Владимир Кабо. Тасманийцы и тасманийская проблема

<!--[if !supportFootnotes]--> [1]<!--[endif]--> Согласно последним данным, возраст древнейших культурных горизонтов в пещерах Тасмании достигает 34-35 тыс. лет. Подробнее – в предисловии.

<!--[if !supportFootnotes]--> [2]<!--[endif]--> Согласно новейшим данным, люди населяют Тасманию не менее 35 тыс. лет. Возраст древнейших культурных горизонтов в пещерах Тасмании достигает 34-35 тыс. лет. Подробнее – в предисловии.

<!--[if !supportFootnotes]--> [3]<!--[endif]--> Костяные орудия появляются уже в ранних горизонтах пещер Тасмании, относящихся к плейстоцену, и исчезают примерно 3500 лет назад. Подробнее – в предисловии.

<!--[if !supportFootnotes]--> [4]<!--[endif]--> Проблема происхождения и антропологического типа аборигенов Австралии и Тасмании в соответствии с новейшими данными рассмотрена в предисловии.

<!--[if !supportFootnotes]--> [5]<!--[endif]--> Подробнее о находке в Австралии топоров с отшлифованным рабочим краем, древность которых достигает 23 тыс. лет, см. в предисловии.

 

 

Искусство исчезнувшего народа

Еще от мореплавателей XVIII – начала XIX в. стали известны некоторые элементы художественного творчества тасманийцев – рисунки на теле, на стенах хижин и просто укрытиях от непогоды, на погребальных сооружениях из коры. Дж. Робинсон видел в 1830 – 1831 гг. на западном побережье острова и в глубинных районах Восточной Тасмании хижины аборигенов, стены которых, сложенные из листов коры, изнутри были покрыты изображениями людей, птиц, животных, кругов и «стрел» (которых в действительности у тасманийцев не было; по-видимому, знак этот изображал нечто иное) [91, 214, 514–515, 542–543, 571]. Особенно часто Робинсон пишет о кругах, которые являются также наиболее распространенным мотивом наскального искусства тасманийцев. «Эти круги – символические изображения мужчин и женщин» [91, 543]. Это замечание Робинсона наводит на мысль об австралийцах: ведь именно в такой абстрактной, символической манере, кругами и полуокружностями, концентрическими окружностями и спиралями австралийцы нередко изображали людей и тотемических предков, героев мифологии; в этих символах было зашифровано содержание мифов, деяния героев древности. Спирали и концентрические окружности – мотивы, хорошо известные еще с эпохи позднего палеолита, – имели у австралийцев, как правило, религиозно-магическое значение и часто изображались в пещерах и на скалах, служивших святилищами, на чурингах. Мы не знаем, какое значение вкладывали в абстрактные символы своего искусства тасманийцы, – слова Робинсона, возможно, не раскрывают его до конца, – но есть все основания полагать, что с ними, как и у австралийцев, нередко {88/89} ассоциировались идеи религиозно-магического характера, недоступные непосвященным. Тот факт, что в Тасмании эти символы были обнаружены на стенах хижин, еще не доказывает, что здесь они не могли обладать таким содержанием. Ведь и австралийцы иногда изображают символы мифологического и религиозно-магического характера на стенах хижин, в которых подростки, проходящие инициацию, познают мифологическую историю племени, его законы и обычаи. К тому же такие символы, как мы увидим дальше, в Тасмании широко представлены в резьбе на скалах, а последние могли быть, как и в Австралии, святилищами.

Дж. Бонвик упоминает о схематичных рисунках на дереве, изображающих солнце, луну, змей и людей в лодке [49, 47]. Среди них также встречаются круг и спираль. Вспоминаются и слова Робинсона о том, что круги, которые тасманийцы рисовали на своих телах, тоже изображали солнце и луну [91, 581–582]. Тот же Бонвик пишет об отпечатках рук, выполненных, по-видимому, красной охрой, на деревьях и скалах. Такие же отпечатки широко распространены в Австралии [49, 191]. Сообщение Бонвика подтвердилось в середине нашего столетия: в долине р. Деруэнт, в Южной Тасмании, в глубине пещеры на стене были обнаружены отпечатки рук и какие-то другие неясные изображения [241, 191]. Открытие это снова связывает Тасманию с Австралией – ведь отпечатки рук покрывают стены многих австралийских пещер. Как известно, такие отпечатки характерны и для европейского палеолита.

В связи с сообщениями Робинсона, Бонвика, Колдера и некоторых других информаторов следует напомнить, что рисование на листах коры, из которых сделаны стены хижин, хорошо известно в Австралии: в наше время – на севере континента, а в прошлом – и на юго-востоке его, по соседству с Тасманией [234, т. I, 292].

Гравюры, вырезанные тасманийцами на скалах, первым из европейцев увидел Дж. Робинсон. В 1830 г. на крайней северо-западной оконечности острова, на м. Грим, он обнаружил изображения круга с точками вокруг него, а три года спустя увидел аналогичные гравюры на западном побережье, у Гринс-Крик [91, 183, 233, 790]. Робинсон снова высказал мнение, что круги изображают людей – неясно только, получил ли он это разъяснение от самих аборигенов. Лишь через 100 лет {89/90} гравюры на скалах были открыты и в других местах Тасмании. Мир узнал о них так поздно, вероятно, потому, что они расположены в труднодоступных, малопосещаемых местах, главным образом у северного и северо-западного побережий острова.

В начале 1930-х годов появились сообщения о наскальных изображениях в Мерси-Блаф у Девонпорта, на севере острова, и в Маунт-Камерон-Уэст, на северо-западе [170, 12–19; 171, 1–6; 172, 179–184; 224, 112– 129; 22, 168–169]. Петроглифы Девонпорта – свыше 70 из них видны отчетливо, другие сильно пострадали от выветривания – различаются между собой размерами и стилем. Одни из них – и таких большинство – представляют собой простые линии или царапины, другие образуют глубоко вырезанные круги, овалы, концентрические окружности и спирали. Исследователями отмечены здесь также условные изображения рыб, раковин, змей, птичьей головы. Обнаружен и контур эму, а также изображение его следов – мотив, широко представленный в искусстве аборигенов Австралии [231, 117–118]. Семантика большинства изображений не поддается убедительной расшифровке, а толкование их исследователями во многих случаях совершенно произвольно.

В Маунт-Камерон-Уэст петроглифы, вырезанные на поверхности скалы, нависающей над океаном, представляют собой группы кругов и концентрических окружностей. В отличие от Девонпорта, они образуют более сложные сочетания; например, внутрь большого круга вписано несколько малых. Кроме того, встречаются параллельные ряды углублений правильной формы, расположенных на равном расстоянии одно от другого. Эти мотивы – круги, спирали, концентрические окружности, сплошные линии, ряды углублений и другие геометрические формы – очень напоминают петроглифы Центральной, Западной и Южной Австралии, в том числе ее восточной, ближайшей к Тасмании части, которые исследователи не без основания считают весьма древними [246, 93–95]. Концентрические окружности – один из древнейших мотивов австралийского искусства. Они встречаются уже в пещере Куналда, в Южной Австралии, а возраст петроглифов этой пещеры, как установлено радиоуглеродными исследованиями, достигает 20 тыс. лет [94, рис. 4; 185, 176–177]. {90/91}

Тасманийские и австралийские петроглифы сходны и по технике их выполнения – интаглио (хотя имеются некоторые различия): точечными ударами выдалбливают контуры петроглифов, после чего промежуточные стенки уничтожают, так что образуются сплошные линии [71, 42–43; 158, 25–27]. Замечательна большая глубина резьбы изображений из Мерси-Блаф на севере Тасмании: она достигает в одном случае 58 мм, в других – 15–26 мм, хотя выдолблены они в твердом диабазе. Наряду с техникой интаглио в Тасмании изредка встречаются и вышлифованные борозды. Рисунки на скалах здесь почти неизвестны, за исключением разве что отпечатков рук. На австралийском континенте приемы наскальной резьбы более разнообразны, но техника интаглио распространена повсюду и может с основанием считаться одной из древнейших на континенте. Относительная древность этой фазы в развитии австралийского искусства доказывается, между прочим, и тем, что современные аборигены уже не помнят ни создателей памятников этого времени, ни смысла изображений и приписывают их создание мифическим героям давно минувших времен.

Изучение петроглифов Маунт-Камерон-Уэст, этой художественной галереи исчезнувшего народа, признанной одним из самых важных местонахождений петроглифов Тасмании, продолжается [168]. Археологические исследования показали, что многие гравюры были занесены песком и что у подножия скалы находится раковинная куча, оставленная поколениями аборигенов, обитавших здесь или приходивших сюда периодически. Такая же раковинная куча, след постоянного или временного стойбища, находится и неподалеку от Мерси-Блаф. В Маунт-Камерон-Уэст, как и в Девонпорте, обнаружены крупные, искусно выполненные гравированные изображения следов птицы – вероятно, исчезнувшего теперь в Тасмании эму, – и это снова вызывает в памяти петроглифы Австралии [167, 4–6]. Оказалось, что тасманийцы обладали гораздо большими художественными способностями, чем думали раньше исследователи.

На протяжении последних тридцати с лишним лет в Тасмании были обнаружены и другие местонахождения наскальных гравюр – в Трайел-Харбор и Порт-Дейви на западном побережье, на юге п-ова Тасман и в других местах [124, 47–51; 209, 273–278; 210, 87–89]. {91/92} Особенно примечательны петроглифы Трайел-Харбор – круги и вышлифованные борозды; такие же борозды известны и по другим находкам. Не всегда ясно, произведение ли это искусства или следы от затачивания каменных, костяных или деревянных орудий. Следует напомнить, что вышлифованные или прорезанные в скале борозды встречаются уже среди самых ранних петроглифов Австралии, так что их появление в Тасмании не должно нас удивлять. Для ранних памятников австралийского искусства характерны и изображения птичьих следов, и выдолбленные острым камнем углубления в скале. Гравюры ранней фазы австралийского наскального искусства особенно многочисленны в горах Центрального Квинсленда, на пути, которым в древности происходило заселение Восточной Австралии, а затем и Тасмании.

В 1957 г. появилось сообщение о новой находке петроглифов в Блю-Тиэрс, на северо-восточном побережье Тасмании: прямых линий, следов птиц и сумчатых, контуров кенгуру и длинной цепи подковообразных углублений [228, 38–41]. Были высказаны, однако, сомнения в том, что все они сделаны рукой человека, а не являются следами древесных корней [85, 40]. В настоящее время в Тасмании известно 12 местонахождений петроглифов, но большинство их полностью еще не исследовано и не документировано; исключение составляет лишь Маунт-Камерон-Уэст.

Итак, решительно все в искусстве тасманийцев указывает на связи с Австралией, на принадлежность Тасмании и Австралии к единой культурной общности, причем связи эти восходят, по-видимому, к глубокой древности. Искусство тасманийцев имеет сходство с наиболее архаическими пластами изобразительного искусства австралийского континента. Это дает нам право предполагать, что искусство тасманийцев и по содержанию несло в себе элементы идеологии древних австралийцев, мифологической по своему характеру.

 

Материальная культура

Материальная культура тасманийцев издавна привлекала внимание многочисленных авторов, писавших об этом загадочном народе. Поэтому не будем тратить время и место на подробное описание предметов материальной культуры – это сделано другими, – а попытаемся взглянуть на нее с новой точки зрения. Спросим себя: что же дает она для решения проблемы происхождения тасманийцев и их этнокультурных связей с другими народами, для ответа на вопрос о том, какое место занимают тасманийцы на шкале культурного развития человечества.

Начнем с жилища. В предыдущих главах мы уже касались частично этого материала. Мы знаем, что жилища западного побережья острова отличались от жилищ восточного. В то время как последние были временными примитивными ветровыми заслонами, под защитой которых бродячие охотники разжигали костры, чтобы готовить пищу и обогреваться в холодные ночи, первые представляли собой долговременные, зачастую вместительные обиталища, связанные с полуоседлым образом жизни местного населения. Напомним, что Робинсон видел здесь круглые куполообразные хижины, крытые корой или травой, диаметр которых превышал 3, а высота – 2 м; они вмещали, по его словам, «до 15 человек, и еще собак» [91, 724]. По свидетельству других авторов, хижины бывали и конические, и вмещали порой до 30 человек; тасманийцы жили в них непрерывно в течение полугода [152, 109].

Ветровые заслоны сближают тасманийцев не только с австралийцами, но и с бродячими охотниками других частей света. Они относятся не столько к этническим, {93/94} сколько к стадиальным признакам, т. е. являются принадлежностью определенной стадии культурного развития. Такой же характерной чертой первобытности можно считать использование тасманийцами для жилья пещер и укрытий под скалами или ночлег в дупле дерева, специально расширенном огнем [152, 107; 153, 545]. Круглые в плане, куполообразные или конические жилища представляют собою более специфический признак тасманийской культуры. Весьма вероятно, что они восходят к глубокой древности. Искусственные круглые углубления, встречающиеся группами вдоль северо-западного побережья Тасмании, археологи считают следами хижин [125, 133]. Наряду с хижинами иных форм и конструкций, круглые в плане хижины, на каркасе, крытые чаще всего корой, иногда ветвями или травой, хорошо известны и в Австралии. Особенно же интересно то, что еще в первой половине XIX в. в Виктории австралийцы строили большие куполообразные хижины, имеющие свыше 3 м в поперечнике и более 180 см в высоту, почти такие же, какие Робинсон видел на западном побережье Тасмании; в таких хижинах помещалось до 12 человек [18, 139]. Следовательно, хижины такой формы и таких размеров нельзя считать чем-то исключительным для Тасмании – они встречаются и в Австралии.

Тасманийцы, как правило, ходили обнаженными, несмотря на то что на острове часто бывает холодно и сыро. Единственным одеянием им служили плащи-накидки из шкур сумчатых животных, которыми пользовались аборигены юга острова, где особенно часто дуют холодные ветры. Их видели мореплаватели начала прошлого века. По свидетельству путешественников, ими укрывались преимущественно старики и больные, а женщины носили в них младенцев. Такие же плащи встречались на юге, юго-востоке и юго-западе Австралии, т. е. там, где сохранились наиболее древние черты австралийской культуры. Использовались плащи в Тасмании и Австралии одинаково [179, 525–543]. Помимо накидок из шкур тасманийцы обогревались горящими факелами, как делают многие другие отсталые народы. Таким образом, и одежда тасманийцев сближает их с аборигенами Австралии.

Сближает их и обувь – сандалии, которые Робинсон и другие авторы называют «мокасинами». По словам {94/95} Робинсона, тасманийцы делали их из кожи кенгуру [91, 288, 510; 264, т. 2, 85; 152, 130; 24, 372]. Сандалиями из лыка или, подобно тасманийским, из кожи кенгуру или опоссума пользовались и аборигены Центральной Австралии.

Перейдем к деревянному вооружению тасманийцев (орудия из камня и кости рассмотрены в гл. «Прошлое тасманийцев в свете археологических исследований»). Оно было немногочисленным – в основном копья и палицы. Те и другие были и охотничьим, и боевым оружием. Наиболее распространены были простые цельные копья без зубцов или присоединяющегося наконечника, с острием, обожженным для прочности. Длина их достигала 3–4 м. Более примитивное копье трудно себе представить. Лишь на севере Тасмании отмечены копья с зазубренным концом [152, 69].

Палицы, или вадди, имели в длину от 60 см до 1 м 20 см; к одному концу они утолщались, другой служил рукоятью. С большим искусством тасманийцы метали их в стаю птиц, животное или же врага. О необычайной меткости тасманийцев сообщают многие очевидцы. Однако вадди были не только метательным оружием, но и ударным.

Аборигены Австралии располагали значительно большим набором копий и палиц различных типов, но элементарные формы этих орудий, подобные тасманийским, были широко распространены и здесь. Так, в Южном Квинсленде и в некоторых других районах Восточной Австралии наиболее распространенной была палица тасманийского типа [70, 76–100; 163, 22–23]. Замечательно, что у тасманийцев засвидетельствован точно такой же, как у австралийцев, способ приближения с копьем к врагу. Человек подходит, положив руки на голову, – привычная поза тасманийца, не внушающая подозрений, – а копье он в это время незаметно тащит по земле, удерживая его пальцами ноги. Внезапным быстрым движением нападающий подхватывает копье рукой и наносит смертельный удар. Такой способ приближения к врагу хорошо известен и в Австралии [58, 21–22; 33, илл. к стр. 128].

Широко распространено мнение, что ни бумерангов, ни копьеметалок, ни щитов, характерных для Австралии, тасманийцы не знали. Действительно, в эпоху колонизации бумерангов у тасманийцев или уже не было, или {95/96} же они встречались очень редко, в порядке исключения. Так, в 1942 г. появилось сообщение о бумеранге, найденном близ Девонпорта, на севере Тасмании [103, 21– 26]. Но ведь бумеранг был бы почти бесполезен в густых лесах Тасмании. Вполне возможно, что он был известен предкам тасманийцев до заселения ими Тасмании и в эпоху ее заселения, но потом почти полностью исчез с острова.

Однако и в самой Австралии бумеранги, как и копьеметалки, распространены далеко не повсеместно, несмотря на то что оба эти орудия принадлежат, по-видимому, к древнейшим элементам австралийской культуры [10, 266–282]. Многие племена Австралии не выделывают бумерангов, а получают их путем обмена от соседей, а некоторым это оружие и вовсе не известно. Бумеранги отсутствуют у сравнительно изолированных групп Центральной Австралии – пинтуби, биндибу и питьяндьяра, в северных, северо-западных и северо-восточных прибрежных областях континента, они неизвестны на о-вах Уэлсли, Мелвилл и Батерст. Как и в Тасмании, бумеранг, метательное оружие, рассчитанное на открытые пространства, в лесах Северной Австралии малоэффективен.

Что же касается отдельных групп населения Центральной Австралии, которые сами тоже не делают бумерангов, а лишь иногда заимствуют их у других племен, то это можно объяснить глубоко укоренившимся, традиционным межплеменным разделением труда, многообразные проявления которого хорошо известны исследователям австралийской культуры. Вследствие относительной этнографической изоляции этих групп их культура в целом, подобно культуре тасманийцев, вообще представляется более архаичной и примитивной по сравнению с культурой других австралийских племен. Причины исчезновения отдельных культурных явлений в таких этнографических изолятах могут быть различными. Исчезают условия, делавшие необходимым или возможным то или иное культурное явление, или же оно не получило еще достаточно широкого распространения в той большой этнической общности, от которой изолят отделился, или, наконец, отделившееся население может быть знакомо с самим культурным явлением, но не умеет или избегает почему-либо его воспроизводить. Так, отсутствие бумерангов в Тасмании {96/97} и на о-вах Мелвилл, Батерст и Уэлсли связано, вероятно, не только с природными условиями, преобладанием лесов и отсутствием открытых пространств в Тасмании, существовавших в эпоху ее первоначального заселения, но и с тем, что до отделения этих островов от австралийского континента, т. е. до конца плейстоцена, распространение бумерангов в Австралии было еще сравнительно ограниченным. Лишь в эпоху термического максимума, уже после отделения этих островов от Австралии, бумеранги широко распространились на землях внутренней Австралии (за исключением некоторых сравнительно изолированных районов) в связи с образованием обширных открытых пространств – саванн, степей, полупустынь и пустынь.

О том, что предки тасманийцев были знакомы с бумерангами, возможно, свидетельствует и свойственный тасманийцам способ метания палиц – вадди. Очевидцы сообщают, что при метании палицу держали в горизонтальном положении; при полете она приходила, подобно бумерангу, во вращательное движение и описывала в воздухе характерную для бумеранга траекторию, издавая при этом свойственный летящему бумерангу жужжащий звук [152, 71].

Все сказанное о бумерангах относится и к копьеметалкам. Будучи одним из древнейших элементов австралийской культуры, копьеметалки, однако, как и бумеранги, были распространены в Австралии далеко не всюду. Они отсутствовали не только на о-вах Мелвилл и Батерст, но и в прибрежных районах Нового Южного Уэльса на востоке континента [215, 167], а также в некоторых других местах Австралии, населенных сравнительно изолированными группами, где исчезновение копьеметалок было, вероятно, также следствием этнографической изоляции. Возможно, что в плейстоцене, до отделения Тасмании и наступления термического максимума, копьеметалки были распространены в Австралии еще менее широко. В то же время некоторые данные говорят о том, что и тасманийцы были знакомы с этим орудием, хотя в эпоху колонизации оно встречалось крайне редко. Один из очевидцев первой трети прошлого века сам видел в руках тасманийцев настоящие копьеметалки [240, 84]. Можно, конечно, предположить, что пользоваться копьеметалкой тасманийцев научили завезенные на остров европейскими колонистами аборигены {97/98} Австралии, но это не более чем предположение, ни на чем не основанное.

Были у тасманийцев и щиты – характерное оборонительное оружие австралийцев. О плоских деревянных щитах пишет Линг-Рот, однако он тут же замечает, что щиты, вероятно, появились под влиянием привезенных колонистами аборигенов Австралии [152, 68]. Но и это остается лишь предположением. Можно добавить, что в 1942 г. появилось описание еще одного тасманийского щита [103, 21–26].

У тасманийцев имелось еще одно орудие, замечательное своим сходством с аналогичным австралийским орудием. На него обратил внимание еще Лабиллардьер в конце XVIII в. Он описывает деревянную лопатку, и помощью которой женщины отделяли от скал моллюсков (см. гл. «Земля и народ. Загадка его происхождения»)

О свойственном тасманийцам разделении труда между мужчинами и женщинами и о соответствующих различиях в орудиях труда пишет и Робинсон. Подобно Лабиллардьеру, он сообщает, что женщины ныряли за моллюсками и отдирали их от скал с помощью палки, заостренной «наподобие долота» [91, 63, 79]. Очевидно, это то же самое орудие, но одному наблюдателю оно напомнило лопатку, другому – долото. В другом месте своего дневника Робинсон пишет о том же орудии – короткой палке длиной 18 дюймов, уплощенной и заостренной на одном конце подобно долоту, – как о главном орудии женщин. Оно, по-видимому, было многофункциональным, подобно многим другим орудиям тасманийцев и австралийцев, женщин и мужчин. С его помощью, действуя им как рычагом, женщины снимали с деревьев кору для хижин – а строительство жилищ, как и собирание моллюсков, было и у тасманийцев, и у австралийцев обязанностью женщин [91, 531]. Далее выясняется, что короткая палка, заостренная «подобно долоту», служила тасманийкам также для добычи охры в карьерах. При этом они стучали камнем, как молотом, по противоположному концу палки. «Женщины показали мне несколько мест, – пишет Робинсон, – где они работали длительное время, теперь оставленных. Это были большие разработки, уходившие под землю на несколько ярдов» [91, 904]. Итак, добыча охры тоже была занятием женщин, и для этой цели служило все то же универсальное орудие. Женщины {98/99} возвращались в стойбище, нагруженные большим количеством охры, сложенной в шкуры кенгуру. Мужчины, отмечает Робинсон, редко помогали им в этом.

Оказывается, что аборигены Центральной Австралии также пользуются палками, заостренными на одном конце наподобие долота. Ч. Маунтфорд видел такое орудие у питьяндьяра (Маунтфорду принадлежит и сравнение этого орудия с долотом), а Д. Томсон – у биндибу, самого изолированного из всех племен Центральной Австралии, а потому сохранившего некоторые наиболее древние черты австралийской культуры [180, 7–9; 243, 12; 244, 407–408]. Те и другие пользовались этим орудием для выкапывания корней, разрывания нор животных и т. д., т. е. как землекопалкой, специальным орудием собирательства. Здесь оно тоже было орудием женщин.

Ссылаясь на Нетлинга, Дэвидсон пишет, что в Тасмании землекопалок не было [70, 87]. Трудно, однако, представить себе, что народ, в жизни которого собирательство играло такую большую роль, не имел этого необходимого для собирательства орудия. Есть основания думать, что универсальное орудие, описанное Лабиллардьером и Робинсоном, служило и для этой цели, как это было в Центральной Австралии.

В деревянном орудии, уплощенном и заостренном на конце наподобие лопатки или долота, свойственном таким далеким друг от друга группам, как тасманийцы, с одной стороны, и питьяндьяра и биндибу Центральной Австралии – с другой, мы видим еще один элемент древнего общеавстралийского культурного пласта.

Для характеристики уровня развития тасманийцев как народа-охотника большой интерес представляют рассеянные в дневниках Робинсона упоминания о ловушках и силках на птиц; имеется даже рисунок ловушки в виде клетки, широко распространенной, по словам Робинсона, на юго-западе острова [91, 722, 724, 751–752]. Описаны им и ловушки на кенгуру. Они предельно просты и представлены двумя типами: копье или острый кол, воткнутый в землю на тропе, которой пользуются животные, либо натянутая над тропой незаметная веревка [91, 218, 626, 875]. В общих работах, посвященных тасманийцам, такие приспособления для охоты на птиц и животных не упоминаются. Не находим мы их и в обобщающей работе Бенгта Анелла о {99/100} всевозможных приемах охоты в Австралии и Океании, а в книге «Народы Австралии и Океании» недвусмысленно говорится: «Тасманийцы не знали никаких ловушек» [18, 276].

Мы уже знаем, что в археологических комплексах Тасмании сохранились многочисленные кости рыб, следы систематического рыболовства, хотя в эпоху колонизации тасманийцы, по-видимому, уже не употребляли в пищу рыбы. Имеются, правда, сообщения наблюдателей-европейцев о том, что тасманийцы иногда били морскую рыбу копьями со скал на мелководье, но лишь «в спортивных целях» [152, 102]. Возможно, что в далеком прошлом они ловили рыбу на костяные острия, о которых говорилось в главе 3. Достоверных сведений о наличии у тасманийцев в эпоху колонизации каких-либо рыболовных снастей нет; хотя Бонвик пишет, что у них были и рыболовные крючки, и сети [49, 15], другие авторы это решительно отрицают. Да и зачем они нужны были тасманийцам, если в то время они уже отказались от рыбной пищи? В дневниках Робинсона рассказывается о том, как тасманийцы ловили рыбу на удочку и крючок; но они это делали для европейцев, сами они рыбу не ели [91, 719].

Мы уже говорили о том, что на обоих берегах Бассова пролива существовали одинаковые приемы влезания на деревья и при помощи одинаковых орудий – петли из растительных волокон или сухожилий кенгуру и острого камня, которым на стволе делались зарубки для пальцев ног. Не говорит ли и это о культурной общности, причем такой, где уже никак нельзя заподозрить позднейшее влияние австралийцев на жителей Тасмании? Напомним, что этот способ влезания на деревья был засвидетельствован еще Тасманом в середине XVII в.

А как тасманийцы добывали огонь? На этот счет существуют различные, прямо противоположные суждения. Линг-Рот писал во втором издании своего труда, что, судя по сообщениям очевидцев, тасманийцам были известны три способа добывания огня: высеканием искры, т. е. ударами камня о камень, высверливанием и выпахиванием (в первом издании упомянуты только два первых способа) [152, 83–84 Append. H; 154, 606]. Правда, сам Линг-Рот сомневается в том, что высекание искры действительно было известно тасманийцам, {100/101} но о добывании огня этим способом пишет и Робинсон [91, 113]. О добывании огня высверливанием кроме авторов, цитируемых Линг-Ротом, сообщают Дж. Уэст и Р. Броу Смит [264, т. 2, 82; 234, т. II, 408]. Г. Вельгер, опираясь на свидетельства ранних путешественников и другие данные, доказывает, что тасманийцы добывали огонь высеканием искры; в том, что тасманийцы знали высверливание и выпахивание огня, она сомневается [260а, 58–63]. Наконец, Н. Пломли утверждает, что тасманийцы вообще не знали искусственных способов добывания огня и поддерживали огонь постоянно, а если он угасал, брали его у соседей [91, 225]. Такие утверждения делались уже в прошлом веке, их цитирует и Линг-Рот. Но тот же Линг-Рот приводит и ряд свидетельств, говорящих о противоположном. В самом деле, если даже забыть на минуту сообщения очевидцев, точка зрения Пломли и его предшественников представляется маловероятной. Этнография не знает народа, которому не было бы знакомо добывание огня. Если предположить, что тасманийцы не знали этого искусства, то мы допустим, что они были крайне примитивным народом, для чего у нас нет оснований, или что они деградировали, что тоже трудно объяснимо. У тасманийцев существовала даже легенда о происхождении огня: культурными героями, научившими людей «делать огонь из дерева», были две звезды – Кастор и Поллукс [152, 84–85]. Не говорит ли и это о знакомстве тасманийцев с искусственным добыванием огня и о том, что это знакомство восходит к глубокой древности?

Умением добывать огонь владели, как известно, и австралийцы. Им были знакомы все три отмеченных в Тасмании способа добывания огня, причем особенно распространено было высверливание огня с помощью деревянного сверла, быстро вращаемого между ладонями, в то время как конец сверла упирается в круглую лунку в лежащем горизонтально куске сухого дерева. Именно такой способ описывает Линг-Рот. Огневое сверло – не только самый распространенный, но, вероятно, и наиболее древний способ добывания огня в Австралии. Выпахивание огня с помощью так называемого огневого плуга имеет здесь гораздо более ограниченное распространение. Высекание искры ударами камня о камень известно лишь в Южной и Юго-Восточной Австралии, но этот способ наряду с высверливанием, вероятно, {101/102} тоже может претендовать на значительную древность. Вопрос этот, однако, далек еще от окончательного решения, хотя и делались попытки выяснить последовательность распространения на австралийском континенте различных способов добывания огня и их относительный возраст (например, Д. Дэвидсоном). Кстати, еще Дж. Мэтью [163, 21–22] отметил большое сходство между легендами о происхождении огня в Тасмании и Виктории (Юго-Восточная Австралия) – в обоих случаях герои, принесшие людям огонь, становятся звездами. Не раскрывается ли и в этом древний пласт общеавстралийской мифологической традиции? {102/103}

Известно, что тасманийцы действительно предпочитали переносить огонь с помощью тлеющей головни или факела из коры с места на место, а не добывать его всякий раз заново. Это и понятно: добыть огонь в сыром климате Тасмании было не просто, легче было его сохранить. Но так поступали и многие другие отсталые народы. Австралийцы тоже предпочитали иметь при себе на стоянке или в походе тлеющую головню. К искусственному добыванию огня тасманийцы прибегали, вероятно, в самых крайних случаях – вот почему сохранилось так мало сведений об этом и почему они так противоречивы, вот что послужило поводом для утверждений о полном якобы незнакомстве тасманийцев с искусством добывания огня.

Перейдем к одной из самых больших загадок тасманийской культуры – к судам тасманийцев, основному их средству навигации. Это было нечто среднее между плотом и лодкой. Они делались из трех свернутых в трубку и обмотанных травяными веревками кусков коры эвкалипта или из пяти связок тростника. Пучки коры или тростника связывались вместе, причем узкие концы плота загибались кверху. Обычная длина такого судна – 3–4,5 м. Оно поднимало до восьми человек, причем мужчины сидели впереди, женщины – сзади. В движение оно приводилось шестами длиной от 2,5 до 5 м; при низкой воде ими пользовались как баграми, при высокой – как веслами. Гребцы работали стоя или сидя. На одном конце плота зажигали огонь, а чтобы он не распространился, под него подкладывали землю или золу. Это давало тасманийцам возможность разжечь костер там, куда они прибывали. Колдер {103/104} пишет, что строительство плотов было делом женщин [58,22].

 

Тасманийские лодки-плоты

 

По-видимому, такие лодки-плоты были распространены только на юге и западе острова. Здесь они были описаны и зарисованы еще Лабиллардьером и Пероном, а позднее Робинсоном. Последний отмечает достоинства этих судов – благодаря плавучести материала они в хорошую погоду не переворачивались и не погружались в воду [91, 119, 226]. Аборигены южного побережья Тасмании, пишет Робинсон в другом месте своего дневника, нередко пускались на лодках-плотах в опасные плавания, но частые штормы стоили жизни сотням храбрецов [91, 379]. Через несколько часов плавания суда из коры или тростника так сильно пропитывались водой, что управлять ими становилось почти невозможно. Тасманийские суда явно не годились для длительных плаваний в океане. На них тасманийцы не только не смогли бы приплыть из Меланезии, как это допускали многие исследователи, но не пересекли бы даже Бассов пролив. Суда эти предназначались лишь для каботажных плаваний; с их помощью тасманийцы освоили многочисленные острова вокруг Тасмании. Расстояние, преодолеваемое тасманийцами на лодках-плотах в открытом море, не превышало 20 миль (около 30 км). Более далекие плавания они не отваживались в них предпринимать. Сообщения о плаваниях на большие расстояния относятся, вероятно, к плаваниям вдоль берега или поэтапным, от острова к острову.

Правда, экспедиция Тура Хейердала на папирусной лодке «Ра» прошла в открытом океане около 5 тыс. км, доказав, что есть все основания верить сообщениям древних источников о мореходных папирусных судах. Но тот же Хейердал убедительно доказал, что мореходные качества подобных судов, зависящие от их конструкции, очень различны. Так, эфиопские лодки, находясь непрерывно в воде, приходят в негодность не позднее чем через две недели, а обычно даже раньше [28, 273, 282]. По всей видимости, лодки-плоты тасманийцев можно поставить рядом с эфиопскими как наименее надежными, а возможно, что конструктивно они были еще более примитивными.

Помимо лодок-плотов из связок коры или тростника существовали плоты из двух параллельных бревен, соединенных деревянной платформой. Эти своего рода {104/105} катамараны вмещали до 10 человек [49, 51; 152, 158; 174, 155–162]. Бонвик, кроме того, рассказывает о лодках из одного куска коры, связанной на концах, – совершенно таких же, какие бытовали на юго-востоке Австралии [49, 50–51]. Линг-Рот, однако, сомневается в точности этого сообщения. Иногда, чтобы пересечь реку, тасманийцы использовали связку коры или простое бревно.

Каково же происхождение столь своеобразного средства навигации, как тасманийский плот из связок коры или тростника? У. Соллас, Р. Пёх, а позднее Дж. Пирсон попытались выяснить, где еще существуют подобные суда, и обнаружили ближайшие аналоги тасманийского плота за тысячи километров от Тасмании. Это плоты из снопов тростника или камыша индейцев тихоокеанского побережья Южной Америки и индейцев сери (Калифорнийский залив, Мексика), лодки-плоты древних египтян, сделанные из папируса; такие суда еще и сегодня можно встретить в истоках Нила, на озерах Эфиопии, на оз. Чад в Центральной Африке; встречались они и в Меланезии [235, 116–118; 205, 79–83; 198, 221–225]. Пирсон приходит к выводу, что тасманийцы не изобрели плот самостоятельно, но и не заимствовали его, что он принесен их предками с далекой азиатской прародины, из единого центра, где произошли все суда подобного типа. Но ведь и перуанские лодки-плоты из камыша тотора – они существовали еще в древнем Перу и дожили на оз. Титикака до наших дней – тоже очень похожи на тасманийские. Точно такие же камышовые лодки сохранились и на о-ве Пасхи в Океании.

К этому списку можно добавить камышовые лодки-плоты индейцев Калифорнии и оз. Пирамид (США, шт. Невада) [26, 268–270]. Существовали они и на о-ве Сардиния в Средиземном море. По словам Т. Хейердала, который специально исследовал этот вопрос, лодками из камыша и папируса пользовались от Месопотамии до Атлантического побережья Марокко. Действительно, камышовые суда были не только в Древнем Египте, но и в Месопотамии.

Таким образом, камышовые и тростниковые суда (их вариант – суда из папируса) существуют на Ближнем Востоке и в Северной Африке с глубокой древности – возможно, еще с каменного века, – тогда как  {105/106} распространены они гораздо шире – в Центральной Африке и в Средиземноморье, в Северной, Центральной и Южной Америке, частично в Океании. Трудно допустить, что суда такого типа распространились чуть ли не по всему свету из какого-то одного центра. Видимо, таких центров было несколько, в том числе один в Северной Африке или на Ближнем Востоке, другой – где-то на тихоокеанском побережье американского континента (откуда камышовые лодки-плоты попали на о-в Пасхи). Вероятно, строительство судов такого типа, сначала очень примитивных, возникало независимо в сходной естественно-географической среде, а затем распространялось в пределах достаточно обширных ареалов. Аналогичные конструктивные особенности, по всей видимости, подсказаны самим материалом, из которого строились суда.

Поэтому, чтобы решить загадку происхождения тасманийских лодок-плотов из связок коры и тростника, не нужно отправляться в очень далекое путешествие. Не поискать ли суда такого типа ближе к берегам Тасмании? Выяснилось, что они встречаются в Австралии. Н. Томас указывает два места на австралийском континенте, где бытуют суда, очень похожие на тасманийские [242, 71]. Другой исследователь обнаружил плоты из камыша, напоминающие тасманийские, в устье Муррея, в ближайшей к Тасмании области Южной Австралии [48, 351–361]. Итак, Австралия снова оказывается возможным источником происхождения одного из элементов тасманийской культуры – характерного для тасманийцев средства навигации. Возможно, что и австралийские, и тасманийские лодки-плоты восходят к общему прототипу, распространившемуся из одного из древнейших центров происхождения судов такого типа – скорее всего, из переднеазиатского – и принесенному предками аборигенов Австралии на их новую родину много тысячелетий назад, а уже от них заимствованному и тасманийцами. В более совершенных средствах мореплавания предки австралийцев не нуждались – ведь они двигались из Юго-Восточной Азии еще в плейстоцене, когда между Азией и Австралией существовали мосты суши, разрезаемые местами лишь сравнительно неширокими проливами. А если у тасманийцев действительно были, кроме того, лодки из цельного куска коры, связанного на концах, то это еще одно указание на {106/107}австрало-тасманийскую культурную общность. Наряду с простыми бревнами и плотами из бревен – а такие средства навигации, как известно, тоже имелись у тасманийцев – лодки из цельного куска коры принадлежат к древнейшим элементам австралийской культуры. Возможно, к ним следует отнести и лодки-плоты из связок коры, тростника или камыша, которые бытовали у тасманийцев и спорадически встречались на территории Австралии.

В литературе неоднократно описывались тасманийская техника плетения и выполненные в этой технике корзины и сумки. Отмечалось и сходство этих изделий с австралийскими. Сама техника плетения представляет собой, по-видимому, одну из древнейших особенностей австралийской культуры. По мнению Дэвидсона, нынешнее распространение ее на континенте показывает, что в прошлом она была распространена на большей части Центральной и Восточной Австралии [69, 257–299; 74, 186–187]. Не удивительно, что она сохранилась и в Тасмании, куда была принесена из Австралии.

Имелись у тасманийцев и более примитивные сосуды из коры, листьев, водорослей, раковин, мешки из шкур. Однако самым своеобразным является сосуд из черепной крышки, найденный в 1929 г. в одной из раковинных куч на северном побережье Тасмании. Череп, по-видимому, принадлежал коренному тасманийцу [175, 191– 192]. В Тасмании это пока единственный известный экземпляр сосуда такого рода. Вообще же использование человеческого черепа в качестве сосуда для питья – не такая уж редкость. В Европе этот обычай существовал уже в мадлене. По известному преданию, печенеги сделали чашу из черепа убитого ими киевского князя Святослава Игоревича и пили из нее. Но для нас важно и интересно то, что и аборигены Юго-Восточной Австралии пользовались черепами как сосудами для питья; имеется несколько сообщений об этом, сохранились и сами сосуды. Такова еще одна аналогия между культурами аборигенов Тасмании и Австралии.

Внимание многих, кого интересовало происхождение тасманийцев, привлекали два элемента материальной культуры, издавна приписываемые тасманийцам: барабан, обтянутый кожей, и скамейка, подставляемая во время сна под голову, – головная скамейка. Оба они сближают Тасманию с Меланезией и Новой Гвинеей, {107/108} для которых эти предметы очень характерны. В Австралии головная скамейка неизвестна, а деревянный барабан с натянутой на него кожей ящерицы встречается только на севере, где он появился, скорее всего, под влиянием Новой Гвинеи; и в том, что эти предметы обнаружены в Тасмании, видели одно из доказательств происхождения тасманийцев из Меланезии [см., напр.: 18, 71]. В действительности же, ни барабана, ни головной скамейки у тасманийцев не было. Такой авторитетный источник сведений о культуре тасманийцев, как Линг-Рот, упоминает только два музыкальных инструмента: свернутые в трубку шкуры кенгуру, по которым били ладонью, так что они издавали глухой звук, «подобный звуку барабана», и две палки из высушенного дерева, которыми отбивали такт во время плясок [152, 135]. Такие музыкальные палки и шкура кенгуру известны и в Австралии. О головной скамейке Линг-Рот и другие наиболее надежные источники не упоминают. Ни головной скамейки, ни барабана нет и в тасманийских коллекциях музеев мира. Во все популярные работы о тасманийцах эти два предмета проникли из записок Лабиллардьера, участника экспедиции Д'Антркасто, посетившей Тасманию в конце XVIII в. (см. гл. «Земля и народ. Загадка его происхождения») [205, 72, 89]. По-видимому, Лабиллардьер просто ошибся. Экспедиция Д'Антркасто кроме Тасмании посетила многие острова Меланезии – Новую Каледонию, Соломоновы, Санта-Крус; побывала она на о-вах Тонга в Полинезии и у берегов Новой Гвинеи. Возможно, что какие-то впечатления, вынесенные с других островов Океании, Лабиллардьер ошибочно отнес к Тасмании.

Итак, материальная культура тасманийцев очень близка к культуре аборигенов Австралии. О сходстве, более того, об однородности двух культур писал в свое время Дэвидсон [72, 47–62]. И в самом деле, наш анализ выявил это сходство почти в каждом из важнейших элементов материальной культуры тасманийцев: в жилищах (вместительные куполообразные хижины, не говоря уже о ветровых заслонах; к этому можно добавить общий для обоих народов обычай рисовать на коре, образующей стены жилищ), в одежде и обуви (плащи-накидки из шкур сумчатых животных и сандалии), в деревянном оружии (копья, палицы, щиты), в способе приближения к врагу с копьем, зажатым между {108/109} пальцами ноги, в таком специфическом орудии, как деревянная лопатка-долото, в способе влезания на деревья с помощью петли и острого камня, в способах добывания огня, в средствах навигации, в технике плетения и в плетеных изделиях, в сосудах из черепов, в ударных музыкальных инструментах (шкура кенгуру и музыкальные палки). Сравнение культур двух народов показало вместе с тем, что культура австралийцев в целом богаче. Если у тасманийцев и отсутствовали такие характерные элементы австралийской культуры, как бумеранги и копьеметалки, то есть основания считать, что предкам тасманийцев они были знакомы. По некоторым сведениям, они даже встречались в Тасмании еще в эпоху колонизации. Их исчезновение (полное или частичное) связано с механизмом культурной изоляции. Отсутствие у тасманийцев рыболовных снастей объясняется их отказом от рыбной пищи.

Культура тасманийцев является как бы локальным вариантом австралийской культуры, вследствие длительной изоляции отрезанным от воздействия других локальных австралийских культур, которые в процессе продолжительного взаимного общения и культурного обогащения выработали в целом более богатую и разнообразную материальную и нематериальную культуру. Относительная бедность тасманийской культуры как локального варианта общеавстралийской культуры вполне объяснима ее изоляцией, продолжавшейся тысячелетия, а также естественно-географическими условиями. Вследствие этого тасманийцы утратили – полностью или частично – некоторые культурные достижения прошлого, но в целом их материальная культура – типичная культура охотников и собирателей на доземледельческой стадии, по уровню своего развития очень близкая к культуре аборигенов Австралии, а точнее, к одному из ранних этапов эволюции австралийской культуры. Причиной более замедленного темпа развития культуры тасманийцев, их относительной отсталости была продолжительная изоляция от Австралии. В самой Австралии сохранились (или существовали еще недавно) отдельные группы, в силу тех или иных причин отставшие в своем культурном развитии и во многом близкие к уровню развития тасманийцев.

Мы снова убеждаемся в том, что развитие тасманийской культуры было сложным и противоречивым {109/110} процессом. Не впервые убеждаемся и в том, что культура тасманийцев, подобно культуре аборигенов Австралии, тоже не была чем-то единым, неизменным во времени и в пространстве; мы можем говорить о культурных различиях между группами, населяющими разные территории острова. В целом материальная культура тасманийцев – культура позднепалеолитического общества, развитие которого протекало в особых, специфических для Тасмании условиях.

 

Хозяйство и общество

Хозяйство и общество тасманийцев заслуживают самого пристального внимания. Ведь на земле сохранилось очень мало и с каждым годом становится все меньше таких народов, которые, подобно тасманийцам, были бы типичными охотниками и собирателями и находились на доземледельческой стадии развития, на стадии присваивающей экономики. Изучая тасманийцев, мы узнаем, как жили далекие предки остальных народов мира на протяжении многих тысячелетий до возникновения производящего хозяйства, каким был их общественный строй. Конечно, развитие многих других народов проходило в иных географических и социально-исторических условиях, поэтому прямые аналогии между ними и тасманийцами невозможны, но очень многое все же сближает их. Изучение социально-экономических отношений в тасманийском обществе могло бы показать точнее, чем что-либо иное, на каком уровне развития находились тасманийцы ко времени европейской колонизации. К сожалению, именно эти отношения изучены хуже всего, сведения о них приходится собирать по крупицам, и восполнить упущенное уже невозможно.

Общественные отношения охотников и собирателей нельзя изучать в отрыве от их хозяйства, так как это комплекс неразрывно связанных, взаимообусловленных явлений. Только комплексный подход способствует подлинному пониманию общественных отношений на этом уровне социально-экономического развития.

Мы уже говорили выше о физико-географических условиях на территории Тасмании в послеледниковую эпоху, которые в значительной мере определили образ жизни и направление хозяйства тасманийцев к {111/112} началу колонизации: на западе Тасмании горы и непроходимые леса, оставляющие людям лишь узкую полосу океанского побережья и лежбища тюленей вдоль него, обусловили относительную оседлость местного населения, более высокую его концентрацию и ориентацию его преимущественно на море, на промысел тюленей и добывание моллюсков наряду с сохранением таких традиционных занятий, как охота на сухопутных животных и собирательство. Специализированная отрасль хозяйства жителей побережья – охота на тюленей – имела, по-видимому, сезонный характер. По данным археологии, хозяйственная специализация тасманийцев, оставаясь на протяжении тысячелетий в целом стабильной, в одном испытала заметный сдвиг: такая существенная отрасль, как рыболовство, постепенно исчезла.

Особенности естественно-географической среды (см. выше) отразились на различиях в типах хозяйственной деятельности, а следовательно, и на всем образе жизни аборигенов Западной и Восточной Тасмании; достаточно напомнить лишь такой показатель, как относительная оседлость на западе и кочевой образ жизни на востоке. Различия эти не могли не отразиться и на относительной плотности населения: в условиях экстенсивного хозяйства аборигенов Восточной Тасмании и связанного с ним периодического кочевания она была ниже, чем на западе острова. Напомним, что на востоке стоянки в глубине острова заметно отличаются от стоянок побережья, что, вероятно, указывает на существенные сезонные различия в хозяйственной деятельности жителей Восточной Тасмании – добывание моллюсков в один период года и охоту на сухопутных животных и собирательство – в другой. Мы уже говорили о том, что такой образ жизни, сильно отличающийся от образа жизни аборигенов западного побережья, давал жителям Восточной Тасмании возможность вести сбалансированное хозяйство, опирающееся на сезонные стойбища то у моря, то в глубине острова.

