РЕЙТЕНФЕЛЬС, ЯКОВ: Сказания герцогу Тосканскому о Московии

Издалека, с холодного Севера, из киммерийского мрака являются на ясный твой тосканский полуденный свет мои сказания о Московии, дабы получить от блеска твоего имени себе жизненного духа, ибо, народившись среди постоянных, тревожных странствований, они непременно должны были выйти несвязными, необработанными и неясными. Я обращаюсь поэтому к твоему великодушию: простри его благосклонно на мое неискусное и поверхностно скользящее перо, если, Великий Государь, найдешь, что мои отрывочные, безыскусственные и необработанные рассказы не соответствуют ни твоему величию, ни важности описываемых московских событий. Ведь ни величайшие исполины, опущенные в глубокий колодезь, ни изображение великих дел, помещенное на невзрачной, малой дощечке, ничуть не теряют вследствие сего ни величины своей, ни значения. Именно тебе, совершившему ряд долгих и славных путешествий и объездившему некогда лучшую часть земного шара, конечно, хорошо известно, что во время путешествия внешний вид странников, большею частью, бывает непригляден. Вот соображения, которые внушают мне надежду, что ты не сочтешь настоящий, малый, труд мой совершенно недостойным твоего могущественного покровительства, и я, коленопреклоненно, горячо молю Треблагого и Тремогущественного Господа Бога, свыше обо всем пекущегося, о том, чтобы ты, Государь справедливый, благочестивый, милостивый, богоподобный, как можно долее и благополучнее правил судьбою народов к отраде твоих подданных, на гордость и украшение всему миру и в величайшее прославление Имени Господня.

Предуведомление к просвещенному читателю о книге сей, ее сочинителе и о том, как рукопись ее досталась нам

Если ученые вообще извлекают величайшую для себя пользу и немалое удовольствие из всякого рода старинных письменных памятников, то, поистине, они в гораздо большей степени обретут и то, и другое в ряде исторических повествований, добросовестно и без всяких прикрас составленных просвещенными мужами, нежели в каких-либо иных сочинениях. Ибо история есть как бы богатейшая и разнообразнейшая сокровищница, своею чудесною силою заставляющая дух и разум читателя, так сказать, само собою достигать высшей степени мудрости, прочно усваивая чуть не все успехи целого ряда веков. Если же исторические сказания, не имеющие ничего общего с лживыми вымышленными баснями, доставляют вообще развлечение и пользу, то я смело и торжественно клянусь, что просвещенный и любознательный читатель найдет в настоящем повествовании в изобилии и то, и другое. Ибо предлагаемые сказания наши заключают в себе, кроме несомненной, доподлинной истины, составляющей душу истории, еще и такие, удивительно разнообразные, сведения, какие трудно найти на страницах других, древних и новых, сказаний. Ибо, так как здесь описываются страны и народы, крайне далеко от нашей страны находящиеся, то неизбежно надо было подробно рассказать об образе жизни, священных обрядах, законах и нравах, весьма отличных от наших и для нас совершенно неслыханных и неизвестных. К этому надо еще прибавить, что эта страна находится почти у самого северного полюса, сплошь покрыта вечным снегом и находится в окоченелом состоянии от постоянного мороза, так что хорошенько не знает ни ночного мрака, ни дневного света. Однако же и там произрастают разные плоды, травы и деревья и водятся животные, птицы и рыбы, по большей части не похожие на наши. Все это и многое еще другое может приятно занять читателя, удивить его и доставить ему наслаждение.

Выслушай же теперь внимательно и благосклонно краткое сообщение о том, кто составил это чудесное, необычайное повествование и благодаря какому счастливому стечению обстоятельств рукопись этого сочинения досталась нам. [235]

Прекрасную повесть эту составил Яков Рейтенфельс, муж доблестный, отец коего пользовался чрезвычайной милостью и весом у светлейшего короля польского Казимира, ибо был его советником в сокровенных делах, муж отменно выдающийся, ибо, превосходя всех современников своих ученостью и красноречием, далеко опередил всех их приятностью обхождения, нравственным образом жизни, крайним человеколюбием и непорочностью души. Итак, сей доблестный муж, достойный сын славного отца, проживая некогда во Флоренции и имея часто доступ во дворец светлейшего великого герцога тосканского Козьмы III, составил, дабы снискать себе расположение его светлости каким-либо важным делом, эту повесть, переписал ее собственноручно и, посвятив ее ему же, поднес ему в дар, после чего она была приобщена к другим редчайшим книгам, коими библиотека герцога была весьма богата.

А так как эта библиотека крайне гостеприимно открыта и для граждан Флоренции, и для посторонних приезжих, то случилось, что некий знатный германец увидал эту рукопись между другими, редчайшими, рукописями и, прельщенный новизною ее содержания и красотою изложения, усердно просил самого библиотекаря о разрешении списать ее, чего, наконец, и добился. Ибо начальник сей библиотеки, Антоний Мальябекки, муж доблестный и выдающийся своей любезностью и доступностью по отношению ко всем ученым и крайне участливо относящийся к научным вопросам, не только не затруднился дать такое разрешение, но даже сочувственно отнесся к этому. Этот знатный германец, получив желаемое, отправился в путь из Флоренции в свое отечество, а прибыв сюда, в эти итальянские Афины, желая оказать услугу ученому миру, благосклонно предоставил мне копию, им собственноручно и точно с подлинника списанную, для напечатания впервые. Ее-то, благосклонный читатель, я ныне в печатном виде и предлагаю тебе для пользования и надеюсь, что так как она преисполнена всякого рода мудрости и заключает в себе разные известия, столь же новые, сколько и достопримечательные, то ты не пожалеешь, что пробежал ее, а по временам, в часы досуга, внимательно изучил ее. Прощай, и воздай похвалу нашему усердью ко всему ученому миру.

Падуя, марта месяца 28 дня, 1680 года

Главные источники

Аблавий. Аллаций. Атлас. Берозий. Цедрен. Московская летопись. Кромер. Геродот. Иорнанд. Коянович, орд. Иезуит., История Литвы. Никет. Олай Великий. Олеарий. Павлиния, Северная история. Плиний. Поссевин, орд. Иезуит. Прокопий. Птолемей. Саксон Грамматик. Шеффер. Сборник известий о Московии. Зонара. И многие другие.

Предисловие

Изложить связно и последовательно то, что действительно было с самых ранних пор существования мира, есть труд столь тяжелый и почти безнадежный, что и глубочайшие поныне умы согласны в том, что это значит лишь тратить даром и труд и время. Неудивительно посему, что всякая древность окутана продолжительным мраком и что в период, когда первобытным народам более нравятся ужасы войны, нежели сладостные плоды мира — науки, главное место занимают невежественные вымыслы. Мало того, неисповедимый Промысел Божий и непостижимое Его Правосудие оставляют этот народ под бременем диких нравов и невежества до той поры, пока он, как и все остальные, не просветится собственным прозрением, собственным светом. Дошедшие же до потомков памятники, вырезанные на меди или на камне, а также и устные, могущие бы возвестить о давно прошедшем, подвергаются столь разнообразной порче, что едва оставляют по себе след: ибо съеденный ржавчиною металл или треснувшие либо стертые камни могут превосходно свидетельствовать о чем угодно, но отнюдь не дают верного представления о том, что было, а гораздо вреднее то, что описывающие эти сомнительные памятники еще более затемняют их разноречивыми объяснениями. Со своей стороны, и в записях, и устных преданиях чуть ли не совсем затирается истина, либо вследствие ненадежности памяти людской, либо тщеславных измышлений, либо неистовства войны и властителей, или же благодаря невежеству пишущих. Ко всему этому присоединяются и другие, еще большие, затруднения. Ведь нередко — как заметил кто-то — целые царства рушатся или переносятся на другое место; несколько племен сливаются в одно, или одно распадается на многие; пустыни заселяются, а тщательно обработанные земли превращаются в суровые пустыни; леса вырубаются и обращаются в плодоносные нивы; большие города разрушаются и, как бы из праха их, возникают новые на новых местах. Реки меняют свои русла, болота высыхают, и даже само море то наступает, то отступает. Считая поэтому все, что касается, в каком-нибудь отношении, древней истории, не достоверным, я с трудом нахожу какие-либо твердые основания, на которые я бы мог опереться. Хотя и странно, что почерпаемые со страниц Св. Писания свидетельства об исторических событиях не суть лишь умозаключения, основанные на длинном [237] ряде выводов, ибо Св. Писание преследует цели более важные и более возвышенные, нежели подробное изложение мирских, летописных событий, однако нельзя отрицать того, что уже из одной десятой главы книги Бытия можно узнать гораздо более и гораздо вернее о происхождении народов, нежели из свидетельств всех остальных, дошедших до нас, письменных памятников. Поэтому и мы постараемся, прежде всего, этим божественным путеводным светочем, ибо это, по общему убеждению, вернее, — осветить, насколько это возможно, корни происхождения московского народа, окутанные столь глубоким мраком. Подвигаясь затем дальше в пучине времени, мы не преминем воспользоваться также и светскими писателями, хотя вначале нам придется довольствоваться одними предположениями, так как мосхи, случайно упоминаемые у чужеземных писателей, значатся то под одним названием, то под другим. Но так как их собственная история почти что не сохранила никаких остатков древности, то всякий свет, внесенный в этот, поистине киммерийский, мрак, может быть лишь отрадным, как бы слаб он ни был. Я со своей стороны, конечно, сочту себя вполне вознагражденным за настоящий, хотя бы и небольшой труд, если дам им какому-нибудь ученому, более, к его счастью, даровитому, нежели я, как бы руководящую нить и докажу необходимость не только исправить ошибки, могущие встретиться у меня, но и расследовать точно и обстоятельно то, чего я лишь поверхностно коснулся. Ибо я не настолько страшусь справедливой оценки и не так уж против поправок, чтобы не желать от души полного раскрытия истины. А пока я кратко опишу обычаи и некоторые новейшие события мосхов, основываясь иногда на более достоверных памятниках, русских и иных, а иногда на личном моем опыте и на наблюдениях очевидцев. При этом я усердно прошу читателей простить мне, если я повторю кое-что общеизвестное, и позволения свободно обсуждать общераспространенные понятия о нравах. А так как в последних весьма трудно разобраться, то не должно отнюдь при этом поддаваться ни чувству приязни, ни чувству вражды. Ибо мне хорошо известны и чувство взаимного отвращения между отдельными лицами, и присущее всем народам вообще зло — зависть и презрение. Я также хорошо знаю, что люди ревниво относятся к добродетелям и порокам смертных, постоянно расходясь друг с другом и ошибаясь, благодаря личному чувству. Благодаря этому, зачастую, одно и то же у разных народов то превозносится, то осуждается, ибо даже самый негодный поступок мы хитро скрашиваем придуманным выражением ”благочестивый обман” или ”государственная необходимость” и нередко одно и то же чудовищное проявление варварства, которое мы в других всячески стараемся пояснее обнаружить, в самих себе мы таим, благодаря лишь различным названиям. От всего этого, ввиду его дикости и непристойности, я [238] намерен воздержаться, в остальном же я усердно прошу еще и еще простить мне местами самое изложение, местами — его порядок, так как я только урывками мог трудиться над писанием сих сказаний, среди постоянных суровых жизненных забот на чужбине и после почти пятилетней разлуки с музами. Всякий беспристрастный читатель простит мне поэтому и зияющие пробелы, и несвязность событий, вследствие молчания источников. К тому же никогда, клянусь, это сочинение не вышло бы в свет, не будь на то воли светлейшего герцога тосканского, моего милостивого государя. Сей доблестный князь, служа своею справедливостью — правителям, а благочестием — всем христианам неким сверхъестественным, блестящим примером, побужденный выдающейся любовью к просвещению, неутомимо заботился о том, чтобы нам, в слабой попытке нашей, оказана была ученая помощь, и прежде всего помощь достославного Антония Мальябекки, достойнейшего помощника такого государя, красы ученых, в котором счастливо соединились все те высшие умственные дарования, из коих каждое в отдельности украсило бы уже любого ученого. Из предосторожности, впрочем, я желал бы здесь предупредить, что под названием московитов я разумею всевозможные народности, ныне под властью Российского государства находящиеся, и что, говоря то о них всех вообще, то об отдельных народах, я более придерживался нового и достоверного, нежели древнего и сомнительного, хотя мосхи не без основания считаются причастными славе скифов и готов, так как они либо одного с ними происхождения, либо же, смешавшись с ними, действовали в тех же русских землях, подпадая лишь в разное время под разное владычество. При наименовании правителей я также, вперемежку, употреблял то название царя, то короля, а иногда и великого князя, зная, что отчасти все эти выражения — равнозначащи, а отчасти, в разное время, предпочтительно употреблялось либо то, либо другое наименование.

Для того же, чтобы можно было потом, с бульшим удобством, продолжать рассказ, мне придется, в самом начале его, повести речь несколько издалека, предпослав самые краткие и необходимые сведения о корне происхождения мосхов.

После того как Ноев ковчег, этот плавучий дом и зародыш мира, благополучно избегнув всеобщей неотвратимой гибели, стал на горах Араратских в Армении, богоборцы дерзновенно, в течение многих лет, тщетно пытались воздвигнуть Вавилонскую башню, но, по смешении свыше языков, начали по необходимости рассеиваться в разные стороны. Тогда — я умалчиваю о прочих — некоторые потомки Иафета отправились с армянских высот на запад и север, в Натолию или Малую Азию, а отсюда, быть может по наущению Ноя, одни переплыли морским зыбким путем через Пропонтиду и Босфор на населенные острова в архипелаге и в Европу, главным образом, [239] в Западную; другие же, с другой стороны, распространились вдоль Черного моря через Каппадокию, Колхиду, Грузию, Черкасию и вдоль Каспийского моря через Мидию, Албанию, Скифию до самого севера и даже чрез Норвегию и Гренландию или иным каким путем в Америку, как это ясно доказывают исландские летописи. Ведь и самое имя Иафет обозначало, что его потомки расселятся на широчайшем пространстве. Кого же именно из этих потомков Ноя должно считать родоначальником того или другого отдельного племени, никоим образом решить нельзя за разнообразием мнений и непроницаемым, окутывающим этот вопрос мраком. Бероз (если только действительно эта мысль приходила когда-либо самому Берозу в голову) и некоторые другие древнейшие писатели сообщают, что Ной неоднократно поочередно рассылал своих потомков основывать колонии по всему земному шару, и что поэтому он назывался у скифов отцом всех — малых и великих — богов, мировым зерном и иными, отдающими древностью, именами. Отсюда естественно следует, что, в свою очередь, и Иафет, и Хам, и Сим поступали точно так же. Все это, по-видимому, нисколько не расходится со Св. Писанием. Действительно, у греков имя Иафета с древнейших времен было в таком употреблении, что вошло даже в поговорку, и то, что было в незапамятные времена, называлось ”древнее Иафета”. Они же рассказывали, что Прометею, сыну Иафета, на Кавказских горах орел терзает сердце или печень. Заманчиво предположение, что сей Прометей был Магог, сын Иафета, ибо его первоначальным местопребыванием был Кавказ, и самое имя это напоминало о терзании сердца. Впрочем, далее я уже ничего не скажу, предоставляя решать этот вопрос другим, более сведущим лицам.

Источник: vostlit.info.

Рейтинг публикации: