пахать ниву рабства... Постепенно христианство за­меняется павлианством, уходит от истоков своего бытия и кристаллизуется в мертвый трехгранник церквей - латинской, греческой и семитской. Источники пневматизма закрываются, эзотеризм исчезает, и на их место становится чистый психизм с его чес­толюбием, властолюбием, корыстолюбием, сластолюбием и пр. «добродетелями». Со­вершается рецептация римского права, создается Сорбонна, глоссаторы съедают все живое, и дух уходит из церкви, оставляя повапленный гроб лицемерия.

Психизм, обволакивающий индивидуальность корою личности, строит свой ко­кон слишком плотно, и индивидуальность не в силах его преодолеть, она как бы засыхает, и вместе с нею засыхают все живые ветви культурного развития. Эпоха расц­вета сменяется эпохой зрелости, затем упадка, и всевозможные формы эгоизма и обособления, стремления к власти и наслаждению как таковым прорывает все пло­тины общественных инстинктов и рушит саму общественность. Таким образом, в обществе всегда существуют две тенденции - стремление к покою и стремление к движению. То одна, то другая одерживает верх, или образуется состояние равнове­сия. При этом надо учитывать тот факт, что покой и деятельность надо разбирать соответственно на трех плоскостях проявления. Человек может быть деятельным физиком и совершенно бездеятельным психиком или пневматиком, и обратно. Под­бором соответствующих людей создаются группировки, обладающие теми же свой­ствами. Так, например, хотя мелкая буржуазия, в общем, крайне инертна сравни­тельно с пролетариатом, коммивояжеры активнее молотобойца и т.д.

Если кора личности плотна, то на сцену выступают крайние внешние формы эгоизма - эгоизм физический, или богатство, и эгоизм психический, или власть. Бо­гатство, понимаемое как причина материального неравенства, и власть всегда были основой тех стремлений, которые вытекали из темного источника, как бы мы их ни называли.

Даже тогда, когда проповедуется борьба за материальное благосостояние обез­доленных групп населения, когда благороднейшие порывы призываются на помощь против материальной эксплуатации, то дело идет о борьбе против эгоизма эксплуа­таторов во имя эгоизма эксплуатируемых. Рано или поздно, но это обнаруживается, и тогда начинается разложение, ибо начинают понимать, что если бороться за эго­изм, то мой собственный ничуть не хуже чужого, что в принципе они равны, а на практике мой собственный, несомненно, для меня ценнее и выше.

Что же касается власти, то необходимым следствием она имеет лицемерие, ибо какова бы ни была власть, она не уничтожает неравенство и потому подчиненного ставит в необходимость, чтобы выровнять взаимные отношения, прибегать к лжи и лицемерию совершенно независимо от сознания, инстинктивно.

Какова бы ни была власть, народная масса стоит к ней спиной, и никогда с властью никто не будет откровенен. Поэтому власть всегда несет с собой школу ко­лоссальной лжи, такой лжи, к которой все привыкли и перестают ее замечать. Бога­тство и власть - две язвы человеческого общежития, гангреной разъедающие обще­ство. Христианское движение было отравлено, когда в его организм были впрысну­ты микробы стремления к власти, когда было сказано: «Нет власти не от Бога», «Властям повинуйтесь», «Начальник - Божий слуга, поставленный тебе на добро» и т.д. Церковь целиком оказалась под влиянием соблазнов богатства и власти. Бог -богатство, Господь - господин - ясно, что это как раз тот Бог, о котором говорится как об имеющем власть и царство и дающем их по своему желанию...

Так было сорвано дело Христа на земле, но под поверхностью психической жиз­ни, жизни, где торжествовали государство и собственность, шла другая, несоизме­римо более могучая жизнь и светлым потоком пневматизма изливавшаяся из Гра­аля... Оттуда исходили легенды Средневековья о Рыцарях Круглого Стола, о Парсифале, о Лоэнгрине, о борьбе с драконами и великанами зла, о защите вдов и сирот, о том, что папа - антихрист, а не представитель Христа, раз он - власть и царство, раз он защитник царей и вельмож, ибо сказано: «Князья царствуют над народами, и вельможи господствуют над ними, а между Вами да не будет так, но кто из Вас жела­ет быть первым, да будет слугою всем». Новые мистерии, мистерии Грааля, действу­ют в течение средних веков, образуя тех праведников, которыми спасались Содом и Гоморра средневековья.

Когда Христос был распят, говорит легенда, воин ударил копьем в бок Распято­го. Из раны излилась кровь и вода, которую одна из стоящих у креста женщин соб­рала в Ту Чашу, из которой Христос пил на Тайной Вечери. Сосуд с кровью Христа называется Граалем. Кровь Эона, Божественная Благодать - жертвенность, пребы­вает на земле, и пока она существует в мире, до тех пор темная сила не может окон­чательно сломить светлую. Пока есть люди, которые чисты сердцем и могут причащаться из этой Чаши, до тех пор зло не может восторжествовать на земле. Вместе с тем был выдвинут идеальный образ Рыцаря как защитника угнетенных, как борца за добро и справедливость.

Орденское рыцарство несло в себе зародыши многих прекрасных идей, кото­рым суждено было выявиться позднее. Орденское рыцарство презирало рыцарство королевское, считая его лакейством. Оно долго вело борьбу с королями, а иногда да­же с самим папой. Личная свобода выше всего ценилась среди орденского рыцар­ства, и они долго оспаривали право королей их посвящать в рыцари. Когда в тече­ние крестовых походов рыцарство познакомилось с Востоком и познакомило с ним Европу, началась заря Возрождения, первого Возрождения, задавленного королями и папами, более могучего по своим потенциям, чем то, которое мы знаем под этим именем и которое есть только отзвук первого.

Идеальным братством идеальных рыцарей является братство рыцарей Грааля, живущих на Монсальвате, где в храме царит в воздухе Св. Грааль и откуда эти рыца­ри получают миссии в мир, чтобы служить всем обездоленным, помогать несчаст­ным, бороться за свободу и справедливость. Парсифаль достигает Грааля, Лоэнгрин идет в мир, чтобы через него орденское рыцарство могло передать заветы свободы духу вольных городов в лице Эльзы Брабантской. Последние рыцари свободы сло­жили свои жизни в Великой Крестьянской войне, сражаясь на стороне крестьян вместе с Гёцем фон Берлихингеном. Идея служения Прекрасной Даме, вышедшая отсюда же, неизмеримо выше служения Сердцу Иисусову и Иисусу как таковому в противоположность Христу, ибо из недр, родивших официальную церковь, роди­лось и братство Иисуса.

Трубадуры, труверы, барды, мейстерзингеры, скальды прошли по земле, неся свои сказания в широкие народные массы. Эти сказания каждый раз обжигали души слушателей веянием духа и врезали в них неизгладимые черты. Подобно прекрас­ным снам, снились они народу в песнях и сказаниях труверов и говорили задавлен­ному нуждой и страхом народу о том, что все же есть иное - высокое и прекрасное, и что сильный может достигнуть его. Просыпались тогда сильные, у которых не все было задушено, и преображались их души, устремлялись они к борьбе за свет и кра­соту, понимали они, что ужас и мрак окружает их, что все надо сделать иным... Но и для более слабых эти легенды не проходили бесследно, они формировали их души и заставляли мечтать о чем-то далеком, от чего тоска их душ переливалась в их пото­мство, в окружающее, и звала и манила в недосягаемое, вскрывая всю непригляд­ность, все безумие настоящего. Эти легенды звучали мощнее Золотой Легенды като­личества, потому что несли в себе более глубокую правду.

По мере того, как все более и более застывало католичество, свободная мысль пробивается разнообразными путями, разбиваясь на массу отдельных струй, по­добно струе воды, встречающей препятствие. Всевозможные ереси, секты, отдель­ные проповедники работают, несмотря на все старания доминиканцев с их Свя­тейшей Инквизицией. Но работа идет и среди ремесленников: в их цехах создает­ся франкмасонство, не говоря о целом ряде других орденов и братств. Все они нес­ли идеи свободы личности и многое другое вплоть до Великих Революций - Анг­лийской и Французской, подготовив в определенной мере их наступление. Борьба масонства и иезуитов охватывает столетия и временами достигает громадного напряжения.

При этом надо оговориться: масонство приходится расчленять и рассматривать роль его отдельных течений, давая им разные, часто очень разные оценки. Во всех орденах и братствах происходит формирование основ и принципов, а также и кад­ров тех армий, которым придется сражаться за эти принципы.

Если теперь мы определили воздействие на чужую волю не через принадлежа­щее ей познание, то, вообще говоря, такое воздействие, раз оно идет вразрез с этой волей, можно назвать насилием. Систематизированное насилие, исходящее из единого центра, можно назвать властью. Но мы знаем, что одним из характер­нейших признаков для разделения светлых течений от темных является отсутствие или присутствие власти. Характерен в этом отношении орден иезуитов. В нем действие властью настолько систематизировалось, что превратилось в правильную гипнотизацию.

Возьмите экзерциции Лойолы, во время которых монах проходит три стадии гипнотизации, делающей из него труп в руках ордена.

На первой стадии, в условиях строгого поста, он погружался в созерцание кар­тины крайнего падения человечества от греха в бездну погибели. Бог оставил чело­века, отвернулся от него, и человек погиб окончательно, ему осталось только отча­яние... Монах ярко представлял себе мрак и безысходность бытия, он погружался во тьму отчаяния, переживал её всею мощью своего воображения, изнывал от тоски и скорби. На второй стадии он должен был представить себе, что во мрак и безысход­ность отчаяния внезапно падает луч надежды - Христос нисходит искупительной жертвой в низы человеческого бытия. Монах должен был ярко и ясно представить себе, почувствовать, осознать, что только любовь к Иисусу может спасти погибаю­щего. Его воображение должно как бы впиться в спасающую руку: всей силой своего первоначального отчаяния он должен прилепиться к спасающему. На третьей ста­дии он должен был нарисовать перед собой войска Люцифера в долинах Вавилона, поднимающиеся на погибель человечества, и войска Иисуса в долинах Иерусалима, встающие против Люцифера. Все будущее зависит от исхода борьбы - вечное блаже­нство или вечное мучение и проклятие поставлены на карту. Исход боя зависит от бойцов, и вот он, упражняющийся монах, должен представить себя в рядах воинства Иисуса, должен представить себе всю страшную необходимость победы, всю необ­ходимость для этой победы строгой дисциплины в войске Иисусовом и для себя все­поглощающую обязанность повиновения генералам ордена и его офицерам...

Из всего вышеизложенного открывается страшная гипнотизирующая мощь ор­дена. Целибат в католичестве был введен, и благодаря ему создалась возможность гипнотизации целой половины человеческого рода, ибо только гипнотизмом дер­жится то влияние, которое католицизм имеет в западных странах над женщинами. Интересно, что косвенным образом эта гипнотизация, выражающаяся в повторе­нии, подражании в чем-то подобном явлениям своеобразной фасцилации, сказалась даже в том, что в средние века даже работы многих талмудистов проникаются крас­ками средневековой схоластики. Массовый гипноз вообще является могучим соци­альным фактором, и чрезвычайно многообразны формы его применения. Отсюда понятно, что признаком, по которому можно отнести ту или другую тайную органи­зацию к течению светлому или течению темному, является отсутствие или присут­ствие власти над личностью, воздействия на нее, минуя сознание.

Вообще, можно сказать, что светлый путь есть путь воздействия на сознание, темный же путь идет мимо сознания: извилистый, лживый и властнический, он зме­ится в расщелинах лицемерия и рабства.

В примере с иезуитами можно видеть, как, в сущности, одинаковы образы Люци­фера и Иисуса, поскольку их изображает фантазия Лойолы. Очень трудно разоб­раться, где у них кончается Люцифер и начинается Иисус. Особенно мощным и распространенным приемом является гипнотизация массы представлениями иде­ального общественного строя, строя справедливости и всяких благ, причем сам строй относится к будущему как будущий строй, или к иным мирам как строй возда­яния за земные мучения. Первым приемом пользуются социально-политические группы, вторым - религиозно-церковные. Во всех случаях людям дается одинаково гипнотизирующий их образ будущего, чтобы заглушить в них мерзость настоящего. Создается то, что буквально является «отводом глаз», ибо нет ничего нелепее жерт­вовать настоящим ради будущего, это нелепо в жизни человека и еще нелепее в жиз­ни человечества. Нужно бороться за настоящее, а не за будущее.

Из пневматических источников исходят и те импульсы, которые привели в об­ласти психизма к образованию и выработке понятий вообще и, в частности, самой личности; которые дали возможность постепенно образоваться схоластике, праву, всему тому, что базируется на чрезвычайно разработанном, утонченном отвлеченном мышлении. Это мышление относится безразлично к особенному, индивидуаль­ному. Оно оперирует понятиями, родовыми именами, игнорирует частности; оно приводит к представлению тождественности двух предметов, пространственно раз­личных, но одинаковых по своему смыслу и значению; оно создает личность - право­вую маску, - единую для всех и, как это ни странно, всех обезличивающую; оно обле­кает личности всех граждан в одинаково приличные костюмы - черные с белым и на одий фасон; оно создает общие ходячие идеи и моды, создает общество, создает мо­нету как отчеканенную государством шаблонную меру ценности: оно создает понятие о товаре, абстрактном товаре, о труде, абстрактном труде, о ценности как о субстра­те цены; оно создает возможность массового производства штампованных изделий... Одним словом, начавшись схоластикой, переходя через право к экономике и социо­логии, идея преобразует постепенно действительность, воплощаясь в быт.

Раньше, чем возникло само понятие, не могло возникнуть денег в виде однооб­разных монет.

Коротко говоря, возможности социально-экономические обусловливаются пси­хизмом в гораздо большей степени, чем обратно, поскольку удовлетворены опреде­ленные минимумы. В наиболее чистом виде отвлеченная мысль врезала себя в мате­рию в виде машины, но машина явилась апофеозом отвлеченной мысли, так как здесь как бы сама абстракция проникла до материи и воплотилась в ней, подобно то­му, как у грека в материю воплощался образ, еще не рафинированный рефлексией от всего частного и случайного... Благодаря машине создался штамп. Машина яви­лась завершением мануфактуры, а в наше время должны возникнуть сверхмашины-автоматы, ибо сама фабрика может рассматриваться как машина и через научную организацию труда она сама дойдет до новой ступени механизации и машинизации.

Развитие абстрактного мышления привело к тому, что и орудие материального мира - машина - фабрикует, штампуя, абстрактные вещи - шаблоны.

Прежнее ремесло знало только индивидуальную вещь, отдельную и особенную, и многие вещи имели даже свои имена, как и теперь их имеют, например крупные бриллианты, но никто уже не даст собственного имени своему ружью или шашке, тогда как раньше, мы знаем, были имена у мечей, луков и т.п. Как гражданин неотли­чим от другого гражданина, так неотличим товар от однородного с ним. Отсюда преобладание во всех оценках элемента количества над качеством, преклонение пе­ред громадными числами, несмотря на все бессмыслие подобных оценок.

Как бы там ни было, но, для того чтобы в обществе мог возникнуть тот или дру­гой экономический или юридический порядок, необходим ряд психических пред­посылок и без них невозможно возникновение тех или иных форм, опосредствован­ных мышлением, а все формы социального быта, кроме примитивно-родовых, суть формы опосредствованные, и этого совершенно не понимают марксисты.' Вот пе­ред нами австралийские папуасы. К ним европейцы привозят формы развитого ка­питалистического хозяйства - и что же? Вместо того, чтобы броситься в самую гущу этого хозяйства, папуасы восприняли только водку да сифилис и преблагополучно вымерли, ибо они психологически не были подготовлены к капиталистическим формам хозяйства. Та же история произошла с краснокожими Америки и неграми Африки.

Конечно, всем этим народам вовсе не обязательно было вымирать, но их «вы­мерли», и они вымерли, но не приспособились. Да и как можно было им приспосо­биться, когда все до мелочей было различно у них и у пришельцев? Для купца-евро­пейца было все равно, что превратить в золото, в монету: все представляло из себя только большее или меньшее количество желтеньких кружочков, тогда как для «ди­каря», т.е. для другого дикаря, один участок земли ничего не значил, а другой, менее плодородный и удобный, но где были погребены его предки, стоил бесконечно мно­го, и так во всем. Ясно, что столковаться таким различным культурам было мудрено, и так как обе враждовали, то одна должна была исчезнуть.

Таким образом, происходит борьба между различными течениями, группирую­щимися в два фронта, которые мы назвали светлым и темным. Воздействие светлых течений идет путем свободы, воздействие темных - путем власти. Поэтому путь воз­действия власти на массы есть путь коллективной гипнотизации и особыми аппара­тами такой гипнотизации являются школы.

Школы современных государств есть колоссальные фабрики, где штампуются рабы. Штампование производится путем внушения, и, таким образом, воспитание и образование превращены здесь в средства для выделки покорных слуг. Железные и деревянные болванки поступают на эти фабрики, и там их плющат, тянут, сверлят, строгают, пилят и выделывают из них крючки, петли, гайки, задвижки, оловянных солдатиков, китайских болванчиков, деревянных лошадок и т.п. Затем все это выб­расывается на рынок, покупается, продается и ставится на место в громадной госу­дарственной машине, где гайки и винты завинчиваются, петли, крючки и задвижки прилаживаются и работают затем целую жизнь, пока не заржавеют, а затем выбра­сываются в помойные ямы, так как на их место ставятся новые. Современные шко­лы суть фабрики, и этот факт надо ясно представить себе, чтобы измерить всю глу­бину ужаса и издевательства, до которого доходит общественность, загипнотизиро­ванная властью. Некогда восточные деспоты искусственным путем создавали для своей забавы физических уродов, а теперь для забавы властителей, для наслажде­ний господствующих классов часть населения превращается в психических уродов, ибо только в таком изуродованном состоянии люди могут превращаться в скотов, во вьючных животных, тупо не понимающих, что на самом деле творится вокруг.

Понятно, что фактически почти нигде и никогда нельзя на земле встретить то или другое течение в чистом виде. На земле мрак и свет смешаны и встречаются в различных пропорциях, но задача каждого человека - делать все наиболее прекрас­ное и высокое, зная, что если его дело даст против его воли дурной результат, так как немыслимо все предугадать и учесть, то существуют силы еще более сильные, чем его, которые исправят то, чего не смог исправить он сам. Его же дело - стре­миться к тому, чтобы свет свободы, любви и мудрости воссиял над землей, чтобы братство и взаимопомощь стали основой человеческого общежития. Путь к этому -пробуждение сознания в людях, свой собственный пример и борьба против зла во всех его формах, борьба, не ждущая, пока зло нападет, но нападающая сама.

Борьба со злом есть прежде всего борьба с косностью, неподвижностью, инер­цией, ленью...

Нужно будить недовольство масс той жизнью, которая существует, потому что она полна неправды. Нужно указывать массам пути к светлому настоящему, а вовсе не к светлому будущему, ибо если настоящее светло, то будущее будет также светло, но если говорится о светлом будущем, то будьте осторожны, не хочет ли проповед­ник светлого будущего просто закрыть этим будущим позор настоящего. Настоящие поколения людей нисколько не хуже будущих, чтобы их приносить в жертву этим бу­дущим. У настоящих по крайней мере есть одно крупное преимущество - то, что они реально сущи, действительны, а будущие только пока еще возможны и, во вся­ком случае, недействительны... Глупо менять счастье реальных людей на весьма проблематическое счастье людей нереальных.

Посмотрите вокруг, и вы увидите бездну горя и страдания. Эти люди хотят счастья, а вы будете отворачиваться от них и сюсюкать о счастье их детей и внуков. Ну а почему же отцы не имеют права на счастье? Почему отцы должны быть наво­зом для взращивания счастья детей и внуков? Да захотят ли дети того счастья, кото­рое будет построено на костях их отцов! Великая социальная ложь звучит в призы­ве к борьбе за счастье будущих людей, ибо прежде всего такая борьба бессмысленна. Мы не знаем и не можем знать, в чем будет заключаться счастье наших потомков -может быть, в скорейшем уходе с земли, в самоубийстве. Ведь самоубийство есть только переход в другой мир, и мы не знаем, как будет расцениваться самоубийство в дальнейшем. Ведь, чтобы жить на земле - во всей окружающей подлости и грязи, среди лярв и животных, нужно много мужества от сознавшей себя индивидуальнос­ти, для которой совсем не могут служить указкой глупые выкрики рабов и пресмыка­ющихся. И если индивидуальность все же живет и борется, то во имя спасения слабейших братьев - духов, мучающихся в земных условиях, во имя претворения и пре­ображения земли во что-то прекрасное, светом Фаворским осиянное.

Глава 8-я

Из глубины тайных братств, тайных обществ, эзотерических течений исходят те основные идеи, которые составляют впоследствии целые эпохи. Когда происхо­дит подобное явление, на свет рождаются новые религии и религии становятся ос­новой, на которой вырастают новая философия, новая наука, новое право, новая мораль, новые учреждения, новый быт. Таким образом, импульсы, изошедшие от пневматиков, прошедшие через психиков, достигают физиков и тем совершают ра­боту для подъема отдельных людей и всего человечества. Задача этих пневматичес­ких влияний заключается в том, чтобы поднять человеческое сознание к более вы­сокому свободному общежитию, и наоборот, задача более темных учений заключа­ется в том, чтобы человек всецело оставался здесь, на Земле.

Импульсы течений последнего рода характерны тем, что если вначале дают им­пульс к верхам, то лишь затем, чтобы очень быстро использовать развитый при этом порыв для земных целей, причем совершенно обрезается все, что относится к возможной мистике. Они также говорят о благе человечества, но при условии пол­ного отречения от миров иных, при условии оценки блага человечества как послед­ней самодовлеющей цели. Они говорят о том, что человек должен устроиться на Земле, должен достигнуть знаний, красоты, справедливости, но все это только в земном масштабе, при условии отречения от всего более высокого.

Можно сказать, что учение первого рода как бы говорит человеку: «Ты гость на этой бренной земле. Придет время, и ты уйдешь в далекие миры... Но во имя беско­нечной жизни и бесконечного совершенства ты должен и на этой земле сознавать себя существом вселенским и строить жизнь так, чтобы она и здесь была прекрас­ной и свободной». Учение же второго рода говорит иначе: «Бесплодна мечта о ми­рах иных, ибо миры эти нереальны... Человек явился из небытия на землю и с зем­ли уйдет в небытие. Нет никакой иной жизни, и потому нужно пользовать эту жизнь, сделав ее прекрасной. Мечты о жизни иной только мешают жизни этой, единственно реальной».

Первое течение как на идеал указывает на где-то, не у нас, но все же сущую реаль­но жизнь мира ангельского, и для достижения такой ангельской жизни они призы­вают к преображению земли. Второе течение мир ангельский заменяет миром буду­щего, забывая сказать, что такое будущее не более реально, чем мир ангельский в настоящем. Как на путь к этому специальному будущему оно указывает на револю­цию. Первое течение обращается к высшим, призывая их служить низшим, а второе течение обращается к низшим, призывая их сбросить иго высших. Поскольку оба течения имеют перед собой подлинное благо человека и человечества, они являют­ся разветвлением психических устремлений под влиянием пневматиков и физиков и до известных пределов не выходят из рамок истины. Но вот примешивается сюда струя пневматизма, соблазненного ценностями психическими. Создается могучий водоворот, увлекающий массы в бездны зоологических определений, и чем мощней он пронизан пневматизмом, тем сильнее увлекает вниз. С момента появления в ря­дах второго течения (или в рядах течения первого) искаженного пневматизма, о ко­тором мы впоследствии будем говорить особо, течения эти превращаются в течения темные: первое превращается в нечто подобное католицизму, второе - в нечто по­добное авторитарному социализму.

Таким образом, можно назвать три главнейшие течения человеческой общест­венности - психическое, пневматическое и распадающееся на два - течение тем­ное. В жизни человечества скрещиваются эти направления, ведущие борьбу за чело­вечество, ибо, как говорит Достоевский: «Бог и черт борются между собою, а поле битвы - сердца человеческие».

Чрезвычайно мощно выражено это в Апокалипсисе, где противопоставлены си­лы Христа и силы Антихриста: первые - ведущие к верхам, и вторые - ведущие в ни­зы. Христос говорит о свободе. Антихрист - о власти. Основные устои учения Ан­тихриста - власть и богатство, и в наше время они проявляются как государство и капитализм.

Не нужно мыслить себе, что Антихрист есть какое-то одно лицо. Это, несомнен­но, одна идея, один принцип, но воплощается он во многих лицах и событиях, ибо везде, где двое или трое во имя власти, или богатства, или неравенства - там и он среди них.

Апокалипсис говорит о звере, о блуднице власти, с которой блудодействовали цари земные. Образ блудницы был воплощен в прежней эпохе как Вавилон, кото­рый царил над народами жестоко, неправо, как всегда и всякая власть, но вот «пал, пал Вавилон, великая блудница, мать всех мерзостей человечества». Вавилон пал, престол Антихристов распался, чтобы возникнуть с еще большей мощью в Риме. Рим, как огромный ненасытимый паук, высасывал народы, раздавливая малейшие признаки свободы. Это был гигантский спрут, и современные паучата до сих пор восхищаются тем, что они называют «культурой» и что было убийством всякой куль­туры, издевательством над человеческим достоинством, которое нес Рим всему ми­ру, всем людям, даруя им, как милость, железные цепи своего тупого гражданства, этой дикой и наглой иронии над свободой и культурой.

Народное сознание не ошибается, когда видит в нем образ Антихриста, олицет­воряющийся в лице Цезаря, так же как и в республиканском сенате.

Падает и этот Вавилон - Рим цезарей, но на его развалинах встает гигантский евнух папизма, и папская тиара сверкает на голове нового лика все того же Антих­риста. Параллельно Риму, как второе лицо Антихриста, виднеется цезарепапизм Ви­зантии. Раздвоенный язык пресмыкающегося, за которым видны ядовитые зубы власти... А потом «третий Рим - Москва, четвертому же Риму не бывать». Когда 400 лет тому назад эта фраза была брошена в мир, она внесла в него свой яд, свое разло­жение, поманив мечтой о власти, разжигая честолюбие Милюкова не меньше, чем Ивана Третьего: она стала лозунгом, импульсом, кнутом национальных аппетитов. На судьбе этой фразы можно проследить способ воздействия на человеческие души. Работа ведется заранее, она направляет интересы и внимание душ в определенную сторону, чтобы воспитать их в заранее заданных формах. Так подготовляется психи­ка народов, причем душам постепенно придается определенная форма, прививают­ся определенные стремления...

Чрезвычайно своеобразно действуют различные идеи на социально-интеллекту­альную среду. Вот вопрос, дебатировавшийся на Вселенских соборах: зависит или не зависит благодать Духа Святого от того, кому она передается? Пребывает ли она на человеке недостойном? Могут ли дары Духа Святого пребывать на священнике, ко­торый ведет себя как последний мерзавец? Допустим, что благодать остается на че­ловеке независимо от его поведения. В таком случае решающим будет момент посвя­щения, зависящий только от иерархии, только от того, кто имеет право посвящать. Если же признать, что пребывание благодати зависит от поведения посвященного, то результат будет зависеть не только от иерархии, но и от того, как ведет себя пос­вященный. Суждение же о последнем может иметь каждый, а значит, в глазах окру­жающих правомочие посвященного зависит не только от посвятившего, но и от суж­дения о посвященном любого лица...

В первом случае иерархия ставится в особое положение, ставится выше тех, кто к ней не принадлежит; во втором случае иерархии не приписывается никакой власти.

Представьте себе, что вы бы стали рассуждать - достоин или не достоин быть священником такой-то, мною посвященный? Самим фактом такого обсуждения вы опровергаете мой авторитет, и я восстаю против вашего права рассуждать. Предс­тавьте себе теперь, что правительство назначает чиновника. Государство и его юристы вам скажут, что не ваше дело рассуждать о достоинствах и недостатках чи­новника - ваше дело только повиноваться. Так и церковная иерархия решила, что все должно зависеть от нее, точно так же, как порученное ей Господом Богом спасе­ние душ... Так был подтвержден авторитет церковной иерархии в формах государ­ственности. Отсюда же и начало разложения церковной иерархии и вообще всей церкви, ибо вслед за присвоением авторитета в одной области последовало присво­ение авторитета и в других областях.

Однако в таком решении сказалось и еще нечто. В самом деле, раз все зависит от акта посвящения, от чисто формального момента, то на первый план выдвигается сама форма, как таковая. Та же идея лежит в основе так называемой церемониаль­ной магии, и она же составляет сущность трех четвертей схоластики. Если форма соблюдена, то независимо от содержания можно получить некоторую совокупность верных результатов. Аналогично, если я произношу неприятные мне слова, но про­изношу их в должном порядке и интонации с сопровождением соответствующих жестов, то должен появиться некий дух. Стихийные духи повинуются форме. Так, Россель дает определение математике, что математика никогда не знает, о чем гово­рит, и не знает - верно ли то, что она говорит, но тем не менее формулы математи­ки, несмотря, а может быть, благодаря правильности определения Росселя, оказы­ваются способными обобщать действия стихийных сил. Так или иначе, но в резуль­тате мы имеем примат чистой формы, власть скорлупы, права, государства, мунди­ра, маски. Отсюда ясна власть понятий, общих мер, товара, денег, демократизма... Отсюда и торжество формы в механизации и, наконец, апофеоз формы в самой «ца­рице-машине».

Наша эпоха есть эпоха колоссальной власти форм, власти, проникающей до мело­чей, определяющей быт. От демократических форм государственности вплоть до об­щегражданского для всех одинакового костюма. Только женщины, до сих пор не вклю­чавшиеся так полно в область гражданственности, сохраняли право на оригиналь­ность костюма, но, увы, зато попали во власть формы путем стадным в виде моды.

Государство налагает свою антихристову печать общей формы одежды, чинов­ничества, берет на себя выполнение обрядов, и отныне никто не может ни прода­вать, ни покупать, не имея на то разрешения от власти. Кто же вздумает сам чека­нить монеты, тот называется фальшивомонетчиком, хотя все власти только тем и занимались, что делали фальшивые монеты. Скорлупа, штамп, шаблон делают воз­можным товарное производство и превращают в товар хлеб, железо, честь, уголь и жизнь, все подгоняя под одну мерку денег. Из области идей подготовлялись, воспи­тывались души, способные к тем или другим формам жизни, и в наше время идет то же воспитание, та же подготовка - сеются различные идеи, и эти идеи принесут плоды только через столетия. Представьте себе, что в массы бросается идея, сама по себе безразличная, и другая идея, также безразличная. Но вот эти идеи сталкивают­ся в умах людей и образуют там взрывчатые смеси, и тогда достаточно искры, что­бы произошел социальный взрыв. Чтобы знать действие той или иной идеи на че­ловеческую психику, надо самому стоять выше психизма, то есть быть пневматиком.

Так воздействуют на массы различные течения, причем светлые обращаются к сознанию, а темные стараются непосредственно воздействовать на страсти или во­лю. Задача темных течений сводится к созданию эмоционального хаоса с тем, чтобы в его мутных волнах найти возможность власти. Последнее достигается проще всего возбуждением чувств ненависти, мщения, обиды. Течения темные должны точно так же создавать братства, тайные общества, ордена и тому подобное для достижения своих целей. Такие братства имеют своими центральными ядрами то, что носит наз­вание сатанизма, причем под сатанизмом отнюдь нельзя понимать те глупости поло­вых извращений, которыми пытаются их определить, ибо последнее слишком мелко и ничтожно, не исчерпывает и сотой доли сущности этих организаций.

Вся история человечества в своей большей части является историей борьбы этих двух типов организаций, причем внутренняя структура организаций светлых построена на свободе и самоопределении ее членов, тогда как внутренняя структу­ра организаций темных построена на власти, железной дисциплине, полном пови­новении низших высшим. Всякая эзотерическая организация испытывает внутри себя влияние двух указанных течений и потому в абсолютном смысле не может, ко­нечно, быть названа ни совершенно светлой, ни совершенно темной. Так и церковь, несмотря на свои ярко отрицательные стороны, имеет, правда немногие, стороны положительные. Однако уже тот факт, что она строится среди психиков и средства­ми психиков, делает ее ареной борьбы страстей, далеких от мистики света и непос­редственно служащих бесам честолюбия и алчности.

Таким образом, если все же отрицательные стороны церкви неизмеримо более сильны, чем ее стороны положительные, то остается только одно - разрушить цер­ковь, уничтожить ее. Но, может быть, этим на место одной церкви мы только поста­вим другую? Ясно, что если бы это было так, то положение было бы довольно сквер­ное, однако это именно не так. Церковь есть организация мистическая, но отнюдь не физическая. Всякая церковь физическая, другими словами, всякая организация, которая берет на себя смелость заявлять, что она есть «Церковь на земле», что она есть отражение Церкви Небесной, что она представительница Церкви Небесной, делает абсолютно то же самое, что делает дикарь, когда вырезает себе из дерева бол­вана и поклоняется ему. Ведь если, например, папа есть наместник Христа на земле, это значит, что самого Христа нет на Земле, иначе нелепо иметь себе наместника... Что же значат тогда слова: «Где двое или трое во имя мое, там и я среди них»? Или слова эти звук пустой? Людям надо беспокоиться о том, чтобы вести себя истинно по-христиански, а что касается Церкви, то о ней позаботится сам Христос, который сказал, что Он сам созиждет церковь Его...

Смешно и нелепо людям строить того идола, которого они только и могут пост­роить, считая, что строят Церковь. Церковь может быть построена не теми, кто бу­дет ее кирпичами, и не может кирпич говорить, что он будет архитектором. Дело кирпича - лежать на своем месте, и только.

Конечно, можно говорить об участии в построении в роли большей, чем только роль материала, но тогда для этого надо идти другим путем. Путь для участия в пост­роении Церкви не в роли только кирпича есть путь полного и абсолютного следова­ния Христу, т.е. путь через пневматизм, но тогда этот путь ведет к совершенно но­вым возможностям, которые на земле отражаются только как жертва для себя и сво­бода для других. Никаких земных церквей или кощунственных «представительств» Христа на земле на этом пути быть не может. Афродита есть только небесная, а Аф­родита земная просто потаскуха, которую надо пожалеть, но не идеализировать, ибо эта Афродита павшая...

Итак, на земле надо творить единственную форму Церкви - церковь акратическую. Акратия должна воцариться на земле, и подлинная акратия будет отблеском Церкви Небесной на земле. Акратия тесно связана с анархией - вот то, что надо тво­рить, но не смешивать их ни с панкратией, ни с панархией. Церковь, или Храм Не­бесный, Иерусалим Небесный, может сойти на Землю только после преображения, и потому всякий, кто утверждает себя вовне его Церкви, есть «вор и обманщик», хо­тя и говорит именем Христа...

Акратия есть торжество свободы, терпимости, любви и жалости, торжество под­линного равенства и братства, и совершенную противоположность этому составля­ет Великий Инквизитор всякой земной церковности, Князь мира сего, все время старающийся Христа подменить своими мандатами. В этом проявляется один из ли­ков Антихриста.

Интересно, что когда люди хотели изобразить ад и его муки, то они не могли дать лучшего его описания, как описав только то, что на самом деле совершается людьми на земле. Закон ада - строгое чиноначалие, строгая иерархичность власти, и вот на земле государство и церковь берут на себя представительство того, кому да­ны всякая власть и царства.

Третий Рим - Москва подготовлялся царями, а затем императорами, чтобы стать Москвой Третьего Интернационала. Церковь и Государство Третьего Интер­национала, как это ни странно, ведут работу фашизма и увенчивают работу царизма. И все-таки они расшатывают старые устои насилия, ибо в апофеозе власти заложено зерно гниения, гангрена которого разлагает в конце концов и саму торжествую­щую власть, и те корни, на которых она вырастает.

Наше время во многих отношениях время переломное, и надо сказать, что только в наше время становится действительно массовой силой печать, а это факт, значение которого еще не вполне отражено сознанием людей. Правда, мы живем накануне еще более широких возможностей - беспроволочного телефона и т.п., но все же действие печати только теперь становится подлинно массовым. В колоссальном котле кипящих масс перерабатывается в наше время то, что бы­ло накоплено в учении предыдущих веков. Снова должны совершиться переоцен­ки ценностей и прежде всего суд над властью. Власть в лице государственного со­циализма встает перед массами со всей мощью своих аппаратов и учреждений. Народы должны познать подлинное лицо власти и отвернуться от нее с глубоким негодованием.

Так или иначе, но воздействие на массы в наше время идет через прессу. Людям внушают те или другие представления и гипнотизируют с помощью лозунгов. Тыся­чами путей проникает влияние на массы, но все же не надо думать, что внушаемость масс беспредельна. Нет, есть все же некоторые границы, перед которыми останав­ливаются возможности внушения, хотя, к сожалению, эти границы скорее происхо­дят от слишком низкого уровня развития, но не от моральной устойчивости. В тече­ние долгих столетий нужно было обрабатывать психику немецкого народа, пока на­конец ему не были привиты идеи государственности, и прочно, по крайней мере, германской интеллигенции... Германская государственность прониклась дутым ве­личием Священной Империи и устами своих государствоведов утвердилась в правах наследства. Кант с его категорическим императивом много помог им в этом деле. Ясно, конечно, что во всех этих случаях приходится говорить о большей или мень­шей мере взаимодействия между факторами различных порядков, но надо остере­гаться смешивать их эффекты.

На заре греческой культуры из глубины святилищ тайного посвящения прозвуча­ло новое тогда могучее слово: «Познай самого себя».

Вся греческая философия является, в сущности, выполнением этого завета. Она созидает материю понятий и ограничивает в рефлексии индивидуальность от рода и Природы, она дает возможность возникновения всей вообще Эллинской культу­ры, она завершается только средневековой схоластикой, так как наше время не внесло ничего принципиально нового. Вся философия в более глубоком смысле имела значение отнюдь не познавательное, как его понимает послекантовская эпо­ха гносеологизма, но существенно воспитательное. Философия воспитывала души, оформляла их, сплетала им оболочки, давала им фон, что называется самосознани­ем, маски, в которых они могли выступить на маскараде жизни. Философия вступи­ла в мир и изживала себя в сознаниях отдельных людей, которые играли для нее роль клеточек, подобно тому, как наша душа изживает себя в жизнь клеточек наше­го тела, через них воздействуя на мир и на самое себя.

Когда рождается человек, его душа входит в его тело, связывает свое сознание с жизнью некоторой колонии клеточек. Так и философия, вернее, некоторая индиви­дуальность, отблеск которой проявился на земле как философия, родилась подоб­ным же образом, связав свое сознание, свою действенность в условиях Земли с ко­лонией человеческих сознаний данного народного коллектива. Идея воплощается, проявляется, чтобы воздействовать на другие сознания как идея. Чтобы воздей­ствие было сознательным, идея может действовать на другое сознание только таким путем, каким сознание родилось, т.е. через внешний мир и связанные с ним пережи­вания. Есть еще способ сознательного воздействия идеи на идею - способ исключи­тельный, а именно воздействие во время того или другого вида сна в тех случаях, когда сновидение может протечь через сознание. Все другие способы воздействия идеи на идею предполагают бессознательность со стороны по крайней мере той идеи, которая, являясь индивидуальностью того или другого человека, воплотилась на земле и здесь получила сознание.

Это сознание предметно, это сознание есть дневное, солнечное сознание, и только в солнечном свете могут другие идеи общаться с человеком так, чтобы это общение происходило сознательно для человека. Дневное сознание ограждает в из­вестной степени от влияний бессознательных, но сравнительно слабо в силу слабос­ти даже этого сознания у человека. Поэтому в человеке неведомо для него борются часто самые разнообразные идеи, и эту борьбу он испытывает в себе переживания­ми тоски, неудовлетворенностью и т.п. Особенно мощно сказывается переживание идей и их борьбы в чувстве сомнения, которое так влияет на волю человека, делая его нерешительным.

Можно быть одержимым не только чужим личным «Я», но и чужой индивидуаль­ностью. Экстаз может быть разных родов, но самый высокий есть тот, когда из соз­нания рождается сверхсознание, когда возможен сознательный сон, во время кото­рого происходит касание мира идей, разговор с идеями. Таковы некоторые формы религиозно-мистического экстаза или вдохновения философа, вроде Плотина. Но воздействие идеи может протекать в спокойных формах. Совершенно необязатель­но, чтобы человек находился в чем-то подобном трансу. Даже тогда, когда человек созерцает ночное небо, когда его охватывает бесконечность, - и тогда человека ка­сается духовное начало. Психик может сделаться пневматиком, если настойчиво вы­зывает у себя подобное переживание: оно как бы низводит дух в его душу. Так или иначе, но люди могут быть одержимы идеями, и такие люди поистине могут быть названы идеалистами, как справедливо указал еще Штирнер, но обычно эти идеи не весьма высокие и потому сильно ограничивают те личности, которые ими охваче­ны, особенно если они переходят в область психизма, что случается почти всегда.

Сходя в человеческое общество, воплощаясь в нем, идея принимает ту или дру­гую форму, облекается в разнообразные оболочки, образуя среди людей то же, что среди животных образуют инстинкты. Эти бессознательные для действующих под их влиянием людей идеи облекаются в личины идеалов, идеологий, различных ху­дожественных тенденций, религиозно-культовых и других форм. Не все идеи одина­ково действенны, и многое в этом отношении зависит от общих условий воплоще­ния, как и в случае с человеком, где бывает, что высокая душа воплощена в хилое и больное тело. Может случиться, что данная идея нашла для своего выявления хилую общественную форму. Тогда идея может просто умереть, как умирает человек, т.е. уй­ти с земли и поискать себе для воплощения другую планету, другое человечество.

Поэтому, вообще говоря, крайне важно, если можно приготовить для воплоще­ния той или иной идеи подходящее тело - например, создать организацию, спло­ченную и крепкую, которая поставит своей целью работу во имя данной идеи. Иног­да такой организации вообще нельзя создать в силу отсутствия подходящего челове­ческого материала и приходится такой материал создавать, воспитывая людей в те­чение долгих лет, десятилетий, столетий или тысячелетий... Подобным примером является воспитательная роль целого ряда организаций, например масонства. В России масонство сыграло громадную роль, и благодаря Новикову, Шварцу, Лопухи­ну и др. воспиталось течение, которое стало носителем свободы и культуры в диких условиях быта страны.

Так была создана возможность возникновения Христианства благодаря сети тайных братств, окутывавших тогдашний мир. Так возникли ислам и буддизм, Жаке­рия и «Бедный Конрад».

Глава 9-я

Если мы возьмем те исторические эпохи, которые нам, современным истори­кам, рисуются как древние, то нас поразит тот факт, что эти древние эпохи жили с идеей не подъема, а падения человечества с течением веков. Они жили представле­нием о том, что лучшие времена остались за ними, в далеком невозвратном прош­лом, что с тех пор совершается неуклонное падение человечества. В далеком, дале­ком прошлом остался Золотой век, за ним пришел век Серебряный, а затем - Медный и, наконец, Железный. Жили люди не тем убеждением, что пройдут времена, явятся новые поколения и построят жизнь по-новому, жизнь более прекрасную, чем нынешняя. Жили мыслью о том, что все хуже и хуже живут люди, что, наконец, та­кими скверными будут они и такой скверной будет жизнь, что погибнет все; в конце концов гибель грозит и всему мирозданию... Существовало учение о периодических катастрофах, и в целом ряде мифологий имелось представление о гибели вселен­ной, которая предшествовала нашей и которая погибла от воды, тогда как нашей вселенной грозит гибель от огня. Этому учила скандинавская мифология, об этом говорили учения многих греческих философов, а общее учение о конце мира встре­чается, по-видимому, во всех религиозных системах.

Сравните с такими взглядами наше время, которое проникнуто мыслями о прог­рессе, о том, что все идет к лучшему в нашем, вовсе не лучшем из возможных, ми­ров... Возьмите, правда, довольно глуповатый оптимизм марксизма, внушающего, что хорошо то, что после, ибо оно неизбежно; возьмите все современные теории прогресса с их мальчишеским задором и детски-наивным оптимизмом и сравните их с мрачной философией древности, с тем пессимизмом, которым веет на нас в ее взгляде на ход вещей... Но, несмотря на это, нельзя утверждать, что наше время жи­вет веселее древности. Это как будто показывает, что люди всегда живут настоящим. На самом деле, не может быть ничего нелепее, как жить будущим, ибо это значит ни­когда не жить, как то звучит в известном кредо лентяя: завтра поучусь, а сегодня по­играю... Люди, живущие идеей прогресса, похожи на маленьких детей, для которых приготовлена вышеуказанная фраза.

Жить для лучшего будущего - значит искать оправдания настоящему в будущем, оценивать настоящее по грядущему, существующее по несуществующему, так как, для кратковечных людей социально значимое будущее не существует и никогда не станет сущим. Жить ради грядущих поколений - это значит менять счастье реаль­ных людей на счастье людей нереальных, это то же, что приносить в жертву прин­ципам живых людей, т.е. величайшее лицемерие. Во имя грядущего рая топтать жи­вущих - это безумие, но роковым образом оно оказывается орудием стремящихся к власти, ибо иначе эта власть не имеет силы увлечь за собой массы, иначе ей нечем оправдать себя перед массами, добиться доверия у них.

Каждая власть хочет быть мессией, хочет привести народ в Землю обетованную, а пока что водит народ по пустыне. Сейчас пустыня и блуждание, а там, где-то в ту­манной дали - Палестина... Сейчас повиновение и рабство, а там, далеко, - молоч­ные реки в кисельных берегах... Там, где-то далеко-далеко, рай, тысячелетнее царство, социализм, всеобщее блаженство, а пока - трепещи, дрожащая тварь, и по­винуйся...

Таков кошмар столетий.

Ложь такой постановки вопроса заключается в том, что благодаря ей ослабляет­ся волевой порыв. Совершенно правильно делают, когда пытаются нарисовать фор­мы идеального общежития, когда ставят их задачей непосредственного действия, но только в этом случае и поступают правильно. Поэтому всякий идеал есть идеал постольку, поскольку он дает импульс для работы в данный момент. Самый высокий, самый мощный идеал до тех пор остается идеалом, пока его хотят сделать реаль­ностью сегодня же или завтра; но как только его откладывают - он вообще переста­ет быть идеалом и превращается в свою прямую противоположность, так как вмес­то того, чтобы импульсировать, он превращается в обезволивающую, расслабляю­щую силу.

Но возвратимся к поставленному нами вопросу о психологии прогресса и рег­ресса.

Вообще говоря, религии, имеющие свою эсхатологию, рассматривают ее как ре­зультат некоторой воли и даже тогда, когда наступление царства справедливости ставится в зависимость от воли мессии. Даже там само появление мессии в извест­ной мере зависит от действенности народной воли к освобождению. Однако вскоре образующаяся греческая иерархия немедленно превращает этот идеал из волевого импульса в фаталистический квиетизм, ибо таким способом эта иерархия утвержда­ет и обеспечивает свою власть. Высшие силы сходят на помощь низам только тогда, когда с низов поднимается мистический зов о помощи, когда страдания низов «во­пиют к Небу», но эта помощь может прийти в формах, зависящих от самих низов, и действенность ее в большей мере определяется действенностью низов. Никакая высшая сила ничего не может поделать, если у низов нет действенной воли к осво­бождению, и дело более сильных из живущих в низах - будить эту волю, эту действенность, в чем и состоит глубокая правда учения Бакунина.

Каждый идеал, даже и самый великий, годен только на один день. На другой день это уже не тот, это уже новый идеал, хотя бы он и казался неизменным. Каждый идеал должен говорить о том, каков я должен быть сейчас, что я должен делать сию минуту - сию минуту я должен приводить в действительность данный идеал, сию ми­нуту я должен его осуществлять... Он рисует мне то, что должно быть сию минуту, а не бог знает когда. Может ли какая-либо эпоха жить будущим и для будущего? Конеч­но, это было бы абсурдом. Каждая эпоха живет для себя и собой.

Воспользуемся геккелевским законом и посмотрим, как живет человек.

Наше время живет нелепым представлением о самом человеке. Наш социаль­ный строй, наши учреждения, вся наша жизнь построены так, что единственным подлинным человеком, «нормальным» человеком считается человек в возрасте от так называемого совершеннолетия, т.е. от 21 года до 60 или 65 лет. До 21 года, это еще не человек, а после 65 лет это уже не человек. Цель ребенка - быть взрослым, ребенок еще не человек. Какая нелепость! Каждый возраст довлеет сам себе. Горе и радость ребенка ничуть не ниже, не менее значимы, чем горе и радость взрослого или старика. Слезы ребенка, потерявшего игрушку, и слезы человека взрослого, по­терявшего возлюбленную, - одни и те же слезы, соленые и горькие. Каждый возраст имеет свои печали и свои радости и живет сам для себя. Только благодаря грубой си­ле мог человек взрослый присвоить себе право объявить землю своим достоянием и поставить на ней детей и стариков в положение своеобразных париев.

То же самое происходит и в области общественно-исторической. Никакая эпоха, никакая культура никогда не жила для другой. Жить ради будущего нелепо, ибо это значит никогда не жить.

Когда целый ряд писателей полемизирует против идеи земного рая, то дело здесь основано во многом на недоразумении, ибо, конечно, антиномизм личности и общества непримирим в рамках обычных земных возможностей, но ведь и не в этом дело: дело в том, что тот или другой идеал важны с точки зрения того импульса, ко­торый они дают для настоящего. Идеал говорит о том, что я хочу, чтобы осуществи­лось сегодня, завтра, а не бог знает когда. Социализм же, фиксирующий «будущее со­циалистическое общество» как нечто в себе законченное, и либерализм, не видя­щий никаких возможностей для воли, кроме «если возможно, то осторожно», предс­тавляют из себя в конце концов торжество мещанства, ищущего, на чем бы ему успо­коиться. Социалисты - тупоумная совокупность однобоких гипертрофии, для кото­рых всего труднее свободно мыслить, - пытаются заменить мускульным напором не­достаток в мышлении и потому бессмысленно твердят, что, вот, приедет барин - ре­волюция - и он все рассудит; с другой стороны, либерализм, беспомощно пытаю­щийся накинуть разлагающий анализ вожжей критицизма на взбесившегося коня рабочих масс, чтобы постепенно взять его в шоры крохоборствующей ежедневной политики мелких парламентских битв, - вот полный размах маятника политикан­ствующих интеллигентов дурного тона, старающихся во чтобы то ни стало добить­ся власти.

Так благодаря гипнотизирующей силе идеала призрак будущего коверкает и пор­тит настоящее. Ближний приносится в жертву дальнему. Идол будущего давит под своими колесами настоящее, калечит его и уродует.

Правда же в том, что каждая эпоха, каждая культура живет, вырабатывая свои, только ей присущие ценности и все культуры вместе составляют букет общечелове­ческой культуры, где каждый цветок имеет свой аромат, свою красоту. Есть преемственность культур, но она лежит не в плоскости психизма; в плоскости психизма нельзя указать мерила высоты или совершенства, и задача человека - суметь вмес­тить их все в себе как подножие для более высокого.

Нет культур, нет эпох, живущих для других культур и эпох. Каждая культура жи­вет собой и для себя. Нелепо говорить, что резеда есть только средство для анюти­ных глазок. Говорить, что надо жить для будущего, для грядущей анархической об­щественности, нельзя. Часто ставят глупый вопрос: «Возможен ли сейчас анар­хизм?» Нужно жить так, чтобы он был сейчас возможен. Анархизм есть проблема настоящего, задача сегодняшнего дня, и только тогда она разрешится в будущем, когда мы ее разрешим в настоящем. Если я нахожусь в долине, а далеко передо мною высятся горы, то окружающий меня ландшафт оживляется видом гор, открывающи­мися перспективами, но я никогда не упускаю из вида, что реально я все же нахо­жусь на равнине. Вид гор озаряет окружающее меня и позволяет чуть-чуть предви­деть, но вся моя организация соответствует долине, в которой я нахожусь. Так и здесь - идеал помогает мне жить сегодня, но совсем не должен сбивать меня с толку и лишать чувства действительности. Идеал есть расширение области действитель­ности, но не увлечение в страну снов и нереальностей.

Из всего, что было до сих пор сказано, вытекает, что смысл бытия и жизни дол­жен быть и существует только в двух отношениях - настоящем и в вечности. Нужно жить каждым мгновением в вечности, но не жить ради завтрашнего или вчерашне­го дня. Вечность должна сосредоточиться в мгновении и мгновение стать веч­ностью, а в остальном должно быть полное спокойствие. Абсолютно спокойно дол­жен человек относиться к фазисам своего бытия. Как бы со стороны должен он смотреть на них: каждый имеет свои достоинства и недостатки, каждая культура -свои особенности. Нужно сохранить опыт всех культур, всех возрастов, и нельзя од­но оценивать другим. Идеи, как индивидуальности, несравнимы, и этого никогда нельзя забывать. Можно сравнить те или другие их качества, но, поскольку в сово­купности этих качеств проявляется нечто, присущее только данной индивидуаль­ности, - нельзя сравнивать полноту выявления одной с полнотой выявления дру­гой. Нельзя строить даже счастье всего мира на слезах хотя бы одного ребенка; нель­зя говорить, что лучше одному погибнуть, чем всему народу, как говорилось это по поводу Христа...

Поэтому великой ложью звучат попытки утверждения социализма на принципе счастья большинства. Нельзя воздвигать стены города на крови младенца.

Только власть понятий приводит к общей нивелировке, к праву большинства. В принципе большинства выявляется отношение к человеку, как к вещи. Людей срав­нивают подобно вещам, считают по числу голов - подобно скоту. Забвение того, что индивидуальности несравнимы, приводит к праву большинства, достойному только дикарей.

Семя новой культуры упало на человеческую почву. Оно хранит в себе потенции всего, что развернется впоследствии, оно является индивидуальностью, и в саду че­ловеческих культур много растений, расцветших из подобных же семян. Там есть цветы дикие и примитивные, есть выхоленные и махровые - количество ничего там не значит, и только когда приходит косарь, чтобы уничтожить жизнь, он счита­ет на пуды, ибо он имеет теперь дело уже не с цветами, а просто с сеном.

Представьте себе две или три идеи: одна из них воплотится в совокупность жи­вых существ, называемых клеточками, станет человеком, другая воплотится в сово­купность людей, которые будут для нее играть роль клеточек, а третья воплотится в совокупность людей, разделенных не только пространственно, но и временем, т.е. связанных историческим преемством. Так воплощаются индивидуальности в раз­личные формы, но жизнь этих индивидуальностей проходит по большей части вне человеческого сознания, отражаясь в человеке инстинктами, влечениями, смутны­ми побуждениями или же вполне оформленными влияниями, истинные причины которых человек не в силах разгадать своим сознанием, действующим в обычной че­ловеческой жизни.

Поэтому преемственность культур возможна только для пневматического созна­ния, но не для сознания психического; лишь дух может облекаться в различные ду­шевные одежды, душа же меняет только физическую оболочку. Отсюда следует тот факт, что преемство культур может осуществляться только благодаря эзотеричес­ким братствам - они, и только они, представляют из себя духовную основу, на кото­рой возникают различные оболочки-культуры. Только благодаря братствам посвя­щенных не теряется опыт общечеловеческих переживаний, только благодаря им и их неустанной работе периоды зародышевого бытия культур неизмеримо сокраща­ются и там, где должны были бы пройти миллионы лет, там проходят столетия, мно­го - тысячелетия.

Но там же хранятся и методы ускорения индивидуального развития, позволяю­щие производить сверхчеловеков в любую эпоху, не дожидаясь времен преображе­ния, правда, в единичных случаях, а не в массовых. Тот, кто хочет и сможет, кто про­никнет в лабиринты, скрывающие посвященных, может стать сверхчеловеком, если пожелает принести себя в жертву во имя любви. Однако образ сверхчеловека, каким он на самом деле должен быть, ничего общего не имеет со сверхчеловеком Ницше. Сверхчеловечество есть человечество последнего дня бытия Земли перед ее преоб­ражением, ибо пространству четырех измерений (трех измерений плюс одно изме­рение времени) несвойственно в земных условиях выносить бытие существ высших человека иначе, как исключение, «ненормальность». Поэтому история, как история человечества, должна иметь дело только с ним, а иначе нам придется говорить об истории ряда миров, их обитателей и об истории их взаимоотношений между со­бой. Здесь мы ограничимся только историей человечества.

Однако приходится различать историю сущности и историю формы, историю идеи и историю души, в земных же условиях еще и историю тела.

История духа есть история Адама Кадмона; история души есть история Адама Белиала или история Евы; история тела есть история Адама Протопласта, Адама дифференцированного и воплощенного.

Цепи причинности физической, психической и пневматической скрестились в том звене, которое называется земным человечеством.

Вот перед нами человеческая форма, человеческое тело. Оно возникло во вре­мени, хотя идея его и предсуществовала независимо от души или идеи человечест­ва. Теория эволюции до некоторой степени касается именно этой стороны бытия человека, ибо форма человека, его тело, прошло свой путь эволюции, но с момента отделения от общих форм примитивной протоплазмы зерно души человеческой па­дает, как человеческая энтелехия, и ограничивает специфически человеческую ли­нию развития от линий параллельных. Сама энтелехия проходит свое развитие, и вместе с тем меняются линии сил, по которым строится физическое тело, т.е. по ко­торым распределяются стихии. Наконец наступает момент, когда духовное начало может в свою очередь осенить человеческое существо, и оно увенчает человека, схо­дя на немногих, на тех, в ком всего мощнее любовь, воля и мудрость.

Итак, в самом низу океан протоплазмы, затем души, а затем духи. История сово­купности душ и есть история человечества, история судьбы человечества в земных условиях: зачем оно сошло на землю, почему именно на эту землю, какие задачи ле­жат перед ним... Индивидуальность человечества ставит среди других и те задачи, которые ставит перед нами индивидуальность человека. Но индивидуальность чело­вечества Земли - есть ли она действительно индивидуальность, отличная от инди­видуальности человечества всех времен и всех планет вселенной?

В каком отношении стоят к душе человечества родовые души животных? Как от­носится душа Земли к душе человечества? Все это вопросы, без ответа на которые мы будем блуждать среди мрака, но уже теперь можно сказать, что, каковы бы ни бы­ли они, один ответ уже звучит: среди всех возможных и великих целей бытия всех существ есть одна предварительная - абсолютная свобода всех, такая свобода, кото­рая открывает возможности действия только для сил любви, мудрости, красоты, добра и им подобных.

Сущности существ пребывают независимо от времени и пространства, но фор­мы всегда ограничены во времени и пространстве. Поэтому чрезвычайно важно от­ветить на вопрос, чем является человечество, его исторические категории, эпохи и культуры. Может быть, Адам Кадмон только форма, как только формами являются миры? Может быть, есть субстанциональные формы, стоящие выше определений пространства и времени? Бесконечное число вопросов первостепенной важности встает перед нами, и чем дальше мы идем в своем исследовании, тем сложнее и труд­нее эти вопросы.

Человек, согласно Валентину, вместе с церковью входит во вторую тетраду, изо­шедшую из неизреченного молчания, т.е. из бездны. Из Человека и Церкви исходят двенадцать Эонов. Последний Эон - София становится началом низших миров, где властвует Демиург. Демиург создает человека низа, но в него влагается образ высше­го человека, в него влагается, уже помимо Демиурга, отблеск Божественной сущнос­ти; и, таким образом, история человечества есть история возвращения и попыток к нему со стороны божественной искры, закутанной в оболочки земного бытия.

Таким образом, исторический процесс представляет из себя процесс двойной: инволюции завертывания и эволюции развертывания. Можно сказать, что от Бога исходит эманация, представляющая собой поток становящихся возможностей, име­ющих две стороны - внешнюю и внутреннюю. Первая сторона - сторона инволютивная - в смысле внутреннем есть выявление возможностей внешних на объектив­ном фоне бытия, причем достигается наинизшее положение - чистая материя, и от­сюда начинается поворот всего потока. Его становление приобретает фон субъек­тивного бытия и направляется вновь к Богу, причем крайняя дифференция, сопря­женная с крайним упрощением внутреннего содержания, полным опустошением, излиянием до конца в объективное, сменяется постепенным и все большим услож­нением - собиранием вовнутрь опыта внешней жизни и развитием этой внутренней жизни вплоть до божественности.

Вопрос об эманации и креации не имеет никакого смысла, так как это понятия, налагающиеся друг на друга и взаимно покрывающие. Разница между ними проис­ходит от придания времени слишком большого субстанционального значения. Пульс человечества бьется в его культурах, и потому они суть оболочки или фор­мы становления, хотя надо помнить, что то, что на известной ступени является формой, то на другой ступени оказывается сущностью, и обратно. Придет время, когда даже Адам Кадмон поднимется в высшие миры и тело его умрет, а человече­ство станет сверхчеловечеством. Принимая во внимание все сказанное, мы ви­дим, что на протяжении истории в процесс становления входят факторы различ­ных миров и действительный исторический процесс есть равнодействующая всех равнодействующих частных, поэтому совершенно невозможно в истории предска­зание, но возможно предвидение, т.е. можно сказать, что можно нечто предвидеть в большей или меньшей степени и, предвидя, принять меры сообразно этому предвидению, но именно поэтому ничего нельзя предсказать, ибо предвидение из­меняет будущее.

Нет ничего предопределенного в ходе истории, кроме симптомов, ибо с другой точки зрения, с точки зрения социологии, статистические законы больших чисел суть только симптомы, но никогда не причины, имманентные сами по себе истори­ческому процессу. Хотя реакция сознания на знание этих симптомов может стать од­ним из факторов процесса истории, симптомы дают возможность нечто констати­ровать, нечто предвидеть, но они сами не представляют сил и не являются призна­ками предопределяющих сил.

И, однако, вопрос сводится к проблеме отношений между индивидом и средой, между активным и пассивным, между формой и содержанием, между субъектом и объектом, между миром и его обитателями - так мы приходим снова к категории двойственности, ибо объект для меня - для себя есть субъект, а раз дело идет о двух субъектах - «Я» и «не-Я», - перед нами развернется тот процесс, который в нашем сознании явится как процесс диалектический.

Резюмируя все сказанное, мы можем сказать, что номографической формой мышления является индуктивная логика, идеографической формой мышления яв­ляется диалектика и обе они представляют из себя применение дедукции как мыш­ления от общего к частному, данному в бытии. Индукция приводит нас к классифи­кации, а диалектика - к учению о типовых формах развития.

Истории приходится иметь дело с условиями необходимыми и достаточными. Все необходимые условия принадлежат к помологии, а все достаточные - к идеогра­фии. Смешение этих точек зрения приводит к ряду недоразумений в вопросах о воз­можных закономерностях исторического процесса.

Мы так привыкли свою мысль сообразовывать с тем ходом вещей, которым мы оп­ределяем само течение времени, что, когда мы ставим вопрос о влиянии прошлого на настоящее и будущее, мы никак не можем обычно представить себе, что возможно поставить вопрос и обратный - о влиянии будущего на настоящее и на прошлое. Оба эти вопроса можно формулировать как проблему о взаимоотношениях между настоя­щим, прошлым и будущим. В какой мере можно говорить о том, что в настоящем при­сутствует прошлое и будущее? В какой мере можно говорить о том, что будущее и нас­тоящее заключено в прошлом? В какой мере можно говорить о том, что в будущем присутствует прошлое и настоящее? Вопрос сводится, конечно, к особенностям действия сил, ибо с этим связаны проблемы причинности и целесообразности.

В свою очередь все это зависит от ответа на вопрос: что мы будем понимать под возможностью и действительностью и как понимать, что переход от причины к действию однозначен, а переход от действия к причине многозначен. Это значит только то, что наше познание предопределено в своем антропоморфизме, ибо оно есть познание человеческое. В том, что мы всегда, поскольку мы люди, должны мыс­лить причину, как образ действий единственного субъекта - меня самого, в этом проявляется функционирование в нас Адама Кадмона, Адама Белиала и Адама Про­топласта Каббалы, ибо на самом деле можно без противоречий мыслить иначе и да­же в каком угодно порядке, т.к. само тождество, противоречие и исключение треть­его связаны со свойствами того зеркала, которым является наше сознание, но от­нюдь не с соотношениями идей или индивидуальностей между собой.

Зеркало нашего сознания отличается от обычных зеркал между прочим тем, что если в нем отражаются две идеи, отражение которых как понятия квалифицируют­ся в сознании как противоречивые, то зеркало трескается при попытке внедрения в сознание двух таких понятий одновременно.

Глава 10-я

Если мы возьмем область чистых идей, мир чистых идей, то эти идеи предстанут перед нами как индивидуальности, как живые существа, обладающие своей волей, своим знанием, своей жизнью. В мире идей проходит жизнь этих идей. Эти идеи что-то говорят там, как-то общаются. И общение этих идей друг с другом есть их раз­говор между собой. Их разговор воплощается в нашей жизни, во вселенной, в мире как та основа, внутренняя сущность, которая лежит в глубине явлений этого мира и в глубине его процессов. Эти идеи-индивидуальности и суть те «вещи в себе», о ко­торых говорит Кант и о которых на основании одних проявлений еще нельзя ниче­го сказать по поводу других, как нельзя ничего сказать о свойствах человеческого зрения на основании знания свойств его других внешних чувств. Мы могли бы ска­зать, что когда в мире совершаются процессы, то, в сущности, это разговаривают идеи, звучат слова их разговора, а сам процесс есть речь переговаривающихся меж­ду собой идей. Звуки их слов представляют собой не только колебания, движения воздуха, но и движения других средин — вообще всевозможные формообразования.

В мире идей мы можем остановить свое внимание на одной какой-нибудь идее и рассмотреть ее частную жизнь, ее характер, ее историю. Как живет эта идея, в чем проявляется ее жизнь, ее воля, ее мудрость, ее любовь.

Присматриваясь к жизни отдельной идеи, мы сможем заметить, что жизнь идеи-индивидуальности заключается в том, что можно охарактеризовать как саморазви­тие, самораскрытие, самотворчество, и это самораскрытие идеи как раз и является тем самым диалектическим процессом, о котором говорил Гегель. Гегель уловил ка­кие-то отблески реально сущих отношений. Он уловил отблески, но не самые отно­шения, так как счел разум человеческий осколком разума вселенского, тогда как он только тень этого разума, как понятия — продукты человеческого разума, суть толь­ко тени идей — продуктов разума вселенского.

Если мы возьмем индивидуальность, хотя бы человеческую, то увидим, что в те­чение ее жизни на земле она как бы растет, развивается, раскрывается. Раскрывают­ся заложенные в ней потенции и снова уходят. Дело происходит так, как будто было брошено зерно, оно было погребено в земле и из земли стало расти, пускать корни, выгонять стебель, дало, наконец, цветок, плод, снова зерно... Из зерна вырастает це­лое растение, выявляет все свои возможности и затем отмирает, дав место новым зернам и новым возможностям. Нечто подобное происходит с идеями в жизни. На­ша жизнь происходит в диалектическом процессе самораскрытия, саморазвития, эволюции. Но когда мы пытаемся уложить эти идеи в рамки понятий, в логические схемы — мы ошибаемся. Идея—живое существо, идея — это мы сами, идея есть Иван Иванович, и идея есть моя собака Цезарь, инфузория и былинка в поле...

Платон утверждал бытие мира идей, и этот мир идей существует совершенно не­зависимо от наших мозгов. Мы сами суть только рожденные в земной юдоли идеи. Но дело происходит так, что от идей как бы отбрасываются тени, и эти тени попа­дают в наши черепные коробки и бродят в наших мозгах. В пещере нашего черепа пребывает наше сознание, и перед ним проходят тени идей — понятия...

Когда из всевозможных переживаний создаются восприятия и отлагаются в представлениях — они служат в мозгу как бы заклинательными формулами для вызы­вания теней из потустороннего для них мира идей, и тени эти являются как понятия. Как жизнь тени может не иметь ничего общего с жизнью своего оригинала, так и жизнь понятий может чрезвычайно далеко отстоять от жизни идей. Поэтому являет­ся грубой ошибкой считать, что диалектический процесс в его сущности свойствен понятиям, как таковым. Если мы говорим о диалектическом процессе — мы говорим об идеях, о мире идей. Совершенно ясно, что должна быть идея идей, как бы мы ее ни называли — «добром», согласно Платону, «Богом» александрийских представле­ний или же «монадой монад» Лейбница, это безразлично. Мир идей характерен тем, что он сам является индивидуальностью, он сам родился и всё время рождается из еще более высоких областей. Отсюда ясно, что «диалектика» есть нечто сущее толь­ко в мире идей и только для идей существующее; если же мы говорим о мире образов или о мире стихий, то к ним эта терминология совершенно неприложима.

В мире образов мы можем воспринимать только образы, и потому там сами по­нятия могут явиться только своими образными оболочками постольку, поскольку они смогут закутаться в понятия, стать личностями. Если же мы опустимся в мир стихий, то ставшие образными идеи должны пропитать свою образность стихий­ностью, чтобы стать восприемлемыми органами внешних чувств. Тогда то, что для мира идей является диалектическим процессом, для мира образов станет процессом сопереживаний, а для мира стихий — совокупностью движений.

В процессе становления развертывается содержание идеи, бытие возможное становится бытием действительным, как сказали бы схоласты, и этот процесс раз­вертывания и есть эволюция. Идея эволюционирует в становлении, во время кото­рого она эволюирует свое содержание. Это имманентное, самой идее присущее раз­витие, взятое в свою очередь как возможность, есть монолог идеи с самой собой, в действительности превращающийся в диалог со своим прошлым. Каждая идея есть субъект, и только потому возникает диалектика, ибо она предполагает не возникно­вение двух «Я» из «Я» и «Ты», но двух «Я», раздельных до синтеза. Только в оконча­тельном синтезе из двух «Я» возникает «Мы», после чего весь процесс развивается дальше через «Вы» к новым формам.

Представим себе рост растения из семени. Весь процесс роста является цепью связанных между собой фазисов. То, что было внутри семени как возможность, пос­тепенно переходит в действительность. «Я» растения развертывает себя, свои по­тенции. Но возможное бытие стихийного мира уже существует как действительное бытие мира образов, и возможное бытие мира образов есть действительное бытие мира идей, поэтому в растении уже совершенно выявлен «прообраз», как сказал бы Гёте, самого растения, как он развернулся в действительность в условиях данной среды.

Пусть перед нами дуб. Его идея целиком содержится в желуде, как она содержит­ся и в дереве. Эта идея развертывает свое содержание, когда из желудя вырастает дуб и содержание облекается в формы, которые эволюируют из идеи. Однако в ре­альности образного мира уже в форме желудя существует и форма всего дерева, пу­тем наследственности образовавшаяся как родовая форма, и эта родовая форма об­лекается в стихийное тело — тело эволюирует из формы. Правильнее сказать, что тело не эволюирует из формы, но эвольвентирует, т.е. тело не развертывает форму, но окутывает ее стихиями.

Процесс перехода от бытия возможного к бытию реальному, становление идеи дуба, есть в действительности та форма, в которой раскрывается нам диалектичес­кий процесс. То, что в области субъектов есть диалектика, то в области объектов яв­ляется как рост и развитие.

Представьте себе, что от волнующейся поверхности воды отблески солнца пада­ют через окно на белую стену комнаты — тогда эти отблески будут в таком же отно­шении к текущей и волнующейся воде, как понятия — к идеям и их жизни. Диалекти­ческий процесс присущ не понятиям, а идеям, и совершенно абсурдно говорить о диалектическом процессе где-либо, кроме мира идей, ибо только там существует противопоставление субъекта и объекта, а вне этого противопоставления также не­лепо говорить о диалектике, как нелепо говорить о весе или длине идей...

Но что же такое сама идея? Где можно ее найти в реальном мире, хотя бы и заку­танной в формы и стихии? Есть ли идея-человек? Будет ли идеей муравейник или ка­мень? Может быть, идея — это тип, род, порода?.. Вот капля воды — присуща ли ей её особая идея, или же это не так, и идея есть только у воды, взятой в совокупности? Если спросить физика или химика, существует ли такой-то химический элемент, то его ответ будет ссылкой на опыт. Если теперь спросить — существует ли или нет идея, например, данного камня, то, чтобы ответить, надо точно так же сослаться на опыт, надо иметь в руках экспериментальный метод, годный для мира идей.

Понятно, что эксперимент в мире идей есть нечто, существенно иное, сравни­тельно с экспериментом в мире обычной действительности. Типичным примером эксперимента в мире образов может служить любое геометрическое исследование, любой роман или трагедия. Когда же мы переходим к миру идей, то вступаем в об­ласть определенной онтологии, ибо там каждый разговор идей родит идеи, т.е. бы­тие, почему и в области отражений идей существует тенденция выдавать часто сло­ва пустые за слова значимые, за имена. Так, исходными моментами для Канта были факты — факт бытия человеческого разума как такового, факт бытия метафизики и т.п. Из этих фактов развертывал Кант свое учение об априоризме в дальнейшем.

Попробуем теперь войти в мир идей. Мы увидим перед собой массу идей, кото­рые являются нам как индивидуальности, подобные нам самим, напоминающие что-то вроде лейбницевских монад. В этом обществе идей происходит разговор, спор, диалектическое развитие. И этот спор идей есть в то же время развитие коллектива идей и отдельных идей. Саморазвитие же идеи совершается путем как бы постоян­ного самоотрицания — жертвы и нового рождения — самоутверждения. Процесс са­мораскрытия идей и есть наша жизнь, жизнь мира...

Одни идеи, выявляясь, дают жизнь нашему миру, другие идеи являют иные ми­ры; комплексы идей лежат в основе вселенных, как системы необходимых, доста­точных и непротиворечивых постулатов лежат в основе различных геометрий. Каждая такая система идей, комплекс идей, дает в свою очередь идею той или иной вселенной в комплексе, каждая отдельная идея является признаком, членом содер­жания общей идеи. Так, в идее человечества отдельный человек является не членом объема, а членом содержания идеи.

Мы вошли в царство идей, которые решили диалектически выявить себя так, что в результате их жизнь, их выявление, их эволюция и была становлением. Другие идеи легли в основу других миров, может быть, ничего общего с нашим не имеющих. Совокупности идей группируются в классы и комплексы, рождающие из себя новые совокупности идей, лежащих в основе Р-мерного пространства, заключают в себе свойства этого пространства, возможности присущих ему сил, действий, процессов и т.п. Существуют, конечно, идеи и комплексы их, проявляющие себя совершенно иначе.

Подобно сказанному, происходит становление и в пределах одного какого-либо мира. Взятое как таковое, это становление проходит ряд фазисов, вернее, отобра­жается в ряде фазисов, располагающихся во времени и пространстве. Совокупность фазисов образует ритм становления, и древние с их представлениями о катастро­фах—мировых пожарах, потопах и пр., — которыми оканчиваются фазисы бытия миров, выражали сознаваемое ими чувство ритмичности проявления и исчезнове­ния вселенной.

Конечно, и это нужно сказать уже теперь, зародыши бытия, зародыши сущего, исходят из еще более высоких сфер, чем сферы идей, и в мире идей эти зародыши окутываются в оболочки, состоящие из чистой мысли. Первоформа бытия есть идея, и слово-логос в мире идей обладает формирующей силой, но не силой образо­вания зародышей, сущность которых лежит за пределами разделения на бытие и не­бытие. Это нечто вроде остатков от плодов бытия прошлых вселенных, понимая «прошлое» не во временном смысле: это вроде воспоминаний у Бога, если только можно позволить себе такое нелепое выражение.

Возвращаясь теперь к продолжению нашей темы, мы можем сказать, что ритми­чески происходит становление и уничтожение миров и вселенных, ритмически происходит цветение и увядание растений, животных и людей, ритмически появля­ются и исчезают культуры и эпохи в истории человечества, в истории Земли и Сол­нечной системы.

Наша вселенная есть совокупность идей, которые облекли себя в образы, а затем окутались стихиями и произвели этим путем космос из хаоса. Развернув свое содер­жание в фазисах образной жизни, идеи увянут, принеся семена для новой манвантары, а сами семена останутся в пралайе; вселенная исчезнет, и останутся только спя­щие в пралайе семена грядущего. А потом снова проснутся семена, родятся для бы­тия и, как сыны Элоима, выйдут в бытие, облеченные в оболочки идей. Так соверша­ется работа, о которой нам ничего не могут сообщить наши понятия, ибо задачи, ле­жащие перед идеями в мире идей, не укладываются в рамки нашего рассудочного познания, как и цель нашей жизни, цель жизни идеи, которая есть мое «Я», есть по­тенции зерна, явившегося в результате цветения жизней предыдущих манвантар, потенции вечного и даже того, что исходит из сверхбытия...

Везде, где мы имеем дело со становлением, с развитием, с временем, в котором это развитие протекает, с историей — мы имеем смену фазисов, а стало быть, рит­мы. Период, фазис, ритмы связаны со становлением, и вся жизнь, рассматриваемая с этой точки зрения, слагается из своеобразных цепочек причинностей, проявляю­щихся в единствах типов развития и сплетающихся в сеть мировой причинности.

Подходя с этой точки зрения к истории, мы видим, что народы и культуры воз­никают, растут, развиваются, достигают максимума и склоняются к закату. Однако не надо забывать, что фазисы, взятые в их индивидуальных особенностях, сами суть идеи и индивидуальности. Так, мы можем говорить об идеях развития, об идеях, ле­жащих в основе того или другого периода культуры, об эпохах влияния тех или дру­гих идей. Для более крупных периодов еще со времен гностиков стало довольно обычным название «эонов», под которыми подразумевался как сам период времени, так и та индивидуальность, которая проявляла себя в течение этого периода, чьим выражением являлась данная эпоха. Эоны — это как бы существа, которые дают цель и основу данной эпохе: они являются как бы принципами систем закономер­ностей, лежащих в основе развития и делающих возможным и само развитие.

Эоны — колоссальные периоды времени, в продолжении которых вселенная проходит одну манвантару. В течение одного эона времени во вселенной совершает­ся воплощение эона, как отдельной идеи. На гигантском фоне эонов вся история че­ловечества простирается, как эпизод. Но человек так же древен, как и человечество в целом, а земная история есть история совокупности тех, кто стал людьми и кто сам по себе всегда древнее Земли и земель, а стало быть, и человечеств. И когда истори­ческие горизонты раздвигаются в беспредельность, как оно и должно быть, если мы не хотим оставаться при куриных глазомерах современных историков, то необходи­мы радикальные переоценки событий и лиц, если только мы желаем дать себе отчет в совершающемся.

В течение тех необозримых периодов времени, когда человечество проходило разнообразные фазисы своего бытия, на поверхность истории всплывали то одни, то другие народы, расы, общины, группы. Все они, каждый по своему, проходили свои собственные фазисы становления, а их цепи причинностей и целесообразностей сплетались вместе, образуя из нитей все более толстые канаты общих процес­сов. При этом истории родовые или народные совсем не аналогичны историям ин­дивидов, хотя и переплетаются они самыми причудливыми узорами. Тем не менее развитый Геккелем биогенетический закон, хотя и с большими поправками, в осно­ве все же правилен, и в известной мере онтогенезис и филогенезис всегда являются отражениями друг друга.

История развития рода и история развития индивида заключают в себе одни и те же фазисы, причем те или другие из них могут сильно сокращаться почти до пол­ного выпадения или же, наоборот, растягиваться, смотря по условиям и обстоятель­ствам. Однако здесь надо быть осмотрительным. Если мы будем рассматривать исто­рию какого-либо народа, сопоставляя ее с историей отдельного человека, установив тождество фазисов детства, юности, зрелости, старости и дряхлости, то в случае с отдельным человеком — человек умирает, его душа идет в иные миры, а тело рассы­пается, возвращаясь стихиям, из которых оно и было образовано; в случае же с на­родом дело обстоит иначе, ибо там после периода дряхлости может наступить воз­рождение, так как тело народа не рассыпается и может стать сосудом новой души, хотя бы и связанной с прежней. Может произойти явление, подобное почкованию, и тогда от народа ответвляется нечто новое, или же произойдет прививка нового и т.д. Тем не менее принимая все предосторожности, можно пользоваться указанным биогенетическим законом, который является, собственно говоря, чем-то аналогич­ным закону сложения гармонических колебаний, и тогда можно провести аналогию между развитием народа и развитием индивида, принимая то и другое в их типичес­ких фазисах.

Возьмем какой-либо народ в состоянии его детства. Его жизнь подобна во мно­гом жизни ребенка; его душа, как душа ребенка, только что пришедшая из иных ми­ров, еще не забыла впечатлений этих миров и потому в мир восприятий стихийно­го вносит неосознанные восприятия мира образов и живет в своеобразном мире фантазии, перемешанной с ощущениями. Его мир — мир продуктивного воображе­ния, мир фантазии. Рассмотрим теперь тот же народ, но на склоне его жизни, в пе­риод его упадка. Подобно старику, народ начинает снова жить фантазией, т.к. слабе­ют силы тела и постепенно его душа начинает отходить от этого мира, но воображе­ние, которым он теперь живет, уже не воображение продуктивное, как было в детстве, но репродуктивное, т.е. воспоминания. Народ в период упадка, как и ста­рик, живет памятью о прошлом.

Вот перед нами молодой народ или молодой человек, только что вышедшие из состояния детства. В этот период еще не существует личности и «Я» не погребено еще в саркофаг из понятий, но зато оно и не осознается, оно еще не выкристаллизо­валось из природы и из рода.

Лишь постепенно в нем начинается диалектический процесс развертывания, сказывающийся в том, что все более сознание индивида отделяется от рода и приро­ды. Народ или отдельный человек замыкается, уходит от мира, его окружающего, все более погружается в самого себя; создает города и городскую культуру, все более мощно возникают перед ним вопросы общественные. Все облекается понятиями, возникает право, наука, философия; человек (народ) отворачивается от природы, и природа в свою очередь закутывается непроницаемым покровом от человека. Воз­никают идеологии, появляются идеалисты с идеалами, развертывается борьба лич­ных честолюбий. Боги-идеи, боги-понятия начинают царить в обществе, возникает возможность идолопоклонства, борьбы сект за власть и господство. Эгоизм, как та­ковой, овладевает миром. Но в то же время происходит осознавание самого себя на­родом или индивидом.

А далее лежат два пути: или осознавшая себя индивидуальность разрывает эту скорлупу личности и поднимается над эгоизмом через жертву, и тогда для нее раск­рываются новые возможности, или же она не сможет это сделать, и тогда душа пос­тепенно умрет под непроницаемой скорлупой эгоизма, народ будет захвачен стар­ческой болезнью ригоризма, схоластики, формализма; постепенно будут сгнивать общественные скрепы, ржавчина разврата и всяческого морального разложения подточит все социальные связи, и достаточно будет небольшого внешнего толчка, чтобы все развалилось.

В момент, когда личность образует уже почти непроницаемую скорлупу и прев­ращается в саркофаг, или же задолго до этого, но предвидя возможность смерти, объявляется крестовый поход для освобождения Гроба Господня, ибо погребается божественное «Я» человека или народа. Нужен новый порыв, новое могучее напря­жение воли, чтобы освободить погребенную частицу Бога. Если этот порыв, этот крестовый поход, Троянская война или борьба за Иерусалим увенчивается успехом — наступает возрождение независимо от того, чем окончилась борьба на плане действительной войны, в противном же случае дело кончается гибелью. В частнос­ти, надо самим быть не вполне далекими людьми, чтобы думать, что крестовые по­ходы происходили в силу идеи освобождения физического гроба. Для тех, кто импульсировал движение, а также и для тех, кто побывал в Иерусалиме сам, было со­вершенно ясно, что физический гроб — фикция. Вождям крестовых походов нужен был подъем масс, конечно понимая под «вождями» тех, кто внутренне вдохновлял движение, подъем масс к чему-то сверхличному, приобщая их к энтузиазму, который разбил бы или по крайней мере ослабил скорлупу эгоизма и личности.

И надо быть изрядным идиотом, чтобы такое явление, как крестовый поход де­тей, подводить под действие экономическо-производственных сил.

В порыве самоотдачи человек должен был подняться до жертвы, освободить свое божественное «Я», чтобы оно вновь сделалось способным к новому творчеству. И хотя крестовые походы окончились неудачей, хотя первое и подлинно грандиоз­ное Возрождение потерпело поражение, так как нарождающееся орденское рыцар­ство было раздавлено абсолютизмом, все мы до сих пор живем на «капитал», остав­ленный нам той эпохой. До сих пор действует силы, приведенные в движение в средние века, когда был поставлен вопрос о жизни и смерти культуры Западной Ев­ропы, когда крестовые походы внешне и внутренне сделали возможной эту культу­ру, несмотря на страшное противодействие сил иного порядка. Рим сделал все, что­бы раздавить поднимавшуюся акратию, короли сделали все, чтобы раздавить подни­мавшуюся анархию, власть Антихриста, как говорили тогда, восторжествовала, но и она не смогла аннулировать того, что уже было сделано. И все-таки дальнейшие ве­ка были исковерканы, оболочка личности не была окончательно прорвана; востор­жествовало римское право, право собственности, государство, схоластика понятий, сектантство идеологий, дикая борьба за существование и, наконец, наука, ремеслен­ная наука не познания, а мнения, — дитя схоластики и римского права.

В нашу эпоху над нами снова навис кризис, и что из него выйдет, никто не может сказать. Если новые крестоносцы одержат верх, взойдет заря новой жизни — жизни без власти, без государства и капитала. Каждый из нас должен дать себе отчет перед своей совестью и решить, куда он станет сам, под чьи знамена — под знамена ли Христа, знамена безвластия и любви, или же под знамена того, кому принадлежат «власть и царства»...

Глава 11-я

Когда мы берем какую-либо идею или индивидуальность и следим за развертыва­нием, эволюцией этой идеи, за процессом диалектического становления ее, то мы найдем, что каждой идее свойственно то или иное количество воли, как бы опреде­ленный волевой заряд, подобно тому, как это имеет место в мире образов, где каж­дому образу свойственен определенный эмоциональный заряд, или же миру тел, где каждому телу отвечает определенное количество заряда энергии; так и в мире идей каждой идее присущ определенный волевой заряд.

Будем рассматривать совокупность каких-либо тел вместе с той энергией, кото­рая им присуща. Вообще говоря, перед нами будет хаос случайных взаимодействий. Перед нами будет хаос стихийных сил, и только тогда возможно будет усмотреть в них космос, когда этим силам удастся придать какую-либо координацию, т.е. придать им какой-нибудь образ действия, соответствующий тому, что мы склонны называть правильностью формы. Ясно, что «правильность», «форма» и т.п. есть нечто присо­единяющееся к хаосу стихий, присоединяющееся из другой сферы — из мира обра­зов. Как только это будет сделано, так сейчас же хаос станет космосом, ибо он упо­рядочится.

Возьмем теперь совокупность образов. Каждому образу присущ некоторый за­ряд эмоций, и если между образами будет происходить взаимодействие, случайное и беспорядочное, — получится хаос желаний. Из этого хаоса может получиться кос­мос и гармония только в том случае, если образы и их эмоции координируются ка­кой-либо общей идеей, общим принципом. Совершенно таким же образом мы при­дем к тому, что совокупность идей с соответствующими зарядами воль, вообще гово­ря, даст хаос воль, пока не явится нечто, еще более высокое, что сможет координи­ровать эти воли в нечто гармоническое.

В процессе диалектического развития созидаются различные ступени бытия, выявляются индивиды различных порядков совершенства, но все они между собой не координированы. Первоначальная форма упорядочения стихийных сил, объеди­няя их стремления, приводит к единому движению стихий, и это единое движение может быть обозначено как хоровод, как вихрь, как первая простейшая форма един­ства движения, обладающая собственной устойчивостью. Совершенно таким же об­разом первоначальной формой координации желаний и эмоций, их согласие прояв­ляется как хор, как единая эмоция, звучащая в хоровом единстве многих голосов. Наконец, примитивной формой координации воль является хорея с ее единым уст­ремлением.

Хоровод, хор, хорея — три формы объединения, соответствующие трем мирам, три формы вихря как единого устремления, обладающего устойчивостью.

Представим теперь себе историю человечества как бы с высоты птичьего поле­та. Пусть тысячелетия станут перед нами «как один день». Тогда развернется перед нами гигантская всечеловеческая хорея, необозримый хор, бесконечный хоровод-вихрь, поднимающийся от глубин материального к высотам человекобожества. Од­нако мы увидим, что и с недостижимых верхов навстречу нисходит вихрь богочеловечества. Так, над планетами нашего мира поднимаются вихри, сливающиеся в не­объятную хорею вселенского подъема. Каждая планетная хорея образует как бы атом-монаду, психопневматическую клеточку человека-Димиурга, и так без конца...

В результате подобных вихревых процессов рождается нечто более высокое, то, что может быть названо стремлением в историческом процессе, порывом творчес­кой эволюции от человека к Богу, к человекобожеству. Поднимаясь к более высоко­му и великому, этот процесс есть в то же время и обратный процесс — нисхождения в низы, процесс жертвы, процесс богочеловечества. Оба процесса суть только два подхода к единому процессу, который как состояние подвижного равновесия обра­зует Грааль.

Во имя чего объединяются люди? То, во имя чего они объединяются, сошло к ним, а они подняли себя в своем единстве навстречу нисходящему. Люди соедини­лись вместе, потому что есть идеи, соединяющие их, ибо жизнь человечества в глав­ной массе есть жизнь психическая. В области сил стихийных должен явиться образ, которого нет среди стихий, но по которому должны быть упорядочены действия стихийных сил. Такой образ может явиться среди стихий, подходя к ним изнутри, преобразуя их молекулярные свойства, их общие признаки, или же внешне, как под­ходит к ним, например, человек с его идеей машины. Чтобы упорядочить мир обра­зов, душ, эмоций, нужно, чтобы из более высокого мира сошла упорядочивающая идея... Нужно, чтобы было то, что стоит желать, нужно, чтобы явилась цель, в уст­ремлении к которой слились бы все отдельные разнородные желания.

Но что же должно сойти из мира божественного, чтобы гармонизировать идеи? Что может гармонизировать совокупность совершенно различных индивидуальнос­тей? Что может привести к хорее как к первому шагу на пути объединения? Если мы заглянем внутрь какой-либо индивидуальности, какой-либо идеи, то окажется, что объединить их может только то, что может быть охарактеризовано как вера, зна­ние, гнозис, интуиция и т.д., — «вещей обличение невидимых», которое определяет отношение индивидуальности-идеи к миру божественному. Мы можем называть это «верой», но должны резко различать от веры в обычном смысле слова. Эту веру мы определим как чувство реальности сверхбытия, причем слово «чувство» надо пони­мать весьма относительно и переносно: нечто, рождающееся из глубин гнозиса, из всей мощи познания... Всякое иное представление о вере дает только суеверие.

То, что мы здесь называем верой, есть как бы чувство, стоящее за гранью позна­ния и над ним как отблеск божества, которое, как единая цель, воплощается в мире идей. Через такое соотношение с богом, которое мы здесь назвали верой, дух приз­нает бога, ибо бог непознаваем, подобно тому, как нельзя почувствовать дух, нельзя пощупать душу.

По отношению к миру физическому у нас есть осязание, с душевным мы сочув­ствуем, с духовным — приобщаемся к божественному, и это приобщение совершает­ся через указанное выше функционирование веры. И вот, когда совокупность инди­видуальностей охвачена могучей единой верой, которая разоблачает имена вещей невидимых, тогда они гармонизируются в могучую хорею, в единую космическую волю. Но на этой ступени уже нельзя применять представление о цели, ибо цель присуща миру желаний, области душ. В области чистого духа нет уже целей, так как там не происходит процессов развития, подобных происходящим в мире духовном. Идея рождается из божественного, а затем начинается ее становление в мире душев­ном, нисхождение вплоть до материи, конечно, говоря о тех идеях, путь которых именно таков.

Возвращаясь к проблеме исторического процесса, мы должны иметь в виду, что все элементы, о которых мы только что говорили, должны войти в него своими вли­яниями, должны определить его, как результирующие налагающихся друг на друга соотношений. Весь исторический процесс с этих точек зрения может быть охарак­теризован как борьба двух тенденций — хаотизации и гармонизации. Так могут быть охарактеризованы две основные силы истории — сила гармонизирующая и сила дисгармонизирующая.

Гармонизация дает в конце концов хорею, вихрь единства воль, устремленных к подъему, к верхам; хорея в вихревом движении увлекает более слабых, помогает им в порыве энтузиазма очиститься и подняться силою общего подъема. Задача созда­ния хореи есть задача создания облагораживающей среды, такой среды, в которой даже слабые могли бы подниматься. Задача создания хореи есть задача создания та­кой общественности, таких социальных условий, которые помогали бы личности, даже относительно слабой, увлечься общим примером, заразиться общим энтузиазмом к добру. Как окончательная цель, как идеал перед нами лежит апокалиптичес­кий образ преображения Человечества и Земли, достижения того, чтобы человече­ство слилось в едином могучем устремлении, чтобы всечеловеческая хорея увлекла человечество к «новой земле и новому небу», чтобы наступило вознесение Челове­чества, ибо сейчас оно распято, но воскреснет, когда вихрь поднимающейся хореи размечет пелены гроба и отвалит камень, когда человечество будет ничего не боять­ся и презирать зло.

Течение процесса гармонизации приходится рассматривать на различных сту­пенях его проявления. В истории человеческого общества этот процесс является одновременно и как хоровод, и как хор, и как хорея, переплетающиеся во всевоз­можных сочетаниях. И на тех же ступенях можно видеть действие противополож­ных, дисгармонирующих сил... Эти силы в свою очередь стремятся создать свои хороводы, хоры и хореи, но направленные в противную сторону. В течениях пос­леднего типа процесс совершается так, что более тяжелое увлекает более духов­ное в низы.

Когда мы рассматриваем, как происходит борьба этих двух течений, то видим, что во всех случаях существуют отдельные как бы моменты, атомы индивидуальнос­ти, личности, монады, которые и развертывают в диалектическом процессе скры­тые в них потенции. Вопрос теперь сводится к тому, как это развертывание будет со­вершаться — координируясь или дисгармонируя у различных единиц, взятых в сово­купности, будет ли развитие одной монады помогать развитию другой или же будет его задерживать, будет ему мешать. С имманентной необходимостью развертывают­ся фазисы становления отдельной монады, но в своем развертывании они встреча­ются с развертыванием других монад, и становление одной влияет на становление другой, видоизменяет формы выявления самих фазисов.

Фазисы следуют с необходимостью, имманентной той индивидуальности, кото­рая их развертывает, но то, как этим фазисам удастся проявиться в жизни, зависит уже не только от одной данной индивидуальности, но от совокупности окружающих ее индивидуальностей — от среды, от окружающих условий. Закономерность после­довательности развертывания фазисов присуща самой идее-индивидуальности. Сперва молодость, потом возмужалость, а затем уже старость, но не наоборот, и так во всем. Однако много значит, в каких условиях пришлось мне провести мою моло­дость. Может быть, эта молодость прошла так, что весь фазис возмужалости я про­болел и отправился на тот свет, не дождавшись совсем старости. Пшеничное зерно может принести несколько новых зерен, а может быть съедено человеком или пти­цей, может сгнить.

Когда эта внутренняя, имманентная закономерность моего собственного разви­тия встречается с чужой закономерностью, то для меня эта чужая закономерность является чем-то посторонним, она меня определяет как гетерономия, а не автоно­мия, она для меня нечто даже враждебное. Имманентная другой индивидуальности необходимость переживается мною как нечто, меня давящее, определяющее, чисто внешне на меня действующее. Так встречаются две независимых цепи причиннос­ти, образуя общее звено. Это общее звено оказывается, вообще говоря, случай­ностью с точки зрения каждой отдельной индивидуальности; так как оно не нахо­дится в цепи, оно не может быть объяснено с точки зрения только данной, един­ственно мне присущей, мне имманентной причинности; оно обусловливается чем-то мне посторонним, и это постороннее врывается как случай.

Пусть перед нами два яйца. Оба они могут развернуть свою внутреннюю законо­мерность и образовать цыплят. Но вот они столкнулись и разбились. С цыплячьей точки зрения — это несчастный случай. Тем не менее, можно указать некоторую но­вую цепь причинности, в которой факт столкновения и взаимного разбития двух яиц вполне обусловлен, является уже не случайностью, но вполне закономерным звеном. Поэтому для каждой данной цепи причинности можно указать ей случай­ный фактор, и для каждого случайного факта можно указать ту цепь, в которой он явится обусловленным, в которой он явится закономерным звеном.

Если теперь подойти к историческому процессу с точки зрения только что изло­женного, то перед нами предстанет совокупность отдельных людей как переплете­ние различных цепей причинности, развивающихся диалектически. При этом надо помнить, что главной сферой проявления человека является область психизма. По­этому наиболее явно и ярко действуют в человечестве силы гармонизации и дисгармонизации, присущие миру эмоций, т.е. идеи, всплывающие в сознании людей как понятия, которые они принимают за подлинные идеи. Такие идеи, насыщенные эмоциями в чрезвычайно большой степени, выявляются своей борьбой за власть над людьми. Сами же люди суть главным образом личности, индивидуальности кото­рых сущи только в потенции. И здесь точно так же, как в кинетической теории га­зов, где движение отдельных молекул в общей массе создавало теплоту, так и здесь жизнь отдельных людей создает жизнь человечества как нечто целое и совершенно новое, принципиально отличное от жизней индивидов и личностей, как теплота от­лична с этой точки зрения от движения молекулы. Рассматривая же человечество как нечто единое, мы должны различать и в нем телесное, душевное и духовное.

Рассмотрим человека как совокупность клеточек. Представим себе, что клеточ­ки его тела, так как между ними, вообще говоря, есть некоторое расстояние, отош­ли бы друг от друга так, что расстояние между ближайшими стало равным, напри­мер, аршину. Такой вид приняло бы человеческое тело, если бы мы стали его рас­сматривать в громадный микроскоп. Человек представлял бы в таком случае только некоторую конфигурацию клеточек, каждая из которых живет своей жизнью. Одна­ко пространство есть нечто чрезвычайно относительное, потому в данном случае не существенное с точки зрения его метрических свойств. Так вот, человек в таком ви­де вполне напоминает муравейник, причем роль муравьев играют клеточки. Извест­но, что как бы ни сближать два тела, между ними всегда останется некоторое рассто­яние, что доказывается явлением колец Ньютона, а из этого следует, что нарисован­ная нами картина человека с разбежавшимися клеточками, если не брать во внима­ние метрики, которая относительна, есть подлинный человек, ибо у каждого чело­века между клеточками есть некоторое расстояние.

Итак, пусть клеточки человеческого тела разбежались на версту друг от друга — никаким образом сознание человека этого не сможет обнаружить внутренним пу­тем, а стало быть, сознание зависит в своем проявлении от конфигурации, но не от размера, в свою очередь зависящего от масштаба. Представив себе человека именно таким, можно представить точно так же собаку, рыбу, бабочку и т.д. В силу этого нет­рудно мыслить единое сознание у целых животных пород, растительных родов и т.п. То есть и сами люди суть клеточки чего-то большего, что имеет свою жизнь и жи­вет по-своему, но эту жизнь человек не может познать своим рацио, как атом не мо­жет познать теплоты, ибо сам атом не может быть нагрет.

Гармонизация человеческого общества позволяет проявиться началу сверхинди­видуальному, началу общечеловеческому — возникает представление о человечестве вселенском как о своеобразном человеке-идее, человеке-принципе, который имеет индивидуальность, но проявленную в меру выявления «человечности» на планетах нашего мира. Такой человек рисовался у греков, у христиан, у гностиков, у евреев под различными названиями, то как Адам, то как Дионис, то как Христос и т.д. Это Адам Кадмон Каббалы, который становится Адамом Белиалом и, наконец, Адамом Протопластом, Адамом дифференцированных душ. Адам распадается на отдельных людей, Дионис погребается в людях, и процесс истории есть восстание из гроба: воскресение Диониса есть процесс собирания Адама.

Божественная искра, заключенная в человеке, должна осознать себя и освобо­диться от тьмы неведения.

Мы знаем, что выше сущего, выше бытия стоит то, что гностики считали сверх­бытием или «божественностью в себе» Экхарта. Но Бог пожелал быть, он принес се­бя в жертву, и потому мир есть великое жертвоприношение, как об этом говорят «Веды», Бог распялся на кресте бытия. Будда определял все сущее как страдание, и потому учение Будды есть учение об освобождении от страдания, подъем к сверхбытию, отказ от бытия. Бог принес себя в жертву и стал потому, что он раньше не был. Он стал быть и в становлении принес себя в жертву; он стал, как страдание, ибо он отказался от самого себя, создав равных себе, т.е. одаренных свободной волей. Поэ­тому процесс истории есть процесс освобождения, процесс осознавания своей сво­боды богами, еще себя не осознавшими; процесс, в котором гетерономия диалекти­ческих процессов развития изживается в гармонизации.

Сознание, связанное со своим только процессом становления, воспринимает развертывание чужого как нечто постороннее себе, нечто врывающееся как случай­ность в присущую данной индивидуальности цепь развития. Совокупность таких случайностей превращается в представление об обусловливающей необходимости. Освобождение заключается в таком расширении данной индивидуальности, чтобы чуждую ей в данный момент причинность другой индивидуальности осознать как свою собственную, как расширенную, имманентную ей причинность и, таким обра­зом, подняться над ограниченностью своего собственного бытия вплоть до того, когда причинность всей вселенной станет моей причинностью. Тогда исчезает необ­ходимость, случайность и существо становится выше своей ограниченности. До тех пор пока я сознаю только свой собственный голод, я не в силах понять действия дру­гого голодающего, но, когда голод будет мною сознаваться и у других, я осознаю и пойму поступки других: они для меня станут вполне прозрачными. Поднимаясь над причинностями вселенной, поднимаются до сознания причинности, лежащей в ос­нове бытия самой вселенной, т.е. поднимаются к основанию божественного.

С этой точки зрения исторический процесс есть возвращение бытия в надбытие, в сверхбытие, к Богу. Мы идем путем избавления от страдания, но он ведет че­рез страдание, потому что он есть путь жертвоприношения. В этом была правда Шо­пенгауэра и Гартмана, да и всей немецкой метафизики, которую С.Трубецкой пра­вильно называет своеобразным гнозисом. Из сверхбытия Бог приносит себя в жерт­ву и становится как великое страдание, и это страдание заключено в форму отдель­ных монад. Эти монады развертывают свои потенции в диалектическом процессе через фазисы физического, психического, духовного и божественного. Эти фазисы проходят по различным путям, разными линиями. Различны линии нечеловеческих становлений. Те же становления, которые проходят через человека, исходят от тех, кого гностики называли Эонами.

Эоны лежат в основе человеческих линий становления. Процесс становления в бытие есть страдание и жертвоприношение; процесс освобождения есть процесс радости, и потому радость является критерием среди других критериев того, что со­вершает освобождение. Поэтому исторический процесс, как освобождающий про­цесс, должен быть радостью. Тот, кто не чувствует радости во всем, что его освобож­дает, не стоит еще на путях освобождения. Бог стал. Это значит — проявилась пол­нота (плирома), полнота бытия, как бы часть Бога, которая «стала». Эта ставшая часть Бога проявилась в бесчисленных путях становлений, и среди них особенно важны для нас линии, идущие от Эонов.

Из Эонов исходят цепи закономерностей.

В каждом из нас есть искра божества, и эта искра есть то, что гностики называ­ют «эоновским началом». Искра Эона в нас есть то, без чего мы были бы смешаны с тьмой, это есть в нас возможность нашего грядущего. Эон в нас есть звезда во мраке нашего бытия, ведущая нас к освобождению. Это «Христос во мне» апостола Павла. Поэтому мистерия распятия Христа есть мистерия распятия Бога в бытии, есть об­раз нашего собственного существования. Освобождение Эона в историческом про­цессе есть путь радости, «ибо иго мое благо и бремя мое легко», или, как говорит од­на из народных песен добролюбовского толка:

Скорби, как греха, бегите, Нам не дал ее Отец, И ищите всех свободных И всех радостных путей.

Путь Эонов, путь радостной жертвы, и должен быть путем исторического разви­тия, путем становления и воскресения, ибо путь эоновский есть до конца путь ста­новления, есть до конца путь развертывания все новых и новых возможностей, все более и более высоких достижений и красоты. В нас только Эон свидетельствует о подъеме и освещает своим светом его пути, и только Элоим утверждает, что Бог су­ществует. Отсюда различные сыновства Василида, ибо иначе кто мог бы нам сказать о Боге и свидетельствовать о нем? Иначе возникло бы самозванство. И там, где нет Элоима, там возникает это самозванство, там рождаются власть, гетерономия лжи­вой гармонии и упорядочение через насилие, которое порождает смерть.

Есть два пути рождения идей в мире — путь сверху и путь снизу. Путь сверху — когда идея приходит из высших миров и через людей воплощается в мире, подни­мая их. Второй путь, когда идея рождается от совокупности людей, выпивая их силу, и влечет их к низам. Во втором случае возникает между идеями борьба за бытие, борьба за существование, и в мире духовном рождается то, отблеск чего отразился в учении дарвинизма. На этом пути люди создают богов, на этом пути боги ведут между собой беспощадную борьбу, боясь исчезнуть из бытия. Получается вихрь ду­ховности, влекущий к низам, требующий полного повиновения, полного подчине­ния, растворения ее, ибо соками жизни и духа ее воспользуется тот, кто рождается, выпивая свет из духовных существ.

Идея, сошедшая с высот, воплощается в человечестве как братство, справедли­вость, равенство и т.д., воплощается в людях через их умы, через их души, но может быть и так, что сама идея-индивидуальность вплоть до физического мира сойдет в человечество, и тогда рождаются гении и водители человечества вплоть до того, когда на землю сходит сам Эон в той части своей, которую может вместить Земля и земное. Тогда появляется на земле сама любовь в лице Будды, Кришны, Христа. Че­ловечество получает тогда могучий толчок к верхам, как оно получает толчок в ни­зы, когда импульсы исходят от Моисея, Павла, Магомета или Маркса, у которого избранным народом оказывается пролетариат, соответствующий «правоверным» Магомета или «святым» апостола Павла. Во всех же случаях увлечения в низы — раз­деление на властвующих и подчиненных.

Идеи охватывают людей, создавая вихри, увлекающие их в верха или в низы. Заклинания идей приглашают их прийти на помощь тому или другому течению, приглашают их низойти на человечество, чтобы его поднять, или же из темных глу­бин призывают их подняться, чтобы подчинить себе человечество. Так человечест­во становится ареной борьбы для сил иных миров, и на земле встречаются самые высокие и самые низкие влияния...

Так, стоя перед толпой, агитатор вызывает низшие страсти, заклинает лярв, су­щих в глубинах душ, чтобы они пришли и «одержали» людскую толпу; так призыва­ет чистых духов проповедник любви и свободы.

Глава 12-я

Обращаюсь опять к человеческому обществу. Мы можем говорить о нем с точки зрения физика, или с точки зрения психика, или с точки зрения пневматика. Если мы подойдем к нему с точки зрения психика, то оно предстанет перед нами как со­вокупность желаний, стремлений, честолюбий, понятий, всевозможных эмоций. Рассматривая все эти эмоции как различно направленные силы, а поступки, под их влиянием совершенные, как различные движения человеческих монад, заключен­ных, как в ящик, в определенные условия места, времени и обстоятельств, мы уви­дим картину, рисуемую кинетической теорией газов. Методы статического исследо­вания, методы теории вероятностей здесь будут совершенно приложимы. Эти мето­ды дают не только те результаты, которые могут быть оценены с точки зрения стра­ховых обществ, но и нечто более глубокое.

Впрочем, надо заметить, что наряду со сходством есть и различие между челове­ческим обществом и совокупностью молекул какого-либо газа. Коренное различие заключается в том, что в случае с человечеством мы имеем молекулы, обладающие способностью выбора, чем-то вроде химического сродства. Способность выбора иг­рает здесь роль демона Максвелла, который направляет процесс так, что энтропия общества стремится не к максимуму, а к минимуму. Прогноз Джона Стюарта Милля, утверждающий грядущее успокоение человеческого общества как такового, с этой точки зрения неправилен. Человечество идет ко все более растущей интенсивности жизни, ко все большему напряжению сил.

Однако, несмотря на различия, все же применение некоторых рассуждений Больцмана к человеческому обществу вполне допустимо и правомерно, поскольку совокупность «движений» человеческих монад дает в результате «тепло» — нечто со­вершенно новое, отдельному человеку абсолютно несвойственное.

Еще Лавров и Михайловский ставили вопрос об отношении между личностью и обществом и пытались создать так называемую «формулу прогресса». Вот перед на­ми отдельный человек. Его бытие, его жизнь есть нечто абсолютно другое, чем жизнь и бытие составляющих его клеточек. Каждая клеточка дифференцировалась, специализировалась благодаря сложному разделению труда между клеточками; бла­годаря специализации простая колония клеток превратилась в сложный, весьма дифференцированный организм.

Коллективная жизнь колонии клеток могла воплотить в себе примитивное выс­шее единство, простейшую родовую духовную монаду, тогда как организм может воплотить сложное человеческое естество. Возможность воплощения высшей ду­ховной монады была достигнута тем, что отдельные клеточки стали еще проще, ста­ли крайне односторонне развитыми, отошли назад в своем развитии. Совершенство общее было достигнуто регрессом всех отдельных составных частей. Как прими­рить общественный прогресс с регрессом составляющих его монад? Общество тем развитей, чем сложней в нем кооперация, чем более дифференцирован в нем труд. Но чем более дифференцирован труд, тем менее совершенны личности, составляю­щие общество. Благо общества оказывается прямо противоположно благу отдель­ной личности. Получается невыносимое противоречие, и в этом отношении правы те, которые подчеркивают неразрешимость конфликта: или общество, или лич­ность, третьего не дано.

Понятно, что там, где самой сущностью является эгоизм, в каких бы он формах ни проявлялся, там не может быть и речи о разрешимости указанного конфликта до конца, а между тем эгоизм является сущностью психизма, т.е. личности. Нечего и ис­кать примирения конфликта там, где этого примирения не может быть по существу дела. Однако конфликт этот теряет всякий смысл и значение, как только мы перехо­дим в область пневматизма. Никакие формулы прогресса не выведут нас из тупика, пока мы не перейдем в область духа. Штирнер потому и не мог дать ничего положи­тельного, что, разрушив все миражи общих понятий, он не смог разрушить послед­него миража — самой личности как таковой; он не усмотрел стоящей за ней индиви­дуальности и, таким образом, создал не анархизм-индивидуализм, а анархизм-эго­изм, т.е. остался всецело на почве психизма.

Если теперь мы подойдем к человеческому обществу с точки зрения гармониза­ции или хаотизации, то перед нами выступит основной вопрос — о свободе челове­ческой личности. Без этой свободы не может произойти осознание себя индивиду­альностью. Только в свободной личности индивидуальность достигает самосозна­ния. Как нелепо лечить человека от головной боли, отрезая ему голову, так же бес­смысленно говорить о человеческом развитии и придерживаться каких бы то ни бы­ло форм власти и принуждения. Поэтому проблему отношений между личностью и обществом можно разрешить, только исходя из областей чисто духовных, подобно тому, как теорема Дезарга для плоскости может быть доказана, лишь исходя из трех измерений.

Для нас, людей, имеют значение только те цели и задачи, которые мы можем поставить как люди, и нам безразлично, что через нас хотят осуществить неведомые или ведомые нам силы. Каковы бы эти силы ни были — нам это безразлично, мы знаем свои силы, свои стремления и хотим их осуществить. Я не могу заставить себя жить чужой волей, чужими желаниями, как я не могу заставить себя ходить чужими ногами, мыслить чужой головой. Поэтому, когда мы подойдем к человеческому об­ществу, мы должны представить себе все эти личности устремленными так, как они могут устремляться, исходя из самих себя.

Мы могли бы сказать: вот лес. Каждое дерево растет и развивается само из себя, и внутренняя закономерность его развития не обращает внимания на то, что вокруг растут другие деревья. Отношения между деревьями внешние, и они влияют друг на друга извне. Потенции человеческого существа выявляются благодаря имманент­ной человеку причинности, и чтобы это выявление происходило правильно, необ­ходимо, чтобы оно проходило свободно, а в свободе гармонизировалось бы вместе с другими. Гармонизация отношений личности и общества есть нечто заданное, но не данное, это задача, которую можно разрешить в ходе истории. Общество являет­ся средой, без которой невозможно развитие личности.

Анархический строй общества есть предварительное условие для разрешения вопроса о гармонии между личностью и обществом, ибо вне анархической общест­венности вообще не существует личности.

Если общественные условия таковы, что скрытые в личности потенции могут свободно выявиться, то цели общественного развития достигнуты в своей сущест­венной части; если же общественные условия не дают возможности проявиться этим потенциям, то человеческое существо принуждено искать иных миров и вре­мени для своего развития.

Пусть теперь мы исследуем вопрос о свободе, необходимости и случайности. Нетрудно видеть, что если мы будем отправляться от некоторых «последних» воп­росов, то, следуя Зенону Канту или Кантору, от каждого такого вопроса можно про­вести линию, уходящую в какие-то дали... Проведя все такие линии от «конечных и начальных» причин, мы увидим, что они устремляются туда, откуда вышли, подобно потоку падающих звезд. Продолжая путь каждой из них в обратном направлении, мы придем к их общему исходному пункту, который может быть нами охарактеризо­ван как непознаваемое. Это «непознаваемое» физик познает как случай, психик — как необходимость и пневматик — как свободу; поэтому Бог рисуется одним как слу­чай, другим — как необходимость и закон, третьим — как свобода.

Низшая ступень сознания физика не дает ему возможности познать себя самого, и потому для него все является не обусловленным в нем самом и вовне. На высшей ступени сознание прозревает свою внутреннюю сущность как нечто, целиком дан­ное и не подлежащее изменению, причинно обусловленное, необходимое. Наконец, тот, кто прозревает основы своего бытия, находит праимпульсы своего собственно­го становления и осознает свою свободу от начала бытия до его пределов.

Так ориентируют себя три породы людей — физики, психики и пневматики. У них — у каждой группы — существует свой язык. Представьте себе, что каждое слово имеет три смысла — три покрывала Изиды: физический, психический и пневмати­ческий. Пневматик понимает все три, психик — два, а физик — один. Представьте се­бе такое положение вещей, и вы увидите, что не произойдет никаких недоразуме­ний: люди будут понимать друг друга вполне в области физической, не вполне — в области психической и очень плохо — в области пневматической. Но эти три языка отвечают трем планам бытия, а потому история человечества расслаивается на три истории, и каждое событие может быть истолковано в каждом из трех планов: в пла­не случайности, в плане необходимости и в плане свободы.

Кант отдаленно чувствовал нечто из подлинной реальности, когда создавал свою довольно нелепую схему исторического преемства, ибо на самом деле фази­сы — религиозный, метафизический и научный — суть сосуществующие планы бытия, категории потенций. Если же говорить об этом как о фазисах развития, то нужно говорить о научном, метафизическом и религиозном, поскольку о них го­ворит Кант, как о тех отражениях в душах, которые производятся тремя планами бытия.

Теперь можно определить гармонизацию и хаотизацию так: первое — путь от господства случая к свободе, а второе — путь от свободы к случаю. Мерой совершен­ства общественности может служить мера свободы, осуществляющаяся в обществе.

Теперь нам предстоит рассмотреть те случаи, когда в человеке действуют силы определенного порядка, а он направляет их на служение целям порядка низшего. Так, психик может направить свои силы на служение своим физическим потребнос­тям, а пневматик может направить силы духовные на служение своим психическим или даже физическим потребностям. Во всех этих случаях перед нами с точки зре­ния возможностей развития явления чрезвычайно регрессивного порядка. Вот пе­ред нами два скупца — Плюшкин и Скупой Рыцарь. Первый в большей мере физик, второй — психик. Так можно установить определенную классификацию типов жиз­ни и литературы.

Во всяком случае, когда низшему служат высшие силы, получается большое зло.

Подобно тому как надо различать бессознание от сверхсознания, так надо разли­чать небытие от сверхбытия. Небытие противоположно с бытием, а сверхбытие есть надбытие и наднебытие, и точно так же бессознание противоположно созна­нию, а сверхсознание есть в то же время и сверхбессознание. Однако здесь есть и большая разница в том, что бытие может вести к сверхбытию, а небытие никуда вес­ти не может, подобно тому как сознание может вести к сверхсознанию, а бессозна­ние никуда не поведет. В случаях же, когда высшее служит низшему, развития быть не может, и процесс жизни ведет к небытию, к бессознанию, к смерти...

Схема, по которой можно проследить характер всех случаев, имеет вид: 1) фи­зик служит физическому, 2) психик служит физическому, 3) психик служит психи­ческому, 4) пневматик служит физическому, 5) пневматик служит психическому и 6) пневматик служит пневматическому.

Нам важно сейчас рассмотреть пункты: 2-й, 4-й и 5-й. Что касается того случая, когда психик служит физическому, то создается целый ряд областей, где достигают утонченных, изощренных удовольствий, где богом является наслаждение во всех его многообразных формах.

Психик, служащий материи, ставит свои эмоции в зависимость от телесных и во­обще материальных переживаний, понимая под последними такие переживания, которые связаны с телами. Внося в эту область систему, психик достигает пресыще­ния и, чтобы избавиться от скуки, переходит к извращениям. Таков Дезессент Гюис-манса. Всего непосредственнее служение телу в области эмоций проявляется пол­ным порабощением себя половым стремлениям, половым извращениям. В литерату­ре это излюбленный тип — тип развратника, утонченного и жестокого, ибо жесто­кость, т.е. та или иная форма садизма, всегда примешивается к сладострастию, взя­тому как самоцель.

Переходим к случаю, когда пневматик служит физическо-материальному. В этом случае мы имеем перед собой религию хаоса — атеистический материализм. Сово­купность атомов образует существенно случайные конфигурации, слагающие все­ленную, каждый атом совершенно отделен от другого, внеположен ему и ни с каким другим не может иметь ничего общего, кроме соударения. Такая картина и есть кар­тина хаоса. Но, кроме того, этот атом, по существу, невидим, неслышим, вообще не­воспринимаем, непознаваем, вездесущ, всемогущ, ибо созидает вселенную, вседоволен, ибо абсолютно замкнут в себе самом, одним словом, вполне божественен.

Атеистический материализм есть религия хаоса, как пантеизм есть религия кос­моса. Мистика атеистического материализма есть мрачная и темная мистика борь­бы за существование, борьбы бесплодной и бессмысленной, мистика вечного возв­ращения в кольце безысходности, мистика власти и порабощения. В последнем она незаметно переходит к мистике эмоциональной, в которой пневматизм идет на службу психизму. Здесь выступает перед нами религия хороших чувств, религия «хорошести» и схематизма — совокупность всех идеалистических систем, мистика ра­ционализма всех цветов и оттенков, мистика саморастворения, слияния с божест­вом в эмоциональных экстазах. Мистика рационализма в своих крайних чертах переходит в мистику скептицизма, «уверенного в неуверенности» всего познания. Та­ким образом, искра духа, тлеющая в людях, обнаруживается мистическими устрем­лениями, но она принимает всевозможные формы, давая начало многообразию ре­лигий.

Без мистики нет религии, но различны образы мистических определений. Вся­кая метафизика перестает быть только чисто интеллектуалистической системой и делается религией, как только хотят превратить ее в дисциплину поведения. Пневматик, служащий психизму всегда, становится служителем эгоизма в какой-либо его форме: спасения души, растворения в Боге, служения человечеству, классу, партии, идее и т.д.

Вот, например, учение подобного рода, встречающееся у одного из мистических братств. Человеческая душа есть эгрегор клеточек его тела. Когда-то этот эгрегор был в свою очередь душой клетки, т.е. эгрегором составляющих ее частиц материи, которую она одушевляла. Этот эгрегор победил другие эгрегоры в борьбе за сущест­вование, выпил из них их потенции, а сам стал эгрегором целого человека.

Эгрегоры людей суть эгрегоры родов. Они вырастают из человеческих душ, са­мая сильная среди которых поглощает потенции остальных членов рода и становит­ся родовой душой. Борьба родовых душ приводит к выделению душ племенных, за­тем народных, и, наконец, появляется душа человечества. Но на этом процесс не ос­танавливается, пока не является эгрегор вселенной, т.е. Бог. Здесь Бог творится, а не творит, он является как сильнейший в результате борьбы. Во всех этих случаях низшее творит высшее вместо того порядка, когда высшее творит низшее, но так как из порядка равных никаким образом не может возникнуть высшее иное, чем то, которое уже дано, то необходим процесс выделения высшего, который в создавших­ся прочих условиях немыслим иначе, как в результате борьбы за существование. Так из предвечной мглы рождается в конце концов Бог, как осознавшая себя беспощад­ная и всемогущая мгла... Такова мистика мглы.

Дарвинизм и марксизм являются наиболее яркими отблесками этой мглы совре­менности, и Ницше во многом был захвачен этой мглой. Во мглу и тьму подобных мировоззрений падают лучи учений о любви, и мгла не может потушить их, но зато сама любовь начинает сиять светом жертвы.

Возвращаясь к первоначальному вопросу, можно так формулировать результат нашего исследования: в человечестве существуют два основных направления, две силы — силы гармонизации и силы хаотизации, силы тьмы и силы света, добра и зла, прогресса и регресса, падения и подъема. Они ведут упорную борьбу друг с дру­гом, и вся история наполнена этой борьбой. Существуют тайные братства того и другого типа, и из их глубин исходят те силы, которые поднимают психиков на борь­бу, бросают физиков в смятение этой борьбы и создают учреждения всех видов как свои орудия.

Ясно, что оба эти течения говорят о себе как о представителе добра, а о против­ном — как о представителе зла. Таким образом, одно из них говорит правду, а другое лжет, безразлично, сознательно или бессознательно, а потому возникает вопрос: как отличить правду от лжи? Если бы лгущие делали то, что они говорят, — они не были бы лжецами, а потому и обратно: ложь можно узнать по поступкам, по делам, как об этом еще говорится в Евангелии, и наиболее характерным явлением в этой области оказывается обоснование на ряде ходовых формул: «чем хуже, тем лучше», «цель оправдывает средства» и т.п. Как льва узнают по когтям, а осла — по ушам, так и ложь узнают по делам. Но ясно, что дело здесь вовсе не просто.

Поскольку течение светлое идет путями добра и свободы, течение темное — пу­тями лжи и власти, а наш мир принадлежит к мирам, очень низко стоящим на ступе­нях развития, то темные массы, темные силы идут рука об руку с темным течением, которое опирается на силы темных инстинктов, вызывает себе на помощь стихий­ные силы эмоций и грубейших переживаний. Борьба неравна. Когда светлое тече­ние обращается к мирам более высоким и они приходят на помощь — на земле воп­лощается дух более высокий и сильный; иногда и без особого обращения, без особого призыва сходят в наш мир существа из высоких духовных сфер, вплоть до Эонов. Тогда на земле рождаются великие религии, образуется вихрь духовных сил, увлека­ющий массы на жертвы, на подвиги высокой любви и братства. Создаются могучие хореи, и человечество, несмотря на колоссальное противодействие сил тьмы, все же несколько поднимается выше в своем духовном уровне.

Бывают в истории человечества моменты, когда в нее врываются силы светлых или темных коллективов и вносят свои устремления.

Представим себе человека. Его сознание разлито более или менее по всем кле­точкам его тела: в одних оно присутствует слабо, в других — чрезвычайно мощно. Так, сознание сошедшего на землю Эона будет разлито в одних людях слабо, в дру­гих — сильнее, а в одном из людей эоновский свет засверкает в своей могучей чисто­те, и мы скажем тогда, что в этом человеке воплотился Эон.

Во время схождения Эона масса людей оказывается причастна к эоновскому на­чалу. Эонство разливается в людях, как сознание человека разлито в его клеточках, и таинство причастия есть напоминание людям о жертве любви, к которой они должны приобщиться. «Где двое или трое во имя мое, там и Я среди них», — говорит Эон Христос, ибо любовь может быть только там, где есть по крайней мере двое или трое, а Христос есть Эон любви, т.е. сама любовь. Могучей хорее христианства на­ряду с другими попытками темные силы противопоставили не только павлианство, но и магометанство, которое создало антихорею, увлекавшую человечество вновь под власть ягвестических родовых сил. К XIII веку иссякает внешний импульс Хрис­та, и тайные братства выдвигают на борьбу с тьмой новые силы, действующие вплоть до XX века, когда вновь наступает переломный момент. Грааль любви снова и снова наполняется жертвенной кровью.

Темные силы имеют свои тайные братства, образуя то, что может быть названо общим именем сатанизма. Не нужно только думать, что сатанизм выявляется в тех грязных и поистине мелких делишках полового разврата, о которых говорят мно­гие, — все это пустяки. Сатанизм грозен и могуч, его задачи обширны и глубоки, го­раздо глубже, чем могут себе вообразить всевозможные ученые богословы. Сата­низм проявляет свои силы там, где вопрос идет о судьбе целых народов, когда про­поведуется та или другая форма темной мистики, мистика власти, религия атеисти­ческого материализма, когда работает государство с его судами, законами и палача­ми, которые носят название полиции, милиции, войск жандармерии, шпионов, ох­ранок, чрезвычаек.

Сатанизм — в коллективных психозах, в борьбе за власть, называемой демокра­тией, в борьбе за власть всевозможных церквей, в нетерпимости, в фанатизме и свя­занном с ним тупоумии, в юродстве, одним словом, везде, где нет любви, мудрости, свободы, терпимости, правды, добра, красоты.

Наше время есть время нового кризиса. Мы приближаемся к тому моменту, ког­да земля озарится светом учения Параклета. Параклет напомнит все то, чему учил Христос, и укажет новое. Его учение есть учение о любви, жалости и терпимости, учение о безграничной свободе и о всепрощении. Наше время есть время первых порывов ветра, который должен перейти в бурю начинающейся общечеловеческой хореи.

Так скрещиваются в человечестве силы разных миров, но ясно, что все эти си­лы в нашем мире действуют в формах нашего мира, а потому не могут развить в пол­ной мере присущих им потенций. Архангел на земле может оказаться слабее сред­него человека, если он не приспособится к условиям жизни нашего мира, и потому совсем не надо думать, что стоит сойти на землю Архангелу, как он сразу станет «бо­гом из машины»; далеко не всегда и не все воплощения из высших миров оказыва­лись достаточно действенными в социальном масштабе. Но то же приходится ска­зать и о попытках воплощений темного характера. Земля не есть нечто худшее из возможного, и надо думать, что существуют земли, где человечества стоят на более низкой ступени духовности, да и наша земля была некогда в этом отношении ниже настоящего, хотя были времена, когда она была и не ниже, если не сказать, что и выше. Вообще уровень духовности, уровень духовного развития и духовной культу­ры определяется в каждый момент соотношением живых сил, действующих в ре­альном бытии.

Каковы эти силы, действующие в человечестве, мы можем судить отчасти на ос­новании уже рассмотренного. Человечество есть арена столкновения самых разно­образных влияний, и мистерия истории человечества, развертываясь на протяже­нии веков и тысячелетий, подобно ручью, вливается в океан Вселенского Человече­ства, как форма подвижного равновесия, пребывающая в течение эонов времени.

Когда же в мирах и веках человечество как таковое окончит свою миссию слу­жить этапом духовного бытия, тогда окончится и его история. Человечество как та­ковое исчезнет, ибо идея его развернет все потенции, в ней заложенные, и, выпол­нив свое назначение в мирах разноцветных солнц, поднимется к бытию в мирах, бо­лее высоких. Тогда совершится преображение самой идеи, идея человечества ста­нет другой.

Каждый отдельный человек значит мистически столько же, сколько и любая со­вокупность людей, ибо индивидуальности несравнимы и каждый может развить ту деятельность, которая приведет к преображению. Дух отдельного человека не при­кован навсегда к человеческой форме, и тот, кто сегодня является человеком, через несколько веков или тысячелетий станет Ангелом или Архангелом, но человечест­во пребывает гораздо дольше. Принимая то условие, что нельзя спасать человечест­во, губя людей, можно сказать, что мистика психическая в ее лучшем аспекте приво­дит к служению людям, а мистика пневматическая — к служению человечеству, и в этом заключается единственный и подлинный смысл того, что называют альтруиз­мом, ибо альтруизм есть явление психической сферы, противополагаемое эгоизму.

Отсюда вытекает смысл служения человечеству.

Слова Христа о том, что надо посещать заключенных, кормить голодных, поить жаждущих, одевать раздетых, помогать больным и т.д., можно понимать в прямом смысле, и этот смысл обязателен для всех, но, кроме того, нужно понимать, эти сло­ва в их более глубоком смысле: необходимо делать все, что можно действительно сделать для того, чтобы на земле не было голодных, жаждущих, заключенных в тюрьмах, разутых и раздетых. Добиваясь этой последней цели, мы служим уже все­му человечеству. И в этом отношении каждый должен знать, что глубоко правильны слова Ибсена, влагаемые в уста Бранда: «Простится все тебе, что ты не смог, но не простится то, чего не захотел».

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН (к лекциям А.А.Солоновича)

Аристотель (384/383-322/321 гг. до н.э.), др.-греч. философ — 456

Архимед (ок. 287-212 гг. до н.э.), др.-греческий ученый — 455

Бакунин Михаил Александрович (1814-1876), теоретик анархизма — 446, 493

Белинский Виссарион Григорьевич (1811-1848), литератор, критик — 446, 471

Берлихинген Гёц (Готфрид) фон (1480-1562), немецкий рыцарь — 482

Блаватская Елена Петровна, урожд. Ган (1831-1891),    основательница Теософского

общества — 455

Бойль Роберт (1627-1791), англ, физик и химик — 451

Бокль Генри Томас (1821-1862), англ, историк и социолог — 451

Больцман Людвиг (1844-1906), австрийский физик — 509

Валентин (?-160), гностический философ — 496

Василид (первая половина II в. н.э.), гностик — 508

Гегель Георг Вильгельм Фридрих (1770-1831), нем. философ — 444-447, 455, 478, 479, 498

Гей-Люссак Жозеф Луи (1778-1850), фр. химик и физик — 451

Геккель Эрнст (1834-1919), нем. биолог - 455, 478, 493, 501

Гёте Иоганн Вольфганг (1749-1832), нем. писатель и естествоиспытатель — 456, 499

Гёц фон Берлихинген (см. Берлихинген Гёц фон) — 482

Гольбах Поль Анри (1723-1789), франц. философ — 446

Гюисманс Иорнс-Карл (1848-1907), фр. писатель — 511

Дарвин Чарльз Роберт (1809-1892), англ, естествоиспытатель — 454, 478, 508, 512

Дезарг Жерар (1593-1662, по др. данным 1591-1661), фр. математик и архитектор — 509

Достоевский Федор Михайлович (1821-1881), писатель — 471, 486

Дюгем Поль (1861-1916), фр. физик - 459 Евклид (жил в 3 в. до н.э.), др.-греч. математик — 459

Заратуштра (до 1-й пол. 6 в. до н.э.), основатель зороастризма — 472

Зенон (между 336 и 332 и между 264 и 262 гг. до н.э.), др.-греч. философ — 510

Зибек Германн (1842-после 1906), нем. философ — 480

Зороастр (см. Заратуштра) — 472

Ибсен Генрик (1828-1906), норвежский драматург — 514

Иван III Васильевич (1440-1505), царь и великий князь — 487

Иван IV Васильевич (1530-1584), царь и великий князь — 453

Кант Иммануил (1724-1804), нем. философ - 446, 470, 490, 497, 499, 510

Кантор Георг (1845-1918), нем. математик — 510

Кетле Ламбер Адольф Жак (1796-1874), бельгийский социолог — 451

Коперник Николай (1473-1543), польский астроном — 469

Лавров Петр Лаврович (1823-1900), философ и публицист — 448, 509

Ламетри Жюльен Офре дс (1709-1751), фр. философ — 446

Лейбниц Готфрид Вильгельм (1646-1716), нем. философ, математик, физик — 498, 499

Лойола Игнатий (1491-1556), основатель ордена иезуитов — 483

Локк Джон (1632-1704), англ, философ - 447

Лопухин Иван Владимирович (1756-1816), мистик, масон — 491

Магомет (см. Мухаммед) — 472, 508

Максвелл Джеймс Клерк (1831-1879), англ, физик - 475, 476, 509

Мариотт Эдмонт (1620-1684), фр. физик - 451

Маркс Карл (1818-1883), экономист - 447, 455, 457-461, 464, 473, 478, 508, 512

Мах Эрнст (1838-1916), австрийский физик, философ — 461 М

илль Джон Стюарт (1806-1873), англ, философ и экономист — 509

Мильтон Джон (1608-1674), англ, поэт — 476

Милюков Павел Николаевич (1859-1943), историк, публицист — 487

Минковский Герман (1864-1909), нем. математик и физик — 459

Михайловский Николай Константинович (1842-1904), публицист, социолог — 448, 509

Моисей, иудейиский пророк — 472, 508

Мухаммед (ок. 570-632), основатель ислама — 472

Ницше Фридрих (1844-1900), нем. философ - 469, 495, 512

Новиков Николай Иванович (1744-1818), писатель, издатель, масон — 491

Ньютон Исаак (1643-1727), англ, математик, астроном, физик — 452

Павел (?- ок. 65 г. н. э.), апостол — 480, 508

Парацельс (наст, имя - Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм) (1493-1541),

врач и естествоиспытатель — 447

Пифагор Самосский (6 в. до н.э.), др.-греч. философ — 472

Платон (428 или 427 - 348 или 347 до н.э.), др.-греческий философ - 447, 467, 491, 509

Птолемей Клавдий (ок. 90 - ок. 160), др.-греч. ученый — 469

Пуанкаре Жюль Анри (1854-1912), фр. математик, физик и философ — 459

Риман Бернхард (1826-1866), нем. математик — 459

Россель Жан, фр. физик — 488

Тард Габриель (1843-1904), фр. социолог - 469, 470

Фалес (ок. 625 - ок. 547 до н.э.), др.-греч. философ — 447

Фейербах Людвиг (1804-1872), нем. философ — 447

Фихте Иоганн Готлиб (1762-1814), нем. философ — 446

Фрейд Зигмунд (1856-1939), австрийский врач-психиатр — 460, 478

Шварц Иван Григорьевич (Иоганн Георг) (1751-1784), масон — 491

Шеллинг Фридрих Вильгельм (1775-1854), нем. философ — 446, 457

Шпенглер Освальд (1880-1936), нем. философ - 455, 473

Штейнер Рудольф (1861-1925), нем. философ, основатель антропософии — 455

Штирнер Макс (наст, имя и фамилия - Каспар Шмидт) (1806-1856), нем. философ — 447,467,491,509

Штраус Давид Фридрих (1808-1874), нем. теолог — 447

Эвклид (см.Евклид) — 459