|
Идеология, демография и экономика. XI-XIII вв (Часть 3)
Неудивительно, что именно особенно богатевшие и набиравшие силу города становились очагами назревавшего бунта против правящей церкви. Как раз одним из последствий роста благосостояния горожан стало то, что читать теперь учились и зажиточные купцы с ремесленниками, которые тут же во множестве становились ересиархами.
Показательно, что самое сильное брожение умов возникло в самых богатых районах тогдашней Европы - Северной Италии и Южной Франции. В сущности, тогда это была центральная общеевропейская фабрика, дополнительно богатевшая на восточной торговле и особенно на госзаказах. Огромные доходы Рима, оставались в итоге в карманах ремесленников, купцов и ростовщиков Флоренции, Милана, Генуи, Венеции, Сиены и пр.
В итоге местная публика была куда как образованнее, чем в среднем по Европе, а потому и почва для бунта была куда как более благодатной. Именно здесь особо буйно произрастали различные ереси, такие как катарская, проповедовавшая в числе прочего и возврат к первобытному аскетичному христианству. И проповедь, требовавшая отказа церкви от материальных благ, находила большой отклик.
Вот что пишет современник событий Монета из Кремоны: «Среди бедняков было много таких, которые умирали с голоду и которых приводили в ужас и возмущение несметные богатства церкви. С напряженным вниманием и с внутренним волнением слушали они слово божье, исходившее из уст еретиков, требовавших отказа церкви от мирских наслаждений и возврата к временам, когда бедность считалась величайшей добродетелью. Что же удивительного в том, что городская голь шла в секту катаров и другие еретические секты и пополняла их ряды свежими силами?».
Но не только голытьба шла за катарами. Всё было гораздо серьёзнее. Катарская ересь и подобные ей были порой слишком убедительными, и к катарам, что переводится с греческого как «чистые» или «совершенные» (почти как ессеи), прислушивались равно князья и богатые купцы, а не только беднота. Катаров ещё называли альбигойцами - поскольку одним из основных их центров стал город Альби. Сами же катары называли себя добрыми людьми.
На самом деле, многое к чему пришли катары, было созвучно с тем, к чему пришёл в своём анализе Евангелий и Лев Толстой, что, кстати, неудивительно, так как они пользовались одним и тем же источником. В части идеи непротивления злу они вообще говорили одно и то же. Мирная проповедь «совершенных», которые отрицали всякое насилие и строго следовали заповеди «не убий», быстро завоёвывала сотни тысяч сторонников. Катарские общины возникали в Альби, Тулузе, Нарбонне, Каркассоне, Перпиньяне, Фуа, а в итоге практически во всех городах и селах Лангедока. Сам граф Раймунд VI Тулузский, которого называли «королем Лангедока», поддерживал катаров. В известном смысле это была своеобразная репитиция протестантства, но катары были куда как более последовательны в своём следовании собственному же учению. По крайней мере, если уж кого и называть-то евангелистами, так это именно их. Катары прекрасно видели все противоречия Ветхого и Нового Заветов и с ходу отвергали кровавые левитские сказки. Однако, исходя из противоречий Ветхого и Нового Заветов катары делали очень знакомый вывод о том, что богов-то оказывается два. Ветхозаветный Бог в их представлении - никто иной, как бог гнева, «бог века сего или князь мира сего», злое начало, тот самый дурак Саклас из евангелия для Иуды, который создал человеческую плоть.
Чтобы вернее ввести людей в заблуждение и отвратить от спасительного пути духа, он заставил их поклоняться себе. Доводом в пользу того, что Ветхий Завет инспирирован «князем мира сего», катары считали изобилие в нём жестокости и чрезмерное внимание к плотской стороне бытия. Напротив, некоторые книги пророков пользовались у катаров большим почитанием – а именно те, которые явно говорят не о мстительном и ревнивом Боге Израиля, а о Боге благом и духовном, которого и должен был явить людям Христос. И вот царство этого светлого Бога находится за пределами этого мира. Собственно, все книги, написанные катарами и известные нам, основываются на выражении «царство Мое не от мира сего».
Основывая свою философию на таком наивном, на первый взгляд, рассуждении, катары на самом деле оказывались куда как ближе к первоначальной философии Иисуса, нежели многочисленные поколения официальных церковных мыслителей. Вместе с гностической космогонией, катары всё-таки возвращали к жизни нечто, давно убитое официальной догмой. И что самое важное, проанализировав Евангелия, катары заново открыли дуализм его учения. Рассуждение Иисуса в пустыне – это очевидно дуалистическая философия. Похожим образом, дуализм катаров предполагал независимость корней добра и зла по отношению друг к другу, что впервые было выражено ещё в Логике Аристотеля: «Противоположные принципы являются противоположностями», из чего должно было следовать, что добро и зло, являющиеся противоположностями, происходят от противоположных принципов.
В связи с таким дуалистическим видением мира, катары, отказываясь приписывать Богу ответственность за бардак и неустроенность нашего материального мира, проповедовали Царство Божье не от «мира сего, который во зле лежит», согласно определению евангелиста Иоанна. Именно в этом мире они видели единственно возможный ад - ад преходящий, который, в конце времен, придет к своему концу, не имея ничего общего ни с вечностью, ни с Богом, ни с его благим творением. При этом ничто видимое не могло, с точки зрения катаров, свидетельствовать о Боге или быть священным символом, ни крест, ни голубка. В итоге, они не строили ни храмов, ни часовен, и практиковали отправление культов и проповеди в домах близких людей, под сенью пещеры, в таверне, на лесной поляне, утверждая, что единственной Церковью Божьей является сердце человека.
Очевидно, катары совершили именно то усилие в познании Бога, о котором говорил сам Иисус. И это было именно то, от чего официальная церковь открыто отказалась, заявив, что верит в абсурдное. Каким бы бредом в итоге не оказывалась формулировка вероисповедания, ссылка на этот лозунг должна была снимать все противоречия. И снимала, в принципе, пока почемучек не развелось слишком много.
Основополагающим камнем в фундаменте официального объяснения стало понятие первородного греха. Подразумевалось, что человек просто не способен преодолеть голос своей плоти (что сами же монахи опровергали сто тыщ миллионов раз), а значит, он грешен по умолчанию. Но тогда возникал вопрос, как теперь спасать душу, если человек по жизни грешник? Тут-то и приходилось считать, что Иисус пришёл в этот мир, чтобы лично спасти всех грешников.
Церковь же в этом случае становилась официальным секретариатом Бога на земле и занималась спасением заблудших душ. А задача христианина теперь сводилась к соблюдению свода правил и предписаний, что уже сильно попахивало иудаизмом – не хватало только постулата о богоизбранности европейского народа.
Такая интерпретация учения была очень удобна и для церкви и для большинства прихожан, поскольку церковь получала обоснование своего льготного существования, а прихожане избавлялись от ненужной им рефлексии и усилий. Правда, некоторые, развив эту логику, приходили к выводу, что теперь о душе вообще не надо заботиться. О душе-то теперь заботился священник, который, кстати, тоже мог не заботится о собственной, ибо был священником.
Удобно? Конечно! Но какое это всё имеет отношение к учению Христа, лично мне не понятно. Усилие, братцы, кровь, пот и слёзы, а не удобства и комфорт завещал нам Иисус: «Не думайте, что я принес мир на землю, не мир я принес, но раздор. Я пришел сбросить огонь на землю. И как желаю, чтобы он разгорелся».
Противоречия, вызванные первоначальными искажениями и упрощениями учения, официальная церковь веками пыталась узаконить, как данные в божественном откровении и человеческому разуму неподвластные. Катары же вытащили весь этот абсурд на свет божий и попытались его препарировать.
Показательно, что они тоже отмели в сторону байку про первородный грех и тут же получили абсолютно иную картинку. Самым важным и честным следствием стало понимание ненужности церкви, как посредника между человеком и Богом, и её роль сводилась лишь к экспертной и обрядной функции «совершенных». Участие же церкви в мирских делах становилось просто немыслимым.
Так катары пришли к абсолютно верному выводу, что церковь не должна вмешиваться в мирские проблемы, и должна заниматься исключительно духовными вопросами, тем самым, выделив основополагающее логическое противоречие существования папства. А развивая свою логику дальше, катары, например, отвергли действенность церковных таинств, если совершающий их священник находится в состоянии греха. Что разом воскрешало очень многие ереси, осуждённые в своё время далеко не аскетичными епископами-сенаторами Древнего Рима в IV и V веках, когда и встал впервые вопрос по поводу «облико морале» римских священнослужителей.
Сбросив оковы абсурда тоталитарных догм, катары получили возможность взглянуть на всю конструкцию со стороны. И то что они видели, не вызывало у них никакого уважения. Катары совершенно не стеснялись, когда высмеивали католические обряды и суеверия. Вот, к примеру, такая фраза из проповеди катарянина Пейре Отье, чудом сохранившейся в архивах инквизиции: «Это не Бог дает такой прекрасный урожай, а унавоживание земли». Или вот ещё: «Зачем ты простираешься перед этой статуей? Разве ты забыл, что это человек взял кусок дерева и вырезал ее с помощью железных орудий?» Очень уместно тут вспомнить про статуи Исиды с младенцем Гором, которые почитались как образы Богоматери.
Что можно было возразить на такое? По сути вопроса – ничего. В катарскую веру люди обращались тысячами: и стар, и млад, и крестьяне и феодалы. Ещё Бернар Клервосский сетовал на «ужасные оскорбления», которые окситанская (южнофранцузская) аристократия наносила посланникам папы. По его собственным словам, церкви опустели, а в Верфее (замок в Альбижуа) даже не нашлось никого, кто пожелал бы послушать его проповедь. Катарский дуализм становился официальным вероучением Юга Франции, легко вытесняя католическую церковь повсюду, где появлялись катарские проповедники. Из Лангедока проповеди катаров распространялись в городах Шампани, Германии, Фландрии. Я уже не говорю про Северную Италию, где и без катаров бурлило и булькало.
Катары стали кошмарным сном Римской церкви. Учению о том, что Рим не нужен, сам Рим должен был что-то противопоставить. Но когда папа Иннокентий III направил в Тулузу одного из самых фанатичных и красноречивых проповедников католической церкви - испанского монаха Доминика Гусмана, катары просто подняли его на смех. И выбор оставался очень простой: либо репрессии, либо углубление реформ.
Вот так на свет и появился монстр, за создание которого, «пресвятой» Римской церкви не отмыться НИ-КОГ-ДА. Конечно, если взглянуть на учение катаров глазами правоверного католика, то все эти история про двух демиургов и два параллельных мира действительно напоминала уж тыщу лет как отлученную гностическую ересь, а, скорее всего, ею и являлась. Среди крестоносцев было много южнофранцузских рыцарей. И они могли привезти домой много интересных рукописей, которые сохранялись от излишнего рвения католиков на Востоке. И вот из этих рукописей катары могли всякого набраться.
Но одновременно с этим, факт того, что папство в споре с катарами прибегло к созданию инквизиции, говорит о том, что Рим уже не мог ничего однозначно возразить по философскому существу вопроса. Так часто бывает, когда один из спорщиков, видя, что его аргументация не достаточно убедительна, но при этом он очень не высокого мнения о сопернике, попросту выплёскивает в лицо оппоненту, подвернувшийся под руку стакан воды. В нашем случае, один из участников схватился за меч.
Сие, разумеется, не прошло незаметно для молчунов – они свои выводы сделали. И что это были за выводы догадаться не трудно, ведь даже сами палачи-инквизиторы были терзаемы сомнениями. Еретики упрямо горели на кострах, своим поведением больше напоминая ранних христиан, нежели колдунов и демонов. В 1143 году рейнский монах Эвервин де Стейнфельд даже послал настоящий призыв о помощи к самому Бернару Клервосскому. Он пишет о том, что местные катары, которых поймали и осудили в Кёльне, переносили муки огня со стойкостью первых христианских мучеников, и это вызвало большое беспокойство и ропот среди народа и клириков, присутствовавших при казни.
И эти роптания были ещё цветочками. Порой инквизиторы и ягодки собирали. Когда под предлогом, что в городе Орвието будто бы выбирают должностных лиц из еретических сект, папа Иннокентий III наложил на город интердикт, запретив в нем богослужение, то это не произвело никакого впечатления на горожан. Тогда туда был отправлен легат, который разрушил несколько домов, казнил не мало людей и подверг публичной порке всех «еретиков», публично раскаявшихся и спасшихся таким образом от верной смерти. В итоге, ожесточенные орвиетцы просто убили папского агента. При этом, фанатик-людоед был объявлен мучеником и чудотворцем по совместительству.
Другая история связана с Конрадом Марбургским – первым инквизитором Германии. Этому скромному немецкому монашку принадлежат слова: «Я сжёг бы сто невинных, если бы среди них нашёлся хотя бы один виновный». Он настолько прославился своей жестокостью и беспощадностью по отношению к еретикам, что ему даже был сделан выговор за излишнее усердие на специальном сейме в Майнце. Так вот этого отмороженного деятеля успокоили не холопы какие, а самые, что ни на есть аристократы. На обратном пути из Майнца Конрад был убит несколькими рыцарями.
И таких случаев было превеликое множество. Инквизиция была не просто жестока, это было больше похоже на какую-то садистскую патологию, психическое расстройство, вызванное, например, постоянным недоеданием или нескончаемой практикой умерщвления плоти, которые почитались за истинное благочестие, но зачастую просто разрушали психику. Неудивительно, что господ инквизиторов не спасала даже охрана, приставленная к ним.
Ожесточение церкви можно объяснить и тем, что логические построения еретиков были с одной стороны не пробиваемы для римских теоретиков, но при этом внешняя обёртка ересей, как это было с катарской космогонией, действовала на догматиков как тряпка в руках тореадора на быка. Думаю, не многие могут похвастать, что им незнакомо это, прямо скажем, недостойное ощущение, когда чувствуешь, что оппонент-то во многом прав, и при этом всё равно хочется оторвать ему голову.
И как это бывает и в жизни, если даёшь волю эмоциям и переходишь к подобным действиям, то автоматически теряешь авторитет и уважение людей посерьёзнее. Так как фанатиками является не самая значительная часть народонаселения, создание инквизиции сослужило Риму в итоге очень дурную службу. Всё те же хитрые молчуны не выступали против догмы открыто, при этом теперь ни в грош её не ставили. А, начав открытые репрессии, против своих идеологических противников, папство дало санкции на репрессии против себя.
Источник: bossjak.livejournal.com.
Рейтинг публикации:
|