Близость природных условий Тасмании и Юго-Восточной Австралии, общность их животного мира наряду с общностью культурных традиций, свойственных населению, сближают их системы освоения природной среды, прежде всего приемы охоты. Тасманийцы, подобно австралийцам, пользовались силками и ловушками на птиц и кенгуру (см. гл. «Материальная культура»), {112/113} хотя в Тасмании приспособления эти были проще, примитивнее, чем у австралийцев. Бетти Хайэтт удалось показать, как успешно использовали тасманийцы природные богатства своего острова, сколь разнообразным было их питание [112, 99–133, 190–219]. Сумчатые животные, в том числе кенгуру, валлаби, различные виды опоссумов, бандикут, сумчатый кот, сумчатая крыса и сумчатая мышь, сумчатая гиена, сумчатый волк, сумчатый, или тасманийский, дьявол, ехидна, два вида тюленей, морские и пресноводные раки, крабы, омары, всевозможные моллюски, морские, озерные и сухопутные птицы, в том числе пингвины, лебеди, утки, пеликаны, эму, голуби, яйца птиц и муравьев, насекомые, ящерицы, разнообразная растительная пища, в том числе корни папоротника и других растений, грибы, клубневые, семена различных растений, морские водоросли – таков далеко не полный список того, чем питались тасманийцы. За исключением рыбы, это в основном почти то же, чем питались и аборигены Австралии, а в древности, как мы знаем, тасманийцы питались и рыбой.

Во времена, предшествующие колонизации, питание тасманийцев было довольно стабильным и разнообразным. Таков лишь один из многочисленных этнографических примеров, опровергающих широко распространенное мнение, будто охотники и собиратели обречены жить на грани голода. Это справедливо лишь в особенно неблагоприятных обстоятельствах. В известной мере питание тасманийцев было даже более сбалансированным, чем питание аборигенов Австралии в целом. Наблюдения показывают, что в среднем в рационе тасманийцев растительная пища не превышала 26%, в то время как у австралийцев она была основой питания и в рационе некоторых групп составляла от 70 до 80% (112, 110, 116; 120, 113–142]. Конечно, данные эти суммарны: в зависимости от местных природных условий значение одних видов пищи увеличивалось за счет других. Так, в питании жителей побережья продукты морского промысла преобладали в процентном отношении над продуктами охоты и собирательства на суше. Но и здесь хозяйство тасманийцев не ограничивалось морским промыслом. В питании жителей побережья моллюски, например, составляли 22%, растительная пища – 15, тогда как в питании аборигенов внутренних областей острова {113/114} она составляла 26%; сухопутные животные в питании аборигенов приморских районов составляли 28%, а в питании жителей внутренних областей – 70% [112, 177].

Впрочем, в приведенных выше данных Б. Хайэтт не учитываются периодические миграции значительной части жителей Восточной Тасмании от моря в глубь острова и обратно: значительная часть их питалась поэтому то продуктами морского собирательства, то продуктами сухопутного собирательства и охоты.

Приходится пожалеть, что таблица в работе Хайэтт [112, 124], где она пытается проследить, как распределяются те или иные виды пищи по временам года и по географическим регионам Тасмании, опирается на единичные, случайные наблюдения, не отражающие в достаточной мере объективной картины. Это объясняется тем, что Хайэтт была вынуждена пользоваться только литературными источниками. При всей своей неполноте данные, положенные в основу этой таблицы (а также таблицы на стр. 125), показывают, что аборигены восточного побережья, подобно своим собратьям на западе, пользовались продуктами морского промысла круглый год. Сведения эти относятся, вероятно, к той части населения Восточной Тасмании, которая не откочевывала на значительное расстояние от моря в глубь страны и занималась морским промыслом весь год. Хозяйственная деятельность этих групп, в отличие от остальной части восточнотасманийского населения, не носила поэтому заметно выраженного сезонного характера.

О сезонных миграциях аборигенов Восточной Тасмании пишут многие авторы. В 1820-х годах наблюдатели-европейцы сообщали, что аборигены передвигаются осенью с запада на восток, к океану, а весной с востока на запад, в глубь острова [112, 202]. Другие автора пишут о том, что аборигены Восточной Тасмании зимой кочуют вдоль побережья, а в летние месяцы перекочевывают в глубь страны и в горы [136, 243]. Все это вполне согласуется с данными археологии, о которых говорилось выше. Поэтому едва ли можно согласиться с Б. Хайэтт, которая отрицает приведенные выше сообщения. Она ссылается на то, что занятия морским промыслом засвидетельствованы на побережье Восточной Тасмании и в летнее время, что группы аборигенов и в эти месяцы были достаточно многочисленными. Это объясняется, как было сказано, {114/115} по-видимому, тем, что какая-то часть местного населения постоянно обитала у побережья и в летние месяцы не откочевывала в глубь острова. Но к остальному населению Восточной Тасмании это не относится. Поэтому Хайэтт права, когда далее все же признает наличие миграций, но не всего населения Восточной Тасмании, не в одном и том же направлении и не в одно и то же время. Ситуация была, вероятно, и в самом деле сложной. Как и в Австралии, каждая группа имела, очевидно, свою территорию, на которой занималась охотой и собирательством, передвигаясь по ней в соответствии со временем года и наличием продовольственных ресурсов. Территории эти в зависимости от конкретных условий могли быть компактными или, напротив, очень обширными. Как и в Австралии, практиковались, вероятно, взаимные посещения территорий других групп для охоты и собирательства.

Не нужно думать, что и аборигены западного побережья Тасмании не передвигались порой на значительные расстояния. Сохранились отдельные сведения о таких передвижениях как вдоль побережья, так и в глубь острова. Местами миграции вдоль западного побережья имели, вероятно, регулярный характер. Так, во время путешествия вдоль южного берега Тасмании Дж. Робинсон видел, по его словам, более сотни хижин, хотя не встретил ни одного аборигена. Он высказывает предположение, что хижинами этими пользовались люди, постоянно обитающие на западном побережье в районе заливов Хиббс и Эллиот, но периодически приходящие на южный берег для сбора птичьих яиц [91, 125]. Таким образом, некоторые группы имели дополнительные традиционные кормовые области вдали от мест их постоянного проживания. То же самое, вероятно, происходило и в других местах Тасмании. Одна и та же группа аборигенов могла иметь поселения в двух и более местах, которые она посещала в разное время года.

Заболевание, даже тяжелое, одного из членов группы, по-видимому, не останавливало остальных. По словам Робинсона, они оставляли больному небольшой запас воды и пищи и уходили [91, 57; 152, 61].

Тропы аборигенов в различных частях острова дают возможность выяснить направление периодических миграций. Самые значительные пути пересекали влажные леса северо-запада и северо-востока и связывали {115/116} две населенные аборигенами области острова – западную и восточную. Другие пути шли вдоль побережий и в глубь восточной части острова. Лишь горы Западной Тасмании никогда – ни в древности, ни к началу колонизации – не имели постоянного населения и не пересекались тропами аборигенов.

Кочевой образ жизни тасманийцев, периодичность, сезонность их миграций всегда привлекали внимание наблюдателей-европейцев [152, 104–107]. Сезонность миграций и всей хозяйственной деятельности – характерная черта жизни и коренного населения Австралии.

Итак, в Тасмании в пределах единой охотничье-собирательской экономики существовали два типа хозяйства – один на востоке, другой на западе острова. Это показывает, что охотничье-собирательская экономика даже одного уровня развития может быть представлена различными типами хозяйства. А если вспомнить, что в Тасмании последние связаны и с некоторыми различиями в культуре, то мы придем к выводу, что здесь формировались и два различных хозяйственно-культурных типа, – иными словами, два комплекса взаимосвязанных особенностей хозяйства и культуры. Я уже говорил о взаимной корреляции таких явлений, как направление хозяйственной деятельности, относительная плотность населения, относительная оседлость, тип жилища – долговременного на западе, эфемерного ветрового заслона на востоке, – особенности орудий труда. Напомню, что каменные индустрии Восточной и Западной Тасмании отражали хозяйственную специализацию их населения, что на западе преобладали орудия, пригодные для забоя и разделки тюленей, а развитие здесь деревообделочных инструментов было связано с нуждами строительства долговременных жилищ. Формирование различных хозяйственно-культурных типов на уровне присваивающей, охотничье-собирательской экономики – одна из замечательных ее особенностей, заслуживающих самого внимательного изучения. В другом месте я попытался проследить формирование хозяйственно-культурных типов и у аборигенов Австралии [10, 335–338].

Одним из самых интересных и далеко идущих по своим последствиям видов хозяйственной деятельности тасманийцев было выжигание травы, сближавшее их, как и многое другое, с австралийцами [65, 1–18; 105, 23]. Согласно многочисленным свидетельствам, и {116/117} тасманийцы, и австралийцы сознательно выжигали старую траву, чтобы обеспечить кенгуру пастбище с молодой травой; при этом тасманийцы сохраняли группы деревьев или небольшие рощицы, которые служили кенгуру укрытием [91, 54]. Это вновь привлекало на традиционные охотничьи угодья животных и способствовало увеличению их поголовья. Следовательно, аборигены сознательно заботились о поддержании главного источника мясной пищи на оптимальном уровне. Такая предусмотрительность, более того, стихийное понимание некоторых закономерностей, царящих в природе, понимание связи причин и следствий, отдаленных друг от друга значительным промежутком времени, – замечательная черта, по широко распространенному мнению, несвойственная якобы первобытным охотникам и собирателям. Р. Джонс даже называет этот вид деятельности «земледелием с горящей головней» [132, 224–228]. Хотя его правильнее было бы назвать примитивным скотоводством, по своим последствиям, по воздействию на природу он в какой-то мере сравним с земледелием. По воле человека и его руками создавалась новая, искусственная среда, и это задолго до земледелия, с которым мы привыкли связывать появление антропогенного, «очеловеченного» ландшафта.

К таким же последствиям приводила в жаркое, сухое время года и загонная охота на кенгуру с поджиганием травы и кустарника, широко распространенная и в Австралии. Как в Тасмании, так и в Австралии аборигены расчищали огнем густые заросли, чтобы легче было проходить через них, а заодно уничтожить змей. Огромные костры зажигались в целях сигнализации отдельными общинами или семьями, занятыми поисками пищи на большом расстоянии друг от друга. Робинсон рассказывает о женщинах, похищенных белыми тюленепромышленниками и увезенных ими на маленькие островки вокруг Тасмании: они подавали сигналы своим соплеменникам, разжигая большие костры, дым от которых поднимался высоко к небу.

Первые европейские мореплаватели часто рассказывают о многочисленных огнях, которые они видели на берегах Тасмании. «Здесь и там над лесом поднимались клубы густого дыма», – вспоминает Тасман свое посещение острова в 1642 г. Перон, посетив юго-восточное побережье Тасмании в 1802 г., писал: «Куда бы мы {117/118} ни обращали наши взгляды, мы везде видели леса, объятые пламенем». Когда первые европейцы пробирались через внутренние области Тасмании, нередко весь горизонт бывал затянут облаками дыма от костров аборигенов. Нам уже знакомо обыкновение тасманийцев носить с собой повсюду горящую головню. Лабиллардьер, Перон н другие европейцы часто рассказывают, как аборигены поджигали горящими головнями траву и кустарник [131, 206]. Дневники Робинсона изобилуют многочисленными рассказами о том, как аборигены поджигали кустарники, и об огромных территориях, сожженных ими. «Вся окрестность на 15 миль в окружности была сожжена и теперь стала хорошим охотничьим угодьем», – пишет он, например, на одной из страниц дневника [91, 380]. Даже одна из горных областей Центральной Тасмании «так часто сжигалась аборигенами, что превратилась в прекрасное охотничье угодье для них», пишет он в другом месте [91, 512].

И охота, и рыболовство, и собирание растений, конечно, оказывали воздействие на природную среду, окружавшую первобытного охотника, рыболова и собирателя, но ничто не сравнится в этом отношении с огнем. Известно, к каким катастрофическим последствиям даже в наших северных широтах может привести простой костер, оставленный в лесу в жаркое сухое лето. Что же говорить о сознательном, систематическом выжигании травы, производимом на огромных площадях на протяжении тысячелетий!

Экологический эффект этих систематических пожаров изучается теперь тасманийскими ботаниками и другими специалистами. Он очень велик. На обширных пространствах Тасмании произошла смена растительности, влажные леса уступили место кустарникам, открытым саваннам, степной и болотной растительности; произошли изменения в характере почвы, изменился климат. Огонь освободил от лесов целые районы западно-тасманийского побережья, где лес ранее подступал к самому морю, и для аборигенов Западной Тасмании, зона обитания которых ограничена узкой полосой берега, это имело неоценимое значение. Влажный лес негостеприимен, в нем сыро и темно, мало съедобных растений и животных. В результате систематических пожаров здесь стало больше съедобных животных и растений, создались более благоприятные условия для охоты и {118/119} сезонных миграций. То же произошло в Центральной и Восточной Тасмании. Этот процесс имел и отрицательные последствия: разрушение растительного покрова и усиление эрозии [131, 207, 209–210].

Благодаря огню количество пищи у людей увеличивалось, а это, в свою очередь, не могло не отразиться на приросте населения. Люди действовали как бы рука об руку с природой, которая помогала им в периоды послеледниковых колебаний климата.

Молнии и самовозгорание лишь в редких случаях бывают причиной лесных пожаров; как считают специалисты, большинство опустошительных лесных пожаров Тасмании – дело человеческих рук [112, 212]. С уничтожением аборигенов количество и размеры пожаров резко сократились, а это, в свою очередь, отразилось и на растительности, произведя в ней изменения, во многом нежелательные для колонистов.

Следовательно, даже на таком раннем этапе общественно-экономического и культурного развития люди не только приспосабливаются к природной среде, но и активно воздействуют на нее, вмешиваются в происходящие в ней процессы, производят далеко идущие по своим последствиям перемены, причем действуют они не только самим своим присутствием как часть экосистемы, но нередко совершенно сознательно. Оказывается, охотники и собиратели не просто паразитируют на своем естественном окружении, как очень часто думают, но и пытаются воздействовать на него. И огонь был наиболее эффективным орудием, которым располагал первобытный человек для этой цели. С помощью огня он пытался воздействовать на произрастание диких растений, а через них на животный мир; но огонь не был единственным таким средством – у первобытного охотника и собирателя существовали примитивные ирригационные сооружения и некоторые другие способы культивации диких растений. Мы знаем о них из австралийской этнографии.

О том, как тасманийцы охотились, писали много. Применялись различные способы охоты. На кенгуру, валлаби, вомбатов тасманийцы охотились с копьем. Мы уже говорили о таких приспособлениях, как копья, воткнутые в землю на тропах животных, или натянутая над тропой незаметная веревка. Нередко охотники, с криками, иногда с применением огня, загоняли кенгуру {119/120} на какой-нибудь мыс у побережья, где их легче поразить копьями, в реку, лагуну или узкое ущелье, где другие охотники ожидали дичь [112, 206]. В таких коллективных охотах в качестве загонщиц участвовали и женщины. Однако известно лишь одно сообщение о женщине, убившей кенгуру, и Робинсон, рассказавший об этом, в другом месте прямо пишет, что охота на кенгуру – дело мужчин [91, 531]. Зато охота на опоссумов была занятием почти исключительно женским, и женщины ловко взбирались на деревья с помощью веревочной петли и острого камня. Опоссума извлекали из дупла и бросали на землю, где ждали другие аборигены. Другой способ охоты на опоссумов, хорошо известный в Австралии, состоял в том, что животных выкуривали из дупла дымом огня, разведенного внутри дерева [91, 837]. Возможно, поэтому в Тасмании у многих деревьев обожженные основания. В литературе описана коллективная охота женщин на тюленей; оружием женщин были палицы [135, 177]. Охотой на пингвинов и других птиц, обитающих на прибрежных скалах, а также собиранием их яиц занимались и женщины, и мужчины. Мы уже знаем, что тасманийцы ловили уток и других птиц с помощью силков и ловушек. Знаем и о том, что добыча моллюсков и ракообразных была преимущественно занятием женщин и что они употребляли при этом особые орудия в виде лопаток и плетеные корзины и сумки. Женщины обычно собирали и растительную пищу, хотя, по некоторым сведениям, иногда в поисках растительной пищи принимали участие и мужчины.

В сосудах из водорослей или раковин женщины и девочки приносили в стойбище воду. Обязанностью женщин было собирание топлива и строительство хижин. Женщины поддерживали огонь на стоянках и сохраняли его в пути. Они же в большинстве случаев готовили пищу. Но иногда мужчины сами готовили и съедали, не принося на стоянку, убитую ими на охоте дичь. На плечи женщин ложилась наиболее тяжелая работа: во время перекочевок они тащили и детей, и весь домашний скарб, включая каменные орудия труда, которыми мужчины делали копья и палицы, тогда как мужчины несли только оружие [91, 531]. Каждому, кто читал об австралийцах, хорошо знакома эта картина.

Основные занятия мужчин (охота) и женщин (собирание растительной пищи и моллюсков) были, как {120/121} правило, территориально разобщены. Вследствие этого значительную часть времени, затрачиваемого на добывание пищи, мужчины и женщины проводили порознь, объединившись в мужские и женские коллективы. Вот чем объясняется тот факт, что в рассказах мореплавателей XVIII – начала XIX в. мужчины и женщины не всегда появлялись вместе, – вспомним, например, сообщение Перона о встрече с группой из 20 женщин, которая возвращалась с ловли моллюсков.

Была и еще одна причина, вследствие которой европейцы сталкивались иногда только с группами вооруженных мужчин. Колдер пишет о «древнем обычае» тасманийцев, который запрещал женщинам принимать участие в военных действиях. Отправляясь в поход, тасманийцы оставляли жен и детей в безопасном месте. Несмотря на этот запрет, в годы европейской колонизации женщины не только участвовали наравне с мужчинами в нападениях на европейцев, активно защищали свое человеческое достоинство и право на землю предков, но иногда и руководили группами нападавших. Колдер рассказывает о женщине с восточного побережья, которой удалось собрать остатки нескольких племен и сплотить их в единую, враждебную европейцам группу. Возглавив этих людей, она сумела отомстить за «многочисленные надругательства, которые ей довелось испытать в руках тюленепромышленников» [58, 10–11]. Но все это было уже в годы «черной войны», когда вследствие истребления колонизаторами мужчин женщинам пришлось самим превратиться в воинов.

Разделение труда у тасманийцев во многом напоминало общество аборигенов Австралии. И здесь, и там женщины собирали растительную пищу, моллюсков и ракообразных, охотились на небольших животных, таких, как опоссумы, приносили воду и топливо, сооружали хижины, делали плетеные сумки и корзины, готовили пищу; мужчины охотились на крупных животных – кенгуру, валлаби, вомбатов. Но были и различия. Вспомним рассказ Робинсона об изготовлении тасманийскими женщинами каменных орудий для растирания охры (см. гл. 3). Правда, этими орудиями женщины пользовались сами, но даже изготовление орудий женского труда, как правило, не свойственно австралийкам. Для мужчин-австралийцев изготовление каменных орудий – основных орудий труда – одно из средств укрепления их {121/122} руководящего положения в обществе [8, 65–78]. В том, что тасманийки сами изготовляли каменные орудия своего труда, может быть, прощупывается архаический пласт когда-то единой австрало-тасманийской культуры. Возможно – достоверных сведений об этом нет, – тасманийские женщины делали и деревянные лопатки – незаменимое их орудие для ловли моллюсков и для других целей. А деревянные орудия делались каменными инструментами. В Австралии каменные орудия, за немногими исключениями (зернотерки, «женские» ножи), находятся в личной собственности мужчин, которые обычно сами делают с их помощью орудия женского собирательства. К тому же тасманийские женщины охотились на тюленей. В Австралии на крупных морских животных охотятся только мужчины. В этих особенностях свойственного тасманийцам разделения труда тоже прослеживаются архаические черты, уже исчезнувшие (или исчезающие) в Австралии.

Выше упоминалось о редчайшем случае, когда женщина-тасманийка убила кенгуру. Некоторые из присутствовавших аборигенов отказались есть убитое животное под тем предлогом, что они не едят самцов кенгуру [91, 601]. Возможно, подлинной причиной было то, что кенгуру убила женщина. Если это так, – а в пользу такого предположения говорит и сама исключительность случая, – это лишь подтверждает, что забой кенгуру – занятие мужское. Именно забой, так как в облавной охоте принимали участие и загонщицы. Отказ есть самцов кенгуру может указывать и на существование запретов тотемического характера, распространявшихся на определенные группы.

В Тасмании и женщины, и мужчины вносили одинаково значительный вклад в добывание пищи, хотя женщины, видимо, добывали больше пищи, чем мужчины. Этим Тасмания отличалась от других районов умеренного климата, где мужчины-охотники добывают в среднем две трети продуктов питания.

Времени на добывание пищи мужчины-тасманийцы затрачивали меньше, чем женщины. И хотя работа мужчин требовала иногда значительных затрат физической силы и энергии, она была менее монотонной, менее систематической, чем труд женщин, но зато и менее надежной – ведь успех на охоте зависит от удачи и случая. Но, быть может, подобно тому, как это было у {122/123} австралийцев и других охотничьих народов, она ценилась выше, потому что выше ценилась и более калорийная и питательная мясная пища, которую приносили мужчины-охотники.

В целом мужчины-тасманийцы, подобно австралийцам, имели больше свободного от поисков пищи времени, чем женщины. Частично они использовали его для изготовления каменных орудий, копий, палиц. Но и женщины тоже делали веревки, корзины и сумки, сосуды для воды, сооружали хижины и лодки-плоты. Значительную часть свободного времени мужчины-австралийцы посвящали подготовке и участию в обрядах тотемического и магического характера, многие из которых совершались с целью способствовать умножению животных и изобилию растительной пищи и рассматривались всем обществом как акты не менее важные и ответственные, чем само добывание пищи. То же, вероятно, было и у тасманийцев, хотя источники наши здесь очень немногословны: европейцам лишь с большим трудом удавалось проникнуть в тщательно скрытую от постороннего взгляда религиозно-обрядовую жизнь тасманийцев.

До европейской колонизации тасманийцы оставались, вероятно, единственным охотничьим народом, не только не имевшим собаки, но даже не знавшим о существовании этого первого одомашненного животного, прирученного человеком еще в плейстоцене от 10 тыс. до 30 тыс. лет назад [133, 256–271]. Несмотря на это, через несколько лет после того, как тасманийцы впервые увидели собаку, они сумели оценить ее достоинства, и она сделалась их неизменным спутником и помощником на охоте [264, т. 2, 21; 152, 111; 91, 16]. Заимствованная у европейцев, продукт культурного контакта, собака сама стала источником перемен в приемах охоты и в быту аборигенов. Некоторые группы владели целыми стаями собак. В 1816 г. Келли видел большую группу аборигенов, возможно человек в двести, которую сопровождала стая собак не менее чем из 50 животных [52, 40]. Местами (в Восточной Тасмании) собак было больше, чем людей. Многие собаки находились в личной собственности мужчин или женщин; у одного человека могло быть от одной до двенадцати собак, очень редко – больше [91, 272, 798, 866]. Известно, что в Тасмании локальные группы или племена отличались друг от друга {123/124} узорами на теле, образованными искусственными рубцами. Нечто подобное тасманийцы стали проделывать и со своими собаками, по-видимому чтобы отличить собак, принадлежавших той или иной группе. Так, одна из групп Западной Тасмании обрубила хвосты всем своим собакам [91, 618]. Едва ли есть основания говорить о том, что появление собаки повлекло за собой перемены и в формах собственности – скорее, собаки были включены в традиционную систему этих форм. Ведь личная собственность на предметы утвари, орудия труда, охотничье оружие была свойственна тасманийцам и прежде. Естественно, что тасманиец считал собаку, как копье или палицу, своей собственностью. Соответственно и на кенгуру, добытых с помощью его собаки, охотник смотрел как на свою собственность – так же как он смотрел бы на кенгуру, убитых только его копьем [91, 655]. К тому же тасманийцы очень привязались к своим собакам.

О межплеменном обмене у тасманийцев почти ничего не известно. Ф. Шомло считает его возможным. Он ссылается на то, что каменные орудия тасманийцев нередко находят на значительном расстоянии от источников сырья [236, 73]. Сам по себе этот факт не указывает на существование обмена, так как племя, которое не располагало необходимым сырьем, могло совершать специальные экспедиции к источникам сырья с согласия племени, на земле которого эти источники находились; в литературе встречаются некоторые указания на возможность таких экспедиций. Известно, однако, как широко был развит межгрупповой и межплеменной обмен у австралийцев, которые находились примерно на том же уровне социально-экономического развития, что и тасманийцы.

Остановимся на численности тасманийских групп и попытаемся понять, что же представляли собою эти группы.

Как и в Австралии, численность тасманийских групп определялась различными факторами: функцией группы (группа семей, совместно добывающих пищу, временное объединение для облавной охоты, для массового забоя и потребления тюленей, для военных целей и т. д.), характером взаимоотношений между составляющими группу семьями и отдельными лицами (взаимоотношениями формальными и неформальными, родственными и {124/125} дружественными), абсолютной и относительной численностью населения, местными природными условиями и временем года – иными словами, состоянием продовольственных ресурсов, которыми обычно лимитируются размеры групп, совместно добывающих пищу, традицией и т. д.

Из мореплавателей XVIII – начала XIX в. наиболее детальные сведения о численности и составе тасманийских групп дает Лабиллардьер. Так, в 1793 г. он встретил группу аборигенов в количестве 48 человек, состоявшую из 10 мужчин, 14 женщин и 24 детей. В стойбище горело семь костров, и вокруг каждого сидела небольшая семья. Это значит, что семьи насчитывали в среднем по семь человек. На других страницах своих записок Лабиллардьер рассказывает о группе из 42 человек – 7 мужчин, 8 женщин и 27 детей, о группе из 19 аборигенов, сидевших вокруг трех костров, – следовательно, семья состояла в среднем из шести человек – и группе из восьми человек, сидевших вокруг одного большого костра. В последнем случае речь идет, вероятно, об одной семье. Пишет он и о группах из шести и четырех человек – очевидно, тоже семьях [140, 127, 134, 303, 308–309].

«Маленькими группами переходят они с места на место в поисках пищи, – пишет о тасманийцах капитан Фюрно. – Мы никогда не встречали более трех или четырех хижин в одном месте, и в каждой могло поместиться не более трех или четырех человек» [152, 104]. Позднее, в 1802 г., Перон и Фрейсине сообщили о встречах с отдельными семьями из трех и шести человек и с группой из 25–30 аборигенов. Находим мы у них и рассказ о встрече с группой из 20 женщин, которые возвращались к своим семьям с ловли моллюсков [199, 195–196]. Можно предположить, что вся группа, включая мужчин и детей, состояла примерно из 60–80 человек. Сведения эти дополняют сообщения Коллинса (1803 г.) о том, что обнаруженные им хижины аборигенов обычно стояли по семь или восемь вместе, и Кнопвуда (1804 г.) о группе в долине р. Хьюон, которая состояла примерно из 20 семей [91, 18]. Группа аборигенов, обитавшая в заливе Маккуори, насчитывала около 30 человек [152, 167]. В 1816 г. Келли видел около 50 аборигенов на о-ве Роббинс у северо-западного побережья Тасмании [52, 30]. В 1824 г. группа, состоявшая {125/126} из 64 человек, посетила Хобарт, а в следующем году в город снова пришла группа из 50 аборигенов. В 1820-х годах группа примерно из 50 тасманийцев неоднократно навещала о-в Бруни на юге Тасмании [91, 49, 100]. По словам Уэста, группы тасманийцев обычно состояли из 40–50 человек [264, т. 2, 72].

В 1830 г. Робинсон встретил группу аборигенов в районе Порт-Дейви. Она состояла из 26 человек: 20 взрослых, двух подростков и четырех детей [91, 132]. Соотношение взрослых и детей было здесь явно необычным: по сведениям Робинсона, группа пережила какую-то эпидемию. В другом месте Робинсон рассказывает о встрече с группой из 33 человек [91, 137]. В 1832 г. он встретил, по его словам, остатки «племени», обитавшего у м. Западного. Группа состояла из 23 человек – десяти мужчин, пяти женщин, четырех подростков и четырех детей [91, 633]. При том соотношении мужчин, женщин и детей, о котором пишут первые французские мореплаватели, такая группа состояла бы из 10 семей и насчитывала около 40 человек. На других страницах дневника Робинсона мы встречаем упоминания о встрече с группой из 12 человек (трех мужчин, пяти женщин и четверых детей) [91, 724] и с группой из девяти человек (четырех мужчин, двух женщин и троих детей) [91, 874].

Большой интерес представляют сведения о сезонных и локальных колебаниях численности групп аборигенов. По данным Б. Хайэтт, наибольшие группы (от 60 до 70 человек) наблюдались на восточном побережье в районе залива Ойстер и г. Хобарт летом и осенью, наименьшие (два человека) – на западе в районе залива Хиббс зимой. Зимой и весной сведений о группах на побережье меньше, чем летом и осенью, а сами группы сравнительно немногочисленны: наибольшие наблюдались в этот период на северо-западе (28–29 человек). Если исходить из этих данных, средняя годовая численность групп – 20 человек [112, 198–199]. Хотя эти данные случайны и далеко не отражают всей картины, какая-то закономерность в них прослеживается. Видимо, те группы тасманийцев, которые не откочевывали в летнее время в глубь острова, образовывали в этот период более крупные объединения, тяготевшие к побережью.

В Тасмании наблюдались и еще более многочисленные {126/127} временные объединения. Так, имеются сообщения, относящиеся к 1807 г., о группах численностью 200 или 300 человек в районе Джордж-Рокс на северо-востоке Тасмании и в районе р. Броунс-Ривер на юге острова, о группе аборигенов из 500 или 600 человек, напавших на поселение колонистов Рисдон в 1804 г. (Дж. Уокер утверждает, что аборигены собрались не для нападения на колонистов, а для облавной охоты на кенгуру [112, 199]), и о группе в 200 человек близ г. Лонсестон в 1824 г. Известно немало и других подобных фактов [91, 834; 262, 177–178; 152, 164, 166–171]. Когда речь идет о столкновениях между аборигенами и колонистами, цифрам, касающимся численности аборигенов, доверять нельзя: они могут быть сильно преувеличены. Но нельзя и отвергать без достаточных оснований все сообщения такого рода. Имеются и другие сведения о группах численностью до 500 человек, собиравшихся для коллективной охоты. «Кочевали они обычно маленькими группами, вероятно состоявшими из близкородственных семей, живших вместе, – пишет Уокер. – В их стойбищах редко бывало больше 30 или 40 человек – мужчин, женщин и детей. Однако в определенное время года формировались большие охотничьи партии, в которых объединялись семьи одного или нескольких племен, чтобы окружить и загнать дичь. Так, в 1804 г. в районе залива Ойстер собралось для охоты на кенгуру от 300 до 500 человек. Капитан Келли видел группу из 300 человек в 1806 г., и около дюжины других случаев, когда видели группы, насчитывавшие от 150 до 300 человек, имели место между 1804 и 1826 г.» [263, 264–265].

Можно предположить, что тасманийцы собирались большими группами в местах, где бывало в избытке мясо тюленей. А местность в районе Джордж-Рокc, где видели группу аборигенов численностью 200–300 человек, изобиловала тюленями, и аборигены, вероятно, собрались здесь в большом числе во время их забоя. Концентрация групп в местах, где в определенное время года имеется в изобилии растительная или мясная пища, – обычное явление и для Австралии.

Итак, за исключением особых случаев – коллективной загонной охоты, концентрации групп в местах, изобилующих пищей, и т. п., – группы тасманийцев насчитывали обычно от 20 до 50 человек. Они испытывали значительные колебания в сторону уменьшения или {127/128} увеличения численности, связанные, главным образом, с сезонным циклом, изменениями, происходящими в природе, увеличением или сокращением продовольственных ресурсов.

На западном побережье Тасмании, население которого вело полуоседлый образ жизни, группы в общем были многочисленнее, чем в других местах острова. Об этом можно судить по концентрации здесь вместительных жилищ. Вспомним, что в питании аборигенов внутренних областей Тасмании сухопутные животные составляли 70%, а в питании аборигенов приморских районов – 28 %, растительная пища – соответственно 26 и 15%. Хозяйство аборигенов приморских областей было ориентировано преимущественно на море, а морской промысел в большей мере, чем охота, способствует концентрации населения и оседлости. Как говорилось выше, на западном побережье были и другие физико-географические причины, сдерживавшие миграции и способствовавшие оседанию.

Эти группы состояли из нескольких семей, и в зависимости от времени года и других условий размеры их то увеличивались, то сокращались, иногда до одной семьи, ведущей самостоятельное существование. То же самое наблюдается и в Австралии. Австралийская этнография предлагает готовую модель, и мы имеем все основания перенести ее в Тасманию. Она поможет нам понять основы общественного строя тасманийцев. Этой моделью является хозяйственная группа, или группа семей, совместно ведущих свое хозяйство до тех пор, пока в самое неблагоприятное время года или в самых неблагоприятных условиях она не распадется на отдельные семьи. Австралийские хозяйственные группы, подобно тасманийским, непостоянны в своих размерах. В более благоприятное время года они увеличиваются, в менее благоприятное – становятся меньше. Правильная повторяемость, цикличность этих колебаний закономерно связана с хозяйством – охотой, собирательством и морским промыслом – и обусловлена цикличностью изменений, происходящих в природе, прежде всего обеспеченностью продовольственными ресурсами. Наряду с сезонными колебаниями размеры групп зависят и от стабильных местных условий. В более благоприятных физико-географических условиях группы больше, в менее благоприятных – меньше [9, 241–242]. Такими {128/129} хозяйственными группами, или объединениями по совместному добыванию пищи и являлись группы аборигенов Тасмании, о которых говорилось выше.

Особенность тасманийских хозяйственных групп в том, что они не только формировались из отдельных семей, но и делились затем на коллективы по половозрастному признаку: мужчины сообща охотились на крупную дичь, а женщины, нередко с детьми, совместно собирали растительную пищу, моллюсков, охотились на небольших животных и т. д. Впрочем, подобное разделение осуществлялось не очень строго. Иногда мужчины охотились в одиночку или небольшими коллективами, не включавшими мужчин всей группы. Иногда мужчины и женщины добывали пищу совместно. Особенно часто это случалось тогда, когда отдельные семьи вели экономически самостоятельное существование. Как мы знаем, хозяйственные группы порою концентрировались на территориях, изобиловавших пищей; в Австралии такие встречи дружественных групп используются для проведения совместных обрядов – например, посвящения, или инициации, подростков. Иногда при подобных встречах группы объединяются, например, для совместной облавой охоты. Но и такая форма добывания пищи, подобно распадению групп на отдельные семьи, имеет временный характер. Типичным для тасманийцев было, а для австралийцев, ведущих традиционный образ жизни охотников и собирателей, остается и сейчас объединение нескольких семей, совместно добывающих пищу, число которых функционально связано с экологическими природными условиями, не слишком велико и не слишком мало, т. е. является оптимальным для охотничье-собирательского хозяйства в нормальных для данной географической зоны и для данного времени года условиях. Итак, при прочих равных демографических условиях (прирост населения, плотность его и т. п.) величина охотничьей хозяйственной группы является как бы функцией естественно-географической среды.

Хозяйственная группа – оптимальная хозяйственная ячейка охотничье-собирательского, доземледельческого общества. Оптимальная, но не единственная. Наряду с ней существуют и другие общественные формы. Основной клеткой общественной структуры у тасманийцев, как и у других охотников и собирателей в эпоху, доступную нашим источникам, была семья. {129/130}

А. Б. Пиотровский утверждал, что у тасманийцев «семья не являлась сложившейся социальной единицей» [21, 173]. Многочисленные факты, в том числе и те, которые приводит в своей статье автор, противоречат этому довольно неожиданному выводу. Дело обстояло как раз наоборот. Все европейцы, которым довелось наблюдать тасманийцев, пишут о семьях, об очагах, вокруг которых располагались семьями для еды и на ночлег тасманийцы. «Каждое туземное племя делится на несколько семей, и каждая семья, состоящая из нескольких человек, помещается у разведенного ею огня» [37, 104]. «Где бы ни расположилось туземное племя, – пишет другой очевидец, – каждая семья зажигает отдельный костер на расстоянии 14–20 ярдов (12,8–18,3 м. – В.К.) друг от друга» [155, 137; 152, 107]. Вспомним рассказ Лабиллардьера о стойбище, в котором горело семь костров, и вокруг каждого располагалась небольшая семья. Что же известно нам о браке и семье у тасманийцев?

Тасманийская семья – элементарная общественная клетка, которая выступает как самостоятельная хозяйственная группа, как коллектив по совместному добыванию пищи в неблагоприятное время года и в неблагоприятных физико-географических условиях. «Каждая семья имеет свой огонь, самостоятельно охотится и возводит для себя отдельную хижину», – пишет Уэст [264, т. 2, 82]. Хозяйственную самостоятельность тасманийской семьи, конечно, не следует преувеличивать, но тенденция подмечена, по-видимому, верно.

Многочисленные факты показывают, что во многих австралийских племенах семьи ежегодно в течение довольно продолжительного времени – от нескольких недель до нескольких месяцев – ведут экономически самостоятельное существование. Продолжительность этих периодов зависит от местных природных условий, времени года, наличия продовольственных ресурсов. То же самое, очевидно, происходило и в Тасмании. Мы не знаем, насколько продолжительными были здесь эти периоды – все зависело от конкретных условий. Периодическое дробление хозяйственной группы на отдельные семьи – форма существования охотничье-собирательского общества в определенных условиях, форма активной адаптации к ним. Нестабильность групп в связи с цикличностью экологических условий, периодическая {130/131} временная хозяйственная самостоятельность семьи характерны для охотников и собирателей и других частей света [9, 239–241].

У тасманийцев, как и у аборигенов Австралии, семья состояла из родителей и неженатых или незамужних детей. Лишь иногда в состав семьи входили отдельные ближайшие родственники – чаще всего старики родители или неженатые братья мужа или жены. Такая семья характерна и для многих других охотничье-собирательских народов.

По словам Робинсона, жена у тасманийцев обычно переходила в «племя» мужа – «племя» в понимании Робинсона. Следовательно, браки были в большинстве случаев вирилокальными. Робинсон пишет об этом так: «Случается иногда, что муж остается в племени жены и становится членом этого племени. Чаще, однако, мужчина возвращается с молодой женой к своему народу» [91, 888]. По словам Броу-Смита, «мужчине не разрешено жениться на женщине своего собственного племени» [234, т. 2, 386]. Об экзогамии «племени» пишет и Бонвик [49, 61]. Как мы увидим дальше, под «племенном» здесь следует понимать локальную группу, так что речь идет об экзогамии и преимущественной вирилокальности локальных групп. О том, что такое локальная группа, мы поговорим ниже.

То же самое наблюдается и у австралийцев. Браки между локальными группами аборигенов Австралии выражают тесные экономические связи этих групп.

Робинсон пишет, что жених делает подарки родителям невесты, например преподносит им свою охотничью добычу (кенгуру) [91, 888]. Такой обычай существовал и в Австралии в племени курнаи, которое населяло ближайшую к Тасмании область Юго-Восточной Австралии. «Наибольшая и лучшая часть охотничьей добычи посылается родителям жены», – пишут о курнаи Л. Файсон и А. Хауитт [87, 263]. Получив согласие родителей невесты, мужчина-курнаи – так же как и его тасманийский собрат – отправляется с женой в «землю своих отцов», т. е. на территорию своей локальной группы, но может также поселиться и на территории локальной группы родителей жены [87, 203–204]. Временная (до- или послебрачная) уксорилокальность, т. е. поселение брачной пары в группе жены, наблюдаемое иногда и в вирилокальных группах австралийцев, часто объясняют {131/132} пережитками материнско-родовых институтов. В действительности жених или муж обеспечивает пищей родителей своей невесты или жены в порядке своего рода выкупа, компенсации группе, к которой принадлежит или принадлежала женщина, за потерю в ее лице рабочей силы, добытчицы средств пропитания. Этот обычай отсутствует там, где брак основан на обмене женами и где группа, теряя одну женщину, приобретает другую. Временное или постоянное уксорилокальное поселение супругов преследует ту же цель: в случае взаимно удаленного расположения локальных групп (что при обширности охотничьих территорий бывает нередко) оно помогает охотнику наилучшим образом выполнять свои обязанности по отношению к тестю и другим свойственникам.

Сходство обычаев аборигенов Тасмании и Юго-Восточной Австралии здесь очевидно, и оно характеризует не только генетическое родство двух этносов, но и структурно-типологическую близость их общественных отношений.

Итак, данные, которыми мы располагаем, свидетельствуют о том, что брак у тасманийцев был по преимуществу вирилокальным. Эта ведущая тенденция предполагала исключения в виде постоянной или временной уксорилокальности брака. В некоторых случаях здесь была возможна и неолокальность: поселение брачной пары вне локальных групп мужа и жены. Не наблюдалась лишь дислокальность брака, при которой муж и жена остаются в своих локальных группах. Такая форма брака, которую некоторые теоретики считают типичной для ранних стадий общественного развития, вообще не характерна для охотников и собирателей, и пример тасманийцев, сохранивших к началу колонизации свой общественный строй в неприкосновенности, подтверждает это еще раз.

Вирилокальность брака – ведущая форма локальности брака и у австралийцев. По-видимому, такая локальность брака вообще в большей степени отвечает условиям, в которых живут охотники и собиратели, и социальным взаимоотношениям в охотничьих общинах [9, 246, 248].

О существовании у тасманийцев родовой организации в какой-либо форме источники умалчивают. Единственным {132/133} указанием на возможность ее существования является экзогамия локальных групп; но родовая организация не сводится к экзогамии, это лишь один из признаков рода, хотя и обязательный, выражающий его сущность. Обычай брать жену или мужа из другой локальной группы может возникнуть и независимо от существования рода. Экзогамия локальной группы и экзогамия рода – не одно и то же. Локальная группа – территориальный институт, она может состоять и чаще всего состоит из семей, включающих в себя выходцев из различных локальных групп (хотя это и не является непременным ее признаком), а род – институт генеалогический, он не состоит и не может состоять из семей, так как члены каждой семьи – всегда представители различных родов. Но очень возможно, что исторически родовая организация возникла на основе экзогамии локальных групп. Существовала ли родовая организация у тасманийцев, мы не знаем, и любые домыслы здесь бесполезны. Таково, например, утверждение – мы находим его в книге «Народы Австралии и Океании» – о том, что подразделения племен у тасманийцев были «примитивными родами» [18, 277]. Повод для такого вывода дает только существование экзогамии.

Не лучше обстоит дело и с таким предположением: «Счет родства (у тасманийцев. – В. К.) был, по-видимому, матрилинейным» [18, 278]. Единственное основание для него – слова Бонвика: «В Австралии и Тасмании мужчины считались родственниками родственников своих матерей» [49, 62]. Откуда почерпнул эти сведения Бонвик, остается его тайной, в чем легко убедиться, заглянув в его книгу. Позаимствовав эту цитату из книги Линг-Рота, автор главы о тасманийцах в книге «Народы Австралии и Океании» почему-то умолчал, что этот признанный авторитет в тасманийской этнографии сопровождает слова Бонвика следующим замечанием: «В действительности нам ничего не известно о подобных отношениях у тасманийцев» [152, 115].

В. Ф. Зыбковец тоже без всяких оснований называет «родами» локальные и хозяйственные группы тасманийцев [7, 136–137].

Мало обоснован и вывод – там же, в книге «Народы Австралии и Океании», – о «преобладании традиций группового брака у тасманийцев» [18, 278]. Это утверждение покоится на фактах полигамии; но полигамия не {133/134} является «остатком группового брака», как считает автор. Нам еще предстоит рассмотреть вероятные причины многоженства, и мы убедимся в том, что они – в самом строе тасманийской семьи. Замечание Уэста (которое цитирует автор), что «женщины в последнее время жили в бигамии» [264, т. 2, 78; 152, 112], неясно; возможно, речь идет о последствиях охоты белых тюленепромышленников на тасманийских женщин, которая нарушила пропорциональное соотношение полов. Явление это, во всяком случае, позднее, как и пишет Уэст.

Другое доказательство традиций группового брака – «легкость развода» – едва ли следует рассматривать серьезно. Ведь перед нами – не современная моногамная семья.

Последнее, чем автор главы о тасманийцах в книге «Народы Австралии и Океании» пытается обосновать свой вывод о «преобладании традиций группового брака у тасманийцев», – то, что «вдова считалась собственностью всей группы: на нее имели право все мужчины». Откуда заимствованы эти сведения, неизвестно, источник не указан, но даже если это и так, не слишком ль этого мало для столь ответственного вывода?

Зыбковец, пытаясь обосновать групповой характер тасманийского брака, прибегает к довольно странному переводу источника. Излагая цитату из Миллигана о разводе у тасманийцев, он пишет, что мужчина и женщина, прекратив связь, вступали «в новые связи внутри „семьи"», а затем связь между ними возобновлялась [7, 136]. Между тем Миллиган пишет лишь о том, что мужчины с легкостью меняли жен и спустя какое-то время после развода могли снова вступить в брак с первой женой [152, 112]. Слов «внутри семьи» у Миллигана нет. Никаких серьезных доказательств группового характера тасманийского брака мы не находим и здесь. Речь идет о неустойчивом характере тасманийской семьи.

Говоря о том, что брачные отношения у тасманийцев носили групповой характер, Зыбковец в то же время отмечает, что тасманийкам, по мнению всех наблюдателей, была свойственна «верность своему супружескому долгу» [7, 179]. Как одно сочетается с другим, он не объясняет.

Сообщения авторов-очевидцев иногда противоречат друг другу. Так, Дж. Ллойд утверждает, что {134/135} многоженство было у тасманийцев «всеобщим законом» [155, 44–45]. Он пишет, что в племени, которое он знал в 1821 г., мужчины обычно имели по две или по три жены одновременно. Он рассказывает далее о старике, который имел трех жен в возрасте 30, 17 и 10 лет. Все они были обещаны ему с самого раннего детства и вскоре после этого вошли в его семью (кстати, еще одно указание на вирилокальность тасманийского брака). Большая разница в возрасте между мужем и женой (или женами) обычна и для австралийцев. О тасманийце, имевшем одновременно двух жен, сообщает Колдер [58, 22]. О полигамии у тасманийцев писал еще в 1792 г. Лабиллардьер (см. гл. 1), а позднее и другие авторы [152, 112–113; 264, т. 2, 78]. Напротив, Миллиган утверждает, что тасманийцы жили в моногамном браке [152, 112], а Робинсон в разных местах своего дневника пишет, что многоженство было у тасманийцев очень редким явлением, хотя и упоминает отдельные случаи, когда мужчины-тасманийцы имели по две жены [91, 57, 137, 644, 742]. По-видимому, полигамия все же существовала в Тасмании, хотя, возможно, и не была распространена так широко, как у австралийцев.

Каковы же причины и условия возникновения полигамии в обществе охотников и собирателей? Семья здесь – экономический институт, основанный на разделении труда, и австралийские и тасманийские этнографические материалы доказывают это со всей очевидностью. Экономически обусловлена здесь и полигамия. Она тесно связана с образом жизни и разделением труда в бродячем охотничье-собирательском хозяйстве, когда на плечи женщины ложится основная работа по обеспечению семьи пищей и по воспитанию детей. В этих условиях и вся семья, и сами женщины, особенно в период беременности и кормления, жизненно заинтересованы в том, чтобы в семье появилась помощница в лице молодой жены. Полигамия не пережиток группового брака, а институт, рожденный самими условиями охотничье-собирательского быта. Она является одной из характерных, хотя и не повсеместных особенностей семьи на ранней стадии ее развития.

Такой тип полигамии следовало бы точнее называть полигинией – многоженством, в отличие от полиандрии – многомужества. Робинсон упоминает о тасманийке, которая имела одновременно двух мужей [91, 281], – {135/136} случай редкий и вообще нехарактерный для охотников и собирателей. Возможно, он относится к позднему времени. В том, что это действительно так, нас убеждают приведенные выше слова Уэста о том, что тасманийские женщины жили в бигамии «в последнее время», по-видимому уже в эпоху колонизации, но не раньше.

Структура семьи в обществе аборигенов Тасмании и Австралии одинакова в основных, существенных своих чертах: как и в Австралии, молодые девушки – тасманийки нередко становились женами людей, которые были значительно старше их [49, 85]. А так как тасманийцы были отрезаны от Австралии в эпоху позднего палеолита или мезолита и подобный тип семьи все еще существует у многих других охотничьих, доземледельческих народов, можно предположить, что он был характерен для охотников и собирателей позднего палеолита и мезолита и других частей света, ибо отвечал условиям жизни общества на этой стадии развития.

О положении женщины в тасманийском обществе пишут многие очевидцы, начиная с мореплавателей XVIII – начала XIX в. Все они сходятся в одном: женщины занимали приниженное положение, в детстве они были подчинены родителям, затем мужьям, мужчины перекладывали на женщин всю тяжелую и утомительную работу, отбирали у них большую и лучшую часть пищи, били и т. д. [140, 59, 61; 152, 34, 44, 112–115]. Вождями племен и локальных групп бывали только мужчины, и лишь в эпоху колонизации, когда мужское население сократилось в результате систематического истребления, женщины иногда возглавляли отряды мстителей, нападавших на европейцев. Если во всем этом и есть известное преувеличение, если положение женщин не было столь приниженным и рабским, как это казалось европейцам, все же ясно, что тасманийское общество было совершенно чуждо матриархату, который нередко постулируется для ранних стадий общественного развития.

 

Наряду с хозяйственной группой и семьей у тасманийцев существовали и другие общественные формы. Все, кто писал о социальной организации тасманийцев, говорили о племенах, но слово это понимали по-разному. В австраловедении термину «племя» придается настолько широкое и нечеткое значение, им называют столь различные социальные образования, от крупных {136/137} лингвистических общностей, говорящих на одном языке, до небольших объединений локальных групп, что иногда возникает желание вообще отказаться от этого понятия. В своих записках Робинсон говорит то о племенах, то о нациях, употребляя оба слова как синонимы. Итак, рассмотрим сначала те общности, которые Робинсон называет племенами или нациями, и попытаемся понять, что они собой представляли.

Племя, по Робинсону, это группа людей, которая называет себя особым наименованием и под этим наименованием известна другим аборигенам. Многие племена, впрочем, имели два наименования; возможно, что одним аборигены называли себя сами, а под другим были известны соседям. Каждое племя было связано с определенной территорией, известной далеко вокруг не только своими границами, но прежде всего «ядром территории». Поэтому говорили о племени Песчаного мыса, племени Порт-Дейви и т. д. Опираясь на данные Робинсона, Пломли нанес на карту Тасмании 46 таких групп [91, 970–976]. Есть основания полагать, что данные эти далеко не полные: названия многих «племен», населявших районы, захваченные колонистами, остались неизвестными. А в этих районах было сосредоточено когда-то довольно значительное коренное население. Поэтому Пломли полагает, что его список включает менее половины всех племен [91, 969], а Р. Джонс считает, что число таких групп должно быть увеличено по крайней мере до 70 [134, 274].

Известно, что на побережье – а о нем мы располагаем наиболее полной информацией – каждая такая общность, которую Робинсон, а вслед за ним Пломли и Джонс называют племенем, занимала участок длиной от 24 до 32 км, и лишь на юго-западе, где источники питания были более ограниченными, эти участки увеличивались примерно вдвое [91, 969].

Уэст отмечал, что топографические познания тасманийцев отличались большой точностью, что каждая гора, долина и река имели свои названия. Аборигены знали, в стране какого племени они находились. Одна женщина сказала Робинсону, что она не знает названия местности, что это – «не ее страна» [91, 526]. Особенности рельефа – реки и холмы – нередко образовывали границы племенных территорий [91, 312]. Для тасманийцев топография была частью социальной структуры. {137/138} Границы социальной общности, ее «ядро», или «сердце», ассоциировались в их представлении с приметами местности.

Во время периодических ежегодных миграций многие племена уходили на расстояние до 150 км и более от «ядра» своей территории и пересекали земли соседних групп. Такие передвижения были возможны только при наличии дружественных, добрососедских отношений между группами; в противном случае вспыхивали кровавые столкновения [91, 854; 262, 176–187; 134, 277].

По данным Робинсона, племена были экзогамны, браки заключались только между людьми из соседних племен. Но вопрос в том, племена ли это были. Исследования других охотничьих народов показывают, что экзогамия характерна для локальных групп, из которых состоит племя, а сами племена преимущественно эндогамны, хотя какой-то процент браков обычно заключается и за пределами племени. Так, в Австралии браки за пределами племени составляют в среднем 15%, а 85% браков заключается, следовательно, внутри племен [249, 169–190]. Примерно такое же соотношение экзогамных и эндогамных браков характерно и для племен у многих других народов. Замечания Робинсона об экзогамии племен как их характерной особенности показывают, что перед нами скорее всего локальные группы, а не племена.

Из скольких же человек состояли группы, которые Робинсон считает племенами? Робинсон называл племенем любую большую группу аборигенов, более или менее стабильную по своему составу. В свою очередь, такая группа состояла из «очагов», или семейных групп, каждая из которых состояла из мужа, жены (или жен), детей и иногда других родственников и располагалась в стойбище вокруг отдельного костра. Робинсон рассказывает, как однажды вечером, накануне нападения на него у р. Артур, аборигены расположились для еды и сна. Люди каждого «племени» собрались семьями вокруг очагов, на известном расстоянии от людей других «племен» [91, 649]. По данным Лабиллардьера, в семьях тасманийцев было по 6–7 человек. Однажды в зарослях он увидел 14 кострищ [140, 127]; аборигенов около них не было, но можно предположить, что группа насчитывала около 90 человек.

Робинсон и другие европейцы не раз встречали на {138/139} западном берегу Тасмании группы долговременных хижин, которые они называют деревнями. Каждая хижина вмещала обычно от 6 до 15 человек, а по некоторым, возможно преувеличенным, сведениям, – до 30 человек (см. выше). В хижинах, следовательно, обитали одна или несколько семей. Исходя из количества хижин в совместном поселении, Робинсон иногда пытался установить численность его обитателей. Так, в одном случае он пишет, что «племя» состояло примерно из 40 человек, так как в поселении было четыре хижины, а, по его наблюдениям, в хижине проживало в среднем 10 человек [91, 168–170]. Вблизи оз. Грейт-Лейк, в Центральной Тасмании, Робинсон видел стойбище, состоявшее из пяти хижин [91, 512]. Хотя Робинсон пишет о хижинах и в этом случае, речь идет, вероятно, о менее вместительных, чем на западе, жилищах. Ветровые заслоны, характерные для Восточной Тасмании, по словам Уэста, тоже образовывали «деревни», в которых бывало от 17 до 40 шалашей. «В первом случае в племени могло быть около 70 человек, так как под одним заслоном укрывалось от четырех до пяти человек», – пишет Уэст [152, 109]. Исходя из этого расчета, во втором случае в группе могло быть около 160 человек.

На одном из участков западного побережья Робинсон обнаружил ямы от 3 до 6 м шириной и от 1 до 1,5 м глубиной рядом с огромными грудами раковин, которыми можно было, по его словам, «наполнить большой корабль». Это были следы долговременного поселения. А за полгода до этого Робинсон недалеко отсюда видел жилища аборигенов в углублениях, вырытых на склоне песчаного холма, и на рисунке в его дневнике изображены пять хижин [91, 790, 858]. Точно такие же углубления на поверхности раковинных куч на западном побережье были обнаружены позднее археологами. «Практически каждая большая раковинная куча, что приходилось мне видеть на северо-западном побережье между Маунт-Камерон-Уэст и р. Артур, имела одинаковые, хорошо очерченные, круглые в плане углубления па поверхности, – пишет Р. Джонс. – Я думаю, что эти углубления предназначались для хижин или по крайней мере для укрытий от ветра» [134, 278]. В двух местах Джонс насчитал по пять углублений, в третьем – семь. Это также были следы долговременных стоянок каких-то групп, по терминологии Робинсона – племен, каждое {139/140} из которых насчитывало, вероятно, от 30 до 50 человек. Все они располагались на берегах лагун, изобилующих рыбой и моллюсками, или вблизи тюленьих лежбищ. Огромные размеры раковинных куч и стратиграфия ясно указывают на то, что люди обитали здесь длительное время, что поколения сменялись поколениями.

Таким образом, те общности, которые Робинсон и некоторые другие авторы (например, Уэст) называют «племенами», согласно имеющимся у нас отрывочным сведениям, насчитывали от 30 до 160 человек и включали примерно от 5 до 26 семей, если исходить из того, что тасманийская семья состояла в среднем из шести человек. Есть ли у нас основания называть такие группы, вслед за Робинсоном, племенами?

Думается, что в большинстве случаев это были те же хозяйственные группы или объединения по совместному добыванию пищи, о которых говорилось выше и которые испытывали значительные колебания своей численности в зависимости от различных причин. В разных географических ареалах острова численность групп определялась закономерностями, характерными для этих ареалов.

Итак, те группы, которые Робинсон называет племенами, по-видимому, были в большинстве случаев хозяйственными группами, а такие их признаки, как связь с определенной территорией, с топографическими ее приметами, название и самоназвание, экзогамия, относительно стабильный состав, следует относить к локальным группам, которые, как и в Австралии, временами распадались на хозяйственные группы. Напомним, что австралийские хозяйственные группы послужили для нас моделью, способствующей более углубленному пониманию тасманийского материала. Такой же моделью может стать и австралийская локальная группа. Вот почему, прежде чем продолжить «поиски» тасманийского племени, скажем несколько слов о локальной группе.

Локальную группу и хозяйственную группу легко отождествить, потому что и та, и другая состоят из нескольких семей и иногда полностью совпадают по своему составу. Однако их следует различать. Локальная группа – а племя состоит из нескольких локальных групп – величина более или менее постоянная, стабильная. Она занимается охотой и собирательством на территории племени и в зависимости от местных природных {140/141} условий, времени года, наличия продовольственных ресурсов и других факторов, о которых говорилось выше, то кочует в полном составе, то распадается на более мелкие группы, временами – вплоть до отдельных семей. Вот эти-то коллективы, добывающие пищу на территории своей локальной группы, численность и состав которых периодически меняются, мы и называем хозяйственными группами. Хозяйственные группы – это локальная группа в действии, в динамике. В зависимости от времени года и других причин хозяйственная группа выступает то как локальная группа в полном ее составе – и в это время между хозяйственной и локальной группами никакой разницы нет, – то как часть локальной группы, и в такие периоды локальная группа представлена несколькими хозяйственными группами. Так продолжается до того времени, пока локальная группа не распадается на отдельные семьи, но затем, когда это становится возможным, снова собирается в полном составе. Потому-то мы и говорим, что связь с определенной территорией, а точнее, собственность на территорию, на которой группа ведет свое хозяйство, название и самоназвание, экзогамия – это все признаки не временных хозяйственных, а локальных групп, общностей более стабильных по составу и численности. У тасманийцев, как и у всех других охотников и собирателей, локальная группа или община – основная экономическая ячейка общества, главный его производственный коллектив. Земля находится в коллективной собственности локальной группы в полном ее составе.

Локальными группами и являются племена, которые нанес на карту Тасмании, используя данные Робинсона, Пломли [91, 971] и которых, по мнению Джонса, было не менее семидесяти.

Робинсон и другие авторы прошлого века не различали племя и локальную группу – современная им наука еще не выделила последнего понятия, – поэтому очень вероятно, что некоторые признаки, относимые Робинсоном к тем общностям, которые мы считаем локальными группами, относились к племенам. Скорее всего названия и самоназвания локальных групп в некоторых случаях были в то же время названиями и самоназваниями племен и распространялись и на другие локальные группы того же племени. Связь с определенной территорией для племени не менее обязательна, чем для локальной {141/142} группы, следовательно, границы племени были выражены не менее ясно, чем границы локальных групп, и племенная территория точно так же, как и территория локальной группы, могла иметь свое «ядро».

Можно ли говорить о тасманийском племени как о чем-то реальном? Оказалось, что в Тасмании прослеживаются еще более крупные общности, чем локальные группы. Опираясь на сообщения колонистов, записки путешественников, официальные отчеты и словари тасманийских языков, Дж. Уокер разделил в конце прошлого века все коренное население Тасмании на четыре большие группы: 1) южную, 2) западную и северо-западную, 3) центральную и 4) северную и северо-восточную [262, 176–187; 152, 165–171]. Впоследствии В. Шмидт, тщательно проанализировав все опубликованные словари тасманийских языков, пришел к выводу о существовании в Тасмании пяти различных языков [222, 54–56]. Его мнение было поддержано австралийским лингвистом А. Капеллом [59, 315; 63, 7]. Языки эти можно объединить в две большие группы – восточную и западную. Зона распространения языков восточной группы включает в себя три языка – северо-восточный, центрально-восточный и юго-восточный. Вдоль западного и северо-западного побережья протянулась зона распространения западного языка, к которому на севере примыкал родственный ему северный язык. Классификации Уокера и Шмидта во многом совпадают, и это показывает, что в основе их лежат объективные факты. Лингвистические ареалы Шмидта хорошо согласуются и с распространением некоторых элементов материальной культуры и обычаев [134, 279].

Между лингвистическими общностями и локальными группами находятся общности не столь обширные, как первые, но включающие каждая несколько локальных групп. Они выделены тем же Уокером. Вот эти-то общности мы и можем рассматривать как истинные племена. Центрально-восточная лингвистическая общность состояла из двух племен – племени р. Биг-Ривер и племени залива Ойстер (все названия племен даны Уокером по географическим наименованиям европейского происхождения). Первое тяготело к оз. Грейт-Лейк, географическому центру Тасмании, и системе рек, текущих к югу, второе – к восточному побережью и обширной области хинтерланда. Они говорили на одном и том же языке, {142/143} время от времени встречались – вероятно, в периоды изобилия тех или иных видов пищи – и иногда объединялись, особенно в последних отчаянных попытках противостоять европейским притеснителям, однако направление их сезонных миграций, источники питания и минерального сырья были совершенно различны. И европейские поселенцы, и сами аборигены ясно различали эти два племени как самостоятельные общности.

Северо-восточная лингвистическая общность включала четыре племени – северо-восточное племя, тяготевшее к северо-восточному побережью, племя Порт-Дейлримпль в долине р. Теймар вплоть до ее устья и племена Бен-Ломонд и Стоуни-Крик, занимавшие обширные внутренние области Северо-Восточной Тасмании. Некоторые из них были почти совершенно независимы друг от друга, и, хотя они говорили на одном языке, между ними прослеживались, правда незначительные, диалектные и культурные различия. Так, например, есть сведения, что язык племени Бен-Ломонд несколько отличался от языка, на котором говорили остальные племена этой группы. Диалектными различиями в пределах единой языковой общности можно объяснить тот факт, что, по свидетельству европейцев, две сотни представителей уцелевших в «черной войне» тасманийских племен, вывезенных на о-в Флиндерс, говорили на восьми или десяти различных языках или диалектах [262, 179, 184, 186].

В отдельных случаях лингвистические общности и племена полностью совпадали. Так было в зонах распространения северного и юго-восточного языков. В зоне распространения западного языка Р. Джонс, опираясь на данные Робинсона, предлагает выделить два племени – северо-западное и юго-западное [134, 280]. Граница между ними проходила севернее залива Маккуори.

Если принять, что в Тасмании было только 10 племен, а численность коренного населения составляла 6–8 тыс. человек, получится, что тасманийское племя насчитывало в среднем 600–800 человек.

Близкие цифры дают материалы по Австралии. Численность австралийского племени колебалась приблизительно от 100 до 1500 человек и составляла в среднем 500–600 человек [33, 26]. Дж. Бердселл считает, что австралийское племя насчитывало в среднем 500 человек [46, 230]. Среднее число локальных групп в тасманийском племени – примерно то же, что и в австралийском. {143/144} В целом социальная структура тасманийского общества (племена, локальные группы и т. д.) чрезвычайно близка к структуре общества аборигенов Австралии.

Приведенные выше факты о группах аборигенов численностью от 200 до 600 человек, собиравшихся для коллективной охоты, забоя тюленей и других целей, относятся, вероятно, к временным, сезонным объединениям нескольких локальных групп одного племени или двух соседних дружественных племен, как это сообщают, например, о племенах р. Биг-Ривер и залива Ойстер, а в отдельных случаях и всего племени.

Враждебные столкновения, рассказами о которых изобилует литература о тасманийцах, вероятно, чаще вспыхивали между локальными группами различных племен, чем одного и того же племени.

Итак, мы можем определить тасманийское племя как наиболее крупную социальную общность, связанную с определенной территорией, ведущую на ней охотничье-собирательское хозяйство и периодически собирающуюся – в составе нескольких локальных групп или полностью – для различных целей. Как и в Австралии, такие встречи нескольких локальных групп или всего племени в местах изобилия пищи сопровождались, вероятно, не только коллективными охотами, но и совместными обрядами. Можно предположить, что здесь обсуждались общие дела племени, улаживались споры, заключались браки, происходила инициация подростков и т. д. Иногда это были настоящие общеплеменные собрания. Племя было, вероятно, крупнейшей социальной общностью, членом которой чувствовал себя тасманиец. Выражением племенного самосознания было самоназвание племени. Более того, люди одного и того же племени обращались друг к другу со словами «брат» и «сестра», а один абориген из северо-восточного племени сообщил капитану Келли, что он воюет со своим «братом», вождем локальной группы северо-восточного побережья [152, 165]. Слова «брат» и «сестра» здесь не выражают ничего иного, кроме признания того факта, что люди, называющие так друг друга, являются соплеменниками. Но в силу преобладавшей эндогамности племени они как соплеменники могли находиться и в той или иной степени родства друг с другом.

В одних случаях языковые общности состояли из {144/145} нескольких племен, в других – лингвистическая общность и племя совпадали. Данные, которыми мы располагаем, показывают, что в тасманийской языковой общности могло быть от одного до четырех племен, причем между последними иногда прослеживаются дальнейшие диалектные различия – очевидный признак углубляющейся со временем дифференциации. Ведь по мере того как население Тасмании увеличивалось, локальные группы расселялись, на их основе образовывались новые племена, и культурные и языковые различия между ними должны были со временем усиливаться.

Тасманийское племя (это характерно и для Австралии) не выступало обычно как единое целое в организационном отношении, т. е. как сообщество, руководимое каким-либо общеплеменным собранием или вождем, – исключения могли быть только в периоды межплеменных войн или войны с колонизаторами; кроме периодических, но кратковременных общеплеменных встреч и тех же войн, оно едва ли выступало целиком и как социальное целое; в экономическом плане оно представляло собой единый организм лишь как собственник племенной территории со всеми находящимися на ней источниками пищи и минерального сырья, а также в периоды тех же общеплеменных сборищ, когда устраивались коллективные охоты. Общая территория и общий язык, некоторое культурное своеобразие, племенное самосознание, выражающееся в самоназвании, – вот что главным образом конституировало тасманийское племя. Перед нами, таким образом, одна из ранних стадий процесса становления племени как общественного института.

Структура, численность и расселение аборигенов Тасмании были в известной мере результатом подвижного, гибкого равновесия между населением и средой, которое установилось на протяжении многих тысячелетий, протекших со дня первоначального заселения Тасмании группой палеоавстралийцев в конце плейстоцена. В этом отношении тасманийская модель аналогична тому, что нам известно об охотниках и собирателях других частей света, в первую очередь об австралийцах. К началу колонизации Тасмании (к 1803 г.) численность коренного ее населения достигла относительно высокого для охотников и собирателей уровня, сопоставимого с численностью некоторых прибрежных популяций {145/146} Австралии и Северной Америки. Через 70 лет после начала колонизации аборигенов Тасмании не стало.

Тасманийское племя считало территорию, на которой оно жило, своей собственностью прежде всего в экономическом смысле, совершенно так же, как смотрели на свои участки племенной территории локальные группы. Ведь на этой земле обитали животные, на которых племя охотилось, на ней произрастали растения, которые племя собирало, в недрах ее находилось минеральное сырье, из которого племя выделывало орудия труда и краски. По словам Уэста, тасманийцы держались за свои охотничьи угодья так же крепко, как поселенцы за свои фермы. У тасманийцев не было частной собственности на землю, пишет он, но границы земель локальных групп и племен были хорошо известны, и самовольное нарушение этих границ рассматривалось как объявление войны [264, т. 2, 20]. Р. О’Коннор тоже отмечал, что аборигены Тасмании «относятся к своим охотничьим территориям так же ревниво, как поселенцы к своим фермам, и выражают недовольство, если обнаруживают, что... поселенцы охотятся на их территории» [29, 34]. Г. Мелвилл сообщает о том, что каждое тасманийское племя имело свою территорию с четко очерченными границами [169, 346]. Все это характерно и для австралийцев, а также для охотников и собирателей других частей света.

В пределах своих племенных территорий, пишет Уэст [там же], тасманийцы кочевали не стихийно, а в определенное время года и по определенным маршрутам, и эти миграции носили настолько правильный и регулярный характер, что их время и направление всегда можно было предсказать заранее. По словам одного из очевидцев, «каждый год в одном и том же месяце и почти в один и тот же день группы аборигенов двигались на юг вдоль левого берега р. Деруэнт, и женщины, подобно весталкам со священным огнем, несли горящие факелы» [253, 48].

Обычным явлением были и миграции за пределы племенных земель, чаще всего из внутренних районов острова к побережью и обратно, к местам добычи моллюсков, к лежбищам тюленей, к местам, где в изобилии имелись птичьи яйца, к карьерам, в которых добывалась охра и сырье для орудий. Такие передвижения через земли чужих племен, всегда совершавшиеся по {146/147} определенным, традиционным маршрутам, требовали дружественных взаимоотношений и предварительной договоренности. Отсутствие этих условий вело к войне.

Общая собственность локальной группы и племени на территорию локальной группы и племени и на находящихся на этой земле съедобных животных и растения, на места добычи камня и охры, личная собственность тасманийца на орудия, оружие и все остальные предметы индивидуального пользования – таковы вкратце отношения собственности в тасманийском обществе.

К сожалению, наши источники почти не дают ясных или недвусмысленных указаний на характер распределения у тасманийцев. По-видимому, то, что человек добывал личным трудом, принадлежало ему и его семье. Животное, убитое одним охотником, принадлежало ему одному. Однако часть своей охотничьей добычи охотник отдавал, как мы знаем, родителям невесты или жены, а часть поступала иногда в распоряжение вождя и других членов общины. Если в охоте принимало участие несколько человек, добыча, вероятно, делилась между всеми участниками, однако источники не содержат указаний на правила распределения добычи в этом случае. Продукты женского собирательства распределялись внутри семьи.

В книге «Народы Австралии и Океании» мы читаем: «Относительно распределения продуктов охоты и собирательства источники содержат лишь указание на то, что добыча коллективной охоты распределялась между всеми участниками» [18, 277]. В статье, написанной в 1933 г., А. Б. Пиотровский в большем соответствии с фактами писал: «Относительно распределения продуктов собирательства и охоты в источниках отсутствуют какие бы то ни было прямые данные» [21, 172].

Выше мы уже говорили о некоторых противоречиях в сообщениях очевидцев. Противоречат друг другу и сведения различных авторов о таких явлениях общественной жизни тасманийцев, которые можно рассматривать как первые, самые ранние ростки социального расслоения. Так, Робинсон часто говорит о вождях; последние, по его словам, возглавляли охотничьи и военные походы. Межплеменные и межгрупповые столкновения возникали из-за самовольного нарушения племенных и локально-групповых границ, похищения женщин, нарушения соглашений – когда, например, одно племя {147/148} отказало другому в обещанной охре, как рассказывает Робинсон, – и по другим поводам [91, 257, 644, 854, 874]. Отметим, кстати, что по тем же причинам вспыхивали войны и у австралийцев. Более того, Робинсон называет власть вождей «абсолютной»: вождь может, по его словам, лишить жизни любого человека или взять в жены любую девушку своего племени. Все это Робинсон узнал от самих аборигенов. Он называет возраст вождя одной группы – ему было 25 лет, – а Келли пишет о вожде в возрасте примерно 30 лет [152, 67]. Между тем Лабиллардьер утверждает, что никаких вождей у тасманийцев нет и каждая семья живет независимо от других [152, 58]. О том же говорит Броу-Смит [234, т. II, 389], а Бэкхауз и Уэст пишут, что вожди тасманийцев – просто «главы семей», обладающие «необычайной доблестью», они выделяются среди соплеменников силой или хитростью, но власть их незначительна [37, 105; 264, т. 2, 81]. Уокер говорит об «ограниченной, патриархальной власти» тасманийских вождей, «во многих отношениях почти номинальной» [263, 250]. Столь же противоречивы высказывания других авторов [152, 57–59].

По-видимому, сведения Робинсона несколько преувеличены, тогда как Бэкхауз и Уэст ближе к истине. Власть на этом уровне социального развития еще не имеет наследственного характера, и люди, которых европейцы были склонны считать вождями племен или локальных групп, – это, как правило, наиболее способные, удачливые охотники или руководители военных походов, люди, обладающие организаторскими или иными выдающимися качествами, наконец, сильные личности, занимающие в обществе доминирующее положение. «Каждое племя или часть племени управляется вождем, но его функции, по-видимому, не передаются по наследству; ими облекаются отважные воины» [152, 58]. «У тасманийцев, без сомнения, существовал институт вождей, хотя не наследственный и не выборный. Тем не менее вождей признавали, особенно в военное время, руководителями племен и подчинялись их распоряжениям» [49, 81]. Вождями, как мы видели, бывали молодые люди в расцвете сил и способностей. Старики, уступив свое место молодым, начинали играть иную социальную роль – хранителей традиций, мудрецов, знахарей.

Так, Робинсон рассказывает о руководителе одной из групп: «Он был их вождем много лет и наконец, когда {148/149} он стал слишком стар, чтобы сражаться, сделался их прорицателем или мудрецом» [91, 742]. Таких «прорицателей» Робинсон тоже называет «вождями» [91, 396, 528, 542 и др.], однако из его слов ясно, что во многих случаях речь идет о знахарях или шаманах. Возможно, впрочем, что некоторые вожди одновременно выступали в роли шаманов. Более того, возможно, что личные качества вождя, человека, во многих отношениях незаурядного, предполагали наличие у него и таких способностей, которые необходимы знахарям и шаманам. С годами они раскрывались все больше и больше.

Тасманийцы избегали произносить имена умерших. Исключения делались лишь для знаменитых вождей: их вспоминали, рассказы о их подвигах становились легендами [91, 977].

По-видимому, тасманийцы не имели постоянно функционирующего института общеплеменных вождей. Замечания авторов-европейцев о племенных вождях не должны вводить нас в заблуждение: ведь «племенами» очень часто называли локальные группы тасманийцев. Вполне возможно, что время от времени военные руководители вставали и во главе целых племен – это бывало в периоды межплеменных войн, в годы «черной войны». Но в мирное время тасманийское общество еще не знало племенных вождей. Не знало оно и такого общеплеменного или локально-группового административного органа, как совет вождей или старейшин, хотя какие-то формы коллективного обсуждения дел локальной группы или всего племени во время общеплеменных сборищ, вероятно, имели место. Что же касается локальных групп, то они уже имели вождей как в военное, так и в мирное время.

Может возникнуть обоснованный вопрос, следует ли вообще таких руководителей называть вождями. Слово «вождь» вызывает у нас определенные ассоциации, воспоминания о таких явлениях, которые были еще глубоко чужды архаическому тасманийскому обществу, всему строю его жизни. С другой стороны, тасманийские вожди нередко обладали такими личными качествами, которые едва ли совместимы с обычным представлением о «вождях». И все же слово это можно употреблять, если только помнить, что речь идет о первобытнообщинном строе с еще только зарождающимся социальным расслоением. Этим и объясняются аморфность, нечеткость, случайность {149/150} института вождей, некоторая неопределенность их функций, значительная роль в их возвышении личных качеств, сочетание в одном лице качеств и функций вождя и знахаря или шамана.

Источники ясно указывают на существование в тасманийском обществе неписаного правового кодекса – обычного права, регулировавшего общественную жизнь. Нарушителей общественно-правовых норм наказывали совершенно так же, как в соседней Австралии: преступник должен был стоять на месте, в то время как в него со всех сторон летели копья. Только острота глаза, быстрота и ловкость движений позволяли ему избежать смертельного удара [264, т. 2, 81].

Мы попытались в процессе исследования связать экономику и общественные отношения, неразрывно связанные в самой жизни первобытного общества. Экономика вплетена здесь в саму ткань общественной жизни. Без понимания этой особенности первобытного общества останется непонятной его общественная структура: взаимоотношения между племенами и составляющими его локальными группами, локальными и хозяйственными группами, хозяйственными группами и семьями, останется непонятой структура семьи, локальность брака, сущность полигамии, связь социума с территорией и многое другое. Экономика – ключ к пониманию первобытного общества.

Несмотря на фрагментарность исходных данных, перед нашими глазами, подобно разбитому сотни лет назад сосуду, который археолог воссоздает из обломков, складывается картина давно угасшей жизни тасманийского общества.

Подведем итоги. Естественно-географическая среда играла огромную роль в формировании особенностей хозяйства типичного общества охотников и собирателей, какими являлись тасманийцы. Их хозяйственная деятельность и весь образ жизни носили сезонный, цикличный характер. Об этом свидетельствуют периодические миграции. В рамках единой охотничье-собирательской экономики, но в различных условиях складывались различные типы хозяйства и формировались различные хозяйственно-культурные модели с относительно большей и меньшей оседлостью. В хозяйственной деятельности тасманийцев нами обнаружены элементы сознательного использования экологических механизмов в интересах человека. {150/151} Даже на таком раннем уровне развития люди не только приспосабливались к природной среде, но и активно воздействовали на нее.

Разделение труда у тасманийцев, типологически близкое разделению труда в обществе аборигенов Австралии, сохранило вместе с тем некоторые архаические черты, уже не свойственные австралийцам.

Все коренное население Тасмании состояло из ряда иерархических общностей – двух больших лингвистических групп, пяти лингвистических общностей, десяти племен и не менее семидесяти локальных групп, состоявших, в свою очередь, из семей («очагов»). На основе локальных групп формировались хозяйственные группы («локальные группы в действии») и половозрастные группы, т. е. производственные объединения членов локальных групп, образованные по половозрастному принципу.

Реконструируя социальную структуру тасманийского общества, мы начали с хозяйственной группы – объединения семей, совместно добывающих пищу, – как оптимальной хозяйственной его ячейки. В зависимости от времени года, физико-географических условий и других факторов хозяйственные группы то увеличиваются, то сокращаются, а временами распадаются на отдельные семьи. Циклический характер этих колебаний в основном соответствует циклическим колебаниям в природе, Такая лабильность, динамичность, пластичность первобытной общины как основы хозяйственных групп является условием необычайной устойчивости этого общественного института, сформированного тысячелетиями жизни общества охотников и собирателей в самой разнообразной естественно-географической среде, выражением максимальной приспособленности его к меняющимся условиям, каковы бы они ни были. Община в том виде, в каком она засвидетельствована этнографическими материалами, включая и тасманийские – основной производственный коллектив охотничье-собирательского общества, наиболее соответствующий условиям его жизни. Это делает ее и ведущей социальной ячейкой этого общества.

Хозяйственные группы формировались на основе общин, или локальных групп, которые и были субъектами собственности на определенные участки племенной территории и то кочевали в полном составе, – и тогда {151/152} локальные и хозяйственные группы совпадали, – то распадались на более мелкие объединения – собственно хозяйственные группы. Модель «локальная группа → .хозяйственные группы → локальная группа» присуща и другим обществам охотников и собирателей, прежде всего австралийцам. Совокупность хозяйственных групп – это форма существования локальной группы.

Несколько локальных групп составляли племя – наиболее крупную у тасманийцев социальную общность. Границы племен были хорошо известны, и племя в целом рассматривало себя как коллективного собственника своей территории, так же как локальные группы считались собственниками ее участков. Это была своего рода иерархия отношений собственности на землю.

Элементарной клеткой тасманийского общества была семья, состоявшая из родителей и детей, а иногда и других родственников. Семья была не только биологической ячейкой. Она обладала также социальными функциями как первичный институт, готовивший потомство к вступлению в общественную жизнь, и функциями хозяйственными как минимальное объединение, основанное на разделении труда. Временами семьи вели экономически самостоятельное существование. Браки были в большинстве случаев вирилокальными. Встречалась полигамия как явление, вызванное условиями жизни семьи в обществе охотников и собирателей.

Отношения собственности характеризуются коллективной собственностью на землю и ее ресурсы и личной собственностью на предметы индивидуального пользования.

О зачатках социального расслоения свидетельствует институт вождей локальных групп. Но иногда военные руководители становились во главе целых племен.

Все, что нам известно об общественных отношениях у тасманийцев, поразительно напоминает содержание рассказов первых европейцев, столкнувшихся в начале XIX в. с обществом аборигенов Австралии, еще не затронутым воздействием колонизации и, подобно тасманийцам, сохранившим свои общественные отношения в неприкосновенности. К числу таких очевидцев относятся беглый каторжник У. Бакли, который провел среди аборигенов Виктории 32 года, Дж. Оксли, один из первых исследователей Нового Южного Уэльса, и многие другие. Книги этих людей говорят о том, что аборигены {152/153} Австралии к началу колонизации жили локальными группами, состоявшими из нескольких семей, которые то вместе, то порознь, то небольшими хозяйственными группами бродили в поисках пищи по территории племени или же занимались рыбной ловлей и собиранием моллюсков на морском берегу. Каждое племя было собственником племенной территории, границы которой не было принято нарушать без разрешения, в противном случае это вело к столкновениям; внутри ее отдельные охотничьи угодья находились в собственности локальных групп. Численность хозяйственных групп изменялась в зависимости от экологических условий. Кочевания носили сезонный характер, существовало разделение труда между мужчинами и женщинами. Брак, но свидетельству этих авторов, был вирилокальным, хотя практиковалась и временная уксорилокальность. Многие мужчины имели несколько жен одновременно. Мужчины-охотники играли руководящую роль в общественной жизни [9, 252–257].

Это сходство свидетельствует не только об общем происхождении двух народов – оно имеет ярко выраженный типологический характер: перед нами – один и тот же тип общественных отношений, характерный для одного и того же уровня социального развития. Иначе, говоря, представляемому аборигенами Австралии и Тасмании уровню социального развития свойственны отмеченные выше особенности общественного строя. И если мы находим их у охотников и собирателей других частей света, это значит, что они, эти особенности, характеризуют в своей совокупности человеческое общество на определенном этапе социально-экономического развития – на том этапе первобытнообщинного строя, который предшествует возникновению земледелия и прочной оседлости и в истории человечества был представлен поздним палеолитом и мезолитом. К XIX в. характерные черты этого типа еще сохранялись многими охотниками и собирателями земного шара.

 

Элементы религии

Духовная культура первобытного народа – предмет едва уловимый, ускользающий от взгляда постороннего наблюдателя; к тому же сведения о религиозных верованиях тасманийцев отрывочны и противоречивы. Не удивительно поэтому, что они всегда вызывали самые противоположные суждения и оценки. На объективные трудности изучения этого аспекта культуры тасманийцев накладываются различия в идейных и методологических позициях авторов, различное понимание ими самого феномена религии. Одни из них утверждали, что у тасманийцев не было религии вообще, другие же писали нечто прямо противоположное. К тем и другим утверждениям следует относиться с одинаковой осторожностью, учитывая личность и идейную позицию авторов. Для многих из них, например для Уидоусона [152, 53], критерий религиозности – вера в бога, поэтому то, что они обнаружили у тасманийцев, свидетельствовало, по их мнению, об отсутствии каких-либо следов религии. Явной натяжкой выглядит попытка В. Шмидта изобразить тасманийцев монотеистами и стремление Е. Вормса и X. Петри интерпретировать представления тасманийцев как свидетельство их веры в некое высшее существо [187, 290–292]. Столь же неубедительна попытка В. Ф. Зыбковца изобразить тасманийцев людьми, находившимися еще на дорелигиозной стадии развития общественного сознания. Зыбковец, конечно, прав в том, что религии как «системы верований» тасманийцы не знали [7, 164], но религиозные верования у тасманийцев все же существовали. Ведь религия не сразу начинается с веры в бога, с «системы верований»; подобно другим формам общественного сознания, она возникает в виде {154/155} весьма элементарных представлений и затем проходит длительный и сложный путь развития.

Обратимся к свидетельствам очевидцев. По словам епископа Никсона, «страх перед злым духом» был «главным, если не единственным» религиозным чувством тасманийцев. Дэвис пишет о вере тасманийцев в злого духа, «могущество которого проявляется по ночам; его они страшно боятся и никогда по доброй воле не выйдут в темноту». Гендерсон сообщает, имея в виду и тасманийцев, и аборигенов Нового Южного Уэльса (Австралия): «В той и другой стране господствует общераспространенное верование в существование низших духов, которые днем скрываются в глубоких лесистых пропастях, но с наступлением темноты бродят, обладая способностью приносить невзгоды и даже гибель». Сообщения о злых духах темноты и ночи приводятся и другими авторами. Миссионер Ли, однако, пишет, что тасманийцы «верят в двух духов: один, по их словам, правит днем, и называют они его добрым духом, другой – ночью, и его они считают злым. Доброму духу они приписывают все хорошее, злому – все пагубное». Джеффрис также говорит о вере тасманийцев в существо, «подателя всякого блага», которое «правит днем, злой же дух или демон появляется ночью» [152, 53–55].

Даже если на суждения авторов этих сообщений известное воздействие оказало их христианское мировоззрение – они переносили на тасманийцев даже привычную им терминологию, например слово «дух», которого последние не знали, – перед нами все же возникают очертания какой-то неясной веры в существа, противопоставленные друг другу по своей природе, функциям, полярно-противоположному отношению к людям, даже связанные с различным временем суток. Согласно некоторым очевидцам, тасманийцы обращались к этим существам со словами и жестами, напоминающими молитвы или заклинания.

Веру тасманийцев в существование доброго и злого «духов» подтверждает и такой авторитетный источник, как Робинсон. Добрый «дух», пребывающий на небе, выступает то под именем Парлерде, то под другими именами [91, 63, 249, 281]. Но чаще мы слышим о его антиподе, и не удивительно, ведь злому «духу» – он тоже фигурировал в разных группах под различными именами, чаще всего под именем Регуроппер, – тасманийцы {155/156} приписывали все свои несчастья. Причиной болезни и самой смерти тасманийцы считали козни Регуроппера [91, 60, 113, 141]. Когда, например, кто-нибудь умирает, существо это выходит ночью и разбрасывает из большого мешка, сделанного из шкуры кенгуру, болезни, предназначающиеся живым. Поэтому тасманийцы избегали оставаться там, где побывала смерть, – иначе погибнут и остальные. Существо это упоминается на страницах дневника Робинсона много раз – казалось, зловещий его образ виделся тасманийцам повсюду [91, 57, 83, 170, 374, 771, 908 и др.]. Слово, которым они его называли, они употребляли также для обозначения грома и молнии. «Дьявол живет в огне», – говорили тасманийцы [91, 249, 403]. Опасаясь заболеть, они никогда не прикасались к дереву, в которое ударила молния [91, 884]. По-видимому, тасманийцы и умерших порою (не всегда) считали злыми и мстительными существами.

Злые «духи» были в то же время и вещими существами. Так, например, злой «дух», вселившись в главаря группы, указал ему, где находится ядовитая змея, или заставил вещать другого главаря, находившегося, подобно типичному шаману, в состоянии транса, и указал ему, где в то время находились аборигены, которых разыскивал Робинсон [91, 528, 542, 605]. О прорицаниях шаманистского характера, произносимых в состоянии транса, рассказывается и в других местах его дневника [91, 397, 413]. Конечно, речь здесь может идти лишь об элементарных формах шаманизма. Но несомненно, что истоки его лежат в глубинах первобытности.

Исследуя мифологические термины тасманийцев, Вормс попытался выяснить значение имен различных мифических существ, в том числе знакомого нам по дневникам Робинсона Регуроппера (в нашей литературе иногда неправильно переводили «опутывающий Регу»). Имя его, считает Вормс, следует произносить Раги Роба, где «раги» означает «плохой дух» или «привидение», а «роба» – «страшный», «ужасный». Регуроппер был известен на всем острове, за исключением лишь западной его части. Позднее аборигены так называли белых пришельцев, которых считали покойниками, вернувшимися из царства мертвых. Поэтому Вормс предлагает переводить имя этого существа как «Ужасный дух смерти» [270, 7–8].

По словам Миллигана, у тасманийцев была {156/157} «отчетливая идея бессмертия души»; они также верили «во множество злонамеренных духов и злобных леших, обитавших в пещерах и мрачных густых лесах, расщелинах скал, на вершинах гор и т. д.; одному или двум духам тасманийцы приписывали энергию и всесилие, но и их, по-видимому, не наделяли атрибутами милосердия, хотя питали неограниченное доверие к благосклонному вмешательству духов покойных друзей и родственников. Этим духам-хранителям они давали родовое имя «варрава», что означает «тень», «сень», «привидение», «призрак» [152, 55]. В своем словаре Миллиган дает для этого слова значение «дух умерших» (spirit of the dead); в различных диалектах оно звучит почти одинаково: «варрава», «варравена» [152, XXXVI]. Словом «варра» аборигены, по-видимому, называли и впервые увиденных ими европейцев [152, 41]. Миллиган приводит и другое имя «духа умерших» – «тагана марабона» [152, XXXVI]. Вормс переводит его как «существо полумрака» [270, 5–7].

Когда Робинсон пытался выяснить представления тасманийцев о будущей жизни, в частности, куда уходят, по их мнению, умершие, он получал разные ответы. Некоторые говорили, что когда умрут, то отправятся в Англию. Один абориген сказал, что после смерти будет ходить от племени к племени. Ведь мертвые часто бродят вокруг [91, 62, 185, 493]. А однажды Робинсон услыхал такой ответ: «Ba-li war lugana uni da-gara Tini Drini. Mabali ba-li war Drini». В свободном переводе это следует читать: «Когда мертвеца сожгут, он отправляется на Тини Дрини, Остров Мертвых. Все люди должны уйти на этот остров» [187, 295].

В первые годы колонизации тасманийцы перенесли название Тини Дрини, Остров Скелетов, или Остров Мертвых, на Англию, родину белых пришельцев, в которых они видели покойников, пришедших с этого острова. По словам Бэкхауза, тасманийцы «на первых порах ошибочно принимали белых людей за бестелесные существа». Он тоже подтверждает существование у тасманийцев «смутных представлений» о жизни за гробом или, точнее, после сожжения тела на погребальном костре [152, 55–56]. О том же сообщают и другие авторы. Как место пребывания людей после смерти тасманийцы называли то звезды, то остров в Бассовом проливе, где жили их предки, куда уходят мертвые варрава, и где {157/158} они пребывают в образе белых людей [152, 56]. Не указывает ли это местонахождение обители мертвых на смутное воспоминание тасманийцев о приходе их предков в Тасманию со стороны нынешнего пролива?

Когда в 1841 г. в Мельбурне казнили через повешение двух тасманийцев, один из них, Джеки, сказал присутствовавшему священнику, что у него, Джеки, «три головы»: «одна для виселицы, другая для могилы, а третья и лучшая – для Тасмании, где она возродится для новой жизни» [251, 209–210].

Бэкхауз рассказывает о пожилой тасманийке, которую он встретил на о-ве Флиндерс, куда были сосланы последние тасманийцы, уцелевшие после «черной войны». Она раскладывала на земле гладкие овальные камни, раскрашенные черными и красными полосами. Когда ее спросили о значении этих камней, она ответила, что это – «отсутствующие друзья». «Возможно, что она общалась таким способом с душами друзей, погибших во время „черной войны”», – замечает Бонвик [49, 193; 152, 57]. Не желая говорить о них как о мертвых, она говорила, что они «отправились в далекий путь». Тасманийцы вообще избегали говорить о мертвых и называть их имена.

Эти камни напоминают загадочные гальки из западноевропейского позднепалеолитического местонахождения Мас д'Азиль, такие же плоские, овальные, покрытые черными и красными геометрическими изображениями. А тот факт, что тасманийские камни был связаны с отсутствующими соплеменниками и как бы представляли или замещали их, заставляет вспомнить об австралийских чурингах, каждая из которых является как бы второй ипостасью австралийского аборигена. Разница та, что в Австралии непосвященным, в первую очередь женщинам, было запрещено видеть чуринги.

Неверно, будто «у тасманийцев не было ни знахарей, ни колдунов, ни шаманов» [7, 170]. Бэкхауз рассказывает о знахаре, которого он встретил в 1832 г. Его хирургические инструменты состояли из осколков стекла, которыми он производил разрез на теле пациента в том месте, где тот чувствовал боль. Да и сам лекарь, по рассказу очевидцев, был явно нездоровым человеком: время от времени он корчился в судорогах, которые объяснял тем, что в теле его находится «дьявол» [152, 65–66]. По-видимому, сеанс «лечения» {158/159} сопровождался какими-то элементами настоящего камлания. О приемах лечения рассказывает и другой очевидец, Робинсон. Он тоже сообщает о том, что на тех частях тела, где пациент чувствовал боль, – на голове, груди, животе и т. д. – острым камнем или стеклом делались надрезы, из которых струилась кровь [91, 59, 67]. Средством от боли и оберегами против болезней служили и амулеты: пепел сожженных на погребальном костре, хранившийся в особых мешочках из шкуры кенгуру [91, 65, 145, 225].

Знахарской практикой занимались и старые женщины. Существовало поверье о мурамбуканье – «колдунье, или женщине-домовом в одежде из травы или коры» [152, LХVI].

Инструментами магической практики в Тасмании, как и в Австралии, были камни, кристаллы, человеческие кости. С их помощью можно было излечить больного или, напротив, вызвать болезнь и смерть. Подобно австралийцам, тасманийцы тщательно прятали их в волосах или обертывали корой. Как и в Австралии, знахари «извлекали», точнее, «высасывали» их из тела больного [49, 194–195]. Бонвик упоминает об овальной дощечке, муюмкар, вращаемой с помощью шнура, – аналоге широко распространенной в Австралии, на Новой Гвинее и в других странах мира гуделки, по-видимому, одного из древнейших магических орудий человечества. Как и в Австралии (где звук гуделки изображает голос духа), женщинам было запрещено видеть муюмкар. Муюмкар был орудием колдунов [49, 175–176].

Выделение знахарей и колдунов, людей, владевших искусством врачевания и приемами черной магии, – один из древнейших в истории человечества видов профессиональной специализации. Такие специалисты были и в Тасмании.

Австралийская гуделка – атрибут обрядов посвящения, или инициации молодежи, которые занимали важное место в общественной жизни австралийцев. Известно ли что-нибудь о таких же обрядах в Тасмании?

В какой-то форме они, видимо, существовали и здесь. Глубокие рубцы на плечах, бедрах, на груди тасманийцев – один из признаков этих обрядов, хорошо известный и в Австралии. В отличие от Австралии, в Тасмании операцию эту часто производили старые женщины, которые здесь вообще занимали более заметное место в {159/160} обрядовой жизни. Обряд сопровождался танцами и пением под ритмические удары палками или ладонями о землю или по свернутым в трубку шкурам кенгуру. Хотя характерный для Австралии (но распространенный не повсеместно) признак посвящения – обрезание – в Тасмании, по-видимому, отсутствовал, Бонвик и некоторые другие исследователи убеждены в том, что обряды инициации здесь существовали [49, 202; 234, т. II, 386].

Не совсем ясно, практиковали ли тасманийцы и такую характерную для австралийских обрядов посвящения операцию как выбивание зуба. Возможно, что некоторые группы удаляли один или оба верхних резца. Они отсутствуют на нескольких тасманийских черепах [237, 29–49]. Об отсутствии одного или двух верхних резцов у некоторых тасманийцев, которых он встретил в 1793 г., сообщает и Лабиллардьер [140, 320]. Вероятно, тасманийцы заимствовали этот обычай у своих далеких предков, составлявших одно целое с австралийцами: ведь в Австралии обычай этот, видимо, восходит к глубокой древности [162, 94].

К корробори австралийцев очень близки по своему характеру тасманийские танцы при луне. По свидетельству многих авторов, тасманийцы страшились темноты, но в лунные ночи, напротив, они, подобно австралийцам, устраивали пляски вокруг костров под аккомпанемент хора и ударов палок о палки, о шкуры или землю. При этом, как и в Австралии, разыгрывались пантомимы, изображавшие различных животных, а иногда и «демонов» [41, 156–159]. Особенно сильное впечатление производили большие ежегодные праздники, приуроченные ко времени полнолуния в ноябре, когда собирались вместе локальные группы одного, а то и нескольких соседних племен [49, 190]. Такие праздники, когда обычно рассеянные группы охотников и собирателей вновь ощущали себя единым народом, имели большое социальное значение.

Как удалось установить на основании фонографических записей песен, исполненных в 1899 и 1903 гг. Фанни Смит (см. гл. 1), стиль тасманийских песен при всем своеобразии во многом близок к пению австралийцев, особенно аборигенов Центральной и Южной Австралии. Так, музыковед Эллис обнаружил, что одна тасманийская песня очень напоминает мелодии этнических групп, населявших ближайшую к Тасмании юго-восточную {160/161} область Южной Австралии. Но в песнях Ф. Смит заметно и структурное сходство со стилем, характерным для некоторых районов Меланезии [84, 345; 181, 73–78; 182].

По словам Ллойда, тасманийские женщины аккомпанировали своим «монотонным голосам, ударяя руками по свернутым в трубку шкурам кенгуру так, что звук ударов напоминал звук барабана» [155, 49]. Не отсюда ли возникла легенда о существовании у тасманийцев барабана? Свернутые шкуры, по которым били руками, сопровождая пение, известны в Южной Австралии и на севере Квинсленда [239, 107; 214, 120]. Широко распространено в Австралии и сопровождение пения ударами двух палок. Но характерное для тасманийцев участие женщин наряду с мужчинами в обрядах с пением ритуальных песен – особенность тасманийского общества, отличающая его от австралийского и еще раз показывающая, что в тасманийском обществе женщина несомненно занимала более высокое и более равноправное положение.

Интереснейшая черта тасманийской культуры, сближающая ее с традиционными культурами многих других народов, в том числе народов Сибири, – связь женщины с жилищем и семейным огнем, очагом. Выше говорилось, что у тасманийцев возведение жилищ возлагалось на женщин. Женщины поддерживали огонь и обеспечивали топливом очаг. Связь с очагом выражалась и в том, что при частых переходах с места на место огонь переносили тоже главным образом женщины. В связи женщины с важнейшими атрибутами семьи – жилищем и очагом – сказывается, вероятно, одна из древнейших особенностей человеческой культуры. У тасманийцев нам известно только внешнее, бытовое выражение этой связи, основанное на естественном разделении труда. Но очень возможно, что она имела и глубокое идеологическое обоснование.

Некоторые виды пищи находились у тасманийцев под запретом, табу. У одного племени или локальной группы запрещено было употреблять в пищу один вид животных, у другого – другой [152, 62–63]. Табу распространялись на животных того или иного пола. Так, одни группы ели только кенгуру-самцов, другие же охотились лишь на кенгуру-самок. Единственным животным, от которого, по словам европейцев, отказывались все тасманийцы, {161/162} была рыба. С одним видом рыбы было связано поверье, что, попав в огонь, она вызывает дождь.

Запреты эти, по справедливому замечанию С. А. Токарева, «имеют все признаки тотемической табуации» [27, 74]. Табуирование отдельными группами тех или иных видов пищи хорошо известно многим другим народам, в том числе австралийцам. Некоторые австралийские племена избегали употреблять в пищу какое-нибудь животное или растение, которое являлось их тотемом. Но связывали ли тасманийцы табуирование тех или иных видов животных с тотемическими представлениями, мы не знаем. Мы вообще не располагаем прямыми данными о существовании тотемических представлений у тасманийцев, хотя табуирование отдельными группами тех или иных видов пищи можно рассматривать как косвенное указание на их существование.

Имелись и другие указания подобного рода. Так, убеждение аборигенов Западной Тасмании в том, что их предки походили на кенгуру [49, 182], перекликается с тотемическими верованиями австралийцев.

Тасманийцы верили, что первые люди были созданы великим демиургом Моихерни еще не вполне готовыми, в зверином облике, с хвостами и ногами без суставов. Позднее другое мифическое существо – Друмердим – отрезало им хвосты и с помощью жира заставило их колени сгибаться, превратив их тем самым в готовых людей [91, 373; 152, 55]. Все это очень напоминает мифы австралийцев о первых людях, появившихся на свет в нерасчлененном, диффузном облике, нередко с атрибутами животных; и только потом великие демиурги с помощью каменных ножей превратили их в настоящих людей.

Тасманийские мифы рассказывают и о героической паре, двух культурных героях, отождествляемых со звездами Кастором и Поллуксом. От них тасманийцы научились добывать огонь [152, 84–85]. Рассказывают они и о том, что первых людей сделали две звезды Млечного Пути; они же создали реки и дали людям огонь [91, 402, 403]. Для Австралии вообще характерно, что созвездия и отдельные звезды фигурируют в мифологии. Это сходство указывает на то, что корни звездного мифа находятся в древности, когда предки тасманийцев и австралийцев были одним народом. Можно вспомнить и двух мифических существ, культурных героев Северной {162/163} Австралии, человека-орла и человека-ястреба, принесших людям первый огонь [187, 293]. На сходство мифов о происхождении огня, распространенных в Тасмании и на юго-востоке Австралии, в Виктории, обратил внимание еще Мэтью [163, 14–22].

Другой персонаж тасманийских мифов, великий демиург по имени Лаллер, создал землю, провел по ней реки – большие и малые – и населил ее кенгуру и иными животными. Впрочем, в другом месте дневника Робинсона говорится, что это сделал тот же Моихерни [91, 373, 374]. Затем Моихерни, или Моини (так записано его имя на других страницах дневника), был свергнут с неба на землю, жил на земле, а умерев, превратился в скалу, которую и сейчас еще можно видеть [91, 376, 377]. Превращение первотворцов и тотемических предков в камни и скалы – верование, широко распространенное и в Австралии. В целом и там, и здесь перед нами определенный мифологический комплекс, типологически еще очень архаичный, характерный для сравнительно раннего уровня общественного развития.

В то время как наиболее надежные источники единодушно утверждают, что тасманийцы не знали каннибализма, Зыбковец вопреки фактам пытался доказать, что в прошлом тасманийцы были людоедами [7, 175–178]. Возникновение погребальной обрядности он связывал с «преодолением каннибализма» [7, 180, 182], следовательно, и эта концепция оказывается необоснованной.

Смерть сородича, члена коллектива – значительное событие в жизни первобытного общества. С ним связаны разнообразные способы погребения, погребальные обряды и другие приемы обращения с мертвыми. Идеологические и социальные моменты отразились и переплелись в обрядах погребения в сложной, синкретической форме. В многообразии первобытной погребальной обрядности отражены, с одной стороны, социальный статус покойного, положение его в системе общественных связей, с другой – этнические различия. Уже этнографические материалы по австралийцам, которые наряду с тасманийскими относятся к наиболее ранней стадии развития, свидетельствуют о том, что не только племена и целые культурные провинции различаются между собой по характеру погребальной обрядности; еще ощутимее различия внутри племен. В Центральной Австралии, {163/164} например, умерших разного пола и возраста погребали в земле или предварительно клали на платформу, а затем уже погребали. В Кимберли тела детей переносили с места на место в течение нескольких месяцев (иногда до двух лет), а затем помещали в тотемное святилище под скальным навесом; стариков зарывали в землю без каких-либо обрядов; взрослых женщин съедали, а останки погребали под камнями; взрослых мужчин «вкушали» символически, затем трупы клали на платформу, пока мясо не отделялось от костей, после чего кости помещали в оссуарий под скальным навесом, тотемически связанным с умершим. Обычай поедания умерших соплеменников существовал и на Северной Территории, а переноска останков детей была распространена в Юго-Восточной Австралии. В Южной Австралии новорожденных и детей, умерших вскоре после рождения, сжигали, стариков погребали в земле, а тела людей среднего возраста связывали в согнутом положении, помещали (иногда предварительно высушив на солнце) внутрь дерева, пока они не разлагались, после чего родственники забирали череп, которым пользовались как сосудом для питья. В племенах Восточной и Южной Австралии, где социальное расслоение продвинулось дальше обычного деления на половозрастные группы, вождей и выдающихся воинов мумифицировали, высушивая их трупы над огнем.

Различия в погребальной обрядности нередко связаны с представлениями о том, как и почему человек умер, а иногда с «пожеланием» покойного. Даже внутри небольшого австралийского племени кайадильт (о-в Бентинк) отмечены два вида обращения с мертвыми: тех, кто умер естественной смертью, зарывали в землю, а тех, кто был убит и остался неотомщенным, не погребали.

Не следует думать, что чем «примитивнее» культура, тем проще обряд погребения. В действительности он может быть довольно сложным и даже многостепенным, может состоять из нескольких этапов, отражающих сложное первобытное мировоззрение, а порою и длительную эволюцию самого обряда. Многообразие первобытной погребальной обрядности отражает сложный социально-идеологический комплекс, включающий в числе прочих элементов исторически самую раннюю половозрастную дифференциацию общества, а затем появление {164/165} в нем отдельных лиц, выделяющихся своими необычайными качествами или положением (шаманов, знахарей, колдунов, выдающихся охотников и воинов, вождей). На низших уровнях общественного развития связь погребальной обрядности с общественной структурой в значительной степени осложнена идеологическими наслоениями, а в целом она является выражением синкретизма, свойственного этой стадии развития общества, культуры и мышления.

Разнообразными, хотя далеко не в такой степени, как в Австралии, были формы погребальной обрядности и у тасманийцев, причем во многом они повторяют австралийские формы. Социальные и этнические различия имели место и здесь, но были выражены значительно менее четко, чем в Австралии.

Наиболее распространенным способом погребения в Тасмании была кремация, обычно в ее простейшей форме, т. е. как единовременный акт. Этим она отличалась от обряда кремации на австралийском континенте: там, за исключением лишь ближайшей к Тасмании юго-восточной его части, он был первой или заключительной частью сложного обряда погребения. В Тасмании руки и ноги взрослого умершего предварительно связывали, а тело иногда помещали на погребальный костер в сидячем положении [91, 59, 61, 62 и др.]. Связывая тело, тасманийцы добивались «неподвижности» покойника. Подобные способы «обезвреживания» мертвеца были широко распространены и у многих других народов: это и расчленение трупа, и переламывание конечностей, и платформа из бревен, положенная в могилу поверх тела, и «осиновый кол», который забивали в могилу колдуна. Над местом сожжения тасманийцы насыпали могильный холм и воздвигали своеобразный конус или пирамиду из коры, как бы хижину для умершего или его вдовы (или вдовца), а кору иногда разрисовывали [199; 152, 118]. Вблизи одного из погребальных кострищ Тасмании Перон обнаружил кусок коры с изображением в виде круга с расходящимися от него лучами, очень напоминающим головные уборы мифических существ Северо-Западной Австралии. Пепел сожженных и их кости тасманийцы зашивали в кожу животных и носили на шее как амулеты или обереги. Первое в Тасмании свидетельство обряда трупосожжения обнаружил один из спутников Лабиллардьера в {165/166} 1792 г. Это были обожженные человеческие кости в пепле костра (как говорилось выше, тасманийцы не были каннибалами). Следующее открытие погребальных кострищ с остатками человеческих костей сделал Перон в 1802 г. [152, 116–118]. Первые научные раскопки погребальных кострищ Тасмании принадлежат Р. Джонсу [129, 8]. В пепле одного погребального костра археологи нашли остатки раковинного ожерелья, в другом – ножные кости нескольких валлаби и когти крупного ястреба. Все эти предметы не были обожжены и, по-видимому, были положены позднее. Возраст остатков кострищ по радиокарбону – около 1500 лет [129, 113, 108].

Принимая во внимание чрезвычайно архаичный характер тасманийской культуры в целом, следует думать, что обряд кремации также восходит к глубочайшей древности, тем более что эта форма погребения преобладала и в ближайшей к Тасмании юго-восточной части Австралии, причем многие особенности обряда очень напоминают тасманийские, так что те и другие можно рассматривать как единый по своему происхождению комплекс. Особенно походил на тасманийский обряд кремации у курнаев и других племен Виктории, которые пепел и кости сожженных родственников также носили в мешочках на шее, а над могилой воздвигали хижину; в Новом Южном Уэльсе, как и в Тасмании, насыпали могильный холм [113, 108–109]. По мнению Дэвидсона, периферийное распространение обряда кремации в Австралии позволяет полагать, что это – относительно древний обычай и что в прошлом он преобладал во всей восточной части континента [76, 95]. Центр его распространения находился на юго-востоке, в непосредственной близости от Тасмании. Вплоть до нашего времени обряд кремации сохранялся в отдаленных районах Северного Квинсленда и Северо-Западной Австралии [270, 5]. Обряд трупосожжения спорадически встречается и в Меланезии, однако широкое распространение его в Восточной Австралии и в Тасмании наряду с другими элементами культуры, сближающими их, служит еще одним подтверждением древности культурных и генетических связей населения этих двух регионов [72, 47–62].

Глубокая древность обряда кремации в Австралии, восходящего еще к плейстоцену, когда Австралия и Тасмания составляли одно целое, подтверждается археологическими данными; погребение со следами {166/167} трупосожжения (обожженные и сломанные кости молодой женщины) найдено близ оз. Манго в Новом Южном Уэльсе. Возраст погребения – от 25 тыс. до 32 тыс. лет [53, 39–60]. Это – одно из древнейших в мире свидетельств обряда кремации. Некоторые детали его напоминают обряд трупосожжения у тасманийцев: они, например, тоже переламывали кости, которые не успели сгореть (несомненно, еще один способ «обезвреживания» покойника). Любопытно, что и орудия, сопровождающие погребение у оз. Манго, типичны для каменных индустрий Тасмании. Вот где лежат истоки тасманийского обычая трупосожжения – на австралийском континенте. В самой Тасмании древность этого обычая, как говорилось, насчитывает не менее 1,5 тыс. лет, но очень вероятно, что более древние следы его просто еще не найдены.

В отличие от Австралии, в Тасмании половозрастные различия в обряде погребения не ощущаются. Здесь сожжению предавались и взрослые мужчины, и женщины, и старики, и дети. Фактов, подтверждающих это, немало и в дневниках Робинсона, и в других источниках. Наблюдаются, однако, региональные различия в способах погребения. В то время как на западе, севере и юге Тасмании мертвых сжигали, на востоке острова существовали иные способы погребения, также аналогичные восточноавстралийским. Здесь умерших, в некоторых случаях вместе с оружием, помещали в дупла деревьев, преимущественно в вертикальном положении. Есть сведения, не очень, впрочем, достоверные, что впоследствии тело иногда сжигали, а череп помещали в оссуарий. Такие хранилища черепов найдены и в пещерах Австралии. Миллиган сообщает, что шею погребенного в дупле пронзали копьем, пригвождая его таким образом к дереву, – еще один способ «обезвреживания» покойника, – а другое копье оставляли умершему [152, 119]. В некоторых местностях тело зарывали в землю или оставляли без погребения. Аборигены, жившие у залива Песчаного, сначала «обезвреживали» мертвого – расчленяли его на части, вскрывали живот, перерезали горло, – затем заворачивали его в кору, погребали в земле и сверху нагромождали кучу камней. Позднее они собирали кости погребенного, чтобы носить их как амулеты [91, 316].

Один европеец рассказывает о копье, воткнутом в могилу тасманийца. Когда европеец спросил проводника-аборигена, зачем погребенному копье, тот ответил: {167/168} «Чтобы он мог сражаться, пока спит» [152, 119]. Но возможно, что и это было лишь одним из способов «обезвреживания» покойника. О страхе тасманийцев перед мертвыми не раз говорится на страницах дневника Робинсона [91, 65, 113, 187]. Тасманийцы старались не приближаться к могилам. Более того, они избегали даже говорить о мертвых и никогда не произносили их имен. По свидетельству европейцев, упоминание по имени умерших и даже просто отсутствующих приводило тасманийцев в ужас и негодование [152, 62].

В то же время тасманийцы считали, что контакт с мертвым излечивает болезнь, умеряет боль, предотвращает несчастье; отсюда амулеты и обереги из пепла и костей и обычай класть больных вокруг погребального костра. «Одна тасманийка, – рассказывает Робинсон, – мучилась головной болью... Тогда другая женщина, постарше, дала ей часть тела покойного, которую больная прижала к голове. Через короткое время она поднялась совершенно здоровая, боль исчезла» [91, 145]. В книге Лннг-Рота рассказано о жене одного вождя, которая постоянно носила на груди череп ребенка [152, 64]. По словам Бонвика, когда в одной группе тасманийцев умер ребенок, на следующий день после похорон его могила была найдена разрытой, а тело – обезглавленным. Два дня спустя автор видел череп ребенка на груди одного аборигена [49, 179]. О подобном случае сообщает и Робинсон: мать ребенка вскоре после его смерти отрезала его голову и повесила череп на шею [91, 591]. Возможно, Бонвик использовал рассказ Робинсона: место действия обоих рассказов – окрестности залива Ойстер. Но так или иначе, случай этот не единичный. Ношение на шее черепа умершего родича, его нижней челюсти (которой многие народы приписывали особую магическую силу), руки, ноги, отдельных костей было не раз отмечено и в Тасмании, и в разных районах Австралии, особенно в восточных. Так, например, у курнаев Юго-Восточной Австралии существовал обычай носить на груди нижнюю челюсть и другие части тела умершего родича. Так же поступали андаманцы и аэта Филиппин. По-видимому, обычай сохранять и носить на себе череп, нижнюю челюсть и другие кости умерших родичей относится к одному из древнейших элементов культуры негро-австралоидов бассейна Тихого и Индийского океанов. {168/169}

Сохранение останков умерших было широко распространено и у других народов. Ведь часть тела – вместилище души, своеобразный заместитель умершего. Если благотворен контакт с умершим, то такое же воздействие оказывает и контакт с частью его тела или его пеплом. Особенно характерен для тасманийцев и австралийцев обычай сохранять и носить с собой череп или даже тела детей. В преобразованном виде обычай этот, истоки которого восходят к древнейшим представлениям о кровной связи родителей и детей и их возрождении, сохраняется в широко распространенном в прошлом у многих народов обыкновении погребать детей в жилище или в непосредственной близости от него.

Итак, по отношению к умершим ярко проявляется своеобразная амбивалентность; мертвого страшатся, избегают, стараются обезвредить, уничтожить его любыми способами, не произносят даже его имени, ибо имя человека теснейшим образом связано с ним самим, и в то же время стремятся к контакту с ним: эмоциональному, ибо череп или другая часть тела родича как бы замещает его самого; предохранительно-целебному, потому что в них заключена потенциальная магическая сила; идеологическому, связанному с представлениями о смерти и возрождении к новой жизни.

У тасманийцев существовало поверье, что человек не может умереть, пока солнце не зайдет [152, 120, 121). В первую ночь после его смерти происходила траурная церемония. Участники ее, сидя вокруг тела, произносили нараспев заклинания, чтобы помешать «злому духу» приблизиться к покойнику [78, 418]. Когда умирал мужчина, вдова покойного оплакивала его траурным песнопением. Родственники умершего натирались его пеплом в знак траура, больные – чтобы изгнать недуг. По словам Бонвика, тасманийки, подобно австралийкам, в знак траура обмазывали голову глиной [49, 97]. Робинсон рассказывает, что, когда умирал тасманиец, его родственники ломали свои копья, корзины и ожерелья, выбрасывали шкуры кенгуру, переставали раскрашивать тело охрой и погружались в глубокую скорбь [91, 64, 625, 638, 640, 892].

Итак, у тасманийцев существовала довольно сложная совокупность религиозных представлений и обрядов, вероятно более сложная, чем можно судить по дошедшим до нас отрывочным данным. Это вера в {169/170} существование дихотомических существ, наделенных атрибутами добра и зла, жизни и смерти, дня и ночи, представления о «жизни после смерти», следовательно, о загробном существовании человека в новом качестве, обряды посвящения, элементы табуации, возможно связанные с рудиментарными формами тотемизма, разнообразные приемы и орудия магии, сравнительно развитая, хотя и весьма архаичная типологически мифология, элементарные формы шаманизма, многообразные верования и обряды, связанные со смертью. Здесь уже появились и первые в истории общества специалисты – знахари и колдуны.

Подобно другим формам общественного сознания, религия развивается вместе с обществом. Характерная черта представленного тасманийцами этапа развития религии, сравнительно еще раннего, – диффузность, синкретизм, тесная, органическая связь религиозной идеологии и религиозного поведения с жизнью общества в целом, во всех ее проявлениях. К сожалению, материалы тасманийской этнографии слишком фрагментарны, чтобы дать возможность обосновать этот тезис со всей убедительностью, как позволяют сделать, например, данные по аборигенам Австралии.

Рассмотренные нами материалы, относящиеся к религиозным верованиям тасманийцев, многочисленные аналогии в верованиях, в мифах о творении земли и первых людей, в обрядах, в погребальном ритуале, в объектах и орудиях культа (чуринги, инструменты магической практики) и во многих других явлениях тасманийской культуры, с одной стороны, и австралийской культуры – с другой, показывают, что в основе той и другой лежит древняя австрало-тасманийская культурная общность. Более того, типологически и по содержанию своему тасманийские материалы настолько близки к австралийским, что можно уверенно сказать: они свидетельствуют не только о генетических связях двух народов, но и о том, что оба они представляют примерно один и тот же, ранний этап развития религии, причем религиозные верования тасманийцев ближе к тому относительно древнему периоду в развитии австралийской культуры, когда такие явления, как тотемизм или инициации, находились еще в сравнительно неразвитом состоянии.

 

Тасманийская проблема и языкознание

 

Что говорят о происхождении тасманийцев, о их генетических и исторических связях с аборигенами Австралии и другими народами данные языкознания?

Существует несколько словарей тасманийских языков – единственное, что позволяет пролить какой-то свет на этот вопрос. К концу прошлого века, когда самих носителей тасманийских языков – аборигенов Тасмании – уже не было в живых, насчитывалось всего 13 таких словарей [64, 1–56; 152, 178–190]. В приложении ко второму изданию своего труда о тасманийцах Г. Линг-Рот приводит четыре словаря, причем один из них составлен самим Линг-Ротом на основании остальных 10 словарей. Из этих четырех словарей диалектные различия отражены лишь в словаре Миллигана, хотя известно, что почти каждое тасманийское племя говорило на особом языке или диалекте. Более того, порою даже люди одного племени говорили на различных языках [152, 179]. Возможно, это объясняется экзогамными связями между соседними племенами; впрочем, такие связи могли способствовать и противоположному процессу сближения языков.

Напомню (см. гл. «Хозяйство и общество»), что В. Шмидт, проанализировав сохранившиеся материалы, пришел к выводу о существовании в Тасмании пяти языков; я называю их лингвистическими общностями. В одних случаях лингвистические общности и племена полностью совпадали, в других – лингвистические общности состояли из нескольких племен, иногда говоривших на различных диалектах. Это дает основание думать, что по мере увеличения коренного населения и расселения племен, между ними возникала и со временем {171/172} все более углублялась не только социальная и культурная, но и языковая дифференциация. По мнению Линг-Рота, этому способствовал и постоянный антагонизм между племенами [152, 180–181]. В древности такие различия были, вероятно, очень незначительными или их не было совсем и первоначальное население Тасмании говорило на одном языке, который представлял собою единую палеотасманийскую лингвистическую общность. {172/173} Об исходной общности, возможно, свидетельствуют одинаковые или близкозвучащие слова в различных тасманийских диалектах. В словаре Миллигана мы находим целый ряд таких слов [152, XIX–XLI].

Конечно, близость двух или нескольких соседних языков может объясняться не только их общим происхождением, но и продолжительными контактами. Однако параллели наблюдаются не только между соседними, но и отдаленными тасманийскими языками.

Существует ли какое-либо сходство между тасманийскими и австралийскими языками? Да, существует. Оно не раз прослеживалось в словарях. Особенно значительно наличие большого числа общих корней и одинаково звучащих слов в тасманийских языках и языках Юго-Восточной Австралии; списки таких слов мы находим в работах многих авторов [264, т. 2, 76; 234, т. 1, LXIX; 163, 29–46; 23, 505; 18, 97–98]. {173/174} «Связь здесь не подлежит сомнению, – пишет С. А. Токарев, – а отсюда становится более ощутимой и историческая общность австралийцев и тасманийцев» [18, 98]. В самом деле, на фоне глубоких культурно-исторических и генетических австрало-тасманийских связей такое сходство выглядит не случайным, не результатом манипуляций со словами, как может показаться на первый взгляд и как действительно иногда бывает, а лишь еще одним звеном в общей цепи доказательств.

Как известно, сравнительная лингвистика в поисках исторических связей не ограничивается простым сопоставлением одинаково звучащих слов; она анализирует структуру сравниваемых языков, их фонетику. И здесь важно отметить, что тасманийские языки по своей морфологической структуре являются агглютинативными, подобно большинству австралийских языков, и что значительную роль в образовании тасманийских слов, как и в большинстве австралийских языков, играют суффиксы. Подобно языкам Южной Австралии, склонение и спряжение в тасманийских языках осуществляется также посредством суффиксов [36, 27].

Одна из первых попыток такого анализа принадлежала Р. Латаму [145, 37–56; 146]. Лингвистические сопоставления привели его к выводу о родстве тасманийских и австралийских языков. Он указал, правда, и на сходство тасманийских языков с новокаледонским, однако с точки зрения современной лингвистики одновременное сходство какого-либо языка с австралийскими и новокаледонским языками маловероятно, так как новокаледонский язык вместе с другими меланезийскими языками входит в малайско-полинезийскую семью языков, с которой обособленная австралийская семья не имеет ничего общего [10, 345–352].

Близость языков Юго-Восточной Австралии и Тасмании послужила Дж. Мэтью одним из важнейших доказательств его теории о том, что тасманийцы – сохранившиеся в изоляции потомки негроидов – автохтонов Австралии, ассимилированных на континенте австралоидами (см. гл. «Земля и народ. Загадка его происхождения»). По мнению Мэтью, тасманийские языки образуют древнейший субстрат австралийских языков [163].

Мы говорили выше о том, что все тасманийские языки можно объединить в две большие группы: западную и {174/175} восточную. Одним из первых к такому выводу пришел, проанализировав словари тасманийских языков, Г. Ритц [211, 73–83; 212, 44–81; 213, 76–80]. В этом отношении он был предшественником В. Шмидта. Позднее Ф. Гестерман опубликовал все источники по тасманийским языкам, начиная со словарей Кука, Лабиллардьера и Перона, относящихся еще к XVIII – началу XIX в., сравнил эти материалы между собой и попытался установить их достоверность и научную ценность [111, 1– 57]. Но наибольшая заслуга в деле сравнительного изучения тасманийских языков на основе всего опубликованного материала принадлежит все же В. Шмидту. Еще в 1908 г. он обнаружил, что тасманийские языки близки к языкам Юго-Восточной Австралии в образовании родительного падежа [218, 184–185], что имеет большое значение. В 1912 г. он высказал мнение, что все тасманийские языки являются близкородственными и представляют собой диалекты одного языка. По образованию родительного падежа и некоторым фонетическим особенностям Шмидт сблизил тасманийские языки с теми языками Австралии, которые он считал древнейшими, отнеся их таким образом к древнейшему пласту языков австралийского континента [219, 230–251]. Мысль о том, что тасманийцы были древнейшим или одним из древнейших элементов населения Австралии, Шмидт повторил и позднее [220, 652–654].

Книга В. Шмидта «Тасманийские языки» является крупнейшим, классическим исследованием. В нем исчерпывающим образом рассматриваются источники, географическое распространение тасманийских языков, анализируются их грамматическая структура и фонетика. Труд Шмидта подводит итоги изучению тасманийских языков за 70 лет, после Ф. Мюллера [183, 87–89]. Автор группирует языки Тасмании, опираясь на их фонетическую и морфологическую близость и наличие общих корней, что позволяет ему устанавливать возможные связи между племенами. Языки Восточной Тасмании сближают друг с другом не только общий запас слов, но и суффикс существительных «на». Языки Западной Тасмании характеризуются суффиксами «леа», «лига», «рига». Это деление тасманийских языков на две большие группы соответствует географическим особенностям острова и этнокультурной дихотомии между востоком западом, на которую уже было обращено внимание в {175/176} предыдущих главах. Тасманийские языки – это единство в многообразии, это, по словам Шмидта, «семья внутренне родственных языков», восходящая к единому первоисточнику [222, 46–47; 221, 711–721]. Согласно Шмидту, тасманийцы представляют собою древнейший этнический элемент Океании, «чистый и несмешанный, не подвергшийся влиянию позднейших наслоений» [222, 11].

В рецензии на книгу Шмидта видный современный австралийский лингвист А. Капелл в целом признает обоснованность главных его выводов [59, 315–316]. Капелл указывает, что, как ни мало известно о грамматике тасманийских языков и как ни сильно различаются их словари, речь идет о группе близкородственных языков, видимо, единого происхождения – на чем настаивал и Шмидт [62, 114]. Не согласен Капелл лишь с тем, что тасманийские языки близки к австралийским, что связь между ними может быть доказана [61, 1; 62, 105]. Он не находит ничего общего, в частности, между тасманийскими языками и языками так называемых тасманоидов Квинсленда. Вместе с тем Капелл признает наличие словарных совпадений в языках Тасмании и Виктории. Более того, он указывает, что тасманийские и австралийские языки в целом обладают некоторым структурным сходством и что фонетика тасманийских языков очень напоминает окраинные языки Австралии [60, 2, 7, 92– 95; 229, 154]. В другом месте Капелл пишет о том, что структурно тасманийские языки напоминают «австралийские языки простейшего типа» [36, 27]. Такая оценка тасманийских языков вполне согласуется с моей оценкой тасманийской культуры в целом как австралийской культуры простейшего, архаичного типа. Но особенно важно отметить, что лексические соответствия между Тасманией и Викторией относятся к словам, восходящим, по мнению Капелла, к древнему «общеавстралийскому» языку (Common Australian) [229, 84]. Разве не свидетельствует это о древней австрало-тасманийской языковой общности?

В статье «Что мы знаем о тасманийском языке?» А. Капелл снова отмечает ряд важных параллелей между языками Тасмании и Австралии с точки зрения их фонетики, синтаксиса и морфологии. Это, прежде всего, совпадение в главных чертах системы согласных и гласных и почти полное отсутствие там и здесь фрикативных звуков. «Фонетика тасманийских языков очень напоминает {176/177} фонетику австралийских языков», – пишет Капелл и в другом месте [36, 27]. Далее, в тасманийских языках довольно свободный порядок слов, и в этом они очень близки к языкам всей восточной половины австралийского континента. Наблюдаются совпадения и в формах глагола [63, 1–7].

Таким образом, исследования даже такого осторожного в своих выводах лингвиста, как Капелл, заставляют серьезно усомниться в высказываемой им же мысли об изолированном положении тасманийских языков. Тот же Капелл и другие лингвисты не раз указывали, что фонетическая близость австралийских языков отражает их первоначально единую основу. Но ведь то же самое относится и к тасманийским и австралийским языкам в совокупности, так как эти языки фонетически близки друг другу. Помимо того, на близость тасманийских языков к австралийским указывают также синтаксис и морфология.

Еще в 1926 г. известный итальянский лингвист А. Тромбетти, сопоставив тасманийские и австралийские словари, а также словари некоторых других языков, выявил большое сходство языков Тасмании и Австралии, а особенно Виктории [252, 69–98]. Впрочем, Тромбетти считал, что все языки мира находятся в родстве.

В 1953 г. К. Боуда высказал мнение, что тасманийские языки исторически предшествовали австралийским и впервые оформились где-то в Юго-Восточной Азии, в одном из центров выделенной им древней евразийской языковой общности [51, 405–410]. Концепция Боуда, однако, не была поддержана другими специалистами. В 1960 г. была опубликована статья Э. Вормса, внимательно изучившего сохранившиеся тексты на тасманийских языках и, подобно Шмидту и Капеллу, обратившего особое внимание на фонетику. В одной из более ранних работ Вормс добавил к опубликованным другими авторами спискам одинаково звучащих австралийских и тасманийских слов термины, обозначающие огонь и орудия для добывания огня. Теперь Вормс дополнил их связанными с мифологией терминами, одинаково звучащими и имеющими идентичное или близкое значение [270, 5]:

бан, бал (австрал. и тасман.) – человек

бере (тасман.), бере, мере (австрал.)  – глаз

гуна (австрал. и тасман.) – тень, привидение {177/178}

маи (тасман.) – мертвый; мара, маиа (австрал.) – дух умерших, предок

мара (тасман.) – свет, огонь, звезда; мара (австрал.) – огонь, пламя, солнце

раба, роба (тасман.), реб, реба (австрал.) – плохой, страшный

Большое количество параллелей между тасманийскими и австралийскими языками приводит Вормса к выводу о тесных исторических связях между тасманийцами и австралийцами. К такому же выводу приходит и С. Вурм в своем общем введении в изучение австралийских и тасманийских языков [275].

Итак, мы имеем все основания считать, что данные языкознания по меньшей мере не противоречат основным выводам настоящей работы, моей концепции генезиса тасманийцев. Более того, во многом они подтверждают вывод о том, что тасманийцы – ответвление древнего населения Австралии.

Тасманийские языки представляют собою, по-видимому, единую семью языков, распадающуюся на две большие группы – западную и восточную – и несколько лингвистических общностей, возможно восходящих к единой палеотасманийской лингвистической общности и отражающих географические условия заселения острова и историю его коренного населения на протяжении многих тысячелетий после первоначального заселения Тасмании в плейстоцене. Структурно тасманийские языки донесли до XIX в. некоторые архаические черты языков Австралии.

Следует, однако, решительно возразить против распространенного мнения о какой-то особой примитивности тасманийских языков. Его можно объяснить лишь тем, что эти языки плохо изучены, а составленные европейцами словари относительно бедны, в чем сами тасманийцы неповинны. «Примитивных» языков вообще нет, но есть языки, отражающие особенности культуры и мышления, свойственные обществу, находящемуся на одной из ранних стадий социального и культурного развития. Сами по себе такие языки могут быть в структурном отношении довольно сложными и обладать огромным словарным запасом. К таким языкам принадлежат и тасманийские языки. К числу их характерных особенностей относится малочисленность слов, выражающих абстрактные понятия. Эти понятия существуют, но выражены, как правило, описательно. {178/179} Например, чтобы выразить понятие твердости, тасманийцы говорили «как камень», вместо «высокий» – «длинноногий», вместо «круглый» – «как луна». Каждая порода деревьев имела свое название, но слова «дерево» не было [152, 181]. Ведь для охотника и собирателя прежде всего важно знать, о какой именно породе животного или растения идет речь. В этом отношении тасманийские языки были типичными языками охотничье-собирательского общества.

 

 

Заключение

Изучение коренного населения Тасмании представляет большой интерес для науки о человеке по ряду причин. Прежде всего, этот народ находился на стадии развития, соответствующей позднему палеолиту, и потому данные о его культуре и социально-экономических отношениях могут быть использованы для сравнительно-этнографического изучения общего и особенного в развитии человеческого общества в позднепалеолитическую эпоху, для исследования как общих закономерностей истории первобытности, так и тех конкретных обществ, которые находились на той же, что и тасманийцы, стадии развития. На примере тасманийцев можно исследовать отрицательные последствия изоляции для человеческого общества. Большой самостоятельной проблемой является происхождение тасманийцев; ее решение, однако, в известной мере связано с указанными выше проблемами. Их совокупность и составляет так называемую тасманийскую проблему.

Основным стержнем работы явилось выяснение происхождения тасманийцев и определение их места на шкале социального и культурного развития человечества, этим задачам и было подчинено исследование истории и культуры этого народа. С этой целью был мобилизован комплексный метод исследования, предполагающий широкое использование данных различных научных дисциплин, взаимно дополняющих и коррелирующих друг друга, реализацией которого и стала настоящая работа – первый опыт комплексного, синтетического решения тасманийской проблемы. Только на основе комплексного метода, с привлечением как естественных, так и социальных наук, возможно всестороннее раскрытие {180/181} такого сложного процесса, как процесс этногенеза. В таком подходе к проблеме этногенеза объективно отражается диалектическое взаимодействие социальных и биологических процессов, принимающих участие в формировании этноса. Сама антропология, как известно, занимает в кругу биологических дисциплин особое место, связывая биологические науки с социальными. Тесная связь и взаимодействие социально-исторических и биологических процессов особенно очевидны на ранних стадиях этногенеза. Происхождение и история коренного населения Тасмании – яркий тому пример.

Антропологическое своеобразие тасманийцев обусловлено географической и биологической изоляцией их от остального населения Австралии, а не различным происхождением этих народов. Своеобразный антропологический тип тасманийцев, видимо, образовался в результате генетико-автоматических процессов внутри небольшой группы палеоавстралийцев, попавших в Тасманию еще в плейстоцене. Тысячелетия изоляции и были условием формирования тасманийской локальной расы.

Изоляция ведет не только к антропологическому своеобразию изолятов – она является также причиной их социальной и культурной отсталости. Все относительно изолированные популяции обладают и этнографическим своеобразием, отличающим их культуру от культуры родственного им населения. В культуре изолятов лучше сохраняются древнейшие ее черты, но даже и они иногда оказываются утраченными.

Человечество знает немало примеров сочетания или параллельного действия генетической и социальной изоляции. Об одном из них пишет известный генетик Н. П. Дубинин: «У аборигенов, которые укрылись в горных крепостях Кавказа, наряду с сохранением языковых и социальных признаков своих предков, сохранилась также низкая концентрация гена В» [6, 350]. Другим примером сочетания и взаимодействия географической, биологической, языковой и социально-культурной изоляции являются племена Арнемленда (Северная Австралия). Исследование выявило здесь роль социально-культурных и лингвистических барьеров в регулировании потока генов между отдельными популяциями. В итоге сложились две группы племен, западная и восточная, заметно различающиеся по культуре, социальным отношениям, языку и антропологическим признакам [266, 5–14]. {181/182} Аналогичным примером являются тасманийцы.

В культуре отделившихся популяций не только формируются своеобразные явления, не свойственные той этнической совокупности, от которой данный изолят когда-то отделился, но и исчезают некоторые явления, свойственные этой совокупности. Я уже упомянул об исчезновении гончарства в Полинезии, где сохранились лишь его археологические следы. Гренландские полярные эскимосы в результате отделения от остальных эскимосов и многовековой изоляции утратили умение пользоваться каяком, луком, охотиться на северных оленей, ловить лососей. Всему этому они научились снова лишь после миграции группы эскимосов из Канады в Гренландию во второй половине XIX столетия [15, 254]. Отсутствие у тасманийцев бумеранга, копьеметалки и некоторых других культурных достижений, унаследованных австралийцами у их позднепалеолитических предков или появившихся у них на протяжении их истории, является следствием изоляции населения Тасмании.

Изоляция – явление многостороннее по своим последствиям и сказывается как в сфере биологической, так и социально-исторической. Биологическая и этнографическая изоляция – две стороны одного явления, свойственные преимущественно ранним стадиям общественного и культурного развития. Разгадка тасманийской проблемы с точки зрения антропологии – в изучении роли генетико-автоматических процессов, а с точки зрения этнографии – в изучении роли социальной и культурной изоляции.

Формирование ранних этносов имело, таким образом, двойственный характер, обязанный взаимодействию социальных и биологических процессов. Низкая плотность населения, характерная для доземледельческих обществ, усиливала биологическую и социальную взаимоизоляцию отдельных этнических групп, а изоляция способствовала их социальной и культурной отсталости, которая, в свою очередь, снижала темпы социально-экономического процесса и препятствовала культурному общению и сближению этносов.

Итак, процесс этногенеза выступает перед нами как процесс формирования социально-культурных и антропологических особенностей народа, в ходе которого социальные и биологические механизмы не только действуют {182/183} параллельно, но порою и диалектически взаимодействуют. А итог этого процесса – этническая общность, или этнос, предстает перед нами как явление социальное и вместе с тем биологическое, несущее на себе печать и этнографического, и антропологического своеобразия. На ранних стадиях этногенеза процесс этот выступает еще как бы в обнаженном виде. Но и на более высоких уровнях развития действуют принципиально те же закономерности, следовательно, и там они должны изучаться при помощи того же комплексного метода. В этногенетических исследованиях, как и в других областях знания, наибольшие результаты следует ожидать на грани различных наук.

В плейстоцене Тасмания составляла одно целое с Австралией; соответственно одно целое – в антропологическом и культурном отношениях – составляло и их население. Археологические материалы убедительно свидетельствуют о том, что культурным субстратом, основой всего последующего культурного развития тасманийцев была одна из ранних культурных фаз австралийского континента. Но культура тасманийцев не остановилась  на  этом  уровне,  как  думали  прежде. Археологические исследования последних десятилетий дают возможность проследить развитие тасманийской культуры на протяжении нескольких тысячелетий, уже после отделения Тасмании от Австралии. Дух развития был присущ и этому народу. Впервые культура тасманийцев предстает перед нами в динамике, в развитии, впервые опровергается мнение о застойном характере культуры тасманийцев, о их неспособности к развитию. Вместе с тем это развитие было сложным и противоречивым процессом, так как наряду с движением вперед имела место и утрата некоторых культурных достижений прошлого под воздействием изоляции и естественно-географических условий.

Культура «тасманийцев является как бы локальным вариантом австралийской культуры и в то же время – типичной культурой охотничье-собирательского общества на позднепалеолитической стадии развития.

Для решения вопроса о месте тасманийцев на шкале социального и культурного развития человечества не менее важны рассмотренные нами данные по экономике тасманийского общества, социальным отношениям и духовной культуре этого народа. {183/184} Ценность этих материалов – вне сомнений: ведь на земле уже не сохранилось ни одного живого позднепалеолитического общества и все то, что известно нам о социально-экономических отношениях и духовной культуре такого народа, как тасманийцы, позволяет реконструировать социальные отношения, экономику, духовную культуру позднепалеолитических обществ далекого прошлого, от которых дошли до нас лишь предметы материальной культуры, жилища, погребения, памятники изобразительного искусства. Тасманийское общество предстало перед нами как пульсирующее жизнью позднепалеолитическое общество; перед нашими глазами раскрылись такие стороны жизни этого общества, какие в силу объективных причин, связанных со спецификой археологических объектов, почти недоступны их исследователю, если только он не обратится за помощью к этнографическим источникам.

Так, наряду с решением проблемы этногенеза тасманийцев, наша работа одновременно дает ответ на поставленный в начале ее вопрос о том, могут ли тасманийские этнографические материалы служить источником для изучения истории первобытного общества и какую именно ступень социального и культурного развития человечества они характеризуют.

Исследование социально-экономических отношений в тасманийском обществе позволило нам построить модель структуры этого общества, в главных чертах аналогичную структуре сохранившихся охотничье-собирательских обществ других частей света и поэтому имеющую более или менее всеобщий характер – следовательно, дающую возможность реконструировать структуру исчезнувших ныне обществ, находившихся на том же уровне развития. Нам удалось обнаружить существование у тасманийцев таких социальных форм, как локальная группа, или община, – основная экономическая ячейка охотничье-собирательского общества и вместе с тем его ведущая социальная форма, – как хозяйственная группа, выявить их соотношение и функции, сделать то же самое и в отношении других элементов социальной структуры – семьи и племени. В итоге тасманийское общество предстало перед нами как социальный организм, как сложная система взаимодействующих иерархических социальных общностей, а одновременно выявлены его функциональные связи и с естественно-географической средой. {184/185}

Аналогичная социальная структура характерна и для общества аборигенов Австралии, которое находилось на уровне развития, соответствующем позднему палеолиту и мезолиту. Сходство это имеет типологический характер, оно характеризует определенный социально-исторический тип, и в этом состоит значение данных по тасманийцам, австралийцам и другим охотничье-собирательским народам мира как основы для реконструкции социальных отношений в эпоху первобытности, представленную поздним палеолитом и мезолитом (а также, возможно, ранним, доземледельческим неолитом).

Тот же типологический характер имеют и данные по материальной и духовной культуре тасманийцев, их религиозным верованиям и обрядам, их мифологии. В совокупности своей, наряду с аналогичными материалами по охотникам и собирателям Австралии и других частей света, вместе с данными по социальным отношениям и экономике этих обществ, они характеризуют одну из ранних стадий в развитии человеческой культуры, или определенный культурно-исторический тип, и являются основой для сравнительно-типологического изучения культурно-исторических систем в этнографии и археологии.

Судьба тасманийского общества трагична. Немногочисленное, заброшенное на далекий, изолированный от всего человечества остров, обреченное добывать средства к существованию в суровой природной обстановке, оно в конце концов было стерто с лица земли нашествием европейской «цивилизации». А между тем у него были все внутренние данные для того, чтобы продолжать свое развитие и в новых условиях.

Действительно, многие европейцы, близко соприкасавшиеся с тасманийцами, признавали их умственные способности, восприимчивость к европейской культуре. Все авторы конца XVIII – начала XIX в. согласны в том, что они обладали чувством юмора, веселым характером и первоначально дружественно относились к европейцам. Последних удивляла и восхищала их необычайная приспособленность к жизни в суровых условиях [264, т. 2, 88; 269, 21, и др.]. Пример тасманийских детей опроверг легенду о врожденной умственной неполноценности тасманийцев и других культурно отсталых народов. Тасманийские дети успешно овладевали разговорным английским языком, читали и писали по-английски, {185/186} считали и выполняли любое порученное им дело, проявляя при этом большую сообразительность и любознательность [58, 26; 203, 50]. В 1834 г. несколько мальчиков-тасманийцев были помещены в школу для сирот вблизи Хобарта. Воспитатели уверяли, что мальчики обнаружили незаурядные способности; несмотря на то что еще два-три года назад они вели традиционный образ жизни своих предков – первобытных охотников, они почти ни в чем не уступали европейским подросткам их возраста [253, 178]. Будучи поставленными в условия иной, европейской культуры, они, подобно их австралийским собратьям, быстро и эффективно осваивали ее основы. Этим они доказали, что мышление и поведение представителя современного охотничье-собирательского общества обусловлено усвоенной им с детства культурой, его культурной средой, а не связано с якобы стадиально более низким уровнем его умственного развития. «Факты полностью опровергают мнение, что тасманийцы обладали низким умственным развитием, и показывают, что они были в высшей степени восприимчивы к усвоению европейской культуры», – писал Колдер [58, 19].

И вот в итоге планомерного, чудовищного истребления этот народ исчез. Лишь на одном из островов в Бассовом проливе сохранялась небольшая группа метисов – потомков европейских тюленепромышленников и тасманийских, а также австралийских женщин. В 1971 г. произошло знаменательное в истории Тасмании событие – первая конференция потомков ее коренного населения, «отверженных белой Тасмании». Выяснилось, что их насчитывается около 2 тыс. человек и что помимо островов Бассова пролива они живут также в самой Тасмании и в Австралии [216, 249–254]. Теперь они впервые заявили о себе миру.

Этим людям более несвойственны «безнадежность и апатия», которые, по словам Колдера, характеризовали их предков, когда-то насильственно изгнанных из Тасмании на о-в Флиндерс. На одной из лучших страниц своего очерка о тасманийцах [58, 28] он рассказывает о том, как часто они подолгу, часами сидели на берегу, с тоской глядя на холмы своей родины, которые так отчетливо видны с о-ва Флиндерс в ясную погоду.