РЕЙТЕНФЕЛЬС, ЯКОВ: Сказания герцогу Тосканскому о Московии

ВВЕДЕНИЕ

I

Северная Азия поздно сделалась известной европейцам. Но ледяные просторы ее морей, ее снежные пустыни, безграничные леса и недоступные горы уже с давних времен тревожили воображение западных путешественников и ученых-исследователей. Чем затруднительнее казался доступ в эти отдаленные края, тем сильнее разгоралось желание разведать их тайны и тем причудливее громоздились друг на друга рассказываемые о них сказки — об удивительных явлениях северной природы, о странных свойствах населяющих их людей и животных. Длинной цепью идут эти вымыслы сквозь почти всю европейскую историю, то как бы загораясь полнотой жизни подлинной реальности, то вновь потухая в сумраке легенд и небылиц, которым верят, смеясь, и которые повторяют охотно, не страшась искажающих прибавок. Первые звенья этой цепи — в мифологических преданиях Древней Греции, последние — в географических трактатах позднего Возрождения. Более 20 веков странствовали из страны в страну диковинные рассказы о краях вечного холода, безлюдья и смертной тишины, пока их не заменили, наконец, подлинные рассказы путешественников и сведения, заслуживающие полного доверия. История ознакомления с Сибирью в Западной Европе — это прежде всего история борьбы легендарной традиции с наблюдением и опытным исследованием.

Не следует думать, однако, что давний интерес европейских народов к территории нынешней Сибири был непрерывным и что он неуклонно возрастал по мере накопления географической наукой сведений о поверхности Земли. Проходили целые столетия, в течение которых Северная Азия совершенно выпадала из кругозора европейцев, не возбуждая к себе ни ученой пытливости, ни простого любопытства. Это были века их полного разрыва и обоюдной незаинтересованности друг в друге. Азия жила своей внутренней и очень напряженной жизнью: в ней совершались массовые передвижения народов, возникали, цвели и рушились огромные царства; так или иначе, и дальний север материка принимал участие в том сложном историческом процессе, узлами которого были плодородные оазисы его средней части и богатые области юго-востока. Но Европе до всего этого еще не было никакого дела. Она шла своим раздельным путем, оглядываясь вокруг, но нимало не помышляя о том, что происходит на дальних пределах плохо известного ей мира. И только когда из азиатских глубин приходили в Европу полчища [XX] варварских орд, люди Запада в смятении и суеверном страхе пытались вглядеться в азиатский Восток, закутанный мглою дальних пустынь и туманами древних легенд. Медленно и неохотно открывал он перед ними свой подлинный лик, в свою очередь посылая на Запад новую волну преданий о тех северных краях, где никогда не встает солнце. Но вот проходил угар возбуждения, затихал шум последних битв, кочевники Азии сходили с исторической сцены, вновь удаляясь в свои степи или растворяясь в многоплеменности западного мира, и далекие северо-восточные края вновь погружались в прежнюю тьму. Так дело шло много веков.

В гораздо более поздние эпохи исторической жизни многие обстоятельства также часто готовы были ослабить или даже совсем устранить интерес к Северной Азии европейского наблюдателя. Отдаленность ее областей от центров европейской культуры при трудностях и опасностях пути туда сквозь народы и государства, которые сами пугали своей замкнутостью, отсталостью и непривычными условиями быта; преувеличенные, огульные и не приуроченные к отдельным областям громадной территории представления о суровости ее климата, бесплодности почвы, скудости недр, дикости суровой природы и не заселенности — эти последние отзвуки старых легенд о «стране мрака», которым постепенно придавалась все более правдоподобная форма в зависимости от успехов землеведения, все это как будто сулило небольшие выгоды, однообразие и бедность впечатлений, малую пользу итогов исследования, все время охлаждая искательский пыл и бескорыстное любопытство европейца. Для возбуждения его внимания, деловой активности, исследовательской энергии нужны были вполне реальные причины и поводы. И они находились не раз — уже на заре европейской истории.

По существу говоря, основная причина, вызвавшая неутомимую пытливость западного мира к Сибири, долго оставалась и единственной, лишь постепенно разветвляясь и давая новые отростки: это была перспектива торговли с Дальним Востоком, с давних времен манившая к себе европейца и всегда обещавшая ему неслыханные удачи. Ради нее он целые столетия подряд бросался наудачу во льды Северного океана, подвергал себя опасности пиратских нападений в южных морях и тяготам караванного пути по степям Средней Азии. Направление этой торговли много раз менялось. Она прокладывала себе сначала южные дороги; когда же исторические сдвиги азиатских племен замыкали одни пути, обращались к поискам новых. Рано или поздно пустынные области азиатского севера также должны были быть привлечены к разрешению вековой проблемы. Уже грекам припонтийских колоний в их сношениях с варварским миром приоткрылась было часть этих дальних краев, благодаря предприимчивости купцов и характерным изгибам тогдашних торговых путей на Восток; но греки не смогли расширить своих познаний на Крайний Север, остановившись перед большими горными хребтами, которые замыкали Сибирь от Средней Азии; позднее арабы добирались до Приуралья в своих смелых торговых поездках, в то время как западный мир в замкнутости своего хозяйства и неподвижности своего быта еще ограничивал деловые передвижения и странствования своих любознательных путешественников; но и арабы, вероятно, не доходили до Сибири, пользуясь в [XXI] торговле с нею посредническими услугами финских племен и сосредоточив свое внимание не столько на северных, сколько на юго-восточных рынках Азии. Но вот настал исторический черед и для новой Европы взять в свои руки эту торговлю с Востоком, еще раз воспользоваться старыми путями и начать поиски новых.

Развитие сношений с монгольской державой в позднее средневековье, а три века спустя и новое открытие Китая, и поиски кратчайших дорог туда, морских и сухопутных, вплотную поставили европейцев перед огромной «Татарией» как возможной транзитной территорией в крепнувшей европейско-восточной торговле. Еще плохо известные географам просторы этой страны и затертые льдами северные моря встали тогда интригующим любознательность препятствием между сказочными богатствами дальневосточных рынков и активностью молодого европейского капитализма. Исследование Сибири европейцами началось.

Чем труднее было оно, чем медленнее обнажалась истина от многовековых наслоений фантазии, сказки и вымысла, тем настойчивее становились затрачиваемые на это усилия; слишком очевидной становилась экономическая целесообразность восточной торговли для Европы и транспортные выгоды сокращения пространства при посредстве северной части Азии. Может быть, на первых порах именно слишком недостаточное знакомство с этой страной и возбуждало особенные относительно ее надежды: Сибирь занимала слишком малое место на наивных картах мира, воображаемые трудности пути казались сначала слишком легко преодолимыми. В действительности, однако, оказалось наоборот: территория ее все расширялась, чем лучше знакомились с нею; густели таежные леса, выше вздымались горы, вдоль берегов Ледовитого океана все крепчали необозримые ледяные массивы... Но в то время как одна надежда медленно угасала, другая быстро шла ей на смену: вместо трудно достижимых восточных рынков шелка, пряностей и ароматов сама Сибирь превращалась теперь для европейцев в не менее заманчивый и богатый рынок мехов, леса и рыбы с открытым северным морем, куда неслись многоводные реки, открывая естественные и удобные пути внутрь страны. С этих пор любопытство Европы к Сибири не ослаблялось, но все повышалось вместе с ростом слухов о богатствах ее недр, ценном сырье и обширности рынков промышленного сбыта. Эти слухи еще более усиливались благодаря ревнивой подозрительности московской власти, зорко оберегавшей свою восточную окраину от нескромного любопытства иноземцев.

Заманчиво и привлекательно следить, как по торговым путям, мысленно проводимым европейцами по своим еще пустым картам этой «неведомой земли», по ее дальним морям, баснословным рекам, мимо несуществующих гор и воображаемых пустынь, шли в Европу первые сведения о Сибири, постепенно превращая ее из легендарной области в страну реальных географических очертаний, где вместо сказочных чудовищ, хотя и в своеобразии своего примитивного быта, в чуждой пестроте своего племенного состава и озадачивающем множестве своих языков, жил, в сущности, тот же человек со своими маленькими скорбями и радостями. Материал для подобных наблюдений и стремится доставить эта книга. [XXII]

Попробуем ближе всмотреться в отдельные этапы развития европейского представления о Сибири, выделить важнейшие из его слагаемых, определить историческую последовательность тех наслоений, которые веками скоплялись и оседали на нем. Общая перспектива позволит лучше оценить стоимость отдельных известий и в то же время свяжет их в одну цельную и закономерно развивавшуюся цепь.

II

Принято думать, что народы древнего мира и даже средневекового Запада ничего не знали о Сибири ¹. В отдельных случаях такой вывод должен быть несколько ограничен, но в основном он вполне справедлив, если речь идет о реальных географических фактах, имеющих неоспоримое значение научной истины. В этом смысле европейцы, действительно, долгое время ничего или почти ничего не знали о Северной Азии. Но уже с давних времен они охотно связывали с ней ряд преданий и легенд, которые в свое время казались настолько же правдоподобными, насколько сейчас очевидна их сказочная сущность. Историку необходимо считаться с ними не только потому, что они некогда заменяли собою подлинное знание, но в особенности потому, что они составили ту основу, с которой началось и на которой впоследствии строилось самостоятельное исследование; так, в эпоху Возрождения плененные античной наукой европейские ученые долго не хотели расстаться с теми рассказами о Северной Азии, которые оставили нам греческие и римские писатели.

Уже до Геродота, описавшего Скифию в Vb. до н. э., быть может, дошли некоторые искаженные известия о вне-скифских землях отдаленного северо-востока — будущей Сибири. Он рассказывает, что «у подошвы высоких гор», под которыми возможно разуметь Уральский хребет или Алтай, «обитают люди от рождения плешивые, плосконосые, с продолговатыми подбородками», употребляющие свой особенный язык. До земли этих полулегендарных «плешивцев» дорога была еще относительно известна; сюда ходили и скифы и, вероятно, даже греки из милетских факторий Причерноморья, но далее на север и восток начиналась уже область настоящего вымысла: «Что находится выше этого плешивого народа, о том никто ничего ясного сказать не может. Путь туда пресечен высокими горами, через которые никто не в силах перейти. Плешивцы рассказывают, чему я, впрочем, не верю, будто на горах живут люди с козьими ногами, а за ними другие, которые спят шесть месяцев в году». Здоровый скептицизм греческого историка нисколько не помешал распространению этой легенды, скрывавшей, по-видимому, под своей явно сказочной оболочкой ² какой-то непонятный этнографический факт; 20 веков спустя та же легенда о засыпающих на зиму людях воскресла вновь на европейском Западе благодаря рассказам Герберштейна, собранным в Москве. А еще ранее средневековье локализовало в неизвестных областях Севера причудливые создания своей фантазии: одноглазых чудовищ, людей с лицом на груди, кинокефалов, астомов и лемнов. Этих «вымышленных [XXIII] чудовищ» (кн. 4, 191) знает и Геродот, помещающий их, впрочем, в Западной Ливии; лишь позднее они переместились на север в географических представлениях; однако для древних чудесные страны сплошным кольцом охватывали область известного им мира ³, поэтому и на отдаленном северо-востоке, за землями скифов, Геродот знал еще несколько диковинных народов. Для 4 книги своей «Истории» Геродот воспользовался, между прочим, рассказами легендарного путешественника и поэта Аристея из Проконнеса, жившего будто бы, по свидетельству александрийских эрудитов, «во времена Креза и Кира» (VI в.) и обработавшего в поэме «Аримаспейя» воспоминания о своей торговой поездке в страну исседонов. Из отрывка этой поэмы, приводимого Геродотом, мы узнаем, что за исседонами на далеком Севере живут «одноглазые аримаспы», над ними — «стерегущие золото грифы», а еще выше — «гипербореи, простирающиеся до моря», по стихам «Аримаспейи», у византийца Цецеса «выше к северу соседит с исседонами народ многочисленный, крепкий и воинственный, богатый конями, овцами и быками, глаз же один эти люди с косматыми волосами имеют на своем прекрасном лбу». Легендарных «аримаспов» упоминает и Эсхил в своем «Прометее Прикованном» (ст. 807—809) в длинном ряду народов, которых должна посетить блуждающая Ио:

Остерегайся грифов с острым клювом,
Собак безмолвных Зевса; берегись
И войска одноглазых аримаспов,
Что на конях кочуют и живут
У златострунных вод реки Плутона...
(Пер. С. Соловьева)

Упоминаются они также у многих других греческих и римских писателей. Присущая Геродоту трезвость мысли не покинула его и при записи данного рассказа: в другом месте, отвечая на вопрос, почему на севере Европы больше всего золота, он замечает: «... даже этого не могу сказать точно, но говорят, что у грифов похищают его одноглазые аримаспы. Мне и то кажется невероятным, чтобы существовали одноглазые люди, в остальном сложении тела сходные со всеми». Но сказка была сообщена и начала свое длинное странствование по векам и народам. Как ни велик легендарный элемент в этих рассказах, но исследователи пытались под ним обнаружить реальную основу. В народах отдаленного северо-востока, описанных Геродотом с чужих слов, давно уже хотели узнать некоторые народности Сибири и пограничных областей: в будинах видели предков вотяков, пермяков и коми-зырян, во всяком случае, несомненно какое-то финское племя; в фиссагетах, живших по Геродоту на семь дней пути к северо-востоку от будинов, — также финское племя по средней Каме, где до сих пор, по догадкам, живет память о них в названии Чусовой; в их восточных соседях — иирках, живших в степях между Иртышом и Обью, в южных пределах нынешнего Тобольского края, узнавали угорское племя, много позднее известное и русским летописям под именем югры; даже в загадочных аргимпеях — «плешивцах» готовы были признать [XXIV] передовую орду тюркских племен, в эпоху Геродота кочевавших за Алтаем. Все приведенные отождествления более или менее обоснованы ⁴ и представляются в общем вполне правдоподобными. Но старые исследователи шли еще дальше. Так, Дегинь видел в аргимпеях китайцев, а Геерен калмыков, тогдашних соседей Китая, от которых они отделены были племенем исседонов; китайцев видели даже в совершенно баснословных гипербореях ⁵. Невероятно, конечно, что познания Геродота могли распространяться так далеко. Впрочем, единодушия в раскрытии заданных им здесь этнографических загадок не достигнуто до сих пор: исседонов, например, исследователи помещали то к востоку от хр. Тянь-Шань, в бассейне р. Тарыма, то в степях между Волгой и Уралом. Соответственно перемещались и другие, названные у Геродота племена. Верить ли после этого в реальную основу и легенды об аримаспах, соприкасавшихся будто бы с золотоносными местами или восточного склона Урала, или Северо-Западного Алтая? Едва ли это допустит осторожность критической точки зрения; между тем исследователи легко забывали ее. Увлекаясь мыслью о том, что сибирское золото могло проникать в греческие колонии Черного моря (допущением, кстати сказать, не подтвержденным пока данными археологии), исседонов связывали с р. Исетью, притоком Тобола, и даже упомянутый у Эсхила «хранящий золото поток Плутона» готовы были принять за Енисей; в этом случае и аримаспы превращались в одно из кочевых племен Южной Сибири ⁶. Другие, напротив, видели в них один из скифских народцев, кочевавший на запад от Карпатских гор, «с которым у при-понтийских греков молва связывала провозимое в степь золото»; отсюда и легенда о грифах, основанная будто бы на отождествлении скифского слова hripa 'гора' (давшего название «Рифейским горам» и русскому слову хребет) и грифов — птиц из породы орлов ⁷. Правдоподобнее, однако, связь этих мифов с Кавказом способствовавшая, между прочим, истолкованию наперед данного в греческой пластике декоративного мотива хищной птицы при помощи восточных, быть может иранских, легенд. Вообще не следует забывать, что для греков еще в VIII в. до н. э. и Понт, и все земли к северу от него были еще страною мифов, связанных с солнцем и представлениями о потустороннем мире ⁸; возможно, что именно эти представления и лежат в основе легенд о грифах, аримаспах и гиперборейцах и что лишь позднее они слились с теми данными о Севере, какие смогли добыть ионийские географы. Как бы там ни было, у нас есть основания допустить, что в пору расцвета греческих колоний на северном берегу Черного моря у греков могли быть кое-какие сведения о варварских племенах отдаленного севера; они доходили к ним через многих посредников сильно искаженными, осложненные баснословными прикрасами, но даже эти прибавки порою не могут скрыть от нас их первоначально вполне реальной основы; это можно сказать, по крайней мере, о ряде финских племен приуральского севера и кочевниках-тюрках приалтайских степей. Как ни менялась картина расселения этих племен, как ни трудно поэтому ориентироваться в античной географической и особенно этнографической номенклатуре, но некоторая связь причерноморских степей с урало-алтайским севером в эпоху Геродота и позже представляется достаточно вероятной; археологические и литературные [XXV] данные позволяют говорить о наличии торговых путей, связывавших колонии Понта со Средней Азией ⁹; северные племена также могли принимать участие в этой торговле, да и сами, видимо, доставляли в степи свои «лесные» продукты: мед, воск и пушнину; тот разрушительный поток, который почти непрерывно шел с азиатского Востока на Запад и порой заливал прикаспийские степи, несомненно увлекал за собою кое-какие случайные обломки северных этнических групп, на греческих рынках рабов среди «скифов», с именем которых греки безразлично соединяли представление о «варварах», могли уже и тогда встречаться кочевники Дальнего Севера, как встречались они и позже: Гиппократ упоминает, что среди рабов в его время были и «желтокожие», приведенные издалека, быть может, как думают некоторые, «из нынешней прибайкальской Азии» ¹⁰. И все же, несмотря на все это, именно северные области Азии остались грекам совершенно неизвестными. Как ни протестовал Геродот против тех вымыслов, которые сообщили ему путешественники, но он заботливо занес их в свою книгу и не смог противопоставить им никаких других, более достоверных данных. Эти вымыслы оказываются двух родов: с одной стороны, мы вправе видеть в них добросовестные записи скифских известий или прошедшие через многие уста воспоминания бывалых торговцев-путешественников, с другой — они представляются продуктами чисто греческой фантазии, по-своему переработавшей те немногие и смутные известия о северных краях, которые проникли в Элладу путем торговых сношений; к разряду последних относится популярная легенда о гипербореях — народе Крайнего Севера, человечном и справедливом, социальные доблести которого позднее распространены были и на другие «скифские» племена; этой легенде, слегка намеченной у Геродота, также суждена была долгая жизнь.

Греческие писатели после Геродота ничем не смогли дополнить нарисованной им картины. В описании далекого Севера большинство из них базируется еще на сказочной поэме Аристея. Так, современник Геродота — Дамаст (2-я полов. V в. до н. э.) — в фрагментах, сохраненных нам у Стефана Византийца, называет исседонов и аримаспов, за которыми находятся Рифей-ские горы, рождающие вихри холодного ветра, и гиперборейцев, живущих вплоть до моря. Гелланик (кон. V — нач. IV в. до н. э.), отрывки которого сохранил нам тот же византийский схолиаст, также на Крайнем Севере помещает Рифейские горы и местожительство гипербореев; повествованием Аристея воспользовался еще Феопомп (2-я полов. IV — 1-я полов. III в.) ¹¹. Таким образом, все эти писатели в еще большей степени, чем Геродот, обязаны греческой поэзии и мифологии; у них чувствуется уже чисто книжная передача традиционного предания и полное отсутствие подновляющих его свежих наблюдений. Это было причиной окончательного включения гиперборейцев, с которыми народная молва в Греции уже издавна связывала представление о неизвестных народах, живущих за пределами дальних гор, в число реально существующих племен и перенесения на них той идеализации северных кочевников, которую мы встречаем еще в гомеровских поэмах, у Гесиода и Эсхила. На немногие и без того уже искаженные фактические данные о народах Дальнего Севера теперь нанизаны были обрывки старых [XXVI] космогонических легенд и ряд черт известной нам по Платону и фрагментам стоического учения социальной утопии о золотом веке и стране блаженных; подлинные же или, во всяком случае, правдоподобные указания тонули в книжной идеализации, становились все скуднее и глуше. Историк IV в. Эфор утверждает, что «иные из новых скифов справедливее всех народов»; к ним-то, по его словам, относятся стихи Гомера о «млекоедах»: «... при простом образе жизни и отсутствии денег, они пользуются внутренним благоустройством, все между собою имея общее, не исключая жен, детей и родни; для соседей они непобедимы и неодолимы, не обладая ничем, из-за чего стоило бы их поработить». Представление о праведности самых северных племен перешло и в римскую литературу. Юстин говорит о них: «Справедливость их коренится в природе, не в законах. Нет у них преступления больше кражи... Золотом и серебром они также гнушаются, как другие его жаждут. Питаются молоком и медом. Шерстяные одежды им неизвестны. Страдая от зимней стужи, они защищаются от нее лишь мехами диких и пушных зверей. Это воздержание породило в них справедливость — они ничего не алчут чужого». Чисто книжный характер этого рассказа не подлежит никакому сомнению; характерно, что здесь появилось уже упоминание о дорогих металлах, отсутствующее у Геродота и Эфора: «Очевидно, — замечает исследователь, — аналогия обычной формы сказания о странах блаженства не замедлила оказать свое влияние» ¹².

Здесь не место вдаваться в анализ социальных источников такого представления в древней Элладе и Риме, тем более, что это давно уже сделано ¹³. Для нас важно то, что эта идеализация северных «варваров», аналогичная той, какую мы встретим в эпоху Возрождения у Монтеня по отношению к туземцам Америки или у идеолога французской ремесленной буржуазии XVIII в. Руссо по отношению к абстрактно понятому им «примитивному человеку» вообще, была древними применена к самым северным и, следовательно, наименее известным им варварам; с тем большей охотой гуманистически настроенные европейские писатели XVI—XVII вв. применили их уже непосредственно к народам Сибири; сошлемся на Рейтенфельса, вспоминающего «млекоедов» и «абиев» греческого эпоса или на Олеария, сопоставляющего именно рассказ Юстина с признаниями ненцев (самоедов). Чисто книжный процесс этой идеализации у древних интересен для нас и с другой стороны; как уже было сказано, он свидетельствует об отсутствии у греков новых сведений о скифах и смежных с ними народах сравнительно с теми, какими располагал еще Геродот. Причину этого следует искать в тех сложных исторических событиях, какие между V и III вв. н. э. несколько раз сильно изменяли облик всего варварского, «скифского» мира; торговые пути, которыми некогда пользовались греки, также меняли свое направление или заграждались враждебными племенами; мало-помалу фактории теряли свою торговую связь с дальними варварскими рынками; тем самым и познание дальних областей останавливалось на прежней ступени.

Различные греческие войны лишали черноморские колонии греков поддержки метрополии и ограничивали прежнюю энергию ее странствователей-торговцев, вскоре и на самые колонии посыпался удар за ударом. Основание [XXVII] Боспорского царства мало способствовало расширению географического горизонта греков и ненамного увеличило познания историков эллинистической эпохи. Берега Мэотиды (Азовского моря) находились теперь в зависимости от боспорских династий, то падавших, то вновь возвышавшихся; правда, боспорцы в устьях Дона построили Танаис, столь долгое время игравший роль надежного склада для товаров, шедших из дальних восточных и северных земель, и, таким образом, та торговля, которую описал Геродот, постоянно возобновлялась, замирая только на тревожное военное время. Но и боспорцы в конце концов не смогли сдержать натиска варварских племен и принуждены были уступить греческие колонии в руки Митридата Евпатора. Этот владыка Понта пытался было сосредоточить в своих руках всю северо-восточную торговлю, но война с римлянами отвлекла его от этих планов, и он плохо ею воспользовался. Вот почему греческие известия об отдаленных северных краях становились все более неправильными и запутанными. Даже еще в более поздние времена, когда римляне стали хозяевами значительной части черноморских берегов, земли, расположенные к северу и востоку от них, окутывал призрачный туман. К началу I в. н. э. путешествия в земли за Волгой почти совсем прекратились; кочевья замыкали пути и переправы; торговые пути в Азию резко изменились и шли теперь через Кавказ, по берегу Персидского залива и Индию.

Географический кругозор греков значительно расширили походы Александра Македонского (334—326 гг. до н. э.): Персия, Передняя Индия до Пенджаба перестали тогда быть лишенными содержания именами; о странах, лежащих еще восточнее, Запад получил в эту эпоху первые, правда, еще глухие известия. После распадения его громадной империи греки еще долго оставались господствующим народом в Европе и Передней Азии. И несмотря на все это, непосредственное значение этого времени для географической науки оказалось значительно менее плодотворным, чем можно было думать ¹⁴; делу познания Северной Азии и она не принесла ничего. Азиатский север не занимал никакого места в завоевательных замыслах Александра, как не занял он и внимания его историков. Литература этой эпохи, правда, вновь выдвинула скифов, но «не припонтийских, а дальневосточных, поскольку борьба с ними была последним этапом в продвижении Александра на север» ¹⁵; но даже первые известия о Внутренней Азии, которые сообщили спутники Александра, вскоре потонули в прославлениях македонского владыки, которые характерно усилены были внесением в историю его деяний фантастического элемента, и в конце концов она была переделана и дополнена в духе восточных романов-путешествий. Только в этих последних редакциях исторического предания, превратившегося в сказку, отдельные эпизоды местом действия имеют северные страны: здесь появляется и страна мрака, из которой дорогу путешественникам показывают ослицы, легенду о чем в XIII в. Марко Поло записал у монголов, дальнее море, отделяющее землю от страны блаженных, многие диковинки северной природы, наконец, и «нечистые» народы, запертые Александром в далеких северных горах, — предание в свое время также локализовавшееся в Сибири. Все это, конечно, восточные вымыслы, прикрепленные к первоначальной канве исторического [XXVIII] повествования в результате определенной тенденциозной обработки его. Характерно, что те же тенденции способствовали возникновению ошибочных представлений уже чисто географического характера: несмотря на то что еще Геродот писал о замкнутом со всех сторон бассейне Каспийского моря, историки Александра в своем стремлении расширить завоевания Македонского царя до крайних пределов мира заставили Каспий слиться с северным океаном, и эту ошибку впоследствии повторили многочисленные географы, в том числе и Страбон ¹⁶; так, почти вся Сибирь заливалась волнами океана, а на северовосточных берегах каспийского «залива» вновь помещались легендарные чудовища, которых так любил падкий на диковины поздний эллинизм; впоследствии по следам этих преданий их разыскивали на территории Северной Азии итальянские монахи XIII в. и даже еще русские администраторы в Сибири в XVII столетии.

Город Александрия в Египте, сделавшийся средоточием греческой науки в эллинистическую эпоху, где обработаны были рассказы о подвигах Александра и сложился рассказ о нем, благодаря своему громадному торговому значению смог в ту же пору выдвинуть ряд крупных географов, создателей интересных учений о положении и форме Земли. Еще в IV в. александриец Дикеарх, ученик великого наставника Александра — Аристотеля и друг Те-офраста, в своем недошедшем до нас труде «Описание земли» учил о непрерывном ряде горных цепей, разделяющих материк Азии на две части по всей его длине от запада к востоку, и это учение усвоили Страбон и Птолемей, от которых оно перешло и к арабским ученым. Эти горы еще раз скрывали от взоров страны отдаленного Севера: об этих странах не могли ничего рассказать ни «отец научной географии» Эратосфен ¹⁷ (III в. до н. э.), утраченный труд которого мы знаем главным образом по Страбону (нач. I в. н. э.), ни сам Страбон, для которого вся Сибирь была необъятной снежной пустыней. Эратосфен упрекает Геродота за то, что он «называет гипербореями тот народ, у которого борей вовсе не дует», так как здесь должен разуметься «народ, обитающий на крайнем севере», но, насколько мы можем судить по цитатам Страбона, он и сам знает об этих краях не больше, чем Геродот. В северовосточном углу Индии, где среднеазиатский горный хребет, по его представлению, вдается в океан, Эратосфен помещает мыс Тамарос, на северо-запад от которого тянутся неизвестные пределы Скифии; этот мыс, упоминаемый и у позднейших писателей, превратился, по-видимому, в тот баснословный мыс Табин, который мореплаватели XVI в. ожидали встретить к востоку от р. Оби и который исчез с европейских карт Сибири лишь в XVIII в.

Больше данных о Северной Азии мог сообщить Клавдий Птолемей, живший и писавший в Александрии во II в. н. э., но они появляются у него в такой неопределенной форме, что имеют малое значение ¹⁸. Существование длинной горной цепи, проходящей через весь азиатский материк и получившей у него название Имауса, Птолемей, согласно Эратосфену и Страбону, считает важнейшим фактом географии Азии; однако название тех областей Скифии, которые расположены на север от Имауса, ему плохо известны. Правда, Птолемей уже довольно точно знал течение Волги, называемой им именем Ра (в котором хотят видеть финское или «яфетическое» слово); она [XXIX] образуется, по его мнению, из слияния двух рек, так что ему не совсем безызвестен один из древнейших путей в Сибирь — р. Кама, которую он называет «восточной Волгой». Однако дальнейшее направление торговых караванов на восток, от участников которых Птолемей, вероятно, получил свои данные, шло все время по южным подножиям гор, отделяющих Сибирь от Средней Азии, и это было причиной того, что о Севере он имел самые темные слухи. Старая комментаторская традиция, быть может, находившаяся еще под влиянием того пиэтета к Птолемею, который создался в эпоху Возрождения, пыталась отыскать на его картах следы реальных географических очертаний Северной Азии, оправдывая и его странную номенклатуру ¹⁹, но эти попытки часто являются явной натяжкой. Так, например, некоторые исследователи в Риммийских горах видели Урал, в Норосских — его южные отроги, в Анарейских — Алтай, в Аланских — «Верхотурскую возвышенность, которая замыкает Сибирь с запада» и даже в Аузакских горах «отчетливо» узнавали «тот горный кряж, который тянется от истоков Селенги к северо-востоку, по направлению к Байкалу, хотя последнего древний мир не знает» ²⁰; впрочем, им тут же приходилось делать некоторые оговорки. Так, например, Маннерт отмечает, что Птолемей, «приводящий названия всех рек, текущих на юг, ни слова не говорит о громадных реках, которые впадают в северный океан, — Тоболе, Иртыше (sic!), Оби или Енисее... Сибирь осталась для древних географов вполне незнакомой страной. Лишь одно-единственное и притом очень неопределенное указание говорит за то, что Птолемей мог слышать об Енисее... » ²¹. Столь же рискованными нужно считать и усилия комментаторов в определении подлинных названий тех народов, длинные списки которых Птолемей приводит в своем труде; большинство из них получило имена от гор, вблизи которых они живут, иные заимствованы из литературных источников; лишь немногие данные базируются на подлинных известиях. Как разгадать всех этих аланов, суобенов и аланорсов (в других ркп. агафир-сов), помещенных Птолемеем на Дальнем Севере, на всем протяжении материка Азии с запада на восток, конадипсов, т. е. «жаждущих в степях», — к югу от Урала, сквозь кочевья которых, вероятно, шла караванная дорога в Среднюю Азию, саммитов — у Риммийских гор и тибилков, сасонов и ястов? Как ни хотели бы современные этнографы угадать здесь то финские племена Приуралья (аорсы), то калмыков или киргизов (кахасы), в большинстве случаев это лишь пустые имена, лишенные реального содержания, плод домыслов и литературных комбинаций ученого александрийца.

Сколь ни скудными кажутся нам сейчас все эти сведения Птолемея о Северной Азии, но их не смог в древности увеличить более никто. Римляне интересовались больше югом и западом, чем востоком и севером: их легионы приносили новые данные из Феццана и Мавритании, из Германии, Галлии и Британии; римские всадники отправлялись уже сухим путем к морским берегам, где добывается янтарь, совершали экспедицию для открытия истоков Нила, моряки бороздили океан на запад от «геркулесовых столбов», торговцы приносили первые сведения о вендах-славянах, живших к востоку от германцев; горизонт расширялся, но в направлении, обратном азиатскому материку. Правда, поход Помпея в области между Черным и Каспийским [XXX] морями до Кавказского хребта доставил новый географический материал, хотя римляне понаслышке знали уже серов-китайцев, из страны которых шел в Рим драгоценней шелк; правда, посольство ко двору Клавдия с острова Цейлона разъяснило некоторые географические ошибки, а Павсаний (кон. II в. н. э.) мог уже подробно рассказать о шелковичном черве, но север Азии и даже Восточной Европы римлянам все же остался по-прежнему совершенно неизвестным. Как неясны еще очертания крайнего северо-восточного угла азиатского материка в представлении Помпония Мелы! Свои характеристики северных скифских племен и Мела, и Плиний (I в.) строят почти исключительно на старом геродотовском материале; поэты августовского века — Вергилий, Гораций, — говоря о северных скифах, примыкают к греческой идеализирующей традиции, следы которой мы найдем еще не только у Юстина, как указано было выше, но и у Валерия Флакка (II в.), вплоть до Арриана (III в.). Даже в наиболее поздних трудах римских историков интересующие нас области нисколько не просветляются от прочно окутавшего их мрака. Аммиан Марцеллин (IV в.), писатель, переживший начало нового периода истории, вторжение гуннов и натиск германцев, писавший свою «Историю» накануне распадения великой империи, вставил в свой труд ряд географических экскурсов; они, однако, основаны не на живом современном знании; над ними преобладает ученый, антикварный материал, собранный из разных источников и традиционных карт. Повторяя Плиния и Птолемея, он описывает скифов, «которые граничат с азиатскими сарматами»: «заброшенные в отдаленный угол земли, привычные к пустыне, они живут в далеко отстоящих друг от друга обиталищах и довольствуются скудным и бедным пропитанием». Более подробные сведения об этих кочевниках Дальнего Севера кажутся ему ненужными: «Эти пределы населяют различные народы, перечислять которые считаю излишним... Но следует отметить, что между этими народами, почти недоступными ввиду их чрезвычайной дикости и грубости, есть кроткие и благочестивые люди, каковы яксарты и галактофаги, о которых поминает поэт Гомер в следующих стихах:

Дивных мужей Гиппомолгов,
Бедных, питавшихся только млеком, справедливейших смертных... ²²
(«Илиада», XIII, 5)».

Так, старая греческая легенда и теперь еще воскресала, когда писателю нечего было сказать нового: поэтическая цитата скрывала скудость реального опыта и ограниченность знания.

III

Византийцам Северная Азия также осталась совершенно неизвестной, несмотря на то, что ее торговля с Дальним Востоком была очень интенсивна. Подобно римлянам из азиатских глубин получали они большую часть драгоценных товаров, в которых нуждались жившие в роскоши ее правящие классы. Индия и Китай снабжали их пряностями и ароматами, жемчугом и слоновой костью. Но сами византийские торговцы не ездили в столь далекие [XXXI] страны. Сношения Дальнего Востока с бассейном Средиземного моря шли через посредников — персов, которые крепко держали в своих руках и сухопутную и морскую дороги. В посредничестве персов на юго-востоке, скифов — на север от Черного моря в торговых сношениях Византии нужно видеть одну из причин ее слабого знакомства с географией Азии; ни основание Трапезунда, ни торговля через Каспий, ни возвращение Херсонеса под византийскую власть не оказали на это почти никакого влияния. Однако немало и других причин способствовало тому, что в деле общего познания мира Византия не только не ушла вперед сравнительно с античной древностью, но даже подалась назад ²³.

Христианизация греко-римского мира определила процесс медленного вырождения античной науки: философия превращалась в теологию, история и грамматика — в упражнения эрудитов; ученый зачастую становился трудолюбивым собирателем и комментатором того, что уже было высказано несколько веков назад. Падение науки в Византии резко сказывается уже к половине VII в. И если сила и своеобразие Византии были в развитии догматической и полемической литературы, то в области опытного исследования, лишенная критического дара, духа наблюдения и синтеза, она заявила себя несмелой и беспомощной. Это всецело относится и к науке землеведения. Византия не смогла выдвинуть ни одного крупного ученого-путешественника, вроде Страбона или Птолемея, который, подобно им, использовал бы богатый опыт торговых странствований в дальних краях, и познание земли остановилось здесь почти на той же ступени, на которой оно стояло еще в Греции и Риме. Но в построение космологических систем на византийской почве вскоре же вторглась христианская теология и догматика, вступившая в борьбу с языческим преданием. В VI в. египетский монах Косма Индоплаватель, прозванный так за свое путешествие в Индию, выступил уже горячим противником птолемеевской системы. По его учению, обитаемая Земля представляет четвероугольную плоскость, имеющую протяжение в длину (с востока на запад) вдвое более, нежели в ширину (с севера на юг). Вокруг нее обтекает океан, образующий четыре симметричных входа в Землю — Средиземное и Каспийское моря, Аравийский и Персидский заливы. Каспийское море, следовательно, и теперь еще рассматривалось как бухта Северного океана, поглощавшая значительную часть Северной Азии; тем самым и Сибирь все еще исчезала в волнах далекого неведомого моря, за которым на крайних пределах недостижимой земли, по учению Космы, подымалась громадная стена, закругляющаяся кверху и образующая небесный свод. По небу совершали свое движение небесные светила, но не вокруг земли, так как она сливалась с небом, а вокруг конической горы, находившейся на севере, от которой зависели перемены дня и ночи ²⁴. Так создавалась христианская космология, сужавшая Землю с севера и завещавшая западному средневековью тот тесный и ограниченный мир, пределы которого вновь смогли быть раздвинуты только в эпоху Возрождения. Система Космы дожила в Византии до поздних времен, передалась на Запад и на Русь, где смогла удержаться вплоть до конца XVII в. Греческие мифы о стране блаженства, расположенной на Дальнем Севере, не меняя своей локализации, получали теперь новую окраску, [XXXII] превращаясь в христианский рай, расположенный за океаном. Новый легендарный туман обволакивал области Севера. С другой стороны, религиозный идеализм и слепая доверчивость к Писанию открывали широкий простор для развития фантастических сказаний о людях и животных, перешедших в Византию с александрийского востока и здесь исправленных по Библии и дополненных. После всего этого неведение и наивность патристической географии не покажутся удивительными; нужно вспомнить при этом еще о том духе аскетизма, шедшем из Византии в средневековую Европу, который способствовал самоуглублению, но объявлял грехом положительное знание.

Несмотря на свою склонность к фантастике, восточному мистицизму и созерцательному успокоению, византийцы, однако, были все же наследниками не только эллинистической, но и римской культуры. От римлян они усвоили сильную долю их трезвости и здравого смысла; они должны были оглядываться вокруг себя, пристально и зорко наблюдая за этническими и социальными сдвигами в своей империи. По своему политическому положению и культурным традициям византийцы были единственным в ту эпоху народом, который непосредственно заинтересован был в том, чтобы отчетливо разобраться в том хаосе народов и племен, волны которых целые века бились у северных и восточных границ государства и из которых все время вздымались все новые и все более грозные этнические массивы: это были готы и гунны, пестрые толпы тюрко-татарских и славянских племен, наконец и османы, на которых пал исторический жребий выкопать Византии могилу. На все беспокойные передвижения этих народов византийские хронисты спокойно взирали как бы с безопасных сторожевых постов империи, но все же порой отрывались от пересказа и комбинирования старых исторических сочинений, для того чтобы занести и о них кое-какие сведения в свои анналы. Все то, что византийские историки сообщили про германские, славянские или урало-алтайские племена, было несомненной новостью в литературе и может считаться их неотъемлемой собственностью. В этих сообщениях мелькают иной раз исторические имена и этнографические названия, так или иначе связанные с Южной Сибирью, Алтаем или предгорьями Урала, но они случайны, смутны и почти ни в чем не увеличили познания северных стран.

Византийские писатели — Зосим, Приск, Агафий Схоластик (VI в.) — рассказывают о кочевых народах урало-алтайской группы, о гуннах, аварах, сабирах, булгарах и происхождении татар; на страницах их хроник порою чувствуется движение варварских орд или слышатся отголоски дальних битв; но какую смутную и легендарную оболочку принимают эти известия под византийским пером! «Около этого времени (т. е. перед 465 г. н. э.), — пишет, например, Приск, — послали сарагуры посольство к восточным римлянам; это были племена, которые после битвы с савырами были изгнаны оттуда, где они жили; последние же, в свою очередь, были вытеснены аварами, а эти принуждены были к выселению народами, которые жили на берегу океана, но покинули страну, так как из океана поднялась туманная мгла и появились многочисленные грифы» ²⁵. Как характерно здесь смешение реального события с античной сказкой! [XXXIII]

Историк готов Иордан (VI в.), пользовавшийся не только античной географией (Птолемей), но и преданиями своего племени, почерпнутыми из разнообразных северных источников, знает уже, по-видимому, и собольи меха, замечательные своим «черным отблеском», которые в его время вывозились из Югры, жившей за хозарами и булгарами; знает он, вероятно, и имя Югры, подобно другим финским племенам, живущим на запад от нее. В том месте, где Иордан дает роспись народов, покоренных Эрманарихом, иные угадывают имена Веси и Перми, но во всяком случае с полной достоверностью отождествляют Merens и Morens с мерей и мордвой, а в thiudos inaunxis видят заладожскую чудь ²⁶. Эти известия, однако, единичны в литературе той эпохи. В других сочинениях византийской поры мы видим кое-какие просветы в еще более отдаленные области уже не Европы, а Азии, но и они остались случайными и не смогли быть использованы в чисто географических целях. Так, историки Менандр (VI в.) и Феофилакт Симокатта (VII в.) по официальным данным описывают путешествия византийских послов к восточным тюркам — одно к Дизабулу, другое к Турксанфу, и эти рассказы неожиданно проливают некоторый свет и на те исторические факты, о которых повествуют орхонские надписи. Эти путешествия — не легенда и не вымысел; мы понимаем и причины, заставившие византийцев отправиться в столь далекий путь: посольства стояли в непосредственной связи с изменениями перспектив византийской торговли с Дальним Востоком и возможным устранением посредничества в ней персов. Появление могущественного тюркского государства к северо-востоку от Персии, образованного алтайскими тюрками, — «тю-кю» китайских летописей, которые незадолго перед тем разгромили уйгуров, овладели бассейном р. Тарыма и подчинили себе Согдиану, было наруку тюркам; вскоре после того император Юстиниан оказал поощрение бежавшей на запад, к Кавказу, тюркской орде аваров, как их зовут византийские писатели, или вархонитов («уар-хунны» Феофилакта), как называли их сами тюрки, в том расчете, что в интересах империи будет взаимное истребление аваров и гуннских племен сабиров и утургуров ²⁷. Сношения Византии с аварами послужили поводом к обмену посольствами между императором и владыкой тюркских племен. Византийское посольство с Земархом во главе отправилось на Восток в 568 г.; насколько непонятен и загадочен был его путь даже для современников посольства видно из того, что историки повествуют о нем в самых неопределенных выражениях. Из рассказа Менандра мы узнаем только, что путешествие Земарха к хакану приалтайских тюрков Дизабулу было продолжительным и трудным; ханскую ставку Орды Земарх нашел у подножия горы Эктаг, или Эктел, что, по Менандру, должно было значить 'Золотая гора'; имя это все еще представляет географическую загадку: в нем видят то Алтай, то одну из гор Тянь-Шаньского хребта ²⁸. Впрочем, где бы она ни была, несомненно, что рассказ византийцев описывает края совершенно новые и неизвестные античному миру. Это своего рода пролог к тем известиям о Средней Азии и Дальнем Востоке, которые Марко Поло принесет в Европу семь столетий спустя; как и в его рассказе, в повествовании византийцев богатство и великолепие быта азиатского владыки принимают почти фантастические очертания; хакан принял их в палатке, обитой и [XXXIV] испещренной шелковыми покровами, сидя на ложе, которое было все из золота; на середине палатки стояли золотые сосуды, кропильницы и бочки, тоже золотые; на следующий день, в другом помещении послы видели деревянные столы, покрытые золотым узором и вызолоченное ложе, поддерживаемое золотыми павлинами... Эта пышность была, вероятно, самым сильным впечатлением путешествия: обо всем остальном источники умалчивают и вообще слишком скупы на описание самого пути. Одна маленькая подробность говорит за то, что в ставке повелителя тюрков византийцы могли видеть и представителей приенисейских народностей сибирского юга и так или иначе получить некоторое представление о далеких северных степях; Дизабул почтил Земарха пленной рабыней, родом из племени Керкис, т. е. киргизов. Семь лет спустя (в 575 г.) из Византии отправилось второе посольство на «Золотую гору», заехав по пути к одному из восьми властителей тюркской державы — Турксанфу ²⁹. На самые последние годы VI в. приходится еще одно известие о сношениях Византии с азиатскими тюрками: Феофилакт Симокатта сообщает, что «великий восточный повелитель» прислал в 598 г. посольство к императору Маврикию с извещением о том, что он успокоил все внутренние раздоры в своей державе и покорил всех своих врагов; по этому случаю Феофилакт вставляет в свой рассказ историческую справку об утверждении господства тюрков на запад от «Золотой горы» ³⁰. От начала VII в. у византийских писателей упоминаний об азиатских тюрках более не встречается.

Как ни важны были сведения об Азии, добытые во время сношений византийцев с восточными тюрками, но они не оказали никакого влияния на исправление ошибочных представлений об этой части света; даже Китай они представляли себе еще очень смутно: Феофилакт знает китайцев под именем таугастов, искажая, по-видимому, тюркское слово табгач, как китайцы называются в орхонских надписях, Прокопий и Феофан Византиец могут уже рассказать, как римляне вывезли из Китая шелковичного червя, у Лаоника Халкондила (XV в.) Китай назван монгольским именем Хатайя, но даже к этому времени никто из византийских эрудитов не смог еще отождествить этого имени ни с названием тциница (т. е. Сина), которое Косма в VI в. вывез из Индии, ни тем более с серами Птолемея. «Китай — это город на востоке от Гирканского (Каспийского) моря», — читаем мы в поздней византийской хронике почти накануне падения Константинополя ³¹. Тем более смутны представления византийцев о северных областях Азии. Открытия на Востоке европейцев прекратились на долгий период — вплоть до XIII в.

Нашествие на Византию арабов в VII в. ослабило ее экономическую мощь и сосредоточило ее внимание на более близких к ней областях; империя шаталась, а вместе с ней падала и византийская наука; хронистика также влачила тогда самое печальное существование. Своеобразный «ренессанс» (IX-XI вв.), совпавший в Византии с периодом нового подъема ее политического могущества и международного значения, принес некоторое оживление и в интересующей нас области, но Северная Азия и теперь еще не привлекала к себе ничьего любопытства. Между тем, возвращаясь вновь к изучению своих ближних и дальних соседей, византийцы могли бы увидеть теперь [XXXV] совершенно новую картину. К этому времени уже закончился процесс переселения мадьяров из «Великой Венгрии» Приуралья в Паннонию, и они даже начали забывать свою азиатскую прародину ³²; в Северной и Восточной Европе возникли новые политические объединения; в Азии прочно утвердились арабы, и Ислам начал свое победоносное шествие на север материка. Кругозор византийцев был тогда, однако, значительно уже. Потребности дать отчет в своих силах и политическим заботам Константина Багрянородного (944— 955) мы обязаны важной в историческом отношении характеристикой всего северного варварского мира — от Венгрии до Урала («Об управлении империей»), но далее на северо-восток не проникла и политическая дальновидность византийского императора: востоком Европы, славянами, финнами, булгарами на Волге кончалась земля, которая могла представить какой-либо интерес. Три века спустя даже монгольские завоевания в Азии и Европе не пробудили в Византии большого любопытства; впрочем, ей было тогда уже не до них, шаг за шагом отступавшей перед османскими турками и быстро шедшей к своему закату; правда, имя монголов знает Георгий Пахимер, но Георгий Акрополит (XIII в.), у которого есть маловразумительный рассказ о вторжении монголов в Малую Азию, называет их скифами и татарами ³³, у Никифора Григоры, византийского гуманиста эпохи реставрации империи при Палеологах (XIV в.), мы читаем следующие строки об образе жизни и нравах «татар»: «Есть очень многочисленный народ, живущий так далеко на севере, как никакой другой... как повествуют нам об этом старые писатели и как мы сами исследовали это, после долгих расспросов, насколько это было возможно. Именно их назвал Гомер именем млекоедов, бедных и справедливых людей, так как у них нет изысканной кухни и роскошного стола... » ³⁴. Ссылка на «Илиаду» не случайна и приводит на память цитированные выше слова Аммиана Марцеллина. Обстановка сходна: и римский, и византийский историки писали ввиду своих быстро разрушающихся империй; мысль обращалась к легенде о праведной жизни бедных северных кочевников, словно отталкиваясь от картины погрязших в роскоши правящих классов государства, не сознающих еще своей неминуемой гибели; поэтому тот же Гомер своей характеристикой галактофагов ответил и сходным настроениям упрека и предостережения. Марцеллин говорит о скифах, Григора — о татарах, согласно более употребительной в его время этнографической терминологии, как писатели XVI-XVII вв. будут говорить о самоедах; но эта замена имени нисколько не меняет дела: перед нами не только пример живучей литературной традиции, но и достаточно характерное свидетельство того, что о кочевниках Сибири в XIV в. знали не больше, чем девять столетий назад.

IV

Следить за восточными источниками о Сибири не входит в нашу задачу. Укажем, впрочем, мимоходом, что о Северной Азии кое-что знали китайцы ³⁵. До Европы все эти известия, конечно, не доходили. Лишь арабские географы в своих трудах поздно и с искажениями донесли на европейский [XXXVI] Запад легенды своих ранних купцов о «стране мрака» и о баснословных народах Дальнего Севера.

Арабская географическая наука возникла тогда, когда в Передней Азии поднялась мировая держава арабского халифата, а его богатые промышленные центры начали энергичные поиски новых рынков для сбыта предметов своего производства и получения сырья. Через посредство сирийцев она усвоила географические представления античного мира, при помощи персов — индусские, но вскоре же смогла значительно расширить их на основании самостоятельно добытых материалов. В VII в. арабы утверждают свое владычество в Закавказье и странах Ирана, в Армении и Персии; они прочно основываются на побережье Каспийского моря и расширяют свою территорию в северо-восточном направлении до Аму-Дарьи. В первые годы VIII в. им уже достаются богатые области Средней Азии — Балх, Бухара, Самарканд. Ширится арабская торговля, а вместе с ней растет и географическая наука, достигающая своего расцвета в IX и X вв. Составляются описания областей и городов обширного халифата, простирающегося теперь от Испании до Туркестана; благодаря торговым сношениям, сведения географов, однако, идут еще дальше — во все концы мира. Уже в эту пору арабам стал хорошо известен морской путь в Индию и Китай; на суше, кроме подробно описанной в литературе торговой дороги в Китай, были известны пути в Тибет и «к ставкам средне-азиатских кочевников на берегу Чу в Семиречье, на берегах Иртыша и верхнего Енисея в Сибири» ³⁶. С другой стороны, арабские купцы ездили и на Волгу к булгарам, получая от них сведения о Приуралье, о стране башкиров, о туземных племенах Дальнего Севера.

Сколь ни обширны были все эти данные в сравнении с предшествующими им, собранными в Греции, Риме, Византии, как ни высоко поднялась тогда арабская наука в отношении методов своего исследования, но как только дело касалось Крайнего Севера Азии, арабские ученые делали странные ошибки и со слов путешественников примешивали к своим рассказам чудесные вымыслы. Быть может, и не должно было быть иначе: пока рассказы купцов доходили до ученых, они украшались легендами и прикрасами; в центрах арабской науки — под ярким солнцем Африки, в тенистых садах Испании — так трудно было представить себе угрюмую природу Дальнего Севера — снежные пустыни, реки, скованные льдом, темное небо полярной ночи. Кроме того, с распадением халифата ученые пользовались преимущественно старыми трудами IX и Х вв., не подновляя, а временами и запутывая в своих компиляциях, прежние данные. Именно эти поздние труды, ставшие в конце концов известными и в Европе, обеспечили там появление шедшей с семитского востока второй легендарной традиции о далеком Севере, значительно менее распространившейся, чем античная, но в оригинальном сплетении с последней, давшей на Западе тот своеобразный легендарный сплав, каким является представление об азиатском Севере в конце средних веков.

Одна из старых легенд, занесенная в Коран и тем самым канонизированная для всего мусульманского мира, говорила о страшных народах яджуджах и маджуджах, в которых нельзя не узнать библейских гогов и магогов; [XXXVII] она попала к арабам через посредство древнееврейской литературы и полуисторических романов эллинистического Египта об Александре Македонском. Местопребывание этих народов, неясно отмеченное в Библии, уже тогда было поводом для споров и ученых толкований. Сначала их помещали в плохо известных краях между Кавказом, Каспийским и Черным морями; сирийские и персидские легенды отодвинули их далее на восток, в Центральную Азию, — в том направлении, откуда обитатели Ирана могли ждать для себя наибольшей опасности. По мере расширения географических сведений, их отодвигали все далее к северу и поместили, наконец, за Алтаем и Уралом до океана, в пустынных областях Сибири. Такую локализацию легенда получила именно в арабской географической литературе ³⁷.

Яджуджи и маджуджи помещены в Коране (гл. XVI, XVIII и XXI) где-то на Дальнем Севере за высокими горами. По другому преданию, известному уже из Иосифа Флавия и Псевдо-Каллисфена, слившемуся с первым и также занесенному в Коран, они сидят там как бы в заключении, за крепкой стеной с железными воротами, построенными Зюль-Карнейном, т. е. Александром Македонским, для ограждения народов прочих стран от их страшных вторжений. Они силятся разрушить стену и выбраться на свободу, но будут находиться там до тех пор, пока богу не будет угодно перед кончиной мира открыть им путь. Комментаторы Корана не скупятся на краски в изображении этих страшных чудовищ; мы узнаем здесь индусские сказки, занесенные в Грецию Ктесием и Мегасфеном и переработанные в Александрии в эпоху Птолемеев: у яджуджей и маджуджей по четыре глаза, два на лбу, два на груди; их тело покрыто шерстью, у некоторых уши свисают до плеч; они не говорят, но издают своим голосом звуки, похожие одновременно на змеиное шипение и птичий свист. Эти сказочные чудовища попали в список реально существующих племен, и арабские географы считали своим долгом упомянуть о них при описании «седьмого климата», т. е. самого северного края земли.

Широкое распространение в арабской литературе получил рассказ о поездке Селлама-толмача к стене, воздвигнутой Александром. Поездка эта якобы была совершена по повелению внука Гаруна-ар-Рашида, Халифа Васика (полов. IX в.), который видел во сне, что стена эта разрушилась. Опечаленный этим предзнаменованием близкой кончины мира, Халиф в 842 г. послал Селлама отыскать легендарную страну и убедиться в действительности этого сновидения. Селлам совершил это путешествие в сопровождении 50 спутников, употребив на это 28 месяцев. Сказание его — «рисалэ» — сохранилось у поздних историков: у Идриси (XII в.), Эбн-Эль-Варди, Али-Эфенди, Мирхонда, но в форме, возбуждающей значительные сомнения. Вопросы о том, куда именно добрался Селлам, к великой ли Китайской стене, отождествленной с легендарной постройкой Александра, или, например, к Алтаю или Среднему Уралу, и что за народ Эдкеш, якобы живущий по соседству с яджуджами, описал он в своем рассказе (иные готовы признать в нем остяков, другие — хакасов), едва ли когда-либо будут разрешены вполне удовлетворительно ³⁸. Быть может, в конечном счете, этот рассказ представляет собою такой же географический авантюрный роман, как и знаменитые путешествия [XXXVIII] Абу-Долефа на Дальний Восток, отнесенные к Хв., но появившиеся уже на закате арабской культуры, когда странствования арабов стали реже и произведения Масуди и Ибн-Фадлана (оба Х в.) вызывали к себе позднее одобрение потомков и чисто литературные подражания ³⁹. Для нас в данном случае важно другое: уверенность, что яджуджи и маджуджи действительно существуют, прочно державшаяся у арабов, и традиционная локализация их на севере Азии, к востоку от Уральских гор. Об этих народах арабы знали и из других более авторитетных источников. Ибн-Фадлан, отправленный из Багдада послом к волжским булгарам в 921—922 гг. и оставивший описание своей поездки, в котором, как известно, столь драгоценны для нас известия о русских, хазарах и башкирах, рассказывает со слов булгарского царя, что «за его страною, на расстоянии трех месяцев пути, живет народ по имени Вису, у которого ночь меньше часа». По мнению Лерберга, разделяемому и новейшими исследователями ⁴⁰, в опровержение Френа, видевшего здесь финскую «Весь» — Вису, это Югра, населявшая область Северного Урала; с жителями этой страны булгары ведут немую торговлю, получая оттуда бобров, соболей и белок; за Вису же, далее на север, живет страшное племя великанов. Сам царь видел однажды такого человека: он был «высотой в 12 локтей, с головою величиной с большой котел, с носом — в пядь длиною, с громадными глазами и пальцами; вид его привел в ужас его и его людей; они заговорили с ним, но не получили никакого ответа: он только пристально смотрел на них». Царь взял его с собою и написал к народу Disur (Wisu?), чтобы получить от них сведения об этом человеке. «От них узнал он, что человек этот принадлежит к племени Яджуджей и Маджуджей, которые жили от них на расстоянии трех месяцев пути, отделенные морем; были же они людьми, подобными зверям». Еще географ Якут (нач. XIII в.) внес этот рассказ в свой знаменитый словарь (под словом Итиль), хотя и усомнился в его правдивости; аналогичные рассказы есть, однако, у писателей XII в. ⁴¹ Ал-Фарганий (IX в.) также упоминает яджуджей при описании северных стран: «Седьмой климат начинается на восток от севера страны Яджудж, затем проходит по стране турка, затем по берегам моря Друрждан (Каспийского)... Что касается (части земли), что по той стороне (дальше) этих климатов до конца обитаемой местности, о которой мы знаем, то она начинается на восток от страны Яджудж, затем проходит по стране Та газ газ». Видеть ли в последнем названии известие о тунгусах, как это предлагает Френ, или уйгурах, по мнению Рено, мифические яджуджи все равно оказываются совершенно точно приуроченными к Северной Сибири. Ибн-Хаукаль (X в.) и Ал-Истахри (X в.) говорят, что страна яджуджей граничит на севере с океаном; по Идриси (XII в.) и Ибн-Эль-Варди их страну ограничивает цепь гор, называемых Кокая, или Корнан, которые так круты, что нельзя на них взойти, а если как-нибудь и взберешься, то все равно не достигнешь вершины по множеству вечных снегов и густых туманов; горы эти тянутся от океана до пределов возделанной земли. Вот за этими-то горами, в которых можно разуметь Уральскую цепь, Яблоновый хребет или Алтай и долина которых кишит громадными змеями, гадами и зверями, в стране мрака, облаков и непроницаемой мглы живут яджуджи и маджуджи ⁴². [XXXIX]

В легендарной оболочке этих рассказов нам нетрудно сейчас отделить истину от вымысла: они представляют собой сплетение реальных данных с чисто литературными наслоениями; источник имени яджуджей и маджуджей уже был указан; другие подробности восходят к сирийским и еврейским редакциям «Александрии», повествующим, например, о «змеиных племенах» гога и магога, о стране, где нет ничего, кроме тьмы, где гады сторожат воду жизни, истекающую из-под божьего престола. И если арабские путешественники сами не бывали в этих легендарных местах ⁴³, что разумеется усилило фантастический элемент их рассказов, то все же многие сделанные ими на основании расспросов наблюдения о северных краях безусловно верны: их сведения о торговле, природе, даже иные из сообщаемых ими географических имен имеют все признаки достоверности. Географы X в. — Истахри, Ибн-Хаукаль и Ал-Балхи — рассказывают о том, что черные соболи вывозились в Булгарию из страны Арта и оттуда шли в самые отдаленные места исламских земель; в «Золотых лугах» Масуди пишет, что из земли буртасов эти меха вывозились не только в ближайшие области, но даже «в страны Ифренджей», т. е. Западную Европу и арабскую Испанию; в Ховарезм привозились меха не только из проволжских стран, но и из страны тюрков, т. е., вероятно, Южной Сибири; Абу-Хамид-Эль-Андалуси, сам бывший в стране булгар, говорит, что там находят клыки, похожие на слоновые и белые как снег, т. е. Мамонтову кость ⁴⁴; ряд арабских известий повествует о «немой торговле» булгар с сибирскими туземцами; климатические и природные условия также описаны очень правдоподобно; таковы, например, короткие дни и долгие ночи Дальнего Севера; в рассказе Ибн-Фадлана о «красном, как огонь, облаке», из которого исходили шум и голоса и в котором видны были как бы кони и люди, держащие луки, копья и мечи, нельзя не узнать северного сияния ⁴⁵; даже «страна мрака», где, по словам Ибн-Батуты, «проводником служит собака, проходившая ее множество раз», имеет вполне реальные черты. Если прибавить к этому, что название Югры в весьма близкой форме упоминается у Казвини (XIII в.), что Масуди и Гурдези говорят об области «Каймак» на Черном Иртыше и что, наконец, поправки Френа к тексту Димешки как будто свидетельствуют, что в XIV в. арабы слышали о Тоболе ⁴⁶, то можно будет признать, что природа и люди Северной Азии были арабам несколько известны.

Однако все эти реальные подробности не были поняты и усвоены европейцами, когда им стали доступны арабские географические труды. Иное дело — их легендарная часть: она показалась не только занимательной, но и вполне достойной веры. Сказания о чудовищных народах Северной Азии сопоставлены были с теми, какие средневековье унаследовало от древности и выправило по Библии: утопия о «праведных» кочевниках Севера уступила место легенде о запертых в дальних горах народах, которые придут некогда на Запад для всеобщего уничтожения в час кончины мира. Популярные западные версии «Александрии» способствовали распространенности веры в гогов и магогов, которыми много занималась и патристика ⁴⁷. В арабских известиях о яджуджах и маджуджах увидели теперь новое свидетельство непогрешимого авторитета библейского предания, восходящего к словам [XL] пророка Иезекииля и указаниям «Апокалипсиса», а главное — более точное географическое определение их местопребывания. Для Иосифа Флавия это еще представители скифов за Мэотидскими болотами; отцы церкви — Исидор Севильский (V в.) и Блаженный Иероним (VIII в.) — тоже ищут их еще на границах Европы и Азии; гогов и магогов отождествляют с гуннами и сабирами, позднее с хозарами; теперь под воздействием арабов их отодвигают еще дальше на север, в великий простор Сибири. Вскоре монгольское нашествие еще раз освятило старое предание. На этот раз даже звуковое сходство имен Magog и Magol, Mongol ввело в заблуждение ⁴⁸: во всяком случае, на европейских картах Сибири гоги и магоги дожили до конца XVII в., обозначая различные народности азиатского Севера.

Текст воспроизведен по изданию: Сибирь в известиях западно-европейских путешественников и писателей, XIII-XVII вв. Новосибирск. Сибирское отделение Российской академии наук. 2006.

V

Арабские географические труды долго были недоступны для европейцев. Европейская наука долго стояла еще на одном месте. Средневековый мир со всеми его «царствами», сокровищами и диковинками, целиком отраженный на наивных «картах мира» и в энциклопедиях, бесконечно повторяемый в скульптурных украшениях соборов, в миниатюрах готических рукописей, был тесен, прост и удобно обозреваем: средневековые мыслители и художники стали «великими провинциалами», не умевшими отойти от захолустных масштабов, возвыситься над кругозором, открывшимся с родной колокольни ⁴⁹. Плохое состояние путей, опасности, на каждом шагу подстерегавшие путника, невежество и неосведомленность относительно всего, что переходило тесные границы замка, округи, провинции, — все это удерживало средневекового человека от попытки отправиться в далекие края. Но и тогда, когда он делал это, он плохо умел смотреть вокруг себя: христианство, заполонив умы, ослепило глаза для внешнего мира; можно ли, например, считать случайностью, что христианские миссионеры, так далеко проникавшие в Азию, не оставили нам никаких свидетельств о совершенных ими путешествиях ⁵⁰? Лишь в XIII в. о необходимости познания самых отдаленных стран писал Роджер Бэкон в своем «Opus Majus». Поэтому знакомство с Дальним Севером и Востоком на Западе между V и XIII вв. было совершенно ничтожно. На Востоке сведения кончались Гангом, на Западе — Геркулесовыми столбами, но на Север почти не распространялись. Каспийское море все еще составляло залив Северного океана и в представлениях христианского мира вплоть до Рубрука (на картах же — до XIVв.) составляло северную границу Азии; берега его образовывали дугу, шедшую в Индию, срезая громадные области. Даже крестовые походы с их духом неугомонного, всеобщего перемещения вплоть до XII в. не оказали почти никакого непосредственного влияния на исправление ошибочных географических представлений. Важный шаг вперед сделан был лишь тогда, когда ок. 1140 г. христианские ученые при дворе норманнского владетеля Сицилии Рожера II познакомились с трудом араба Ид-риси: интересы двух наиболее предприимчивых народов средних веков — скандинавов и арабов, — странствующих воинов и торговцев столкнулись в научной области на южно-итальянской почве. По словам Идриси, Рожер [XLI] захотел узнать не только границы своих обширных владений, но и «географическое положение других стран, не подчиненных его власти»; «он хотел определить пространство и подразделение этих стран на свидетельствах писателей, которые изучали и разрабатывали географию», но имеющиеся сочинения не удовлетворили его; тогда он приказал разыскивать сведущих путешественников и опрашивать их, сличая их показания, кроме того, отлить из чистого серебра большой круг, на котором были бы отмечены сфера семи климатов, а также страны и области, соседние с морем или от него удаленные, заливы, моря и реки. «Для объяснения этого круга он велел составить книгу, в которой дано было полное описание городов и территории, природы и культуры населения, морей, рек, равнин и долин. В этой же книге должны были быть указаны породы хлебов, плодов и растений, какие произрастают в каждой стране. Здесь же указывались свойства этих растений, искусства и ремесла, какими занимаются жители, предметы ввоза и вывоза, все замечательное, что встречается в этих семи климатах, положение населения, его телесные особенности, его нравы, привычки, религия, одежда и язык». Этой работой и был занят Идриси, заимствовавший многое из арабских сочинений, в которых впервые точно описаны были мухаммеданские страны по всему неизмеримому халифату, от Пиренеев и Атлантического океана до границ Китая, и в которых и северным областям Азии уделено было некоторое место ⁵¹. Так открывалась европейцам арабская ученость; с течением времени они смогли также усвоить понимание арабских карт; кроме того, арабские переводы позабытых древних классиков, и прежде всего «Альмагеста» Птолемея, становились теперь понемногу доступны, хотя для понимания их не настало еще время. Дальнейший шаг вперед сделан был при дворе Фридриха II Гогенштауфена (ум. 1250), где также переводились арабские сочинения ⁵². В XIII в. арабские сведения о шестом и седьмом климатах, т. е. о Дальнем Востоке и Северной Азии, уже смог воспроизвести итальянский ученый Ристо-ро из Ареццо. Это было в эпоху, когда в хозяйственной жизни Европы происходили большие изменения: развивался торговый капитализм; разбогатевшие итальянские города сменили сарацин в Тирренском и Адриатическом морях и постепенно отнимали у Византии ее наиболее важные рынки; мало-помалу главные приморские города Италии обзавелись своими конторами во всех важнейших леванских портах. Ранние проявления такой же кипучей экономической деятельности мы замечаем также, кроме Италии, в некоторых городах южной Франции и в Каталонии ⁵³... Торговая предприимчивость с надеждой взирала теперь на Ближний Восток, но вскоре ей открылись и более далекие восточные пределы мира.

Для познания Северной Азии к этому времени Европа получила могущественный толчок: это было нашествие монголов. Их заметили на Западе только тогда, когда восточные части Европы уже тонули в водовороте их коней и всадников: до тех пор о них ничего не знали, несмотря на то, что к этому времени они успели уже наводнить всю Азию от берегов Тихого океана и до Черноморья, а их грозные передвижения до основания потрясли восточные государства. Однако Европу охватил суеверный ужас при первых известиях о нашествии монголов на Южную Русь; когда же вскоре после того они с [XLII] огромными силами вторглись в пределы Польши и Венгрии (1241), всеобщему сметению не было пределов; волна тревожных вестей о загадочном народе, вышедшем из азиатских глубин, прокатилась тогда по всему Западу, от Франции и Фландрии до Рима. Однако современные анналисты могли занести в свои хроники лишь самые скудные и однообразные известия о монголах — так неожидан был их приход и так немного могли сказать о них самые сведущие люди. «Они не знают никакого другого разговорного языка, кроме своего собственного, который никто больше не понимает, — пишет Матфей Парижский, — так как вплоть до самого последнего времени к ним не было никакого доступа, и сами они, в свою очередь, не показывались вне пределов своей страны». «Я думаю, что это потомки мадианитов, — записывает тот же анналист от русского беглеца, архиепископа Галичского Петра. — Они намерены покорить себе весь свет; полагают, что по божественному определению должны они в течение тридцати девяти лет опустошить вселенную. Думают и уверяют, что произойдет страшная борьба между ними и римлянами... ». В почти сходных выражениях об опустошении Венгрии рассказывают клерк Ивонн из Нарбонны (1243) в письме к архиепископу Бордосскому и Понс-де Обон (ок. 1242) к последнему из коронованных крестоносцев — Людовику XI ⁵⁴. Европа не считала монголов за людей, она отказывала им в чести быть врагами или обычными неприятелями, описывая их с таким же чувством, с каким в бестиариях изображались апокалипсические звери и сказочные чудовища: ведь они пришли из тех стран, где по представлениям жили песиголовцы или люди с глазами и ртом на груди! Ничто не свидетельствует так отчетливо о безумном страхе, внушенном монголами даже в пределах наиболее западных стран, как призыв императора Фридриха II к новому крестовому походу против кочевников-завоевателей, обращенный к «Германии пылкой в боях, Франции, вскармливающей на своей груди неустрашимое воинство, Англии, могущественной своими воинами и кораблями, Криту, Сицилии, дикой Ибернии и холодной Норвегии».

После всего этого несколько неожиданным кажется то, что отрезвление от этого кошмара, по крайней мере в правящих кругах Европы, наступило очень быстро. Когда в 1242 г. Батый отступил из пределов Польши и Венгрии и внезапно двинулся в далекий обратный путь (к чему, как мы знаем сейчас, принуждала его долгожданная смерть в Монголии великого хана Угэдэя), в Европе не только перестали бояться нового вторжения монголов, но даже тотчас же решили использовать их в своих политических целях; один и тот же план вскоре созрел у светских и церковных властителей: пресечь завоевательные замыслы монголов обращением их в христианство и превратить их в военных союзников против Ислама, в котором не переставали видеть главную опасность, — таков был этот тонко обдуманный план; в реальность его верили тем более охотно, что самостоятельная борьба монголов против мухаммеданских государств Средней Азии могла рассматриваться как естественный пролог к грядущим войнам, в которых папскому двору, кроме монголов, должны были бы оказать поддержку и византийцы, и армяне, и франки в Палестине. Установление дружеских связей с монголами, от чего зависел весь успех предприятия, однако, могло иметь и другие выгоды: речь [XLIII] шла о той старой торговой дороге на Дальний Восток сквозь Среднюю Азию, которой пользовался эллино-римский мир, Византия и арабы, и причерноморский ключ к которой теперь находился в руках молодых итальянских торговых городов — Генуи и Венеции. Все это вызвало решение отправить к монголам послов для наведения предварительных справок и установления постоянных дипломатических сношений: два францисканских монаха, один итальянец — Плано-Карпини, другой фламандец — Рубрук, ездившие в Монголию, вернулись в Европу — первый в 1247, а второй в 1255 г.

Как характерно, что эти первые европейские легаты к монголам были родом из наиболее цветущих торговых стран тогдашнего Запада, в руках которых уже находилась торговля с Востоком — Левантом, как говорили тогда! Но все же это были пока еще только монахи, многими культурными традициями связанные с ранним европейским средневековьем. Это, конечно, отразилось и на их отчетах, в которых мы видим своеобразную смесь реального опыта с бесспорными вымыслами, ребяческой болтовни и трезвой мысли, веру в авторитет и уменье оглядываться вокруг себя, словом все то, что так характерно для этой эпохи первого пробуждения и наивной радости зарождающейся умственной работы. Им принадлежат и первые, еще краткие и глухие, известия о Сибири, полученные устным путем от монголов.

Сведения об Азии, доставленные Плано-Карпини и Рубруком в Европу, были очень свежи и новы, но, собирая их, они ни на минуту не забывали о целях своих миссий; поэтому они интересовались главным образом народами-властителями и оставили очень мало данных о подчиненных им или о самостоятельно живших племенах. Тем не менее у Плано-Карпини мы находим уже первое в европейской литературе упоминание о самоедах, правда, еще рядом с указанием на легендарных чудовищ. Рубрук, более трезвый и наблюдательный, чем его собрат по ордену, не так легко верит подобным вымыслам; но относительно Сибири он также дает слишком мало: лишь мимоходом говорит он о народе «керкис» и «оренгаях», преувеличивая слухи о дикости этих племен, особенно приенисейских киргизов.

Несколько более данных оставили нам купцы, вслед за монахами отправившиеся в далекие страны Востока, но уже не для обращения монголов в христианскую веру, но ради торговых целей. Из первых рассказов европейских путешественников к монголам буржуазия итальянских городов немедленно сделала свои выводы. Слухи о неистощимых сокровищах Восточной Азии не могли не возбудить алчность купцов, ходивших по Черному морю, и они сами устремились в далекие края. Пример смелого венецианца Марка Поло не остался без подражания. Заново устанавливалась постоянная торговая дорога в Китай; она шла через Тан (Азов) и Каффу (Феодосия), служившие как бы базисами для дальних путешествий на восток. Этим путем воспользовались не только венецианцы и генуэзцы, имевшие там многолюдные колонии, но и флорентийцы, торговля которых уже в XIII в. охватывала весь тогдашний мир. Менее чем полвека спустя после того, как пизанец Рустичиано записал рассказы Марко Поло в уединении генуэзской тюрьмы, флорентинец Франческо Бальдуччи Пеголетти мог уже закончить свой труд «Практика торговли» («Pratica della Mercatura», ок. 1340 г.) — интересное руководство [XLIV] для купцов, в котором описание путей в Китай через итальянские колонии Черноморья занимает далеко не последнее место ⁵⁵.

Естественно, впрочем, что к себе притягивали в первую очередь богатые рынки Дальнего Востока с их драгоценными товарами, куда ездили по вековым путям, обеспечивавшим сравнительные удобства и относительную безопасность транспорта. Чисто коммерческий интерес к Северной Азии, все еще казавшейся безлюдной и бесплодной пустыней, был слишком слабым. Об этих отдаленных и мало знакомых краях и сейчас еще упоминали только при случае, мимоходом и вскользь; все эти упоминания тонули в том множестве сведений, которые путешественники сообщали о Монголии, Китае и Северном Тибете. Сибирь оставалась лишь страною ценного пушного сырья, добывавшегося, однако, купцами через посредников и не требовавшего личных поездок туда. В книге Марко Поло, дающего в общем важнейшие сведения об этих краях вплоть до XVI в., все это характерно подчеркнуто: охотники, живущие в «стране мрака», ловят много дорогих животных высокой цены, а купцам соседних народов, что покупают меха, «большая от этого выгода и прибыль»; но вот сибирский пейзаж и перспективы торговых странствований: «Есть такие места, где никакая лошадь не пройдет<... > тут большой лед и трясины, лошади там не пройти. И эта дурная страна длится на тридцать днищ». Лишь в «санях без колес», закутанного медвежьего шкурою, везут смелого путешественника собаки «по льду и грязи» «от стоянки к стоянке» в течение 13 дней. Такой рассказ поистине мог отбить всякую охоту побывать в этой негостеприимной стране. Ведь и Ибн-Батута, один из неутомимейших путешественников XIV в., отказался от задуманной поездки в «страну мрака» «по причине большого количества жизненных потребностей, необходимых для этого, и незначительной пользы». «Равнина Баргу», описанная Марко Поло, в которой узнают то Баргузинскую, то Барабинскую степь, представлялась венецианцу настоящей пустыней, пугающей своею дикостью и безлюдьем: «Нет там, знайте, ни мужчины, ни женщины, ни зверя, ни птицы». «Поэтому, — как справедливо замечает Миддендорф, — бездомных жителей Дальнего Севера не отваживались посещать ни миссионеры, ни торговые люди». Столетие спустя (ок. 1410 г.) баварскому солдату Гансу Шильтбергеру, пленнику золотоордынского хана, довелось быть участником одного из наездов Едигея в Сибирь, и в своей автобиографии он кратко описал полудикие сибирские племена, их религию и быт; Шильтбергеру известно уже и слово Сибирь (Ibissibur), но сведения его слишком кратки, а порою и маловразумительны. С таким скудным запасом данных о Сибири, добытых миссионерами, купцами, случайными людьми, Европа встретила новую историческую эпоху.

VI

Окончательное разложение феодализма, развитие городской культуры, новая экономика и новые социальные отношения вскоре привели к тому культурному перевороту, который получил название Возрождения. Он нашел свое выражение в росте индивидуализма и мирской точки зрения — в [XLV] противовес средневековой аскезе, — в усилении интереса к античному миру и вскоре же привел к замечательному расширению знаний в пространстве и времени.

«Дух странствия» тогда объял всех. Все пришло в движение. Начиналась великая борьба эгоистических интересов, непобедимая сила гнала толпы людей в неведомые моря и страны в поисках золота и удачи, неугомонный дух предприимчивости сказывался на самых разнообразных поприщах.

С увлечением разыскивали и изучали трактаты древних ученых. Из-под вековой пыли извлечены были и античные географические сочинения, а изобретение книгопечатания сильно способствовало их распространению. Первое издание Помпония Мелы напечатано в Милане в 1471 г.; Страбон на латинском языке вышел уже в 1469 г. и в течение нескольких лет перепечатывался в Риме и Венеции; вскоре вышел и «Полигистор» Солина. Одним из важнейших приобретений географической литературы этого времени был латинский перевод Птолемея: он был сделан еще в 1409 г., хотя и появился в печати позже всего остального (1475), но уже с половины XV и вплоть до конца XVI в. служил важнейшим руководством для географических исследований.

Два течения в культуре Возрождения — книжное увлечение античной наукой и огромный интерес к непосредственному опыту — не могли не столкнуться в области географических изучений и неизбежно должны были произвести сильное критическое движение в ученых умах. Если прибавить к этому, что далекие страны востока все ярче озарялись теперь фантастическим светом особой притягательности и что именно здесь в описании их сразу же должны были почувствоваться наиболее уязвимые места древних землеописателей, то знаменательными и важными по своим последствиям покажутся нам те затруднения, в которые должна была попасть гуманистическая наука. Мы нигде не находим указаний на то, чтобы гуманисты пользовались географическими трудами арабов; более того, еще в начале XV в. даже наиболее яркие места из рассказов средневековых путешественников не пользовались широким распространением: Марко Поло, например, долго не мог быть усвоен картографами; Пьер д'Эльи, епископ из Камбрэ, из книги которого «Образ мира» (1410) Хр. Колумб почерпнул знакомство с Аристотелем, Страбоном и Сенекой, ничего не знал о Марко Поло и ни словом не упоминает о Китае даже тогда, когда отстаивает мнения, заимствованные у Р. Бэкона относительно протяжения Азии. Поколение, которое начало забывать рассказы Поло, удовлетворяло свою страсть к чудесному в чтении фантастических странствований Мандевилля, представляющих лишь книжную компиляцию, обработанную в духе средневековых вымыслов. Обросший легендами скудный запас старых сведений об Азии стал теперь быстро пополняться новыми данными, шедшими с двух концов, — из античной литературы и из реального опыта путешественников. Ок. 1420 г. во Флоренцию прибыл Николо де-Конти, родом венецианец, проживший много лет на Дальнем Востоке. В его диковинных рассказах можно было увидеть обновление чудес, поведанных Марко Поло. Папа Евгений IV заставил Конти рассказать обо всем, виденном им, гуманисту Поджио Браччиолини, тому самому, неутомимой [XLVI] библиофильской страсти которого мы обязаны открытием Плавта, Цицерона и десятка других древних авторов. Поджио извлек из этих рассказов все, что мог и перевел их на латинский язык. Сведениями Конти на этот раз ревностно воспользовались космографы того времени; можно думать, что и Фра-Мауро (1459) для своей карты получил от Конти гораздо больше, чем этот путешественник открыл Поджио. Правда, контуры суши в северной и северо-западной частях Азии на карте Фра-Мауро не имеют еще ни малейшего сходства с действительностью: все огромное пространство, лежащее на восток от Урала, между пустынями Верхней Азии и Ледовитым океаном, изображено там лишь небольшим клином, занимавшим свободное место между «Пермией» и «Катаем» («Chatajo»), но что до Европы и, в частности, Италии уж и тогда доходили кое-какие сведения об этих отдаленных краях, видно из того, что здесь отмечена Sibir (это имя было уже и на так называемой «Каталонской карте» 1375 г.).

20 лет спустя, после того как один ученый гуманист записывал рассказы Конти, другой — Эней Сильвий — заносил в свою «Космографию» известия веронского монаха о путешествии «в азиатскую Скифию, неподалеку от Танаиса», а еще несколько позже третий — Юлий Помпоний Лэт — включал в свои комментарии к древним классикам слухи о Сибири и уграх Приуралья. Наука вплотную подходила к противоречиям античных данных сравнительно с наблюдениями новейших путешественников. Тот же Лэт, энтузиастичный поклонник античности, но и сам совершивший путешествие в Приазовье, уже освобождался от слепой доверчивости к книжным источникам и непоколебимой веры в авторитет античной науки: «Древние, — пишет он, — считали Танаис (Дон) границей между Азией и Европой совершенно напрасно: не зная мест, они думали, что эта река течет с Рифейских гор, а самые горы доходят до океана; все это ложно. Танаис начинается среди равнины и тотчас становится судоходным; Рифейские горы тянутся к востоку; близ океана их окружает широкая и просторная низменность, соединяющая Скифию с верхней Индией». «Верхней Индией» в лекциях Лэта по Варрону, по-видимому, называется Сибирь; это наименование внушено ему именно древними — Плинием и Помпонием Мелой, но как характерен в приведенной цитате дух смелой критики и сознание большей широты своего географического горизонта!

Вокруг аналогичных вопросов могли тогда завязываться уже и серьезные дебаты. Как типичен, например, тот жаркий спор, который в начале XVI в. разгорелся по поводу Рифейских гор, как ополчились на Меховского пламенные поклонники Птолемея за то, что польский ученый осмелился обвинить в ошибке «государя всех космографов»! Альберт Кампенский в своем «Письме к папе Клименту VII о делах Московии» (1523—1524 гг.), идя по следам Меховского, также не может надивиться «дерзости» древних географов, которые «без стыда и совести рассказывают невероятные вещи о Рифейских и Гиперборейских горах»; на той же ошибке вновь настаивает и Павел Иовий, даже в заглавие своей книги включая указание, что в ней демонстрируется «заблуждение Страбона, Птолемея и других, писавших о географии там, где они упоминают про Рифейские горы, которые, как положительно [XLVII] известно, нигде не существуют». Писатели еще долго удерживают классические названия и часто случайное звуковое сходство имен дает им повод к самым рискованным сближениям: Мюнстер, Бельфорэ в применении к Сибири воспроизводят географическую и этнографическую терминологию Геродота, свободно и некритически пользуются Плинием и Страбоном; Олеарий этимологизирует абиев, упоминаемых у Гомера, от р. Оби; Мейерберг в своем рассказе о Сибири пользуется птолемеевским термином «Скифия за Имаусом» и отождествляет Обь с р. Карамбиком, упоминаемой у Плиния, но восходящей еще к греческому источнику (Гекатей); то же отождествление мы находим и у Рейтенфельса (1673), который, кстати сказать, и в мысе Литармисе видит один из мысов Обского полуострова. Даже в XVIII в. еще не вполне отказались от заманчивости подобных сопоставлений: Страленберг в своей книге «Северная и Восточная часть Азии» (1730) в «острове Тазата», называемом Плинием, «в проливе к Северному океану» видел Новую Землю и производил это имя от р. Таз, текущей в Тазовскую губу; он же, отождествляя согласно традиции Карамбик с Обью, обосновывал это лингвистическим сближением латинских и татарских корней (от кара 'черный'); также и Гардвин (XVIII в.) видел Обь в Парапомисе Плиния ⁵⁶. Следы подобных догадок мы найдем еще не только у Витсена, но и у Миллера, и Фишера. А сколько хлопот английским и голландским мореплавателям XVI—XVII вв. принес мыс Табин, опять-таки взятый у Плиния и П. Мелы, в котором еще в XIX в. для спасения античного географического авторитета хотели видеть то мыс Челюскин, то полуостров Таймыр!

Итак, влияние античной географии долго держалось в европейской науке землеведения. Но чем больше накоплялся непосредственный опыт, тем сильнее, конечно, сказывалось стремление освободиться от связывающих старых легенд и явных географических фикций. В предисловии к своей книге «Трактат о двух Сармациях, Европейской и Азиатской» (1517 г.) Меховский мужественно расстается с миром вымыслов, локализовавшихся в Восточной Европе и Северной Азии с давних времен; «многие авторы кропотливым трудом в тиши своих кабинетов составили описание земной поверхности, Сар-матию же обходили молчанием, как будто ее не было. Даже позднейшие писатели умалчивают о ней, а если говорят, то очень неясно. В особенности же недопустимо то, что они приводят всевозможные басни и вымыслы. Так, они утверждают, что за Сарматией, на берегах Северного океана расстилаются Елисейские поля, что там благодатный климат и вечно спокойная жизнь, что там испокон веков жители ненавидят старческую дряхлость и, чтобы избежать ее, добровольно бросаются со скал в океан и там погибают. Думают, что эти земли являются родиной амброзии, нектара и благовоний и что люди живут там как бы в раю; золота, которое умерщвляет душу человека, там без меры и числа, но грифы, страшные хищные птицы, нападают на людей и коней, поднимают их в воздух и низвергают, и тем препятствуют выкапывать и увозить золото... Все это вымысел: в действительности этого не существует ни там, ни в каком-либо другом месте» ⁵⁷. Таково энергичное заявление новой эпохи; оно основано на трезвом реалистическом мировоззрении городской буржуазной культуры, противопоставляющем себя [XLVIII] средневековому идеализму и наивной вере в мир чудес. Греко-римская утопия о праведных скифах сдавалась в архив вместе с накопленными веками средневековыми диковинками; чувствовалась тяга к положительным, проверенным фактам, огромный интерес к опытному исследованию.

Подобные отзывы, которые мы все чаще слышим в литературе этой эпохи, в значительной степени определены были и новыми экономическими отношениями Европы, приведшими ее в конце XV в. в Москву; восточные окраины Московского государства не случайно вызывали к себе теперь пристальное внимание на Западе. В том любопытстве, с которым с этого времени стали следить за быстрым ростом в суздальской лесной области нового и еще мало известного северного государства, сыграли свою роль и его первые энергичные проявления независимости, и его начальные политические шаги в сношениях со странами Запада и кочевниками Востока. Но гораздо более важное значение имели покорение Византийской империи османскими турками (1453) и открытия европейских мореплавателей, искавших путей в «Китай» и Индию. Ближайшие соседи Московии — Германия, Польша, Скандинавские государства — искали случаев войти с нею в сношения или заключить политический союз. Католический мир пробовал найти в ней новую опору для противодействия завоевательным стремлениям мухаммеданства в Европе и добивался ее участия в замышляемом крестовом походе против Ислама. Монополия Испании и Португалии в восточной торговле заставляла европейские страны искать новых путей в сказочные земли Востока — морских и сухопутных. Ключ от тех и других был в руках московского великого князя. Так Московия силою вещей стихийно вовлекалась в сложную игру экономических интересов целой Европы, возбуждая к себе интерес дипломатов и ученых, торговых людей, художников, ремесленников и, наконец, просто авантюристов всякого рода, которых было так много в эту беспокойную эпоху. Для них всех вскоре открылись ворота московской столицы, и их шумная и пестрая толпа, все увеличивавшаяся в числе, скоро наводнила этот еще полуазиатский город. Брак Ивана III с византийской царевной (1472) поставил Москву в близкие отношения с Италией (связи с которой наладились, было, и раньше, в эпоху Флорентийского собора, 1437); вместе с Софией Палеолог ко двору прибыли итальянцы и греки; вслед за ними стали приезжать и другие иноземцы. Участились путешествия иноземцев во внутрь государства и вместе с тем усилился интерес к ее загадочным восточным окраинам. Сибирь медленно открывалась для европейского исследования ⁵⁸.

VII

Приподнять завесу, скрывавшую северные азиатские земли от взоров Европы, предоставлено было именно Московскому государству. И хотя сведения о торговых путешествиях и военных походах русских на северо-восток медленно и с трудом проникали на Запад, но уже задолго до завоевания Сибири Ермаком европейцы располагали о ней кое-какими данными.

Быть может, уже результаты новгородских экспедиций в Югру и Заволочье стали известны на Западе в силу тех оживленных торговых сношений, [XLIX] какие в XI—XIII вв. существовали между Новгородом и Ганзейскими городами (Правда, у нас нет данных, которые позволили бы утверждать, что на Западе в те же годы уже прослышали о Югре и Приуралье, но это кажется тем более вероятным, что в фантастической оболочке, в которой первые вести об этих краях заносились в новгородские летописи, многое должно было быть далеко не чуждым и европейскому средневековью. Рассказ о «немой» меновой торговле с племенами уральских гор новгородский летописец применил к легенде о «поганых народах», заклепанных Александром Македонским, столь знакомой в то время на Западе, она вызывает в памяти и скандинавский миф о северных духах — римфурсах, отделенных от центральной части земли высокой стеной, которую они беспрестанно угрожают разрушить ⁵⁹, можно сравнить также предание о падающих с неба белках, записанное в Ипатьевской летописи под 1114 г со слов «старых мужей», ходивших за Югру и Самоядь, с аналогичными рассказами, повсеместно распространенными на скандинавском Севере вплоть до XVI— XVII вв., когда они вызвали в Швеции даже несколько ученых исследований ⁶⁰, русское сказание о гибели чуди, известное и лопарям, и самоедам, и даже енисейским юракам, — с западными легендами об «антских» людях ⁶¹. Исследователи все чаще говорят в настоящее время не только о заносах в новгородскую Русь западного легендарного предания, но и об обратной эпической волне, получая от западных купцов легенду о св. Брандане и островах блаженных, новгородцы могли отдавать им в обмен свои рассказы о Югре, как отдали в западный эпос «Илияса русского» вместе с Васильем Буслаевым в обмен на «поганого злого Дедрика» Бернского. В XI в. Адам Бременский, рассуждая о Веси и других финских племенах новгородского севера, применяет к ним старые сказки о песиглавцах и людях с лицом на груди, но делает при этом характерную ссылку «На Руси их часто можно видеть пленными» ⁶², несомненно, что в данном случае рассказы русских купцов и были источником его географических вымыслов, которым он лишь придал более традиционную, «классическую» форму. Еще в XVI в иноземный мореходец заинтересовался старой русской этнографической статьей, по-видимому, новгородского же происхождения, для тех же лет обмен опытом странствовании между иноземными купцами и русскими промышленниками засвидетельствован рядом иностранных и русских источников ⁶³, поэтому нет ничего неправдоподобного и в том, что это могло случаться и раньше.). Ведь и в более древние времена Западная или, по крайней мере, Северная Европа через Русь получала азиатские товары, о чем, по словам Расмуссена, «говорит каждая страница скандинавской саги», а вместе с товарами шли и легендарные географические сведения о странах далекого Востока. Династические и культурные связи скандинавов с Древней Русью обеспечили им пути в Византию и в Поволжье, где они столкнулись с прикамскими булгарами, хозарами и арабами; теперь предания о богатствах «Биармии» влекли норманнских удальцов в том же направлении, куда в поисках пушнины для торговли с немецким «Заморьем» двигались и новгородские дружины ⁶⁴. Вместе с «собольми и горностальми и черными кунами и песцы и белыми волкы», спрос на которые все возрастал на рынках немецкой Прибалтики, на Запад могли передаваться и рассказы о тех краях, где добываются эти драгоценные товары ⁶⁵, и куда, забираясь все далее на Восток, непроходимыми «пропастьми, снегом и лесом» упорно шла новгородская колонизация.

Монгольское завоевание если и не совсем замкнуло Русь от Запада, то во всяком случае сильно ослабило их культурный взаимообмен; прежние центры ее транзитной торговли с Востоком переместились или потеряли былое значение. Русь сама превратилась теперь в часть огромной «Татарии», о путях куда говорили, как о слухе темном и загадочном. Еще для Марко Поло «Великая Россия» соседит со «страною мрака», о которой он знает лишь восточные предания. Для русских же завоевание сыграло совсем обратную роль: [L] оно открыло им просторы Азии, предоставив постоянный доступ на юго-восток, не только в среднеазиатские ханства, но также и в Индию; географический горизонт расширялся ⁶⁶, постепенно захватывая и северные части материка, куда, вслед за ликвидацией татарского погрома и образованием нового государственного центра, должна была в конце концов направиться вторая волна русской колонизации. Как много могли бы узнать европейцы от русских в эти столетия распада прежней государственности и ослабления с ними торговых и культурных взаимоотношений! Русские исходили тогда всю Азию до самого Китая; в Батыевой столице Сарае было так много русских, что там в 1269 г. учреждена была русская епархия; монголы целыми тысячами приводили русских пленников в Китай, так что в начале XIII в. последних было много в гвардии богдыхана; между тем на Севере новгородцы все прочнее утверждались в своих заволочских колониях, постепенно осваивая обширный край и вступая порой в столкновения с вассалами Золотой Орды, которые оказывали сопротивление распространению их владений. Но в этот период, как мы уже видели, на Запад не проникало никаких известий об азиатском Севере. По путям европейских посольств в Каракорум шли только сведения о Средней Азии и отчасти о Дальнем Востоке; по указанным выше причинам Северная Азия выпадала из круга внимания; рассказы русских некому и незачем было слушать. В 1240 г. Матфей Парижский еще мог записать в свою хронику свежие вести о монголах от русского беглеца; позднее европейские легаты к монголам постоянно сталкивались с русскими по дороге в ханские ставки (Плано-Карпини пользовался русскими проводниками до Волги, у хана Гуюка встретил русского золотых дел мастера Козьму), но слушали только монголов.

Зато, когда возникло Московское государство и к нему возбужден был на Западе интерес, там быстро заметили и Сибирь. Уже в середине XV в. Москва предпринимает ряд походов на вогуличей, югричей и остяков; наиболее важные из них относятся к 1465, 1483 и 1499 гг. Поход 1483 г. приводит московское войско уже к низовьям Оби; по-видимому, именно этот поход и был причиной распространения на Западе слухов о новых землях ⁶⁷. Николай Поппель, тотчас по возвращении своем в Германию, послал кого-то на северо-восток от Москвы, чтобы привезти оттуда человека из племени вогулов, «питающегося сырым мясом», и живого лося для германского императора Фридриха III. В 1492 г. явился в Москву некий Михаил Снупс с письмом к Ивану III от императора Максимилиана и эрцгерцога австрийского Сигизмунда с целью изучения России и совершения путешествия на восток до р. Оби. Великий князь, однако, не отпустил его из Москвы, ссылаясь на те опасности, которым путешественники подвергались в этом отдаленном крае. В ответной грамоте о Снупсе писали в Москве: «И просил нас про то, чтобы мы отпустили его до дальних земель нашего государства, иже есть под востоком на великой реце Оби, и мы его там не отпустили за великое расстояние далечего пути, занеже и наши люди, которые ходят тамо по нашу дань, и они проходят до тех наших земель с великим трудом за неудобность пути». Карамзин предполагал, что великий князь не позволил Снупсу ехать дальше, будто бы опасаясь его как [LI] соглядатая, другие исследователи, напротив, отнеслись с полным доверием к мотивировке ответной грамоты и полагали, что в Москве действительно опасались, «как бы человек императора германского не погиб среди невзгод далекого пути и среди враждебно настроенного населения зауральских земель»: «Сами русские еще не были полными хозяевами в зауральской стороне и располагали слишком неточными географическими и прочими сведениями об этом крае» ⁶⁸ (Западных известий о путешествии Снупса, его замыслах и причинах неудачи, равно как и следов его реляций обо всем этом, вероятно, представленных им по возвращении из Москвы, сколько мне известно, не сохранилось. Аделунг высказал предположение, что «подлинное донесение Снупса находится в Вене или Инсбруке», но оно не подтвердилось. Проф. Otto Stoloz, директор исторического архива в г. Инсбруке и лучший в настоящее время знаток тирольской истории, по моей просьбе, любезно произвел тщательные поиски в этом архиве, но каких-либо следов имени Снупса в нем не нашлось, древнейший документ собрания, относящийся к России, датирован лишь 1514 г. и представляет собою письмо на русском языке к императору Максимилиану (Urkunde Nr. 6411): по мнению проф. Штольца, сведений о Снупсе нет и в других архивах Австрии; кроме того, вместе с проф. К. Бруннером он полагает, что Снупс был родом не из Инсбрука и даже, вероятно, не тиролец, о чем ясно свидетельствует его имя.). Однако еще через несколько десятков лет р. Обь стала уже фигурировать на европейских картах: она изображена первый раз на карте данцигского сенатора Антония Вида, составленной между 1537—1544 гг., и вскоре затем на копии ее у базельского космографа Себастьяна Мюнстера, мы видим здесь «Золотую бабу» с поклоняющимися ей «абдорами»; недалеко от устья какого-то притока Оби (по-видимому, Иртыша) на карте отмечен уже и город Сибирь ⁶⁹. Хотя на карте Герберштейна 1549 г. Обь вытекает из огромного «Китайского озера», но зато у него является Урал под названием Пояса земли, впервые под собственным именем выступает Иртыш и города Тюмень и Тером (Иером) — будущее Верхотурье. Очевидно, как ни старалось московское правительство закрыть иноземцам все пути и способы для изучения северо-восточных окраин русского государства, это не удавалось: знакомство с ними все подвигалось вперед.

На первых порах европейские ученые ловили заезжих на Запад русских людей и там расспрашивали их обо всем, что их интересовало; затем они осмеливались заводить нужные беседы и в самой Москве, разыскивая и опрашивая очевидцев и бывалых путешественников; вслед за тем они делали попытки и самостоятельно проникнуть в Сибирь. Германия получила ранние известия о России еще в 1488 г. от Н. Поппеля, а с 1489 по 1492 г. от Юрия Траханиота, Халепы, Аксентьева, Кулешина, доктора Торна, Яропкина и Курицына ⁷⁰; от русских военнопленных в Польше Матвей Меховский ок. 1517 г. смог разведать о Башкирии, Югре и местностях, лежащих северо-восточнее Уральского хребта; в 1519 г. эти данные император Максимилиан поручил проверить своим послам — Франческо да-Колло и Антонио де-Конти — и последним через посредство живущих в Москве иноземцев удалось завести знакомство с уроженцами югорской земли и раздобыть от них кое-какие нужные сведения; через несколько лет Павел Иовий в Риме записывал рассказы Дмитрия Герасимова об отдаленных народах, живущих у Северного океана; у Рамузио мы находим указание, что какой-то русский, показывая итальянскому ученому карту, объяснял, что по Ледовитому морю может быть [LII] можно проехать до островов и земель, где растут пряности, т. е. до Индии: «Это мог быть Василий Власий, возвращавшийся с кн. Ярославским-Засекиным из Испании, а если не он, то тот же Дм. Герасимов». В те же годы австрийский посол Сигизмунд Герберштейн переводит в Москве «Русский дорожник» с описанием путей на Печору, в Югру икр. Оби, «сохраняя и те названия местностей, какими они именуются у русских». Вскоре после того, как труд Герберштейна выходит в свет (1549), открывая новую эпоху в изучении Восточной Европы и быстро распространяясь по всему Западу в подлиннике и переводах, англичанин Рич. Джонсон буквально переводит, лишь с некоторыми пропусками баснословных подробностей, русскую этнографическую статью «О человецах, незнаемых в восточной стране», где говорится о самоедах, «молгонзеях» — юраках и других племенах, живущих по берегу студеного моря.

Характерно, что итальянцы все меньше принимают участия в исследовании этих стран и руководящая роль в этом отношении переходит сначала к англичанам, затем к голландцам и, наконец, к немцам. Это произошло не случайно. Открытие новых стран на крайнем Западе и Востоке повлекло за собой колонизацию заокеанских территорий и послужило толчком для мирового обмена. Глубокие хозяйственные изменения во всех странах были неизбежны. Открытие морского пути в Индию вызвало перемещение торговых центров и привело к крушению монополии в посреднической торговле арабов и итальянцев. Падение экономической мощи в Италии в эпоху Чинквеченто (XVI в.) обусловлено было рядом и других причин: «Завоевание Константинополя турками внесло много неожиданных трудностей в левантскую торговлю Италии. Открытие Америки и морского пути в Индию отдало дело снабжения европейских рынков пряностями в руки португальцев, испанцев, а потом и немцев. Войны, начавшиеся итальянским походом Карла VIII и кончившиеся отторжением королевства обоих Сицилии и Ломбардии, внесли разорение в страну» ⁷¹. Италия постепенно теряла руководящее значение в системе европейского капитализма, принадлежавшее до той поры ее двум наиболее мощным державам — Флоренции и Венеции; начиналась феодальная реакция; итальянская торговля замирала, все реже высылая своих торговых агентов на запад и восток. Рафаэль Барберини, ездивший в Москву при Иване Грозном (1565), смог рассказать о Сибири почти только то, что находится и у Герберштейна; А. Гваньини прожил большую часть жизни в Польше: отдаленный Север понемногу переставал занимать итальянцев; этому прибавилось то, что на итальянцев, как и на других католиков, все больше косились в Москве.

Португалия, сделавшаяся самостоятельным государством (1415—1512) и уже в начале XVI в. предпринимавшая смелые морские путешествия на Молуккские острова и в Китай, а затем и Испания, экономический и политический расцвет которой падает на XVI столетие, слишком захвачены были успехами своих открытий на западе, юге и востоке, чтобы заинтересоваться далекими северными морями. Северная Азия не представляла для них никакого интереса, тем более что и дипломатические сношения Испании с [LIII] Московским государством были случайны и редки ⁷²; в эту пору Испания владела еще всеми нужными для своего процветания торговыми путями. Португальский пират Пинто (1544), попавший в Японию и Китай и встретивший там «московитов», о самой Московии имел весьма смутное представление; по-видимому, именно китайцы рассказали ему о далекой «стране Москобии», равно как и об «алеманах»; если, как предполагают, Пинто и знал уже кое-что о Сахалине, то Сибирь осталась ему неизвестной вполне ⁷³. Можно привести здесь и другой любопытный пример: автор «Дон-Кихота» М. Сервантес для своей «северной повести» — «Персилес и Сехизмунда» — в поисках северного колорита обратился к «Истории северных народов» шведа Олая Магнуса и голландской книге Г. де-Фера о путешествии для открытия морского пути к устьям Оби и Енисея; испанской литературе север Европы и Азии остался совершенно неизвестным ⁷⁴.

Иное дело — англичане и голландцы. С середины XVI в. начался ряд их настойчивых попыток проникнуть в Сибирь, и эти предприятия живо заинтересовали правительства этих стран и наиболее энергичные круги торговой буржуазии.

В Англии, шедшей чрезвычайно быстро по пути капиталистического развития, проблема экспорта и завоевания новых рынков сбыта уже к середине XVI в. стала важнейшей задачей. Английские компании «странствователей-купцов», занимаясь вывозом английского сукна, подражая Гамзе, учреждают коммерческие подворья за границей в целях развития своей торговли и устранения иностранного посредничества в ней. Предотвращая упадок экспорта, который неизбежно грозил бы стране экономическим кризисом в случае дальнейшего развития морского могущества соседней Испании, Англия ищет новых стран для установления с ними торговых сношений. Естественно, что первые экспедиции вновь учрежденного «Общества купцов, искателей стран, земель, островов, государств и владений, неизвестных и доселе не посещаемых морским путем» отправляются на северо-восток, в те области, которые не находятся в сфере влияния соперничающей с Англией морской державы. В 1553 г. три английских корабля, плывя по тому же пути, по которому много веков назад Охтере (Отер), обогнув Нордкап, достиг устья Двины или Мезени (890 г.), попадают в Белое море. Вскоре завязывается интенсивная торговля англичан с Россией при помощи специально учрежденной для этого «Московской компании». Английским купцам быстро удается добиться права монопольной торговли с Россией ими «открытым» путем, разнообразные привилегии, которые они то и дело получают в Москве, обеспечивают интенсивность коммерческих, а отчасти и культурных связей между государствами Ивана Грозного и Елисаветы. Одна цель оказалась, таким образом, достигнутой. Но вместе с тем англичане не оставляют мысли и о проникновении в Китай Северным морским путем, первая попытка к чему открыла для них Московию. Хозяйничая на Белом море, они одну за другой отправляют морские экспедиции на восток с разведочными целями, и хотя они и терпят при этом неудачи, но, вместо оказавшегося недоступным Китая, они открывают для себя Сибирь, которая также сулит немалые [LIV] торговые выгоды. Как ни ограничивает любопытство англичан московское правительство, но в деле изучения прибрежной полосы Северной Азии им вскоре же удается сделать замечательные успехи ⁷⁵.

Английская торговля в России идет долго, правда, с временными перерывами и осложнениями; даже смутное время почти не отражается на ней; только английская революция 1648 г. дает чисто внешний повод к ее ликвидации. В действительности к этому времени голландцы уже совершенно вытесняют из Московии англичан ⁷⁶. И для этого имелись весьма важные основания. Завоевав свою независимость от Испании, Нидерланды пережили могучий хозяйственный подъем. В первой половине XVII в. их торговый флот занял первое место в Европе, превратив эту торговую республику в центральные склады зернового хлеба, вина, леса, кораблестроительных материалов, наконец, и колониальных товаров. Они предпринимали дальние плавания, основывая заокеанские колонии и забираясь в Ост- и Вест-Индию. Недаром голландская «Ост-Индская компания» (1602) — торговое и арматорское предприятие — сделалась как бы прообразом всех европейских акционерных обществ XVIII в. Голландцы рано попадают и в Россию, причем их, как и англичан, особенно интересуют здесь окраины государства — Поморье, Волга и Каспий как пути на азиатский Восток. Еще в 1589 г. голландец Лука Энгельстадт представил нидерландским генеральным штатам записку, в которой рекомендовал, не смущаясь английской монополией, добиться заключения специального договора на право торга внутри русского государства. С тех пор число голландцев в Москве все более увеличивалось. Уже к началу 20-х годов XVII в. упадок английской торговли за счет голландской сделался вполне очевидным: в 1618 г. в Архангельский порт пришло, например, только 3 английских, но 30 голландских кораблей, в 1635 г. — 1 английский и 11 голландских. «Если не представится какого-нибудь случая, то компания их (англичан) рухнет еще в этом году», — предсказывал И. Масса еще в 1619 г., и он ошибся только на несколько лет. Мало-помалу и в деле изучения России, в частности и Сибири, англичане должны были уступить первенство голландцам.

Число немцев в России — военнопленных, купцов, мастеров — также все возрастало, особенно усилившись после того, как в Москву хлынула волна эмиграции из немецких земель, разоренных 30-летней войной (в кон. XVII в. их уже насчитывалось здесь свыше 18 000). Следует еще раз напомнить, что и немцы, и шведы, и датчане имели сюда сравнительно легкий доступ как протестанты; нуждаясь в иноземной технической силе, Москва закрывала глаза на вероисповедные различия, однако к католикам, особенно после смутного времени, все еще оставалась глухая неприязнь и упорное недоверие; отчасти в силу и этой причины завязавшиеся было в конце XVI в. через Беломорским путь торговые сношения Москвы с Францией вскоре почти совершенно сошли на нет. Через посредство англичан и голландцев, а с конца XVII в. и немцев, Европа и получила главным образом новые географические данные о Сибири. Легко видеть, что торговые интересы руководили всеми разведочными предприятиями иноземцев в России; это определяет некоторую специфическую односторонность их известий; тем не менее они оказались чрезвычайно важными и для географической науки. [LV]

VIII

Спутник Ченслора Стефен Бёрро, возвратившись в Англию, принял поручение компании вновь отправиться в северные моря для открытия путей на восток; в надежде пробраться к Оби, летом 1566 г. он достиг Канина Носа, Югорского Шара, Новой Земли, Вайгача и Карских Ворот. Путешествия Берро вызвали к себе большой интерес, впервые ознакомив англичан с самоедами и рассказами русских о сибирских берегах. В те же годы Ант. Дженкинсон, замышляя сухопутное путешествие в Китай, выхлопотал себе проездную грамоту через русские земли и смог добраться до Бухары (1569 г.), а через несколько лет съездил и в Персию, оставив записки и карту. Освоившись в Архангельске, англичане вскоре же стали пытаться морем и сушей пробиться на восток: по поручению А. Марша, русские мореходы в 1584 г. предприняли путешествие к Оби за пушниной; вскоре Фрэнсис Черри сам ездил на северо-восток, добравшись, по-видимому, до Северного Урала. В эпоху смуты, пользуясь разрухой, безвластием и ослаблением контроля, англичане попробовали завязать непосредственные сношения с такими северными центрами, как Пустозерск, с целью добраться оттуда и в Сибирь; об этом мы знаем из известий Джосиаса Логана и В. Персглоу, которые в 1611 г. смогли описать путь к Оби через Югорский Шар и получить сведения об Енисее, Пясине и Хатанге, а может быть даже и об Амуре. Рич. Финч тогда же успел собрать данные не только о Енисее и только что основанном Туруханском «зимовье», но и единственные в своем роде известия о расселении в приенисейском крае тунгусов, остяков и кетов. Джон Меррик тотчас же по возвращении И. Петлина из путешествия в Монголию и Китай смог достать и отправить в Англию его отчет об этом. Все это очень скоро смогло сделаться достоянием науки и побудить к дальнейшим исследованиям; большинство английских известий, не исключая даже самых кратких и малозначительных сообщений, частных писем и случайных записок, напечатал Рич. Гэклейт в своем знаменитом труде и его продолжил С. Перчез. Из этих книг теперь полными руками смогли черпать и ученые-географы, и составители карт, как, например, Меркатор, и популяризаторы науки, как, например, Д. Мильтон, и беллетристы: еще в начале XVIII в. к ним обращался Д. Дефо при обработке второй части своего романа «Робинзон Крузо» (1719), в которой он заставил своего героя проехать Сибирь по дороге из Китая в Архангельск.

Не менее важными для географической науки оказались и те известия, которые доставили в Европу голландские путешественники. Брюссельский уроженец Оливье Брюнель, служивший у Строгановых, ездил в Сибирь и потом поделился своими наблюдениями и дальнейшими замыслами открытия новых стран с Меркатором. Нидерландский купец Б. Мушерон долго лелеял мысль о снаряжении экспедиции для открытия северо-восточного прохода, чтобы разрешить ту задачу, с которой не могли справиться англичане, и по его совету нидерландское правительство в 1594 и 1595 гг. отправило туда корабли Баренца и К. Ная. Хотя и они не достигли цели, но, подобно англичанам, голландцы смогли все же собрать интересные сведения о плавании русских промышленников вдоль сибирских берегов до Оби и «Гилисси», т. е. [LVI] Енисея. И опять-таки собранные ими данные тотчас же смогли попасть в научный оборот: обе экспедиции описаны в книгах Геррита де Фера (1598) и Яна фан-Линсхотена (1601). А еще через 10 лет в Амстердаме появилось уже «Описание страны самоедов в Татарии» И. Массы (1612), написанное на основании материалов, не без труда добытых в Москве, и содержавшее в себе первый исторический очерк завоевания русскими Сибири и описание путей, ведших туда из Москвы. Исторически с этими первыми голландскими исследованиями Сибири связаны и работы Н. Витсена, приезжавшего в Россию в 1664 и 1665 гг., а затем в течение 30 лет путем переписки и расспросов неутомимо собиравшего разнообразные материалы о Сибири; они увидели свет на пороге нового века (1692; изд. 2-е, 1705) в обширной энциклопедии, или хрестоматии, «Северная и Восточная Татария», открывшей новую эпоху в деле изучения европейцами Сибири.

Для XVII в. меньшее, чем английские и голландские, но все же очень крупное значение имели также труды немецких, датских путешественников, непрерывно расширявших запас сведений о Сибири и наполнявших европейское представление о ней более или менее достоверным фактическим материалом.

Энергичные попытки ознакомления с Сибирью иноземцев не могли не обратить на себя внимание московской власти. Действительно, уже с ранних времен мы видим с ее стороны самые серьезные намерения воспрепятствовать такому ознакомлению: на всякую, даже косвенную, попытку в этом направлении в Москве смотрели с подозрительностью и опаской. А. Маршу в 1584 г. запретили поездку к Оби и отняли купленные там его русским комиссионером меха. Когда английский посол И. Боус в том же году потребовал, чтобы царь открыл англичанам приморские пристани устьев Печоры, Оби, Енисея (Исленди-реки), то последовал ответ, что «тому статись невозможно», так как в этих краях водятся соболи и кречеты, товары слишком дорогие, чтобы их отпускать в английскую землю и Московскому государству «как без того быти». Из договора Б. Мушерона с Зеландскими штатами видно, что он понес значительные убытки в России, после того как здесь распространилась молва о его географических изысканиях: ему запрещено было торговать в России; полагают даже, что «агенты Мушерона, добывавшие сведения о северо-восточных краях, возбудили подозрение московского правительства и были высланы из России». Такой же политики московское правительство придерживалось и в XVII в. Лишь, пользуясь смутою, смогли англичане пробраться и на Печору, и в «Пермский край». Но с восстановлением твердой власти их вновь водворили на старые места и крепко закрыли Поморье от любопытных иноземных взоров. В 1616 г. в Москве получено было письмо тобольского воеводы Куракина, который высказывал опасения, что «немцы» воспользуются морской дорогой от Архангельска до Мангазеи для торговли с сибирскими инородцами; в ответ на это последовал «торговым и промышленным людям всех городов и ясачным самоедам и татарам» крепкий наказ; «чтобы немецких людей на Енисей и в Мангазею никого не пропускали, и с ними не торговали и дорог им ни на какие места не указывали». Когда в 1615 г. в Карской губе снова появились «немецкие люди» — [LVII] голландская экспедиция под командой Корн. Босмана, — московское правительство, получив об этому сведения, снова подтвердило прежние запрещения ⁷⁷.

Неудивительно, что иностранцы и в самой Москве с великим трудом и опасениями собирали нужные им данные о Сибири. Об этом пишет, например, Масса: по его словам, только дружба с несколькими придворными обеспечила ему успех, однако «они могли поплатится за это жизнью, так как русский народ чрезвычайно недоверчив и не терпит того, чтобы открывали тайны его страны».

Получение необходимых сведений требовало энергии, изворотливости, настойчивости, связей, а главное денег; последние зачастую открывали все. Еще Герберштейн смог достать и перевести «Русский дорожник», вероятно, официального происхождения. Умудрялись доставать даже карты. Чертеж Сибири П. Годунова (1667) в следующем же году по его составлении мог скопировать швед Клас Прютц, бывший в Москве с посольством Кронемана, «настолько хорошо, — по его собственным словам, — насколько это было возможно сделать с плохо сохранившегося оригинала, данного мне лишь на несколько часов кн. Иваном Алексеевичем Воротынским, с тем, чтобы я его только посмотрел, но отнюдь не вычерчивал»; ту же карту скопировали швед Эрик Пальмквист и немец А. Шлейсинг в 1690 г. ⁷⁸ Интересную карту Сибири скопировал и иезуит Ф. Авриль по оригиналу, хранившемуся в Посольском приказе и потом утерянному, а в одной из московских «канцелярий» ему удалось достать даже записки Николая Спафария, ездившего с официальным поручением в Китай (1675—1677); здесь Авриль нашел весьма важное для него описание шести дорог из Москвы в Китай. «Все это, — замечает Пирлинг, — по московским понятиям должно было оставаться государственной тайной. Сам Спафарий, когда его назначили приставом к Де-ла-Невиллю в 1689 г., охотно рассказывал про Китай, но точных данных не давал, якобы из опасения батогов». Другой иезуит — Франциск Эмилиан, миссионер в Москве, — рассказывая в письме о самоуправствах одного из сибирских воевод, прибавляет: «Я имел все это дело из канцелярии (за деньги ведь можно иметь все), но у меня не было переводчика, который мог бы списать это» ⁷⁹.

Конечно, у заезжих в Московию иностранцев находились и другие, более легальные способы для увеличения своих познаний: сталкиваясь с бывалыми людьми или приезжими в Москву туземцами далеких сибирских окраин, они расспрашивали их и записывали полученные ответы в свои дневники и отчеты. Барберини «разговаривал и даже ел с двумя охотниками, которые были при дворе, по случаю привоза своей обычной дани государю» и, если верить ему, именно от них записал рассказ о лукоморцах; Флетчер беседовал с самоедами; Олеарий, ожидая своей очереди на аудиенцию к царю, «пустился в разговор» с самоедами, приехавшими в Москву для той же цели: «Они говорили откровенно и понятно, отвечая на вопросы вполне достаточно, так как они хорошо понимали русский язык, на котором я обращался к ним через моего переводчика». Еще больше получали иноземцы от русских промышленников и торговых людей, которые в простоте сердца охотно [LVIII] делились с ними своими знаниями, видимо, и не подозревая, какое те сделают из этого употребление. «Лодейник» Лошак, простосердечно обещавший Стефену Бёрро, в случае благоприятной погоды, сопровождать английский корабль до Оби; письмо русских промышленников к А. Маршу и его русский служащий по имени Богдан, которого за грехи хозяина отправили в Москву, заключили в тюрьму и там «высекли, продержав долгое время»; собеседники Фрэнсиса Черри, от которых он слышал многие рассказы о восточных краях и которых считал «великими путешественниками»; «Абрам Михайлович» — таможенный чиновник г. Сургута, посвятивший английского купца в таможенные обороты этого города; некий Филат, сообщивший тому же англичанину все то, что он знал о тунгусах — все это яркие примеры того значения, какое для иностранцев в деле познания Сибири имели русские сообщения. Логан, рассказывая о рыбных богатствах Оби, замечает: «Но местные жители и русские не хотят, чтобы мы туда ехали». И между тем его дневники полны рассказов этих самых русских. Все они, сами того не зная, творили великое дело созидающейся географической науки. Лишь редко, уже на исходе XVII в., мы встретим у русских, сообщающих иностранцам сведения о Сибири, не проявление корысти или наивного легкомыслия, а попытку сознательного содействия восстановлению географической истины. Ф. Авриль рассказывает о встрече в Москве в 1689 г. с русским воеводой И. А. Мусиным-Пушкиным, который предложил французскому иезуиту свою теорию о причинах сходства туземцев американских островов с жителями р. Колымы и которого последний характеризует как «одного из умнейших людей, каких только видал я, в совершенстве знающего все земли за Обью, так как он долго был интендантом в канцелярии сибирского приказа» («... intendant de la chancellerie du departement de la Siberie... ») ⁸⁰. К подобным же помощникам науки следует причислить многочисленных русских корреспондентов Витсена: московский живописец Станислав Лопуцкий шлет Витсену в Амстердам новую карту русского севера ⁸¹; от «некоего господина, проживавшего в Архангельске», Витсен получает «описание самоедов Новой Земли», из Соликамска — сведения о путях из Сибири, из Тобольска — сообщение «относительно русского христианства в Китае и про калмыцкого государя Бушухту-хана»; из Селенгинска в 1686 г. ему пишут письмо про проезд через Байкал; даже из Мангазеи присылают «известие о самоедах». «Корреспонденты Витсена принадлежат к самым разнообразным слоям русского общества, начиная от самых высоких сфер. Описание некоторых областей Сибири было для него написано "одним знатным русским боярином, объехавшим их в 1689 г. "; от думного дьяка А. Виниуса, заведывавшего Сибирским приказом, он получал официальные документы, вроде статейных списков И. Ф. Байкова и Ф. А. Головина, "Сказки" Владимира Атласова или грамоты китайского императора Кан-Си» ⁸².

Корреспондентами Витсена и других европейских ученых и писателей были, однако, не только русские, но и иноземцы; помимо иностранных купцов это были «иноземцы на русской службе», которые наводнили Россию в XVII в. Нельзя не учесть и их важной роли в деле распространения на Западе известий о Сибири. Таких иноземцев можно разбить на несколько категорий: [LIX] военнослужащие, пленные и ссыльные, «техническая интеллигенция» вроде «рудознатцев» и врачей.

Еще в XVI в. в эпоху счастливых для Москвы войн Ивана Грозного с Литвой, Ливонией и Швецией и в столице, и по другим городам появилось много «пленных немцев» и «литвы», «которых можно было купить, как продажную военную добычу и обратить в крепостную зависимость». За скупкой полонных людей ездили и Строгановы в Москву и Ярославль, и в результате к ним попали «полонские люди немцы и литвяки», по купчим «иманые и купленые» ⁸³; неудивительно, что, снаряжая Ермака в поход за Урал, Строгановы в подмогу его дружине, по словам сибирских летописей, «своих людей даша им, немец и литвы триста человек» ⁸⁴; немало иноземцев было, вероятно, и в позднейших регулярных войсках, ведших борьбу за овладение Сибирью; так, еще в 1635 г. литовцы и немцы были посланы против бурят ⁸⁵. В 1633 г. в Тобольске при 552 чел. служилых было 170 иноземцев — литвы, поляков, черкес и немцев; в 1661 г. московское правительство послало в Тобольск многих европейских офицеров, «приказав из городовых служилых людей тобольского разряда устроить пехотный тысячный полк и другой рейтарский пятисотный» ⁸⁶. Конечно, еще больше иноземцев было среди «полоняников», сосланных в Сибирь; были поляки, литвины, «немцы цесарской земли», немцы ливонские и шведские, даже «один француженин»; в конце 90-х годов XVII в. ссыльных иноземцев в Тобольске было так много, что, по словам Ю. Крижанича, он получал от них там даже заграничные газеты ⁸⁷. То же наблюдалось и в других городах; так, например, в состав населения Томска в 1623 г. в большое количество пленных поляков и литовцев входило несколько человек и «немцев» ⁸⁸. Еще в 1607 г. в Сибирь сосланы были 52 немца, и среди них «лекарь Фидлер, не исполнивший обещания, данного царю Василию Шуйскому, отравить Болотникова, защищавшего Тулу» ⁸⁹. Все эти иностранцы порою делились и на Западе своими сибирскими впечатлениями; так, Иоганн Арнольд Бранд, доктор прав и профессор университета в Дюисбурге, ездивший в Москву в 1673 г. вместе с бранденбургским посольством Иоахима Скультетуса, получил там рукописное описание Сибири от некоего Альбрехта Доббина, «родом из Ростока, который был капитаном шведской службы, затем приехал в Москву и в той же должности отправлен царем в Сибирь, где он провел семнадцать лет» ⁹⁰. «Я слышал от одного немца, бывшего в ссылке в Сибири и наезжавшего иногда в Югорию, что югры говорят на собственном наречии», — замечает Мейерберг в 1663 г. Интересное описание путешествия в Тобольск в 1666 г. оставил нам и какой-то неизвестный пока по имени немецкий офицер на русской службе; общеизвестно то замечательное «Повествование о Сибири», которое написал бывший в ссылке в Тобольске Юрий Крижанич по поручению датчанина Гильдебранда фон Горна (1680). «Описание Вайгачского пролива» дошло до Витсена «в письме одного служилого человека из верхненемецких земель, который, состоя на службе их царских величеств, побывал в тех местах»; из Лондона ему прислали «Сибирский дорожник», составленный «на английском языке одним военачальником на службе их величеств» ⁹¹. Родес доносит шведской королеве Христине о присылке 200 стрельцов Францбекову (т. е. Фаренсбаху, назначенному в [LX] 1648 г. якутским воеводой): «Идет также слух, что решились отправить туда несколько чужестранных офицеров для их предполагаемого путешествия в Америку и чтобы продолжить полное овладение богатой страной, открытой упомянутым Францбековым» ⁹². Эти примеры можно было бы еще увеличить. Рядом с военными и ссыльными стоит группа иностранных инженеров, мастеров горного дела и врачей, которые также навещали Сибирь или даже подолгу жили в ней. В конце XVII в. «рудознатцев» отправляли «для сыскивания золотых и серебряных руд» в самые различные местности — в Верхотурье, в Тобольск и в Китайский острог ⁹³; о них рассказывает Ю. Крижанич, а один из сохранившихся документов эпохи дает весьма характерную картину из жизни таких рудознатцев, которые, как видно из дел, чувствуя, что в них есть большая нужда, держали себя в Сибири весьма непринужденно: когда послан был из Москвы в Сибирь «для опыта и плавления серебряные руды Михаиле Селин да с ним рудознатный мастер Крестьян Дробыш с товарищи» и «для переводу языка» капитан Калус, первый из них бил челом царю, что Дробыш и Риман «государеву серебряному делу не радеют», а последний «толмачит не в правду», «оба ехали они дорогой мешкотно, с большим прохладом в городех, и дорогою стояли... проводников били и увечили, а на Шуйском яму застрелили из пищали до смерти ямщика, и людем своим табаком торговать велели... у крестян баранов в деревнях имали и по курам стреляли»; он же, Селин, при всем этом «молчал за неволю», чтобы «их, иноземцев, не рассердить» и «делу порухи не учинить» ⁹⁴. Н. Оглоблин напечатал также весьма любопытную в бытовом отношении «челобитную доктора-немца об отпуске из Сибири» (1702 г.) ⁹⁵.

Количество иноземного, но уже до известной степени русифицированного населения Сибири, сыгравшего такую громадную роль в деле ее культурного строительства, еще, к сожалению, не учтено, но достаточно здесь назвать хотя бы Дорофея Афанасьевича Траурнихта — этого «немецкого воеводу» («... ein teutscher Woiwode... ») Якутска, как его называет Г. Ф. Миллер ⁹⁶, или «московского списка дворянина» Афанасья Ивановича Бейтона — мужественного защитника Албазина, который, по словам того же Миллера, был «vom Geburt ein Preussischer oder Polnischer Edelmann», наконец и Андрея Виниуса, московского переводчика и позднее думного дьяка Сибирского приказа ⁹⁷. Всем им также принадлежит хотя бы косвенная роль в деле передачи на Запад сведений о Сибири. Упоминать ли, наконец, об иноземцах, в звании русских послов ездивших в Китай и составивших быстро распространившиеся в Европе записки, — Спафарии, Елизаре Исбранте? Это были уже предшественники ученых-иностранцев XVIII в. — Мессершмидта, Миллера, Гмелина и Палласа, которым суждено было открыть Сибирь для разностороннего и подлинно-научного исследования.

IX

Так шло изучение Сибири иностранцами вплоть до XVIII в. — при многообразной форме посредничества русских людей — прямыми и окольными путями. В передаче на Запад географических данных об этой стране так или [LXI] иначе принимало участие и московское правительство, и все общество допетровской эпохи снизу доверху — от промышленников и «охочих людей» до знатных бояр, не гнушавшихся общества чужеземцев или падких на денежные награды дьяков московских приказов. Добытые сведения попадали в западную литературу, являлись новыми вкладами в науку землеведения, их использовали при исправлении карт Азии. Значение русских открытий для географического кругозора эпохи подчеркнуто уже давно ⁹⁸; быстрое освоение русскими громадной территории доныне повергает в изумление исследователей, но они при этом подчеркивают чисто стихийный характер русской экспансии к Тихому океану, которая при культурной отсталости совершавшего освоение «новых землиц» населения не могла будто бы играть никакой цивилизующей роли и принести ощутительные результаты для научной мысли ⁹⁹. Мы видели, что это не совсем так. Иностранные известия, сохранившие нам имена и рассказы о деяниях русских «охочих людей», рисуют несколько иную картину: не говоря уже о важной роли их посредничества, мы чувствуем в них порою вполне сознательных наблюдателей и рассказчиков, которые знали много больше, чем хотели передавать, и которым недоставало лишь «книжной» культурности, чтобы использовать свои сведения так, как это сделали за них иностранцы. Быть может, именно поспешность освоения новых земель, требовавшая максимальной деловой активности, отвлекала их от изучения и описания того громадного края, в который они входили, однако, плененные своеобразием его людей и природы. «На сем же камени растяху деревие различное: кедри и певга и прочая; в них же жительство имеют зверие розличнии, ови подобии на снедение человеком, ови же на украшение и одеяние риз... Много же и сладкопесневые птицы, паче же и многоразличные травные цветы...; реки тамо бысть пространные и прекрасные зело, в них же воды сладчайшие и рыбы различные множество; на исходящих же сих рек дебрь плодовитая на жатву и скотопитательные места, пространна зело<... >. Горы высокие, дебри непроходимые, утес каменный яко стена стоит и поглядеть — заломя голову; в горах тех обретаются змии великие, в них же витают гуси и утицы, вороны черные и галки серые, орлы и соколы, кречеты и лебеди и иные дикие», — пишет Аввакум. «В том же Сибирском царстве живут люди розноязычни. Первие татаровя, также вогули-чи, остяки, самоедь, лопане, тунгусы, киргизы, калмыки, якуты, мундуки, гвиляги, гарагили, имбаты, зеншаки, сымцы, аринцы, моторцы, тогинцы, сиянцы, чаландасцы, камасирцы, и их много разноязычных людей в том великопространном сибирском царстве... » ¹⁰⁰. Многое поражало в Сибири русского пришельца, а он все дальше шел на восток и за ним не могло поспеть и любопытство иноземцев; уже к середине XVII в., менее чем через столетие после походов Ермака, русские дошли до Тихого океана, а в конце того же столетия уже искали за восточным морем «большую землю» — Америку, которая, действительно, и была вскоре найдена сперва подштурманом Федоровым и геодезистом Гвоздевым (1732), а затем Берингом и Чириковым (1741). На границе Аляски и Канады русские встретились с англосаксонцами. Только теперь, со времени отправленных в Сибирь Петром географических экспедиций, могло начаться планомерное изучение завоеванных краев. [LXII]

Итак, именно русские открыли европейцам Северную Азию через посредство иноземцев, бывавших в Москве. Какое значение имеют их известия для науки? Они интересны для нас с разнообразных сторон; они зафиксировали такие факты, о которых молчат русские источники, явившись тем самым важнейшим материалом для истории и исторической географии; они осветили далекие северные просторы, оказав самое значительное влияние на развитие познания земли. Но все же они несколько односторонни: иностранный интерес к Сибири зачастую не был бескорыстным проявлением любознательности, и это не могло не оставить на них своеобразного отпечатка.

Конечно, они далеко не равноценны, хотя каждое известие интересно и характерно в своем роде. Большинство из них принадлежит торговым людям, дипломатам посольств или случайным людям на русской службе. Ученые среди них встречались редко (Герберштейн, Олеарий, Коллинз, Витсен); перед каждым стояла чисто практическая цель. Отсутствие в Сибири дорог, затруднительность сообщения привлекали особое внимание к водным путям как к главным артериям транспорта; неудивительно поэтому, что гидрографические данные стоят в этих известиях почти всегда на первом месте. Далее шли вызванные теми же торговыми надеждами известия экономического порядка — условия сибирских рынков, перспективы сбыта товаров и получения ценного пушного и рыбного сырья; последнее открывало интерес к области зоологии, природных и климатических условий края; у Коллинза (1670), в связи с полученным им естественно-историческим образованием и специфическими интересами его как медика, мы находим уже попытку дать более или менее цельную характеристику флоры и фауны Сибири. На последнем месте, однако, всегда стоял человек: его замечали не так охотно, а иногда и с досадой — отчасти это стоит в связи с поздним развитием антропологии и этнографии как науки. Эпоха великих географических открытий вплотную поставила человека перед загадкой происхождения рас и эволюцией культурного развития. Однако еще не скоро европейцы смогли отказаться от чувства культурного превосходства над туземными племенами Америки, Африки и Азии для объективной оценки и непредвзятой точки зрения ¹⁰¹. Это столь же явственно сказывается и в приводимых известиях европейцев о туземных племенах Сибири: они однообразны и часто мало интересны. Авторы нередко ограничиваются самыми шаблонными отзывами: сибирские жители составляют «варварское и дикое племя»; это люди «дикие и даже совершенно варвары»; лишь изредка проглядывает стремление объяснить, почему в них больше «звериного, чем человеческого»: «Поскольку леса заполняют эти земли, люди стали одичалыми и озверелыми». Шлейсинг дает уже самую отрицательную характеристику как туземного, так и русского населения в Сибири. Среди всех этих высокомерных отзывов, основанных не столько на собственных наблюдениях, сколько на оценках предшествующих писателей, попадаются, однако, очень любопытные указания, которые с пользой для себя используют историк и этнограф: таковы, например, английские известия о расселении туземных племен по Енисею, этнографический этюд Флетчера о самоедах с зачатками антропологического анализа, рассказы Массы о тунгусах, другие голландские и английские известия о самоедах и др. Анонимный [LXIII] путешественник в Тобольске в 1666 г. приводит в своем сочинении уже довольно подробные этнографические описания тобольских татар, бухарцев, калмыков, вникая в их внешний быт (одежда, жилище, пища) на основании систематически производившихся наблюдений. Естественно, что характеристика языка сибирских туземцев должна была особенно затруднять иностранцев; лингвистические изучения в Европе только начинались ¹⁰²; поэтому в этом отношении все приводимые известия не дают почти никакого материала. Мы находим в них самые неопределенные данные, вроде, например, свидетельства, что «княжество Сибирь» говорит «особым языком» или что туземцы «не владеют общепонятной речью», «лишены способности членораздельной речи» и т. д. В отдельных случаях подчеркивается разнообразие языков, на которых говорят в Сибири или даже различие языков в пределах одного и того же этнографического целого (интересно указание А. Доббина на три различных племени остяков, «из которых одно почти не в состоянии понять другое»); попытки сообщить отдельные туземные слова или определить их смысл еще явно неудачны. И в этом случае анонимный путешественник в Тобольск дает гораздо больше, чем остальные источники, так как он приводит небольшие словарики «пермских» и «татарских» слов на основании собственных записей. Конечно, чем ближе подвигаемся мы к XVIII в., тем разнообразнее и обширнее становятся рассказы иностранцев о Сибири. В общем же все приводимые нами источники дают несомненно богатый и очень разнохарактерный материал, ценность которого можно учесть лишь в специальных исследованиях.

В XVIII в. Гмелин писал, что к тому времени Северная Азия оставалась еще «погруженной для географов в глубокий мрак». Этот вывод должен быть теперь несколько ограничен; в действительности во многих отношениях она сделалась им известна значительно раньше, пусть медленно, но неуклонно превращаясь из страны легенды и вымысла в страну вполне реальных географических очертаний и постепенно наполняясь все более богатым содержанием, которое нельзя игнорировать при современном изучении Сибири.

Текст воспроизведен по изданию: Сибирь в известиях западно-европейских путешественников и писателей, XIII-XVII вв. Новосибирск. Сибирское отделение Российской академии наук. 2006.

Комментарии

1. Бартольд В. История изучения Востока в Европе и России. — Изд. 2-е. — Л., 1925. — С. 391. Ср.: Миддендорф А. Путешествие на север и восток Сибири. — СПб., 1860. — Ч. 1, отд. 1. -С. 29.

2. Клингер В. П. Сказочные мотивы в истории Геродота // Университетские известия. — Киев, 1902. — № 11. — С. 87—88; 1903. — № 3. — С. 199-200. Реальную основу этой легенды пытался, однако, подчеркнуть еще В. Н. Татищев (История российская. — М., 1768. — Кн. 1. — С. 105—106): «Сия басня мню от того сложена, что для трудности перехода [через Урал] <... > мало в ту страну ходили, а особливо зимою для множества снегов проход кроме лыжей был неудобен <... >. И как люди тамошние в то время не выходили, то сложили, якобы они все то время спят. Сию басню Плиний шестимесячным днем утвердить прилежал <... > и может у калмык южных гор от Сибири Алтай шестимесячные от того названы».

3. Клингер В. П. Указ. соч. - С. 199.

4. Tomaschek W. Kritik der aеltesten Nachrichten iiber den Skythischen Norden // Sitzung-sberichte der Philosophisch-historischen Classe der Kayserl. Akademie der Wissenschaften. — Wien, 1888. - Bd 116. - S. 780-815; Bd 117. - S. 1-70; Мищенко Ф. Известия Геродота о внескифских землях России // ЖМНП. — 1896. — № 12. — С. 103-124; Matzat H. F. Ueber die Glaubwuerdigkeit der geographischen Angaben Herodots ueber Asien // Hermes. — 1882. — Bd 6; Браун Ф. А. Разыскания в области гото-славянских отношений. — СПб., 1899. — С. 84—85, 87—88; Marquart I. Osteuropaеische und ostasiatische Streifzuege. — Leipzig, 1903. — S. 54. А. И. Покровский (Геродот та Аристей // Юбклейний зб. на пошану Д. I. Багалiя. — Киiв, 1927. — С. 323—340) значительно ограничил смелые догадки Томашка. Отдельные замечания см. в статье: Hennig R. Der Araxes des Herodot — die Wolga // Petermanns Mitteilungen. - 1929. - H. 7-8. - S. 169-174.

5. Heeren A. H. L. Ideen ueber die Politik, den verkehr und Handel der vomehmsten Volker der Alten Welt. — Gottingen, 1824. — Th. 1, abt. 2. — S. 264; Мищенко Ф. Указ. соч. — С. 118-119; GlagischA. Die Hyperboreer und die alten Chinesen: Eine historische Untersuchung. — Ostrowo, 1866.

6. Такое мнение высказано недавно в статье: Hennig R. Ein Kapitel zur Klasstellung antiker Wirtschaftsgeographie // Rheinisches Museum. — 1930. — Bd 72. — S. 328 ff. Весьма убедительную критику основных положений Р. Хеннига представил проф. Б. В. Варнеке в докладе, читанном на секции археологии ВСОРГО в Иркутске в мае 1931 г. и, к сожалению, еще не напечатанном. В. Н. Татищев (Указ. соч. — С. 106) заметил об аримаспах: «Дионисий Периегет вымыслил сие о самоедах, яко для стреляния из лука один глаз жмурят, которое Мартиньер в Лексиконе географическом правильно за басню почел». Еще недавно А. П. Чулошников (Очерки по истории казак-киргизского народа. — Оренбург, 1924. — С. 14) писал о тюрках: «Несомненно ими были аримаспы Аристея, жившие севернее исседонов и еще в VIII в. [!] предпринимавшие походы <... > в бассейн Тарима и в горную область Алтая, где под "грифами", охранителями золота <... > они, конечно, встречались <... > ни с кем иным, как с промышленной народностью чудью [!]». Б. Лауфер (Laufer) в лейденском журнале «T'oung Pao» (Vol. 9. — Р. 452) выводит имя аримаспов из монг. aram-dak.

7. Соболевский А. И. Русско-скифские этюды // Изв. ОРЯС. — 1921. — Вып. 26. — С. 32—33. Другие этимологии Рифейских гор см. ниже; о грифах в греческой литературе и искусстве см.: Клингер В. П. Указ. соч. — С. 163 и след.

8. Ростовцев М. И. Скифия и Боспор: Критическое обозрение памятников литературных и археологических. — Л., 1925. — С. 16-17.

9. Minns E. Scythians and Greeks. — Cambridge, 1913. — Ch. 9. Выводы автора о связи скифского «звериного стиля» с Сибирью, впрочем, ограничены М. И. Ростовцевым (ЖМНП. - 1913. - № 11. - С. 183).

10. Соболевский А. И. Указ. соч. — Т. 27. — С. 289. Сходное мнение высказал и М. К. Фаст (О скифском вопросе // Тр. XIII Археологического съезда. — СПб. — Т. 1. — С. 105): «Гиппократ имеет в виду не южнорусский, а североазиатский край».

11. Brenner О. Nord- und Mitteleuropa in den Schriften der Alten. — Munchen, 1877. — S. 23-28.

12. Клингер В. П. Указ. соч. — С. 89; Латышев В. В. Известия древних писателей о Скифии и Кавказе. — СПб., 1904. — Т. 2, вып. 1. — С. 55 и след.

13. Riese A. Die Idealisierung der Naturvoelker des Nordens in der griechischen und roemischen Literatur. — Frankfurt a. M., 1875. — S. 7. Ср.: Ростовцев М. И. Указ. соч. — С. 89 и след.

14. Бартольд В. История... — С. 41 и след.

15. Ростовцев М. И. Указ. соч. — С. 87-88.

16. Плиний рассказывает, что Патрокл проехал из Индии Восточным и Северным океаном в Дирканское (Каспийское) море, заставляя его, таким образом, открыть северо-западный проход, но из Страбона мы знаем, что Патрокл лишь считал возможным такое путешествие; это мнение разделял и Страбон (Neumann K. J. Die Fahrt des Patrokles auf dem kaspischen Meere // Hermes. — 1884. — Bd 14. — S. 180-181). Анализ сведений Страбона о Северной Азии: Cuno J. Forschungen im Gebiete der alten Voelkerkunde. — Berlin, 1877. — Bd 1. — S. 114 f. О причинах этого ошибочного представления о Каспийском море существуют различные догадки; см., напр.: Sieglin und Philipp. Berliner Philologische Wochenschrift. — 1915. — S. 1216; по мнению Парча (Partsch) (Ztschr. der Gesellschaft fur Erdkunde zu Berlin. — 1918. — H. 1. — S. 70), наличие в нем тюленей способствовало мысли, что оно соединяется с океаном.

17. Дитмар Б. География Эратосфена // Землеведение. — 1929. — Т. 31, вып. 4. — С. 273-296.

18. Bunbury E. A History of ancient Geography. — London, 1883. - Vol. 2. — P. 596, 597.

19. Mannert K. Geographie der Griechen und Romer: der Norden der Erde. — Leipzig, 1820. - S. 483 f.

20. Ibid. - S. 484-485.

21. Ibid. - S. 486.

22. Аммиан Марцеллин. История / Пер. Ю. А. Кулаковского. — Киев, 1907. — Вып. 2. — С. 188; Ростовцев М. И. Указ. соч. — С. 82-83.

23. Dieterich К. Byzantinische Quellen zur Laender- und Voelkerkunde (5—15 Jahrh.). — Leipzig, 1912. — Bd 1: Einleitung.

24. О теории Космы: Kretschmar К. Die physische Erdkunde im christlichen Mittelalter // Geographische Abhandlungen / Hrsg. von A. Penck. — Bd4, h. 1, — S. 41—46; Winstedt E. O. The Christian Topography of Cosmas Indicopleustes. — Cambridge, 1909. — P. 128 sq; Marinelli G. Die Erdkunde bei den Kirchenvatern // Deutsch von L. Neumann. — Leipzig, 1884. — S. 44—53.

25. Dieterich K. Op. cit. — Th. 2. — S. 133.

26. Веселовский A. H. Русские и вильтины // Изв. ОРЯС. — 1906. — Вып. 3. — С. 121-122; Тиандер Ф. Поездки скандинавов в Белое море. — СПб., 1906. — С. 41, 72. Вопросу о познаниях Иордана о Восточной Европе недавно посвятил статью J. Mikkola — «Die Namen der Volker Hermanarichs» (Finno-Ugrische Forschungen. — 1922. — Bd 15).

27. Кулаковский Ю. К истории Боспора Киммерийского в конце VI в. // Византийский временник. — 1901. — Вып. 8. — С. 10-12.

28. О путешествии Земарха и других византийских известиях: Chavannes Ed. Documents sur les Tou-Kiue (Turcs) occidentaux // Сб. тр. Орхонской экспедиции. — СПб., 1896. — Вып. 6. — С. 233—235. «Эктаг» означает не «Золотую гору», как полагал Менандр, но, вероятно, «Белую гору», под которой чаще всего подразумеваются Алтайские Белки (см.: Bury // The English Historical Review. — 1897. — Т. 12. — P. 426; Клеменц Д. Древности Минусинского музея. — Томск, 1886. — С. 71—72; Толстой И., Кондаков Н. Русские древности в памятниках искусства. — СПб., 1900. — Вып. 3. — С. 7—9). Ср.: Берг Л. Аральское море. — СПб., 1908. - С. 4-6. L. Cahun (Introduction a l'histoire de l'Asie. - Paris, 1896. - P. 58) полагает, что византийцы произвели это название от древнего турецкого корня эк, эги, что значит 'высокий'.

29. Риттер К. Землеведение Азии. - СПб., 1867-1879. - Т. 3. - С. 178; L. Cahun (Op. cit. — P. 115) признал в этом несомненно искаженном византийцами имени имя племени Turkech, или Тургаш, как транскрибирует его Л. Ф. Радлов в своем издании Орхонских надписей. О границе области киргиз в VI в. см.: Бартольд В. Киргизы: Исторический очерк. — Фрунзе, 1927. — С. 10—11; Чулошников А. П. Указ. соч. — С. 27.

30. Кулаковский Ю. Указ. соч. — С. 12—13.

31. Dieterich К. Op. cit. - Th. 1. — S. 20, 22, 23; Бартольд В. История... — С. 51.

32. Византийские известия о праистории Венгрии собраны: Schonbaum H. Die Kenntnis magyarischer Geschichtsschreiber von der altesten Geschichte der Ungam von der Landnahme. — Berlin; Leipzig, 1922. В венгерских хрониках очень неясно говорится о p. Togora, которая течет «пустынными лесами и болотами, мимо снежных гор, где солнце светит в туманах» и наконец вливается «в Северное море» (Симон из Кезы). В «Венской иллюстрированной хронике» у Туроца та же река называется Thogata. Гунфальфи видит здесь воспоминание венгров об Иртыше, который, по Кастрену, называется у остяков Тангат, или Тлангатль (см.: Hunfalfy. Ethnographie von Ungarn. — Budapest, 1877. — S. 185; Marquart J. Op. cit. — S. 59—60; Ляскин Г. Сочинения Константина Багрянородного о фемах и о народах. — М., 1899.

33. Летопись Г. Акрополита // Византийские историки / Пер. И. Троицкого. — СПб., 1863. — С. 63—64; здесь же и выписка из Н. Григоры.

34. Dieterich К. Op. cit. - Th. 2. - S. 24-25.

35. Бартольд В. История... — С. 191.

36. Там же. — С. 34.

37. Marinelli G. Op. cit. — S. 23 f, 28—32. Цитаты из Иосифа Флавия, Иеронима, Про-копия и т. д. см.: Uhlemann М. Ueber Gog und Magog. Sep. — Abdr. — S. 1, a. — S. 266—267. Еврейские писатели о Гоге и Магоге до Мухаммеда: Beer // Ztschr. der deutschen und morgen-landischen Geschichte. — Bd 9. — S. 785-793; Marquart J. Op. cit. - S. 281-282. Ср.: Веселовский А. Н. Южно-русские былины // Сб. ОРЯС. — СПб., 1885. — Вып. 36. — С. 175, 178—179. — Прим.; Опыты по истории развития христианской легенды // ЖМНП. — 1875. — №4. — С. 551-552, 558; Византийский временник. — 1897. — Вып. 4. — С. 551-552, 558. Ср.: Yule H. The Book of ser Marco Polo. — London, 1903. — T. 1. — P. 56-57; BovenschenA. // Ztschr. der Gesellschaft fur Erdkunde zu Berlin. — Bd 23. — S. 300—301; Boemer J. Wer ist Gog und Magog // Ztschr. fiir wissenschaftliche Theologie. — 1867. — Bd 40; Peschel O. Ursprung und Verbreitung einiger geographischen Mythen im Mittelalter // Deutsche Vierteljahrsschrift. — 1854. — H. 2. — S. 257—350; Heinemann-Vogelstein. Adnotationes quaedam ex litteris orientibus petitae ad fabulas quae de Alexandra Magno circumferuntur. — Vratislav, 1865. — P. 27—46: «Fabula de vallo in Gog et Magog extructo de Alexandra et Dulcarnaino».

38. Пантусов Н. Как далеко простирались сведения арабских географов в глубь Средней Азии // Изв. О-ва архивоведения, истории и этнографии при Казан, ун-те. — 1909. — Т. 25, вып. 5. — С. 93—105; автор, согласно с Штюве (Stuewe. Die Handelszuege der Araber <... > durch Afrika, Asien und Osteuropa. — Berlin, 1836. — S. 359 ff.), видит здесь указания на Алтай, в противоположность д'Осону, который полагал, что Селлам пробрался к Уралу. В названии Эдкеш Штюве видит остяков, Дегинь и Френ считают их уйгурами, Риттер (Op. cit. — Bd 1: Erdkunde. — S. 1127) — хакасами; о стене Зюль-Карнейна см. также труд де Гуэ, названный у нас ниже. Прочая литература: Бартольд В. История... — С. 61.

39. Marquart J. Op. cit. — S. 89—90; Григорьев В. Об арабском путешественнике X в. Абу-Долефе и странствовании его по Средней Азии // ЖМНП. — 1872. — Ч. 163. — С. 23.

40. Fraehn C. M. Ibn-Foslans und anderer Araber Berichte ueber die Russen. — SPb., 1823. — S. 218; Вестберг Ф. К анализу восточных источников о Восточной Европе // ЖМНП. — 1908. — № 1. — С. 410; Хвольсон Д. А. Известия о хозарах, буртасах, болгарах и русских Ибн-Даста. - СПб., 1869. - С. 188-189.

41. Fraehn C. M. Op. cit. - S. 227-228.

42. Пантусов Н. Указ. соч. — С. 101.

43. Г. Якоб (Jakob G. Der nordisch-baltische Handel der Araber im Mittelalter. — Leipzig, 1887. — S. 110) пишет о Сибири: «Wahrend <... > zweifelhaft bleibt, ob dieses Land von Arabem selb st betreten wurde, ist es ziemlich gewiss, dass es ihrem Handel nicht verschlossen blieb» — «Хотя и <... > сомнительно, что арабы сами посещали эту землю, можно почти с уверенностью утверждать, что для их торговли она не была закрыта». По некоторым арабским известиям, чужеземные купцы доходили только до булгар, булгарские же — до Югры и, может быть, до Ледовитого моря (см.: Notices et extraits des manuscripts... — Т. 131. — P. 284 sq.; Хвольсон Д. А. Указ. соч. — С. 190, 192; Савельев П. С. Мухаммеданская нумизматика в отношении к русской истории. — СПб., 1847. — С. LXVII и след.).

44. Гаркави А. Я. Сказания мусульманских писателей о славянах и русских. — СПб., 1870. - С. 193, 199-201, 271; Хвольсон Д. А. Указ. соч. - С. 161, 163-165, 183-184.

45. Гаркави А. Я. Указ. соч. — С. 66-89; Вестберг Ф. Указ. соч. — С. 410; Зап. ВОРАО. — 1903. — Вып. 13. — С. 270. Кроме Ибн-Фадлана Вестбергу известен еще один арабский писатель, именно — компилятор Димешки (XIV в.), писавший о северном сиянии: «Совсем возле Ледовитого моря <... > по ночам видны сияния, и происходят они не от звезд и не от огня». О немой торговле с туземцами см. свидетельства Андалуси, Абу-л-фиды, Казвини (Хвольсон Д. А. Указ. соч. — С. 186—189).

46. Fraehn С. М. Op. cit. - S. 240; Jacob G. Op. cit. - S. 110.

47. Литературу см. выше, прим. 37. См. также: Meyer P. Alexandre le Grand dans la litterature francaise. — Paris, 1886. - P. 382-380 sq.

48. См. еще у Марко Поло: «Et се est le lieu, qe nos applon de se en nostre pais Go-go et Magogo; mes il l'apeillent Ung et Mungul». «Мунгалы суть, — пишет еще Н. Спа-фарий, — о которых пишется в Библии Гог и Магог, потому что они называют себя ма-голь» (Путешествие Спафария / Изд. Ю. В. Арсеньева. — СПб., 1882. — С. 128). С татарами гогов и магогов сопоставляет «славянский текст Мефодия, русские летописи под 1223— 1224 годами, письмо Фридриха к Генриху III и Жуанвиль, Ринкольф de Monte Crucis» и др. (Веселовский А. // ЖМНП. - 1875. - № 4. - С. 313-314, 322).

 

49. Бицилли П. М. Салимбене: Очерки итальянской жизни XIII в. — Одесса, 1916. — С. 300 и след. Ср.: Wuttke И. Zur Geschichte der Erdkunde im letzten Drittel des Mittelalters. — Dresden, 1871. - S. 5.

50. Marinelli G. Op. cit. — S. 19.

51. Шакк А. История норманнов в Сицилии. — СПб., 1896. — С. 174—176.

52. Richthofen F. von. China: Ergebnisse eigner Reisen. — Berlin, 1877. — Bd 1. — S. 633.

53. Schaube A. Handelsgeschichte der romanischen Volker des Mittelmeergebiets bis zum Ende des Kreuzzuges. — Munchen; Berlin, 1906.

54. Свод западных известий о монголах см.: d'Ohsson. Hostoire des mongols. — La Haye; Amsterdam, 1834. — T. 2. — P. 110—186; Strakosch-Grossmann. Der Einall der Tataren in West-Europa. — Berlin, 1910. Европейские представления о монголах анализированы в работе И. Пальфи «О татарах в Европе XIII в. » (Palfy J. A tatarok es а 13 czazadi Europa. — Budapest, 1928); о появлении татар говорят летописи Австрии, Германии и даже Англии (ср.: Кулик А. О походе татар в 1223 г. по Нейбургской летописи // Учен. зап. АН. — 1852. — Т. 1, вып. 2. — С. 760 и след.). Русский перевод рассказа епископа Петра из «Chronica major» Матвея Парижского: Филарет. Обзор русской духовной литературы. — Изд. 3-е. — СПб., 1884. — С. 62—64; Савченко СВ. Письма магистра тамплиеров к Людовику Святому о вторжении татар в Западную Европу // Унив. изв. — Киев, 1919. — № 1—4. — С. 1—6; Каррутерс. Неведомая Монголия. — Пг., 1914. — С. 321-323.

55. Friedmann E. Der mittelalterliche Welthandel von Florenz in seiner geographischer Ausdehnung. — Wien, 1912 (к книге приложена карта пути в Китай из Азова на основании книги Б. Пеголетти); Ковалевский М. М. Венецианская и генуэзская колонии в Тане в XIV в. II Тр. XII Археологического съезда. — М., 1905. — Т. 2. — С. 109—174. О сношениях Венеции с Кипчаком между 1381 и 1400 г. см.: Silberschidt M. Das orientalische Probem zur Zeit der Entstehung des tuerkischen Reiches nach venezianischen Quellen. — Leipzig; Berlin, 1923. Много материала по вопросу о торговых сношениях генуэзцев с монголами и их соперничестве с венецианцами см. в кн.: Bratianu G. I. Recherches sur le commerce genois dans le mer Noire au XIII siecle. — Paris, 1929; автор высказывается, между прочим, против легенды о древности генуэзской колонии в Каффе; первые известия о ней относятся лишь к 1281г.

56. Возражения на все эти домыслы см. у В. Н. Татищева (Указ. соч. — Т. 1. — С. 157, 159, 191). Ср.: Замысловский Е. Герберштейн и его историко-географические известия о России. - СПб., 1884. - С. 64-70.

57. Все это взято Меховским главным образом у Плиния. В. Н. Татищев (Указ. соч. — С. 156, 141) замечает, однако: «Сие о Сибири частью можно сказать: древние обыватели остяки, тунгусы и вогуличи, их справедливости и беззавистному нраву довольно удивиться нельзя <... > что же о здравии, долгоденствии и кончине положил, оное басни». Интересную параллель античным сказаниям представляет самоедская сказка, записанная С. Г. Писаховым на Новой Земле, о счастливом крае, где нет вражды и злобы: «Если пройдешь льды, идя все к северу, и перескочишь через стены ветров кружащих, то попадешь к людям, которые только любят и не знают ни вражды, ни злобы. Но у тех людей по одной ноге, и каждый отдельно они не могут двигаться, но они любят и ходят, обнявшись, любя. Когда они обнимутся, то могут ходить и бегать, а если они перестают любить, сейчас же перестают обниматься и умирают. А когда они любят, они могут творить чудеса... » (На Северной Двине // Сб. Архангельск, о-ва краеведения. — Архангельск, 1924. — С. 46). Ср. рассказы о людях Севера, не имеющих суставов, но бегающих быстро, которые, упав, не могут подняться без посторонней помощи. О подобных людях рассказывает Плано-Карпини. См. приложенную к настоящей книге транскрипцию «Иркутского фрагмента». См. также мою статью: Сказания иностранцев о России и ненецкий эпос // Сов. этнография. — 1935. — № 4-5. - С. 153-159.

58. Ср.: Платонов С. Ф. Москва и Запад в XVI-XVH вв. — Л., 1925.

59. Изв. О-ва архивистов, историков и этнографов при Казан, ун-те. — 1909. — Т. 25, вып. 5. — С. 103. — Прим. О летописной русской легенде см.: Мартюшев A. M. Коминарод в первый период его исторической известности // Коми-му. — 1928. — №2. — С. 34—41.

60. Барсов Н. П. Очерки русской исторической географии. — Варшава, 1873. — С. XXVIII.

61. Веселовский А. Н. Из местных преданий: Анты и Чудь // Сб. ОРЯС. — 1883. — Т. 32. — С. 80—86; Он же. Русские и вильтины в саге о Дитрихе Бернском // Изв. ОРЯС. — 1906. — Кн. 3. — С. 17—19. Впрочем, по мнению некоторых исследователей, сказание о самопогребении чуди создалось в Западной Сибири во второй половине XVII в. (см.: Шмидт А. В. О чуди и ее гибели // Зап. Урал, о-ва любителей естествознания. — 1927. — Т. 11, вып. 2. — С. 49-54).

62. Ляскоронский В. Этнография по Адаму Бременскому. — Киев, 1883. — С. 27—29; Schluter. Adams von Bremen geographische Vorstellungen vom Norden // Hansische Geschichts-blatter. — 1910. — S. 555—570; Weinhold R. Die Polargegenden Europas nach Vorstellungen des deutschen Mittelalters // Sitzungsberichte der Wiener Akademie der Wissenschaften. — Bd 8, H. 4. — S. 790—791; К. Тиандер (Указ. соч. — С. 47) полагает, что кинокефалы Адама Бременского — лопари.

63. Ср.: Соколов М. И. Неизвестное русское сказание начала XVII в. легендарно-географического характера // Землеведение. — 1894. — № 2. — С. 95—98. В 1605 г. «поморенин» Афанасий «сказывал про многие морские дивные чудеса, а про иные слыхал <... >. И ездил он по морю на морских судах 17 лет и ходил в темную землю, и тамо тьма стоит, что гора темная <... >. А за темную землю ездил Немчин Белогород, и там царство сильного Антрупского царя» и т. д. «Белогород» — это Иван де Валь (Девах) Белобород, антверпенский (г. Антропа) купец, торговавший в России.

64. Arne T. I. La Suede et l'Orient. — Upsala, 1914; Щепкин Е. Н. Древнейшие сношения Швеции с Востоком // Ист. изв. - 1917. - № 1. - С. 14-24; Бороздин И. // ЖМНП. - 1916. -№ 10. — С. 320—324. См. также: BuggeA. Die nordeuropaischen Verkehrswege im fruhen Mittelaiter und die Bedeutung der Wikinger fur die Entwicklung des europaischen Handels // Vierteljahrsschrift fur Social- und Wirtschaftsgeschichte. — 1909. — Bd4. — S. 286 ff.; Schroder F. R. Scandinavien und der Orient im Mittelaiter // Germanisch-romanische Monatsschrift. — 1920. — Bd 8. — S. 208 f.; Смирнов Л. П. Вользкий шлях i стародавнi Руси. — Киiв, 1928. — С. 14 и след.; Тиандер К. Ф. Указ. соч.

65. Меха составляли одну из важнейших отраслей торговли Новгорода с Западом еще в XII в. (Hausmann R. // Baltische Monatsschrift. - 1904. - Bd 58, H. 10. - S. 194-215; H. 11. -S. 257-291; а также: Тр. XV Археографического съезда. — 1911. — Т. 1. — С. 101-102). На Западе удерживались русские названия мехов (см.: Stieda W. Revaler Zollbuecher und Quit-tungen des 14. Jahrhunderts. — Halle, 1887. — S. CXI—CXII). О меховой торговле Руси с Западом см. еще: Иконников B. C. Опыт русской историографии. — Киев, 1908. — Т. 2. — С. 159, 616-617.

66. Вернадский Г. В. О движении русских на восток // Научно-исторический журн. — 1913. — № 1. — С. 55—56; Он же. Против солнца: Распространение русского государства к востоку II Русская мысль. — 1914. — № 1. Ср., впрочем: Бартольд В. История... — С. 171. О Руси и русских в китайских летописях монгольского периода см.: Духовная беседа. — 1863. — № 27. — С. 368, 370; Вост. сб. — 1875. — Т. 1. — С. 47; Православный собеседник. — 1886. — № 1. — С. 260—281; Русь и Асы на военной службе в Китае Ц Живая старина. — 1894. — Т. 4, вып. 1. — С. 65—73. Об имени Киева в китайских летописях см.: Beazley R. The Text and Versions. — London, 1903. — P. 284.

67. В рассказ, заимствованный из книги Павла Иовия, неизвестный венецианец вставляет рассказ о том, что Иван IV разбил вогуличей и вел продолжительную войну с Югрой, и это может быть принято за действительный факт (Огородников В. Донесение о Московии второй половины XVI в. — М., 1913. — С. XIII—XIV).

68. Памятники дипломатических сношений с державами иностранными. — СПб., 1851. — Т. 1. — С. 108—114; Adelung Fr. von. Kritisch-literarische Uebersicht der Reisenden in Russland. — SPb., 1846. — Bd2. — S. 157—158; Оксенов А. Слухи и вести о Сибири до Ермака II Сиб. сб. — 1887. — Вып. 4. — С. 220—111; Сборник, издаваемый студентами С. -Петербургского университета. — СПб., 1857. — Вып. 1. — С. 88-89; Karge P. Kaisers Friedrich III. und Maximilian I. ungarische Politik und ihre Beziehungen zu Moskau, 1486—1506 // Deutsche Zeitschrift fuer Geschichtswissenschaft. — Bd 9. — S. 259 f. Против мнения Оксенова, защищающего официальную версию отказа Снупсу, говорит то, что «когда смелый турист просил по крайней мере разрешения возвратиться в Австрию через турецкие или польские владения, ему в этом было отказано, и он должен был пуститься в обратный путь тою же дорогою, какою прибыл в Москву, т. е. через Лифляндию и Германию» (Брикнер А. Россия и иностранная печать в XVI—XVII ст. // Русские ведомости. — 1895. — № 72). И. Х. Гамель (Зап. АН. — 1865. — Вып. 8. — С. 35) полагает, что Снупс хотел отправиться на Обь с чисто образовательной целью, чтобы «осмотреть тамошний край в географическом и вообще ученом отношении». Предположение Е. Замысловского (Герберштейн... — С. 69. — Прим.), что Снупс просился туда, потому что «слышал о соседстве этих земель с китайским царством», совершенно неправдоподобно. Характерна одна подробность: в грамоте Сигизмунда сказано было, что Снупс послан «земли видети и чюдных речей смотрити, которые тамо есть и могут быти, о которых нам часто всказывают».

69. Замысловский Е. Чертежи сибирских земель XVI—XVII столетий // ЖМНП. — 1891. — № 6. - С. 333-335.

70. Гaмель И. Х. Указ. соч. - С. 34-35.

71. Дживелегов А. Очерки итальянского Возрождения. — М., 1929. — С. 7—8.

72. Шмурло Е. Россия и Испания в последнюю четверть XVI в. // Россия и Италия. — Пг., 1915. - Т. 3, вып. 2. - С. 301-302.

73. О португальце Пинто см. ниже, в гл. о Кильбургере.

74. Larsen К. Cervantes' Vorstellungen vom Norden // Studien zur Vergleichenden Litera-turgeschichte. — 1905. — Bd. 5. — S. 273—296. Картина в книге де Фера (о последней см. ниже), изображающая неожиданную встречу голландских моряков с русскими промышленниками, приветливо их встретившими, вероятно, послужила источником рассказа о короле Кратиле и о дружеской встрече его людьми Персилеса с товарищами. Об этом ничего не говорит Д. К. Петров в своей статье об этом романе Сервантеса (ЖМНП. — 1903. — № 10. — С. 304-326).

75. Литературу об англо-русских торговых сношениях см. ниже; список, разумеется, не полон, но он и не стремится к тому, чтобы быть исчерпывающим.

76. Любименко И. Московский рынок как арена борьбы Голландии и Англии // Русское прошлое. — 1923. — Вып. 5. — С. 3—13. Кроме работ о русских торговых сношениях с Нидерландами, указанными ниже, см. еще: Кордт В. Русское зерно на голландском хлебном рынке в 30-е гг. XVII в. // Техника, экономика и право. — Киев, 1925. — Т. 1. Об «английском вкладе» в изучение европейцами России см. статью: Lubimenko I. England's Part in the Discovery of Russia // Slavonic Review. — 1927. — T. 6. — P. 104—118. В другой статье того же автора дана характеристика последовательности изучения России народами Запада (Le rele comparatif des differents peuples dans ladecouverte et ladescription de la Russie // Revue de synthese historique. — 1929. — № 142—144). Между 1335 и 1486 г. Россию изучают итальянцы, потом австрийцы (1486—1553), далее англичане (1543—1600), затем голландцы, шведы, поляки, немцы и т. д. Конечно, установление хронологических границ отличается при этом большой условностью.

77. Возможно, впрочем, что и позже некоторым «иностранным купца в отдельных случаях все же удавалось проникнуть в Сибирь если не лично, то при посредстве своих промышленников»: на это указывали московские торговые люди в своих челобитных 1627 и 1635 гг. В первой говорится, что «в Сибирь голанские немцы торговые и тезики своих промышленников посылают»; во второй это известие повторено лишь буквально; опрошенные по этому поводу представителями московской власти авторы челобитья (1635 г.) сказали: «Кого торговые немцы в Сибирь для промыслу мяхкие рухляди посылают, того они именно сказать не ведают» (Базилевич К. В. Коллективные челобитные торговых людей и борьба за русский рынок в первой половине XVII в. // ИАН / Отд. общественных наук. — 1932. - № 2. - С. 96-97).

78. Кордт В. Материалы для истории русской картографии. — Киев, 1906. — Сер. 2, вып. 1. — С. 23—26; Берг Л. С. История русской географической науки. — Л., 1929. — С. 22; Чечулин Н. Д. Новые труды по древней русской картографии // ЖМНП. — 1906. — № 9. — С. 214-215.

79. Письма и донесения иезуитов о России конца XVII и начала XVIII в. — СПб., 1904. - С. 37.

80. Voyage en divers etats d'Europe et d'Asie. — Paris, 1692. Авриль не называет имени и отчества этого смоленского воеводы; указываю их предположительно (Иван Алексеевич?) по справке у Н. Барчукова (Списки городовых воевод и т. д. — М., 1902. — С. 211).

81. См. мою статью «Один из русских корреспондентов Ник. Витсена» в сборнике «С. Ф. Ольденбургу к 50-летию научно-общественной деятельности» (Л.: Изд. АН СССР, 1934. - С. 51-60).

82. Бахрушин СВ. Очерки по истории колонизации Сибири в XVI и XVII ст. — М., 1928. -С. 181.

83. Введенский А. А. Служащие и работные люди у Строгановых в XVI и XVII вв. // Труд в России: Исторические сборники. — Л., 1924. — С. 59—60; к сожалению, статья не затрагивает вопроса о служащих, занятых в торговле Строгановых; напомним, однако, О. Брюнеля (см. у нас ниже).

84. Сибирские летописи. - СПб., 1908. - С. 10, 98, 263.

85. Гессен Ю. Труд пленных в Московском государстве // Русское прошлое. — 1923. — № 2. — С. 68—69. Ср.: Оглоблин Н. Н. Обзор столбцов и книг Сибирского приказа. — М., 1900. — Ч. 3. — С. 61—63; Он же. Заговор томской Литвы // Чтения в О-ве Нестора-летописца. - 1894. - Кн. 13.

86. Словцов П. А. Историческое обозрение Сибири. — СПб., 1885. — Ч. 1. — С. 100-101.

87. Белокуров С. А. Юрий Крижанич в России. — М., 1906. — С. 113.

88. Томск в XVII веке: Материалы для истории города / Изд-во Горохова. — Томск, б. г. - С. 166.

89. Андриевич В. К. История Сибири. — СПб., 1886. — Ч. 1. — С. 137; источник этого известия не указан. В «Архиве П. М. Строева» (Пг., 1917. — Т. 2. — С. 512—513) напечатан указ 1620 г. об отправке в Тобольск двух немцев — Анца Локмана и Матюшки, «что был немецкий поп» (ср. у нас ниже).

90. Ф. Аделунг (Kritisch-literarische Uebersicht... — Bd 2. — S. 352) полагает, что рукописные заметки Доббина о Сибири не отысканы, однако он ошибается; они напечатаны полностью три раза: один раз на немецком и два раза на голландском языке, на что уже указали П. Кеппен (Bibliographia zoologica rossica. — SPb., 1905. — Bd 1. — S. 418) и В. Кордт (Чужоземнi подорожнi. — Киiв, 1926. — С. 131). Впервые их напечатал по подлинной рукописи Доббина J. Chr. von Hennin в приложении к изданным им путешествиям Арнольда Бранда (Reisen durch die Mark Brandenburg, Preussen, Churland etc. — Wesel, 1702); ниже приводится полный русский перевод сочинения Доббина по этому изданию.

91. Бахрушин СВ. Указ. соч. — С. 181-182.

92. Курц Б. Г. Состояние России в 1650—1655 гг. по донесениям Родеса. — М., 1915. — С. 85. Любопытно, что еще Петр I велел найти в Сибири шведов, знакомых с мореходством, которых хотел послать в Обдорск, где бы они выстроили корабль для поездки на Камчатку (Голиков И. И. Деяния Петра Великого. — СПб., 1834-1847. — Ч. 4. — С. 274; Muller G. Fr. Sammlung russischer Geschichte. — SPb., 1763-1764. — Bd 3. — S. 101).

93. Заозерский А. И. Царь Алексей Михайлович в своем хозяйстве. — Пг., 1917. — С. 159. Ср. также: Пуцилло М. П. Указатель делам и рукописям, относящимся до Сибири. — М., 1879. - С. 19 (1629 г.), 20, 21 (1628 г.), 44 (1675 г.), 53-54 (1697 г.) - присылка рудознатцев в Томск по совету Н. Витсена.

94. Дополнения к Актам историческим. — СПб., 1848. — Т. 6, № 24; Кулишер И. М. История русского народного хозяйства. — М., 1925. — Т. 2. — С. 246.

95. ЧОИДР. - 1904. - Т. 1.

96. Muller G. Fr. Sammlung... - Bd 1. - S. 202.

97. Андрею Виниусу многим обязана сибирская картография. Рейтенфельс пишет (1671—1673), что Виниус «начертил не так давно в главных чертах путь из Москвы на географической карте» (ЧОИДР. — 1906. — Т. 3. — С. 98). По мнению И. П. Козловского (Первые почты и первые почтмейстеры в Московском государстве. — Варшава, 1913. — Т. 1. — С. 202, 226, 239), чертеж этот составлен Виниусом ок. 1667 г.; во всяком случае интересно, что им смогли впоследствии воспользоваться иностранцы. Ф. Дукмейер (Duckmeyer F. Korbs Diarium und Quellen, die es erganzen. — Berlin, 1909. — Bd 1. — S. 128—132, 248) приводит из Амбергского архива интересные данные о дружеских отношениях Виниуса и австрийского посла в Москве в 1698 г., Хр. Гвариента, из которых видно, что «Виниус препроводил ему карту всей Сибири и не пожелал издавать ее иначе, как посвятив ему». Чертежные работы Семена Ремезова также связаны с распоряжениями Виниуса.

98. Oppel A. Terra incognita. — Bremen, 1891; Heawood E. A History of geographical Discovery in XVI and XVII centuries. — Cambridge, 1912.

99. Так, например, у Фрэнка Ходдера (Holder F. Russian Expancion at the Pasific. — Cleveland, 1914).

100. Сибирские летописи. — СПб., 1908; Попов А. Изборник славянских и русских сочинений и статей, внесенных в хронографы русской редакции. — М., 1869. — С. 401.

101. Thies К. Entwicklung der Beurteilung und Betrachtung der Naturvoelker. — Dresden, 1899. — S. 17—19; Кагаров Е. Нарис icтopii етнографii // Етнографичнiй вiснiк. — 1927. — Ч. 3. — С. 7—22. Джоффруа Аткинсон в своей книге (Atkinson G. Le relations de voyages du XVII siecle et revolution des idees. — Paris, 1927) подчеркивает важное значение путешествий XVII в. для развития идей в XVIII в.

102. Benfey Th. Geschichte der Sprachwissenschaft. — Muenchen, 1869. — S. 221 ff. Аделунг (Adelung J. Chr. Mithridates oder Allgemeine Sprachkunde. — Berlin, 1809) приводит материалы относительно первого знакомства европейцев с языками Сибири. О позднем развитии урало-алтайского языкознания см.: Donner О. Die uralaltaische Sprachen // Finnisch-ugrische Forschungen. - 1901. - Bd 1. - S. 128-129.

1 ... 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12

Назад Вперед

Источник: vostlit.info.

Рейтинг публикации:

5

Комментарии (1) | Распечатать

Добавить новость в: