Владимир Кабо. Тасманийцы и тасманийская проблема

Хозяйство и общество

Хозяйство и общество тасманийцев заслуживают самого пристального внимания. Ведь на земле сохранилось очень мало и с каждым годом становится все меньше таких народов, которые, подобно тасманийцам, были бы типичными охотниками и собирателями и находились на доземледельческой стадии развития, на стадии присваивающей экономики. Изучая тасманийцев, мы узнаем, как жили далекие предки остальных народов мира на протяжении многих тысячелетий до возникновения производящего хозяйства, каким был их общественный строй. Конечно, развитие многих других народов проходило в иных географических и социально-исторических условиях, поэтому прямые аналогии между ними и тасманийцами невозможны, но очень многое все же сближает их. Изучение социально-экономических отношений в тасманийском обществе могло бы показать точнее, чем что-либо иное, на каком уровне развития находились тасманийцы ко времени европейской колонизации. К сожалению, именно эти отношения изучены хуже всего, сведения о них приходится собирать по крупицам, и восполнить упущенное уже невозможно.

Общественные отношения охотников и собирателей нельзя изучать в отрыве от их хозяйства, так как это комплекс неразрывно связанных, взаимообусловленных явлений. Только комплексный подход способствует подлинному пониманию общественных отношений на этом уровне социально-экономического развития.

Мы уже говорили выше о физико-географических условиях на территории Тасмании в послеледниковую эпоху, которые в значительной мере определили образ жизни и направление хозяйства тасманийцев к {111/112} началу колонизации: на западе Тасмании горы и непроходимые леса, оставляющие людям лишь узкую полосу океанского побережья и лежбища тюленей вдоль него, обусловили относительную оседлость местного населения, более высокую его концентрацию и ориентацию его преимущественно на море, на промысел тюленей и добывание моллюсков наряду с сохранением таких традиционных занятий, как охота на сухопутных животных и собирательство. Специализированная отрасль хозяйства жителей побережья – охота на тюленей – имела, по-видимому, сезонный характер. По данным археологии, хозяйственная специализация тасманийцев, оставаясь на протяжении тысячелетий в целом стабильной, в одном испытала заметный сдвиг: такая существенная отрасль, как рыболовство, постепенно исчезла.

Особенности естественно-географической среды (см. выше) отразились на различиях в типах хозяйственной деятельности, а следовательно, и на всем образе жизни аборигенов Западной и Восточной Тасмании; достаточно напомнить лишь такой показатель, как относительная оседлость на западе и кочевой образ жизни на востоке. Различия эти не могли не отразиться и на относительной плотности населения: в условиях экстенсивного хозяйства аборигенов Восточной Тасмании и связанного с ним периодического кочевания она была ниже, чем на западе острова. Напомним, что на востоке стоянки в глубине острова заметно отличаются от стоянок побережья, что, вероятно, указывает на существенные сезонные различия в хозяйственной деятельности жителей Восточной Тасмании – добывание моллюсков в один период года и охоту на сухопутных животных и собирательство – в другой. Мы уже говорили о том, что такой образ жизни, сильно отличающийся от образа жизни аборигенов западного побережья, давал жителям Восточной Тасмании возможность вести сбалансированное хозяйство, опирающееся на сезонные стойбища то у моря, то в глубине острова.

Близость природных условий Тасмании и Юго-Восточной Австралии, общность их животного мира наряду с общностью культурных традиций, свойственных населению, сближают их системы освоения природной среды, прежде всего приемы охоты. Тасманийцы, подобно австралийцам, пользовались силками и ловушками на птиц и кенгуру (см. гл. «Материальная культура»), {112/113} хотя в Тасмании приспособления эти были проще, примитивнее, чем у австралийцев. Бетти Хайэтт удалось показать, как успешно использовали тасманийцы природные богатства своего острова, сколь разнообразным было их питание [112, 99–133, 190–219]. Сумчатые животные, в том числе кенгуру, валлаби, различные виды опоссумов, бандикут, сумчатый кот, сумчатая крыса и сумчатая мышь, сумчатая гиена, сумчатый волк, сумчатый, или тасманийский, дьявол, ехидна, два вида тюленей, морские и пресноводные раки, крабы, омары, всевозможные моллюски, морские, озерные и сухопутные птицы, в том числе пингвины, лебеди, утки, пеликаны, эму, голуби, яйца птиц и муравьев, насекомые, ящерицы, разнообразная растительная пища, в том числе корни папоротника и других растений, грибы, клубневые, семена различных растений, морские водоросли – таков далеко не полный список того, чем питались тасманийцы. За исключением рыбы, это в основном почти то же, чем питались и аборигены Австралии, а в древности, как мы знаем, тасманийцы питались и рыбой.

Во времена, предшествующие колонизации, питание тасманийцев было довольно стабильным и разнообразным. Таков лишь один из многочисленных этнографических примеров, опровергающих широко распространенное мнение, будто охотники и собиратели обречены жить на грани голода. Это справедливо лишь в особенно неблагоприятных обстоятельствах. В известной мере питание тасманийцев было даже более сбалансированным, чем питание аборигенов Австралии в целом. Наблюдения показывают, что в среднем в рационе тасманийцев растительная пища не превышала 26%, в то время как у австралийцев она была основой питания и в рационе некоторых групп составляла от 70 до 80% (112, 110, 116; 120, 113–142]. Конечно, данные эти суммарны: в зависимости от местных природных условий значение одних видов пищи увеличивалось за счет других. Так, в питании жителей побережья продукты морского промысла преобладали в процентном отношении над продуктами охоты и собирательства на суше. Но и здесь хозяйство тасманийцев не ограничивалось морским промыслом. В питании жителей побережья моллюски, например, составляли 22%, растительная пища – 15, тогда как в питании аборигенов внутренних областей острова {113/114} она составляла 26%; сухопутные животные в питании аборигенов приморских районов составляли 28%, а в питании жителей внутренних областей – 70% [112, 177].

Впрочем, в приведенных выше данных Б. Хайэтт не учитываются периодические миграции значительной части жителей Восточной Тасмании от моря в глубь острова и обратно: значительная часть их питалась поэтому то продуктами морского собирательства, то продуктами сухопутного собирательства и охоты.

Приходится пожалеть, что таблица в работе Хайэтт [112, 124], где она пытается проследить, как распределяются те или иные виды пищи по временам года и по географическим регионам Тасмании, опирается на единичные, случайные наблюдения, не отражающие в достаточной мере объективной картины. Это объясняется тем, что Хайэтт была вынуждена пользоваться только литературными источниками. При всей своей неполноте данные, положенные в основу этой таблицы (а также таблицы на стр. 125), показывают, что аборигены восточного побережья, подобно своим собратьям на западе, пользовались продуктами морского промысла круглый год. Сведения эти относятся, вероятно, к той части населения Восточной Тасмании, которая не откочевывала на значительное расстояние от моря в глубь страны и занималась морским промыслом весь год. Хозяйственная деятельность этих групп, в отличие от остальной части восточнотасманийского населения, не носила поэтому заметно выраженного сезонного характера.

О сезонных миграциях аборигенов Восточной Тасмании пишут многие авторы. В 1820-х годах наблюдатели-европейцы сообщали, что аборигены передвигаются осенью с запада на восток, к океану, а весной с востока на запад, в глубь острова [112, 202]. Другие автора пишут о том, что аборигены Восточной Тасмании зимой кочуют вдоль побережья, а в летние месяцы перекочевывают в глубь страны и в горы [136, 243]. Все это вполне согласуется с данными археологии, о которых говорилось выше. Поэтому едва ли можно согласиться с Б. Хайэтт, которая отрицает приведенные выше сообщения. Она ссылается на то, что занятия морским промыслом засвидетельствованы на побережье Восточной Тасмании и в летнее время, что группы аборигенов и в эти месяцы были достаточно многочисленными. Это объясняется, как было сказано, {114/115} по-видимому, тем, что какая-то часть местного населения постоянно обитала у побережья и в летние месяцы не откочевывала в глубь острова. Но к остальному населению Восточной Тасмании это не относится. Поэтому Хайэтт права, когда далее все же признает наличие миграций, но не всего населения Восточной Тасмании, не в одном и том же направлении и не в одно и то же время. Ситуация была, вероятно, и в самом деле сложной. Как и в Австралии, каждая группа имела, очевидно, свою территорию, на которой занималась охотой и собирательством, передвигаясь по ней в соответствии со временем года и наличием продовольственных ресурсов. Территории эти в зависимости от конкретных условий могли быть компактными или, напротив, очень обширными. Как и в Австралии, практиковались, вероятно, взаимные посещения территорий других групп для охоты и собирательства.

Не нужно думать, что и аборигены западного побережья Тасмании не передвигались порой на значительные расстояния. Сохранились отдельные сведения о таких передвижениях как вдоль побережья, так и в глубь острова. Местами миграции вдоль западного побережья имели, вероятно, регулярный характер. Так, во время путешествия вдоль южного берега Тасмании Дж. Робинсон видел, по его словам, более сотни хижин, хотя не встретил ни одного аборигена. Он высказывает предположение, что хижинами этими пользовались люди, постоянно обитающие на западном побережье в районе заливов Хиббс и Эллиот, но периодически приходящие на южный берег для сбора птичьих яиц [91, 125]. Таким образом, некоторые группы имели дополнительные традиционные кормовые области вдали от мест их постоянного проживания. То же самое, вероятно, происходило и в других местах Тасмании. Одна и та же группа аборигенов могла иметь поселения в двух и более местах, которые она посещала в разное время года.

Заболевание, даже тяжелое, одного из членов группы, по-видимому, не останавливало остальных. По словам Робинсона, они оставляли больному небольшой запас воды и пищи и уходили [91, 57; 152, 61].

Тропы аборигенов в различных частях острова дают возможность выяснить направление периодических миграций. Самые значительные пути пересекали влажные леса северо-запада и северо-востока и связывали {115/116} две населенные аборигенами области острова – западную и восточную. Другие пути шли вдоль побережий и в глубь восточной части острова. Лишь горы Западной Тасмании никогда – ни в древности, ни к началу колонизации – не имели постоянного населения и не пересекались тропами аборигенов.

Кочевой образ жизни тасманийцев, периодичность, сезонность их миграций всегда привлекали внимание наблюдателей-европейцев [152, 104–107]. Сезонность миграций и всей хозяйственной деятельности – характерная черта жизни и коренного населения Австралии.

Итак, в Тасмании в пределах единой охотничье-собирательской экономики существовали два типа хозяйства – один на востоке, другой на западе острова. Это показывает, что охотничье-собирательская экономика даже одного уровня развития может быть представлена различными типами хозяйства. А если вспомнить, что в Тасмании последние связаны и с некоторыми различиями в культуре, то мы придем к выводу, что здесь формировались и два различных хозяйственно-культурных типа, – иными словами, два комплекса взаимосвязанных особенностей хозяйства и культуры. Я уже говорил о взаимной корреляции таких явлений, как направление хозяйственной деятельности, относительная плотность населения, относительная оседлость, тип жилища – долговременного на западе, эфемерного ветрового заслона на востоке, – особенности орудий труда. Напомню, что каменные индустрии Восточной и Западной Тасмании отражали хозяйственную специализацию их населения, что на западе преобладали орудия, пригодные для забоя и разделки тюленей, а развитие здесь деревообделочных инструментов было связано с нуждами строительства долговременных жилищ. Формирование различных хозяйственно-культурных типов на уровне присваивающей, охотничье-собирательской экономики – одна из замечательных ее особенностей, заслуживающих самого внимательного изучения. В другом месте я попытался проследить формирование хозяйственно-культурных типов и у аборигенов Австралии [10, 335–338].

Одним из самых интересных и далеко идущих по своим последствиям видов хозяйственной деятельности тасманийцев было выжигание травы, сближавшее их, как и многое другое, с австралийцами [65, 1–18; 105, 23]. Согласно многочисленным свидетельствам, и {116/117} тасманийцы, и австралийцы сознательно выжигали старую траву, чтобы обеспечить кенгуру пастбище с молодой травой; при этом тасманийцы сохраняли группы деревьев или небольшие рощицы, которые служили кенгуру укрытием [91, 54]. Это вновь привлекало на традиционные охотничьи угодья животных и способствовало увеличению их поголовья. Следовательно, аборигены сознательно заботились о поддержании главного источника мясной пищи на оптимальном уровне. Такая предусмотрительность, более того, стихийное понимание некоторых закономерностей, царящих в природе, понимание связи причин и следствий, отдаленных друг от друга значительным промежутком времени, – замечательная черта, по широко распространенному мнению, несвойственная якобы первобытным охотникам и собирателям. Р. Джонс даже называет этот вид деятельности «земледелием с горящей головней» [132, 224–228]. Хотя его правильнее было бы назвать примитивным скотоводством, по своим последствиям, по воздействию на природу он в какой-то мере сравним с земледелием. По воле человека и его руками создавалась новая, искусственная среда, и это задолго до земледелия, с которым мы привыкли связывать появление антропогенного, «очеловеченного» ландшафта.

К таким же последствиям приводила в жаркое, сухое время года и загонная охота на кенгуру с поджиганием травы и кустарника, широко распространенная и в Австралии. Как в Тасмании, так и в Австралии аборигены расчищали огнем густые заросли, чтобы легче было проходить через них, а заодно уничтожить змей. Огромные костры зажигались в целях сигнализации отдельными общинами или семьями, занятыми поисками пищи на большом расстоянии друг от друга. Робинсон рассказывает о женщинах, похищенных белыми тюленепромышленниками и увезенных ими на маленькие островки вокруг Тасмании: они подавали сигналы своим соплеменникам, разжигая большие костры, дым от которых поднимался высоко к небу.

Первые европейские мореплаватели часто рассказывают о многочисленных огнях, которые они видели на берегах Тасмании. «Здесь и там над лесом поднимались клубы густого дыма», – вспоминает Тасман свое посещение острова в 1642 г. Перон, посетив юго-восточное побережье Тасмании в 1802 г., писал: «Куда бы мы {117/118} ни обращали наши взгляды, мы везде видели леса, объятые пламенем». Когда первые европейцы пробирались через внутренние области Тасмании, нередко весь горизонт бывал затянут облаками дыма от костров аборигенов. Нам уже знакомо обыкновение тасманийцев носить с собой повсюду горящую головню. Лабиллардьер, Перон н другие европейцы часто рассказывают, как аборигены поджигали горящими головнями траву и кустарник [131, 206]. Дневники Робинсона изобилуют многочисленными рассказами о том, как аборигены поджигали кустарники, и об огромных территориях, сожженных ими. «Вся окрестность на 15 миль в окружности была сожжена и теперь стала хорошим охотничьим угодьем», – пишет он, например, на одной из страниц дневника [91, 380]. Даже одна из горных областей Центральной Тасмании «так часто сжигалась аборигенами, что превратилась в прекрасное охотничье угодье для них», пишет он в другом месте [91, 512].

И охота, и рыболовство, и собирание растений, конечно, оказывали воздействие на природную среду, окружавшую первобытного охотника, рыболова и собирателя, но ничто не сравнится в этом отношении с огнем. Известно, к каким катастрофическим последствиям даже в наших северных широтах может привести простой костер, оставленный в лесу в жаркое сухое лето. Что же говорить о сознательном, систематическом выжигании травы, производимом на огромных площадях на протяжении тысячелетий!

Экологический эффект этих систематических пожаров изучается теперь тасманийскими ботаниками и другими специалистами. Он очень велик. На обширных пространствах Тасмании произошла смена растительности, влажные леса уступили место кустарникам, открытым саваннам, степной и болотной растительности; произошли изменения в характере почвы, изменился климат. Огонь освободил от лесов целые районы западно-тасманийского побережья, где лес ранее подступал к самому морю, и для аборигенов Западной Тасмании, зона обитания которых ограничена узкой полосой берега, это имело неоценимое значение. Влажный лес негостеприимен, в нем сыро и темно, мало съедобных растений и животных. В результате систематических пожаров здесь стало больше съедобных животных и растений, создались более благоприятные условия для охоты и {118/119} сезонных миграций. То же произошло в Центральной и Восточной Тасмании. Этот процесс имел и отрицательные последствия: разрушение растительного покрова и усиление эрозии [131, 207, 209–210].

Благодаря огню количество пищи у людей увеличивалось, а это, в свою очередь, не могло не отразиться на приросте населения. Люди действовали как бы рука об руку с природой, которая помогала им в периоды послеледниковых колебаний климата.

Молнии и самовозгорание лишь в редких случаях бывают причиной лесных пожаров; как считают специалисты, большинство опустошительных лесных пожаров Тасмании – дело человеческих рук [112, 212]. С уничтожением аборигенов количество и размеры пожаров резко сократились, а это, в свою очередь, отразилось и на растительности, произведя в ней изменения, во многом нежелательные для колонистов.

Следовательно, даже на таком раннем этапе общественно-экономического и культурного развития люди не только приспосабливаются к природной среде, но и активно воздействуют на нее, вмешиваются в происходящие в ней процессы, производят далеко идущие по своим последствиям перемены, причем действуют они не только самим своим присутствием как часть экосистемы, но нередко совершенно сознательно. Оказывается, охотники и собиратели не просто паразитируют на своем естественном окружении, как очень часто думают, но и пытаются воздействовать на него. И огонь был наиболее эффективным орудием, которым располагал первобытный человек для этой цели. С помощью огня он пытался воздействовать на произрастание диких растений, а через них на животный мир; но огонь не был единственным таким средством – у первобытного охотника и собирателя существовали примитивные ирригационные сооружения и некоторые другие способы культивации диких растений. Мы знаем о них из австралийской этнографии.

О том, как тасманийцы охотились, писали много. Применялись различные способы охоты. На кенгуру, валлаби, вомбатов тасманийцы охотились с копьем. Мы уже говорили о таких приспособлениях, как копья, воткнутые в землю на тропах животных, или натянутая над тропой незаметная веревка. Нередко охотники, с криками, иногда с применением огня, загоняли кенгуру {119/120} на какой-нибудь мыс у побережья, где их легче поразить копьями, в реку, лагуну или узкое ущелье, где другие охотники ожидали дичь [112, 206]. В таких коллективных охотах в качестве загонщиц участвовали и женщины. Однако известно лишь одно сообщение о женщине, убившей кенгуру, и Робинсон, рассказавший об этом, в другом месте прямо пишет, что охота на кенгуру – дело мужчин [91, 531]. Зато охота на опоссумов была занятием почти исключительно женским, и женщины ловко взбирались на деревья с помощью веревочной петли и острого камня. Опоссума извлекали из дупла и бросали на землю, где ждали другие аборигены. Другой способ охоты на опоссумов, хорошо известный в Австралии, состоял в том, что животных выкуривали из дупла дымом огня, разведенного внутри дерева [91, 837]. Возможно, поэтому в Тасмании у многих деревьев обожженные основания. В литературе описана коллективная охота женщин на тюленей; оружием женщин были палицы [135, 177]. Охотой на пингвинов и других птиц, обитающих на прибрежных скалах, а также собиранием их яиц занимались и женщины, и мужчины. Мы уже знаем, что тасманийцы ловили уток и других птиц с помощью силков и ловушек. Знаем и о том, что добыча моллюсков и ракообразных была преимущественно занятием женщин и что они употребляли при этом особые орудия в виде лопаток и плетеные корзины и сумки. Женщины обычно собирали и растительную пищу, хотя, по некоторым сведениям, иногда в поисках растительной пищи принимали участие и мужчины.

В сосудах из водорослей или раковин женщины и девочки приносили в стойбище воду. Обязанностью женщин было собирание топлива и строительство хижин. Женщины поддерживали огонь на стоянках и сохраняли его в пути. Они же в большинстве случаев готовили пищу. Но иногда мужчины сами готовили и съедали, не принося на стоянку, убитую ими на охоте дичь. На плечи женщин ложилась наиболее тяжелая работа: во время перекочевок они тащили и детей, и весь домашний скарб, включая каменные орудия труда, которыми мужчины делали копья и палицы, тогда как мужчины несли только оружие [91, 531]. Каждому, кто читал об австралийцах, хорошо знакома эта картина.

Основные занятия мужчин (охота) и женщин (собирание растительной пищи и моллюсков) были, как {120/121} правило, территориально разобщены. Вследствие этого значительную часть времени, затрачиваемого на добывание пищи, мужчины и женщины проводили порознь, объединившись в мужские и женские коллективы. Вот чем объясняется тот факт, что в рассказах мореплавателей XVIII – начала XIX в. мужчины и женщины не всегда появлялись вместе, – вспомним, например, сообщение Перона о встрече с группой из 20 женщин, которая возвращалась с ловли моллюсков.

Была и еще одна причина, вследствие которой европейцы сталкивались иногда только с группами вооруженных мужчин. Колдер пишет о «древнем обычае» тасманийцев, который запрещал женщинам принимать участие в военных действиях. Отправляясь в поход, тасманийцы оставляли жен и детей в безопасном месте. Несмотря на этот запрет, в годы европейской колонизации женщины не только участвовали наравне с мужчинами в нападениях на европейцев, активно защищали свое человеческое достоинство и право на землю предков, но иногда и руководили группами нападавших. Колдер рассказывает о женщине с восточного побережья, которой удалось собрать остатки нескольких племен и сплотить их в единую, враждебную европейцам группу. Возглавив этих людей, она сумела отомстить за «многочисленные надругательства, которые ей довелось испытать в руках тюленепромышленников» [58, 10–11]. Но все это было уже в годы «черной войны», когда вследствие истребления колонизаторами мужчин женщинам пришлось самим превратиться в воинов.

