|
Элементы религии
Духовная культура первобытного народа – предмет едва уловимый, ускользающий от взгляда постороннего наблюдателя; к тому же сведения о религиозных верованиях тасманийцев отрывочны и противоречивы. Не удивительно поэтому, что они всегда вызывали самые противоположные суждения и оценки. На объективные трудности изучения этого аспекта культуры тасманийцев накладываются различия в идейных и методологических позициях авторов, различное понимание ими самого феномена религии. Одни из них утверждали, что у тасманийцев не было религии вообще, другие же писали нечто прямо противоположное. К тем и другим утверждениям следует относиться с одинаковой осторожностью, учитывая личность и идейную позицию авторов. Для многих из них, например для Уидоусона [152, 53], критерий религиозности – вера в бога, поэтому то, что они обнаружили у тасманийцев, свидетельствовало, по их мнению, об отсутствии каких-либо следов религии. Явной натяжкой выглядит попытка В. Шмидта изобразить тасманийцев монотеистами и стремление Е. Вормса и X. Петри интерпретировать представления тасманийцев как свидетельство их веры в некое высшее существо [187, 290–292]. Столь же неубедительна попытка В. Ф. Зыбковца изобразить тасманийцев людьми, находившимися еще на дорелигиозной стадии развития общественного сознания. Зыбковец, конечно, прав в том, что религии как «системы верований» тасманийцы не знали [7, 164], но религиозные верования у тасманийцев все же существовали. Ведь религия не сразу начинается с веры в бога, с «системы верований»; подобно другим формам общественного сознания, она возникает в виде {154/155} весьма элементарных представлений и затем проходит длительный и сложный путь развития.
Обратимся к свидетельствам очевидцев. По словам епископа Никсона, «страх перед злым духом» был «главным, если не единственным» религиозным чувством тасманийцев. Дэвис пишет о вере тасманийцев в злого духа, «могущество которого проявляется по ночам; его они страшно боятся и никогда по доброй воле не выйдут в темноту». Гендерсон сообщает, имея в виду и тасманийцев, и аборигенов Нового Южного Уэльса (Австралия): «В той и другой стране господствует общераспространенное верование в существование низших духов, которые днем скрываются в глубоких лесистых пропастях, но с наступлением темноты бродят, обладая способностью приносить невзгоды и даже гибель». Сообщения о злых духах темноты и ночи приводятся и другими авторами. Миссионер Ли, однако, пишет, что тасманийцы «верят в двух духов: один, по их словам, правит днем, и называют они его добрым духом, другой – ночью, и его они считают злым. Доброму духу они приписывают все хорошее, злому – все пагубное». Джеффрис также говорит о вере тасманийцев в существо, «подателя всякого блага», которое «правит днем, злой же дух или демон появляется ночью» [152, 53–55].
Даже если на суждения авторов этих сообщений известное воздействие оказало их христианское мировоззрение – они переносили на тасманийцев даже привычную им терминологию, например слово «дух», которого последние не знали, – перед нами все же возникают очертания какой-то неясной веры в существа, противопоставленные друг другу по своей природе, функциям, полярно-противоположному отношению к людям, даже связанные с различным временем суток. Согласно некоторым очевидцам, тасманийцы обращались к этим существам со словами и жестами, напоминающими молитвы или заклинания.
Веру тасманийцев в существование доброго и злого «духов» подтверждает и такой авторитетный источник, как Робинсон. Добрый «дух», пребывающий на небе, выступает то под именем Парлерде, то под другими именами [91, 63, 249, 281]. Но чаще мы слышим о его антиподе, и не удивительно, ведь злому «духу» – он тоже фигурировал в разных группах под различными именами, чаще всего под именем Регуроппер, – тасманийцы {155/156} приписывали все свои несчастья. Причиной болезни и самой смерти тасманийцы считали козни Регуроппера [91, 60, 113, 141]. Когда, например, кто-нибудь умирает, существо это выходит ночью и разбрасывает из большого мешка, сделанного из шкуры кенгуру, болезни, предназначающиеся живым. Поэтому тасманийцы избегали оставаться там, где побывала смерть, – иначе погибнут и остальные. Существо это упоминается на страницах дневника Робинсона много раз – казалось, зловещий его образ виделся тасманийцам повсюду [91, 57, 83, 170, 374, 771, 908 и др.]. Слово, которым они его называли, они употребляли также для обозначения грома и молнии. «Дьявол живет в огне», – говорили тасманийцы [91, 249, 403]. Опасаясь заболеть, они никогда не прикасались к дереву, в которое ударила молния [91, 884]. По-видимому, тасманийцы и умерших порою (не всегда) считали злыми и мстительными существами.
Злые «духи» были в то же время и вещими существами. Так, например, злой «дух», вселившись в главаря группы, указал ему, где находится ядовитая змея, или заставил вещать другого главаря, находившегося, подобно типичному шаману, в состоянии транса, и указал ему, где в то время находились аборигены, которых разыскивал Робинсон [91, 528, 542, 605]. О прорицаниях шаманистского характера, произносимых в состоянии транса, рассказывается и в других местах его дневника [91, 397, 413]. Конечно, речь здесь может идти лишь об элементарных формах шаманизма. Но несомненно, что истоки его лежат в глубинах первобытности.
Исследуя мифологические термины тасманийцев, Вормс попытался выяснить значение имен различных мифических существ, в том числе знакомого нам по дневникам Робинсона Регуроппера (в нашей литературе иногда неправильно переводили «опутывающий Регу»). Имя его, считает Вормс, следует произносить Раги Роба, где «раги» означает «плохой дух» или «привидение», а «роба» – «страшный», «ужасный». Регуроппер был известен на всем острове, за исключением лишь западной его части. Позднее аборигены так называли белых пришельцев, которых считали покойниками, вернувшимися из царства мертвых. Поэтому Вормс предлагает переводить имя этого существа как «Ужасный дух смерти» [270, 7–8].
По словам Миллигана, у тасманийцев была {156/157} «отчетливая идея бессмертия души»; они также верили «во множество злонамеренных духов и злобных леших, обитавших в пещерах и мрачных густых лесах, расщелинах скал, на вершинах гор и т. д.; одному или двум духам тасманийцы приписывали энергию и всесилие, но и их, по-видимому, не наделяли атрибутами милосердия, хотя питали неограниченное доверие к благосклонному вмешательству духов покойных друзей и родственников. Этим духам-хранителям они давали родовое имя «варрава», что означает «тень», «сень», «привидение», «призрак» [152, 55]. В своем словаре Миллиган дает для этого слова значение «дух умерших» (spirit of the dead); в различных диалектах оно звучит почти одинаково: «варрава», «варравена» [152, XXXVI]. Словом «варра» аборигены, по-видимому, называли и впервые увиденных ими европейцев [152, 41]. Миллиган приводит и другое имя «духа умерших» – «тагана марабона» [152, XXXVI]. Вормс переводит его как «существо полумрака» [270, 5–7].
Когда Робинсон пытался выяснить представления тасманийцев о будущей жизни, в частности, куда уходят, по их мнению, умершие, он получал разные ответы. Некоторые говорили, что когда умрут, то отправятся в Англию. Один абориген сказал, что после смерти будет ходить от племени к племени. Ведь мертвые часто бродят вокруг [91, 62, 185, 493]. А однажды Робинсон услыхал такой ответ: «Ba-li war lugana uni da-gara Tini Drini. Mabali ba-li war Drini». В свободном переводе это следует читать: «Когда мертвеца сожгут, он отправляется на Тини Дрини, Остров Мертвых. Все люди должны уйти на этот остров» [187, 295].
В первые годы колонизации тасманийцы перенесли название Тини Дрини, Остров Скелетов, или Остров Мертвых, на Англию, родину белых пришельцев, в которых они видели покойников, пришедших с этого острова. По словам Бэкхауза, тасманийцы «на первых порах ошибочно принимали белых людей за бестелесные существа». Он тоже подтверждает существование у тасманийцев «смутных представлений» о жизни за гробом или, точнее, после сожжения тела на погребальном костре [152, 55–56]. О том же сообщают и другие авторы. Как место пребывания людей после смерти тасманийцы называли то звезды, то остров в Бассовом проливе, где жили их предки, куда уходят мертвые варрава, и где {157/158} они пребывают в образе белых людей [152, 56]. Не указывает ли это местонахождение обители мертвых на смутное воспоминание тасманийцев о приходе их предков в Тасманию со стороны нынешнего пролива?
Когда в 1841 г. в Мельбурне казнили через повешение двух тасманийцев, один из них, Джеки, сказал присутствовавшему священнику, что у него, Джеки, «три головы»: «одна для виселицы, другая для могилы, а третья и лучшая – для Тасмании, где она возродится для новой жизни» [251, 209–210].
Бэкхауз рассказывает о пожилой тасманийке, которую он встретил на о-ве Флиндерс, куда были сосланы последние тасманийцы, уцелевшие после «черной войны». Она раскладывала на земле гладкие овальные камни, раскрашенные черными и красными полосами. Когда ее спросили о значении этих камней, она ответила, что это – «отсутствующие друзья». «Возможно, что она общалась таким способом с душами друзей, погибших во время „черной войны”», – замечает Бонвик [49, 193; 152, 57]. Не желая говорить о них как о мертвых, она говорила, что они «отправились в далекий путь». Тасманийцы вообще избегали говорить о мертвых и называть их имена.
Эти камни напоминают загадочные гальки из западноевропейского позднепалеолитического местонахождения Мас д'Азиль, такие же плоские, овальные, покрытые черными и красными геометрическими изображениями. А тот факт, что тасманийские камни был связаны с отсутствующими соплеменниками и как бы представляли или замещали их, заставляет вспомнить об австралийских чурингах, каждая из которых является как бы второй ипостасью австралийского аборигена. Разница та, что в Австралии непосвященным, в первую очередь женщинам, было запрещено видеть чуринги.
Неверно, будто «у тасманийцев не было ни знахарей, ни колдунов, ни шаманов» [7, 170]. Бэкхауз рассказывает о знахаре, которого он встретил в 1832 г. Его хирургические инструменты состояли из осколков стекла, которыми он производил разрез на теле пациента в том месте, где тот чувствовал боль. Да и сам лекарь, по рассказу очевидцев, был явно нездоровым человеком: время от времени он корчился в судорогах, которые объяснял тем, что в теле его находится «дьявол» [152, 65–66]. По-видимому, сеанс «лечения» {158/159} сопровождался какими-то элементами настоящего камлания. О приемах лечения рассказывает и другой очевидец, Робинсон. Он тоже сообщает о том, что на тех частях тела, где пациент чувствовал боль, – на голове, груди, животе и т. д. – острым камнем или стеклом делались надрезы, из которых струилась кровь [91, 59, 67]. Средством от боли и оберегами против болезней служили и амулеты: пепел сожженных на погребальном костре, хранившийся в особых мешочках из шкуры кенгуру [91, 65, 145, 225].
Знахарской практикой занимались и старые женщины. Существовало поверье о мурамбуканье – «колдунье, или женщине-домовом в одежде из травы или коры» [152, LХVI].
Инструментами магической практики в Тасмании, как и в Австралии, были камни, кристаллы, человеческие кости. С их помощью можно было излечить больного или, напротив, вызвать болезнь и смерть. Подобно австралийцам, тасманийцы тщательно прятали их в волосах или обертывали корой. Как и в Австралии, знахари «извлекали», точнее, «высасывали» их из тела больного [49, 194–195]. Бонвик упоминает об овальной дощечке, муюмкар, вращаемой с помощью шнура, – аналоге широко распространенной в Австралии, на Новой Гвинее и в других странах мира гуделки, по-видимому, одного из древнейших магических орудий человечества. Как и в Австралии (где звук гуделки изображает голос духа), женщинам было запрещено видеть муюмкар. Муюмкар был орудием колдунов [49, 175–176].
Выделение знахарей и колдунов, людей, владевших искусством врачевания и приемами черной магии, – один из древнейших в истории человечества видов профессиональной специализации. Такие специалисты были и в Тасмании.
Австралийская гуделка – атрибут обрядов посвящения, или инициации молодежи, которые занимали важное место в общественной жизни австралийцев. Известно ли что-нибудь о таких же обрядах в Тасмании?
В какой-то форме они, видимо, существовали и здесь. Глубокие рубцы на плечах, бедрах, на груди тасманийцев – один из признаков этих обрядов, хорошо известный и в Австралии. В отличие от Австралии, в Тасмании операцию эту часто производили старые женщины, которые здесь вообще занимали более заметное место в {159/160} обрядовой жизни. Обряд сопровождался танцами и пением под ритмические удары палками или ладонями о землю или по свернутым в трубку шкурам кенгуру. Хотя характерный для Австралии (но распространенный не повсеместно) признак посвящения – обрезание – в Тасмании, по-видимому, отсутствовал, Бонвик и некоторые другие исследователи убеждены в том, что обряды инициации здесь существовали [49, 202; 234, т. II, 386].
Не совсем ясно, практиковали ли тасманийцы и такую характерную для австралийских обрядов посвящения операцию как выбивание зуба. Возможно, что некоторые группы удаляли один или оба верхних резца. Они отсутствуют на нескольких тасманийских черепах [237, 29–49]. Об отсутствии одного или двух верхних резцов у некоторых тасманийцев, которых он встретил в 1793 г., сообщает и Лабиллардьер [140, 320]. Вероятно, тасманийцы заимствовали этот обычай у своих далеких предков, составлявших одно целое с австралийцами: ведь в Австралии обычай этот, видимо, восходит к глубокой древности [162, 94].
К корробори австралийцев очень близки по своему характеру тасманийские танцы при луне. По свидетельству многих авторов, тасманийцы страшились темноты, но в лунные ночи, напротив, они, подобно австралийцам, устраивали пляски вокруг костров под аккомпанемент хора и ударов палок о палки, о шкуры или землю. При этом, как и в Австралии, разыгрывались пантомимы, изображавшие различных животных, а иногда и «демонов» [41, 156–159]. Особенно сильное впечатление производили большие ежегодные праздники, приуроченные ко времени полнолуния в ноябре, когда собирались вместе локальные группы одного, а то и нескольких соседних племен [49, 190]. Такие праздники, когда обычно рассеянные группы охотников и собирателей вновь ощущали себя единым народом, имели большое социальное значение.
Как удалось установить на основании фонографических записей песен, исполненных в 1899 и 1903 гг. Фанни Смит (см. гл. 1), стиль тасманийских песен при всем своеобразии во многом близок к пению австралийцев, особенно аборигенов Центральной и Южной Австралии. Так, музыковед Эллис обнаружил, что одна тасманийская песня очень напоминает мелодии этнических групп, населявших ближайшую к Тасмании юго-восточную {160/161} область Южной Австралии. Но в песнях Ф. Смит заметно и структурное сходство со стилем, характерным для некоторых районов Меланезии [84, 345; 181, 73–78; 182].
По словам Ллойда, тасманийские женщины аккомпанировали своим «монотонным голосам, ударяя руками по свернутым в трубку шкурам кенгуру так, что звук ударов напоминал звук барабана» [155, 49]. Не отсюда ли возникла легенда о существовании у тасманийцев барабана? Свернутые шкуры, по которым били руками, сопровождая пение, известны в Южной Австралии и на севере Квинсленда [239, 107; 214, 120]. Широко распространено в Австралии и сопровождение пения ударами двух палок. Но характерное для тасманийцев участие женщин наряду с мужчинами в обрядах с пением ритуальных песен – особенность тасманийского общества, отличающая его от австралийского и еще раз показывающая, что в тасманийском обществе женщина несомненно занимала более высокое и более равноправное положение.
Интереснейшая черта тасманийской культуры, сближающая ее с традиционными культурами многих других народов, в том числе народов Сибири, – связь женщины с жилищем и семейным огнем, очагом. Выше говорилось, что у тасманийцев возведение жилищ возлагалось на женщин. Женщины поддерживали огонь и обеспечивали топливом очаг. Связь с очагом выражалась и в том, что при частых переходах с места на место огонь переносили тоже главным образом женщины. В связи женщины с важнейшими атрибутами семьи – жилищем и очагом – сказывается, вероятно, одна из древнейших особенностей человеческой культуры. У тасманийцев нам известно только внешнее, бытовое выражение этой связи, основанное на естественном разделении труда. Но очень возможно, что она имела и глубокое идеологическое обоснование.
Некоторые виды пищи находились у тасманийцев под запретом, табу. У одного племени или локальной группы запрещено было употреблять в пищу один вид животных, у другого – другой [152, 62–63]. Табу распространялись на животных того или иного пола. Так, одни группы ели только кенгуру-самцов, другие же охотились лишь на кенгуру-самок. Единственным животным, от которого, по словам европейцев, отказывались все тасманийцы, {161/162} была рыба. С одним видом рыбы было связано поверье, что, попав в огонь, она вызывает дождь.
Запреты эти, по справедливому замечанию С. А. Токарева, «имеют все признаки тотемической табуации» [27, 74]. Табуирование отдельными группами тех или иных видов пищи хорошо известно многим другим народам, в том числе австралийцам. Некоторые австралийские племена избегали употреблять в пищу какое-нибудь животное или растение, которое являлось их тотемом. Но связывали ли тасманийцы табуирование тех или иных видов животных с тотемическими представлениями, мы не знаем. Мы вообще не располагаем прямыми данными о существовании тотемических представлений у тасманийцев, хотя табуирование отдельными группами тех или иных видов пищи можно рассматривать как косвенное указание на их существование.
Имелись и другие указания подобного рода. Так, убеждение аборигенов Западной Тасмании в том, что их предки походили на кенгуру [49, 182], перекликается с тотемическими верованиями австралийцев.
Тасманийцы верили, что первые люди были созданы великим демиургом Моихерни еще не вполне готовыми, в зверином облике, с хвостами и ногами без суставов. Позднее другое мифическое существо – Друмердим – отрезало им хвосты и с помощью жира заставило их колени сгибаться, превратив их тем самым в готовых людей [91, 373; 152, 55]. Все это очень напоминает мифы австралийцев о первых людях, появившихся на свет в нерасчлененном, диффузном облике, нередко с атрибутами животных; и только потом великие демиурги с помощью каменных ножей превратили их в настоящих людей.
Тасманийские мифы рассказывают и о героической паре, двух культурных героях, отождествляемых со звездами Кастором и Поллуксом. От них тасманийцы научились добывать огонь [152, 84–85]. Рассказывают они и о том, что первых людей сделали две звезды Млечного Пути; они же создали реки и дали людям огонь [91, 402, 403]. Для Австралии вообще характерно, что созвездия и отдельные звезды фигурируют в мифологии. Это сходство указывает на то, что корни звездного мифа находятся в древности, когда предки тасманийцев и австралийцев были одним народом. Можно вспомнить и двух мифических существ, культурных героев Северной {162/163} Австралии, человека-орла и человека-ястреба, принесших людям первый огонь [187, 293]. На сходство мифов о происхождении огня, распространенных в Тасмании и на юго-востоке Австралии, в Виктории, обратил внимание еще Мэтью [163, 14–22].
Другой персонаж тасманийских мифов, великий демиург по имени Лаллер, создал землю, провел по ней реки – большие и малые – и населил ее кенгуру и иными животными. Впрочем, в другом месте дневника Робинсона говорится, что это сделал тот же Моихерни [91, 373, 374]. Затем Моихерни, или Моини (так записано его имя на других страницах дневника), был свергнут с неба на землю, жил на земле, а умерев, превратился в скалу, которую и сейчас еще можно видеть [91, 376, 377]. Превращение первотворцов и тотемических предков в камни и скалы – верование, широко распространенное и в Австралии. В целом и там, и здесь перед нами определенный мифологический комплекс, типологически еще очень архаичный, характерный для сравнительно раннего уровня общественного развития.
В то время как наиболее надежные источники единодушно утверждают, что тасманийцы не знали каннибализма, Зыбковец вопреки фактам пытался доказать, что в прошлом тасманийцы были людоедами [7, 175–178]. Возникновение погребальной обрядности он связывал с «преодолением каннибализма» [7, 180, 182], следовательно, и эта концепция оказывается необоснованной.
Смерть сородича, члена коллектива – значительное событие в жизни первобытного общества. С ним связаны разнообразные способы погребения, погребальные обряды и другие приемы обращения с мертвыми. Идеологические и социальные моменты отразились и переплелись в обрядах погребения в сложной, синкретической форме. В многообразии первобытной погребальной обрядности отражены, с одной стороны, социальный статус покойного, положение его в системе общественных связей, с другой – этнические различия. Уже этнографические материалы по австралийцам, которые наряду с тасманийскими относятся к наиболее ранней стадии развития, свидетельствуют о том, что не только племена и целые культурные провинции различаются между собой по характеру погребальной обрядности; еще ощутимее различия внутри племен. В Центральной Австралии, {163/164} например, умерших разного пола и возраста погребали в земле или предварительно клали на платформу, а затем уже погребали. В Кимберли тела детей переносили с места на место в течение нескольких месяцев (иногда до двух лет), а затем помещали в тотемное святилище под скальным навесом; стариков зарывали в землю без каких-либо обрядов; взрослых женщин съедали, а останки погребали под камнями; взрослых мужчин «вкушали» символически, затем трупы клали на платформу, пока мясо не отделялось от костей, после чего кости помещали в оссуарий под скальным навесом, тотемически связанным с умершим. Обычай поедания умерших соплеменников существовал и на Северной Территории, а переноска останков детей была распространена в Юго-Восточной Австралии. В Южной Австралии новорожденных и детей, умерших вскоре после рождения, сжигали, стариков погребали в земле, а тела людей среднего возраста связывали в согнутом положении, помещали (иногда предварительно высушив на солнце) внутрь дерева, пока они не разлагались, после чего родственники забирали череп, которым пользовались как сосудом для питья. В племенах Восточной и Южной Австралии, где социальное расслоение продвинулось дальше обычного деления на половозрастные группы, вождей и выдающихся воинов мумифицировали, высушивая их трупы над огнем.
Различия в погребальной обрядности нередко связаны с представлениями о том, как и почему человек умер, а иногда с «пожеланием» покойного. Даже внутри небольшого австралийского племени кайадильт (о-в Бентинк) отмечены два вида обращения с мертвыми: тех, кто умер естественной смертью, зарывали в землю, а тех, кто был убит и остался неотомщенным, не погребали.
Не следует думать, что чем «примитивнее» культура, тем проще обряд погребения. В действительности он может быть довольно сложным и даже многостепенным, может состоять из нескольких этапов, отражающих сложное первобытное мировоззрение, а порою и длительную эволюцию самого обряда. Многообразие первобытной погребальной обрядности отражает сложный социально-идеологический комплекс, включающий в числе прочих элементов исторически самую раннюю половозрастную дифференциацию общества, а затем появление {164/165} в нем отдельных лиц, выделяющихся своими необычайными качествами или положением (шаманов, знахарей, колдунов, выдающихся охотников и воинов, вождей). На низших уровнях общественного развития связь погребальной обрядности с общественной структурой в значительной степени осложнена идеологическими наслоениями, а в целом она является выражением синкретизма, свойственного этой стадии развития общества, культуры и мышления.
Разнообразными, хотя далеко не в такой степени, как в Австралии, были формы погребальной обрядности и у тасманийцев, причем во многом они повторяют австралийские формы. Социальные и этнические различия имели место и здесь, но были выражены значительно менее четко, чем в Австралии.
Наиболее распространенным способом погребения в Тасмании была кремация, обычно в ее простейшей форме, т. е. как единовременный акт. Этим она отличалась от обряда кремации на австралийском континенте: там, за исключением лишь ближайшей к Тасмании юго-восточной его части, он был первой или заключительной частью сложного обряда погребения. В Тасмании руки и ноги взрослого умершего предварительно связывали, а тело иногда помещали на погребальный костер в сидячем положении [91, 59, 61, 62 и др.]. Связывая тело, тасманийцы добивались «неподвижности» покойника. Подобные способы «обезвреживания» мертвеца были широко распространены и у многих других народов: это и расчленение трупа, и переламывание конечностей, и платформа из бревен, положенная в могилу поверх тела, и «осиновый кол», который забивали в могилу колдуна. Над местом сожжения тасманийцы насыпали могильный холм и воздвигали своеобразный конус или пирамиду из коры, как бы хижину для умершего или его вдовы (или вдовца), а кору иногда разрисовывали [199; 152, 118]. Вблизи одного из погребальных кострищ Тасмании Перон обнаружил кусок коры с изображением в виде круга с расходящимися от него лучами, очень напоминающим головные уборы мифических существ Северо-Западной Австралии. Пепел сожженных и их кости тасманийцы зашивали в кожу животных и носили на шее как амулеты или обереги. Первое в Тасмании свидетельство обряда трупосожжения обнаружил один из спутников Лабиллардьера в {165/166} 1792 г. Это были обожженные человеческие кости в пепле костра (как говорилось выше, тасманийцы не были каннибалами). Следующее открытие погребальных кострищ с остатками человеческих костей сделал Перон в 1802 г. [152, 116–118]. Первые научные раскопки погребальных кострищ Тасмании принадлежат Р. Джонсу [129, 8]. В пепле одного погребального костра археологи нашли остатки раковинного ожерелья, в другом – ножные кости нескольких валлаби и когти крупного ястреба. Все эти предметы не были обожжены и, по-видимому, были положены позднее. Возраст остатков кострищ по радиокарбону – около 1500 лет [129, 113, 108].
Принимая во внимание чрезвычайно архаичный характер тасманийской культуры в целом, следует думать, что обряд кремации также восходит к глубочайшей древности, тем более что эта форма погребения преобладала и в ближайшей к Тасмании юго-восточной части Австралии, причем многие особенности обряда очень напоминают тасманийские, так что те и другие можно рассматривать как единый по своему происхождению комплекс. Особенно походил на тасманийский обряд кремации у курнаев и других племен Виктории, которые пепел и кости сожженных родственников также носили в мешочках на шее, а над могилой воздвигали хижину; в Новом Южном Уэльсе, как и в Тасмании, насыпали могильный холм [113, 108–109]. По мнению Дэвидсона, периферийное распространение обряда кремации в Австралии позволяет полагать, что это – относительно древний обычай и что в прошлом он преобладал во всей восточной части континента [76, 95]. Центр его распространения находился на юго-востоке, в непосредственной близости от Тасмании. Вплоть до нашего времени обряд кремации сохранялся в отдаленных районах Северного Квинсленда и Северо-Западной Австралии [270, 5]. Обряд трупосожжения спорадически встречается и в Меланезии, однако широкое распространение его в Восточной Австралии и в Тасмании наряду с другими элементами культуры, сближающими их, служит еще одним подтверждением древности культурных и генетических связей населения этих двух регионов [72, 47–62].
Глубокая древность обряда кремации в Австралии, восходящего еще к плейстоцену, когда Австралия и Тасмания составляли одно целое, подтверждается археологическими данными; погребение со следами {166/167} трупосожжения (обожженные и сломанные кости молодой женщины) найдено близ оз. Манго в Новом Южном Уэльсе. Возраст погребения – от 25 тыс. до 32 тыс. лет [53, 39–60]. Это – одно из древнейших в мире свидетельств обряда кремации. Некоторые детали его напоминают обряд трупосожжения у тасманийцев: они, например, тоже переламывали кости, которые не успели сгореть (несомненно, еще один способ «обезвреживания» покойника). Любопытно, что и орудия, сопровождающие погребение у оз. Манго, типичны для каменных индустрий Тасмании. Вот где лежат истоки тасманийского обычая трупосожжения – на австралийском континенте. В самой Тасмании древность этого обычая, как говорилось, насчитывает не менее 1,5 тыс. лет, но очень вероятно, что более древние следы его просто еще не найдены.
В отличие от Австралии, в Тасмании половозрастные различия в обряде погребения не ощущаются. Здесь сожжению предавались и взрослые мужчины, и женщины, и старики, и дети. Фактов, подтверждающих это, немало и в дневниках Робинсона, и в других источниках. Наблюдаются, однако, региональные различия в способах погребения. В то время как на западе, севере и юге Тасмании мертвых сжигали, на востоке острова существовали иные способы погребения, также аналогичные восточноавстралийским. Здесь умерших, в некоторых случаях вместе с оружием, помещали в дупла деревьев, преимущественно в вертикальном положении. Есть сведения, не очень, впрочем, достоверные, что впоследствии тело иногда сжигали, а череп помещали в оссуарий. Такие хранилища черепов найдены и в пещерах Австралии. Миллиган сообщает, что шею погребенного в дупле пронзали копьем, пригвождая его таким образом к дереву, – еще один способ «обезвреживания» покойника, – а другое копье оставляли умершему [152, 119]. В некоторых местностях тело зарывали в землю или оставляли без погребения. Аборигены, жившие у залива Песчаного, сначала «обезвреживали» мертвого – расчленяли его на части, вскрывали живот, перерезали горло, – затем заворачивали его в кору, погребали в земле и сверху нагромождали кучу камней. Позднее они собирали кости погребенного, чтобы носить их как амулеты [91, 316].
Один европеец рассказывает о копье, воткнутом в могилу тасманийца. Когда европеец спросил проводника-аборигена, зачем погребенному копье, тот ответил: {167/168} «Чтобы он мог сражаться, пока спит» [152, 119]. Но возможно, что и это было лишь одним из способов «обезвреживания» покойника. О страхе тасманийцев перед мертвыми не раз говорится на страницах дневника Робинсона [91, 65, 113, 187]. Тасманийцы старались не приближаться к могилам. Более того, они избегали даже говорить о мертвых и никогда не произносили их имен. По свидетельству европейцев, упоминание по имени умерших и даже просто отсутствующих приводило тасманийцев в ужас и негодование [152, 62].
В то же время тасманийцы считали, что контакт с мертвым излечивает болезнь, умеряет боль, предотвращает несчастье; отсюда амулеты и обереги из пепла и костей и обычай класть больных вокруг погребального костра. «Одна тасманийка, – рассказывает Робинсон, – мучилась головной болью... Тогда другая женщина, постарше, дала ей часть тела покойного, которую больная прижала к голове. Через короткое время она поднялась совершенно здоровая, боль исчезла» [91, 145]. В книге Лннг-Рота рассказано о жене одного вождя, которая постоянно носила на груди череп ребенка [152, 64]. По словам Бонвика, когда в одной группе тасманийцев умер ребенок, на следующий день после похорон его могила была найдена разрытой, а тело – обезглавленным. Два дня спустя автор видел череп ребенка на груди одного аборигена [49, 179]. О подобном случае сообщает и Робинсон: мать ребенка вскоре после его смерти отрезала его голову и повесила череп на шею [91, 591]. Возможно, Бонвик использовал рассказ Робинсона: место действия обоих рассказов – окрестности залива Ойстер. Но так или иначе, случай этот не единичный. Ношение на шее черепа умершего родича, его нижней челюсти (которой многие народы приписывали особую магическую силу), руки, ноги, отдельных костей было не раз отмечено и в Тасмании, и в разных районах Австралии, особенно в восточных. Так, например, у курнаев Юго-Восточной Австралии существовал обычай носить на груди нижнюю челюсть и другие части тела умершего родича. Так же поступали андаманцы и аэта Филиппин. По-видимому, обычай сохранять и носить на себе череп, нижнюю челюсть и другие кости умерших родичей относится к одному из древнейших элементов культуры негро-австралоидов бассейна Тихого и Индийского океанов. {168/169}
Сохранение останков умерших было широко распространено и у других народов. Ведь часть тела – вместилище души, своеобразный заместитель умершего. Если благотворен контакт с умершим, то такое же воздействие оказывает и контакт с частью его тела или его пеплом. Особенно характерен для тасманийцев и австралийцев обычай сохранять и носить с собой череп или даже тела детей. В преобразованном виде обычай этот, истоки которого восходят к древнейшим представлениям о кровной связи родителей и детей и их возрождении, сохраняется в широко распространенном в прошлом у многих народов обыкновении погребать детей в жилище или в непосредственной близости от него.
Итак, по отношению к умершим ярко проявляется своеобразная амбивалентность; мертвого страшатся, избегают, стараются обезвредить, уничтожить его любыми способами, не произносят даже его имени, ибо имя человека теснейшим образом связано с ним самим, и в то же время стремятся к контакту с ним: эмоциональному, ибо череп или другая часть тела родича как бы замещает его самого; предохранительно-целебному, потому что в них заключена потенциальная магическая сила; идеологическому, связанному с представлениями о смерти и возрождении к новой жизни.
У тасманийцев существовало поверье, что человек не может умереть, пока солнце не зайдет [152, 120, 121). В первую ночь после его смерти происходила траурная церемония. Участники ее, сидя вокруг тела, произносили нараспев заклинания, чтобы помешать «злому духу» приблизиться к покойнику [78, 418]. Когда умирал мужчина, вдова покойного оплакивала его траурным песнопением. Родственники умершего натирались его пеплом в знак траура, больные – чтобы изгнать недуг. По словам Бонвика, тасманийки, подобно австралийкам, в знак траура обмазывали голову глиной [49, 97]. Робинсон рассказывает, что, когда умирал тасманиец, его родственники ломали свои копья, корзины и ожерелья, выбрасывали шкуры кенгуру, переставали раскрашивать тело охрой и погружались в глубокую скорбь [91, 64, 625, 638, 640, 892].
Итак, у тасманийцев существовала довольно сложная совокупность религиозных представлений и обрядов, вероятно более сложная, чем можно судить по дошедшим до нас отрывочным данным. Это вера в {169/170} существование дихотомических существ, наделенных атрибутами добра и зла, жизни и смерти, дня и ночи, представления о «жизни после смерти», следовательно, о загробном существовании человека в новом качестве, обряды посвящения, элементы табуации, возможно связанные с рудиментарными формами тотемизма, разнообразные приемы и орудия магии, сравнительно развитая, хотя и весьма архаичная типологически мифология, элементарные формы шаманизма, многообразные верования и обряды, связанные со смертью. Здесь уже появились и первые в истории общества специалисты – знахари и колдуны.
Подобно другим формам общественного сознания, религия развивается вместе с обществом. Характерная черта представленного тасманийцами этапа развития религии, сравнительно еще раннего, – диффузность, синкретизм, тесная, органическая связь религиозной идеологии и религиозного поведения с жизнью общества в целом, во всех ее проявлениях. К сожалению, материалы тасманийской этнографии слишком фрагментарны, чтобы дать возможность обосновать этот тезис со всей убедительностью, как позволяют сделать, например, данные по аборигенам Австралии.
Рассмотренные нами материалы, относящиеся к религиозным верованиям тасманийцев, многочисленные аналогии в верованиях, в мифах о творении земли и первых людей, в обрядах, в погребальном ритуале, в объектах и орудиях культа (чуринги, инструменты магической практики) и во многих других явлениях тасманийской культуры, с одной стороны, и австралийской культуры – с другой, показывают, что в основе той и другой лежит древняя австрало-тасманийская культурная общность. Более того, типологически и по содержанию своему тасманийские материалы настолько близки к австралийским, что можно уверенно сказать: они свидетельствуют не только о генетических связях двух народов, но и о том, что оба они представляют примерно один и тот же, ранний этап развития религии, причем религиозные верования тасманийцев ближе к тому относительно древнему периоду в развитии австралийской культуры, когда такие явления, как тотемизм или инициации, находились еще в сравнительно неразвитом состоянии.
Источник: aboriginals.narod.ru.
Рейтинг публикации:
|