Разделение труда у тасманийцев во многом напоминало общество аборигенов Австралии. И здесь, и там женщины собирали растительную пищу, моллюсков и ракообразных, охотились на небольших животных, таких, как опоссумы, приносили воду и топливо, сооружали хижины, делали плетеные сумки и корзины, готовили пищу; мужчины охотились на крупных животных – кенгуру, валлаби, вомбатов. Но были и различия. Вспомним рассказ Робинсона об изготовлении тасманийскими женщинами каменных орудий для растирания охры (см. гл. 3). Правда, этими орудиями женщины пользовались сами, но даже изготовление орудий женского труда, как правило, не свойственно австралийкам. Для мужчин-австралийцев изготовление каменных орудий – основных орудий труда – одно из средств укрепления их {121/122} руководящего положения в обществе [8, 65–78]. В том, что тасманийки сами изготовляли каменные орудия своего труда, может быть, прощупывается архаический пласт когда-то единой австрало-тасманийской культуры. Возможно – достоверных сведений об этом нет, – тасманийские женщины делали и деревянные лопатки – незаменимое их орудие для ловли моллюсков и для других целей. А деревянные орудия делались каменными инструментами. В Австралии каменные орудия, за немногими исключениями (зернотерки, «женские» ножи), находятся в личной собственности мужчин, которые обычно сами делают с их помощью орудия женского собирательства. К тому же тасманийские женщины охотились на тюленей. В Австралии на крупных морских животных охотятся только мужчины. В этих особенностях свойственного тасманийцам разделения труда тоже прослеживаются архаические черты, уже исчезнувшие (или исчезающие) в Австралии.

Выше упоминалось о редчайшем случае, когда женщина-тасманийка убила кенгуру. Некоторые из присутствовавших аборигенов отказались есть убитое животное под тем предлогом, что они не едят самцов кенгуру [91, 601]. Возможно, подлинной причиной было то, что кенгуру убила женщина. Если это так, – а в пользу такого предположения говорит и сама исключительность случая, – это лишь подтверждает, что забой кенгуру – занятие мужское. Именно забой, так как в облавной охоте принимали участие и загонщицы. Отказ есть самцов кенгуру может указывать и на существование запретов тотемического характера, распространявшихся на определенные группы.

В Тасмании и женщины, и мужчины вносили одинаково значительный вклад в добывание пищи, хотя женщины, видимо, добывали больше пищи, чем мужчины. Этим Тасмания отличалась от других районов умеренного климата, где мужчины-охотники добывают в среднем две трети продуктов питания.

Времени на добывание пищи мужчины-тасманийцы затрачивали меньше, чем женщины. И хотя работа мужчин требовала иногда значительных затрат физической силы и энергии, она была менее монотонной, менее систематической, чем труд женщин, но зато и менее надежной – ведь успех на охоте зависит от удачи и случая. Но, быть может, подобно тому, как это было у {122/123} австралийцев и других охотничьих народов, она ценилась выше, потому что выше ценилась и более калорийная и питательная мясная пища, которую приносили мужчины-охотники.

В целом мужчины-тасманийцы, подобно австралийцам, имели больше свободного от поисков пищи времени, чем женщины. Частично они использовали его для изготовления каменных орудий, копий, палиц. Но и женщины тоже делали веревки, корзины и сумки, сосуды для воды, сооружали хижины и лодки-плоты. Значительную часть свободного времени мужчины-австралийцы посвящали подготовке и участию в обрядах тотемического и магического характера, многие из которых совершались с целью способствовать умножению животных и изобилию растительной пищи и рассматривались всем обществом как акты не менее важные и ответственные, чем само добывание пищи. То же, вероятно, было и у тасманийцев, хотя источники наши здесь очень немногословны: европейцам лишь с большим трудом удавалось проникнуть в тщательно скрытую от постороннего взгляда религиозно-обрядовую жизнь тасманийцев.

До европейской колонизации тасманийцы оставались, вероятно, единственным охотничьим народом, не только не имевшим собаки, но даже не знавшим о существовании этого первого одомашненного животного, прирученного человеком еще в плейстоцене от 10 тыс. до 30 тыс. лет назад [133, 256–271]. Несмотря на это, через несколько лет после того, как тасманийцы впервые увидели собаку, они сумели оценить ее достоинства, и она сделалась их неизменным спутником и помощником на охоте [264, т. 2, 21; 152, 111; 91, 16]. Заимствованная у европейцев, продукт культурного контакта, собака сама стала источником перемен в приемах охоты и в быту аборигенов. Некоторые группы владели целыми стаями собак. В 1816 г. Келли видел большую группу аборигенов, возможно человек в двести, которую сопровождала стая собак не менее чем из 50 животных [52, 40]. Местами (в Восточной Тасмании) собак было больше, чем людей. Многие собаки находились в личной собственности мужчин или женщин; у одного человека могло быть от одной до двенадцати собак, очень редко – больше [91, 272, 798, 866]. Известно, что в Тасмании локальные группы или племена отличались друг от друга {123/124} узорами на теле, образованными искусственными рубцами. Нечто подобное тасманийцы стали проделывать и со своими собаками, по-видимому чтобы отличить собак, принадлежавших той или иной группе. Так, одна из групп Западной Тасмании обрубила хвосты всем своим собакам [91, 618]. Едва ли есть основания говорить о том, что появление собаки повлекло за собой перемены и в формах собственности – скорее, собаки были включены в традиционную систему этих форм. Ведь личная собственность на предметы утвари, орудия труда, охотничье оружие была свойственна тасманийцам и прежде. Естественно, что тасманиец считал собаку, как копье или палицу, своей собственностью. Соответственно и на кенгуру, добытых с помощью его собаки, охотник смотрел как на свою собственность – так же как он смотрел бы на кенгуру, убитых только его копьем [91, 655]. К тому же тасманийцы очень привязались к своим собакам.

О межплеменном обмене у тасманийцев почти ничего не известно. Ф. Шомло считает его возможным. Он ссылается на то, что каменные орудия тасманийцев нередко находят на значительном расстоянии от источников сырья [236, 73]. Сам по себе этот факт не указывает на существование обмена, так как племя, которое не располагало необходимым сырьем, могло совершать специальные экспедиции к источникам сырья с согласия племени, на земле которого эти источники находились; в литературе встречаются некоторые указания на возможность таких экспедиций. Известно, однако, как широко был развит межгрупповой и межплеменной обмен у австралийцев, которые находились примерно на том же уровне социально-экономического развития, что и тасманийцы.

Остановимся на численности тасманийских групп и попытаемся понять, что же представляли собою эти группы.

Как и в Австралии, численность тасманийских групп определялась различными факторами: функцией группы (группа семей, совместно добывающих пищу, временное объединение для облавной охоты, для массового забоя и потребления тюленей, для военных целей и т. д.), характером взаимоотношений между составляющими группу семьями и отдельными лицами (взаимоотношениями формальными и неформальными, родственными и {124/125} дружественными), абсолютной и относительной численностью населения, местными природными условиями и временем года – иными словами, состоянием продовольственных ресурсов, которыми обычно лимитируются размеры групп, совместно добывающих пищу, традицией и т. д.

Из мореплавателей XVIII – начала XIX в. наиболее детальные сведения о численности и составе тасманийских групп дает Лабиллардьер. Так, в 1793 г. он встретил группу аборигенов в количестве 48 человек, состоявшую из 10 мужчин, 14 женщин и 24 детей. В стойбище горело семь костров, и вокруг каждого сидела небольшая семья. Это значит, что семьи насчитывали в среднем по семь человек. На других страницах своих записок Лабиллардьер рассказывает о группе из 42 человек – 7 мужчин, 8 женщин и 27 детей, о группе из 19 аборигенов, сидевших вокруг трех костров, – следовательно, семья состояла в среднем из шести человек – и группе из восьми человек, сидевших вокруг одного большого костра. В последнем случае речь идет, вероятно, об одной семье. Пишет он и о группах из шести и четырех человек – очевидно, тоже семьях [140, 127, 134, 303, 308–309].

«Маленькими группами переходят они с места на место в поисках пищи, – пишет о тасманийцах капитан Фюрно. – Мы никогда не встречали более трех или четырех хижин в одном месте, и в каждой могло поместиться не более трех или четырех человек» [152, 104]. Позднее, в 1802 г., Перон и Фрейсине сообщили о встречах с отдельными семьями из трех и шести человек и с группой из 25–30 аборигенов. Находим мы у них и рассказ о встрече с группой из 20 женщин, которые возвращались к своим семьям с ловли моллюсков [199, 195–196]. Можно предположить, что вся группа, включая мужчин и детей, состояла примерно из 60–80 человек. Сведения эти дополняют сообщения Коллинса (1803 г.) о том, что обнаруженные им хижины аборигенов обычно стояли по семь или восемь вместе, и Кнопвуда (1804 г.) о группе в долине р. Хьюон, которая состояла примерно из 20 семей [91, 18]. Группа аборигенов, обитавшая в заливе Маккуори, насчитывала около 30 человек [152, 167]. В 1816 г. Келли видел около 50 аборигенов на о-ве Роббинс у северо-западного побережья Тасмании [52, 30]. В 1824 г. группа, состоявшая {125/126} из 64 человек, посетила Хобарт, а в следующем году в город снова пришла группа из 50 аборигенов. В 1820-х годах группа примерно из 50 тасманийцев неоднократно навещала о-в Бруни на юге Тасмании [91, 49, 100]. По словам Уэста, группы тасманийцев обычно состояли из 40–50 человек [264, т. 2, 72].

В 1830 г. Робинсон встретил группу аборигенов в районе Порт-Дейви. Она состояла из 26 человек: 20 взрослых, двух подростков и четырех детей [91, 132]. Соотношение взрослых и детей было здесь явно необычным: по сведениям Робинсона, группа пережила какую-то эпидемию. В другом месте Робинсон рассказывает о встрече с группой из 33 человек [91, 137]. В 1832 г. он встретил, по его словам, остатки «племени», обитавшего у м. Западного. Группа состояла из 23 человек – десяти мужчин, пяти женщин, четырех подростков и четырех детей [91, 633]. При том соотношении мужчин, женщин и детей, о котором пишут первые французские мореплаватели, такая группа состояла бы из 10 семей и насчитывала около 40 человек. На других страницах дневника Робинсона мы встречаем упоминания о встрече с группой из 12 человек (трех мужчин, пяти женщин и четверых детей) [91, 724] и с группой из девяти человек (четырех мужчин, двух женщин и троих детей) [91, 874].

Большой интерес представляют сведения о сезонных и локальных колебаниях численности групп аборигенов. По данным Б. Хайэтт, наибольшие группы (от 60 до 70 человек) наблюдались на восточном побережье в районе залива Ойстер и г. Хобарт летом и осенью, наименьшие (два человека) – на западе в районе залива Хиббс зимой. Зимой и весной сведений о группах на побережье меньше, чем летом и осенью, а сами группы сравнительно немногочисленны: наибольшие наблюдались в этот период на северо-западе (28–29 человек). Если исходить из этих данных, средняя годовая численность групп – 20 человек [112, 198–199]. Хотя эти данные случайны и далеко не отражают всей картины, какая-то закономерность в них прослеживается. Видимо, те группы тасманийцев, которые не откочевывали в летнее время в глубь острова, образовывали в этот период более крупные объединения, тяготевшие к побережью.

В Тасмании наблюдались и еще более многочисленные {126/127} временные объединения. Так, имеются сообщения, относящиеся к 1807 г., о группах численностью 200 или 300 человек в районе Джордж-Рокс на северо-востоке Тасмании и в районе р. Броунс-Ривер на юге острова, о группе аборигенов из 500 или 600 человек, напавших на поселение колонистов Рисдон в 1804 г. (Дж. Уокер утверждает, что аборигены собрались не для нападения на колонистов, а для облавной охоты на кенгуру [112, 199]), и о группе в 200 человек близ г. Лонсестон в 1824 г. Известно немало и других подобных фактов [91, 834; 262, 177–178; 152, 164, 166–171]. Когда речь идет о столкновениях между аборигенами и колонистами, цифрам, касающимся численности аборигенов, доверять нельзя: они могут быть сильно преувеличены. Но нельзя и отвергать без достаточных оснований все сообщения такого рода. Имеются и другие сведения о группах численностью до 500 человек, собиравшихся для коллективной охоты. «Кочевали они обычно маленькими группами, вероятно состоявшими из близкородственных семей, живших вместе, – пишет Уокер. – В их стойбищах редко бывало больше 30 или 40 человек – мужчин, женщин и детей. Однако в определенное время года формировались большие охотничьи партии, в которых объединялись семьи одного или нескольких племен, чтобы окружить и загнать дичь. Так, в 1804 г. в районе залива Ойстер собралось для охоты на кенгуру от 300 до 500 человек. Капитан Келли видел группу из 300 человек в 1806 г., и около дюжины других случаев, когда видели группы, насчитывавшие от 150 до 300 человек, имели место между 1804 и 1826 г.» [263, 264–265].

Можно предположить, что тасманийцы собирались большими группами в местах, где бывало в избытке мясо тюленей. А местность в районе Джордж-Рокc, где видели группу аборигенов численностью 200–300 человек, изобиловала тюленями, и аборигены, вероятно, собрались здесь в большом числе во время их забоя. Концентрация групп в местах, где в определенное время года имеется в изобилии растительная или мясная пища, – обычное явление и для Австралии.

Итак, за исключением особых случаев – коллективной загонной охоты, концентрации групп в местах, изобилующих пищей, и т. п., – группы тасманийцев насчитывали обычно от 20 до 50 человек. Они испытывали значительные колебания в сторону уменьшения или {127/128} увеличения численности, связанные, главным образом, с сезонным циклом, изменениями, происходящими в природе, увеличением или сокращением продовольственных ресурсов.

На западном побережье Тасмании, население которого вело полуоседлый образ жизни, группы в общем были многочисленнее, чем в других местах острова. Об этом можно судить по концентрации здесь вместительных жилищ. Вспомним, что в питании аборигенов внутренних областей Тасмании сухопутные животные составляли 70%, а в питании аборигенов приморских районов – 28 %, растительная пища – соответственно 26 и 15%. Хозяйство аборигенов приморских областей было ориентировано преимущественно на море, а морской промысел в большей мере, чем охота, способствует концентрации населения и оседлости. Как говорилось выше, на западном побережье были и другие физико-географические причины, сдерживавшие миграции и способствовавшие оседанию.

Эти группы состояли из нескольких семей, и в зависимости от времени года и других условий размеры их то увеличивались, то сокращались, иногда до одной семьи, ведущей самостоятельное существование. То же самое наблюдается и в Австралии. Австралийская этнография предлагает готовую модель, и мы имеем все основания перенести ее в Тасманию. Она поможет нам понять основы общественного строя тасманийцев. Этой моделью является хозяйственная группа, или группа семей, совместно ведущих свое хозяйство до тех пор, пока в самое неблагоприятное время года или в самых неблагоприятных условиях она не распадется на отдельные семьи. Австралийские хозяйственные группы, подобно тасманийским, непостоянны в своих размерах. В более благоприятное время года они увеличиваются, в менее благоприятное – становятся меньше. Правильная повторяемость, цикличность этих колебаний закономерно связана с хозяйством – охотой, собирательством и морским промыслом – и обусловлена цикличностью изменений, происходящих в природе, прежде всего обеспеченностью продовольственными ресурсами. Наряду с сезонными колебаниями размеры групп зависят и от стабильных местных условий. В более благоприятных физико-географических условиях группы больше, в менее благоприятных – меньше [9, 241–242]. Такими {128/129} хозяйственными группами, или объединениями по совместному добыванию пищи и являлись группы аборигенов Тасмании, о которых говорилось выше.

Особенность тасманийских хозяйственных групп в том, что они не только формировались из отдельных семей, но и делились затем на коллективы по половозрастному признаку: мужчины сообща охотились на крупную дичь, а женщины, нередко с детьми, совместно собирали растительную пищу, моллюсков, охотились на небольших животных и т. д. Впрочем, подобное разделение осуществлялось не очень строго. Иногда мужчины охотились в одиночку или небольшими коллективами, не включавшими мужчин всей группы. Иногда мужчины и женщины добывали пищу совместно. Особенно часто это случалось тогда, когда отдельные семьи вели экономически самостоятельное существование. Как мы знаем, хозяйственные группы порою концентрировались на территориях, изобиловавших пищей; в Австралии такие встречи дружественных групп используются для проведения совместных обрядов – например, посвящения, или инициации, подростков. Иногда при подобных встречах группы объединяются, например, для совместной облавой охоты. Но и такая форма добывания пищи, подобно распадению групп на отдельные семьи, имеет временный характер. Типичным для тасманийцев было, а для австралийцев, ведущих традиционный образ жизни охотников и собирателей, остается и сейчас объединение нескольких семей, совместно добывающих пищу, число которых функционально связано с экологическими природными условиями, не слишком велико и не слишком мало, т. е. является оптимальным для охотничье-собирательского хозяйства в нормальных для данной географической зоны и для данного времени года условиях. Итак, при прочих равных демографических условиях (прирост населения, плотность его и т. п.) величина охотничьей хозяйственной группы является как бы функцией естественно-географической среды.

Хозяйственная группа – оптимальная хозяйственная ячейка охотничье-собирательского, доземледельческого общества. Оптимальная, но не единственная. Наряду с ней существуют и другие общественные формы. Основной клеткой общественной структуры у тасманийцев, как и у других охотников и собирателей в эпоху, доступную нашим источникам, была семья. {129/130}

А. Б. Пиотровский утверждал, что у тасманийцев «семья не являлась сложившейся социальной единицей» [21, 173]. Многочисленные факты, в том числе и те, которые приводит в своей статье автор, противоречат этому довольно неожиданному выводу. Дело обстояло как раз наоборот. Все европейцы, которым довелось наблюдать тасманийцев, пишут о семьях, об очагах, вокруг которых располагались семьями для еды и на ночлег тасманийцы. «Каждое туземное племя делится на несколько семей, и каждая семья, состоящая из нескольких человек, помещается у разведенного ею огня» [37, 104]. «Где бы ни расположилось туземное племя, – пишет другой очевидец, – каждая семья зажигает отдельный костер на расстоянии 14–20 ярдов (12,8–18,3 м. – В.К.) друг от друга» [155, 137; 152, 107]. Вспомним рассказ Лабиллардьера о стойбище, в котором горело семь костров, и вокруг каждого располагалась небольшая семья. Что же известно нам о браке и семье у тасманийцев?

Тасманийская семья – элементарная общественная клетка, которая выступает как самостоятельная хозяйственная группа, как коллектив по совместному добыванию пищи в неблагоприятное время года и в неблагоприятных физико-географических условиях. «Каждая семья имеет свой огонь, самостоятельно охотится и возводит для себя отдельную хижину», – пишет Уэст [264, т. 2, 82]. Хозяйственную самостоятельность тасманийской семьи, конечно, не следует преувеличивать, но тенденция подмечена, по-видимому, верно.

Многочисленные факты показывают, что во многих австралийских племенах семьи ежегодно в течение довольно продолжительного времени – от нескольких недель до нескольких месяцев – ведут экономически самостоятельное существование. Продолжительность этих периодов зависит от местных природных условий, времени года, наличия продовольственных ресурсов. То же самое, очевидно, происходило и в Тасмании. Мы не знаем, насколько продолжительными были здесь эти периоды – все зависело от конкретных условий. Периодическое дробление хозяйственной группы на отдельные семьи – форма существования охотничье-собирательского общества в определенных условиях, форма активной адаптации к ним. Нестабильность групп в связи с цикличностью экологических условий, периодическая {130/131} временная хозяйственная самостоятельность семьи характерны для охотников и собирателей и других частей света [9, 239–241].

У тасманийцев, как и у аборигенов Австралии, семья состояла из родителей и неженатых или незамужних детей. Лишь иногда в состав семьи входили отдельные ближайшие родственники – чаще всего старики родители или неженатые братья мужа или жены. Такая семья характерна и для многих других охотничье-собирательских народов.

По словам Робинсона, жена у тасманийцев обычно переходила в «племя» мужа – «племя» в понимании Робинсона. Следовательно, браки были в большинстве случаев вирилокальными. Робинсон пишет об этом так: «Случается иногда, что муж остается в племени жены и становится членом этого племени. Чаще, однако, мужчина возвращается с молодой женой к своему народу» [91, 888]. По словам Броу-Смита, «мужчине не разрешено жениться на женщине своего собственного племени» [234, т. 2, 386]. Об экзогамии «племени» пишет и Бонвик [49, 61]. Как мы увидим дальше, под «племенном» здесь следует понимать локальную группу, так что речь идет об экзогамии и преимущественной вирилокальности локальных групп. О том, что такое локальная группа, мы поговорим ниже.

То же самое наблюдается и у австралийцев. Браки между локальными группами аборигенов Австралии выражают тесные экономические связи этих групп.

Робинсон пишет, что жених делает подарки родителям невесты, например преподносит им свою охотничью добычу (кенгуру) [91, 888]. Такой обычай существовал и в Австралии в племени курнаи, которое населяло ближайшую к Тасмании область Юго-Восточной Австралии. «Наибольшая и лучшая часть охотничьей добычи посылается родителям жены», – пишут о курнаи Л. Файсон и А. Хауитт [87, 263]. Получив согласие родителей невесты, мужчина-курнаи – так же как и его тасманийский собрат – отправляется с женой в «землю своих отцов», т. е. на территорию своей локальной группы, но может также поселиться и на территории локальной группы родителей жены [87, 203–204]. Временная (до- или послебрачная) уксорилокальность, т. е. поселение брачной пары в группе жены, наблюдаемое иногда и в вирилокальных группах австралийцев, часто объясняют {131/132} пережитками материнско-родовых институтов. В действительности жених или муж обеспечивает пищей родителей своей невесты или жены в порядке своего рода выкупа, компенсации группе, к которой принадлежит или принадлежала женщина, за потерю в ее лице рабочей силы, добытчицы средств пропитания. Этот обычай отсутствует там, где брак основан на обмене женами и где группа, теряя одну женщину, приобретает другую. Временное или постоянное уксорилокальное поселение супругов преследует ту же цель: в случае взаимно удаленного расположения локальных групп (что при обширности охотничьих территорий бывает нередко) оно помогает охотнику наилучшим образом выполнять свои обязанности по отношению к тестю и другим свойственникам.

Сходство обычаев аборигенов Тасмании и Юго-Восточной Австралии здесь очевидно, и оно характеризует не только генетическое родство двух этносов, но и структурно-типологическую близость их общественных отношений.

Итак, данные, которыми мы располагаем, свидетельствуют о том, что брак у тасманийцев был по преимуществу вирилокальным. Эта ведущая тенденция предполагала исключения в виде постоянной или временной уксорилокальности брака. В некоторых случаях здесь была возможна и неолокальность: поселение брачной пары вне локальных групп мужа и жены. Не наблюдалась лишь дислокальность брака, при которой муж и жена остаются в своих локальных группах. Такая форма брака, которую некоторые теоретики считают типичной для ранних стадий общественного развития, вообще не характерна для охотников и собирателей, и пример тасманийцев, сохранивших к началу колонизации свой общественный строй в неприкосновенности, подтверждает это еще раз.

Вирилокальность брака – ведущая форма локальности брака и у австралийцев. По-видимому, такая локальность брака вообще в большей степени отвечает условиям, в которых живут охотники и собиратели, и социальным взаимоотношениям в охотничьих общинах [9, 246, 248].

О существовании у тасманийцев родовой организации в какой-либо форме источники умалчивают. Единственным {132/133} указанием на возможность ее существования является экзогамия локальных групп; но родовая организация не сводится к экзогамии, это лишь один из признаков рода, хотя и обязательный, выражающий его сущность. Обычай брать жену или мужа из другой локальной группы может возникнуть и независимо от существования рода. Экзогамия локальной группы и экзогамия рода – не одно и то же. Локальная группа – территориальный институт, она может состоять и чаще всего состоит из семей, включающих в себя выходцев из различных локальных групп (хотя это и не является непременным ее признаком), а род – институт генеалогический, он не состоит и не может состоять из семей, так как члены каждой семьи – всегда представители различных родов. Но очень возможно, что исторически родовая организация возникла на основе экзогамии локальных групп. Существовала ли родовая организация у тасманийцев, мы не знаем, и любые домыслы здесь бесполезны. Таково, например, утверждение – мы находим его в книге «Народы Австралии и Океании» – о том, что подразделения племен у тасманийцев были «примитивными родами» [18, 277]. Повод для такого вывода дает только существование экзогамии.

Не лучше обстоит дело и с таким предположением: «Счет родства (у тасманийцев. – В. К.) был, по-видимому, матрилинейным» [18, 278]. Единственное основание для него – слова Бонвика: «В Австралии и Тасмании мужчины считались родственниками родственников своих матерей» [49, 62]. Откуда почерпнул эти сведения Бонвик, остается его тайной, в чем легко убедиться, заглянув в его книгу. Позаимствовав эту цитату из книги Линг-Рота, автор главы о тасманийцах в книге «Народы Австралии и Океании» почему-то умолчал, что этот признанный авторитет в тасманийской этнографии сопровождает слова Бонвика следующим замечанием: «В действительности нам ничего не известно о подобных отношениях у тасманийцев» [152, 115].

В. Ф. Зыбковец тоже без всяких оснований называет «родами» локальные и хозяйственные группы тасманийцев [7, 136–137].

Мало обоснован и вывод – там же, в книге «Народы Австралии и Океании», – о «преобладании традиций группового брака у тасманийцев» [18, 278]. Это утверждение покоится на фактах полигамии; но полигамия не {133/134} является «остатком группового брака», как считает автор. Нам еще предстоит рассмотреть вероятные причины многоженства, и мы убедимся в том, что они – в самом строе тасманийской семьи. Замечание Уэста (которое цитирует автор), что «женщины в последнее время жили в бигамии» [264, т. 2, 78; 152, 112], неясно; возможно, речь идет о последствиях охоты белых тюленепромышленников на тасманийских женщин, которая нарушила пропорциональное соотношение полов. Явление это, во всяком случае, позднее, как и пишет Уэст.

Другое доказательство традиций группового брака – «легкость развода» – едва ли следует рассматривать серьезно. Ведь перед нами – не современная моногамная семья.

Последнее, чем автор главы о тасманийцах в книге «Народы Австралии и Океании» пытается обосновать свой вывод о «преобладании традиций группового брака у тасманийцев», – то, что «вдова считалась собственностью всей группы: на нее имели право все мужчины». Откуда заимствованы эти сведения, неизвестно, источник не указан, но даже если это и так, не слишком ль этого мало для столь ответственного вывода?

Зыбковец, пытаясь обосновать групповой характер тасманийского брака, прибегает к довольно странному переводу источника. Излагая цитату из Миллигана о разводе у тасманийцев, он пишет, что мужчина и женщина, прекратив связь, вступали «в новые связи внутри „семьи"», а затем связь между ними возобновлялась [7, 136]. Между тем Миллиган пишет лишь о том, что мужчины с легкостью меняли жен и спустя какое-то время после развода могли снова вступить в брак с первой женой [152, 112]. Слов «внутри семьи» у Миллигана нет. Никаких серьезных доказательств группового характера тасманийского брака мы не находим и здесь. Речь идет о неустойчивом характере тасманийской семьи.

Говоря о том, что брачные отношения у тасманийцев носили групповой характер, Зыбковец в то же время отмечает, что тасманийкам, по мнению всех наблюдателей, была свойственна «верность своему супружескому долгу» [7, 179]. Как одно сочетается с другим, он не объясняет.

Сообщения авторов-очевидцев иногда противоречат друг другу. Так, Дж. Ллойд утверждает, что {134/135} многоженство было у тасманийцев «всеобщим законом» [155, 44–45]. Он пишет, что в племени, которое он знал в 1821 г., мужчины обычно имели по две или по три жены одновременно. Он рассказывает далее о старике, который имел трех жен в возрасте 30, 17 и 10 лет. Все они были обещаны ему с самого раннего детства и вскоре после этого вошли в его семью (кстати, еще одно указание на вирилокальность тасманийского брака). Большая разница в возрасте между мужем и женой (или женами) обычна и для австралийцев. О тасманийце, имевшем одновременно двух жен, сообщает Колдер [58, 22]. О полигамии у тасманийцев писал еще в 1792 г. Лабиллардьер (см. гл. 1), а позднее и другие авторы [152, 112–113; 264, т. 2, 78]. Напротив, Миллиган утверждает, что тасманийцы жили в моногамном браке [152, 112], а Робинсон в разных местах своего дневника пишет, что многоженство было у тасманийцев очень редким явлением, хотя и упоминает отдельные случаи, когда мужчины-тасманийцы имели по две жены [91, 57, 137, 644, 742]. По-видимому, полигамия все же существовала в Тасмании, хотя, возможно, и не была распространена так широко, как у австралийцев.

Каковы же причины и условия возникновения полигамии в обществе охотников и собирателей? Семья здесь – экономический институт, основанный на разделении труда, и австралийские и тасманийские этнографические материалы доказывают это со всей очевидностью. Экономически обусловлена здесь и полигамия. Она тесно связана с образом жизни и разделением труда в бродячем охотничье-собирательском хозяйстве, когда на плечи женщины ложится основная работа по обеспечению семьи пищей и по воспитанию детей. В этих условиях и вся семья, и сами женщины, особенно в период беременности и кормления, жизненно заинтересованы в том, чтобы в семье появилась помощница в лице молодой жены. Полигамия не пережиток группового брака, а институт, рожденный самими условиями охотничье-собирательского быта. Она является одной из характерных, хотя и не повсеместных особенностей семьи на ранней стадии ее развития.

Такой тип полигамии следовало бы точнее называть полигинией – многоженством, в отличие от полиандрии – многомужества. Робинсон упоминает о тасманийке, которая имела одновременно двух мужей [91, 281], – {135/136} случай редкий и вообще нехарактерный для охотников и собирателей. Возможно, он относится к позднему времени. В том, что это действительно так, нас убеждают приведенные выше слова Уэста о том, что тасманийские женщины жили в бигамии «в последнее время», по-видимому уже в эпоху колонизации, но не раньше.

Структура семьи в обществе аборигенов Тасмании и Австралии одинакова в основных, существенных своих чертах: как и в Австралии, молодые девушки – тасманийки нередко становились женами людей, которые были значительно старше их [49, 85]. А так как тасманийцы были отрезаны от Австралии в эпоху позднего палеолита или мезолита и подобный тип семьи все еще существует у многих других охотничьих, доземледельческих народов, можно предположить, что он был характерен для охотников и собирателей позднего палеолита и мезолита и других частей света, ибо отвечал условиям жизни общества на этой стадии развития.

О положении женщины в тасманийском обществе пишут многие очевидцы, начиная с мореплавателей XVIII – начала XIX в. Все они сходятся в одном: женщины занимали приниженное положение, в детстве они были подчинены родителям, затем мужьям, мужчины перекладывали на женщин всю тяжелую и утомительную работу, отбирали у них большую и лучшую часть пищи, били и т. д. [140, 59, 61; 152, 34, 44, 112–115]. Вождями племен и локальных групп бывали только мужчины, и лишь в эпоху колонизации, когда мужское население сократилось в результате систематического истребления, женщины иногда возглавляли отряды мстителей, нападавших на европейцев. Если во всем этом и есть известное преувеличение, если положение женщин не было столь приниженным и рабским, как это казалось европейцам, все же ясно, что тасманийское общество было совершенно чуждо матриархату, который нередко постулируется для ранних стадий общественного развития.

Наряду с хозяйственной группой и семьей у тасманийцев существовали и другие общественные формы. Все, кто писал о социальной организации тасманийцев, говорили о племенах, но слово это понимали по-разному. В австраловедении термину «племя» придается настолько широкое и нечеткое значение, им называют столь различные социальные образования, от крупных {136/137} лингвистических общностей, говорящих на одном языке, до небольших объединений локальных групп, что иногда возникает желание вообще отказаться от этого понятия. В своих записках Робинсон говорит то о племенах, то о нациях, употребляя оба слова как синонимы. Итак, рассмотрим сначала те общности, которые Робинсон называет племенами или нациями, и попытаемся понять, что они собой представляли.

Племя, по Робинсону, это группа людей, которая называет себя особым наименованием и под этим наименованием известна другим аборигенам. Многие племена, впрочем, имели два наименования; возможно, что одним аборигены называли себя сами, а под другим были известны соседям. Каждое племя было связано с определенной территорией, известной далеко вокруг не только своими границами, но прежде всего «ядром территории». Поэтому говорили о племени Песчаного мыса, племени Порт-Дейви и т. д. Опираясь на данные Робинсона, Пломли нанес на карту Тасмании 46 таких групп [91, 970–976]. Есть основания полагать, что данные эти далеко не полные: названия многих «племен», населявших районы, захваченные колонистами, остались неизвестными. А в этих районах было сосредоточено когда-то довольно значительное коренное население. Поэтому Пломли полагает, что его список включает менее половины всех племен [91, 969], а Р. Джонс считает, что число таких групп должно быть увеличено по крайней мере до 70 [134, 274].

Известно, что на побережье – а о нем мы располагаем наиболее полной информацией – каждая такая общность, которую Робинсон, а вслед за ним Пломли и Джонс называют племенем, занимала участок длиной от 24 до 32 км, и лишь на юго-западе, где источники питания были более ограниченными, эти участки увеличивались примерно вдвое [91, 969].

Уэст отмечал, что топографические познания тасманийцев отличались большой точностью, что каждая гора, долина и река имели свои названия. Аборигены знали, в стране какого племени они находились. Одна женщина сказала Робинсону, что она не знает названия местности, что это – «не ее страна» [91, 526]. Особенности рельефа – реки и холмы – нередко образовывали границы племенных территорий [91, 312]. Для тасманийцев топография была частью социальной структуры. {137/138} Границы социальной общности, ее «ядро», или «сердце», ассоциировались в их представлении с приметами местности.

Во время периодических ежегодных миграций многие племена уходили на расстояние до 150 км и более от «ядра» своей территории и пересекали земли соседних групп. Такие передвижения были возможны только при наличии дружественных, добрососедских отношений между группами; в противном случае вспыхивали кровавые столкновения [91, 854; 262, 176–187; 134, 277].

По данным Робинсона, племена были экзогамны, браки заключались только между людьми из соседних племен. Но вопрос в том, племена ли это были. Исследования других охотничьих народов показывают, что экзогамия характерна для локальных групп, из которых состоит племя, а сами племена преимущественно эндогамны, хотя какой-то процент браков обычно заключается и за пределами племени. Так, в Австралии браки за пределами племени составляют в среднем 15%, а 85% браков заключается, следовательно, внутри племен [249, 169–190]. Примерно такое же соотношение экзогамных и эндогамных браков характерно и для племен у многих других народов. Замечания Робинсона об экзогамии племен как их характерной особенности показывают, что перед нами скорее всего локальные группы, а не племена.

Из скольких же человек состояли группы, которые Робинсон считает племенами? Робинсон называл племенем любую большую группу аборигенов, более или менее стабильную по своему составу. В свою очередь, такая группа состояла из «очагов», или семейных групп, каждая из которых состояла из мужа, жены (или жен), детей и иногда других родственников и располагалась в стойбище вокруг отдельного костра. Робинсон рассказывает, как однажды вечером, накануне нападения на него у р. Артур, аборигены расположились для еды и сна. Люди каждого «племени» собрались семьями вокруг очагов, на известном расстоянии от людей других «племен» [91, 649]. По данным Лабиллардьера, в семьях тасманийцев было по 6–7 человек. Однажды в зарослях он увидел 14 кострищ [140, 127]; аборигенов около них не было, но можно предположить, что группа насчитывала около 90 человек.

Робинсон и другие европейцы не раз встречали на {138/139} западном берегу Тасмании группы долговременных хижин, которые они называют деревнями. Каждая хижина вмещала обычно от 6 до 15 человек, а по некоторым, возможно преувеличенным, сведениям, – до 30 человек (см. выше). В хижинах, следовательно, обитали одна или несколько семей. Исходя из количества хижин в совместном поселении, Робинсон иногда пытался установить численность его обитателей. Так, в одном случае он пишет, что «племя» состояло примерно из 40 человек, так как в поселении было четыре хижины, а, по его наблюдениям, в хижине проживало в среднем 10 человек [91, 168–170]. Вблизи оз. Грейт-Лейк, в Центральной Тасмании, Робинсон видел стойбище, состоявшее из пяти хижин [91, 512]. Хотя Робинсон пишет о хижинах и в этом случае, речь идет, вероятно, о менее вместительных, чем на западе, жилищах. Ветровые заслоны, характерные для Восточной Тасмании, по словам Уэста, тоже образовывали «деревни», в которых бывало от 17 до 40 шалашей. «В первом случае в племени могло быть около 70 человек, так как под одним заслоном укрывалось от четырех до пяти человек», – пишет Уэст [152, 109]. Исходя из этого расчета, во втором случае в группе могло быть около 160 человек.

На одном из участков западного побережья Робинсон обнаружил ямы от 3 до 6 м шириной и от 1 до 1,5 м глубиной рядом с огромными грудами раковин, которыми можно было, по его словам, «наполнить большой корабль». Это были следы долговременного поселения. А за полгода до этого Робинсон недалеко отсюда видел жилища аборигенов в углублениях, вырытых на склоне песчаного холма, и на рисунке в его дневнике изображены пять хижин [91, 790, 858]. Точно такие же углубления на поверхности раковинных куч на западном побережье были обнаружены позднее археологами. «Практически каждая большая раковинная куча, что приходилось мне видеть на северо-западном побережье между Маунт-Камерон-Уэст и р. Артур, имела одинаковые, хорошо очерченные, круглые в плане углубления па поверхности, – пишет Р. Джонс. – Я думаю, что эти углубления предназначались для хижин или по крайней мере для укрытий от ветра» [134, 278]. В двух местах Джонс насчитал по пять углублений, в третьем – семь. Это также были следы долговременных стоянок каких-то групп, по терминологии Робинсона – племен, каждое {139/140} из которых насчитывало, вероятно, от 30 до 50 человек. Все они располагались на берегах лагун, изобилующих рыбой и моллюсками, или вблизи тюленьих лежбищ. Огромные размеры раковинных куч и стратиграфия ясно указывают на то, что люди обитали здесь длительное время, что поколения сменялись поколениями.

Таким образом, те общности, которые Робинсон и некоторые другие авторы (например, Уэст) называют «племенами», согласно имеющимся у нас отрывочным сведениям, насчитывали от 30 до 160 человек и включали примерно от 5 до 26 семей, если исходить из того, что тасманийская семья состояла в среднем из шести человек. Есть ли у нас основания называть такие группы, вслед за Робинсоном, племенами?

Думается, что в большинстве случаев это были те же хозяйственные группы или объединения по совместному добыванию пищи, о которых говорилось выше и которые испытывали значительные колебания своей численности в зависимости от различных причин. В разных географических ареалах острова численность групп определялась закономерностями, характерными для этих ареалов.

Итак, те группы, которые Робинсон называет племенами, по-видимому, были в большинстве случаев хозяйственными группами, а такие их признаки, как связь с определенной территорией, с топографическими ее приметами, название и самоназвание, экзогамия, относительно стабильный состав, следует относить к локальным группам, которые, как и в Австралии, временами распадались на хозяйственные группы. Напомним, что австралийские хозяйственные группы послужили для нас моделью, способствующей более углубленному пониманию тасманийского материала. Такой же моделью может стать и австралийская локальная группа. Вот почему, прежде чем продолжить «поиски» тасманийского племени, скажем несколько слов о локальной группе.

Локальную группу и хозяйственную группу легко отождествить, потому что и та, и другая состоят из нескольких семей и иногда полностью совпадают по своему составу. Однако их следует различать. Локальная группа – а племя состоит из нескольких локальных групп – величина более или менее постоянная, стабильная. Она занимается охотой и собирательством на территории племени и в зависимости от местных природных {140/141} условий, времени года, наличия продовольственных ресурсов и других факторов, о которых говорилось выше, то кочует в полном составе, то распадается на более мелкие группы, временами – вплоть до отдельных семей. Вот эти-то коллективы, добывающие пищу на территории своей локальной группы, численность и состав которых периодически меняются, мы и называем хозяйственными группами. Хозяйственные группы – это локальная группа в действии, в динамике. В зависимости от времени года и других причин хозяйственная группа выступает то как локальная группа в полном ее составе – и в это время между хозяйственной и локальной группами никакой разницы нет, – то как часть локальной группы, и в такие периоды локальная группа представлена несколькими хозяйственными группами. Так продолжается до того времени, пока локальная группа не распадается на отдельные семьи, но затем, когда это становится возможным, снова собирается в полном составе. Потому-то мы и говорим, что связь с определенной территорией, а точнее, собственность на территорию, на которой группа ведет свое хозяйство, название и самоназвание, экзогамия – это все признаки не временных хозяйственных, а локальных групп, общностей более стабильных по составу и численности. У тасманийцев, как и у всех других охотников и собирателей, локальная группа или община – основная экономическая ячейка общества, главный его производственный коллектив. Земля находится в коллективной собственности локальной группы в полном ее составе.

Локальными группами и являются племена, которые нанес на карту Тасмании, используя данные Робинсона, Пломли [91, 971] и которых, по мнению Джонса, было не менее семидесяти.

Робинсон и другие авторы прошлого века не различали племя и локальную группу – современная им наука еще не выделила последнего понятия, – поэтому очень вероятно, что некоторые признаки, относимые Робинсоном к тем общностям, которые мы считаем локальными группами, относились к племенам. Скорее всего названия и самоназвания локальных групп в некоторых случаях были в то же время названиями и самоназваниями племен и распространялись и на другие локальные группы того же племени. Связь с определенной территорией для племени не менее обязательна, чем для локальной {141/142} группы, следовательно, границы племени были выражены не менее ясно, чем границы локальных групп, и племенная территория точно так же, как и территория локальной группы, могла иметь свое «ядро».

Можно ли говорить о тасманийском племени как о чем-то реальном? Оказалось, что в Тасмании прослеживаются еще более крупные общности, чем локальные группы. Опираясь на сообщения колонистов, записки путешественников, официальные отчеты и словари тасманийских языков, Дж. Уокер разделил в конце прошлого века все коренное население Тасмании на четыре большие группы: 1) южную, 2) западную и северо-западную, 3) центральную и 4) северную и северо-восточную [262, 176–187; 152, 165–171]. Впоследствии В. Шмидт, тщательно проанализировав все опубликованные словари тасманийских языков, пришел к выводу о существовании в Тасмании пяти различных языков [222, 54–56]. Его мнение было поддержано австралийским лингвистом А. Капеллом [59, 315; 63, 7]. Языки эти можно объединить в две большие группы – восточную и западную. Зона распространения языков восточной группы включает в себя три языка – северо-восточный, центрально-восточный и юго-восточный. Вдоль западного и северо-западного побережья протянулась зона распространения западного языка, к которому на севере примыкал родственный ему северный язык. Классификации Уокера и Шмидта во многом совпадают, и это показывает, что в основе их лежат объективные факты. Лингвистические ареалы Шмидта хорошо согласуются и с распространением некоторых элементов материальной культуры и обычаев [134, 279].

Между лингвистическими общностями и локальными группами находятся общности не столь обширные, как первые, но включающие каждая несколько локальных групп. Они выделены тем же Уокером. Вот эти-то общности мы и можем рассматривать как истинные племена. Центрально-восточная лингвистическая общность состояла из двух племен – племени р. Биг-Ривер и племени залива Ойстер (все названия племен даны Уокером по географическим наименованиям европейского происхождения). Первое тяготело к оз. Грейт-Лейк, географическому центру Тасмании, и системе рек, текущих к югу, второе – к восточному побережью и обширной области хинтерланда. Они говорили на одном и том же языке, {142/143} время от времени встречались – вероятно, в периоды изобилия тех или иных видов пищи – и иногда объединялись, особенно в последних отчаянных попытках противостоять европейским притеснителям, однако направление их сезонных миграций, источники питания и минерального сырья были совершенно различны. И европейские поселенцы, и сами аборигены ясно различали эти два племени как самостоятельные общности.

Северо-восточная лингвистическая общность включала четыре племени – северо-восточное племя, тяготевшее к северо-восточному побережью, племя Порт-Дейлримпль в долине р. Теймар вплоть до ее устья и племена Бен-Ломонд и Стоуни-Крик, занимавшие обширные внутренние области Северо-Восточной Тасмании. Некоторые из них были почти совершенно независимы друг от друга, и, хотя они говорили на одном языке, между ними прослеживались, правда незначительные, диалектные и культурные различия. Так, например, есть сведения, что язык племени Бен-Ломонд несколько отличался от языка, на котором говорили остальные племена этой группы. Диалектными различиями в пределах единой языковой общности можно объяснить тот факт, что, по свидетельству европейцев, две сотни представителей уцелевших в «черной войне» тасманийских племен, вывезенных на о-в Флиндерс, говорили на восьми или десяти различных языках или диалектах [262, 179, 184, 186].

В отдельных случаях лингвистические общности и племена полностью совпадали. Так было в зонах распространения северного и юго-восточного языков. В зоне распространения западного языка Р. Джонс, опираясь на данные Робинсона, предлагает выделить два племени – северо-западное и юго-западное [134, 280]. Граница между ними проходила севернее залива Маккуори.

Если принять, что в Тасмании было только 10 племен, а численность коренного населения составляла 6–8 тыс. человек, получится, что тасманийское племя насчитывало в среднем 600–800 человек.

Близкие цифры дают материалы по Австралии. Численность австралийского племени колебалась приблизительно от 100 до 1500 человек и составляла в среднем 500–600 человек [33, 26]. Дж. Бердселл считает, что австралийское племя насчитывало в среднем 500 человек [46, 230]. Среднее число локальных групп в тасманийском племени – примерно то же, что и в австралийском. {143/144} В целом социальная структура тасманийского общества (племена, локальные группы и т. д.) чрезвычайно близка к структуре общества аборигенов Австралии.

Приведенные выше факты о группах аборигенов численностью от 200 до 600 человек, собиравшихся для коллективной охоты, забоя тюленей и других целей, относятся, вероятно, к временным, сезонным объединениям нескольких локальных групп одного племени или двух соседних дружественных племен, как это сообщают, например, о племенах р. Биг-Ривер и залива Ойстер, а в отдельных случаях и всего племени.

Враждебные столкновения, рассказами о которых изобилует литература о тасманийцах, вероятно, чаще вспыхивали между локальными группами различных племен, чем одного и того же племени.

Итак, мы можем определить тасманийское племя как наиболее крупную социальную общность, связанную с определенной территорией, ведущую на ней охотничье-собирательское хозяйство и периодически собирающуюся – в составе нескольких локальных групп или полностью – для различных целей. Как и в Австралии, такие встречи нескольких локальных групп или всего племени в местах изобилия пищи сопровождались, вероятно, не только коллективными охотами, но и совместными обрядами. Можно предположить, что здесь обсуждались общие дела племени, улаживались споры, заключались браки, происходила инициация подростков и т. д. Иногда это были настоящие общеплеменные собрания. Племя было, вероятно, крупнейшей социальной общностью, членом которой чувствовал себя тасманиец. Выражением племенного самосознания было самоназвание племени. Более того, люди одного и того же племени обращались друг к другу со словами «брат» и «сестра», а один абориген из северо-восточного племени сообщил капитану Келли, что он воюет со своим «братом», вождем локальной группы северо-восточного побережья [152, 165]. Слова «брат» и «сестра» здесь не выражают ничего иного, кроме признания того факта, что люди, называющие так друг друга, являются соплеменниками. Но в силу преобладавшей эндогамности племени они как соплеменники могли находиться и в той или иной степени родства друг с другом.

В одних случаях языковые общности состояли из {144/145} нескольких племен, в других – лингвистическая общность и племя совпадали. Данные, которыми мы располагаем, показывают, что в тасманийской языковой общности могло быть от одного до четырех племен, причем между последними иногда прослеживаются дальнейшие диалектные различия – очевидный признак углубляющейся со временем дифференциации. Ведь по мере того как население Тасмании увеличивалось, локальные группы расселялись, на их основе образовывались новые племена, и культурные и языковые различия между ними должны были со временем усиливаться.

Тасманийское племя (это характерно и для Австралии) не выступало обычно как единое целое в организационном отношении, т. е. как сообщество, руководимое каким-либо общеплеменным собранием или вождем, – исключения могли быть только в периоды межплеменных войн или войны с колонизаторами; кроме периодических, но кратковременных общеплеменных встреч и тех же войн, оно едва ли выступало целиком и как социальное целое; в экономическом плане оно представляло собой единый организм лишь как собственник племенной территории со всеми находящимися на ней источниками пищи и минерального сырья, а также в периоды тех же общеплеменных сборищ, когда устраивались коллективные охоты. Общая территория и общий язык, некоторое культурное своеобразие, племенное самосознание, выражающееся в самоназвании, – вот что главным образом конституировало тасманийское племя. Перед нами, таким образом, одна из ранних стадий процесса становления племени как общественного института.

Структура, численность и расселение аборигенов Тасмании были в известной мере результатом подвижного, гибкого равновесия между населением и средой, которое установилось на протяжении многих тысячелетий, протекших со дня первоначального заселения Тасмании группой палеоавстралийцев в конце плейстоцена. В этом отношении тасманийская модель аналогична тому, что нам известно об охотниках и собирателях других частей света, в первую очередь об австралийцах. К началу колонизации Тасмании (к 1803 г.) численность коренного ее населения достигла относительно высокого для охотников и собирателей уровня, сопоставимого с численностью некоторых прибрежных популяций {145/146} Австралии и Северной Америки. Через 70 лет после начала колонизации аборигенов Тасмании не стало.

Тасманийское племя считало территорию, на которой оно жило, своей собственностью прежде всего в экономическом смысле, совершенно так же, как смотрели на свои участки племенной территории локальные группы. Ведь на этой земле обитали животные, на которых племя охотилось, на ней произрастали растения, которые племя собирало, в недрах ее находилось минеральное сырье, из которого племя выделывало орудия труда и краски. По словам Уэста, тасманийцы держались за свои охотничьи угодья так же крепко, как поселенцы за свои фермы. У тасманийцев не было частной собственности на землю, пишет он, но границы земель локальных групп и племен были хорошо известны, и самовольное нарушение этих границ рассматривалось как объявление войны [264, т. 2, 20]. Р. О’Коннор тоже отмечал, что аборигены Тасмании «относятся к своим охотничьим территориям так же ревниво, как поселенцы к своим фермам, и выражают недовольство, если обнаруживают, что... поселенцы охотятся на их территории» [29, 34]. Г. Мелвилл сообщает о том, что каждое тасманийское племя имело свою территорию с четко очерченными границами [169, 346]. Все это характерно и для австралийцев, а также для охотников и собирателей других частей света.

В пределах своих племенных территорий, пишет Уэст [там же], тасманийцы кочевали не стихийно, а в определенное время года и по определенным маршрутам, и эти миграции носили настолько правильный и регулярный характер, что их время и направление всегда можно было предсказать заранее. По словам одного из очевидцев, «каждый год в одном и том же месяце и почти в один и тот же день группы аборигенов двигались на юг вдоль левого берега р. Деруэнт, и женщины, подобно весталкам со священным огнем, несли горящие факелы» [253, 48].

Обычным явлением были и миграции за пределы племенных земель, чаще всего из внутренних районов острова к побережью и обратно, к местам добычи моллюсков, к лежбищам тюленей, к местам, где в изобилии имелись птичьи яйца, к карьерам, в которых добывалась охра и сырье для орудий. Такие передвижения через земли чужих племен, всегда совершавшиеся по {146/147} определенным, традиционным маршрутам, требовали дружественных взаимоотношений и предварительной договоренности. Отсутствие этих условий вело к войне.

Общая собственность локальной группы и племени на территорию локальной группы и племени и на находящихся на этой земле съедобных животных и растения, на места добычи камня и охры, личная собственность тасманийца на орудия, оружие и все остальные предметы индивидуального пользования – таковы вкратце отношения собственности в тасманийском обществе.

К сожалению, наши источники почти не дают ясных или недвусмысленных указаний на характер распределения у тасманийцев. По-видимому, то, что человек добывал личным трудом, принадлежало ему и его семье. Животное, убитое одним охотником, принадлежало ему одному. Однако часть своей охотничьей добычи охотник отдавал, как мы знаем, родителям невесты или жены, а часть поступала иногда в распоряжение вождя и других членов общины. Если в охоте принимало участие несколько человек, добыча, вероятно, делилась между всеми участниками, однако источники не содержат указаний на правила распределения добычи в этом случае. Продукты женского собирательства распределялись внутри семьи.

В книге «Народы Австралии и Океании» мы читаем: «Относительно распределения продуктов охоты и собирательства источники содержат лишь указание на то, что добыча коллективной охоты распределялась между всеми участниками» [18, 277]. В статье, написанной в 1933 г., А. Б. Пиотровский в большем соответствии с фактами писал: «Относительно распределения продуктов собирательства и охоты в источниках отсутствуют какие бы то ни было прямые данные» [21, 172].

Выше мы уже говорили о некоторых противоречиях в сообщениях очевидцев. Противоречат друг другу и сведения различных авторов о таких явлениях общественной жизни тасманийцев, которые можно рассматривать как первые, самые ранние ростки социального расслоения. Так, Робинсон часто говорит о вождях; последние, по его словам, возглавляли охотничьи и военные походы. Межплеменные и межгрупповые столкновения возникали из-за самовольного нарушения племенных и локально-групповых границ, похищения женщин, нарушения соглашений – когда, например, одно племя {147/148} отказало другому в обещанной охре, как рассказывает Робинсон, – и по другим поводам [91, 257, 644, 854, 874]. Отметим, кстати, что по тем же причинам вспыхивали войны и у австралийцев. Более того, Робинсон называет власть вождей «абсолютной»: вождь может, по его словам, лишить жизни любого человека или взять в жены любую девушку своего племени. Все это Робинсон узнал от самих аборигенов. Он называет возраст вождя одной группы – ему было 25 лет, – а Келли пишет о вожде в возрасте примерно 30 лет [152, 67]. Между тем Лабиллардьер утверждает, что никаких вождей у тасманийцев нет и каждая семья живет независимо от других [152, 58]. О том же говорит Броу-Смит [234, т. II, 389], а Бэкхауз и Уэст пишут, что вожди тасманийцев – просто «главы семей», обладающие «необычайной доблестью», они выделяются среди соплеменников силой или хитростью, но власть их незначительна [37, 105; 264, т. 2, 81]. Уокер говорит об «ограниченной, патриархальной власти» тасманийских вождей, «во многих отношениях почти номинальной» [263, 250]. Столь же противоречивы высказывания других авторов [152, 57–59].

По-видимому, сведения Робинсона несколько преувеличены, тогда как Бэкхауз и Уэст ближе к истине. Власть на этом уровне социального развития еще не имеет наследственного характера, и люди, которых европейцы были склонны считать вождями племен или локальных групп, – это, как правило, наиболее способные, удачливые охотники или руководители военных походов, люди, обладающие организаторскими или иными выдающимися качествами, наконец, сильные личности, занимающие в обществе доминирующее положение. «Каждое племя или часть племени управляется вождем, но его функции, по-видимому, не передаются по наследству; ими облекаются отважные воины» [152, 58]. «У тасманийцев, без сомнения, существовал институт вождей, хотя не наследственный и не выборный. Тем не менее вождей признавали, особенно в военное время, руководителями племен и подчинялись их распоряжениям» [49, 81]. Вождями, как мы видели, бывали молодые люди в расцвете сил и способностей. Старики, уступив свое место молодым, начинали играть иную социальную роль – хранителей традиций, мудрецов, знахарей.

Так, Робинсон рассказывает о руководителе одной из групп: «Он был их вождем много лет и наконец, когда {148/149} он стал слишком стар, чтобы сражаться, сделался их прорицателем или мудрецом» [91, 742]. Таких «прорицателей» Робинсон тоже называет «вождями» [91, 396, 528, 542 и др.], однако из его слов ясно, что во многих случаях речь идет о знахарях или шаманах. Возможно, впрочем, что некоторые вожди одновременно выступали в роли шаманов. Более того, возможно, что личные качества вождя, человека, во многих отношениях незаурядного, предполагали наличие у него и таких способностей, которые необходимы знахарям и шаманам. С годами они раскрывались все больше и больше.

Тасманийцы избегали произносить имена умерших. Исключения делались лишь для знаменитых вождей: их вспоминали, рассказы о их подвигах становились легендами [91, 977].

По-видимому, тасманийцы не имели постоянно функционирующего института общеплеменных вождей. Замечания авторов-европейцев о племенных вождях не должны вводить нас в заблуждение: ведь «племенами» очень часто называли локальные группы тасманийцев. Вполне возможно, что время от времени военные руководители вставали и во главе целых племен – это бывало в периоды межплеменных войн, в годы «черной войны». Но в мирное время тасманийское общество еще не знало племенных вождей. Не знало оно и такого общеплеменного или локально-группового административного органа, как совет вождей или старейшин, хотя какие-то формы коллективного обсуждения дел локальной группы или всего племени во время общеплеменных сборищ, вероятно, имели место. Что же касается локальных групп, то они уже имели вождей как в военное, так и в мирное время.

Может возникнуть обоснованный вопрос, следует ли вообще таких руководителей называть вождями. Слово «вождь» вызывает у нас определенные ассоциации, воспоминания о таких явлениях, которые были еще глубоко чужды архаическому тасманийскому обществу, всему строю его жизни. С другой стороны, тасманийские вожди нередко обладали такими личными качествами, которые едва ли совместимы с обычным представлением о «вождях». И все же слово это можно употреблять, если только помнить, что речь идет о первобытнообщинном строе с еще только зарождающимся социальным расслоением. Этим и объясняются аморфность, нечеткость, случайность {149/150} института вождей, некоторая неопределенность их функций, значительная роль в их возвышении личных качеств, сочетание в одном лице качеств и функций вождя и знахаря или шамана.

Источники ясно указывают на существование в тасманийском обществе неписаного правового кодекса – обычного права, регулировавшего общественную жизнь. Нарушителей общественно-правовых норм наказывали совершенно так же, как в соседней Австралии: преступник должен был стоять на месте, в то время как в него со всех сторон летели копья. Только острота глаза, быстрота и ловкость движений позволяли ему избежать смертельного удара [264, т. 2, 81].

Мы попытались в процессе исследования связать экономику и общественные отношения, неразрывно связанные в самой жизни первобытного общества. Экономика вплетена здесь в саму ткань общественной жизни. Без понимания этой особенности первобытного общества останется непонятной его общественная структура: взаимоотношения между племенами и составляющими его локальными группами, локальными и хозяйственными группами, хозяйственными группами и семьями, останется непонятой структура семьи, локальность брака, сущность полигамии, связь социума с территорией и многое другое. Экономика – ключ к пониманию первобытного общества.

Несмотря на фрагментарность исходных данных, перед нашими глазами, подобно разбитому сотни лет назад сосуду, который археолог воссоздает из обломков, складывается картина давно угасшей жизни тасманийского общества.

Подведем итоги. Естественно-географическая среда играла огромную роль в формировании особенностей хозяйства типичного общества охотников и собирателей, какими являлись тасманийцы. Их хозяйственная деятельность и весь образ жизни носили сезонный, цикличный характер. Об этом свидетельствуют периодические миграции. В рамках единой охотничье-собирательской экономики, но в различных условиях складывались различные типы хозяйства и формировались различные хозяйственно-культурные модели с относительно большей и меньшей оседлостью. В хозяйственной деятельности тасманийцев нами обнаружены элементы сознательного использования экологических механизмов в интересах человека. {150/151} Даже на таком раннем уровне развития люди не только приспосабливались к природной среде, но и активно воздействовали на нее.

Разделение труда у тасманийцев, типологически близкое разделению труда в обществе аборигенов Австралии, сохранило вместе с тем некоторые архаические черты, уже не свойственные австралийцам.

Все коренное население Тасмании состояло из ряда иерархических общностей – двух больших лингвистических групп, пяти лингвистических общностей, десяти племен и не менее семидесяти локальных групп, состоявших, в свою очередь, из семей («очагов»). На основе локальных групп формировались хозяйственные группы («локальные группы в действии») и половозрастные группы, т. е. производственные объединения членов локальных групп, образованные по половозрастному принципу.

Реконструируя социальную структуру тасманийского общества, мы начали с хозяйственной группы – объединения семей, совместно добывающих пищу, – как оптимальной хозяйственной его ячейки. В зависимости от времени года, физико-географических условий и других факторов хозяйственные группы то увеличиваются, то сокращаются, а временами распадаются на отдельные семьи. Циклический характер этих колебаний в основном соответствует циклическим колебаниям в природе, Такая лабильность, динамичность, пластичность первобытной общины как основы хозяйственных групп является условием необычайной устойчивости этого общественного института, сформированного тысячелетиями жизни общества охотников и собирателей в самой разнообразной естественно-географической среде, выражением максимальной приспособленности его к меняющимся условиям, каковы бы они ни были. Община в том виде, в каком она засвидетельствована этнографическими материалами, включая и тасманийские – основной производственный коллектив охотничье-собирательского общества, наиболее соответствующий условиям его жизни. Это делает ее и ведущей социальной ячейкой этого общества.

Хозяйственные группы формировались на основе общин, или локальных групп, которые и были субъектами собственности на определенные участки племенной территории и то кочевали в полном составе, – и тогда {151/152} локальные и хозяйственные группы совпадали, – то распадались на более мелкие объединения – собственно хозяйственные группы. Модель «локальная группа → .хозяйственные группы → локальная группа» присуща и другим обществам охотников и собирателей, прежде всего австралийцам. Совокупность хозяйственных групп – это форма существования локальной группы.

Несколько локальных групп составляли племя – наиболее крупную у тасманийцев социальную общность. Границы племен были хорошо известны, и племя в целом рассматривало себя как коллективного собственника своей территории, так же как локальные группы считались собственниками ее участков. Это была своего рода иерархия отношений собственности на землю.

Элементарной клеткой тасманийского общества была семья, состоявшая из родителей и детей, а иногда и других родственников. Семья была не только биологической ячейкой. Она обладала также социальными функциями как первичный институт, готовивший потомство к вступлению в общественную жизнь, и функциями хозяйственными как минимальное объединение, основанное на разделении труда. Временами семьи вели экономически самостоятельное существование. Браки были в большинстве случаев вирилокальными. Встречалась полигамия как явление, вызванное условиями жизни семьи в обществе охотников и собирателей.

Отношения собственности характеризуются коллективной собственностью на землю и ее ресурсы и личной собственностью на предметы индивидуального пользования.

О зачатках социального расслоения свидетельствует институт вождей локальных групп. Но иногда военные руководители становились во главе целых племен.

Все, что нам известно об общественных отношениях у тасманийцев, поразительно напоминает содержание рассказов первых европейцев, столкнувшихся в начале XIX в. с обществом аборигенов Австралии, еще не затронутым воздействием колонизации и, подобно тасманийцам, сохранившим свои общественные отношения в неприкосновенности. К числу таких очевидцев относятся беглый каторжник У. Бакли, который провел среди аборигенов Виктории 32 года, Дж. Оксли, один из первых исследователей Нового Южного Уэльса, и многие другие. Книги этих людей говорят о том, что аборигены {152/153} Австралии к началу колонизации жили локальными группами, состоявшими из нескольких семей, которые то вместе, то порознь, то небольшими хозяйственными группами бродили в поисках пищи по территории племени или же занимались рыбной ловлей и собиранием моллюсков на морском берегу. Каждое племя было собственником племенной территории, границы которой не было принято нарушать без разрешения, в противном случае это вело к столкновениям; внутри ее отдельные охотничьи угодья находились в собственности локальных групп. Численность хозяйственных групп изменялась в зависимости от экологических условий. Кочевания носили сезонный характер, существовало разделение труда между мужчинами и женщинами. Брак, но свидетельству этих авторов, был вирилокальным, хотя практиковалась и временная уксорилокальность. Многие мужчины имели несколько жен одновременно. Мужчины-охотники играли руководящую роль в общественной жизни [9, 252–257].

Это сходство свидетельствует не только об общем происхождении двух народов – оно имеет ярко выраженный типологический характер: перед нами – один и тот же тип общественных отношений, характерный для одного и того же уровня социального развития. Иначе, говоря, представляемому аборигенами Австралии и Тасмании уровню социального развития свойственны отмеченные выше особенности общественного строя. И если мы находим их у охотников и собирателей других частей света, это значит, что они, эти особенности, характеризуют в своей совокупности человеческое общество на определенном этапе социально-экономического развития – на том этапе первобытнообщинного строя, который предшествует возникновению земледелия и прочной оседлости и в истории человечества был представлен поздним палеолитом и мезолитом. К XIX в. характерные черты этого типа еще сохранялись многими охотниками и собирателями земного шара.

Рейтинг публикации:

1

Комментарии (0) | Распечатать

Добавить новость в: