О роли Папы Римского в современной истории.

Всё началось с того, что около 140 года некий судовладелец Маркион перебрался в столицу империи из провинциального Синопа и вступил в римскую христианскую общину. Маркион был человек образованный, и поиск истины для него был не пустым звуком. А потому, даже не смотря на большие пожертвования, он вызывал у руководства общины постоянное недовольство, задавая вопросы, на которые никто не мог дать ему убедительных ответов. Объяснения же самого Маркиона вообще повергали святых старцев в ужас, поскольку они шибко тяготели к гностицизму. Но одной полемикой дело не ограничилось. Маркион с помощью своих капитанов коллекционировал раритетные христианские тексты, и в какой-то момент у него на руках оказалась коллекция посланий самого апостола Павла. И вот, ознакомившись с ними, Маркион был не на шутку озадачен. Мы уже отметили, что канонические послания апостола Павла таят в себе странную логику двойных стандартов и наполнены различными противоречиями. Так вот дело, оказывается, в том, что канонические послания Апостола, носят на себе отпечаток того же явления, какой лежит на всех нынешних христианских текстах. В каноническом варианте посланий Павла далеко не все принадлежит его собственному перу. В действительности, не всегда даже можно сказать, что принадлежит ему, а что стало результатом позднейшей правки. Однако, благодаря именно этой двойственности канонических посланий, апостол язычников стал сегодня для одних предателем, а для других иудейским засланцем. Но благодаря Маркиону вполне реально обелить честное имя Апостола. Когда в его руках оказались тексты посланий апостола Павла, собранные его моряками по всему Средиземноморью, то он обнаружил сильные несоответствия с тем, что ему вещали римские пресвитеры. Тогда Маркион сам издал эти послания в виде книги под названием «Апостол». Книга оказалась настолько «еретической», что впоследствии была полностью уничтожена. Вокруг «Апостола» кипели нешуточные страсти, и, в конце концов, было решено, что Маркион сам всё написал. Однако, если изучить критику, направленную в адрес Маркиона более предметно, то откроется интересный нюанс. Святые отцы позволили себе некоторую необъективность в столь важном вопросе. Да чего уж там, критики Маркиона гораздо чаще взывают к эмоциям, чем к логике. Судите сами. Тертуллиан утверждал, что Маркион выскоблил (industria erasit), пропустил (abstulit), оставляя повсюду следы, подобно ворам (ut furibus solet), вырыл огромные ямы, выбирая то, что ему нравилось (quantas foveas... fecerit auferendo quae voluit), проделав огромную брешь (amplissimum abruptum intercisae scripturae). Т.е. Тертуллиан проповедовал неприкосновенность кафолического документа, а потому в резких выражениях пристыжает стирательную губку Маркиона (erubescat spongia Marcionisi). Правда, никакой внятной аргументации, почему именно кафолический документ есть истина в последней инстанции так представлено не было. Но так как Тертуллиан являлся одним из столпов христианского богословия, то впоследствии его обвинения Маркиона «в воровстве» всегда воспринимались за чистую монету, и Маркион объявлялся шулером по умолчанию. Однако, Епифаний, например, был значительно более сдержан, на личности не переходил и всего-то констатировал тот факт, что Маркион обрезал послания апостола. Но это опять же может являться фактом только в том случае, если совершенно точно установлено, что имеет место именно обрезание, а не нечто обратное. А иначе это вполне могут быть правки, пояснительного или нравоучительного характера. Что, кстати, в случае внесения правок человеком непонимающим, могло оказаться вообще фатальным. А в том, что такое имело место быть, вполне реально убедиться самостоятельно. Адольф фон Гарнак в своих трудах, посвящённых Маркиону, частично восстановил маркионовский «Апостол». Так вот начнём с того, что три послания, которые вызывают особые споры на предмет даже самой принадлежности к перу Павла, а именно два послания к Тимофею и послание к Титу, в «Апостоле», действительно, у Маркиона отсутствовали. В принципе, и без Маркиона можно было заключить, что с этими посланиями дело не чисто. Эти три послания заметно отличаются от остальных по стилю. Здесь стиль «неторопливый, монотонный, тяжеловесный, многословный, бессвязный, местами тусклый и бесцветный». А это полная противоположность стилю самого Павла, яркому, а главное, лаконичному. Они отличаются и по грамматике, и по особенностям языка, и по словарному запасу, который подозрительно близок к писателям-апологетам II века. Послания Павла имеют на странице от четырёх до шести слов, которые повторяются в текстах II века, а вот в трёх спорных посланиях таких слов аж от четырнадцати до шестнадцати на странице. Втрое больше, так что ни о какой ошибке в пределах погрешности речь уже не идёт. Ещё эти три послания предполагают более развитую церковную организацию, но главное, одно из них (1Тим.6:20) умудряется даже осудить другой труд Маркиона -   «Антитезы», опубликованные им только в 144 году. В русском переводе Вы этого не найдёте, но в греческом оригинале употреблено именно слово «антитезы»: «О, Тимофей! храни преданное тебе, отвращаясь негодного пустословия и прекословий (αντιθεσεις - антитезы) лжеименного знания (γνωσις - гнозис)» (1Тим. 6:20). Странное выражение «антитезы лжеименного знания» преобретает совсем иной смысл, когда знаешь, о чём тут идёт речь. Ну что тут скажешь? Либо Павел предвидел появление Маркиона и точно знал и его имя и название его труда, либо святые отцы вошли в транс и, посоветовавшись с самим Павлом, внесли дополнительные коррективы. Хотя, скорее всего, никого они не спрашивали, а просто самочинно изменили текст. Ну и раз товарищи римские епископы в своей ненависти к гностикам умудрились дойти до того, чтобы прямо сочинить за Павла целых три послания, то нетрудно понять, что и с остальными десятью они тоже не церемонились. Конечно, если сличить тексты «Апостола» и кафолической версии, трудновато сразу понять, какой из них является оригиналом, а какой – позднейшей переработкой. Однако, есть совершенно однозначные места, в которых двойственное истолкование просто невозможно. Вот место номер раз. Римлянам 1:17. Вот что читается в «Апостоле» (это вопрос о том, каким должен быть человек, имеющий веру):  Ибо праведность Божья в нём открывается
от веры к вере (по мере того, как его вера возрастает),
ибо открывается гнев (приходящий) с неба
на нечестие в неправедность людей,
которые Истину подавляют в неправедности,
мы же знаем, что праведность Божья
согласна с Истиной.  Этот отрывок хорошо сложен. В нем присутствует игра слов, характерная для павлова стиля. Ход мысли автора читается легко. Праведность в человеке возрастает по мере роста его веры, и поскольку праведность должна быть согласна с Истиной, значит, павловское движение от «веры к вере» подразумевает приближение к Истине. А потому горе всем тем, кто подавляет Истину, поскольку подавление Истины есть преграда на пути к праведности Божьей. А вот в пространной версии мы уже во второй строке обнаруживаем не изложение собственных мыслей, а привлечение чужих, а именно, целую цитату из Аввакума (Авв 2:4): «как написано: праведный верою жив будет»; в третьей строке «гнев» уже стал «гневом Божим»; в четвёртой «всё нечестие» заменяет просто «нечестие». Истина в этой фразе полностью исчезает и остаётся только вера. При этом уже не понятно ни что такое праведность, ни как её обрести. Конечно, эти различия не позволяют выявить оригинал однозначно и ещё можно говорить о том, что гностик Маркион мог изменить текст и добавить в него слова об Истине. Но вот между пятой и шестой строками вставлено аж пол-главы (1:18 – 2:1), что вводится повторяющимся словом «поэтому» или «ибо», в зависимости от перевода. Эта вставка – риторическое рассуждение против идолопоклонства (язычники знают Бога, но они почитают тварь вместо творца. И Бог предал их педерастии и лесбиянству и всем порокам). Эта вставка не содержит ничего специфически Павлова. Это вообще общее место той стоической критики, которая была воспринята и использована иудеями. И это же рассуждение, что интересно, часто встречается: в «Премудрости», у Филона, всё у того же Иосифа Флавия, в книгах «Сивилл» и у таких христианских апологетов, как Афинагор и псевдо-Мелитон. Однако, в этом конкретном случае поэтическая строфа высокого павловского штиля прерывается перетиранием давно известных банальностей. Это ж как надо было ухитриться Маркиону, чтобы, имея перед собой две исписанных страницы, которые мы можем прочесть, сохранить своей пресловутой губкой и скребком как раз семь строк сильных и ярких, хорошо сложенных и хорошо звучащих. Напротив, ясно, что именно кафолический редактор ввёл в текст повсеместно встречающийся отрывок. И это же в свою очередь означает, что слово «Истина» не было добавлено, а наоборот было выкинуто из текста. И это очень символично – «вера» подменила «истину». Очень показательная метаморфоза, наилучшим образом отражающая сущность столкновения гностиков и епископов. Теперь перейдём к отрывку номер два. Римлянам 3:21. В «Апостоле» приведены четыре сжатых и лаконичных строки:  Некогда Закон, ныне праведность Божья
через веру Христа.
Итак, оправданные от веры Христа, не в Законе,
мир имеем с Богом.  Что имеем - оказывается, умница Павел прекрасно понимал, что Закон подлежит полной замене на Христово учение. Т.е. мир с Богом достигается не исполнением какого-то статичного набора правил, а исключительно следованием по извилистому пути Истины. И, главное, это полностью согласуется с только что рассмотренным первым отрывком. Праведность, будучи согласной с Истиной, растёт от веры к вере, т.е. чем ближе вера человека к Истине, тем больше и праведность. Всё связано, всё охвачено, всё непротиворечиво. И вот вместо этого сильного отрывка в пространной версии мы снова обнаруживаем нудное и многословное рассуждение в совершенно церковном стиле:  Ныне же, без Закона, праведность Божья явлена,
засвидетельствованная Законом и пророками,
праведность же Божья через веру Иисуса Христа
для всех верующих, ибо нет различия.
...(и нате Вам тридцать четыре стиха о вере Авраама)...
оправданные от веры,
мир имеем с Богом.  Очень трудно не увидеть, что именно кафолическая версия является переработкой «Апостола». И тем более отчётливо видны цели этой переработки. Она защищает Закон в тексте, который его прямо осуждает. Явное противопоставление «некогда Закон, ныне праведность» вообще стёрто: «независимо от Закона, праведность». А затем эта праведность Божья оказывается засвидетельствованной Законом и пророками. Из чего и должно как бы следовать, что Закон и еврейские пророчества не разрушены, а утверждёны Иисусом. Ну, и, конечно, снова следуют долгие и нудные рассуждения о том, что праведность по вере основана на отрывке того же самого Закона, касающегося Авраама (Быт. 15:6), после чего следует заключение «оправдавданные верой». После чего святые отцы снова прибегли к экзорцизму и изгнали из текста слова «не по Закону». С одной стороны, четыре строки – чётких, ясных, лаконичных. С другой – аж три страницы изворотливых рассуждений, созданных только для того, чтобы исправить четыре исходные строчки. Очевидно, что путь развития шёл от краткого варианта к пространному. Что особо важно, именно на таких примерах становится видно, как искажалась суть учения под влиянием рассеивавшихся по Средимноморью иудеев. В данном случае, они уже просто внаглую ломятся со своими пророками на страницы посланий апостола Павла и полностью искажают смысл исходного отрывка, устанавливая запал противоречий к библейской бомбе. Идём ещё дальше. Галатам 3:10-26. В "Апостоле" приводены такие идеи:  Ибо все, кто под Законом, под проклятием…
Христос нас искупил от проклятия Закона…
Итак, мы получили благословение духа через веру,
ибо все вы сыны Божьи через веру.  В принципе, всё то же, что и в предыдущем отрывке. Формулировка даже жёстче.  Но главное, мы снова видим всё тот же яркий и лаконичный стиль Павла. И что же приходит ему на смену:  Все те, кто от дел Закона, под проклятием...
Христос нас искупил от проклятия Закона...
Чтобы для язычников благословение Авраама стало во Христе Иисусе,
чтобы мы получили обетование духа.
…(получите ещё одиннадцать стихов о благословении Авраама)…
Ибо все вы сыны Божьи через веру во Христе Иисусе.  Всё не так. Ну, не могли массово крестившиеся после рассеяния иудеи, полностью отринуть заблуждения своих отцов, как это сделал Павел. Это для них были сделаны все эти дурацкие поясняющие правки. Это им адресованы были эти бесконечные строки о вере и благословении Авраама. При этом сам текст теряет всю былую точность, ясность и образность. Вот это то самое, за что критиковал гностик Маркион епископов, заинтересованных более в расширении паствы, нежели в сохранении истины. В итоге же логика пространной версии посланий Павла проста. Христианство – это законное продолжение иудаизма; спасение, которое сначала было предложено иудеям и ими отвергнуто, теперь перешло к язычникам. А отсюда и все эти правки, в том числе и это шаблонное разделение на иудеев и эллинов, которое я отмечал ещё ранее: «во-первых, иудею, и эллину». Оказывается, реальный исторический Павел говорил гораздо яснее и точнее: «Евангелие есть сила Божия ко спасению всякому верующему, иудею и эллину» (Рим. 1:16). А вот сие узнаваемое клише о первости иудеев, механически повторяющееся повсюду и в том числе в книге Деяний, к Павлу никакого отношения не имеет. И вот тут будет уместно вспомнить о странной тяге римской общины к апостолу Петру. Отечественный исследователь Юрий Николаев приводит интересную деталь из раннехристианской жизни. По его утверждению многочисленные легенды, которые повествуют о духовном противостоянии апостола Петра и Симона Волхва в изначальном варианте гласили о противостоянии апостолов Петра и Павла. А в первые века церкви Петр и Павел вообще рассматривались как антагонисты и выразители противоположных взглядов. Лишь впоследствии церковь по политическим соображениям постаралась скрыть и замаскировать это противоречие, перенеся всю тяжесть анафемствования на заведомых еретиков, таких как Симон Маг или гностики. И вот со следами этой правки мы и сталкиваемся при сопоставлении маркионова «Апостола» с кафолическим вариантами посланий апостола Павла. Помимо всего прочего, это наблюдение становится и вполне достойным объяснением для необходимости столь странным образом совмещать имена Петра и Павла в названиях христианских соборов и храмов. Такое искусственное примирение как раз отражает несовместимость двух позиций. А ещё становится понятно, как же святые отцы смогли покуситься на строки, принадлежавшие перу самого Апостола. На это их сподвиг авторитет другого апостола – Петра. В принципе, понять их логику можно. Павел ведь даже Иисуса никогда не видел. А вот Петр – другое дело. Поэтому Симон Петр оказался как бы большим авторитетом. Но вот что получается в итоге. Реальный Павел говорил вещи, весьма отличные от общепризнанной впоследствии догмы. А посему с него и все взятки гладки. К нему претензий быть не может никаких. Поэтому давайте договоримся так. Всё, что будет сказано далее о Павле будет относиться уже не к реальной исторической личности, а к некому собирательному образу, официальному кафолическому псевдо-Павлу, за которым стоит то самое первоначальное иудейское большинство христианских сект, которое не могло не внести корректив в учение Иисуса. Как сказал сам Учитель, трудненько наливать воду в полный сосуд. И, как видите, Библия является как раз прекрасной иллюстрацией этих слов. Очевидно, что значительное количество старой воды в сосуде так и осталось. Вот эта старая вода и должна была быть выплеснута во время спора с гностиками. Но произошло обратное – отрицание отрицания сделало своё дело. Христианство окончательно свернуло в сторону иудео-христианства. Именно объявление гностицизма ересью, стало тем самым фатальным шагом, который окончательно оформил верховенство ветхозаветного понимания учения. Точнее его непонимание. А победа над гностиками оказалась пирровой победой, потому что она создала предпосылку для введения совершенно фундаментальных изменений в канонические евангелия. Так, например, Логос в евангелии Иоанна отныне стал пониматься только как Бог, апостола Павла сменил псевдо-Павел, а цитатники типа логий Иисуса или евангелия Фомы, были успешно забыты, по причине их неканоничности. Конечно, понять ортодоксальных епископов не трудно. Они отчаянно защищали свою веру в единого и благого Бога-отца, и на победу имели бы все права, если бы играли честно. А так, цена победы оказалась больше самой победы. Это как выкинуть все доказательства и взаимосвязи из формулировки теоремы, и оставить только её следствия. Разумеется, такое не могло закончиться хорошо. На замену сложной, но стройной философской системе, требовалось теперь предложить другое объяснение: доступное и простое. Но, по сути, пришлось создавать уже совершенно новую религию. Чем весь богословский мир и занялся. Преподаватель-епископ, конечно, знал, что теорема верна и доказана, но вот ученики были туповаты, и процесс обучения шёл туго. Следовательно, объяснение выводов и рассуждений – лишняя информация. А чтобы ученики усваивали материал быстрее, сложные доказательства теоремы отбрасывались, а ученик с помощью особых лабораторных ритуалов должен был потихоньку зубрить лишь следствия из неё. В принципе, всё это выглядит так: «Я верю, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов». При этом 367 способов доказательства этой теоремы объявляются за ненадобностью ересью, потому что Пифагор – Бог Геометрии и в доказательствах истинности своих теорем не нуждается. Но при таком подходе только божественность создателя теоремы может быть причиной того, чтобы верить в следствия, из неё выведенные. Так Иисус стал богом, и в отдельного бога превратился Дух. А в итоге неожиданно возникла идея Троицы. Сама по себе Троица, на мой взгляд, является удивительно очень точным отражением христианского учения. Именно это понятие и ставит христианство над дуализмом. Ведь если взглянуть на этот образ непредвзято, то мы получим крайне неожиданный результат. Учение Иисуса включает в себя гностический дуализм – противостояние Духа и Плоти. Но цель этого не найти правых и виноватых. Злой демиург, добрый демиург – это всё глупости, чтоб младенцев пугать. Мера – вот оно единственное отражение Замысла. За инь-янь взаимного противостояния Духа и Плоти скрывается Единый Замысел, познаваемый только через Меру-Истину. Таким образом, троичное восприятие мира, явившееся в образе Троицы, можно смело назвать главным достижением хритианства. Но беда как раз в том, что даже само это понятие было получено отцами церкви как-то случайно и вообще по иному поводу – из одной только необходимости объяснить истинность учения божественностью его создателя. Подозреваю, что они сами не очень понимали, какой прорыв совершили, поскольку воспринимали Троицу как-то уплощённо. Со стороны вообще могло показаться, что теперь появились аж трое богов: Бог-Отец, Бог-Сын и Бог-Дух. А это уже даже не дуализм. Это вообще какое-то одномерное пространство, к тому же попахивающее языческим многобожием. Разумеется, такая одномерная интерпретация была совершенно не убедительна. Гностиков, столь не похожих один на другого, всем скопом отлучили в 150 году, и почти сразу появилсась первая известная критика Троицы. В годы правления римского епископа Виктора I (189—199) появился некто Феодот, кожевник. Он и стал первым, кто раскритиковал новое понятие. Точнее не само понятие, а взаимосвязи в нём. Христос для него по-прежнему оставался человеком, на которого просто действовала божественная сила. Очевидно, что Феодот читал ещё какие-то старые тексты, в которых ничего такого ни про Троицу, ни про божественность Иисуса написано ещё не было. Да, собственно, и в канонических евангелиях ничего однозначного на эту тему тоже нет. Как говорится, шила в мешке не утаишь, а потому не удивительно, что в правление епископа Зефирина ученики еретика Феодота-кожевника даже уговорили исповедника Наталия быть антиепископом Рима. Но впоследствии Наталий раскаялся и был воссоединён с Церковью. Вот тут стоит заметить, что раскаяние Наталия может быть уже вызвано тем, что церковь явно перестала быть инертным образованием, скрытым в катакомбах Империи. Христиане уже представляли из себя реальную политическую силу, и в борьбу за должность римского епископа включились серьёзные люди. Римский епископ Зефирин не имел никакого образования, был совершенно безграмотен, и за него, говорят, вовсю рулил куда как более образованный Каликст, который позже Зефирина и сменил. И вот этот Каликст был весьма интересный мужчина. Будучи рабом чиновника-христианина Каргофора, Каликст растратил где-то доверенные ему деньги и подвергся тяжёлому наказанию. А позже вообще был сослан на рудники в Сардинии из-за столкновений с евреями. Надо понимать не на религиозной почве, поскольку у евреев всегда было чего погромить. Уже интересная биография. Этакий каторжанин без особых принципов. Самое интересное, что с рудников Каликста вернули якобы по ходатайству Марции, любовницы императора Коммода, который на редкость интенсивно интересовался делами христиан. Каликст сразу же стал священником, и тут же оказался рядом с самим Зефирином, а после его смерти и вовсе был выбран римским епископом. Обстоятельства столь стремительного карьерного роста тем более подозрительны, что другая часть общины тут же избрала антипапу Ипполита. А антипапу избирали, только когда папа впадал в ересь. Из чего следует, что каторжанин Каликст тут же занялся всяческим непотребством. Надо сказать, что Ипполит был человек достойный, и в его сочинениях согласно патриарху Фотию, бичуются аж 32 ереси вплоть до ереси некоего Ноэта. Но есть ещё более интересный факт, Ипполит был глубоко оскорблен тем, что Каликст стал отпускать тягчайшие грехи вроде прелюбодеяния. Подозреваю, что грехи Каликст отпускал как раз своим благодетелям, а потому силу за спиной имел не малую. Существует вероятность, что именно это и привело к тому, что Ипполит окончил свои дни священномучеником. Ну, идём дальше. Феодот-кожемяка, был просто мелкой сошкой по сравнению с тем, что началось на Востоке, после того как римская Троица добралась и туда. Там в связи с попыткой обожествления Иисуса началась самая настоящая война, в которой нередко и до крови доходило. Новые противоречия, возникшие после изобретения Троицы, особенно отчётливо проявились во время Антиохийских Соборов. В 264 году на первом таком Соборе стоял вопрос о неправославии антиохийского епископа Павла Самосатского, учившего, что Иисус – это человек, который может быть назван сыном божиим и даже Богом, но не по естеству, а по нравственному качеству своей природы, достигшей уподобления Богу. Ну, не мог человек верить в то, что для него было очевидной придумкой. Тем более это было трудно сделать епископу антиохийскому, из чьей епархии, собственно, и началось победное шествие христианства. По сообщению Евсевия Кесарийского, в Соборе приняли участие лучшие умы богословия: Фирмилиан, епископ Кесарии Каппадокийской, святой Григорий Чудотворец, епископ Неокесарии, его брат Афинодор Понтийский, Елен Тарсский, Никомас Иконийский, Именей Иерусалимский и другие вполне достойные люди. Однако, затеяли они нечто совсем недостойное – всей толпой на одного. Павлу Самосатскому не оставалось ничего иного как, прикинувшись агнцем, заявить, что он изменил образ своих мыслей. Но уже в 268 году снова пришлось собрать Собор и опять осудить Павла Самосатского за исповедание ереси монархиан. Т.е. обвинили епископа всё за ту же неспособность признать Иисуса богом, когда он был человеком. Разумеется, Собор легко доказал неправославие Павла Самосатского и отлучил его от церкви. Вообще, такие серьёзные хлопоты по обожествлению Иисуса понятны. После того как епископам удалось отлучить гностиков, у них просто не осталось иной возможности объяснить истинность учения. Но они по-прежнему знали, что учение истинно (точнее считали истинным собственное его понимание), и, верятно, пошли по такому пути: раз слово истинно, следовательно, дано богом, а значит, и проводник идеи тоже, по ходу дела, божественен. Даже лукавить не надо было. Почти. Объяснение истинности догмата должно было быть железным, и не должно было вызывать никаких споров, поэтому Иисус стал Богом, а канонические тексты были объявлены откровением. А раз слово получено от бога, то обсуждать тут больше нечего и доказывать что-то бессмысленно. Фуф. Всё, задачка решена. Решена, да не совсем. Старцы поступили логично. Но в итоге, под серьёзным ограничением оказался сам путь познания, и не рассказывайте мне после этого, что именно этого хотел Учитель. Фиг-вам, национальная индейская изба это, а не христианство. И вообще, истину запретить нельзя. Поэтому на смену монархианам тут же пришли ариане, которые снова принялись отвоёвывать человеческое во Христе. Теперь уже александрийский пресвитер Арий отрицал тождественность и единосущность бога-отца и бога-сына; сын не существовал до рождения, не может быть изначален: творение не может равняться творцу. По существу, Арий стоял на той же монархианской позиции, которая была уже признана ересью на Антиохийских Соборах. Однако, этот новый спор, теперь с арианством, проходил совершенно в ином качестве и при ином составе действующих лиц. Теперь в разборки христиан уже открыто вмешалось государство.

Пока на Востоке решали вопросы сугубо идеологические, то на Западе, в Риме, в этом мировом финансовом и политическом центре, в самой столице Империи, происходило рассмотрение вопросов и иного толка.

И вопросы эти, надо сказать, были очень серьёзные. Очевидно, стырый Рим уже сдувался, словно воздушный шарик. Помню, меня в Эрмитаже удивило низкое качество ювелирных поделок образца начала конца Империи, по сравнению с более древними аналогами. Потом, всё в том же Тунисе, я обратил внимание и на то, что деградировало качество не только украшений, но и вообще всего, в том числе и великолепных римских мозаик. Чем старше они, тем более убоги и примитивны черты людей и животных на них изображённых.

Есть, конечно, объяснение, что это результат упадка производственных сил, но почему-то этот упадок происходил именно во времена их расцвета. На самом деле, это говорит вот о чём: производство, наоборот, вышло на массовый уровень, и потреблятство периода материалистического упадка Империи достигает своего предела. Шняжку, фишку или гаджет не только хотят, но и могут купить многие. И мозаику в дом, и три унитаза мраморных, и жену брелками обвешать. Про любовниц-рабынь даже не говорю. Словом, всякий хлам становится единственным смыслом жизни, и его хотят купить все, в том числе и варвары, обитающие вдоль границ Империи. А потому качество уже не играет никакой важной роли, всё равно никто не оценит, надо просто дать пиплам хавать столько, сколько они хотят, а хотят они много: «Хлеба и зрелищ».

А всему этому способствовало невиданное доселе развитие торговли. Римляне производили высокотехнологичные бусы и оружие, и выменивали его у тех же приграничных варваров на продукты первой необходимости: зерно, мясо, меха и прочее. При этом, варвары даже воевали друг с другом за контроль над источниками сырья и возможность торговать с Римом. Наглядным тому примером могут служить действия императора Валентиниана I, который заключил союз с бургундами и натравил их на алеманнов (около 370 года), воспользовавшись возникшей между этими племенами распрей за обладание залежами соли. А соль – это, между прочим, стратегический ресурс. Хотя бы уже потому, что без неё ни мяса, ни капусты засолить не получится. А если продукты не засолить, то они попросут сгниют. В общем, без соли никуда.

 Кроме соли, Риму постоянно не хватало зерна. Даже огромные высокопродуктивные латифундии не могли обеспечить всех потребностей огромных городов, переполненных толпами бездельников, требующих поддержания привычного уровня халявы.

Короче, материализм был в самом разгаре – жрать и развлекаться хотели все, а вот людей, способных отстаивать право на это с оружием в руках, становилось всё меньше и меньше. Людей не хватало даже на погранвойска. При четырёх с лишним миллионах официально военнообязанных граждан Империи, в армии служили сплошь варвары-иммигранты: латиносы, афроамериканцы, индусы, китайцы. Ой, простите, иберы, галлы, готы, сарматы и многие другие.

А сенат Рима тем временем судорожно искал подходящих кандидатов, ещё способных положить жизнь во имя его интересов. Чтобы совсем не загнуться, Риму пришлось делиться гражданским правом, с коим и были связаны все вкусности. После долгого владычества двух римских патрицианских родов, Юлиев и Клавдиев, на римском престоле появляется сначала плебей Гальба, затем следуют императоры из муниципиев Италии и, наконец, провинциал из Испании Траян открывает собой ряд императоров, сделавших второй век лучшей эпохой Империи.

И вот тут поток исторических аналогий сыплется уже просто как из рога изобилия. В течение золотого века военная мощь Империи и активная работа её секретных служб на Востоке способствовали развалу конкурирующего царства парфян. Фактически, оно теперь состояло из многих разрозненных полусамостоятельных, а временами и независимых областей, во главе которых стояли царьки из местной крупной знати, представители мощных аристократических родов. Постоянные междоусобицы, войны, столкновения значительно ослабили Иран и открыли дорогу римскому торговому капиталу.

Римляне вынудили парфян уступить даже ряд северных городов Междуречья. А парфийские цари Аршакиды подвергались нападениям даже в собственной столице, побывавшей неоднократно в руках имперских солдат.

Но золотой век однажды закончился. И конец его начался в отдалённой и малозначащей иранской провинции. Провинция Парс, расположенная на юго-западе, где находились древние Пасаргады, родина Ахеменидов, снова сыграла важнейшую роль в истории. Собственно, этот Парс и дал основу для слов – перс, персидский, Персия, – усвоенные греками вместо названия «Иран».

Итак, жил да был некий жрец – маг храма богини Анахит, Сасан, принадлежавший к царскому роду Парса. Видный и влиятельный был человек, по местным понятиям, конечно же. А сын его Папак был правителем Истахра и имел титул царя.

И вот родился однажды у этого Сасана внучок. И вот этот внук Сасана и сын Папака, Арташир, имея одновременно поддержку и жреческих кругов, и части родовой знати, усилился зело. Постепенно расширяя свои владения за счёт земель соседних князьков, он настолько обнаглел, что разбил и сверг самого видного из владетелей Парса. В итоге, в руках всего сасанидского семейства оказалось столько всего, что непривычные к тому изобилию братья Арташира даже затеяли с ним войнушку за свой кусок. Но Арташир и из этой борьбы вышел победителем. И вот теперь, когда у него не осталось врагов мелких, он принялся за врагов побольше – схлестнулся с царями Аршакидами.

Начав свою карьеру со скромной должности правителя крепости Дарабгерд, Арташир не только стал твёрдой ногой в Парсе, но присоединил к себе области Исфахана, Керман, наконец, вторгся в Хузистан, непосредственно граничащий с Месопотамией, и двинулся на север. Навстречу ему двинулось парфянское войско. 20 апреля 224 года на равнине Ормиздаган произошла решительная битва между последним царем парфянской династии Артабаном V и Арташиром. Победа досталась Арташиру. Однако, чтобы стать во главе Ирана, Арташиру пришлось покорить ещё 80 царьков и захватить их области. Столицами, в согласии с традицией смещённых Аршакидов, стали Селевкия и Ктесифон, города на Тигре. Здесь, на западе страны, были расположены наиболее плодородные и густозаселённые области, находилось много городов, а торговые дороги соединяли Иран с присредиземноморскими гаванями, с Арменией, Кавказской Албанией, Грузией, Лазикой, с побережьем Персидского залива и южной Аравией. Козырное, в общем, было место.

В 226 году Арташир был торжественно коронован и принял титул царя царей – шаханшаха. Он последовательно продолжал свои завоевания, подчинил Мидию с городом Хамаданом, области Сакастан и Хорасан. Путем настойчивой борьбы был захвачен Адорбайган (Азербайджан) и значительная часть Армении. Есть сведения, что ему были подчинены Маргиана (Мервский оазис), Систан и Мекран. Таким образом, граница его государства доходила до низовий Амударьи, где находились области Хорезма. На востоке пределом была долина реки Кабула.

Таким образом, Сасаниды полностью взяли под контроль торговые пути на огромной территории, закрыв для Римской Империи огромный рынок Персии. Для римлян это было серьёзным ударом, и они тут же погнали свои легионы восстанавливать status quo.

И вот тут их ждал сюрприз не меньший чем в своё время Марка Лициния Красса, чью голову ещё парфяне отправили в Рим. На Востоке снова смогли найти ассиметричный ответ римским легионам.

Римляне уже давно научились успешно противостоять восточной лёгкой кавалерии, а восточная пехота никогда не представляла из себя особой силы. Но тут римляне столкнулись с новым вундерваффе – клибанариями. Что такое клибанарий можно понять просто по переводу этого слова – «носитель металлической печи». Всадник вместе со своим конём, полностью закованые в броню.

Собственно, тяжеловооружённая конница, они же катафракты, появились ещё в Скифии, а потом и в Парфию попали, но их было мало, да и вооружением они были послабже. А вот Сасаниды доработали идею катафрактариев и создали своих клибанариев. Вот это уже был настоящий прототип средневекового рыцаря.

Если бы у клибанариев были ещё и стремена, думаю, Империя закончилась бы сразу же. Но тогда ещё не было придумано даже специальной конструкции седла, чтобы всадник мог упереться при таранном ударе копьём. А потому эффективность клибанария была ещё не очень высока, хотя и вполне достаточной, чтобы произвести впечатление на римлян. А о том какой эффект произвело на римлян это оружие, говорит тот факт, что в римской армии свои катафрактарии появились практически тут же. Короче, римские легионы пока выжили, но Персию уже оставили навсегда.

Потеря влияния на востоке обошлась Риму очень дорого. Утрата рынков Ирана привела к экономическому, а затем и политическому коллапсу. Где-то в 225 году Арташир основывает династию Сасанидов, а уже в 235 году в Риме начинается так называемый кризис третьего века.

Что будет если легионы не кормить и не платить им денег? Они будут волноваться и нервничать. После потери персидских рынков потребительская экономика Рима начала схлопываться не хуже нынешней американской, а когда экономика стремительно хиреет, солдатам не подвозят хавчик, задерживают жалование и вот в 235 году легионы поднимают бунт, убивают последнего императора из династии Северов и объявляют первого «солдатского» императора Максимина.

Кризис продлился не десять и даже не двадцать лет, а целых полвека и за это время сменилось несколько десятков императоров. Помимо проблем внутренних начались и проблемы внешние. Всё новые и новые императоры уходят безуспешно воевать с персами, пока прикрытие на других границах не истончается до предела, и вот уже всё новые варвары, алчущие поживиться за счёт тех, кто много имеет, но не способен это защитить, просачиваются через оставленные границы.

Разумеется, не было никакого «нашествия варваров». Изначально это были маленькие банды, шайки грабителей, и вовсе беженцев, пользовавшиеся бардаком, царившим в Империи и неспособностью римских граждан хоть как-то защищать себя самостоятельно. Если же на границе внось появлялись солдаты, набеги тут же прекращались.

Во фрагменте писателя VI века Петра Магистра содержится рассказ о том, что в 230 году, как раз в самом начале кризиса, карпы потребовали дань у римского наместника Мезии подобно той, которую уже получали готы. В дани им было отказано, и они попробовали было почудить, но устрашённые приготовлениями римских войск карпы не совершали набегов, по крайней мере, в течение нескольких лет после того. Обратите внимание, на них даже ходить не пришлось. Вот и вся пресловутая варварская воинственность, а на самом деле типичный бандитизм.

И этот ранний бандитизм готов и прочих варваров выглядел просто жалко. Во время скифской войны (византийцы называли скифами всех варваров) варвары неоднократно совершали набеги на огороды около города Мезии, и вот как это выглядело со слов греческого историка Дексиппа: «Скифы (готы), полагая, что можно взять город силой, удержались от прямого нападения, а свозили как можно больше камней к стенам его, для того чтобы, насыпав их целые кучи, можно было пустить их в дело в большом количестве. [...] Когда варварам показалось, что довольно наготовлено камней, то они все вместе обступили стену, и одни метали дроты, а другие кидали каменьем в людей, стоявших на бойницах; дроты и камни так часто и беспрерывно следовали одни за другими, что можно было сравнить их с самым густым градом. Жители города оберегали сколько могли и себя, и стену, но отнюдь не оборонялись, следуя данному им приказу. Как скоро истощился у варваров без всякого с их стороны успеха запас камней, дротов и стрел и исчезла надежда взять город без малейшего труда, то они впали в уныние и, по вызову вождей своих, отдалились и расположились станом недалеко от города. [...] Скифы, стеснённые, не имея возможности противиться мисийцам как по причине бойниц, так и по причине укрепления ворот, не устояли под их ударами, не могли дольше оставаться и ушли без успеха».

В общем, унылая картина вырисовывается. В стране экономический кризис, кормушка стремительно пустеет, армия выбирает своих императоров, Сенат своих, все воюют друг с другом за последние крохи. А в итоге, сил не хватает даже, чтобы разогнать какую-то шпану в приграничных регионах.

Интересна ещё и такая деталь. Разруха, охватившая Империю, привела к стремительному ухудшению санитарного состояния городов. А антисанитария вскоре вылилась в длительную эпидемию чумы, начавшуюся в 251 году.

Пик кризиса, вероятно, пришёлся на правление Галлиена. Этот император, похоже, просто плюнул на все дела Империи и предавался уже исключительно развлечениям, не отвлекаясь от них ни на что. А чтобы оплатить этот праздник жизни, император выпустил новую облегчённую версию денег, сократив содержание драгметаллов в серебряных и золотых монетах. Или, как принято нынче говорить, запустил «печатный» станок.

В общем, «великому переселению народов» в лице мелких шаек бандитов и мародёров ничего не мешало. В войсках то тут, то там объявлялись всё новые императоры, коих в один момент было аж восемнадцать штук. А фактическое отсутствие центральной власти привело в итоге к тому, что в Галлии даже образовалось собственное государство с собственным же сенатом. Ну, а что ещё делать, ежели больше делать нечего?

Хорошо себя в таких условиях чувствовали только христиане. Вот они-то и оказались теми самыми кроткими, кому было уготовано унаследовать мир. Кому как не им было сохранить свой смысл жизни в этом бардаке. Но с другой стороны, к их смыслу и упорядоченной организации теперь стремилась причаститься и всякая разнообразная нечисть. Другими словами, параллельно с усилением влияния христианской церкви происходит и её обмирвщление.

Теперь в церковь одни идут делать карьеру, а другие бегут с голодухи туда, где всегда накормят. А веру изображать в такой церкви теперь очень просто, знай себе крестись, да в обрядах участвуй – верить-то во всё это не обязательно. Никто и не догадается, что ты по ночам татем, например, подрабатываешь. А так ещё и завсегда убежище будет - от префектуры прятаться.

Вот какая штука получается. С одной стороны, христианские общины давали множество поводов для недовольства властям: они принимали в свои ряды очень странных типов, вроде епископа Каликста, да ещё и не очень уважительно относились к гражданским законам Империи.

А с другой стороны, христиан становилось всё больше и больше, и среди них было много богатых людей. И сами церкви уже были далеко не нищими. Поэтому понятно то искушение, которое возникало у многих императоров, в условиях хронического дефицита бюджета. Конфискация христианского имущества – это была золотая жила.

В 249 году солдаты в Мезии провозгласили императором полководца Деция, которому удалось героически усмирить местных готских гопников. Новый император тут же занял жёсткую антихристианскую позицию. С одной стороны, он планировал путем восстановления влияния старой римской религии упрочить внутренний порядок. А с другой стороны, он вполне мог видеть в христианах источник пополнения казны.

Все христиане, без различия пола, возраста и положения, должны были принести жертву в честь государственных богов и получить об этом специальное удостоверение (libellus). Вот тут-то и открылось миру истинное лицо новых христиан, обученных по новому догмату – они массами повалили приносить требовавшуюся жертву. Былой энтузиазм первых общин исчез, как и не было. Послушных императорскому указу называли падшими (lapsi).

Среди последних, однако, оказались разные группы: одни принесли жертву с соблюдением всего языческого ритуала; другие «ладанщики» – с опущением многих церемоний, в глазах христиан особенно «одиозных»; третьи, наконец, путем подкупа чиновников ограничивались получением квитанции, не исполнив фактически императорского приказа; их стали называть квитанционными христианами (libellati).

Вопрос об отношении к «падшим» мгновенно вызвал раскол среди духовенства. Епископ Фабиан (236 – 250) колебался, можно ли принять обратно в лоно церкви падших, если они раскаятся; другие стояли за «милосердие», опасаясь ослабления христианских общин; третьи, во главе с епископом Новацианом, боролись против допущения в лоно церкви провинившихся.

Император Деций, который в первую очередь направлял свой удар против верхушки, т.е. тех с кого было чего взять, арестовал «колеблющегося» Фабиана, который и умер в 250 году в тюрьме. И во время выборов нового римского епископа боролись между собою уже «строгие блюстители старины», группировавшиеся вокруг Новациана, и шедшие на уступки в вопросе о падших. По сути, вопрос был судить ли падших по их реальным делам или проявить «милосердие». Я специально ставлю кавычки, ибо с позиций самого учения никакое это не милосердие, а лишь поощрение грешника на дальнейший грех. Избранным оказался Корнелий, столь же «колеблющийся», как его предшественник Фабиан.

Но и Корнелий был вскоре арестован, выслан императором в Чивитавеккиа, где в 253 году и умер. Его сменил «колеблющийся» Луций, который, по-видимому, был немедленно арестован, но вскоре опять стал епископом. Правда, через несколько месяцев, 5 марта 254 года, Луций умер. Но его преемник Стефан I (254 – 257) отличался всё той же примиримостью и «милосердием» к падшим, что и его предшественники.

Временно этот вопрос потерял свою остроту с прекращением преследований христиан. Но они возобновились при императоре Валериане, когда в 258 году были убиты епископ Сикст II с шестью диаконами во время богослужения в катакомбах. Под впечатлением от этой расправы епископская кафедра почти в течение года пустовала, посокльку никто не хотел столь гарантированно отдавать свою жизнь за веру, и только в июле 259 года епископом был избран Дионисий.

Жизнь в Риме, полном соблазнов плоти, не могла не сказаться на управленцах-епископах. «Чудесная» догма больше не давала никаких разъяснений, почему надо поступать так, а не иначе, в то же время, библейские тексты позволяли интерпретировать любые жизненные ситуации самым противоположным образом, а потому и логика материализма неизбежно брала своё. А помимо всего прочего, вопрос, кто займёт должность епископа, перестал быть церковным и стал политическим. 

…

Когда первый кризис Империи был всё-таки преодолён, и император Диоклетиан навёл хоть какой-то порядок, то римские епископы уже вовсю вели экспансионистскую политику. В конце концов, это была самой важная и влиятельная епископия, располагавшаяся в столице Империи. Кто как не они должны были рулить всем христианским миром? Руководствуясь этими соображениями, римские епископы, начиная со второй половины кризисного третьего века, взяли курс на обретение главенства в церкви.

 В итоге, даже гонения были обращены себе во благо и использовались в интересах усиления своей власти. Поддерживая среди верующих легенды о мученической смерти не только Сикста II, но и всех его предшественников и преемников поголовно, и формируя мученический ореол вокруг столичной епископии, Рим в итоге возглавил все епископства Апеннинского полуострова и близлежащих островов. Тем более это было не трудно, что ничего подобного никому кроме римлян даже в голову не пришло.

Римские же епископы присвоили себе право не только отлучать других епископов, но и назначать. Вскоре эта власть за неимением конкуренции распространилась на значительную часть Галлии и Испании, а также Северной Африки, причем в одной только Италии к концу III века насчитывалось свыше 160 епископств, составлявших так называемый синодальный союз под контролем главной – римской – церкви.

Тем временем кризисные явления обрели временное успокоение. В 284 году после убийства молодого императора Нумериана солдаты, не признав единоличным императором старшего брата Нумериана Карина, избрали около Никомедии императором командира элитного офицерского полка иллирийца Диокла, человека самого низкого происхождения. Новый император сменил имя, став Диоклетианом. Он смог обеспечить закон и порядок, разогнал многочисленные банды разнообразных басмачей и даже добился ощутимых успехов в Персии. В общем, многие даже заговорили о возвращении золотого века.

Империя, уставшая от бесконечных войн и грабежей, жаждала только одного – твёрдой и сильной руки. Правящие элиты Рима таки пришли к согласию с низшими слоями общества в понимании объективной необходимости наделить императорскую власть абсолютными полномочиями, поскольку только так можно было удержать разваливающуюся Империю от окончательного распада. До сих пор император оставался, хотя бы и юридически, только генералиссимусом, а всеми остальными вопросами ведали господа сенаторы. Теперь же император становился абсолютным правителем Империи официально.

Император уже нисколько не разделяет власть с сенатом; он теперь сам – источник всякой власти, он выше всех законов; всех обитателей империи, какого бы звания они ни были. Логично, что потребовалось идеологическое оформление абсолютной власти императора, которое оформилось в виде обожествления императорской особы – совсем как в Древнем Египте.

Еще император Август объявил умершего Цезаря богом Юлиусом и посвятил ему особый храм с жрецами. Но западная часть империи никогда не мирилась с идеей живого богочеловека. И тогда император объявлялся богом лишь после смерти, когда сенат устраивал торжественную консекрацию (посвящение) и отправлял умершего императора в сонм небожителей.

Диоклетиан же не пожелал ждать смерти, чтобы стать богом, и потребовал, чтобы перед ним падали ниц и чтобы ему при жизни отдавали божеские почести. И вот, бюст императора занял место под орлами легионов, и теперь у алтаря его имени надо было приводить к присяге воинов. В принципе, это было не более, чем формальность. Хотя бы уже потому, что императоров при Диоклетиане стало двое. Напарником Диоклетиан сделал своего старого проверенного друга и соратника Максимиана.

В начале 291 года Диоклетиан провёл совещание с Максимианом в Милане, прибывшим туда из Галлии. Ближайшим следствием этого совещания было решение избрать двух Цезарей-соправителей, которыми стали Констанций Хлор и Галерий Максимиан. В таком решении не было ничего загадочного. Привлечение к императорской власти ещё двух новых лиц объяснялось простыми инфраструктурными ограничениями – при постоянных конфликтах и беспорядках в разных частях государства, даже двум императорам не было возможности поспеть повсюду.

Тем временем, в римской армии начали обнаруживаться люди – и их становилось все больше и больше, – которым их религия запрещала признавать божественность императора и вообще какого-либо бога, кроме одного. Они просто не могли принести присягу у алтаря бога-императора.

Разумеется, царствование Диоклетиана ознаменовалось новым преследованием христиан. Конфликт был неизбежен, и Диоклетиан в 302 году исключил из армии офицеров и солдат, исповедовавших христианство. Вслед за этим через год он запретил христианские собрания, приказал разрушать церкви, уничтожать богословские книги и потребовал отречения от христианской религии под страхом лишения гражданских прав. Когда в Сирии и Каппадокии, в ответ на эти меры, начались военные бунты, Диоклетиан приказал арестовать все духовенство и держать его закованным до тех пор, пока заключенные не принесут жертву богам Юпитеру и Геркулесу, воплощением которых, в лучших египетских традициях, требовалось считать Диоклетиана и его соправителя Максимиана. Наконец, в 304 году был издан эдикт, в силу которого все городское христианское население должно было принести римским богам жертвы под угрозой длительного тюремного наказания, пыток и даже смертной казни.

Надо сказать, что суровые меры Диоклетиана осуществлялись уже далеко не везде. В Галлии, где, например, цезарем был Констанций Хлор, они фактически не применялись, что вообще следует отметить особо, поскольку именно сын Хлора и стал первым прохристианским императором Константином Великим. В Риме же, действительно, было совершено несколько показательных казней, число которых позднейшие легенды чрезвычайно увеличили. Так, были сочинены легенды о мученической гибели трех пап, сменивших один другого: Марцеллина (296 – 304), Марцелла (308 – 309) и Евсевия (309 – 310).

Что касается Марцеллина, известно, что «мучеником» он не был точно, как и его предшественник Гай. Даты же понтификатов Марцелла и Евсевия свидетельствуют о том, что они никак не могли быть жертвами «диоклетиановых гонений». Если и верно, что Марцелл и Евсевий были императором Максенцием высланы из Рима, то в этом нельзя видеть акта преследования со стороны «врага христиан». Максенций встречал оппозицию как раз со стороны язычников (в частности, центром агитации против него был сенат и шедшие за ним элементы старой аристократии), даже ставивших ему в вину «измену» диоклетиановской антихристианской политике.

Высылка Максенцием двух епископов просто и логично объясняется раздорами между самими христианами. Как всегда после преследований, встал вопрос, что делать с теми, кто отрёкся и теперь просится обратно. Неизбежные разборки «снисходительного» епископа и епископа, представлявшего «ревностных и строгих» никоим образом не могли обрадовать узурпатора Максенция, особенно озабоченного порядком в столице. Для предотвращения столкновений, разумеется, была принята самая простая и эффективная мера – Максенций выслал из Рима главных зачинщиков столкновений куда подальше.

Вся история с гонениями вообще получила интересную развязку. 30 апреля 311 года в Никомидии, где и начались в 302 году преследования христиан, был опубликован эдикт о веротерпимости в отношении христианского населения. Обычно этот эдикт называют эдиктом Галерия, хотя его подписали и соправители императора – Константин и Лициний. Акт о веротерпимости предоставлял христианам «снова возможность существовать» и устраивать собрания «без нарушения, однако, общественного спокойствия». Формально и фактически христианство объявлялось «разрешенной религией». В эдикте, правда, не говорилось о возвращении конфискованного у христиан имущества, но общая тенденция эдикта была такова, что и в этом отношении делались поблажки. Максенций, например, вернул епископу Мильтиаду конфискованное в Риме имущество, хотя в других частях империи Цезари и Августы этого не делали, за исключением Африки, где на имя проконсула Анумена было опубликовано специальное распоряжение Константина.

Не трудно догадаться, чем вызван такой резкий поворот в позиции властей. С одной стороны, с христианством было бороться бесполезно. А с другой, всё отчётливей приходило понимание, сродни тому, что однажды посетило апостола Павла, тоже изначально ревностоного гонителя христиан: за что?

Откроем снова кафолический вариант посланий апостола Павла и почитаем немного. Вот его известное изречение о сущности власти: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены» (Римлянам, 13:1). Если бы необразованный вояка Диоклетиан не сжигал книги, а хотя бы чуточку читал их, он поступил бы совсем иначе, и не занимался бы ерундой с самообожествлением. Вот оно то самое, за что уцепились его преемники, когда пыль гонений улеглась, и стало немножко понятно, кого вообще гоняли-то: «Рабы, во всем повинуйтесь господам вашим по плоти, не в глазах только служа им, как человекоугодники, но в простоте сердца, боясь бога» (Колоссянам, 3: 22). Ну, как же не сделать такую прекрасную религию общеимперской, тем более, что народ обеими руками за?! И не важно вовсе, что это не слова Иисуса, и возможно, даже не слова самого Павла. В свете сказанного, совсем уже не кажется неожиданной политика императора Константина, подпись которого стоит под всеми эдиктами о веротерпимости, в том числе и под эдиктом Галерия.

Вообще, Константина обычно представляют ярым поборником христианства и приводят тому в доказательство легенду, как перед решающей битвой с Максенцием, будущий император узрел видение креста с небес и повелел всем бойцам нарисовать его на щитах. Но почему-то при этом опускают из виду другую легенду. Ещё в 310 году после посещения священной рощи Аполлона, Константин имел видение и этого бога тоже.

На самом деле, Константин был просто настоящим римлянином, истинным гражданином Империи, а интересы государства для него были не пустым словом. Становление христианства, как общегосударственной религии, было крайне удачным решением в сложившейся ситуации. По большому, счёту Константин сделал тоже самое, что в своё время пытался провернуть Диоклетиан, объявляя себя богом Империи. Константин просто оказался мудрее и дальновиднее, и именно в этом заключается смысл его христианского рвения. А на счёт искренности веры императора спорить можно бесконечно, правда, надо обязательно иметь в виду, что крещение Константин принял только на смертном одре. Что, вообще-то, соответствует именно сверхпрагматичным религиозным традициям Рима: на всякий случай.

Канон (Часть 2)

 

Очевидно, Константин лично убедился в том, что путь самообожествления, выбранный Диоклетианом, было абсолютно неверным. А потому он подошёл к решению вопроса с другой стороны. Видя всю потенциальную пользу, которую несло Империи христианство в его кафолической версии, он с самого начала своего правления в обеих половинах империи прямо вмешался в дела церкви.

К этому времени в Западной церкви назревал серьёзный раскол. Столкновения между христианами на почве разного отношения к «отступникам», которые показали слабость во время гонений, привело к образованию серьёзной оппозиционной группировки, основателем которой был епископ Донат. А вообще претензии донатистов явно указывают на значительный накопленный христианами жирок и на начавшееся разложение нравов в римской церкви. По мнению Доната, характеристический признак истинной церкви составляет святость, выражающаяся в личном совершенстве ее служителей, а таинства вообще теряют свою силу, если совершены священнослужителями, провинившимися против церкви, или в церкви, сохраняющей связь с виновными. Вполне логичные претензии, между прочим. Но куда более интересно то, о чём говорят эти обвинения - римские священники уже были весьма далеки от этой самой святости, а потому и возник подобный предмет для обсуждения.

Но донатисты, как водится, выдвигая трезвые требования, оказались слишком нетерпимы и обуяны гордыней. Они даже перекрещивали переходящих к ним православных, а объектом критики становились даже здания православных церквей, потому что те, мол, были «неправильно» построены. То есть предполагалась абсолютная правота самих донатистов.

Доходило вообще до того, что донатисты не признавали карфагенского епископа Цецилиана, так как он был рукоположен епископом, заподозренным в мягком отношении к «падшим». На этой почве возник раскол в Карфагене, угрожавший принять большие размеры. Константин, видя в единстве церкви залог стабильности империи, начал оказывать давление на епископа Мильтиада, требуя, чтобы донатистская ересь была ликвидирована.

Созывались комиссии и синоды, причем члены их объявлялись прибывшими сюда «по воле набожнейшего императора». Решения собраний носили примиренческий характер, но донатисты, как ярые ревнители «чистоты церкви», остались недовольны и обратились за помощью к Константину.

Но вот уж действительно гордыня никогда не доводит до добра. Донатисты к тому времени дошли уже до того, что поддерживали крестьянские движения, направленные против крупных землевладельцев. Это, конечно, правильно и хорошо, помогать обездоленным, но какую надежду они после этого питали, обращаясь за сочувствием к императору – непонятно. Константин логично начал преследования донатистов, как возмутителей спокойствия, причем сам Донат был не только отлучен, но и сослан.

С другой стороны, император приступил к раздаче пряников для послушной ему церкви в Риме. Он предоставил в её распоряжение различные доходы от земель: Константиновской базилике (в Латеране) на сумму в 1390 солидов, крестильнице Fons sanctus (там же) – 10234, церкви св. Петра – 3710, церкви св. Павла – 4070, церкви св. Петра и Марцеллина – 3754, другим церквам – 2665 солидов. Доходы эти церкви получали от земель, расположенных в разных частях империи: в Галлии, Египте, на Евфрате и т. д. Отовсюду потекли к римскому епископу драгоценности, восточные пряности, предметы изысканной роскоши, фрукты, овощи, хлеб. Огромные суммы были пожертвованы Константином на строительство дворцов для епископов и церквей; в частности, папа, а он уже так себя именовал официально, получил Латеранский дворец в качестве резиденции. До этого времени христианское богослужение в Риме происходило в частных домах. Новые же огромные храмы как бы подчеркивали признание христианства со стороны язычника-императора.

В то же время Константин освободил духовенство от государственных повинностей, приравняв его к прочим чиновникам, заявляя в письме к карфагенскому епископу Цецилиану, что эта привилегия дается церкви, признающей в Карфагене своим епископом только его, Цецилиана. Этим Константин не только заключал союз с «алтарем», но и ставил себя в положение судьи в вопросах законности действий и власти епископов и положил начало созданию христианской государственной церкви с ведущей ролью императора (цезарепапизм).

В правление папы Сильвестра (314 – 335) церковь шла под попечение Константина тем охотнее, чем щедрее раздавались высшим представителям церкви юридические и финансовые, а также всякого рода почетные привилегии. Сильвестр без малейших колебаний принимал дары, вообще-то обязывавшие папу к признательности – он ведь, по сути, брал взятки. Ох, как это всё уже не похоже на первых христиан. А ведь к этому времени, даже канон ещё не был составлен окончательно!

Кстати, о каноне. Именно Константина следует считать одним из авторов того канона, что получило в итоге современное христианство. По крайней мере, всё это дело происходило при его прямом участии.

В 324 году Константин одержал победу над Лицинием, правителем Востока, оказавшимся достаточно недальновидным, чтобы проводить, вопреки «Миланскому эдикту», враждебную христианам политику. Эта победа сделала Константина единым правителем всей империи в тот момент, когда в ее восточной половине шла ожесточенная борьба между православным епископом Александрии Александром и александрийским же пресвитером Арием, учившим, что второе лицо Троицы – Логос – меньше первого лица, Бога Отца, и было Богом Отцом создано.

А в вопросе третьего лица, Арий, по сути, занимал монархианскую позицию, которая уже была признана ересью и осуждена. Когда епископ Александр осудил Ария и поддерживавших его 11 диаконов и пресвитеров, папа Сильвестр не только одобрил это решение, но и известил о нем все епископии Запада. Однако, Арий нашел много сторонников на Востоке, притом очень влиятельных, и Константин, опасавшийся очередного раскола церкви, который вполне уже мог вызвать отпадение отдельных частей от Империи, отправил в Египет близкого ему епископа Осия для восстановления единства церкви. Осий вместе с епископом Александром выработали специальный термин для определения отношения между Богом и Сыном – «единосущный»; и Осию же удалось убедить Константина в том, что этот термин должен быть признан во всем христианском мире путем провозглашения его вселенским собором.

Таковы были предпосылки созыва Никейского собора 325 года. Римский папа Сильвестр играл при этом совершенно незначительную роль, поскольку арианские споры западную церковь не касались. Среди членов собора (более 250) было всего четыре представителя Запада (не считая Осия); Рим послал лишь двух пресвитеров: Виктора и Викентия.

Собор начался с речи императора Константина на латинском языке: «Не медлите, - сказал император, - о други, служители Божии и рабы общего нашего Владыки Спасителя! Не медлите рассмотреть причины вашего расхождения в самом их начале и разрешить все спорные вопросы мирными постановлениями. Через это вы совершите угодное Богу и доставите величайшую радость мне, вашему сослужителю». Затем эта речь была переведена на греческий язык и начались горячие прения, в которых император принимал активное участие.

Задача Константина на Соборе была вполне прогнозируемой. Ему был нужен мир, а для этого он должен был занять сторону большинства. Запад Империи во главе с папой римским Сильвестром поддерживал православных, а восток разделился приблизительно пополам. Так что позиция Константина была вполне логична, он встал на сторону противников Ария. Но сделал он это очень умело и дипломатично.

Вот как описывает это Евсевий Кесарийский, поддерживавший Ария: «Кротко беседуя с каждым на эллинском языке, василевс был как-то усладителен и приятен. Одних убеждая, других усовещевая, иных, говорящих хорошо, хваля и каждого склоняя к единомыслию, василевс, наконец, согласил понятия и мнения всех о спорных предметах».

Во время прений Арий и его единомышленники высказывали свою позицию прямо и смело, рассчитывая на веротерпимость императора и надеясь убедить его и привлечь на свою сторону. Их богохульные речи возмущали православных. Накал страстей нарастал. В нужную минуту с хитрым дипломатическим предложением выступил Евсевий Кесарийский. Предложение состояло в том, чтобы взять таки за основу определения собора православный текст крещального символа веры:

«Веруем во Единого Бога Отца, Вседержителя, Творца всех видимых и невидимых, и во Единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Слово Божие, Бога от Бога, Света от Света, Жизнь от Жизни, Сына Единородного, Перворожденного всей твари, прежде всех веков от Отца Рожденного, через которого и произошло все... воплотившегося... Веруем во Единого Духа Святого».

Хитроумный замысел Евсевия состоял в том чтобы, отчаявшись убедить большинство епископов на соборе в своей ереси или переманить императора на свою сторону, свести этот собор к формальности приняв православную привычную для всех формулировку, на которую легко должно было согласиться большинство, но при этом недостаточно четко сформулированную, и оставляющую место для еретического учения Ария.

Однако, император Константин перехитрил схитрившего Евсевия. Одобрив текст, он, как бы между прочим, предложил этот текст обогатить лишь маленьким дополнением, одним словом «единосущный». При поддержке авторитетных православных епископов, большинство епископата, поддержало и проголосовало за это, предложенное императором, добавление, надежно отсекающее арианскую ересь от православия, этой вот самой единосущностью, от которой тот хотел укрыться за воплощённостью Иисуса.

После этого главного для ариан поражения, ряд других небольших поправок и дополнений к символу веры, тоже направленных против ариан, но уже не имевших принципиального значения, был принят уже без споров. Вот эти дополнения:

Вызывавший множество споров изначальный термин «Логос» был теперь окончательно отброшен, зато добавился термин «Рожденного» с отрицательным, антиарианским смыслом: «Несотворенного». К термину «Единородного» добавлено тяжеловесное разъяснение: «т.е. из сущности Отца». В результате получилось следующее вероопределение I Вселенского собора: «Веруем во Единого Бога, Отца, Вседержителя, Творца всего видимого и невидимого. И во Единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, рожденного от Отца, Единородного, т.е. из сущности Отца, Бога от Бога, Света от Света, Бога истинного от Бога истинного, рожденного, несотворенного, единосущного Отцу, через которого все произошло как на небе, так и на земле. Нас ради, человеков, и нашего ради спасения сошедшего и воплотившегося, вочеловечившегося, страдавшего и воскресшего в третий день, восшедшего на небеса и грядущего судить живых и мертвых. И в Святого Духа». Далее следовал анафематизм: «А говорящих, что было время, когда не было Сына, или что Он не был прежде рождения и произошел из несущего, или утверждающих, что Сын Божий из иной ипостаси или сущности, или создан, или изменяем – таковых анафематствует кафолическая церковь».

Таким образом, Иисус не только утратил свой день рождения, который был перенесён в начало времён, но и окончательно уподобился в своей сущности Богу. Всем же, кому в будущем могла прийти в голову мысль усомниться в такой формуле, подготовили юридически выверенную анафему. Понятно для чего всё это было нужно, понятны мотивы сторон, понятны расклады и понятна необходимость в таком шаге. Но столь же понятно, что всё это к самому Иисусу никакого отношения уже не имело. Это была политика в чистом виде.

Восточные епископы, конечно, подписали Никейский орос под давлением императорской воли, но сделано это было без достаточного внутреннего понимания и убеждения. Они просто смирились перед волей Константина. Иного было трудно ожидать, особенно после того, как это сделали самые ярые и открытые противники «единосущия». Даже Евсевий Кесарийский, щеголявший своей рационалистической логикой перед епископом Александрийским, теперь, желая сохранить благоволение императора Константина, решил оппортунистически (а не умом и сердцем) подписать чуждое ему вероизложение. Позже он опубликовал перед своей паствой лукавое софистическое объяснение своего поступка, но этой своей изворотливостью дал только повод для ядовитых комментариев и насмешек.

Другой оппортунист, придворный священник Евсевий Никомидийский, и местный Никейский епископ Феогнис подписав орос, уперлись перед подписанием анафематизма. A вот провинциальные священники, весьма далёкие от карьеризма, до конца соратники Ария, пустынники-ливийцы Феона Мармарикский и Секунд Птолемаидский честно отказались от подписи. Все трое вместе с Арием немедленно были сняты с мест своей службы и высланы государственной властью в Иллирию. Прямолинейный провинциал Секунд, прежде чем быть высланным, упрекал придворного Евсевия: «Ты, Евсевий, подписал, чтобы не попасть в ссылку. Но я верю Богу, не пройдет и года, как тебя тоже вышлют». И действительно, уже в конце 325 года и Евсевий и Феогнис были сосланы тоже.

В числе прочих решений Никейского Собора можно выделить так же решение по поводу празднования Пасхи. Сам Константин придавал едва ли меньшее значение этому вопросу, нежели арианству. Император не на шутку ополчился против обычая праздновать Пасху по примеру иудеев. Иудеи могут сказать, говорил он, что христиане даже важнейшего своего праздника не могут отпраздновать, не отрешившись от иудейского обычая. А что этот последний ошибочен, Константин доказывал тем, что иудеи иногда празднуют две пасхи в год. Во всяком случае, неприлично следовать этому богоубийственному народу.

В общем и целом, в решениях Никейского Собора не было ничего конспирологического, а политическую направленность этим решениям задала исключительно воля императора, продиктованная насущными нуждами государства. Но даже это прямое вмешательство Константина в дела Собора не заставило ариан отказаться от своих позиций. Более того, вскоре результаты Собора оказались вывернуты наизнанку, и виной тому всё та же капризная большая политика.

Сам факт вмешательства императора в дела церкви дал богатую пищу для размышлений всем участникам. И в скором времени цезарепапизм, сказавшийся на Никейском соборе, вызвал недовольство. Епископ Афанасий, ярый противник арианства, узрел таки «смертельный удар», нанесённый церковной независимости. А это дало возможность уже арианам использовать «никейца» Афанасия в борьбе против Константина. Император, который подходил к религии исключительно с позиций государственного интереса, опасаясь роста недовольства его политикой, перешел теперь на сторону ариан. Отныне преследованиям стали подвергаться сторонники «свободной и независимой» от государственной власти церкви; ариане же, наоборот, очутились в лагере приверженцев императора. А епископ Афанасий вскоре «неожиданно» оказался единственным не арианским представителем во всей восточной половине Империи.

Созвав арианский собор в 335 году в Тире, осудивший никейский символ веры и принявший в противовес «единосущию» формулу «подобия» сына и отца, Константин получил теперь возможность менять основные положения христианского вероучения по собственному произволу. Более того, он посчитал нужным засвидетельствовать перед всей Империей свою приверженность новому арианскому символу веры. Перед смертью Константин принял христианство именно из рук арианца Евсевия, вернувшегося из ссылки, и затем ставшего советником императора.

Таким образом, после смерти императора Константина обнаруживается интереснейшая картина. Во-первых, христианство стало всеобщей религией. Во-вторых, столица Империи была перенесена из Рима в Константинополь, что, безусловно, не могло вызвать особой радости у влиятельной римской олигархии, оказавшейся не у дел, и которой тут же понадобился новый рычаг влияния на дела в Империи.

Самым лучшим вариантом этого рычага, конечно, был папский престол в Риме. Поэтому вполне логично, что именно с этого времени Рим наинает превращается в религиозную столицу Империи. И хотя Папа всё ещё находится в подчинении у императора, через него римляне имеют реальную возможность создать оппозицию Константинополю. Что сразу же перешло в новый виток противостояния никейцев и ариан. 

… 

Преемников у Константина было трое: западная половина империи с ее двумя императорами и папой Юлием, противником арианства, поддерживала никейский символ. Восток же с сыном Константина – Констанцием II защищал арианство. Рим в лице папы Юлия I предпринял попытку подорвать позиции арианского Константинополя, для чего был созван в 343 году Сардикский Собор (ныне София). На этом соборе большинство принадлежало Западу, и естественно, что никейский символ был принят в качестве единственного христианского догмата, арианство же было осуждено и квалифицировано как еретическое учение. Т.е. в сущности произошел раскол между Западом и Востоком.

Дополнительно Сардикский Собор постановил, что недовольные епископы могли обращаться с апелляцией к папе Юлию I. Хотя это постановление и носило частный характер, последующие папы толковали это как исключительную и навсегда данную Риму привилегию. С этого времени папа стал претендовать на верховенство, на примат, который считался отныне освященным Сардикским собором. Претензия эта, однако, была совершенно безосновательна: решения этого собора могли касаться лишь Запада. Восточные епископы ушли с собора и образовали свой в Филиппополе, где были вынесены постановления в арианском духе, и где о прерогативах римского епископа не могло быть и речи.

Империя начала раскалываться: олигархический Рим во главе с римским епископом, теперь именовавшимся Папой, выступил против цезарепапистского Константинополя, где патриарх назначался императором. При этом арианство и никейство выглядят уже скорее поводом для столкновения, нежели реальной причиной. Рим по-прежнему хотел оставаться столицей Империи. Претендовать на кресло директора в Константинополе было уже бессмысленно, а вот стать столицей христианства – вполне по силам.

Констанций II понимал расклады всяко лучше нашего, а потому поддержал решения арианского Собора в Филлиппополе, ставшего ответом Сардикскому. А всё это привело в итоге к новой войне. В 353 году Констанций разбил в сражении западного императора Магненция, который вскоре покончил жизнь самоубийством. Констанций оказался единственным реальным хозяином в Империи, чем тут же и воспользовался – между 354 и 356 годами был созван новый Собор в Милане.

На собор было собрано не более сорока епископов (и восточных и западных). Руководство собором Констанций поручил ученикам Ария Урсакию и Валенту. При открытии Собора Дионисий Миланский предложил подписать всем присутствующим заранее заготовленный текст Никейского Символа, но Валент возмутился, начался скандал, который остановила императорская стража. Заседания Собора перенесли в императорский дворец.

На последующих заседаниях Собора император присутствовал тайно, за занавесом. Когда Афанасия Александрийского, лидера защитников никейского вероопределения, подвергли надуманными политическим обвинениям, и западная партия его защитников возмутилась этими действиями председателя Собора, то император вышел из своего укрытия и, угрожая епископам мечом, выкрикнул: «Моя воля – вот для вас канон». Разумеется, дальнейшие заседания собора стали лишь формальностью: Афанасия осудили, и ариане одержали победу.

Афанасий Александрийский, а также его сторонники Евсевий Верцеллийский, Люцифер Калаританский и Дионисий Миланский были отправлены в ссылку. К папе Либерию был направлен посланник с требованием подписать деяние Собора, но папа потребовал проведения законного суда над Афанасием, на что император пригрозил ему ссылкой и дал три дня на размышление. Папа сначала отказался и был сослан во Фракию, в город Веррию. Вместо Либерия папой был избран арианин Феликс II (355—365).

Однако, как только Либерий раскаялся и согласился стать послушным орудием императора, ему вернули римскую кафедру, тем более что он и в догматическом отношении обнаружил не меньшую уступчивость. Формула никейцев «единосущность» и противопоставлявшаяся ей «подобосущность» были фактически ликвидированы заявлением Либерия о том, что разуму человеческому недоступно постичь тайну рождения Сына и что об этом «ничего не сказано в священном писании».

Если исходить из оценки действий учасников этой пьесы, то выходит, что суть учения была уже в явном забвении. Христианство стало политикой, а епископы политиками. А потому неудивительно, что распространением общегосударственной религии занялся сам император лично. Констанций начал активную борьбу с язычниками и издал указ следующего содержания: «Мы требуем, чтобы сознавшихся в принесении жертв и служении идолам наказывали смертной казнью».

Исключительно волей императоров продвигалось христианство от «Миланского эдикта» о веротерпимости к никейскому символу веры, от которого в итоге тоже не осталось ничего, кроме провозглашения «единой христианской религии». С этого момента (за исключением двухлетнего царствования Юлиана Отступника в 361 – 363 гг.) уже язычество стало преследоваться по всей империи.

В 416 году язычники были лишены права занимать государственные должности, в 423 году язычники упоминались так, как будто бы их уже не существовало, а в 448 году загорелись первые костры, в пламени которых сжигалось самое главное достояние прошедших веков – книги (пока книги). При Юстиниане I язычникам было запрещено даже владеть имуществом (а что, очень по-христиански!) и была закрыта философская школа в Афинах (529). Отныне вся деятельность церкви характеризовалась суровейшей нетерпимостью и преследованиями всего инакомыслящего.

Такая политизация религии вела только к тому, что церковь становилась далеко не последней площадкой для карьерного роста. А потому золотая римская молодёжь, сыновья богатейших родов Рима, бросились менять тоги и доспехи на рясы, и результат не заставил себя долго ждать. Началось стремительное обмирвщление церкви. Тут-то в основание церковного здания и заложили ещё один бракованный камень, который в своей злокачественности на порядок превосходит всё сотворённое ранее.

Поведение «новых» священников из числа римской аристократии не могло не вызвать осуждение стариков. Так, папа Сириций даже ввёл в церковный устав целибат – обет безбрачия среди священников. Но то что, произошло дальше можно расценить как некоторую историческую издёвку. Сириция сменил папа Анастасий, происходивший из знатного рода Максимусов. Ещё до введения целибата Сирицием у него родился сын. Так вот он и наследовал папский престол вслед за отцом, по сведениям Иеронима.

Понятно, что недовольство и недоверие к новым священникам стремительно возрастало. Но новому духовенству было куда проще придумать закон, нежели менять свои «золотые» привычки. Теперь нравственная распущенность духовенства, запросто оправдывалась «немощью человеческой природы» перед неодолимой силою греха.

Другими словами, римский клир заявил, что бытие определяет сознание, и ничего поделать с этим нельзя. А это уже чистейший материализм, и понятно, что после этого говорить о какой-либо христианской принадлежности римской церкви просто бессмысленно. А тут ещё и блаженный Августин, находившийся под серьёзным влиянием кафолической редакции посланий апостола Павла, в своих размышлениях дошёл до того, что придумал понятие первородного греха. Суть этой бяки заключается в том, что человек рождается сразу грешным просто по факту того, что согрешил наш предок Адам.

Воистину, это стало золотым дном для набирающей мощь вселенской римской церкви. Равномерно развесив грехи предков на каждом, епископы получали обоснование существования церкви, как единственного посредника для отпущения этих самых «грехов». А самим священникам теперь не надо было даже оправдываться – все грешники вокруг, оказывается. Как ни стремись, как ни старайся, а грешник ты, и всё тут.

И вот тут надо отдать должное восточной православной церкви, ибо она эту ерунду встречала в штыки и пока могла, ходила в яростные контратаки. Только с середины XII века, когда Византийским императорам потребовалась помощь Запада, пошли первые уступки на этот счёт.

Очевидно, что первородность греха – бред полнейший, а Августина надо бы за подобные изобретения подвергнуть анафеме, отлучению, а заодно и «сыном диавола» объявить. Но сей деятель, наоборот, пользовался большим почётом в Риме и до сих пор считается одним из основателей современного канона. Хотя уже тогда его бредни вызвали вполне законную и негативную реакцию, на волне которой вырос целый куст новых «ересей».

В начале V века объявился некий кельт Пелагий, кстати, весьма почитаемый современниками за свои личные качества и добрый нрав, и стал с возмущением отзываться о римском клире и утверждать, что это не бытие определяет сознание, а именно сознание определяет бытие – неодолимого греха не бывает. Если совершение греха зависит от человеческой воли, его можно избегнуть; человек «сам спасется, как и сам грешит». Т.е. Пелагий решительно отрицал учение церкви о первородном грехе. Он решительно отвергал бредовую идею о переходе греха на потомков Адама, и логично видел в грехе лишь сознательный индивидуальный акт, который никак не мог быть причиной духовной смерти человека, не согрешившего и живущего спустя века.

И вот тут мы со всей очевидностью можем заключить, что оформившийся к тому времени канон, оказался хромым на обе ноги, поскольку даже столь очевидное учение Пелагия, как оказалось, вело к ереси. Это стало очевидным, когда за распространение его идей взялся образованный человек, некий патриций Целестий, вместе с Пелагием бежавший в Карфаген в последствии. Он уже доводил логику рассуждений Пелагия до конца, не скрывая никаких расхождений с учением католической церкви. Целестий во всеуслышание заявлял: Адам умер бы и в том случае, если бы и не согрешил; его грех есть его личный поступок и не может быть вменен всему человечеству; младенцы рождаются в том состоянии, в каком был до своего падения Адам.

А вот собственно шесть еретических тезисов Пелагия:
1)      Адам умер бы, если бы и не согрешил;
2)      грех Адама есть его собственное дело и не может быть вменяем всему человечеству;
3)      младенцы рождаются в том состоянии, в каком Адам был до падения, и не нуждаются в крещении для вечного блаженства;
4)      до Христа и после Него бывали люди безгрешные;
5)      закон так же ведёт к Царствию Небесному, как и Евангелие;
6)      как грехопадение Адама не было причиной смерти, так воскресение Христа не есть причина нашего воскресения.

Есть серьёзные вопросы по пятому пункту, действительно противоречащему учению Иисуса Назорея. Но как было показано ранее этот-то пункт не вызывал неприятия у церкви, правившей послания апостола Павла именно в этом направлении. Главное здесь в другом, логика-то приводила Пелагия к тому, что люди не нуждаются, например, в обряде крещения для вечного блаженства. Как грехопадение не является причиной смерти живущих, так и воскресение Христа не есть причина грядущего воскресения мертвых. А значит, надо, братцы в первую очередь самостоятельно следовать учению, и только тогда всё остальное приложится. А ежели священники будут позволять себе нарушать заповеди, то о каком учении вообще можно будет говорить после этого?

Совершенно понятно, что такую «ересь», Пелагию уже не спустили. И вот здесь надо кинуть камень в православных епископов, которые под влиянием личных соображений в этом вопросе объединились с Римом. Соображения состояли в том, что восточные епископы тоже не шибко тепло относились к порочной идее цезарепапизма, и ради борьбы с этим злом посчитали возможным признать своим союзником римского епископа, за которым стояли вполне реальные физики и юрики, даже в таких щекотливых вопросах.

Результатом этого стало то, что под влиянием Августина и политических интересов шесть тезисов Пелагия – Целестия были в 412 году Карфагенским собором признаны еретическими, а канон кафолической церкви утратил последнее сходство с христианским учением. Это была уже совсем другая религия.

Падение Рима?

 

Проведём теперь небольшой исторический обзор. Ранняя империя (I в.) принесла с собой подъем италийского ремесла. Военные усилия Рима постепенно укрепляли единое экономическое пространство Средиземноморья, а главным достижением здесь стало искоренение пиратства. Вернувшиеся из дальних походов легионеры и их командиры, гружёные под завязку златом-серебром, создавали мощный платежеспособный потребительский рост. На такой мощной базе стремительно начало расти производство и морская торговля. При этом столь резкий подъём собственного производства в Италии оказывается вне конкуренции. Всё те же легионы легко обеспечивают Рим сверхдешёвой рабской рабочей силой, и италийская промышленность быстро вытесняет конкурентов на рынках всего средиземноморья.

Судя по археологическим данным, арретинское керамическое производство и капуанская бронзовая промышленность достигают в этот момент высшей точки своего развития. Сосуды, изготовленные в Арреции, встречаются в Марокко и Испании, на Рейне и в Британии, достигают даже восточных границ империи.

Рядом с этими старыми центрами производства начали подниматься новые. Более грубые сорта глиняных изделий (лампы и черепица) производились в северной Италии, в Аквилее и Мутине. Парма, Медиоланум (Милан), Патавий (Падуя) и Помпеи славились своими шерстяными изделиями. Города Кампании снабжали Италию дутой стеклянной посудой. Даже Рим, который никогда раньше не был крупным производящим центром, начал развивать некоторые специализированные отрасли производства.

Хорошо известно ремесленное производство Помпей в эпоху, непосредственно предшествующую их гибели (79 г.). Среди найденных там вещей, большинство которых производилось на месте, встречаются глиняные и бронзовые лампы (светильники), глиняная и бронзовая посуда, стеклянные и железные изделия, весы, хирургические инструменты и проч. Поражает большое количество ремесленных мастерских и лавок: они встречаются чуть ли не в каждом доме. Мы находим среди них сукновальные, ювелирные, каменотесные и парфюмерные заведения, булочные, обычно соединенные с мельницами, где рабочей силой служили животные или рабы, стекольные мастерские, кузницы и др.

Однако картина ремесленного процветания Италии меняется во II веке, когда масштабная военная экспансия останавливается. Теперь приток халявных богатсв сменяется на обратный поток финансового капитала. Рим становится глобальным финансовым центром, а если говорить языком человеческим, то превращается в глобального паразита. Вот он переломный момент. Начинается материалистический праздник ничегонеделания. Чего уж проще, раздавай ссуды, да живи себе на проценты. Чем всё это заканчивается в наше время, мы знаем.

Вообще аналогии нашего времени и Древнего Рима крайне показательны, и кое-что совпадает даже в количественных оценках. Например, средний ссудный процент во времена расцвета Римской Империи понизился до 4 — 6%. И точно так же, при переходе к финансовому капитализму производства из богатейшей Италии начинают выводится в другие области Империи, где рабочая сила качественнее и дешевле. Обратите внимание, в Риме даже рабы зажрались. А в итоге, италийское ремесло не смогло выдержать конкуренции и начало постепенно сворачиваться. Зато земли, только что ставшие частью Империи, теперь, в благоприятной среде Pax Romana, вступили на путь интенсивного экономического развития. Уже через сто лет господства римской промышленности, а именно с середины I века, арретинская керамика начала терять первое место на рынке, уступая его галльским изделиям. То же самое чуть позже, во II веке, произошло с более технологичными бронзовыми и стеклянными изделиями капуанских ремесленников: они вытеснялись аналогичной галльской же продукцией.

Параллельно с галлами конкуренцию начали составлять и производственные мощности в восточной части Империи. Забытые уже было, в эпоху хаоса войн эллинистических царей, производственные навыки, оказались востребованы снова, когда Римляне силой своего оружия образумили греческий мир. А в экономическое пространство Империи включились новые огромные рынки. В Финикии и Египте стало расцветать обновлённое стекольное производство. Тончайшие полушелковые ткани (с льняной основой), изготовляемые в Малой Азии, получили широкое распространение теперь не только на Востоке. Развал же Парфии открыл ещё более широкие возможности по захвату рынков.

Весь этот праздник плоти в итоге привёл к тому же, до чего докатились теперь США. Как и в США в Риме сократились объёмы промышленности. А одновременно с этим обнаруживаются огромные госрасходы. Социальная часть расходовалась на пенсии, допвыплаты, льготы и проведение увеселительных мероприятий для обеспечения главного требования времени: «Хлеба и зрелищ». При этом всё это благополучие держалось исключительно на кончиках мечей легионеров, на содержание которых уходила вторая половина бюджета. При этом в самих легионах уже почти не оставалось солдат италийцев. Их просто не было смысла вербовать, когда доходило до дела - италики просто разбегались, на чём очень круто погорел Максенций, когда вышел против ветеранов Константина.

В общем, процветание сменилось бездельем материализма, а безделье сменилось бюджетным дефицитом. Кризис был делом времени. И время это сильно сжалось, когда приток благородных металлов с иранских рынков был перекрыт империей Сасанидов. Но Рим всё-таки смог удержаться во время этого кризиса третьего века. Возможно, это произошло за счёт того, что грабительские набеги бандитов-варваров постепенно создали платежеспособный спрос на севере и северо-востоке Империи среди всё тех же варваров, которые с удовольствием включились в общую экономику Империи. Вот на подъёме этой торговли с варварами Империя и получила передышку и некоторое оживление за счёт притока энергичных готов, вандалов, сарматов, аланов и прочих скифов. По традиции, свежая кровь стала быстро выбиваться в императоры. Но и варварский ресурс был не бесконечен. Империи было нужно реальное обновление. Дармоеды должны были пересилить себя и изменить материализму, но всё было настолько плохо, что даже мощное христианское учение проиграло римской похоти и превратилось в итоге в нечто антихристианское. Империя была обречена на новый кризис.

В конце концов, а что могли предложить сами римляне варварскому миру кроме товаров, которые те и так могли взять сами силой оружия?

Даже в кризисном третьем веке Империя защищалась ещё собственными силами, а императоры выходили хоть из простых, но всё-таки имперских граждан. Вскоре же после правления Константина вся армия уже сплошь варварская и это при четырёх миллионах годных к военной службе. Точно так же как и теперь в США, римские солдаты-варвары за свою службу получали гражданство.

Кое-кто может сказать, что римляне вдруг стали христианами и гуманистами. Но на самом деле всё обстояло не так и даже гораздо хуже. Дело в том, что при широкой социальной политике Рима, когда пособия по безработице получали многие и многие, одновременно обнаружилась лютая нехватка настоящих рабочих рук. Как и на службу в армию на любую реальную, тяжелую мужскую работу совершенно нельзя было найти желающих среди изнеженных граждан Империи. Так было, например, в Далмации, где распологался основной горно-промышленный район Империи. В Испании к тому времени сильно иссякли серебряные шахты, а Империя ещё более остро нуждалась в благородных металлах. Так вот для горняков пришлось вводить те же правила, что и для солдат. Т.е. шахтеры прикреплялись к профессии законодательно. Как и сыновья ветеранов, так теперь и дети шахтёров были обязаны идти по стопам родителей. И это касалось любой тяжёлой работы. В сельском хозяйстве, например, были введены ровно такие же правила, когда колоны становились наследственными пахарями. И вот в это самое время епископы в Риме придумывали себе и своим высокопоставленным патронам новые и новые оправдания по поводу невозможности одолеть голос плоти.

В итоге, посреди этого бардака вырисовывалась следующая конфигурация игроков-фондов. Во-первых, это римский епископ, превратившийся в официальный голос Рима. Во-вторых, восточный император, который мог назначить папу. Правда, только если у него для этого были достаточно некороткие руки. И тем более это было сложно сделать, что восточная церковь, опасаясь императорского произвола, признавала свою подчинённость епископу римкому, как было в деле с пелагианцами. И это не смотря на явное расхождение в идеологии. Впрочем, как раз это для греков было более чем нормально, они вообще усердно предавались философским спорам и сами плодили ереси одну за другой. Ариане воевали с православными, а все вместе клевали несторианцев, и всем трём группам был просто необходим третейский судья, чем умело пользовался Рим. Вот такая вот предкризисная ситуация.

В принципе, всё это рухнуло бы само и так. Но обычно происходят вещи внешнего характера, маскирующие этот процесс. Это так называемые «случайности» самого не случайного характера. Как говорят в таких случаях, бабочка нагруженному коню спину ломает. И вот первой такой бабочкой стал вождь небольшого отряда готов Фритигерн.

В 376 году под давлением гуннов сей Фритигерн бежал со своими людьми к Дунаю. Всё о чём помышлял вождь готов – это свалить подальше. Фритигерн отправил послов к императору Валенту с просьбой, чтобы он дал вестготам немного землицы и похавать, мол, изголодались шибко. И император, и готы прекрасно знали положение дел. Заставить римских граждан заселить приграничные земли было невозможно, а уж охранять их и подавно. Поэтому когда готы вынужденно предложили свои услуги в обмен на помощь Империи, Валент обрадовано потёр руки и пропустил готов. В принципе, такое происходило на границах Империи давно и повсеместно, но в этот раз что-то пошло не так.

Валент дал позволение поселиться в Мезии (Болгария) вестготам Алавива и Фритигерна. Причём последний, являлся представителем христианской готской партии. Осенью 376 года всё племя вестготов, с женами и детьми перешли через Дунай у Дуростора (совр. Силистрия). Вот тут некоторых, ожидающих несметных орд варваров, может постигнуть культурный шок: у готов было примерно 8000 воинов, а всего народа имелось около 40 000 душ. Ничто в масштабах Империи, в которой было несколько миллионов бойцов. По крайней мере, на бумаге.

И вот тут пришло время снова поговорить о коррупции. Мы с Вами прекрасно знаем, что это за зверь такой: чиновник-материалист. Вот и римские сановники Лупицин и Максим, которым было поручено решить этот готский вопрос, начали решать его в полном соответствии со своим ущербным мировоззрением и убогим горизонтом планирования.

Господа чинуши справедливо решили, что отдавать народное добро грязным варварам просто так – верх абсурда, а потому они вынудили попавших в безвыходное положение готов покупать съестные припасы по заоблачным ценам и притом часто самого худшего качества. Готы, не имея наличных денег, платили одеждой, коврами, оружием и другими ценными предметами. Когда их средства истощились, они были вынуждены продавать в рабство даже своих детей. Напряжение, росшее среди готов, вынудило Лупицина, занимавшего должность командующего римскими войсками во Фракии, направить часть своих отрядов поближе к готам, чтобы поддержать интересы своего бизнеса. Но эти мероприятия проводились в ущерб сплошной охране южного берега Дуная.

В образовавшуюся брешь тут же пролезли три группы других варваров: остготский «союз» племён (готов, аланов и гуннов) Алатея и Сафрака, отряд Фарнобия, тоже, вероятно, состоящий из остготов, и дунайские тайфалы. Перейдя на южный берег Дуная, последние два отряда объединились друг с дружкой, а вот Алатей и Сафрак установили связь с Фритигерном.

Лупицин слегка обеспокоился и решил встретиться с Алавивом, Фритигером и другими готскими вождями, пригласив их на обед в Маркианополь. Они, разумеется, приняли приглашение и наверняка поставили вопрос ребром: «Какова истинная себестоимость продуктов и почему при такой наценке такое невысокое качество?»

Разумеется, главком фракийского военного округа не счёл нужным вести себя дипломатично, когда бараны, на которых он неплохо зарабатывал, начали блеять. Между свитами готских вождей и римской стражей разгорелся спор, который сильно взволновал расположившихся за пределами города готов. Те, кого не впустили в город, потребовали открыть ворота и обеспечить их, наконец, продуктами. В ответ на это Лупицин не придумал ничего умнее, как зарезать приглашённых на обед вождей. Во всеобщей суматохе Фритигерну удалось бежать, в то время как имя Алавива в последний раз упоминается в связи с этим кровавым пиром.

Пока главком Лупицин втихаря обворовывал готов, это ему ещё могли простить, но когда он убил во время званого обеда доверившихся его слову людей, нарушив тем самым один из главнейших неписаных законов – закон гостеприимства – тут-то всё и началось.

Фритигерн встал во главе своих людей и начал открытый бунт. Горя благородной яростью мщения готы с огнём и мечом двинулись по стране. В начале 377 года Лупицин поспешно собрал все свои войска, но в девяти милях от Маркианополя был разбит вдребезги и бежал поджавши хвост. А эффект от первой победы готов на земле Империи оказался подобным набату.

Путь Фритигерна как раз проходил через тот самый горнодобывающий район Империи, где прикованные законом к своим шахтёрским городкам впахивали мужики со всей страны. Узнав, что просходит, они решили не упускать такого шанса. И теперь к Фритигерну стали массово стекаться очень крепкие ребята: шахтёры и рабочие горных рудников, которым вовсе не улыбалось, что весь их род до последнего колена обязан горбатиться в осыпающихся штольнях на чужого дядю, в то время как толпы бездельников посещают гладиаторские бои и театральные постановки в Риме. Одновременно на сторону мятежников перешла и состоящая из вестготов римская воинская часть, под командованием Свериды и Колии. Не получив обещанную плату они взбунтовались и, объединившись с отрядами Фритигерна, начали совместную осаду Андрианополя, впрочем, безуспешную.

Насколько ново и неожиданно для римлян было произошедшее, становится понятно из того, что император Валент и его окружение не сразу осознали грозящей опасности. Они около полугода только войска собирали, и в итоге выяснилось, что их недостаточно. Всё что удалось – это оттеснить готов от Адрианополя.

Вестготы же встали у Салиция и там окопались в укрепленном лагере, чувствуя себя в полной безопасности. Битва, которая состоялась в конце лета 377 года, также не принесла решающей победы ни одной из сторон. Оба противника понесли тяжёлые потери: готы целую неделю не покидали своего вагенбурга, в то время как римляне отошли к Маркианополю. Однако им удалось закрыть проходы через Балканы. Они также сконцентрировали свои запасы продовольствия в городах, которые так и остались недоступными для готов.

Через некоторое время мероприятия по блокированию готов принесли свои плоды. Казалось, что удастся взять готов измором в треугольнике между Дунаем, Балканами и Чёрным морем. Но тут к Фритигерну присоединились Алатей и Сафрак, и смешанная конница остготов, гуннов и аланов немедленно активизировала действия, и вскоре вся Фракия от Родопских гор до Чёрного моря оказалась во власти варваров, которые начали своего рода поход мести против римлян.

А римские полководцы, привыкшие воевать лишь с разрозненными бандами грабителей, по-прежнему недооценивали противника, который теперь был вовсе не шайкой рейдеров, ищущих лёгкой поживы, а настоящей армией, жаждущей мести. А это, как говорится, две большие разницы.

В середине июля 378 года император Валент лично прибыл в Адрианополь. Там он получил два сообщения. Во-первых, готы численностью лишь в 10 000 человек двигаются в направлении деревни Ника. Численность же армии Валента достигала 40 тысяч солдат. А во-вторых, император запада Грациан предостерегал Валента от единоличной атаки на Фритигерна, и требовал дождаться соединения двух имперских армий.

Валент, учитывая численный перевес, видимо, не захотел делить лавры победы, и всё же вступил в бой в одиночку, не дождавшись Грациана. Но едва началась битва, как молненосная атака варварской конницы решила исход сражения. Всадники Алатея и Сафрака обрушились на правый фланг римлян и смяли его. Затем часть готской конницы вернулась назад, обошла римлян и напала уж на левое крыло, повторив свою тактику. В это время пехотинцы Фритигерна покинули вагенбург и атаковали противника с фронта. Окружённая со всех сторон римская армия была уничтожена. На поле битвы пало две трети римского войска, оба военачальника и не менее тридцати пяти командиров высшего ранга; сам император Валент, будучи ранен копьем, бежал на одно из окрестных поместий около Адрианополья, но был обнаружен и заживо сожжён готами.

Вот тут римляне струхнули уже не на шутку, и страх этот был велик. Новый главнокомандующий войсками Востока Юлий даже приказал захватить и перебить в одно и тоже время подчинённые ему готские гарнизоны в Малой Азии, опасаясь, что они перейдут на сторону восставших.

Такие меры явно не добавляли популярности среди варваров и единственное, что спасло империю в тот момент, так это исключительно отсутствие опыта и материальной базы у варваров при осаде и штурме городов. В итоге, бойцы Фритигерна просто расползлись по округе и занялись грабежами.

После смерти своего дяди Валента, Грациан назначил императором восточных стран своего полководца Феодосия. Новый император уже не искал боя и решил замириться с готами; этому немало помогло и то, что сам Фритигерн в это время умер. Тем не менее, вестготы успокоились, и разместились во Фракии на правах союзного народа, а всё награбленное оставили себе.

Теперь стало совсем интересно. Весь мир узнал, что римлян можно побить и не получить сдачи вовсе. А это уже было даже не начало конца, это уже был самый настоящий конец Рима, как военной силы. Рим не только утратил в глазах варваров всяческое уважение, но и предстал лёгкой добычей.

И как только у армии повстанцев появился новый достойный вождь, Аларих, они снова пошли в поход. Теперь успехи были ещё больше. Похоже, остановка горнодобывающей промышленности в результате походов Фритигерна ввергла Восточную половину Империи в жестокий кризис, и армия Империи полностью развалилась. Аларих спустя всего десять лет прошёл всю Грецию насквозь, не встретив вообще никакого сопротивления. Даже в таких стратегических пунктах как Фермопилы или Истмийский перешеек готам никто не преградил путь.

В войне с Аларихом участвовали уже только войска Запада. При этом политические игрища продолжались даже в такой критический момент, и в итоге полководец Стилихон позволил уйти Алариху.

Единственное, что смог придумать в этой ситуации восточный, византийский теперь уже, император Аркадий, так это заключить мир с Аларихом и снабдить его высокой имперской должностью. По сведениям источников, он был назначен магистром армии Иллирика. В сущности, Константинополь сам предложил Алариху себя крышевать.

Тем временем, Рим решил воспользоваться этими проблемами Константинополя. Между ними тут же начался спор о правах на владение золотыми шахтами восточной Иллирии. Хотя эта территория, бесспорно, находилась во владении Восточной империи, но Стилихон, бывший тогда, фактическим руководителем политики Западной Римской империи, ссылаясь якобы на исполнение предсмертного распоряжения покойного императора Феодосия, требовал передачи этой стратегической провинции Риму.

Византия не имея больше армии собственной, признав Алариха официально, по сути, обязалась снабжать его армию продовольствием и снаряжением, а это единственное чего у готов теперь не было вдоволь. Это было выгодно Алариху, это было выгодно Константинополю, который даже получил сильную армию для ответа на претензии Рима в восточной Иллирии.

Так, энергия Алариха был направлена Константинополем против Рима, подло воспользовавшегося слабостью византийцев, и в 410 году готы после нескольких попыток его и взяли. Здесь совершенно неожиднно обнаружилось, что Аларих, оказывается, истинный христианин арианского исповедания, в чём, возможно, и заключалась его относительная покладистость в отношениях с Византией. Когда Аларих вошёл в Рим, то ни одной церкви он не тронул вообще. Грабить грабил, но только римских богатеев, а рабов вообще освобождал и в свою армию принимал. Кстати, именно рабы и открыли Алариху ворота Рима.

В общем, не было никакого варварского нашествия. Армия Алариха состояла большей частью из жителей Империи, и самих готов там было немного. Сам же Аларих, демонстрировал весьма уважительное отношение к христианам и, похоже, сам таковым был. И не надо воспринимать совсем как фикцию тот факт, что Аларих являлся офицером Константинополя, с которым сам же Рим и поссорился из-за иллирийского золота.

Поход Алариха стал лишь отражением отражением кризиса давно назревшего, кризиса куда как более тяжёлого, нежели это произошло в третьем веке. И, в сущности, никакого падения империи не было. Она даже осталась в тех же границах. Но внутри этих границ произошёл тотальный передел власти и собственности, вызванный неспособностью центральных властей что-либо сделать в принципе.

А коррупционный произвол бездарного фракийского главкома Лупицина в итоге вылился в глобальный, чудовищных размеров экономический коллапс, который и привёл к тому, что централизованная власть в империи просто исчезла. На смену же власти центральной, как водится, пришла власть местная, сосредоточившаяся в руках местных полевых командиров, которые брали столько суверенитета, сколько могли унести.

Главным следствием этого передела собственности стало то, с чем мы все так хорошо знакомы на собственном опыте: стремительно разрушались торговые связи, повсеместно останавливалось производство. В итоге, всё новые и новые массы рабочих, оставшихся без работы, и тунеядцев, оставшихся без социальных гарантий, были вынуждены тоже браться за оружие, или уходить в леса. И вся Империя стремительно погрузилась во мрак.

О масштабах и стремительности этого упадка можно судить по исследованиям, проведённым в Британии. Никаких экономических индикаторов для пятого века, конечно же, нет и быть не может, но вполне достаточно того, что может рассказать археология.

Ещё до взятия Рима Аларихом, а именно в районе первого десятилетия IV века в Британию перестали поступать новые монеты с монетных дворов Римской империи (остановка шахт Иллирии), а попытки произвести замену в местном масштабе вскоре были оставлены. На протяжении приблизительно трёх веков, начиная примерно с 420 года, экономика Британии функционировала без единой меры стоимости.

Аналогичным образом угасла обрабатывающая промышленность. Продолжалось только производство высококачественных металлических изделий, в которых нуждались братки: англы и саксы, всячески стремившиеся обозначить свое богатство и положение. А вот в области чисто функциональных продуктов происходили поразительные изменения, и все эти изменения были к худшему.

Если римская Британия наслаждалась изобилием простых железных вещей, что подтверждено находками из сапожных гвоздей и гвоздей для гробов, обнаруженными на римских кладбищах. То всё это разом исчезло, как и металлические монеты, в начале пятого века, наряду с отраслями промышленности, которые обеспечивали производство широко распространенной привлекательной и функциональной глиняной посуды, изготовляемой в гончарных мастерских. С начала пятого века и приблизительно в течение тех же трёх веков гончарный станок – этот основной инструмент, позволявший в большом количестве изготавливать тонкостенные и гладкие сосуды – полностью исчез из Британии. Оставались лишь котелки, которые производились вручную с последующим обжигом не в печах, как во времена Римской империи, а на открытом огне при помощи зажимов (это как бы изящное описание для кучи грубых глиняных заготовок сваленных в обычный костёр).

Точно неизвестно, чем все это обернулось для жителей сельской местности, потому что с пятого до восьмого века у людей было так мало вещей, что археологические раскопки практически не приносят никаких результатов; однако последствия для городского населения вполне известны. Римская Британия представляла собой сеть с плотно расположенными друг к другу городами, начиная с крупных поселений, таких как Лондон и Киренчестер, также выполняющих функции административных единиц, и заканчивая торговыми центрами, которые возникали вдоль дорог и водных путей. К 450 году практически все такие города исчезли с лица земли либо были на пути к исчезновению.

За два-три столетия, начиная с походов Алариха, экономика Британии вернулась только к уровням, где она находилась задолго до Римского вторжения в 43 году н.э. Больше всего в крахе пятого века археологов поражают внезапность и масштабы кризиса. Южная Британия даже до Римского вторжения была значительно более развитым с экономической точки зрения регионом, чем Британия в 5-6 веках: у нее была собственная серебряная монета, гончарное производство, где при помощи гончарного круга изготавливались сосуды, которые продавались повсеместно, и даже зарождались поселения, в которых можно было распознать города. По итогам же экономического коллапса пятого века ничего подобного не осталось, и только в восьмом веке британская экономика постепенно начала возвращаться к уровням, на которых находилась до вторжения императора Клавдия.

Разумеется, Британия, как самый захолустный регион империи, была лидером по рейтингам бардака, но экономический коллапс в любом случае разорвал империю на мелкие кусочки. И всё что происходило после 410 года это уже просто кровавая агония, в течение которой делились последние крохи. А в итоге, всё вообще перешло в драку за еду, поэтому и Аларих, и вандалы Гейзериха так рвались в Африку – житницу Рима. Единственным относительно уцелевшим образованием в итоге оказалась только Византия, у которой в эти времена были свои козыри: долина Нила и благодатные малоазийские земли позволили не утратить единства. Споры же между епископами востока и тогда всё ещё носили несколько научный характер, а потому не могли помешать в трудное время объединиться и поддержать рушащийся мир. В итоге, императоры Восточной Римской империи смогли сначала откупиться от мятежных полевых командиров, а вскоре вообще поставили этих командиров себе на службу.

Новый император Запада

 

  Значицца так. Прежде, чем идти дальше, неплохо бы вспомнить и события, интерпретация которых изложена в статье "Падение Рима?"

 

Ну, а теперь продолжим.

               После взятия Рима Аларихом императорская власть в Западной Империи стремительно становилась всё более и более декоративной. С одной стороны, разразившийся кризис, выгнал толпы безработных на улицу и они готовы были служить просто за еду даже в армии. Но от изнеженных италиков, как от бойцов, толку всё равно было мало, к тому же в 432 году вандал Гейзерих со своими братками добрался, наконец, до главной житницы Запада – Африки, тем самым взяв под личный контроль снабжение Италии продовольствием. Рим мгновенно оказался без армии и превратился в проходной двор.

В этих условиях старая императорско-сенатская система управления начинает столь же быстро отдавать полномочия в пользу более дееспособной – папской – системы управления. Этому сильно способствовала и система выборов римского епископа «и клиром, и миром». Теперь на должность римского епископа приходят исключительно жители самого Рима и всё чаще выходцы из самых благородных семейств.

Патриции-сенаторы, истинные хозяева Рима, быстро распознали рычаг, с помощью которого можно было удержать в своих руках Империю. В период разрухи почти единственным источником материальных благ становится земля и натуральное хозяйство. А римская церковь становится всё более и более жирным куском в этом смысле. Сам Папа, «естественный и единый» защитник западной половины империи, занимает пустующие земли, покинутые крупными землевладельцами, бежавшими в Византию от погромов, да и варварские авторитеты, тоже щедро одаривают римский престол добытыми на халяву землями, получая в обмен на это легитимность из рук правителя Рима.

Параллельно начинается сёрьёзная пропагандистская кампания. Пиар вокруг персоны римского папы тогда просто зашкаливал. Факт того, что византийский офицер арианин Аларих не рушил и не грабил церкви, был в последствии растолкован, как великолепный успех дипломатии папы Иннокентия, которого даже окрестили спасителем Рима. А когда буря у берегов Сицилии поглотила корабли Алариха, пытавшегося переправиться в Африку, фигура Иннокентия I превратилась чуть ли не в героическую. Он же, пользуясь этим, расширял свою власть в отношении провинциальных епископов.

Чего на самом деле стоит вся эта реклама папского трона можно понять, если вспомнить и другие дипломатические «успехи» святого римского престола. По распространенному впоследствии преданию, папа Лев будто бы отправился с посольством в лагерь гуннов после того, как Аттила в 452 году предал мечу и огню Венецию и Лигурию. Неподалеку от Мантуи произошла якобы встреча между Аттилой и Львом I, вручившим предводителю гуннов многочисленные подарки и уговорившим его уйти из Италии. Впрочем, отказ Аттилы от нападения на Рим действительно имел место, поскольку как раз в это время император Маркиан, собрав, наконец, силы, ударил в тыл армии гуннов.

Через несколько лет, в 455 году, папа Лев снова «спас» Рим от полчищ, теперь уже вандальского авторитета Гейзериха, якобы угрожавшего городу поголовной резней. За огромный выкуп король согласился «ограничиться» 14-дневным разграблением Рима, оставить в живых его население, не сжигать церкви и не допускать грабежа главных храмов столицы.

На самом же деле, вандалы Гейзериза сами были призваны одной из политических группировок Рима, чтобы устранить узурпатора Петрония Максима. Но в итоге расплачиваться оказалось нечем, а потому Гейзерих уволок даже медные крыши храмов и статуи, и именно эти демонтажные работы обусловили столь длительное пребывание вандалов в городе. Главная же причина ненависти к Гейзеризу заключается в том, что вандалы взяли множество заложников из числа патрициев для обеспечения того самого обещанного выкупа. Совершенно логично, что после этого именно вандал Гейзерих дал начало термину «вандализм», а не гот Аларих, люди которого реально разграбили город и убили множество людей. Позднее же тот факт, что звери-вандалы при «разграблении» Рима умудрились не убить ни одного человека, был объяснён заслугами папы Льва I, который позиционировал себя в соответствии с уже оформившейся легендой о папе-защитнике.

Вообще епископ Лев, оказался настоящим государственником и сделал весьма много для создания нового римского трона, теперь уже теократического. Оно и неудивительно, ведь Лев получил самое блестящее образование, а значит, происходил не из последних семейств Италии. Совпадение высокого происхождения, собственных талантов и прекрасного образования сделало Льва очень влиятельным человеком в Риме. Он был настолько уважаем, что избрание его на папство не потребовало его присутствия. Он находился по заданию императора Валентиниана III в Галлии, где император поручил ему разобрать спор двух высокопоставленных галльских вельмож: Аэция и Альбина.

Став папой, Лев взялся за дело энергично, и начал совершенно непримиримую войну с ересями. Во всех западных провинциях папа установил строжайшую дисциплину, наказывал епископов, отступавших от традиций при совершении обрядов, и требовал их приезда в Рим для «повышения квалификации». Около 443 года папа узнал, что манихейцы организовали в Риме тайную общину, и возбудил против них преследование, устраивая публичные дебаты с их лидерами, сжигая книги и призывая римлян к борьбе с ересью. В конце концов, он добился от императора Валентиниана III издать указ против манихейства.

Он снова жёг языческие и еретические книги, когда воспользовался нуждой беженцев из Африки, захваченной Гейзерихом, и поставил их перед выбором либо сменить веру, либо убираться восвояси. Старательно поддерживал мифы об исключительных правах римского престола, данных ему апостолом Петром. При этом сам Лев оставил большое собрание проповедей и посланий.

Помимо пропаганды и внутренних церковных дел у него были серьёзные внешнеполитические прожекты. Он, например, попытался сыграть на идеологических разногласиях Востока, чтобы создать рычаги влияния на императора и объединить христианский восток с христианским западом под своей властью.

В 449 году был созван собор в Эфесе по приказу императора Феодосия II. Папа Лев I отправил на имя этого собора специальное послание, в котором осудил монофизитов в лице Евтихия и председателя собора александрийского епископа Диоскора. Но дело тогда не выгорело. Диоскор вообще не допустил оглашения папского послания и избил посланника Флавиана, из собора были удалены 40 епископов, и была даже попытка отлучить от церкви самого Льва. Собор 449 года получил прозвище «разбойничьего» – вооруженные солдаты силою выталкивали непокорных участников.

Но итогом собора стала победа александрийской партии не только над Римом, но и над Константинополем. Вот это уже побудило вмешаться самого императора Маркиана с целью восстановить «религиозный престиж Константинополя». Этим-то разворотом и сумел воспользоваться Лев, на сей раз оказавшийся «другом» императора. В 451 году в Халкидоне был созван новый собор, в котором приняло участие до 600 представителей духовенства. Почти все они были против «нововведений», сделанных после Никейского собора 325 года и Эфесского 449 года. А те, кто выступал обвинителями на Эфесском соборе, сами очутились на скамье обвиняемых. Диоскор был низложен за отлучение папы Льва, и послание последнего от 449 года было теперь торжественно оглашено при криках: «Это – вера отцов-апостолов! Анафема тем, кто не так верует! Апостол Петр говорит через Льва! Почему послание Льва не было оглашено в Эфесе?»

Халкидонский собор закончился триумфом римского папы и через 100 лет Кассиодор, знаменитый государственный деятель Остготской Италии, назвал Льва «апостольским доктором», а издатели его сочинений в XVIII веке прибавили еще титул «доктора церкви», а заодно снабдили его имя эпитетом «Великий».

Однако, всё было не так просто, и настоящего триумфа Лев I не познал. Победителем в споре между церквами Египта и Византии, к которой на этот раз примкнул Рим, оказался император Маркиан. Он лично явился на Халкидонский собор и объявил «окончательной истиной» новую формулу веры, под которой подписалось 355 членов собора. Император против воли папских делегатов провел через собор постановление о том, что всякое первенство (omnis primatus) и особый почет (honor principius) признаются за архиепископом Рима, но что такое же первенство и такой же почет признаются и за архиепископом Константинополя, рукополагающего митрополитов Азии, Понта и Фракии.

Это решение императора давало фактически особые права константинопольскому первосвященнику, но главное рассеивало любимую папскую легенду об апостоле Петре, якобы предоставившем Риму исключительные привилегии. С «сердечной болью» узнал Лев I об этих соборных постановлениях, которые прокладывали путь «константинопольскому папству».

Это, конечно же, было поражение. Но оно было неизбежным, поскольку, чтобы мутить воду на востоке, у папы были всё-таки слишком коротки ручки. Главным же достижением Льва следует считать то, что он добился от римского императора Валентиниана III издания декрета о подчинении епископов папскому суду и о придании решениям папы силы закона. Власть римского епископа получила поистине императорские полномочия.

Вот начиная с этого момента, за обладание папским престолом стали состязаться совсем другие силы. В предвыборную пору дело доходило уже до открытого подкупа избирателей и кровавых вооружённых столкновений, а папами всё чаще становятся патриции и прочие выходцы из римской элиты.

Папа Феликс III (483 – 492) был сыном сенатора и происходил из знатной римской фамилии Анициев. Папа Гормизд (514 – 523) принадлежал к знатному роду Фрозиноне. Его сын Сильверий (536 – 537) также стал понтификом (а как же целибат?). Папы Вигилий (537 – 555), Пелагий I (556 – 561), Григорий I (590 – 604), Мартин (649 – 653), все происходили из римских аристократических фамилий. И это я перечислил только тех, кто достоверно являлись аристократами, родословные большинства пап попросту утрачены. Но и они наверняка не далеко отстояли от перечисленной группы. Например, папа Симмах служил архидьяконом при папе Анастасии II, а будущий папа Бонифаций IV был дьяконом и управлял папскими имениями при папе Григории I.

При этом интересно как сами все эти папы-патриции рассматривали свою власть. В 501 году сенатор Фестус, из провизантийской партии в Риме, обвинил папу Симмаха в различных прегрешениях, включая внебрачную связь (действительно, какой-там целибат, когда они там даже налево ходят). Симмаха вызвал к себе готский король Теодорих, который был заинтересован в лояльности Рима и чутко реагировал на всё, что там происходило. Папа Симмах попросту отказался отвечать на обвинения, заявив, что светский правитель не имеет над ним власти. Теодорих созвал собор, который обвинения с Симмаха не снял (доказательства, значит, были), но постановил, что папа подлежит лишь Божьему суду, а не человеческому.

Однако, Теодорих искренне не понимал, как это священник, позволяющий себе открыто совершать тягчайший грех прелюбодеяния, может занимать папский престол. А потому принял волевое решение и даже поставил вместо распутного Симмаха папой Лаврентия, который, по сути, был противником самого Теодориха, так как являлся представителем провизантийской партии в Риме. Политика, конечно, своё взяла, и Симмах через какое-то время вернулся на своё место, но как факт это очень любопытно.

А вот и ещё один прелюбопытнейший момент. В 532 году римским сенатом был издан декрет о запрещении подкупа папских избирателей. Сам факт появления такого закона говорит уже о полном абсурде происходящего. При этом сенат констатировал, что даже из церквей выносятся драгоценности и тратятся в целях подкупа избирателей. Вот он знаменитый административный ресурс, ё-маё. Даже остготский король Аталарих не выдержал и приказал префекту Рима вырезать этот декрет на мраморной доске и прибить ее к церкви св. Петра. Создаётся такое ощущение, что о престиже папы в какой-то момент больше заботились готские короли-варвары, нежели сами римские епископы.

Тем не менее, престиж этот был весьма велик, и когда папа Лев добился официального оформления собственной власти, то императорская должность в Риме стремительно свелась к совсем декоративным функциям. И уже всего через пятнадцать лет последний римский император, презрительно называемый современниками Ромул Августул, т.е. «августёнок», был отправлен за ненадобностью на пенсию. При этом земля не содрогнулась, Тибр не изменил течения, а небо не упало на землю. Всех делов-то, император Рима сменил пурпурную тогу, на папскую рясу. Да что там говорить, даже латинский язык остался общегосударственным.

Новая Старая Империя (Часть 1)

 

После отставки последнего западного императора за игровым столом сложилась следующая ситуация. Опуская всякую мелочь, можно выделить следующих важных игроков. Галлию контроллировали франки Хлодвига, которые, впрочем, тут же сыграли "пас", сосредоточившись исключительно на разделе "петуха" между собой. Территории Империи между Римом и франками контроллировали сначала короли готов, но позже их сменили лангобарды. На востоке постепенно в себя приходила Византия. Что творилось севернее Византии никому не известно, но, вроде бы, именно оттуда вышли лангобарды, ущемившие готов.

Это был этап беспредельного передела собственности, а потому решающее значение имела исключительно физическая мощь игроков, и в этом ряду папы явно не выглядели лидерами. Но римский престол умело разыгрывал свои карты, отдавая политическую свободу в обмен на экономические преференции. По сути, Рим взял на себя обязанности выращивать баранчиков, которых потом и стригли готы, вандалы, лангобарды и прочие.

Папство стремительно наращивало свои земельные владения, превращаясь в крупнейшего землевладельца Европы. Под высокую руку папы спешили стать и те, кто, купившись на новые римские сказки, рассчитывал приобрести себе за земную мзду вечное блаженство на небе. Римская епископия очень быстро сосредоточила в своих руках богатейшие земли в разных частях Италии, в особенности в окрестностях Рима и на острове Сицилия.

Примеру Италии следовали Галлия, Далмация и даже далекие Африка и Азия. Дарители, однако, искали не только "небесного спасения", но и земного у того, кто самозванно провозгласил себя "заместителем Христа". Благодаря своему идеологическому влиянию и богатству папа мог оказывать покровительство нуждающимся. Но это было очень хитрое покровительство.

Понятно, что в тёмную эпоху экономической разрухи множество людей оказывалось в бедственном положении. Тот же крестьянин, прошедший сквозь череду налоговых, военных и других тягот в итоге оказывался перед невозможностью возобновить производство зерна, ибо то, что было отложено на посев, отобрали, например, заезжие рейдеры. В такой ситуации человек мог обратиться за помощью только к церкви, которая становилась аналогом страхового фонда. И изначально всё было очень даже взаимоприятно.

Но постепенно у страхового фонда сменились хозяева, и компенсация за церковную помощь перешла всякие границы дозволенного, а точнее была возвращена система, давно уже использовавшаяся в империи. Теперь получив «помощь», крестьянин тотчас оказывался уже не владельцем, а лишь арендатором земли. А это был первый шаг к крепостному рабству. Как видите, принцип здесь тот же, как и при рабстве кредитном.

Получив такую «помощь» крестьянин утрачивал главное – обладание средством производства – землёй. Он становился всего лишь наёмным батраком на когда-то своём участке земли, с которого отныне платил ежегодно определенную сумму деньгами или продуктами. А после смерти крестьянина этот участок земли и вовсе переходил в руки церкви. И земля эта сдавалась в аренду уже наследникам крестьянина. Покровительствуемый церковью крестьянин назывался прекаристом (от латинского слова praeces – просьба). Т.е. крепостное рабство оформлялось как бы по многочисленным просьбам самих крестьян. Хитро.

Хаос кризиса толкал и мелких и крупных землевладельцев в объятия святой католической церкви, которая, к тому моменту стала уже не церковью, а самым настоящим финансово-земельным фондом, который, разумеется, не мог устоять ни пред одним искушением расширить свою власть. В итоге прекаристы стали стремительно растущей прослойкой в раннем средневековье. Сама же церковь в итоге распоряжалась огромными землями, сажала прекаристов на свои участки и проявляла заметную инициативу в деле «оказания помощи беднякам», поскольку ее земельные доходы целиком зависели от обработки этих земель теми же бедняками.

Многочисленные земельные участки, поступавшие в распоряжение папского трона, объединились в папскую вотчину (patrimonium), большая часть которой находилась на острове Сицилия. Сицилийская вотчина насчитывала 400 крупных земельных участков, которые в свою очередь состояли из более или менее значительного количества мелких хозяйств. Все эти папские вотчины обрабатывались крестьянами, в огромном большинстве принадлежавшими к «вечным» полусвободным арендаторам, так называемым колонам, которые несли натуральные повинности и исполняли барщинные работы. Общая тенденция папского хозяйства сводилась к тому, чтобы избегать посредничества крупных арендаторов и вести обработку земель с помощью этих колонов, а также мелких арендаторов, которые по условиям работы мало чем отличались от колонов. Доля их платежей «навсегда» была зафиксирована папой Григорием I (590 – 604).

Естественным следствием такой политики стало то, что церковь остро нуждалась в крепостных и противилась их свободной миграции. Так, собор 590 года в Севилье законодательно запретил священникам освобождать колонов. Затем на Толедском соборе были объявлены лишенными силы все акты освобождения крестьян, если священники при этом освобождении не передали церкви соответствующих земельных участков. Собор в Лериде, подтвердив это постановление и придав ему характер канонического закона, осудил практику дарования священниками свободы колонам, во избежание того, чтобы монахи и священники сами не занимались «неподходящим» крестьянским трудом. Отныне даже богатый священник, имевший возможность компенсировать церковь за освобождение колона, должен был помнить, что церковная земля нуждается в работниках, замещать которых вовсе не к лицу священнику или монаху. Как же изменилась повестка соборов, разбиравших ранее исключительно философские и богословские материи!

В полном соответствии с духом двойных стандартов, столь присущим посланиям канонического псевдо-Павла, церковь, запрещая освобождение своих колонов, весьма сочувственно относилась к тому, чтобы светские лица давали своим людям свободу и тем самым предоставляли церкви необходимые ей рабочие руки. Освобожденные тут же попадали под ее «покровительство», т. е. подлежали юрисдикции церкви, которая извлекала очень существенную выгоду.

Теперь немного о размерах выгоды. Вообще платежи колонов носили главным образом натуральный характер. Но помимо натуральных повинностей колоны должны были нести и денежную, так называемую пенсию. Вот так-то. Папы-сенаторы всё наизнанку умудрились вывернуть. Если раньше пенсию выплачивало государство своим ветеранам, то теперь оно её, наоборот, собирало! Пенсию теперь должен был платить всякий просто поселившийся на папской земле, хотя бы он и не занимался земледелием.

Совершенно очевидно, что епископы окончательно перестали заниматься религиозной ерундой и занялись исключительно тем, для чего их и поставили в ранних христианских общинах – управлять хозяйством. Теперь папы в своей переписке ведут разговоры не о фантомных сущностях, а о вполне конкретных вещах. Из писем папы Григория I мы узнаём, что колоны острова Капри помимо вина и хлеба платили пенсию в размере 109 золотых солидов в год. На платеж пенсии мелкими крестьянами указывают их частые жалобы на действия папской администрации, которая при взыскании пенсии считала 73 золотых солида в фунте вместо 72, обманывая таким образом крестьян на один солид на каждом фунте.

Этому обману удивляться нечего. Для управления таким огромным имуществом тут же потребовался многочисленный чиновничий аппарат, но обязательным требованием являлось наличие духовного сана. Так, в условиях голода и разрухи церковная карьера становилась особенно лакомым куском для всяческих проходимцев. А по закону ничем не сдерживаемого естественного отбора именно всякие проходимцы и отбирались на высшие управленческие должности. Ведь церковь стала финансовым фондом. Естественная задача такого фонда кормить своих, а для этого надо сохранять и приумножать капиталы или ресурсы. Как бы свят ни был римский епископ, но, будучи главой финансовой корпорации, он в любом случае должен был стать банкиром – это просто неизбежность. А потому и нравственный уровень священников деградировал просто стремительно. Просто теперь казнокрад-чиновник должен был пройти обучение в каком-нибудь монастыре и только после этого он натягивал форменную рясу. Суть же его от этого не менялась ни чуть-чуть.

Каков был доход папских вотчин, сказать сейчас трудно ввиду отсутствия точных данных; но можно воспользоваться случайными сведениями, разбросанными в сохранившихся отчетах и письмах разных ректоров (управляющих) к папам и в ответах последних. Так, в середине VI века плодородная вотчина в Пиценуме ежегодно давала папству 500 золотых солидов; вотчина в Галлии приносила в следующем столетии 400 солидов. По словам византийского летописца Феофана, император Лев III Исавр (717 – 741), отняв у папы вотчины в Сицилии и Калабрии, повысил свои доходы аж на 3,5 золотых таланта. По словам немецкого историка Гризара, 400 сицилийских участков, коими владел папа до конфискации их у него Львом Исавром, приносили императору только 1500 солидов в виде налога, а после конфискации они давали казне уже 25 тысяч солидов.

О больших доходах папского двора свидетельствуют и те расходы, о которых упоминается в документах. Особенно велики были суммы, выплачивавшиеся папами лангобардским королям. Известно, что за 12 лет своего правления папа Пелагий II внес в лангобардскую казну около 3 тысяч фунтов золота. Григорий I также расходовал огромные суммы на оборону города от лангобардов и на выкуп захваченных ими пленных.

Из этого можно понять, что необходимость тратить была естественной. Угроза со стороны бандитских авторитетов была веской причиной закручивать гайки, копить ресурсы и зарабатывать деньги на мир любой ценой. Но в условиях уже полной деградации и забвения первоначального учения, ничем не сдерживаемая церковь, стремительно выродилась в банальную финансовую корпорацию, которая, будучи в сущности паразитической, постоянно требовала только одного - жрать. А жрать она хотела в три горла, и у руководителей этого развесёленького католического фонда попросту не оставалось других вариантов, как эти аппетиты удовлетворять.

По другому известию, тот же папа Григорий выдавал ежегодно 80 фунтов золота для 3 тысяч монахинь, насчитывавшихся в это время в Риме. Скромные безобидные монашки незаметно проедали средства, на которые мог бы неплохо прожить весь город. Впрочем, про себя папы и их окружение тоже на забывали. Не зря ж они так жестоко бились на выборах и тратили огромные суммы на подкуп избирателей. Затраты надо было отбивать.

Огромные средства, которые получала папская казна со своих многочисленных земельных участков, давали папству возможность выступать в качестве важной экономической силы. Из папских владений в разных частях Италии сухопутным и морским путем доставлялись в Рим огромные партии хлеба и всяких иных сельскохозяйственных продуктов, а также разнообразных товаров, которые складывались в большие церковные амбары, известные под названием «горрей». Постепенно в Рим возвращался старый имперский социализм, но теперь с этаким большевистским уклоном. Т.е. блага получали по списку только те, кому это было позволено партией.

Первого числа каждого месяца из горрей выдавались хлеб, вино, сыр, овощи, мясо, ветчина, рыба, масло, предметы одежды и даже предметы роскоши. Папская канцелярия вела особый список лиц, имевших право на получение продуктов и товаров из горрей, причем в список попадали жители не только Рима, но и других городов Италии. Помимо продуктов папская канцелярия выдавала и деньги. Многовековой паразитизм Рима, его сенаторов и его плебса никуда не исчез в период кризиса - просто сел на диету. Теперь же он обрёл новое лицо, украшенное папской тиарой вместо императорской короны.

Но, наращивая экономическую мощь, папский трон не имел мощи военной. Его же конкуренты, в целом следуя его примеру, вели себя несколько иначе. У варварских королей-авторитетов было иное видение мира. Они делали ставку на собственную силу, поэтому, захватив земли, они поступали с ними в полном соответствии с другой давней традицией старой империи – все ветераны, отслужившие положенный срок в армии, получали в своё распоряжение земельные наделы, при этом их дети были обязаны служить в армии, чтобы сохранить землю. Такая система воспроизводства воинов совершенно не была чем-то новым.

Все варварские короли были знакомы с этой системой не понаслышке, поскольку большая их часть являлась римскими офицерами, и, собственно, ради этой раздачи земли туда и шла. Каждый король точно так же выдавал своим людям землю для того, чтобы они в случае чего сами обеспечили себя провиантом и вооружением. По сути, вассалы получали землю точно так же в аренду, но платили не золотом или продуктами, а своими мечами, которые они, кстати, должны были ещё приобрести. Вассалы, в свою очередь, использовали землю в точности как римские епископы. Все колоны, оказавшиеся на выданной территории, точно так же оказывались арендаторами и батрачили на бойца, дабы тот мог обеспечить себя всем необходимым, когда его самого призовёт под свой стяг сюзерен, чтобы пойти пограбить соседей.

Вот и весь диалектический, блин, материализм средних веков. Вот и вся, растудыть её, классовая борьба. Главной силой на полях сражений, особенно после изобретения стремян, становились катафракты – тяжеловооружённая конница. Но бойца, а потом и его коня, надо было заковать в дорогущий доспех и вставить в десницу опять же дорогущее оружие. А кроме этого, боец с детства должен уметь и конём править и шашкой махать. Даже в эпоху расцвета Империи обеспечить необходимое число и качество всадников никак не удавалось, теперь же при развале централизованной системы управления не было иного выхода, как напрячь бойца самостоятельно покупать коня, меч и кольчугу. А, состоя на прокорме у колонов, он спокойно тренироваться сам и обучать ратному делу своих детей. Да и на военные сборы он теперь являлся с мешком домашних пирожков, и для решения вопросов снабжения армии оказывалось не нужным создавать специализированную интендатскую службу. Конечно, это было не эффективно, а потому в дальние походы такие горе-лыцари ходить не могли и воевали лишь с ближайшими соседями, но особого выбора ни у кого всё равно уже не было.

В целом, такое введение феодализма было неизбежным, в очередной раз произошло не от хорошей жизни, а в результате развала централизованной системы управления. Как это было в своё время всё в том же Древнем Египте в эпоху номархов. И точно такой же феодализм у нас зарождался в 90е годы прошлого века. Но будем надеяться, не зародился. Тьфу-тьфу-тьфу. Тук-тук-тук.

С одной стороны, при таком раскладе папа был очень уязвим в военном отношении, но зато у него не было непримиримых врагов, он был нужен всем, т.е. что-то христианское понтифики всё-таки усвоили. Пока варварские вожди всё делили и делили земли друг дружки, новый повелитель Рима стремительно отвоёвывал утраченные позиции. Папство постепенно заменило государственного продовольственного префекта Рима. Гражданская власть уступила папству право взимания натуральных повинностей в целом ряде местностей Италии. В папские горреи стали отныне свозить даже государственные подати, и отсюда же получали продукты солдаты и чиновники. Нуждаясь в деньгах, светская власть обращалась к папам за займами, взамен чего к папской канцелярии перешло даже право взимания денежных налогов. Отныне представитель папы исполнял обязанности податного чиновника. В руки папы стала переходить администрация столицы, снабжение города водою, охрана городских стен и т. д.

Корпорация, однако, как есть корпорация.

 

 

Новая Старая Империя (Часть 2)

 

               Конечно, директора корпорации «Рим» были вовсе не всесильны. Но этого и не требовалось. Главное, что акционеры жирели день ото дня. Десятина собиралась, земельные владения стремительно росли, а то, что политическая линия папства при этом напоминала истерику и меняла своё направление быстрее флюгера – это не волновало ни тех, кто дул, ни тех, кто вертелся. Ничего личного, бизнес есть бизнес. Королевства вокруг возникали как грибы-дождевики, тут же лопаясь. А потому «вечных» договоров просто быть не могло.

Крайне показательно в этом плане правление папы Стефана III и его ближайших предшественников. К началу его правления Византия, окружённая со всех сторон врагами, уже не могла жёстко диктовать свою волю в Италии.

Сначала Восточную Империю хорошенько разграбили то ли славяне, то ли болгары, то ли и те и другие вместе. С их мотивами всё ещё проще, чем с мотивами тех же готов. Собственно, вся эта заваруха, названная позднее «великим переселением народов», обязана своим началом очень простому факту: похолоданию. В IV-V веках закончился цикл молочных рек и кисельных берегов, и началось похолодание. Говорят, что даже самые южные земли нынешней Украины по итогам этого похолодания напоминали скорее Гринпегскую трясину, нежели сегодняшний благословенный чернозём.

 Некоторые жители севера, такие как готы, разумеется, двинулись на юга, чтобы просто не вымереть с голоду. Очевидно, что и славяне, и их степные друзья-товарищи, то бишь всякого рода казаки-разбойники, и прочие пешие и конные скифы тоже были вовлечены в этот процесс. Просто так получилось, что они добрались до тёплых границ империи последними. Первые упоминания об этой волне появляются поздно и обнаруживаются новые мигранты лишь очень небольшими группами.

Но вот в районе 536 года происходит нечто из разряда совсем непредвиденных обстоятельств. Византийский историк Прокопий Кессарийский описал события следующим образом: «И в этом году произошло величайшее чудо: весь год солнце испускало свет как луна, без лучей, как будто оно теряло свою силу, перестав, как прежде, чисто и ярко сиять. С того времени, как это началось, не прекращались среди людей ни война, ни моровая язва, ни какое-либо иное бедствие, несущее смерть. Тогда шел десятый год правления Юстиниана». Произошёл некий катаклизм, приведший к началу мини-ледникового периода VI века. Холода привели к значительному снижению урожаев. Начался чудовищный продовольственный кризис, как всегда в такие эпохи возрос уровень антисанитарии, и в 540 году началась первая мировая эпидемия чумы, получившая название по тому же императору – «Юстинианова чума». А недоедание из-за нехватки продовольствия лишь усугубляло масштабы эпидемии.

По одной версии эта катастрофа была вызвана падением кометы. Ученые обнаружили маленькие шарики расплавленной породы в пробах льда из Гренландии, которые датируются как раз районом 536 года. Хотя химические анализы показали, что шарики эти вполне земного происхождения, однако, по словам исследователей, они вполне могли образоваться из осколков земной породы, которые в результате взрывов были выброшены в атмосферу.

По другой версии, это могло быть и крупное извержение вулкана. Но нам-то это не важно совсем. Главное, что шархнуло мама не горюй. Т.е. до 536 года северные соседи не часто радовали своим присутствием Византию, и системы укреплений, возведённых на Истре, вполне хватало, чтобы отбить у них охоту к незаконной миграции. Но в 536 году происходит описанный выше катаклизм, и вот уже в 540 некая группа славян вовсю грабит предместья Константинополя.

И это было только начало всех бед. С середины следующего века начинает своё наступление ислам. Судя по политической программе, вели арабов либо потомки первых крещёных иудеев-хасидов, которые откололись от остальных христиан, не признавших их богоизбранности, и бежали к арабам, когда были поименованы еретиками за свои ветхозаветные штучки. Уж если и есть у ислама какая непримиримость к неверным, так она точно хасидская. Хотя и на ессеев они совсем не похожи, поскольку пророк Иса не называется в Коране Мессией. Впрочем, это могло быть результатом идеологической правки, поскольку Мессией мусульман стал другой пророк - Мухаммад.

Но в любом случае, сходства между ранним исламом и самозабвенно ищущим истину ранним христианством не увидит только слепой. Одной из важнейших особенностей культуры арабского халифата по сравнению с устоявшимся уже католицизмом Западной Европы того времени, было широкое распространение светского, в том числе и научного знания. Благодаря чему мусульманская наука и культура раннего Средневековья ушла далеко вперед по сравнению с европейской.

Так, персидский поэт Низами Гянджеви, как и все его образованные сограждане, в XII в. не сомневался в шарообразности Земли, как и других планет солнечной системы, ему было известно о кольце вокруг Сатурна (в Европе это было заново «открыто» только Галилеем). В своих поэмах «Лейли и Меджнун», «Семь красавиц» Низами профессионально характеризует многие небесные светила, которые европейцам станут известны лишь после изобретения телескопа.

Крайне показательно, что поиск знания считался в раннем арабском мире главной ценностью(!), и не было никаких ограничений – ни социальных, ни этнических, ни религиозных – в учении и приобщении к науке. Поэтому и античные достижения, и культуру Ирана мусульмане воспринимали в целостном виде, а не только в той степени, в какой они отвечали интересам теологии (как это было в Западной Европе). Книги в халифате переписывались от руки, но существовали в невиданном для европейцев количестве, а это значит, что на них существовал огромный спрос. Ведь стремление выйти за пределы привычного знания постулировано в Коране, где записано: «Ищите знания, даже если вы в Китае», то есть даже в совершенно чуждом Вам мире. И в этом нет ничего удивительного, ибо сам Мухаммед называл пророка Ису не иначе как «словом Господним». А нам прекрасно известно, что говорил Иса по этому поводу: «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся» (Мф. 5:6).

            Отсюда становится соврешенно понятно, почему научные центры халифата организовывали и финансировали многочисленные путешествия в познавательных целях. Например, халиф аль-Васик организовал экспедицию на поиски железной стены на крайнем севере, за которой, по коранической традиции, были заключены чудовищные, опасные для человечества существа Йаджудж и Маджудж (библейские Гог и Магог). По крайней мере, до начала Крестовых походов мусульманская наука была самой передовой в мире.

И вот что теперь получается. Первая волна Рассеяния, запущенная пророком Исой, ушла в Европу и уже более-менее улеглась. С арабами же вернулась вторая волна, которая, дойдя до Аравии, переотразилась там от пророка Мухаммеда, и вот теперь новые актёры этого всемирного спектакля пришпорили лошадей и с гиканьем и улюлюканием явили свету собственное понимание Слова - ислам. Сказать точно, кто именно ознакомил арабов с текстами учения пророка Исы, трудно, но это вполне могли быть какие-то иудейские хасиды, принявшие, наконец, Иисуса всерьёз. А вообще, пусть этим вопросом занимаются имамы, не будем лезть в чужой монастырь.

 Главное, что в VII веке бывшие еретики наносят мощный ответный удар, и обе части старой империи разом теряют свои африканские житницы – Египет и Тунис. А Византию враги окружают теперь со всех сторон, что лично я считаю весьма логичным. Не фиг было за счёт рабов жить. Даже Рим сподобился кое-что поменять и заменил абсолютное рабство условным рабством крепостничества.

А в православной Византии всё оставалось по-прежнему, и рабы при любом удобном случае присоединялись к врагам империи. Не исключено, что как раз благодаря множеству рабов славянского происхождения именно славянские дружины особенно часто терзали греков. Некоторые исследователи даже полагают, что английское слово «slave» – раб – произошло от самого названия славянских племён. А если это так, то любой набег даже небольших банд мог подобно снежному кому превращаться в самое настоящее славянское вторжение за счёт местных пахарей.

В общем, империя, даже не имея серьёзных противников, постоянно теряла влияние, и почти вся история Византии – это история угасания и упадка последнего осколка античного мира.

Единственной серьёзной попыткой сломить этот процесс можно считать правление императора Льва III Исавра. Одной из первых мер, которые он предпринял, была реформа, направленная на то, чтобы несколько почистить государственную религию. В том числе, Лев начинает борьбу с иконами. На самом деле проблема, конечно, была не в самих иконах, а именно в идолопоклонстве, в которое вырождалось почитание икон. И более чем верятно, что на подобные реформы Исаврянин был сподвигнут знакомством с исламской традицией. Более того, долгое время в Византии мусульман считали если не своими в доску, то писания Мухаммеда изучали серьёзно. При этом и сами мусульмане не рассматривали христиан как нечто враждебное или чуждое. Всё было даже наоборот. Например, существовал в арабских странах особый такой налог джизья, так называемый налог с «народов Писания» – христиан и иудеев. Так вот он был в несколько раз меньше, чем подать с язычников и зороастрийцев.

В общем, реформы Льва Исавра не на пустом месте возникли – это однозначно. А помимо идеологической реформы Лев начал и экономические преобразования, которые заключались, например, в том, что были, наконец, жёстко отрегулированы отношения между арендатором земли, крестьянином, и хозяином-землевладельцем.

Однако, вскоре выяснлось, что реформы императора Льва прямо били по римскому престолу. Иконоборческий эдикт покушался на прибыльное производство икон и мощей, располагавшееся в западных епископствах, ну а регулирование земельных отношений лишало папу возможности бесконтрольно наращивать свои владения.

Разумеется, император Лев III был тут же объявлен святотатцем и еретиком, стремящимся искоренить «истинную религию». К восстанию против него призывалась вся Италия, для чего религиозные лозунги были дополнены и политическим, с явным националистическим уклоном, мол, Италия должна отделиться от чужеземной, святотатственной империи с чуждыми константинопольскими императорами и патриархами. Параллельно с этим папы начали переговоры с лангобардами.

Но при всём своём недовольстве политикой Византии, Рим был уязвим перед теми же лангобардами, которые в случае полного поражения императора оказывались полными хозяевами Италии, что в прежние времена оборачивалось большой кровью. А рассчитывать на то, что эти времена миновали, было бы крупной ошибкой.

Вот тут можно очень чётко выделить направление мышления руководства любых финансовых фондов, которое очень ловко сформулировал в своё время Карл Маркс. Оказавшись между жадностью и страхом, папский престол без раздумий выбрал жадность, т.е. начал переговоры с лангобардами.

Флюгер завертелся. Папам Григорию II и Григорию III пришлось внести крупные денежные суммы лангобардскому королю Лиутпранду и даже уступить ему часть своих земель. Но когда в Риме убедились, что плодами победы над византийскими силами в Италии может воспользоваться лангобардский король, то тут же вступили в переговоры с Византией. При этом переговоры Римом же умышленно затягивались, поскольку он судорожно искал какую-либо третью силу, которую можно было бы поочередно направлять то на Византию, то на лангобардов и тем сохранить свои доходы.

Такую силу Рим нашёл во франкском короле Пипине Коротком, захватившем власть в Галлии. Туда и отправился папа Стефан III лично, чтобы договориться о защите Рима и от византийцев, и от лангобардов. Эта защита была выгодна и франкам, заинтересованным в том, чтобы не допускать усиления в Северной и Центральной Италии ни лангобардов, ни византийцев. На совете франкской аристократии в Керси на Уазе идея защиты «дела святого Петра и святой римской республики» была встречена сочувственно. Король Пипин обещал щедрые награды за участие в войне против лангобардов, и в 754 году при Сузе франки одержали над ними победу. Теперь Риму никто не угрожал, но в обмен на эту услугу папа Стефан III, в целях укрепления союза с франками, торжественно венчал Пипина королевской короной и запретил всем франкам на будущие времена под страхом отлучения от церкви выбирать королей из другой семьи помимо той, «которая была возведена божественным благочестием и посвящена по предстательству святых апостолов руками их наместника, суверенного первосвященника».

Отныне Пипин стал «божьим избранником» и «помазанником бога». Так начался союз между франкским троном и римским алтарем. Трон получил «божественную» основу, алтарь же устами Стефана III требовал за это вознаграждения. Пипин, торжественно передал папе отнятые у лангобардов земли. Этот «Пипинов дар» 756 года представлял собой значительную территорию. В ее состав входили: равеннский экзархат (включавший в те времена также Венецию и Истрию), Пентаполис с пятью приморскими городами (ныне Анкона, Римини, Пезаро, Фано и Сенегалья), а также Парма, Реджио и Мантуя, герцогства Сполето и Беневент и, наконец, остров Корсика. Что касается Рима и его области, то он не был в руках лангобардов, не был, следовательно, отвоеван у них Пипином, и не мог быть «подарен» папе, и вообще официально принадлежал Византии. Тем не менее, «Пипинов дар» включал и Рим, который и стал столицей папского государства, обычно называвшегося Церковной или Папской областью.

Это была новая ступенька для хозяев римской церкви. Но ступенька эта оказалась с подвохом. Её ещё надо было грамотно оформить юридически. Щедрый «дар» короля Пипина носил своеобразный характер. «Богопомазанник» давал папе то, что принадлежало не ему, а Византии: ведь Римская провинция со столицей не была завоевана ни лангобардами, ни франкским королем и продолжала формально оставаться по-прежнему во власти Константинополя. Но если Пипин давал то, что принадлежало другому, то папа получал то, чего брать не имел права. Будучи подданным византийского императора и утвержденным им в качестве римского епископа, папа, отправившись к франкскому королю под предлогом защиты императорских интересов, совершал прямую измену по отношению к своему государю.

Вот здесь мы можем ознакомиться с другой стороной стиля ведения дел а ля папа римский. Для того чтобы узаконить сей пируэт, в Риме был запросто сфабрикован фальшивый документ, названный позднее «Константиновым даром». «Константинов дар» представляет собою грамоту, якобы данную ещё императором Константином папе Сильвестру I. Подлинность ее была подвергнута сомнению ещё Николаем Кузанским, а подложность окончательно доказана Лоренцо Балла – гуманистами XV века.

В этой грамоте император за «наставление его в истинной вере» и «исцеление от проказы» якобы предоставлял кафедре наместников апостола Петра власть и почет, равные императорским, а также главенство над всеми христианскими церквами. Кроме того, папе давался ряд привилегий, церквам Петра, Павла и Латеранской – богатые дары, а римским кардиналам – звание сенаторов. «А чтобы первосвященническая верхушка не померкла», гласит грамота, папа получает высшую власть над Римом, Италией и всей западной частью Римской империи. Отдав власть над Западом папству, Константин ограничивал свое господство Востоком, «ибо несправедливо, чтобы земной император имел власть там, где небесный император учредил господство главы христианской религии».

Этот очевидный бред в течение почти тысячи лет являлся официальным документом. Впрочем, тот же Карл Пипиныч, именуемый Великим, после того как добился от папы провозглашения себя императором, далее смело поплёвывал на любые «Константиновы дары» тысячью различных способов.

В самом же Риме, благодаря вышеописанным событиям, окончательно и бесповоротно оформляется власть римских кардиналов, которые объявлялись теперь сенаторами по умолчанию, и самого папы. Это вызвало небольшую муждуусобицу, поскольку такие расклады не шибко обрадовали сенаторов старого образца, и они попытались провести в папы своего человека.

Но тогда всё закончилось победой церковников, и в 769 году, при поддержке франкского короля, был созван специальный собор в Латеранской базилике в Риме, с участием двенадцати франкских епископов. Собор постановил, что отныне в папы можно избирать исключительно кардиналов-священников или кардиналов-дьяконов и что светские лица, военные или гражданские, в особенности не жители Рима, будут исключаться из коллегии, избиравшей папу. Только после того как избрание папы формально признавалось правильным, лица недуховного звания, проживавшие в Риме, могли своими подписями как бы поддержать уже состоявшееся избрание.

Перед этим же собором предстал ставленник противников примата церковной власти Константин II, которому милосердно не снесли голову, а только выкололи глаза. Его обвинили в том, что он в качестве недуховного лица принял посвящение в папы. Стоя на коленях и умоляя о пощаде, Константин говорил, что он насильно был провозглашен папой и что не раз и до него в папы избирались недуховные лица. Собор не посчитался с этим заявлением Константина. Был сожжен акт о его избрании, посвященные им лица были признаны незаконно получившими духовное звание, самого же его заточили пожизненно в монастырь. В заключение, собор, желая показать, что ему не чужды и духовные интересы, подтвердил необходимость почитания икон и отлучил от церкви иконоборцев.

Теперь, вроде бы, рост влияния Рима не сдерживался ничем. Союз трона и алтаря был взаимовыгодным, и в канун рождества 800 года в Риме состоялась торжественная церемония коронации Карла Пипиныча, которого провозгласили императором. И уже казалось, что возвращаются старые добрые имперские деньки.

Карл начал наступление на восток и приступил к реконкисте имперских земель. Начал он с завоевания саксов. Ну, как завоевания, скорее это было порабощение. Многотысячные массы мирных саксов захватывались, насильно крестились в католики и отправлялись на пустующие после трёх веков разрухи земли империи, где их ждала вполне предсказуемая участь – все они становились крепостными. Как утверждает летописец, каждый из трёх саксов был переправлен на запад. Соратник Карла и его биограф Эйнгард говорит, что только за один раз 10 тысяч саксов с Эльбы было переброшено к Рейну.

Отобранные же у саксов огромные территории в современных Нидерландах, Вестфалии и Саксонии раздавались как воинам короля-императора, так и епископам, которые занимались обращением варваров в новую религию. В общем, происходило всё то же самое, что и при завоевании Америки. С одной той лишь разницей, что сами саксы были нужны завоевателям как дешёвая рабочая сила и перегонялись как скот на пустующие земли. А вот индейцам повезло меньше, Европа уже была перенаселена, а потому коренное население Нового Света без сожаления истреблялось за ненадобностью.

Представляя себя как верного слугу церкви, Карл стремился заручиться поддержкой главы западных христиан, что существенно повышало легитимность его власти. Со времён Пипина и его сына Карла сохранилось 13 грамот, освобождавших монастыри от всяких государственных взиманий (иммунитеты). Сын Карла Людовик Благочестивый, как можно понять из его погонялова, был особенно милостив по отношению к церкви: он передал ей множество государственных земель с большими поселениями (Бонн, Дюрен и др.). Он даже предоставил право чеканки собственных монет корвейскому и прюмскому аббатствам, а ряд монастырей получил от Людовика торговые и финансовые привилегии. Во франкской монархии церкви принадлежало от трети до половины всей земли, а доход от неё порой значительно превышал половину дохода всего королевства, в которую входили и многие другие статьи.

При этом сами папы не забывали и про свой основной источник экспансии – прекарии. Насколько в IX веке за счет свободных крестьянских земель обогатилась церковь, видно из того, что к концу этого века в Эльзасе из 435 поселений было 399 церковных; аугсбургский и лионский епископы имели по 1500 дворов, Зальцбург – 1600. Еще богаче были епископы Кельна, Трира, Вормса, Шпейера и Аахена. Некий документ 813 года указывает, что в это время маленькой церковью считалась та, у которой было менее 300 дворов, средняя обладала 3 тысячами, а богатой считалась церковь, имевшая более 8 тысяч дворов. Труд закрепощенных церковных крестьян, в особенности в монастырях, приносил большие доходы. Параллельно церковь усиленно занималась подъёмом промышленности, а именно виноделием, солеварением, разведением красящих трав, а также торговлей и ремеслом. В общем, если не заглядывать здесь далеко в будущее, то можно было бы даже сказать, что мудрое правление римских понтификов, хоть и имело к христианству никакого отношения, по крайней мере, возраждало мир и процветание в империи. Но суть-то как раз в том, что это действительно не имело никакого отношения к учению Христа, а потому любые успехи были только временными.

Папство окончательно превратилось в финансовую корпорацию, которую логично  волновал лишь рост прибылей. Вся эта управленческая мудрость диктовалась лишь самыми меркантильными и низменными соображениями. А помимо логичного желания развить производственные мощности, Рим продолжал искать и другие способы высасывать ресурсы из окружающего мира. И самым одиозным из них  была церковная десятина.

Первое упоминание о церковной десятине относится только к 567 году, когда епископ Тура, власть которого распространялась на Анжер, Нант и другие районы, обнародовал послание к верующим, в котором, наравне с необходимостью нравственного усовершенствования «христианского стада», требовал неукоснительного платежа десятой части всего имущества в пользу церкви. Папа всей силой своего авторитета поддержал турского епископа. И десятину в равной степени теперь взимали даже с нищих! Последним надлежало платить треть солида за каждого трудоспособного сына, чтобы «был снят гнев божий с ныне живущих, а в будущем платящие будут пользоваться всякими благами». А при Карле Великом десятина получила силу не только церковного, но и государственного закона. В середине IX века это новое обложение было освящено специальным церковным собором, который, ссылаясь на Ветхий Завет, угрожал отлучением от церкви всякому отказывающемуся платить десятину в ее пользу.

Но новую далеко не римскую военную аристократию и того же императора Карла не мог радовать рост экономической вовлечённости церкви. Собору 813 года в Type пришлось даже оправдываться в злоупотреблениях прекариями перед светскими феодалами, встревоженными быстрым ростом церковных владений. Собор заявил, что ограбления мелких собственников не может быть там, где «за земные и эфемерные блага приобретается вечное блаженство», а прекарное держание земли, как утверждала церковь, вело крестьянина в рай божий.

Но сама необходимость этих оправданий говорит нам о том, что свободные земли уже подходили к концу и церковь потихоньку втягивалась в конфликт с другими землевладельцами, у которых зубки-то поострее были, а на «земные и эфемерные блага» им было ой как не наплевать.

В итоге, сам император был вынужден начать конфискации земель у епископов, чтобы раздавать их своим бойцам. Это, разумеется, был весьма нежелательный и конфликтный вариант для обеих сторон. Компромисс заключался в том, что епископы теперь тоже должны были поставлять бойцов в армию императора, как это делали светские сеньоры. Например, уже после смерти Карла, 19 германских епископов и 10 аббатов отправили на театр военных действий 1480 тяжеловооружённых всадников, в то время как 20 герцогов, графов и прочей сеньоральной шпаны собрали втрое меньше.

Очевидно, что образованные церковные манагеры справлялись со своими задачами эффективнее, нежели братки-аристократы. А потому Карл и продолжил снабжать церкви и монастыри всё новыми землями, и привилегиями, перекладывая на церковь хозяйственные функции. Но параллельно с этим, Карл взял в свои руки и назначение епископов и прочих церковных чинов. Ну, право слово, нельзя же отдавать не приобретая. В целом, в отношении церкви Карл вел политику сходную с той, что проводилась первыми императорами Византии.

Но всё это благолепие стояло на жидкой основе. Те же епископы, вынуждены были отдавать в аренду землю всё тем же браткам-рыцарям, чтобы направить их потом в имперское войско. Таким образом, церковные чины оказывались вовлечёнными в общую феодальную иерархию. А местные церкви и их земли оказывались внутри владений крупных сеньоров, которые зачастую считали и церковные земли своей собственностью, в некотором смысле. Собственно, большую часть новых церквей светские сеньоры сами строили на своих землях, да и оживающие города тоже не отставали. Понятно, что просто так отдавать доходные епископские и аббатские места местные власти не хотели.

Папство ничего не могло противопоставить такому повороту событий, поскольку каков поп, таков и приход. Всем тоже хотелось делить гешефты, а потому очень быстро должности епископов, аббатов и священников были повсеместно выставлены на продажу. И надо сказать, что торговля за ценные церковные должности происходила в самом неприглядном виде: из-за десятины или другой какой-либо статьи шел ожесточенный спор между епископом и сеньором, а потом еще и между священником, с одной стороны, и епископом и сеньором – с другой. Нередко один сеньор покупал у другого церковь, с тем, чтобы перепродать ее церковнослужителю. Собственник земли, на которой была построена церковь, постепенно превращался в своеобразного рантье, получателя ежегодных процентов, обычно в натуральном виде. Такая купля-продажа церковных должностей, получила презрительное наименование «симонии».

По сути, в Европе образовался самый настоящий спекулятивный рынок церковных должностей. И дело даже не в самом рынке, а в том законе управления, который он отражает. Аристократическая верхушка свежесобранной воедино империи теперь снова ударилась в потребительский материализм и начала гонку за удовольствиями. И самым ярким примером для подражания были как раз новые священники-симонисты, основной целью которых было отбить потраченные деньги.

Однако, гонка за прибылями в условиях виртуальной феодальной структуры управления, очень быстро поставила всех участников перед необходимостью нового передела земель. И уже после смерти Людовика Карловича Благочестивого империя снова стремительно рассыпалась – амбиции и жадность Каролингов просто разорвали её на множество маленьких кусочков.

При этом феодализация не обошла стороной и церковь, как неотъемлемую часть общей управляющей структуры. Местные администраторы теократической корпорации всё чаще оказывались людьми посторонними, как правило, младшими сыновьями благородных семейств. И они, конечно же, тоже не видели никакого смысла делить свои доходы с бессильным центром.

Война за передел общеевропейской собственности привела к новому жестокому кризису. Только начавшееся было при Карле Великом восстановление экономики снова штопором ушло вниз. Что опять же создало очень серьёзный повод для брожения умов. А тут ещё и у викингов какой-то демографический взрыв случился.

Ранее-то короли с их крупными дружинами гоняли берсерков-одиночек легко, но теперь каждый был сам за себя, и любители сока из мухоморов доходили аж до Парижа. Правда, взять его не могли. Но скандинавы компенсировали эту неудачу оккупацией Нормандии, Аквитании, Сицилии, юга Италии и, видимо, ограблением значительной части севера Восточной Европы. Некоторые утверждают, что кое-где их даже звали на службу. Хотя, скорее всего, они приходили сами, никого не спрашивая.

Постоянные рейды ватаг скандинавских удальцов тем более раздражали население империи, что местные сеньоральные власти даже не пытались ничего сделать. Они просто растащили на стройматериалы остатки римских вилл и понастроили себе замков, где при любом шухере и запирались. В общем, этот бардак привёл к серьёзной дискуссии на тему как жить дальше.

О том, как Папа кесарем хотел стать (Часть 1)

 

Во второй половине IX века, после правления императора Лотаря I, территория империи окончательно раздробилась на ряд самостоятельных феодальных государств. В это время на папский престол при содействии императора Людовика II вступил папа Николай I (858 – 867).

Николай I, как водится, происходил из очень знатного римского аристократического рода. Честолюбивый и властный, настоящий государственник, он энергично принялся за укрепление авторитета папской власти, читай Рима.

С самого начала своего правления папа Николай I был ярким выразителем идеи централизованной папской теократии. Это он выдвинул тезис о том, что права папы божественного происхождения и поэтому никто не может лишать его этих прав: «Сам бог возложил на плечи папы заботу о церкви и сделал его неограниченным владыкою ее». Николай I утверждал: папа – живой закон, его слово – слово божье, его дело – божье дело. Церковь – единый организм, душа которого – папа; поэтому вмешательство извне в дела церкви недопустимо. До Христа, утверждал Николай I, существовало объединение духовной и светской власти в руках государей, но Иисусом разъединил обе власти, и впредь ни император не станет присваивать себе роли понтифика, ни папа – имени императора. Проведенное Иисусом разделение властей, по словам Николая I, было сделано в назидание для светской власти: христианские императоры нуждаются в папе ради вечной жизни, а папы пользуются императорами и королями только ради земных целей. Исходя из такого представления о папстве, Николай I требовал всеобщего признания своего авторитета. Соборы он превратил в безмолвных свидетелей папских решений, и последние, по его словам, обладали непререкаемой силой во всей церкви; папа хранит веру и толкует ее догматы, приписывая себе права высшего цензора и присваивая право наложения самых суровых наказаний на отступников от «истинной» веры.

Так Рим взял курс на осуществление «государства божьего», не останавливаясь даже перед тем, чтобы угрожать суровыми мерами королям. Такая смелость Николая I в значительной степени объяснялась слабостью бездарных Каролингов, усердно растаскивавших на части не успевушую ещё толком собраться обратно империю.

Но очень быстро выяснилось, что даже слабая корлевская власть не по зубам понтифику, ежели того не прикрывает император. Десятину-то бери, а в политику нос не суй. Это и есть самое слабое место любого паразитического финансового фонда – против бойца он и сам не боец. Единственные методы – это подкуп, плащ с кинжалом, в крайнем случае яд в стакане, а так, чтобы прямо решать вопросы – кишка тонка; верный и сильный император нужен. При отсутствии же серьёзного силового прикрытия, способного «прийти и наказать», как бы не стучал посохом понтифик, любые провинциальные власти римского градоначальника, как правило, в грош не ставили.

Тем не менее, Николай I вступил в острую борьбу с недовольными его действиями церковными магнатами, и ему удалось несколько упорядочить дела хотя бы внутри самой корпорации.

Если смотреть с позиций псевдо-павловской интерпретации христианства, то Николай I однозначно заслужил прозвище «великий». Он не остановился ни перед тем, чтобы отлучить от церкви архиепископа равеннского, ни перед тем, чтобы отменить решение архиепископа реймсского и т. п. Однако, несмотря на демагогические заявления о разделении светской и духовной властей, сам Николай I с удовольствием вмешивался в светские дела, добиваясь признания господства духовной власти над светской. Он попытался принудить Лотаря II, брата императора, развестись со своей второй женой Вальдрадой, брак с которой был до этого признан законным не только двумя архиепископами – кельнским и трирским, но и Аахенским церковным собором, и обязал Лотаря вернуть к себе свою первую жену Теутбергу.

Николай рассмотрел это дело на своем собственном трибунале. Архиепископы Гюнтер Кёльнский и Тьетгод Трирский, одобрившие второй брак в нарушение церковных законов, были осуждены и смещены с должностей. Когда же папские легаты, будучи подкупленными императором, поддержали решение собора, Николай I отлучил от церкви и архиепископов, и Вальдраду, и самих легатов.

Теперь уже разъярённый император послал свои войска на Рим, и папа был вынужден возвратить опальным архиепископам их епархии. Это был чувствительный удар по престижу римского престола. Папе ясно указали на предел его полномочий.

Параллельно с этим неуёмный Николай I ввязался в конфликт с восточным патриархом. Хотя в ходе этой борьбы нередко все разногласия пытались свести к богословским спорам, в действительности же речь шла об интересах чисто политических и территориальных. Папа выступил против константинопольского патриарха Фотия, который противился папской экспансии на Востоке, добивался его низложения, стремился отобрать у византийской церкви Болгарию, где в эти годы стали успешно осуществлять миссионерскую и просветительную деятельность братья Константин (более известен под именем Кирилла, которое он получил при принятии монашества) и Мефодий. Борьба за Болгарию, начатая Николаем I и продолжавшаяся впоследствии, все более усиливала расхождения между западной и восточной церквами и приближала окончательный разрыв между ними. Тем более, что истинный облик западной церкви был уже хорошо знаком современникам Николая I, и ни одна из стран, где папских легатов не могли поддержать имперские мечи, католичества не приняла. И Болгария тоже.

Мы же настоящий облик римского престола можем определить по действиям преемников Николая. Сам то он хоть действительно был серьёзным и уважаемым политиком, а в самом Риме пользовался уважением за аскетизм и благочестие, и потому все его редкие неудачи можно рассматривать как лёгкие разочарования. Но вот его преемники столкнулись уже с настоящими проблемами. 

… 

Папский престол оставался самым доходным местом в империи, а потому вокруг него кипели нешуточные страсти. Как говорится, свято место пусто не бывает. В зависимости от того, какая патрицианская семья оказывалась сильнее та и сажала своего папу. При отсутствии надёжной политической опоры понтифик превращался в марионетку властителей тускулумских, сполетских, неаполитанских и беневентских, каждый из которых стремился к приращению своего домена и даже подвергал Папскую область хищническим набегам.

За 93 года с 872 по 965 год на папском престоле сменилось 24 понтифика. В среднем, каждый понтификат длился три-четыре года. Ведущие сенаторские фамилии Рима, представлявшие интересы ведущих же феодальных домов Италии, путём интриг и махинаций приводили в Латеран своих ставленников и устраняли их в случае необходимости. Скудость и обрывочность сведений о папах того времени даже способствовали возникновению самых невероятных легенд – например, о том, что одно время папой была женщина.

Интересна в этом смысле история, начавшаяся при папе Иоанне VIII (872 – 882). Не смотря на свои безусловные заслуги, кончил этот папа совсем не хорошо.
Начиная с 840 года на юге Апеннинского полуострова начали укрепляться мусульманские пираты, грабившие побережье. При этом внутренняя ситуация была столь плачевна, что только с помощью подкупа и подарков Иоанн сумел отговорить князей Южной Италии от союза с арабами. На свои средства он сам создал флот, и 876 году в морском сражении при мысе Кирке победил пиратов.

Не забывал Иоанн и о делах внутренних, развернув кампанию по борьбе с коррупцией. Ключевые посты в Римской церкви находились тогда в руках аристократической группировки, связанной круговой порукой. Среди коррумпированных чиновников были казнокрады примисцерий Григорий, секундицерий Стефан, а также его шурин, по совместительству мокрушник и неверный супруг, Георгий Авентинский. В эту же кампанию входил кардинал Порто, Формоз, главный конкурент Иоанна на последних выборах. Вся эта шайка пользовалась покровительством Людовика II, но после его смерти все они бежали из Рима от праведного папского гнева, прихватив, правда, с собой многочисленные церковные сокровища.

Как видите, папа Иоанн VIII какое-то время успешно отражал как внешние, так и внутренние угрозы. Но ни эти, ни другие заслуги не спасли его, когда вследствие ослабления императоров подняли голову герцоги из семьи Сполето, сильнейшей в то время в Италии. Действуя якобы в интересах Карломана, претендента на императорскую корону, Ламберто Сполето  захватил Ломбардию и стал с аппетитом поглощать папские владения. В 878 году Ламберто захватил Рим и пленил самого Иоанна, который после освобождения был вынужден бежать во Францию. Там папа пытался созвать собор для наказания своих «угнетателей», однако, на собор в Труа явилось мало епископов, и тогда Иоанн обещал империаторскую корону сначала графу Босону Прованскому. Но того не пустили в Рим и Иоанн стал искать другую опору, которую нашёл было в Карле Толстом, который и помог вернуться понтифику в Рим. Но сей император, не смотря на габариты, оказался настолько ничтожным в глазах римских князей, что как только он покинул Рим, папу Иоанна тут же напоили ядом. Яд, правда, оказался недостаточно действенным, и тогда дело довершили уже ударом молотка по черепу. Это был первый в длиннющей веренице случай убийства понтифика.

Новый папа Марин I был назначен тут же, в день убийства Иоанна. И первым делом он снял все обвинения с шайки Формоза, что даёт нам полное право составить себе мнение о том, что папа Иоанн стал несчастной жертвой собственной борьбы с коррупцией в Церкви.

Сам Марин правил меньше двух лет, а о причинах его смерти ничего не известно. Его преемник Адриан III папствовал ещё меньше и скончался в Модене, по дороге в Вормс, где он собирался обсудить с Карлом Толстым вопросы престолонаследия и борьбы с сарацинами. Некоторые считают, что папа был отравлен, что было бы вполне в духе тех лет. Кто-то очень не любил тех пап, что вели переговоры с Карлом Толстым.

Некоторое успокоение Рим получил в правление очередного патриция Стефана V (885 – 891). Шесть лет – это практически рекорд для этого периода. Но секрет успеха этого папы был прост – Стефан был связан с домом Сполето и в 891 году короновал своего приёмного сына герцога Гвидо Сполетского императорской короной. Но в его правление уже отчётливо сказывались последствия кризиса перепроизводства Каролингов, и папская казна была уже практически полностью пуста. До кучи ещё случилось нашествие саранчи, начался голод, и папе пришлось вместо раздела гешефтов влезать в бюджет собственной семьи, чтобы накормить буйный плебс, дабы сохранить собственную голову.

После смерти Стефана в 891 году папой был избран вернувшийся кардинал Формоз, который тут же короновал Ламберто, сына Гвидо Сполетского. Из чего мы можем заключить, что Карла Толстого не любили именно герцоги Сполетские, и вполне верятно, что папа Иоанн VIII стал именно их жертвой.

Формоз, помятуя о судьбах предшественников, замыслил собственную игру и тайно обратился за помощью к германскому королю Арнульфу Каринтийскому. Арнульф сам был не в восторге от проделок герцогов Сполето и начал против них военные действия. В феврале 896 года он оказался под стенами Рима, город был взят, где Формоз и короновал Арнульфа императором. Но во время похода императора неожиданно разбил паралич, и он был вынужден отступить. Вскоре после этой неудачи столь же «неожиданно» умер и папа Формоз. А на его место «избрали» Бонифация VI, который на тот момент не имел даже звания дьякона.

Но через 15 дней, было уже объявлено, что Бонифаций умер якобы от подагры, и, наконец, папский престол занял человек совсем-из-дома-Сполето, папа Стефан VI. Он восстановил власть своего родственника короля Ламберто Гвидоныча над Римом, а в январе 897 года по требованию остальной родни устроил суд над мертвым Формозом.

Само это действие впоследствии было названо историками «Трупным синодом», хотя, на мой взгляд, исследовать его должны были не они, а исключительно психиатры. Судебное заседание, подобного которому не сыскать ни в анналах «вечного города», ни мировой истории вообще, развернулось в Латеранской базилике. Папа-сполетанец велел посадить на трон полуразложившийся труп своего предшественника и подверг его посмертному допросу, в ходе которого за покойника отвечал, подражая его голосу (какой смысл???), спрятавшийся за троном дьякон. При этом Формозу вменялись обвинения, которые выдвигал против него ещё Иоанн VIII, т.е. когда Формоз сам был ставленником герцогов Сполетских и действовал по их указке, а именно: вероломство, переход с одной епископской кафедры (Порто) на другую (Рим) в обход установленного Никейским собором запрета, а также совершение им, мирянином, религиозных таинств. Кроме того, Формозу ставилось в вину венчание на царство «незаконнорожденного» Арнульфа при жизни законных императоров Гвидо и Ламберта. Полный капец.

По итогам синода избрание Формоза было объявлено недействительным, его указы отменены, а пальцы, которыми он совершал крестное знамение, были отрублены. Полуразложившееся тело Формоза, лишённое одежды, без каких-либо знаков папского достоинства, проволокли по улицам «вечного города» и закопали в братской могиле для чужеземцев. Но позднее оно было выкопано (вероятно, кладбищенскими ворами, ожидавшими богатой поживы) и с прикреплённым грузом сброшено в Тибр.

Но и на этом злоключения формозова трупа не закончились. Стефану вскоре самому помогли умереть, и новый папа Роман из партии Формоза признал «Трупный синод» ничтожным, велел вытащить из Тибра тело Формоза и снова предать его земле. Правда, через четыре месяца и этот папа был низложен сполетанцами.

А далее пошли и вовсе удивительные события. Вскоре за периодом «Трупного синода», начиная с папы Сергия III начался период с ещё более весёленьким названием - «порнократия». И вот тут я, если честно, опасаюсь вдаваться в подробности, а то вдруг это всё дети читать будут. Так что, нет уж, дудки. С этим разберитесь лучше сами.

В общем, в Риме возобновилась особо нормальная и цивилизованная жизнь, когда все борются за распил бюджета, но в итоге даже в земле не находят успокоения. Понятно, что ни о какой централизации в самом Риме не могло быть и речи, пока она не произойдёт в каком-нибудь другом месте.

И таким местом, оказалась Германия. Сколько верёвочке ни виться, а конец всегда будет. Насыщение - это не просто виртуальное понятие или физический принцип. Насыщение - это один из основополагающих законов мироздания.

Вот и в Европе тогда тоже настал момент истины. В определённый момент, результатов собственной дури и беспредела наелось подавляющее большинство участников игры в политического дурака. А итоговый расклад был неутешительным абсолютно для всех. Экономика была в полном разорении. С востока устраивали рейды венгры. Со всех остальных направлений  лезли в конец обнаглевшие разбойники-норманы и прочие датчане с норвежцами.

И ведь всего-то от людей по жизни требуется чуть-чуть разума, да капелька здравого смысла. Но почему-то человеки начинают думать, только когда достигается некая совершенно чудовищная грань. И вот, видать, в самом начале X века эта грань была, наконец, достигнута. Иначе просто не объяснить того, что произошло перед самой смертью германского короля Конрада I.

Умирая в 918 году, Конрад наказал своему брату и преемнику во Франконии Эберхарду и другим германским вельможам избрать новым королём Германии своего противника, герцога Саксонии Генриха Птицелова. Один из хронистов того времени даже вкладывает в уста короля следующее изречение: «Нам счастье на роду не писано, нет у нас и надлежащей сноровки для управления – этим наделён Генрих Саксонский, и от него теперь зависит общее благосостояние». Конрад даже взял с Эберхарда слово, что тот сам передаст Генриху Саксонскому знаки королевского достоинства – меч и венец франкских королей, священное копьё и королевскую порфиру.

Сами понимаете, когда глубокое понимание того, что дальше так жить нельзя, настигает даже умирающего короля, которому должно быть ужё вроде бы всё равно, то такое прозрение не может не дать результатов. И Генрих действительно оправдал все надежды Конрада, оставив своему преемнику Оттону очень серьёзный задел. Новому королю, конечно, пришлось пообломать амбиции особо крутых пацанов, посчитавших, что зародившийся было экономический рост – это достаточный повод тут же раззявить хавальник. Но Оттон Генрихович поддержал репутацию саксонского герцогского дома, заработанную отцом, оказавшись достойнейшим королём, и в итоге оправдал своё последующее почитание великим.

Любопытно теперь посмотреть до чего к этому моменту довела порнократия столицу империи в тот момент, когда у её восточной половины открылось второе дыхание.

Когда Оттон окончательно навёл порядок в Германии, на престоле в Риме оказался отмороженный на всю голову юнец Иоанн XII, в миру Октавиан граф Тускулумский. Сей папа был столь чудовищен, что когда честный католик Оттон прибыл для наведения порядка в Италию, то был настолько удивлён местными нравами, что даже попытался увещевать молодого понтифика раскаяться и встать на путь исправления.

А удивиться было чему: молодой папа превратил Латеранский дворец в самый настоящий публичный дом. Говорят, что он не гнушался даже насиловать паломниц прямо в соборе Св. Петра, и настолько загрязнил римский престол развратом и преступлениями, что современники из тех, что ещё считались благочестивыми, называли его не иначе как воплощением дьявола.

После душеспасительной беседы с императором Иоанн XII обещал Оттону исправиться и не иметь никаких дел с его врагами. Но как только император вернулся в Германию, из Рима тут же полетели письма с призывом подняться против Оттона. Причём Иоанн связался не только с местными итальянскими правителями, он даже отправил весточку и венграм, и в Византию. Непонятно на что рассчитывал в этот момент папа-жиголо, так как часть этих писем была официально перехвачена, но, скорее всего, просто передана людям императора, и вскоре Иоанну XII пришлось бежать. А на трон Рима Оттон, которому уже просто осточертели господа-порнократы из местных дворянских родов, посадил своего человека - Льва VIII.

Но власть императора в Италии была ещё неустойчивой, римские же олигархи видели во главе империи только себя, а не какого-то германского выскочку. Поэтому порнократов, в лице Иоанна XII, вскоре вернули назад в Рим. Правда, Иоанн не долго радовался своей победе. 26 февраля 964 года он был восстановлен в правах, но уже в конце мая понтифик посмертно сложил с себя полномочия.

Смерть Иоанна произошла в полном соответствии с его жизнью. По одним источникам папа умер от раны, полученной во время любовного похождения (по слухам, был убит ревнивым мужем дамы, которой он оказывал недвусмысленные знаки внимания). Но чаще исследователи склоняются к мысли, что он умер во время полового акта от апоплексического удара. Хотя если честно, есть все основания добавить к этой версии ещё и «табакеркой по голове». Ибо заслужил.

О том, как Папа кесарем хотел стать (Часть 2)

 

Несмотря на очевидные успехи пап-реформистов в наведении порядка в Церкви, было в их деятельности что-то от войны «пчел против мёда». Выдвигая идею верховенства алтаря над троном, клюнийцы, в сущности, вели бой с собственной тенью. Ведь все те мерзости, что творились в Риме в течение периода порнократии, были на самом деле естественным следствием самой природы церкви. И когда папы-монахи объявляли войну распущенности и разврату среди священников, то они попросту сражались с ветряными мельницами. Дело-то было вовсе не в симонии - симония сама была следствием.

Римская церковь, собирая десятину и прочие вкусности по всей империи, становилась обладателем огромных богатств. При этом, в обмен на эти богатства церковь оказывала вполне виртуальные услуги и предлагала более чем мифические блага. Конечно, во тьме средневекового невежества вся сия благодать виделась совсем не столь бесполезной как сегодня, но даже в том случае, монетизация услуг, предлагаемых церковью, являлась самым настоящим паразитизмом. Впрочем, монастыри-то, из которых и происходила клюнийская реформа, как раз долгое время паразитами не являлись, будучи основными научно-производственными центрами Европы, предлагая людям вполне конкретные вещи.

Только на монастырях, как на реальной силе, и стояла клюнийская реформа. Именно монахи, а тогда это ещё были настоящие монахи, смогли вымести симонистский офисный планктон вон из церкви. Но постепенно, победившие дракона незаметно сами стали превращаться в маленьких дракончиков. Монахи-аскеты начали всё более походить на монахов а ля брат Горанфло.

Почему?

Да всё потому же. Несоответствовала реальная церковная деятельность деятельности заявляемой. Не могла соответствовать. Клюнийская идея централизации мирской власти вокруг понтифика была абсолютно противоречива, а потому была обречена на стремительную утрату доверия. С одной стороны, монашеский аскетизм подразумевал отказ от мирского, а с другой требовались огромные средства для обеспечения «внешнеполитической» деятельности папства. И теперь, когда симонистов попросили вон, все эти огромные средства оказались в руках самих монахов. Ну, и очень быстро монахи перестали таковыми быть.

В общем и целом, клюнийцы никак не уменьшили количество противоречий церковного догмата, даже приумножили. И все эти многочисленные нестыковки снова должны были вывести всю корпорацию целиком на путь логики плоти. А когда продавцы виртуальных услуг, сами осознают виртуальность собственного товара, они приобретают весьма типичный в этом случае облик. Тот самый бесчеловечный и лицемерный облик, классическим образцом которого является корпорация США после развала Советского Союза. Пока был враг, это стимулировало реальную деятельность, как только не стало повода к самоограничению, так продавцы «воздуха» тут же оказались банальными паразитами. А паразиты себя даже защитить толком не могут, что особенно ярко продемонстрировал тот же Рим в 410 году.

 Поэтому любому паразиту, требуется крепкое и здоровое тело, способное его защитить. При римской церкви такую роль могла играть только сильная императорская власть. Только благодаря воле императоров был положен конец вопиющему беспределу порнократов, и только сила императорской власти открыла путь к клюнийским реформам. Поэтому любая политика римской курии, направленная против императора, в конце концов, должна была бумерангом возращаться обратно в Рим.

Казалось бы, период порнократии, когда местные князьки регулярно ставили собственных пап, должен был научить римскую церковь простой мысли, что император - это лучшая крыша, но этот опыт явно не пошёл впрок. И я вижу здесь только одно объяснение - сработал механизм отрицания, будь он не ладен. Реформаторы, насмотревшиеся на разврат и беспредел, царившие вокруг алтаря, заняли другую крайнюю позицию. Хватит, мол, теперь папа, как лицо духовное, должен стать главным-преглавным, а императоры будут служить у него на посылках. Но таким ли уж духовным лицом был сам папа?

Примат церкви, оно, может, важно и нужно, но не всё так однозначно по жизни, как хотелось бы думать монахам-реформистам, переселявшимся в роскошные залы Латеранского дворца из своих нищих монастырских келий. Безусловно, папы-клюнийцы были хороши со всех сторон: и умны и благочестивы - прекрасный пример для подражания. Да вот только объявив примат церкви, и начав борьбу за нравственность в церковной корпорации, Гильдебранд и компания, находились в плену у искажённой за века догмы. А в итоге, они полностью отрицали и в упор видеть не желали очевидную плотскую составляющую той организации, за реформу которой взялись.

Объявляя главенство алтаря над троном, клюнийцы совершали самую настоящую подмену понятий. В их-то представлении власть понтифика, конечно, была властью духа, но на самом деле это было далеко не так. Церковь дуалистична в своей природе, как и всё, что создаётся людьми, а потому требование признания верховенства понтифика таило в себе мощнейшее логическое, видное не вооружённым взглядом, противоречие. Сколь бы ни были благочестивы папы-кесари, но стояли-то они не во главе монастыря, а огромной финансовой корпорации, интересы которой были во многом далеки от интересов духовных.

Потому не удивительно, что даже такой железный монах как Гильдебранд был вынужден работать отнюдь не на дух, а на самую что ни на есть плоть. Заявляя претензии на верховенство церковной власти, он оказывался перед очень простой дилеммой. Либо действовать, как действуют все, либо снять или трансформировать свои претензии на верховенство в принципе.

…

Папа Григорий-Гильдебранд, похоже, как и прочие фанатики-революционеры, вполне искренне возжелалал облагодетельствовать весь мир любыми средствами, и никакие противоречия в собственной идеологической базе остановить его не могли. Он развернул такую бурную деятельность, что исключительно его военными расходами миланский летописец Ландульф объясняет истощение папской казны в последние годы правления Григория.

И снова напрашивается аналогия с товарищем Троцким и прочей революционной тусовкой, которые вытряхивали последние средства из разорённой советской России на функционирование Коминтерна, который усердно перерабатывал все вкладываемые средства в гумус, но никакой мировой революции не наблюдалось и в помине. Что показательно, сие, разумеется, не могло заставить пламенных революционеров хотя бы задуматься о причинах расхождения теории и практики.

Но самое смешное происходит, когда реальность всё-таки побеждает окончательно и даже до самых упёртых доходит очевидное. Тогда бескомпромисные и несгибаемые вроде бы товарищи, клявшиеся на крови защищать дело революции, начинают совершать кульбиты, совершенно несовместимые с собственной же идеологией. Так большевики в своё время учинили абсолютно еретический НЭП, а папа Григорий VII, позже объявленный святым, вербовал самых отмороженных наёмников того времени - норманов, которых сами римляне называли не иначе как «разбойниками».

Объявляя себя борцом за нравственную реформу церкви и примат духовной власти, Григорий одновременно самым банальным образом подкупал римских граждан, «столь жадных к деньгам» и «чья поддержка, однако, необходима каждому новому папе». И тратил на подкуп он весьма не мало. Так в 1083 году Григорий роздал 30 тысяч солидов с тем, чтобы заручиться поддержкой среди римского населения и иметь возможность опереться на него в случае нужды. Даже его ревностный поклонник Герхо из Рейхсберга упрекает папу в потворстве безнравственности римлян и приписывает Григорию вину за развращение римских воинов. Кстати, впоследствии эти горе-бойцы, проигравшие практически все войны, даже отказывались приносить новым папам присягу до получения ими определенной суммы. А со временем такие «избирательные подарки» стали настоящей традицией, и нарушители её, типа папы Луция III, отказавшегося «купить» верность Рима, становились жертвами народного «гнева».

Понятно, что заявления Григория о том, что необходимо утвердить власть духа через власть римской церкви в империи выглядели со стороны как минимум не обоснованно, а скорее даже лицемерно. При всём очевидном уважении, какое выказывалось заслуженному понтифику, с его нелепыми закидонами никто мириться, разумеется, не собирался.

Каждый монарх Европы, достаточно знакомый с буквами, никогда не забывал, что богу богово, но кесарю, всё-таки, кесарево, а посему папа со своими претензиями может смело идти лесом. Идея верховенства власти римского престола противоречила даже тем немногим сохранившимся основам первоначального учения. А несоответствие выдвигаемой идеи и методов её достижения было очевидно многим. Григорию пришлось практически постоянно воевать, а добился он только одного - полностью опустошил огромную казну, за что был в итоге из Рима с позором изгнан. Глава корпорации не должен был забывать, на чём, собственно, эта корпорация стоит. Папа мог бороться за любые идеалы, но зарплаты сотрудникам и выплаты акционерам он был обязан обеспечивать вовремя. Вот и весь, блин, примат духа.

Другой иллюстрацией этой противоречивой природы римской церкви может послужить краткое правление папы Целестина V, основателя монашеского ордена целестинцев. В семнадцатилетнем возрасте Пьетро дель Мурроне стал бенедиктинским монахом. Склонный к отшельничеству, он уединился в дикой гористой местности Монте-Мороне и жил там в строгой аскете, облаченный в грубую власяницу и опоясанный тяжёлыми веригами. Каждый день кроме воскресенья Пьетро постился. Кроме того, четыре основных поста в год он проводил толькл на хлебе и воде.

Однако, как часто бывает в таких случаях, добиться полного одиночества Пьетро не удалось, и к нему стали стягиваться другие отшельники. В 1264 году папа Урбан IV одобрил создание новой ветви ордена бенедиктинцев, позднее получившей название целестинцев. В 1284 году, утомленный заботами об управлении орденом, Пьетро сдал дела некоему Роберту и удалился в Монте-Маджелла. Там он прожил десять лет, пока к нему не явились три церковных сановника, принесших сенсационное известие.

Шли месяцы после смерти папы Николая IV, а кардиналы, собравшиеся в Перудже, никак не могли избрать нового папу. Два француза, четыре итальянца и шесть римлян, разделенные на сторонников двух выходцев из патрицианских семей Орсини и Колонна, никак не могли договориться об устраивавшей всех кандидатуре. Не помогло даже вмешательство Карла II Анжуйского, нуждавшегося в поддержке Святого Престола для завоевания Сицилии. Ситуация казалась безнадежной, когда вдруг кардинал Латино Орсини объявил выборщикам о том, что святому отшельнику Пьетро из Морроне явился Господь и пригрозил, что, если в течение четырех месяцев папа не будет избран, то Он уничтожит церковь. Собравшись на очередное совещание, конклав неожиданно единогласно избрал папой самого старца Пьетро.

Всё, чем занимался аскет Пьетро до сих пор, оказалось абсолютно негодным применительно к деятельности на посту понтифика. А тут еще, узнав о результатах выборов, к ниму поспешил явиться Карл II Анжуйский с сыном Карлом Мартеллом, дабы засвидетельствовать свое почтение. Наивный старичок был окручен и околпачен, и под нажимом Карла Пьетро отказался короноваться в Перудже и пригласил кардиналов в Аквилею, что на границе Неаполитанского королевства - владений Карла. Не дожидаясь прибытия всех кардиналов, Карл настоял на коронации папы. Несколько дней спустя церемония была повторена с полным соблюдением традиций. Это был единственный случай в истории, когда папа был коронован дважды.

Пьетро дель Морроне взял себе имя Целестин V и, что показательно, поселился в Неаполе. Кардиналы, прекрасно понимая, чем грозит курии такое поведение Целестина, попытались убедить его перебраться на территорию Папского государства, но старичок оказался под таким серьёзным влиянием Карла II Анжуйского, что наоборот предложил всей курии перебраться в Неаполь. Сам же он поселился в замке Кастель-Нуово, близ которого имел маленькую келью, похожую на ту, что была у него в Абруцци. Затем Целестин назначил двенадцать новых кардиналов, среди которых совершенно случайно оказалось аж семь французов и трое неаполитанцев. Папа, мало разбиравшийся в традициях и законах, щедро раздавал привилегии и должности. Он попросту не мог отказать "хорошим людям" и мог назначить на одно и то же место трех или четырех человек одновременно. В итоге, за какие-то пол года, дела курии пришли в полный беспорядок.

Ещё более показательна развязка этой истории. Целестин почувствовал, что из-за чрезмерного увлечения мирскими делами его душа находится в опасности и направил кардиналам прошение об отставке. Это тоже был беспрецедентный случай в истории папства. Поскольку папа считался верховным правителем на земле, принимать его отставку было некому. Однако известный каноник Бенедетто Каэтани, руководствуясь здравым смыслом и правом церкви на самосохранение, изыскал возможность дать утвердительный ответ на вопрсо о возможности добровольного отказа папы от должности.

Когда стало известно о решении Целестина, в Неаполе начались волнения. Многочисленная процессия местного духовенства окружила замок, где жил папа, и со слезами просила его продолжить понтификат. Ещё бы! Карл Анжуйский не мог позволить себе упустить такую удачу, как собственный карманный папа. Целестин сначала дал уклончивый ответ, но 13 декабря созвал кардиналов, объявил им о своей отставке и рекомендовал собраться для выбора нового папы. Через девять дней, в соответствии с законодательством, кардиналы избрали нового папу. Им стал всё тот же опытный юрист Бенедетто Каэтани, взявший имя Бонифаций VIII.

И вот тут нашему наивному старичку Целестину пришлось таки осознать, в какой именно реальности он обитает. Бонифаций-то не только отменил все постановления предшественника. Он крайне опасался, что хотя бы тот же Карл II Анжуйский может использовать доброго старичка в гнусных целях подсиживания нового понтифика, а потому повелел догнать старца, шедшего по дороге в Рим в одежде простого монаха и арестовать его, чтобы предотвратить любые возможные попытки использования старикана своими политическими противниками. Вскоре экс-понтифику удалось бежать из заключения и пробраться в свою любимую Монте-Маджеллу, где, скитаясь по горам и лесам, он скрывался от преследователей. Затем он попытался бежать в Грецию, но буря выбросила корабль обратно на берег Италии. Наконец у подножия горы Гаргано преследователи настигли Пьетро и доставили к Бонифацию VIII. Папа же заточил его в келью в замке Фумоне близ Ананьи. Проведя там девять месяцев в посте и молитве, бывший папа Целестин V скончался на 91-м году жизни. В 1313 году новый профранцузкий папа Климент V объявил Пьетро дель Морроне святым и перезахоронил его останки в Аквилее. А мораль сей басни такова: не может святой старец находится в должности понтифика, поскольку понтифик не может позволить себе роскошь быть святым старцем.

Но как бы то ни было, всё-таки наличие у руля корпорации людей целеустремлённых, идейных и аскетичных, то есть привычных к самоограничению, дало поразительные результаты. Ограничивая себя во имя избранной цели, человек способен совершить многое. И даже если добиться реализации самой идеи невозможно, кое-что получится всё равно. Вот и клюнийцам, этим рыцарям духа, удалось серьёзно стреножить рыцарей плоти. Папство в итоге усилилось невероятно, и более того, папские претензии на имперское главенство тут же отразились на общеевропейской политике.

… 

Пока клюнийцы отмывали и очищали от мусора свою Церковь, толерантных арабов на Востоке сменили жуть какие злые турки и начали всячески прессовать христианских паломников. Но самое любопытное, что пришлось это очень кстати. Ещё Григорий-Гильдебранд поддерживал идею идти на восток и отвоевать гроб господень у неверных. Он даже рвался идти туда сам, но параллельно с этим он так самозабвенно воевал с собственными же братьями-христианами в лице германского императора, что ему просто не поверили. Но когда после его смерти всё более-менее устаканилось и пришло к некоторому компромиссу, то оказалось, что идея хороша со всех сторон. Время было кризисное в демографическом плане, и даже если бы внешнего врага не было, то его стоило бы выдумать. И вот десять лет спустя после смерти папы Григория VII папа Урбан II объявил о начале первого крестового похода.

Не будем забывать, что мир тогда был не в пример религиознее нашего, поэтому мотивы идеологические занимали далеко не последнее место. И когда на соборе в Клермоне папа зачитывал свою страстную проповедь, люди вполне искренне кричали: «На то Божья воля! Так хочет Бог!». А тут ещё папа клятвенно объявил о том, что тем, кто поддержит «призыв Христа», он «силой, полученной им от святого Петра», даст полное отпущение грехов. Собственно именно так и родилось слово «индульгенция». И вот эта самая индульгенция занимала вовсе не последнее место в умах крестоносцев. Не будь так, то крестовые походы не начались бы вовсе.

Но вот далее в списке приоритетов шли всё-таки уж очень полезные полезности, которые так и хочется вытащить на передний план современному человеку-материалисту. Во-первых, это были дела торговые. Если просвещённые арабы смотрели на христианских купцов, как правило, сквозь пальцы, то нынешние хозяева Ближнего Востока творили всякие непотребства. Цены на пряности и всё прочее взметнулись к небесам, и так как основными потребителями восточных сладостей были всякие там элиты, то их желание сбить цену на предметы роскоши сбрасывать со счетов никак нельзя. И в этом стремлении были едины как купцы, так и рыцари.

Во-вторых, не будем забывать, что в Европе давненько наблюдался серьёзный кризис демогрфического характера. Если тщательно погуглить, то можно даже найти графики, по которым выходит, что уже к середине XI века рост населения в Европе полностью остановился. Это значит, что в городах от безделья маялось множество обезземеленных крестьян, а в сельской местности ошивалось огромное число всяких там младших баронских детей, оставшихся без наследства, да и просто разорившихся мелких феодалов, которые находили себе дело исключительно в грабеже и разбое.

В общем, кое-что в Европе было явно не ахти. Причём очень не ахти. И для этого тоже есть очень интересный индинкатор. Похоже, что долговая задолженность европейцев серьёзно выросла к концу XI века, и вот под шумок крестовых походов незаметно решалась ещё и эта проблема. Знаете, кто пал первой жертвой крестоносцев, ещё даже не покинувших Европу? Отнюдь не турки. Первыми стали евреи! Почему? Да потому что по христианским законам было категорически запрещено давать деньги в рост, и евреи долгое время оставались пребладающей силой на кредитном рынке. Слова еврей и ростовщик были синонимами.

Крестоносная армия впитала в себя немало профессиональных преступников. Обманщики, воры, тунеядцы, грабители и убийцы, как писал летописец Альберт из Экса, в большом количестве вошли в состав крестоносных отрядов, и гарантированная Урбаном II индульгенция полностью развязывала им руки, поощряя идти на легитимный грабеж и другие преступления. И вот эти люди шли по Европе, проходили по городам, и в этих городах как-то подозрительно часто начинались еврейские погромы. Только в течение мая-июля 1096 года в прирейнских городах погибло от рук крестоносцев до нескольких тысяч евреев, и полностью исчезли некогда процветавшие общины Трира, Майнца, Кельна и Вормса. Тут вообще стоит задуматься. И не только нам. Тут бы надо хорошо подумать господам из всяких там ДжиПи Морганов и Голдман Саксов.

Уж не своих ли кредиторов сдавал горе-крестоносцам папа Урбан? Церковь с одной стороны вела очень серьёзную пропаганду против евреев-иудеев, кои прямо нарушали предписания христианского закона, отдавая деньги в рост. Но при этом даже сами папы-клюнийцы не стеснялись у евреев эти деньги занимать, поскольку иначе финансировать крупные военные проекты было невозможно. Впрочем, занимать и отдавать - это разные вещи.

Папская курия, начиная ещё с Григория VII была в долгах, как в шелках. Известно, что когда папа Урбан II смог наконец-то войти в Рим, где, впрочем, еще оставался проимператорский антипапа, то Урбан остановился в замке семейства Франьипани близ Палатина. Вскоре ему поступило предложение от управляющего Латеранского дворца, который предложил, извините, сдать его папе за деньги. Но Урбан и без того находился по горло в долгах, и выручил его только французский аббат Григорий Вандомский, которому, правда, пришлось продать часть имущества собственного монастыря. И вот именно таким образом, через шесть лет после своего избрания, папа Урбан II вступил, наконец, в Латеранский дворец.

Как видно, борьба за главенство в Империи и так дорого обходилась папам-реформаторам, а объявление крестового похода, несмотря на очевидные политические выгоды, столило бы ещё более огромных средств. Откуда ж было взять денег на такое мероприятие? Ответ на тот момент был очевиден - у евреев. Вполне возможно, что не без помощи еврейского золота клюнийцы и оказались-то у власти. Мы уже упоминали, как в своё время некий крещёный еврей Иоанн Грациан выкупил папскую должность у Бенедикта IX. Так вот капелланом при новом папе Григории VI был как раз наш знакомец Гильдебрант, не постеснявшийся назваться впоследствии Григорием VII. Более того, радетели благочестия монахи из Клюни так и не осудили еврея Иоанна за столь дикую симонию.

На самом-то деле всё могло быть очень просто. Придурка Бенедикта, как никто другой загадившего папский престол своим рапутством и развратом, срочно требовалось убрать в сторону любыми средствами. И если для этого были нужны еврейские деньги, то и хрен с ним. В конце концов, клюнийцы не могли и помыслить о прямом физическом устранении конкурентов, даже если дело касалось такого ничтожества как Бенедикт.

Правда, выкупить папскую тиару - это не мелочь с прихожан собирать. Поэтому вполне логично, что были задействованы иудейские корни крещёного еврея Иоанна, который, может, и стал-то новым папой лишь в обеспечение выплат по кредиту. Такие деньги - это Вам не хухры-мухры, тут нужны гарантии.

Правда, Григория VI быстро убрали, поскольку новые реформы не вызвали воодушевления у старого полуразложившегося аппарата, нежелавшего скрывать ни своих любовниц, ни жизни на широкую ногу. И вот тут еврейские корни нового папы снова сыграли добрую службу. На него повесили всех собак, но реформы при этом продолжились.

И далее своё сотрудничество с ростовщиками клюнийцы не сворачивали. Как-то же надо было финансировать папские войны. В общем, при Урбане, папский престол и так был должен неприличные суммы золотом, а тут ему потребовались и новые займы. И по всему, видать, оказалось проще придумать индульгенцию и отправить опьяневших от безнаказанности разбойников-крестоносцев добывать казну для похода самостоятельно. А заодно вместе с евреями по всей Европе, вероятно, списывались и многочисленные общеевропейские долги, в том числе и папские. А погромы, подобные тем, что произошли в первый крестовый поход, происходили впоследствии регулярно.

И вот какая ещё штука. Слово ростовщик в то время было практически синонимом слова еврей, но ведь не одни же евреи были ростовщиками на самом деле. И когда говорят о том, что крестоносцы грабили евреев, то это может значить, что грабили они всех ростовщиков. Но далеко не все ростовщики были евреями, вот тут и возникают смутные такие сомнения на счёт поголовной еврейскости всех жертв крестоносных бандитов.

Как бы то ни было, но первый крестовый поход на Восток, начавшийся с неслыханного списания долгов, ой, простите, еврейского погрома, оказался самым успешным в истории. Тут Европе, как говорится, пошла масть. Долги оказались списаны, а экономика получила второе дыхание. А под это дыхание открылись огромные торговые возможности, полученные за счёт вытеснения с восточных рынков как турок, так и византийцев. А помимо прочего с Востока в Европу были завезены новые технологии, значительно повысившие производительность труда.

В итоге, городская беднота получила работу и стабильную зарплату в цехах, а правящие элиты сверхдоходы, открывшие дорогу к сверхпотреблению. В общем, можно смело сказать, что деятельность клюнийских монахов на почве укрепления духа привела к самому настоящему расцвету столь призераемой ими плоти, что в который раз доказывает противоречивость одностороннего понимания человеческой сущности.

Напомню, что именно по этому поводу в диспуте с духом плоти Иисус сослался на цитату из Второзакония: «Когда же введет тебя Господь, Бог твой, в ту землю, которую Он клялся отцам твоим, Аврааму, Исааку и Иакову, дать тебе с большими и хорошими городами, которых ты не строил, и с домами, наполненными всяким добром, которых ты не наполнял, и с колодезями, высеченными из камня, которых ты не высекал, с виноградниками и маслинами, которых ты не садил, и будешь есть и насыщаться, тогда берегись, чтобы [не обольстилось сердце твое и] не забыл ты Господа».

Но могли ли преемники клюнийцев не обольститься сверхдоходами, бурными потоками стекавшимся в казну? Могли ли они устоять перед искушением потратить хотя бы чуток на себя? Способны ли они были шаг за шагом не сменить своего хозяина, не перейти на службу к духу плоти? Вряд ли. Чтобы противостоять соблазну, всегда нужна была очень веская причина, а её, по всей видимости, не было.

Идеология, демография и экономика. XI-XIII вв (Часть 2)

 

Никакой страх наказания, никакое порицание, никакие «как же тебе не ай-яй-яй», не может убедить человека жить по-божески или по-совести, если он уверен, что Бога нет, а совесть - это предрассудок. Единственной настоящей причиной для человека, окоротить себя в собственных хотелках, может стать только убедительная идеология. А вот идеология-то, как раз, хромала на обе ноги. И исходя из этого, не смотря на все успехи, империя отцов-клюнийцев была обречена в итоге на полный крах, без внесения соответствующих идеологических корректив.

Противоречия, заложенные длительным упрощением и извращением христианского учения, да и самой идеей безусловного главенства папы, были слишком явными. И если уж где завелись черви противоречия, они обязательно обрушат любые конструкции и умопостроения, если от этих червяков-древоточцев срочно не избавиться. И нигде эти противоречия так хорошо не видны, как в образовательной сфере.

До сих пор для общеевропейских нужд хватало системы монастырских школ, созданной ещё по запросу Карла Великого, но теперь этого было явно не достаточно, и в связи с этим церкви пришлось поделиться монополией на образование. В не малой мере этому способствовала и непримиримость клюнийцев со светской властью.

Первым результатом этого противостояния стал университет в Болонье. Возникшая еще в XI веке высшая правовая городская (т.е. отделенная от церкви) школа в 1088 году получила статус университета. Создание этого университета было объявлено по воле и от имени императора Фридриха Барбароссы. Этот император многие годы провёл в противостоянии с церковью и неизбежно пришёл к логичному выводу, что свои кадры надо готовить самостоятельно. Т.е. создание первого университета стало, по сути, реакцией на непримиримую позицию клюнийцев в отношении светских властей. Чтобы иметь своих светских чиновников, светские государи были вынуждены основывать собственные учебные заведения, а то, что эти скупердяи разорялись на образование, говорит об очень серьёзной необходимости.

Если б позиция церковных реформаторов была более рациональной, то они сами могли б возглавить процесс возникновения университетов, но их непримиримость и нежелание считаться с мирской необходимостью ни в чём просто привела к тому, что самые насущные вопросы решались уже без их участия.

Университеты и школы после примера, поданного императором Фридрихом, стали появляться по всей Европе как грибы. Особенно много школ возникало в стремительно развивающихся городах, где нехватка ценных кадров стояла особенно остро. И вот эти школы отличались от церковных и программой, и контингентом.

Особенно много таких школ возникло в Северной Франции, ставшей с начала XII века одним из центров интеллектуального образования и где позднее образовался знаменитый Парижский университет. Эти школы возглавлялись людьми, утверждавшими приоритет разума и преклонявшимися перед античной философией. Впрочем, другой попросту не было, так как христианская философия давно уже была сведена к набору простейших лозунгов и вырванных из Библии цитат.

Наиболее известными школами были парижские школы Гильома Коншского и Пьера Абеляра. Собственно, сама церковь тоже в не меньшей степени нуждалась в образованных кадрах, и поначалу даже сохраняла некоторый контроль над процессом образования. Но это произошло исключительно естественно - просто изначально некому было преподавать, и преподавателями становились исключительно клирики. А уже в силу этого главой университета являлся местный епископ, который делегировал власть своему помощнику, называвшемуся канцлером. Но дух университетов был совершенно не монастырский, а потому конфликт был неизбежен.

В Париже канцлер практически утрачивает привилегию вручать лицензию, т. е. право на преподавание уже в 1213 году, и это право переходит к университетским мэтрам. А в 1219 году канцлер в связи со вступлением в университет монахов нищенствующих орденов попытался противостоять этому новшеству. Результатом было полное его поражение и утрата всех оставшихся у него прерогатив. Во время великой забастовки 1229-1231 годов университет выходит из-под юрисдикции епископа, а в 1301 году и канцлер перестает быть даже официальным главой школы.

Вообще борьба университетов с церковью - это очень серьёзный симптом. Ведь на самом деле, университетские деятели озвучивали снаружи лишь то, что нельзя было озвучить внутри церкви, из банальных опасений за собственный карьерный рост. Как это, например, случилось с Арнольдом Брешианским. Когда, получив сан священника, он прибыл в Брешию, то там он осмелился возглавить борьбу горожан против сеньора-епископа. И вот за это II Латеранским собором (1139) он был лишён должности и изгнан из Италии.

А ведь Арнольду даже не надо было быть каким-то особенным гением, он всего лишь озвучивал противоречия видные всем, именно поэтому его проповеди о том, что духовные лица не должны обладать богатствами и светской властью, находили огромное число благодарных слушателей. Он обвинял и папу, и епископов, и аббатов в роскоши, разврате, потакании грабежам и убийствам, и даже в симонии, с которой боролся сам папа.

А идеалом Арнольда Брешианского было якобы «первоначальное» христианство - бедная, но непорочная церковь. И это, конечно, был наивный идеализм, с которого во многом начинали те же отцы-клюнийцы. Такая мощная организация, как католическая церковь, просто не может быть бедной и непорочной. Она может быть менее порочной, чем светская власть, но, являясь финансовым фондом, она в любом случае будет вынуждена считаться всё с теми же плотскими законами при решении организационных и экономических вопросов, которых не может избегнуть ни одна сложная социальная структура. Разница будет лишь только в том, насколько люди, составляющие эту структуру, будут способны ограничить себя в пользу общей цели.

Вот этого Арнольд не понимал, и когда он указывал на одних клириков, сибаритов и невеж, и клеймил разом всю церковь, то тут же попадал в ловушку отрицания. Тут же шибко обижались другие клирики, аскетичные и образованные, голос которых стоил многого. Например, Бернар Клервосский. Такие деятели церкви как он, конечно, сами прекрасно видели весь спектр проблем, и полностью соглашались с тем, что клирик не должен злоупотреблять богатством, и сами являли образец для подражания. Но одновременно они видели и иную сторону проблемы. Они же прекрасно помнили, что бывает, если отдать всю власть светским упырям: всем этим Колоннам, Орсини, Теофилактам и прочей «благородной» нечисти. Да они тут же, не сходя с места, огранизуют очердную порнократию и начнут междуусобную грызню.

Кадровые проблемы, святые отцы, конечно же, осознавали и пытались их решать. Сам Бернар Клервосский в своё время писал такие вещи об одном из папских легатов: «Он похищал из церквей священные сосуды, раздавал духовные места молодым людям, красота которых давала понять всем окружающим, за какие именно «заслуги» они получали легатскую милость; он пролезал в женские монастыри и совершал там позорные вещи; со свойственной мне откровенностью я должен сказать, что вам, святейший отец, следует немедленно очистить дворец от тех гадов, которые в нем ютятся. Мне тяжело об этом писать, но приор монастыря Божья Гора настаивал, и я пишу все же меньше того, что известно всем и каждому».

Как видите, проблемы были огромные, и поэтому любую критику со стороны церковные деятели воспринимали очень болезненно. Эта критика была созвучна их собственным мыслям, и это бесило вдвойне, потому что она подрывала их собственный церковный авторитет, мешая решать всё те же проблемы. При этом ничего нельзя было сделать с самими критиками, поскольку вся эта критика стала результатом повышения уровня образования, а в университетах церковь нуждалась сама. Вот и получалось, что неизбежное развитие образования столь же неизбежно приводило церковь к серьёзной дилемме: налево пойдёшь - кадровые проблемы, направо пойдёшь - вопросами неприятными замучают.

Хотя кадровые проблемы - они вообще вечные. Но подозреваю, что их бы было меньше, если б в официальной идеологии существовало поменьше прорех и противоречий. Ведь в чём здесь штука-то? Функционирование церкви официально основывалось на учении Христа, но реальной основой являлся какой-то совершенно противоречивый догмат дополнительно отягощённый ворохом католического Предания, т.е. кипой всяческих папских документов, скопившихся за целую тысячу лет. Не удивительно, что в первую очередь был велик спрос на юристов, способных в этой путанице разобраться. Однако, все мы прекрасно знаем, где обитают после смерти адвокаты, не правда ли? А всё потому, что они не только в Предании, но и в Писании лазейки находят.

Раздутый церковный аппарат нуждался в большом числе образованных людей. Но чем серьёзнее образовательная подготовка человека, тем более он стоек к примитивной рекламе и пропаганде, к которой сводилась тогдашняя проповедь учения Христа (напомню, что именно за примитивизм критиковали гностики первых епископов). Образованный человек нуждается во всё более убедительных и доказательных пояснениях к идеологии. Но на практике подразумевалось, что идеология настолько истинна и очевидна, что клирико-манагеры будут блюсти законы по-любому.

По-любому же ничего не получалось, и происходили вещи совершенно обратные. Католический догмат к тому времени был уже настолько искажён и извращён как примитивизмом первых епископов, так и многочисленными последующими отнюдь не добросовестными правками, что доверять этой угрожающе шатающейся конструкции, лишенной всяческого обоснования, нормальный образованный человек попросту не мог. Пересмотр многих вопросов назревал. Наступала очередная эпоха ересей.

Собственно, об этом свидетельствует и появление «Фомы неверующего», Фомы Аквинского. В своих трудах он уделял большое внимание защите позиций церкви от еретических нападок, но делал он это перейдя уже на рациональные позиции, от которых давненько отказались многие святые отцы, предпочитая «верить в абсурдное». На самом деле Фому самого вынудили обратиться к тому рационализму, на котором и было изначально построено учение. И рационализм Аквинского стал единственно верной реакцией на рационализм еретиков. Так проштудировав, например, Аристотеля, Фома нашёл у того крайне интересные мысли. Например, вывод идеи существования Бога.

Есть такой основополагающий принцип - причинности. Одно всегда следует из чего-то другого. Что бы ни происходило в мире, это всегда становится лишь очередным звеном длнной-предлинной цепочки взаимосвязанных событий, которые как падающие доминошки толкают друг друга.

Вот, например, гордость и краса американской космической корпорации NASA космический корабль «Кеннеди». По бокам у него размещаются двигатели по 5 футов шириной. Почему именно 5 футов? Ну, конструкторы корабля, может, и хотели бы сделать эти двигатели еще шире и мощнее, но не смогли. Дело в том, что двигатели эти доставлялись по железной дороге, которая проходит по узкому туннелю. Расстояние между рельсами стандартное: 4 фута 8,5 дюйма, поэтому конструкторы могли сделать двигатели только шириной 5 футов. Но откуда же взялась эта цифра в 4 фута 8.5 дюйма?

Всё просто. Железную дорогу в США делали такую же, как и в Англии, а в Англии первые железнодорожные вагоны строго из технологических соображений делали по тому же принципу, что и трамвайные, а первые трамваи производились в Англии по образу и подобию конки. А длина оси конки составляла как раз 4 фута 8.5 дюйма! Но почему?

Англичане делали конки с тем расчетом, чтобы их оси попадали в колеи на английских дорогах, а расстояние между колеями в Англии как раз 4 фута 8.5 дюйма! Почему? Да просто дороги в Великобритании сделали ещё римляне, и вот у них длина оси стандартной колесницы или повозки равнялась... правильно, 4 футам 8.5 дюймам! Ну, вот теперь мы докопались, откуда взялся этот размер, но все же почему римлянам вздумалось делать свои колесницы с осями именно такой длины? Дело в том, что в колесницу или в повозку запрягали двух лошадей, а 4 фута 8.5 дюйма - это как раз размер двух лошадиных задниц.

Итак, в соответствии с принципом причинности, получается, что даже теперь, когда человек вышел в космос, его технические достижения напрямую связаны с размером лошадиной задницы 2000 лет назад. При этом, свет клином на колесницах, разумеется, не сошёлся. Ведь даже для среднего значения ширины двух лошадиных крупов в 4 фута и 8,5 дюймов найдётся ещё одна причина, а у той своя, и так до самого начала времён. И вот тут-то и возникает главный вопрос, а что там, собственно, в этом самом начале?

Впервые идея, размотать всю эту цепочку причин до самого первого звена, описана ещё у Аристотеля, но лично я не уверен, что именно он был самым первым на этом поприще. Тот же египетский атонизм тоже не мог появиться на пустом месте. Сей вопрос, скорее всего, был поднят в незапамятные времена и, кстати, не снят с повестки дня до сих пор.

Как возникло самое первое звено в цепи, да и было ли оно вообще? Что заставило первую доминошку упасть? Вот задав этот вопрос, все без исключения древние философы приходили к мысли о сотворенности мира. Ведь кто-то же должен был пнуть колесо истории, чтобы оно таки покатилось?! Что интересно, никак сей вывод опровергнуть неможно, и как бы ни пыжились господа атеисты, у них нет вообще никаких адекватных соображений по этому поводу.

Атеисты якобы сняли задачку с повестки дня, сделав вид, что у цепи нет концов вовсе. Но, замкнув, таким образом, первое и последнее звенья причин в виртуальной и не подвластной человеческому пониманию точке, именуемой бесконечностью, мы попросту получим кольцо, которое ровно так же - не понятно как - появилось всё целиком в бесконечном пространстве и времени, нарушив всю причинно-следственную логику нашего мира.

В этом и заключается главный парадокс нашего с Вами существования. И вот именно на этом самом месте очень многие мыслящие люди, садятся тихо на стул, говорят: «Оппа», и начинают понимать своё полное невежество. А кто-то даже в Бога верить начинает.

Впрочем, каждому своё. Лично же я предпочитаю просто брать пример с великих в оценке собственного знания. Как бы самоуверенно я порой не выглядел, но при оценке собственной правоты я всегда стараюсь следовать Сократу, который говорил, что единственное, что он знает, это лишь то, что он ничего не знает. Тоже самое, кстати, говорил Иисус, когда советовал нам всем быть как дети, которых, как известно, называют почемучками. Не становитесь дураками, оставайтесь детьми.

Так вот. Фома, в отличие от многих своих соратников по делу защиты церкви, прикинул, что с помощью мозгов можно сотворить много полезного даже для дела веры, и придумал несколько собственных, очень похожих на аристотелевское, доказательство существования Бога. Это было, конечно, круто, но сам факт, того, что некий теолог всерьёз озаботился подобным доказательством существования Бога, говорит о том, что в этом возникла серьёзная необходимость. Т.е. идиотский лозунг «верю, ибо абсурдно» наконец-то дал течь и шёл ко дну, пуская многочисленные пузыри.

Стремительный рост образовательных мощностей дал Европе не только Фому Аквинского, но и Альберта Великого, Пьера Абеляра, Арнольда Брешианского и множество других почемучек. Всем этим почемучкам надо было что-то отвечать, а ответить было просто нечего, и тогда они сами искали ответы. Вот тут-то и вскрывалось, что правды никто не знает в принципе. И абсолютная истина догмы становилась уже не столь асболютной. Ведь даже доказывая существование Бога, тот же Фома Аквинский никоим образом не доказывал, что официальная версия христианского учения есть единственно верная. Наоборот, проблема как раз была не в самом Боге, а именно в том догмате, автороство в котором Богу приписывалось.

Ведь, что такое догма? Догма - это, в сущности, просто господствующая теория; этакая Супертеория, накрепко овладевшая умами. И если взглянуть на вещи под таким углом, то разницы между тогдашним христианством и нынешней общей теорией относительности не будет никакой. Даже не так. Не между теориями нет разницы, а между их последователями.

Уже давно отмечено наблюдение, что современное научное сообщество стало напоминать религиозную организацию, а некоторые, называющие себя учёными и вовсе ведут себя неотличимо от инквизиторов Средневековья, например, на полном серьёзе заявляя, что общая теория относительности - это единственно верная и правильная теория. Нынешняя религия называется сциентизмом, и является идеологическим наследием догматического подхода к знанию и узаконивания противоречий, которые имели место в Средневековье. На самом деле, «Верю, ибо абсурдно» - столь же актуальный лозунг сегодня, как и восемь веков назад. Правда теперь, он звучит несколько иначе: «Верю, ибо научно». При этом научность определяется исключительно следованием узаконенным научным догматам, а всё остальное объявляется ересью.

Восемь веков назад, философский мир Европы раскололся ровно так же, и что более всего забавно, ровно по тому же поводу, что и теперь. В средневековой философии сражались реализм и номинализм. Реалисты доказывали, что объекты веры реально существуют, на что номиналисты резонно замечали, что все объекты, никакими объектами вовсе не являются, поскольку это всего лишь наименования ("nomia" - "имена"), и полагаться на них как на распоследнюю истину - верх самоуверенности. И вообще, никто даже понятия не имеет, что за всеми этими словами реально стоит.

Теперь, восемь веков спустя, спор оброс новыми подробностями, но свою глубинную сущность не поменял. Нынешние догматики - сциентисты - точно так же абсолютизируют свои объекты веры - научные знания, как и средневековые католические мудрецы «откровения» Библии. Теперь наука сама стала религией, и круг отрицаний замкнулся.

Думаю, главное общее место здесь в том, что, доказывая «реальность» существования объектов веры: ада и рая, благодати, первородного греха и прочей ерунды, средневековый реализм полностью отвечал интересам руководящей католической партии содинённых штатов Европы (здесь, наверное, положено поставить смайлик), и находил с ее стороны полную поддержку. Точно так же и в наше время, абсолютизируя научное «знание», можно подвести базу под любой бред, типа глобальной афёры с глобальным потеплением.

А ещё можно продвинуть на рынок какой-нибудь научный наворот типа ГМ-пшеницы, которая вообще не даёт урожая через пару поколений, и пахарь, которому сначала обещают невиданные урожаи, на самом деле попадает в абсолютную зависимость от транснациональной компании, продающей ему посевной материал.

В обоих случаях, великие комбинаторы всегда уверены в собственной гениальности, но в реальности же ими движет весьма краткосрочная логика - выгода сейчас, а расплата потом. А ведь правило бесплатного сыра в мышеловке касается не только обманутого пахаря, но в равной мере и главу транснациональной корпорации. Мошенники на самом деле столь же близоруки, как и их жертвы по одной простой причине - мошенники полностью зависят от своих жертв. В этом смысле, краткосрочная плотская логика - это источник самых дурацких решений человека. А расплата наступает всегда, хотя мы этого порой и не замечаем. Бывают, конечно, исключения, но это уже лотерея. И надо быть всё-таки немножко дураком, чтобы в лотерею играть серьёзно.

Столь же недальновидной и слепой всегда оказывается и противоположная мошенникам-атеистам мировоззренческая грань - фанатизм, порождённый безраздельной верой в обладание истиной. Когда вскрылись, например, очевидные противоречия в идеологии, клюнийская целеустремлённость и убеждённость в правильности и необходимости реформ естественно трансформировалась в совершенно самоубийственную гордыню. Наверное, вот в такие моменты и происходит смычка фанатиков духа и рабов плоти. Причём фанатики, вроде бы служители духа, становятся ещё более отвратительными существами, чем их безбожные и бездуховные коллеги.

Полагая безусловным собственное обладание истиной, фанатик не в состоянии распознать подмену самой истины. И получается такой психологический фокус, когда для человека истиной становится уже не сама истина, а лишь факт обладания ею. Подменить же «истину», как показывает практика, несложно. В итоге, фанатики становятся рабами рабов плоти. А в результате таких союзов на свет появляются самые настоящие чудовища, не хуже тех, что пришлось мочить Гераклу.

Например, инквизиция – последний аргумент заблудившейся в своих собственных противоречиях официальной Супертеории. Но заткнуть рот всем тем, кто осмеливается говорить, что морда лица пребывает в запачканном состоянии, конечно можно, однако, чище-то физиономия от этого не станет. При этом грязь будут видеть и те, кто помалкивает. А ведь именно от этих хитрых молчунов и исходит главная угроза. 

… 

Походы на восток, открыли Европе новые технологии и новые знания. Последовал бурный экономический рост, а население за время крестовых походов увеличилось аж вдвое. Рост населения вызвал концентрацию силы в городах, что тут же привело к обособлению их в самостоятельные единицы - началось коммунальное движение в Италии.

И это вполне логично. Повышенная концентрация людей на метре квадратном, в купе с ростом материальных соблазнов, приводит к усилению внутренних напряжений в обществе. Особенно, если это распределение благ происходит неравномерно. А уж в Средневековье такое неравенство было даже узаконено. Одним всё, а другим шиш, даже без масла - вот Вам и рост конфликтного потенциала. Единственное, что может отсрочить бунт в этой ситуации - это цементирующие свойства идеологии. Но опять же, если в этой идеологии нет изъянов.

В тогдашнем догмате изъянов было полно, причём проблема была даже не в самом догмате, а в тех самых молчунах, которые видят противоречия, но выводы свои оставляют при себе. А то, что соответствующие выводы были сделаны, всегда легко увидеть по реальным делам. Дела же как раз были таковы, что полностью не соответствовали произносимым словам. Остатки монахов-клюнийцев, продолжали ещё держать оборону и по инерции проповедовать нравственность и аскетизм, но растущие доходы церкви молча делали своё дело. За спинами честных проповедников творилось уже совершенное непотребство.

Летописец Урсберга отмечает, какими огромными финансовыми потоками руководил Рим; при этом даже человеческие пороки, становились источником обогащения, и папство не смущаясь черпало деньги из этого источника. Придумка с индульгенциями, родившаяся на заре крестовых походов, теперь становилась настоящим лэйблом католической корпорации: «Не религиозность и не чистота совести толкают людей к тебе, Рим, а совершенные преступления, желание искупить их и стремление путем денег выиграть какой-либо затянувшийся процесс», - писал английский историк Матью Пэрис (1197—1259). И он же с возмущением рассказывает, как аббат Сент-Албанса, имевший несчастье предстать перед папой Иннокентием III, не был выпущен из Латеранского дворца, пока не уплатил 100 марок. Аббат был вынужден сделать заем у папских ростовщиков: ему оставалось лишь утешаться тем, что прочие прелаты оказались в том же положении. Крайне интересно здесь упоминание о папских ростовщиках.

После еврейских погромов 1096 года рынок финансовых услуг оказался разрушен. Папство, ведя активную внешнюю политику, нуждалось в долгосрочном финансировании своих проектов. И не только крестовые походы нуждались в долгосрочных инвестициях - любой торговец, чтобы привести товар с Востока, нуждался в серьёзных инвестициях. Прекрасно понимая, что без ростовщиков всё-таки дело не пойдёт, но при этом не имея возможности прямо заниматься этим безбожным делом в силу религиозного запрета, папы логично решили просто взять финансовый рынок под свой контроль, благо, любого неугодного ростовщика в любой момент можно было обвинить в ереси, иудаизме, да и вообще в чём угодно.

Это был очень удобно. С одной стороны Римская церковь прямо не нарушала собственных же законов, а с другой железной хваткой держала за горло всю финансовую братию. Так понтифики получали от «своих» ростовщиков займы под символические процентные ставки, предоставляя этим ростовщикам свою защиту. И защита сия была явным доказательством того, что интересы ростовщического капитала становились далеко не чуждыми самой церкви, которая все явственнее обнажала свою сущность финансовой корпорации. Дело доходило до того, что, преследованиям со стороны высших эшелонов церковной иерархии подвергались даже епископы и аббаты, которые оказывались неаккуратными плательщиками ростовщиков. Папство заставляло их вносить заимодавцам высокие проценты, хотя это и запрещалось каноническими законами.

Окончательно же убедившись в прибыльности ростовщических дел, римская курия вскоре сама превратилась в банкирскую контору, оплачивала и переучитывала разные денежные бумаги и участвовала во многих денежных и торговых операциях. Плотская сущность корпорации уверенно брала верх над неубедительными монахами-плотеистязателями. Пока одни честно постились, другие полностью отдавались духу предпринимательства. Т.е. просто давали волю своей ничем не ограниченной алчности.

После третьего крестового похода папство стало всё чаще вводить специальные крестовые налоги, однако чем больше вводилось таких налогов, тем меньше их доходило до финансирования собственно самих походов. Всё больше оседало в карманах тех самых молчунов, об одном из которых писал святой Бернард понтифику.

А маразм на почве жадности крепчал и проявлялся во всё более причудливых формах. Римская церковь совершенно открыто брала курс на монетизацию своего идеологического капитала, а у руля корпорации монахов-идеологов всё чаще подменяли маркетологи в купе с юристами. Как итог, на рынке духовных услуг стали появляться всё более изощрённые и немыслимые продукты.

И индульгенции были только первыми цветочками. В поисках новых источников финансирования папство отняло у епископов право эпитимии (наложение на исповедующегося «добровольного» наказания). Правильнее, эпитимия была превращена в обычную денежную повинность. Папская канцелярия брала на особый учет подобных штрафников, вела с ними переписку, торговалась и тщательно регистрировала имена преступников на случай рецидива, наказуемого особенно высоким штрафом. Оно, конечно, понятно, что поначалу это дело рассматривалось как выбивание клина клином, т.е. за алчность вполне логично было наказывать копейкой.

Звучит разумно. Да только будущность любого благого начинания в условиях иммунитета к идеологии со стороны исполнителей предсказывать особо не надо. А тут ведь такие гешефты пошли, что и святой оскоромится, что уж говорить о папах-юристах, для которых закон, что дышло.

Начиная с Иннокентия III (1198 – 1216) папы-адвокаты пошли косяками. Сам он  закончил уже знакомый нам юридический факультет в Болонье. Там же обучался Григорий IX (1227 – 1241). Папа Иннокентий IV (1243 – 1254) тоже считался крупнейшим юристом своего времени. Бонифаций VIII изучал каноническое и гражданское право в Тоди, Сполето и Париже. Ги Фукольди, будущий папа Климент IV (1265 – 1268), некоторое время был рыцарем и участвовал в военных походах, но увлекся юриспруденцией, и именно это увлечение привело его в последствии на папский престол.

Столь мощная команда адвокатов с лёгкостью придумывала юридически выверенные объяснения для любых заворотов папской политики. Никакая светская власть не в состоянии была противопоставить что бы то ни было грандиозному папскому юридическому монументу, каким стал «Корпус канонического права», собравший сильнейшие аргументы в защиту тезиса о гегемонии папства и о подчинении ему императорской власти. Рим не только присвоил себе право толкования канонов, но и поставил себя выше церковного собора.

Стремительно развивалась практика диспенсации – право отмены церковных запрещений по личному усмотрению понтифика. Т.е. теперь папы-юристы объявили себя, ни больше, ни меньше, единственным источником права и высшим законодательным органом христианского мира.

Параллельно с этим папство присвоило себе право раздачи бенефициев (доходных церковных должностей). При этом вовсе не требовалось, чтобы лицо, получившее тот или иной бенефиций, действительно выполняло связанные с этим церковные обязанности: бенефициат мог даже не являться в свой приход. Такая практика раздачи понтификом бенефициев вскоре приняла столь серьёзные размеры, что непродвинутая часть духовенства приходила просто в ужас, тщетно указывая, что нарушается постановление об обязательном пребывании духовного лица на месте его службы в течение шести месяцев. Но их голос был слаб супротив мощной команды римских юристов, а потому всё было как в басне Крылова: а Васька слушает, да ест.

Особое негодование вызывала раздача бенефициев фаворитам и родственникам папы. На что в ответ заявлялось, что «справедливо предоставлять своим родным те преимущества, в которых не отказывается даже чужим». И трудно было ждать ответа иного. В условиях неработающих моральных сдержек и идеологических противовесов, любой руководитель будет стремиться окружить себя лояльными и проверенными людьми. Самыми лояльными, как правило, считаются собственные дети. Конечно, у пап в связи с целибатом собственных детей быть не могло, но выход нашёлся – в дело пошли племянники.

Папа Иннокентий III приходился племянником папе Клименту III. Григорий IX был племянником уже самого Иннокентия, а оба они происходили из рода графов Сеньи. Папа Целестин IV, сменивший Григория был племянником папы Урбана III. Затем папой снова стал граф Сеньи, и снова племянник, но теперь уже Григория IX, Александр IV.

А ведь племянников у пап могло быть много, и никого нельзя было обидеть. Родня же всё-таки! Чтобы иметь запасные должности для раздачи, Гонорий III (1216 – 1227) предписал церквам и монастырям держать для непредвиденных случаев часть бенефициев в распоряжении папы, причем использование поступлений от этих бенефициев зависело всецело от римской курии. Действительно, стоило лишь понтифику примерить тиару, как его свита тут же вынужденно распухала от многочисленных детей сестёр, братьев, кузин и кузенов, о которых папа и думать-то забыл.

Отказать милым племяшам могли далеко не все, и понять это можно. Единственным понтификом, который проявил похвальную жёсткость в этом вопросе, оказался бывший вояка Климент IV. Он оказался ярым противником кумовства и первым же декретом запретил своим родственникам являться в курию и добиваться каких-либо привилегий. Потенциальным женихам своих дочерей он заявил, что те являются детьми Ги Фуко, а не Климента IV, и не стоит им рассчитывать на богатое приданое. В итоге девушки предпочли уйти в монастырь и прикинуться монашками.

Но подобные вспышки честности в курии уже не могли изменить общего хода событий. Церковь стремительно растрачивала свой кредит доверия в обмен на бюджетные поступления, которые уходили не на дело, а на потребление. Вот тут и начал сказываться повсеместный рост образовательных мощностей, когда всё больше становилось грамотных людей, способных прочесть исходники религиозных текстов самостоятельно и сравнить их с окружающей действительностью.

Идеология, демография и экономика. XI-XIII вв (Часть 3)

 

Неудивительно, что именно особенно богатевшие и набиравшие силу города становились очагами назревавшего бунта против правящей церкви. Как раз одним из последствий роста благосостояния горожан стало то, что читать теперь учились и зажиточные купцы с ремесленниками, которые тут же во множестве становились ересиархами.

Показательно, что самое сильное брожение умов возникло в самых богатых районах тогдашней Европы - Северной Италии и Южной Франции. В сущности, тогда это была центральная общеевропейская фабрика, дополнительно богатевшая на восточной торговле и особенно на госзаказах. Огромные доходы Рима, оставались в итоге в карманах ремесленников, купцов и ростовщиков Флоренции, Милана, Генуи, Венеции, Сиены и пр.

В итоге местная публика была куда как образованнее, чем в среднем по Европе, а потому и почва для бунта была куда как более благодатной. Именно здесь особо буйно произрастали различные ереси, такие как катарская, проповедовавшая в числе прочего и возврат к первобытному аскетичному христианству. И проповедь, требовавшая отказа церкви от материальных благ, находила большой отклик.

Вот что пишет современник событий Монета из Кремоны: «Среди бедняков было много таких, которые умирали с голоду и которых приводили в ужас и возмущение несметные богатства церкви. С напряженным вниманием и с внутренним волнением слушали они слово божье, исходившее из уст еретиков, требовавших отказа церкви от мирских наслаждений и возврата к временам, когда бедность считалась величайшей добродетелью. Что же удивительного в том, что городская голь шла в секту катаров и другие еретические секты и пополняла их ряды свежими силами?».

Но не только голытьба шла за катарами. Всё было гораздо серьёзнее. Катарская ересь и подобные ей были порой слишком убедительными, и к катарам, что переводится с греческого как «чистые» или «совершенные» (почти как ессеи), прислушивались равно князья и богатые купцы, а не только беднота. Катаров ещё называли альбигойцами - поскольку одним из основных их центров стал город Альби. Сами же катары называли себя добрыми людьми.

На самом деле, многое к чему пришли катары, было созвучно с тем, к чему пришёл в своём анализе Евангелий и Лев Толстой, что, кстати, неудивительно, так как они пользовались одним и тем же источником. В части идеи непротивления злу они вообще говорили одно и то же. Мирная проповедь «совершенных», которые отрицали всякое насилие и строго следовали заповеди «не убий», быстро завоёвывала сотни тысяч сторонников. Катарские общины возникали в Альби, Тулузе, Нарбонне, Каркассоне, Перпиньяне, Фуа, а в итоге практически во всех городах и селах Лангедока. Сам граф Раймунд VI Тулузский, которого называли «королем Лангедока», поддерживал катаров. В известном смысле это была своеобразная репитиция протестантства, но катары были куда как более последовательны в своём следовании собственному же учению. По крайней мере, если уж кого и называть-то евангелистами, так это именно их. Катары прекрасно видели все противоречия Ветхого и Нового Заветов и с ходу отвергали кровавые левитские сказки. Однако, исходя из противоречий Ветхого и Нового Заветов катары делали очень знакомый вывод о том, что богов-то оказывается два. Ветхозаветный Бог в их представлении - никто иной, как бог гнева, «бог века сего или князь мира сего», злое начало, тот самый дурак Саклас из евангелия для Иуды, который создал человеческую плоть.

Чтобы вернее ввести людей в заблуждение и отвратить от спасительного пути духа, он заставил их поклоняться себе. Доводом в пользу того, что Ветхий Завет инспирирован «князем мира сего», катары считали изобилие в нём жестокости и чрезмерное внимание к плотской стороне бытия. Напротив, некоторые книги пророков пользовались у катаров большим почитанием – а именно те, которые явно говорят не о мстительном и ревнивом Боге Израиля, а о Боге благом и духовном, которого и должен был явить людям Христос. И вот царство этого светлого Бога находится за пределами этого мира. Собственно, все книги, написанные катарами и известные нам, основываются на выражении «царство Мое не от мира сего».

Основывая свою философию на таком наивном, на первый взгляд, рассуждении, катары на самом деле оказывались куда как ближе к первоначальной философии Иисуса, нежели многочисленные поколения официальных церковных мыслителей. Вместе с гностической космогонией, катары всё-таки возвращали к жизни нечто, давно убитое официальной догмой. И что самое важное, проанализировав Евангелия, катары заново открыли дуализм его учения. Рассуждение Иисуса в пустыне – это очевидно дуалистическая философия. Похожим образом, дуализм катаров предполагал независимость корней добра и зла по отношению друг к другу, что впервые было выражено ещё в Логике Аристотеля: «Противоположные принципы являются противоположностями», из чего должно было следовать, что добро и зло, являющиеся противоположностями, происходят от противоположных принципов.

В связи с таким дуалистическим видением мира, катары, отказываясь приписывать Богу ответственность за бардак и неустроенность нашего материального мира,  проповедовали Царство Божье не от «мира сего, который во зле лежит», согласно определению евангелиста Иоанна. Именно в этом мире они видели единственно возможный ад - ад преходящий, который, в конце времен, придет к своему концу, не имея ничего общего ни с вечностью, ни с Богом, ни с его благим творением. При этом ничто видимое не могло, с точки зрения катаров, свидетельствовать о Боге или быть священным символом, ни крест, ни голубка. В итоге, они не строили ни храмов, ни часовен, и практиковали отправление культов и проповеди в домах близких людей, под сенью пещеры, в таверне, на лесной поляне, утверждая, что единственной Церковью Божьей является сердце человека.

Очевидно, катары совершили именно то усилие в познании Бога, о котором говорил сам Иисус. И это было именно то, от чего официальная церковь открыто отказалась, заявив, что верит в абсурдное. Каким бы бредом в итоге не оказывалась формулировка вероисповедания, ссылка на этот лозунг должна была снимать все противоречия. И снимала, в принципе, пока почемучек не развелось слишком много.

Основополагающим камнем в фундаменте официального объяснения стало понятие первородного греха. Подразумевалось, что человек просто не способен преодолеть голос своей плоти (что сами же монахи опровергали сто тыщ миллионов раз), а значит, он грешен по умолчанию. Но тогда возникал вопрос, как теперь спасать душу, если человек по жизни грешник? Тут-то и приходилось считать, что Иисус пришёл в этот мир, чтобы лично спасти всех грешников.

Церковь же в этом случае становилась официальным секретариатом Бога на земле и занималась спасением заблудших душ. А задача христианина теперь сводилась к соблюдению свода правил и предписаний, что уже сильно попахивало иудаизмом – не хватало только постулата о богоизбранности европейского народа.

Такая интерпретация учения была очень удобна и для церкви и для большинства прихожан, поскольку церковь получала обоснование своего льготного существования, а прихожане избавлялись от ненужной им рефлексии и усилий. Правда, некоторые, развив эту логику, приходили к выводу, что теперь о душе вообще не надо заботиться. О душе-то теперь заботился священник, который, кстати, тоже мог не заботится о собственной, ибо был священником.

Удобно? Конечно! Но какое это всё имеет отношение к учению Христа, лично мне не понятно. Усилие, братцы, кровь, пот и слёзы, а не удобства и комфорт завещал нам Иисус: «Не думайте, что я принес мир на землю, не мир я принес, но раздор. Я пришел сбросить огонь на землю. И как желаю, чтобы он разгорелся».

Противоречия, вызванные первоначальными искажениями и упрощениями учения, официальная церковь веками пыталась узаконить, как данные в божественном откровении и человеческому разуму неподвластные. Катары же вытащили весь этот абсурд на свет божий и попытались его препарировать.

Показательно, что они тоже отмели в сторону байку про первородный грех и тут же получили абсолютно иную картинку. Самым важным и честным следствием стало понимание ненужности церкви, как посредника между человеком и Богом, и её роль сводилась лишь к экспертной и обрядной функции «совершенных». Участие же церкви в мирских делах становилось просто немыслимым.

Так катары пришли к абсолютно верному выводу, что церковь не должна вмешиваться в мирские проблемы, и должна заниматься исключительно духовными вопросами, тем самым, выделив основополагающее логическое противоречие существования папства. А развивая свою логику дальше, катары, например, отвергли действенность церковных таинств, если совершающий их священник находится в состоянии греха. Что разом воскрешало очень многие ереси, осуждённые в своё время далеко не аскетичными епископами-сенаторами Древнего Рима в IV и V веках, когда и встал впервые вопрос по поводу «облико морале» римских священнослужителей.

Сбросив оковы абсурда тоталитарных догм, катары получили возможность взглянуть на всю конструкцию со стороны. И то что они видели, не вызывало у них никакого уважения. Катары совершенно не стеснялись, когда высмеивали католические обряды и суеверия. Вот, к примеру, такая фраза из проповеди катарянина Пейре Отье, чудом сохранившейся в архивах инквизиции: «Это не Бог дает такой прекрасный урожай, а унавоживание земли». Или вот ещё: «Зачем ты простираешься перед этой статуей? Разве ты забыл, что это человек взял кусок дерева и вырезал ее с помощью железных орудий?» Очень уместно тут вспомнить про статуи Исиды с младенцем Гором, которые почитались как образы Богоматери.

Что можно было возразить на такое? По сути вопроса – ничего. В катарскую веру люди обращались тысячами: и стар, и млад, и крестьяне и феодалы. Ещё Бернар Клервосский сетовал на «ужасные оскорбления», которые окситанская (южнофранцузская) аристократия наносила посланникам папы. По его собственным словам, церкви опустели, а в Верфее (замок в Альбижуа) даже не нашлось никого, кто пожелал бы послушать его проповедь. Катарский дуализм становился официальным вероучением Юга Франции, легко вытесняя католическую церковь повсюду, где появлялись катарские проповедники. Из Лангедока проповеди катаров распространялись в городах Шампани, Германии, Фландрии. Я уже не говорю про Северную Италию, где и без катаров бурлило и булькало.

Катары стали кошмарным сном Римской церкви. Учению о том, что Рим не нужен, сам Рим должен был что-то противопоставить. Но когда папа Иннокентий III направил в Тулузу одного из самых фанатичных и красноречивых проповедников католической церкви - испанского монаха Доминика Гусмана, катары просто подняли его на смех. И выбор оставался очень простой: либо репрессии, либо углубление реформ.

Вот так на свет и появился монстр, за создание которого, «пресвятой» Римской церкви не отмыться НИ-КОГ-ДА. Конечно, если взглянуть на учение катаров глазами правоверного католика, то все эти история про двух демиургов и два параллельных мира действительно напоминала уж тыщу лет как отлученную гностическую ересь, а, скорее всего, ею и являлась. Среди крестоносцев было много южнофранцузских рыцарей. И они могли привезти домой много интересных рукописей, которые сохранялись от излишнего рвения католиков на Востоке. И вот из этих рукописей катары могли всякого набраться.

 Но одновременно с этим, факт того, что папство в споре с катарами прибегло к созданию инквизиции, говорит о том, что Рим уже не мог ничего однозначно возразить по философскому существу вопроса. Так часто бывает, когда один из спорщиков, видя, что его аргументация не достаточно убедительна, но при этом он очень не высокого мнения о сопернике, попросту выплёскивает в лицо оппоненту, подвернувшийся под руку стакан воды. В нашем случае, один из участников схватился за меч.

Сие, разумеется, не прошло незаметно для молчунов – они свои выводы сделали. И что это были за выводы догадаться не трудно, ведь даже сами палачи-инквизиторы были терзаемы сомнениями. Еретики упрямо горели на кострах, своим поведением больше напоминая ранних христиан, нежели колдунов и демонов. В 1143 году рейнский монах Эвервин де Стейнфельд даже послал настоящий призыв о помощи к самому Бернару Клервосскому. Он пишет о том, что местные катары, которых поймали и осудили в Кёльне, переносили муки огня со стойкостью первых христианских мучеников, и это вызвало большое беспокойство и ропот среди народа и клириков, присутствовавших при казни.

И эти роптания были ещё цветочками. Порой инквизиторы и ягодки собирали. Когда под предлогом, что в городе Орвието будто бы выбирают должностных лиц из еретических сект, папа Иннокентий III наложил на город интердикт, запретив в нем богослужение, то это не произвело никакого впечатления на горожан. Тогда туда был отправлен легат, который разрушил несколько домов, казнил не мало людей и подверг публичной порке всех «еретиков», публично раскаявшихся и спасшихся таким образом от верной смерти. В итоге, ожесточенные орвиетцы просто убили папского агента. При этом, фанатик-людоед был объявлен мучеником и чудотворцем по совместительству.

Другая история связана с Конрадом Марбургским – первым инквизитором Германии. Этому скромному немецкому монашку принадлежат слова: «Я сжёг бы сто невинных, если бы среди них нашёлся хотя бы один виновный». Он настолько прославился своей жестокостью и беспощадностью по отношению к еретикам, что ему даже был сделан выговор за излишнее усердие на специальном сейме в Майнце. Так вот этого отмороженного деятеля успокоили не холопы какие, а самые, что ни на есть аристократы. На обратном пути из Майнца Конрад был убит несколькими рыцарями.

И таких случаев было превеликое множество. Инквизиция была не просто жестока, это было больше похоже на какую-то садистскую патологию, психическое расстройство, вызванное, например, постоянным недоеданием или нескончаемой практикой умерщвления плоти, которые почитались за истинное благочестие, но зачастую просто разрушали психику. Неудивительно, что господ инквизиторов не спасала даже охрана, приставленная к ним.

Ожесточение церкви можно объяснить и тем, что логические построения еретиков были с одной стороны не пробиваемы для римских теоретиков, но при этом внешняя обёртка ересей, как это было с катарской космогонией, действовала на догматиков как тряпка в руках тореадора на быка. Думаю, не многие могут похвастать, что им незнакомо это, прямо скажем, недостойное ощущение, когда чувствуешь, что оппонент-то во многом прав, и при этом всё равно хочется оторвать ему голову.

И как это бывает и в жизни, если даёшь волю эмоциям и переходишь к подобным действиям, то автоматически теряешь авторитет и уважение людей посерьёзнее. Так как фанатиками является не самая значительная часть народонаселения, создание инквизиции сослужило Риму в итоге очень дурную службу. Всё те же хитрые молчуны не выступали против догмы открыто, при этом теперь ни в грош её не ставили. А, начав открытые репрессии, против своих идеологических противников, папство дало санкции на репрессии против себя.

Первым в 1204 году пал Константинополь, не пожелавший принять унию, т.е. фактически признать верховенство Рима. Затем был объявлен крестовый поход против катаров под лозунгом, выдвинутым папским легатом Арнольдом-Амальриком: «Убивайте всех, Господь распознает своих!»

И уже тут стало понятно, что папство утратило главное - авторитет, завоёванный клюнийцами. Со свежеобразованными коммунами Северной Италии папы вообще ничего не смогли поделать, поскольку призвать туда германского императора Рим не решился, германцы с удовольствием бы оккупировали богатые города Северной Италии, да ещё бы и от папских владений откусили. Сие грозило руководству корпорации серьёзными убытками, а потому они решили обратить свои взоры в другое место.

Политический расклад с катарами в Южной Франции на первый взгляд выглядел гораздо предпочтительнее. Союзником папы мог бы стать французский король Филипп II Август, который в это время с переменным успехом пытался собрать в кучу своё королевство, растащенное крупными феодалами на куски. Франция была действительно слаба, и король был даже далеко не самым большим землевладельцем в стране. А потому папа Иннокентий III не увидел никаких особых проблем в том, чтобы отдать французской короне богатейшую Южную Францию. А зря. Альбигойский поход в итоге полностью разрушил весь тот европейский баланс, на котором и держалась на самом деле хрупкая власть папства.

Я напомню, в чём дело. Из слабой и раздробленной Франции папство получало львиную долю своих доходов. И позволяя французскому королю стать не первым среди равных, а настоящим хозяином в государстве, папа Иннокентий III ставил под удар доходы бюджета Рима в будущем. А то, что эти проблемы должны были возникнуть, трудно сомневаться, если учесть уже тогдашнее отношение короля французов к «божетсвенной» власти понтифика.

С детства будущий король Филипп II Август отличался ловкостью в физических упражнениях и блестящим умом, обладал прекрасным телосложением и приятным лицом. Прямодушный и упрямый по характеру, он был откровенен с друзьями и скрытен с неприятными ему людьми, быстро приходил в гнев и столь же быстро успокаивался, был суров с непокорными вассалами и нередко приближал к себе незнатных людей, что тоже есть положительное свидетельство о способностях правителя.

Будудчи человеком образованным и далеко не глупым Филипп II, наверняка иначе интерпретировал божественное откровение, нежели это делало официальное толкование. Например, король был женат трижды, что по тем временам - самый настоящий загул. Причём свою вторую жену Филип отправил в монастырь буквально сразу после свадьбы, поскольку его интересовало лишь богатое приданое невесты, датской принцессы. И вскоре Филипп женился в третий раз на Марии Агнессе Меранской. Римский папа, разумеется, не признал второго развода и третьего брака короля, но Филиппу на это было откровенно наплевать. Несмотря на то, что папе Иннокентию III удалось вынудить короля пойти на уступку и вернуть из монастыря вторую супругу, Филипп продолжал открыто сожительствовать с третьей. При этом Филипп в любом случае не «ходил на Каноссу» вымаливать прощение у папы, как это пришлось сделать в своё время германскому королю Генриху.

Точно так же наплевательски Филипп относился и к своим крестоносным поручениям. Он, конечно, принял участие в третьем крестовом походе, но как только получил известия о смерти графа Фландрского, мгновенно вернулся во Францию, чтобы предъявить свои права на наследство. А позднее вообще развязал войну со своим бывшим напарником по крестовым походам, английским королём Ричардом I за французские владения английской короны.

В общем, короли Европы начали всё чаще игнорировать папу, начиная, если не с Альбигойских войн и походов на Русь, где войны велись уже не мусульманами, а с такими же христианами, то, по крайней мере, с этого времени. Разумеется, всё это произошло не мгновенно и совершенно незаметно для современников. Например, Людовик IX, сын Филиппа II, оказался весьма добродетельным с точки зрения папы королём, за что и был назван Святым. Но его история, на самом деле, ещё более ярко отражает процесс утраты папством реальной, т.е. идеологической, власти. Пока шли безумные крестовые походы в Европе, само европейское рыцарство изрядно охладело к самой их идее, и Людовик, зазывавший коллег снова идти на Восток, в сущности, выглядел уже белой вороной. Хотя благодаря своей пылкости и искренности он сумел собрать изрядное войско, и в 1248 году крестоносцы отплыли с юга Франции, начав Седьмой Крестовый поход.

Людовик пять лет вёл безуспешную компанию, даже побывал в плену. Было и такое, что король, облачившись во власяницу, совершил паломничество в Назарет, и после чего стал рассылать к христианским государям просьбы о помощи, намереваясь собрать новое войско. В 1252 году он перебравшись в Яффу занялся укреплением крепостных стен, и во искупление грехов лично таскал тяжелые камни для постройки. Но благочестивое рвение французского короля никоим образом уже не воодушевляло его венценосных коллег. Скорее уж они брали пример с его отца и округляли собственные владения. А поэтому, в апреле 1254 года, так и не дождавшись помощи, Людовик IX Святой с глубокой скорбью покинул Палестину.

Да что там короли! Дальше - больше. Исходники и документация по христианскому учению стала попадать в руки даже к крестьянам, которые тоже стали учиться читать. И они, разумеется, тоже открыли для себя много интересного. Жители округа Штединга, зажиточные крестьяне, начитавшись Евангелий не нашли там никаких разумных оснований для требований уплаты десятины и несения тяжёлых церковных повинностей, в связи с чем вступили в конфликт с бременским архиепископом.

Так как упрямство штедингцев наносило ущерб бюджету бременской епархии, то архиепископ испросил разрешение папы предпринять крестовый поход против «еретиков», и папа счел отказ от установленной церковью десятины достаточным основанием для объявления такого крестового похода. В конце концов, катарская Южная Франция уже вовсю захлёбывалась собственной кровью, в самой Германии инквизиторы разрабытывали всё новые рецепты потрошения и приготовления вальденсов, так почему бы заодно и штедингцам не показать, кто в доме хозяин.

Однако крестьяне оказались упорными и достаточно зажиточными, чтобы хорошо вооружиться и поначалу отразить врага. Наверное, сказалась кровь штеддингских фризов, кои в своё время ценились, как прекрасные наёмники. Первые крестоносные отряды терпели неудачи, как всегда, недооценив крестьян, решивших взяться за дело по-взрослому.

Тогда папа Григорий IX опубликовал 13 июня 1233 года буллу на имя епископов Майнца и Гильдесгейма, в которой излагались «неслыханные и невиданные по своей гнусности дела» крестьян округа Штединга. Булла Григория IX с «ужасом» передавала все подробности «обрядов», якобы совершавшихся штедингскими крестьянами. В заключение папа восклицал: «Кто может не разъяриться гневом от всех этих гнусностей? Где рвение Моисея, который в один день истребил 20 000 язычников? Где усердие первосвященника Финееса, который одним копьем поразил иудеев и моавитян? Где усердие Илии, который мечом уничтожил 450 служителей Валаама? Где рвение Матфея, истреблявшего иудеев? Воистину, если бы земля, звезды и все существующее поднялись против подобных людей и, невзирая на возраст и пол их, целиком истребили, то и это не было бы для них достойной карой. Если они не образумятся и не вернутся покорными, то необходимы самые суровые меры, ибо там, где лечение не помогает, необходимо действовать мечом и огнем. Гнилое мясо должно быть вырвано». Обратите внимание, что папа в своей риторике апеллирует исключительно к героям Ветхого Завета. И это логично, поскольку ни одним словом Иисуса сие безобразие оправдать невозможно, а вот вспомнить про людоедов из левитских сказок вполне уместно.

Эта булла, известная под названием «Голос в Раме» (первые слова буллы), призывала к вмешательству «светского меча», к крестовому походу против штедингцев, которые, видимо, были на самом деле очень богаты, поскольку призывы папы быстро возымели свое действие: со всех концов Германии стали стекаться крестоносцы образца еврейских погромов 1096 года, чтобы снова идти на «богоугодное дело». Теперь уже в Штединг. Легко представить себе, что это была за мразь. Ведь даже на катаров пошёл только король Филипп Август, кровно заинтересованный в округлении собственных владений, а вся остальная Европа просто проигнорировала это безумие. Более того, на стороне еретиков даже выступил арагонский король Педро II и даже засветились члены ордена тамплиеров. В связи с этим можно предположить, что Штединг в случае неминуемого поражения не ждало ничего хорошего, поскольку в подобный крестовый поход могли двинуться только самые отмороженные ублюдки тогдашней Европы.

25 мая 1234 года 40-тысячное войско типа-крестоносцев напало на типа-еретиков и маленькое шеститысячное войско крестьян было вырезано до последнего человека у деревни Альтенеш. Папа Григорий IX распорядился снова освятить церкви и кладбища близлежащих местностей и воздвигнуть особый крест в память этой «великой» победы, впоследствии ежегодно воспевавшейся в Бременском соборе при торжественных процессиях, как избавление долины Нижнего Везера от страшного-престрашного зла - злостных неплательщиков. Впоследствии, всякому жертвующему в «день Альтенеша» милостыню гарантировался 20-дневный абонемент на отпущение грехов. Даже в 1511 году бременское духовенство напоминало своей пастве о необходимости празднования дня победы над штедингцами.

Несмотря на эти «великие» победы, ХIII век, с его крестовыми походами против христиан и окончательным превращением римской церкви в банкирскую контору с неприкрытыми претензиями на мировое господство, очевидно, должен был стать началом конца папства. Угробив обратную связь с реальностью при помощи инквизиции, церковь просто ослепла, а у слепца один путь - в пропасть. Честные фанатики теперь могли до одури показывать личный пример благочестия и доводить себя до истощения постами и самоистязаниями, но добиться они могли теперь лишь того, чего добился в своё время святой Бернард Клервосский - угробить на хрен собственное здоровье. Уж точно такой пример не мог вдохновлять тех, у кого на плечах была своя, причём вполне образованная голова, как, например, у Филиппа II Августа. А о таких людях, как германский император Фридрих II Гогенштауфен, и говорить нечего. 

… 

Внук императора Барбароссы, был даже более незаурядной личностью, чем дед. Фридрих являлся одним из самых образованных людей во всей тогдашней Европе, он знал греческий, арабский и латинский языки. Разумеется, знал он их не для форсу бандитского, а для того чтобы книжки читать. Да что там читать! Он сам писал стихи, а помимо этого известно его поучительное сочинение о соколиной охоте.

И уж то, что он читал, и даже не просто читал, но и понимал кое-что, бросается в глаза сразу. Фридрих II Гогенштауфен, изучая труды арабских авторов, не мог не видеть параллелей между Кораном и Библией, заглядывая в запрещённую гностическую литературу, он многое узнавал о противоречиях официального учения. Видя же противоречия, он не мог не прийти к выводу, к которому сразу приходит любой первопроходец на пути познания: религия – ложь и опиум для народа. И Фридрих поступал тут так же, как поступает подавляющее большинство людей. Он не просто отрицал вселенскую Супертеорию, а отрицал её целиком и полностью, не пытаясь искать что-то на замену.

Его слова: «Будда, Христос и Магомет - три великих обманщика», - говорят сами за себя. Как видите, в ловушку отрицания попадают и умнейшие люди. Фридрих легко увидел противоречия тогдашних религиозных Супертеорий, но вовсе не пытался понять, откуда эти противоречия происходят. Он просто отрицал разом всё то, что считал ложью. Не интересовало императора, что есть истина, его вполне устраивало знание того, что ложно.

Впрочем, даже такой шаткой позиции было достаточно, чтобы император Фридрих II на пару-тройку веков опередил своё время. Это нормально, когда отсутствие всякой идеологии становится лучшей идеологией в мире идеологии лживой. В конце концов, сорвав с себя цепи лживой догмы, король Фридрих оказался на совершенно неизведанной территории, а потому ему и не оставалось ничего другого, кроме как брать от жизни всё, до чего только можно дотянуться. Собственно, именно этим Фридрих всю свою жизнь и занимался. Он наслаждался эпикурейским образом жизни, не считаясь ни с какими условностями. Император всю свою жизнь тяготел к солнечной и радостной Южной Италии, пребывая там как на вечном курорте. Он всю жизнь был окружен любовницами, а в Лючере имел даже самый настоящий гарем с наложницами и одалисками.

Разумеется, всё это вызывало в Риме сильные чувства. Впрочем, это даже не то слово, Фридриха прямо называли антихристом. Но при этом ничего римская церковь поделать не могла, поскольку государь Германии, Северной и Южной Италии, да ещё и Сицилии до кучи, был папам не по зубам. В то время как в Европе расцветала кровавая и бессмысленная инквизиция, Фридрих явил миру пример традиционной сицилийской веротерпимости, обретя множество поклонников. И в то время как меч крестоносцев превращал некогда баготейшую Южную Францию в выжженную пустыню, фридрихово королевство обеих Сицилий наоборот превращалось в цветущий сад благодаря внедрению инноваций, заимствованных у арабов.

Развивая успешное начинание своего деда Фридриха Барбароссы, основавшего Болонский университет, Фридрих-внук продолжил отвоёвывать у церкви монополию на образование. Пока свежесозданный доминиканский монашеский орден («папские псы») пытался подмять под себя всё европейское образование, в Италии Фридрих основал несколько собственных школ при рыцарских орденах, кстати, почти столь же далёких по своим мировоззрениям от инквизиции, как и сам Фридрих. Кроме того, в 1224 году, собрав с итальянских провинций в качестве дополнительных налогов деньги, он построил ещё и университет в Неаполе, где преподавали не только христиане, но даже арабы с евреями.

Фридрих II вырос на Сицилии, где под одной крышей жили арабы, греки и католики, а потому прекрасно понимал, что сказки про неверных и еретиков – это всего лишь сказки. И зря рассчитывали на преданность Фридриха римскому престолу его воспитатели и опекуны из Латерана, папа Иннокентий III с племянником Григорием IX. И тем более, им этого не стоило ожидать после того, как четырнадцатилетний король достиг совершеннолетия и обнаружил, что все его земельные владения на Сицилии розданы папой Иннокентием его вассалам.

Совсем молодым ещё человеком Фридриху пришлось наводить порядок в собственном сицилийском царстве-государстве. Благодаря стараниям папы, у него не было собственных земель в собственном королевстве. Но благодаря своей дипломатической ловкости Фридрих успешно уладил дела в Германии, и вот уже свежеиспечённый император начал утверждение королевской власти в собственной вотчине.

Он начал со строгого пересмотра дарственных грамот, выданных во время его несовершеннолетия. Многие из них были объявлены подложными; только тем вельможам, которые могли доказать достоверными документами свои права на приобретенные ими церковные или королевские лены, он оставил их земли, а владения остальных отбирал не задумываясь. Вслед за тем Фридрих принудил покориться сильнейшего из его противников Томасо, графа Челанского и Молизского, разрушил замок Челано и некоторые другие замки графа, а жителей их переселил в город Чезарею, который основал по соседству. Для обуздания других апулийских вельмож Фридрих строил замки и ставил в них надежные войска. Он отобрал торговые владения у генуэзцев, стал строить военные корабли и вообще заботиться о развитии морской торговли сицилийских городов.

Переправившись затем в Сицилию, он совершил несколько походов в горы против арабов, устраивавших набеги в соседние долины, и, между прочим, разрушил монастыри, церкви и жилища духовных сановников в окрестностях Джирдженти. Сицилийского эмира Ибн-Абеда он велел повесить, а всех покоренных сарацин переселил в апулийский город Лучерию. А что? Крепкие, надёжные бойцы, а неприязнь итальянских христиан к ним, наоборот играла Фридриху на руку. Сарацинам просто ничего не оставалось, как быть ему верными, и дисциплина в войске была железная. Арабы усердно служили императору и всегда были готовы к походу по первому его призыву. Выставляя 20 тысяч воинов, они были главной силой императора, предоставлявшего им полную свободу богослужения. Сия интересная идея была позаимствована, скорее всего, из Египта, где ударную силу тоже постепенно начинали составлять мамелюки – выкупленные в детстве на невольничьих рынках мальчики-иноземцы, обращённые в ислам.

Но особенно оригинально смотрится крестовый поход Фридриха. Мало того, что глава крестового похода был в этот момент отлучён от церкви, так он ещё и вернул Иерусалим исключительно путём дипломатии, без единого сражения. Сие было совершенно не оценено консервативной массой церковных догматиков, и в порядке маразма на Святую Землю был вообще наложен интердикт, что вызвало полное непонимание уже среди пилигримов и паломников. Действительно, это очень трудно понять, зачем вообще надо призывать к крестовым походам, если после этого вводить запрет на любые богослужения в Святой Земле. Сильно подозреваю, что этот случай отложился в сознании современников не меньше, чем крестовые походы против христиан в самой Европе.

Разумеется, не прошло мимо пристального внимания европейской общественности и то, что пока Фридрих возвращал христианскому миру Иерусалим, понтифик, официально прикрываясь юридическими нестыковками при достижении этого несомненного успеха, оттяпал себе от владений императора Гаэту и Беневент. Ну, Фридрих, конечно, развратное чудовище, антихрист и всё такое, но частная собственность – это святое. И вот так нагло её экспроприировать – это кощунство, не простительное даже первосвященнику. Уверен, что эту проделку римского престола оценили уже все, а потому не удивительно, что когда спустя всего три десятка лет король-крестоносец Людовик Святой, в отличие от Фридриха имевший могучую финансовую поддержку и значительную армию, начал просить подкреплений, то на эти призывы не откликнулся вообще никто. Мол, знаем мы, что это за крестовые походы такие, блин. А нас и здесь не плохо кормят.

В общем, ситуация ухудшалась стремительно. Рим спасало только то, что Фридрих всё-таки слишком много времени уделял развлечениям, и воевать особо не стремился. Благодаря своему исключительному уму, он вырвался за рамки фальшивого и показного средневекового богопочитания, а потому он жаждал насладиться жизнью. Но этот самый исключительный интеллект сыграл с Фридрихом и злую шутку. К интеллекту всегда должна прилагаться мудрость, ограничивающая гордыню разума, и вот мудрости Фридриху-то и не хватило. Он вёл себя как маленький ребёнок, вскрывший буфет с конфетами. И от лакомства он уже отказаться не мог, даже не смотря на все те проблемы, которые очевидно должны были возникнуть, если его обнаружат в процессе несанкционированного доступа к запретным вкусностям.

Впрочем, не все увлечения Фридриха были только распылением сил. В деле отстаивания собственного права на «лево» ему очень помогло увлечение наукой. Фридрих начал внедрять в земледелии новые технологии, подсмотренные европейцами на Востоке, учреждал образцовые фермы, лично контролировал обработку полей, сохранение лесов, ведение скотоводства, следил за улучшением земли. А вкупе с его административной реформой помноженной на продуманную торговую политику, его собственное сицилийско-неаполитанское королевство стремительно превратилось в экономического лидера Европы.

Французский король Людовик XII как-то сказал: «Чтобы вести войну, нужны три вещи: деньги, деньги и еще раз деньги». Так вот у сицилийского короля Фридриха благодаря его собственным трудам эти самые деньги водились во множестве, и авторитет императора был столь велик, что даже отлучение от церкви никак не помогло Риму найти союзников в противостоянии с ним.

В общем, на помощь папам никто прийти не захотел и всё что можно было Фридриху проиграть, папы сменяя один другого на престоле, неизменно проигрывали. А Фридриху даже удалось победить Ломбардскую лигу, союз североитальянских республик, перед которым капитулировал его великий дед.

Но всё-таки Фридрих был слишком белой вороной, чтобы стать безоговорочным победителем. В конце концов, его нежелание ограничивать себя самостоятельно привело лишь к тому, что границы дозволенного начертили другие. Он-то мечтал о безмятежной жизни в своей солнечной Италии среди многочисленных наложниц, но в итоге практически не вылезал из седла. В конце концов, Фридрих даже сам пытался примириться с папством, но папство никак не хотело примириться с ним. В 1241 году Рим было оккупирован императорскими войсками. После смерти Целестина IV Фридрих пытался силой склонить кардиналов к выбору угодного ему папы, но те бежали из Рима. После интеррегнума, длившегося почти два года, они собрались в Ананьи и избрали папой Синибальдо Фиески, который взял имя Иннокентия IV.

Сразу после избрания император поздравил папу с восшествием на Святой Престол и сделал предложение о мире. Но Иннокентий попросту отказался принимать его послов, хотя и послал своих легатов, продиктовавших императору требования папы. Фридриху уже осточертели все эти бессмысленные походы и соглашение было заключено 31 марта 1244 года. Не смотря на то, что императорские войска уже полностью оккупировали папскую область, Фридрих согласился со всеми основными требованиями Иннокентия: освободил папские владения и отпустил пленных прелатов.

Но конфликт не был исчерпан. Римская курия просто не могла спать спокойно, пока «антихрист» был жив, и против Фридриха плелись многочисленные интриги. Правда, результатом этих заговоров стало лишь бегство самого Иннокентия из Рима в Геную. Но, несмотря на все неудачи, неугомонный понтифик продолжил свою фанатичную войну с ненавистным Гогенштауфеном.

В том же 1244 году Иннокентий был уже в Лионе, где начал подготовку к тринадцатому Вселенскому собору, который открылся в следующем году. Фридрих прислал на собор своего представителя Фаддея из Суэссы, который озвучил новые уступки, на которые император был готов пойти. Фридрих по-прежнему тянулся к солнцу Сицилии, и это было воспринято как слабость.

Иннокентий отклонил все предложения и формально лишил Фридриха короны императора, короля Германии и Сицилии, освободив его подданных от присяги. Затем папа послал в Германию легата Филиппа Феррарского, чтобы убедить князей избрать нового короля. Выборы состоялись 22 мая 1246 года в Вейтсхохгейме. Продвинутый таким образом в короли ландграф Тюрингский Генрих Распе никогда не был признан большинством и не получил должной поддержки. А в конце концов, за Фридриха вступился даже такой авторитет как Людовик IX, пытаясь примирить противников. Но снова  безуспешно.

Впрочем, авторитет самого Фридриха был всё ещё велик, и Германия не спешила прислушиваться к призывам понтифика. Дело здесь ещё и в том, что Фридрих II Гогенштауфен в этом вопросе, похоже, руководствовался тем же принципом, что и его тёзка Фридрих Великий, король Прусии: «Тот, кто пытается защищать все, не защищает ничего». Король Сицилии попросту отдал всю Германию на откуп князьям, как светским, так и церковным. Ходить наводить порядок в хмурую Германию императору, обласканному солнцем Сицилии, вовсе не хотелось, а потому ему было проще наделить властью местных князей и заручиться их нейтралитетом, если не лояльностью. Вот с этим нейтралитетом Иннокентий и не смог ничего сделать. Фридрих сидел на юге, не вмешивался в дела Германии, что полностью устраивало большинство местных князей.

Но императору-еретику всё-таки пришлось доживать свои последние годы не в роскошных дворцах, а в утомительных осадах и изматывающих стычках. Даже на Сицилию ему довелось возвращаться лишь, чтобы подавлять местные бунты, инспирированные его очередным отлучением от церкви, ну и, разумеется, повышением налогов в связи с военными нуждами.

Все эти передряги, похоже, сильно подкосили императора, прежде снисходительного ко всем своим врагам. Теперь Фридрих был зол на весь мир, и когда весной и летом 1246 года он взял несколько замков, то безжалостно казнил всех бунтовщиков, в том числе и женщин (если это, конечно, правда). Одновременно, его полководцы и сыновья подавили мятеж в Парме и некоторых других городах Средней Италии.

Но теперь зашевелилась Германия. Генрих Тюрингский смог собрать достаточно сил, чтобы попытаться реализовать свои претензии на обещанную ему корону. Сын Фридриха Конрад, выступивший против мятежников, был разбит ими под Франкфуртом, но в феврале 1247 года Генрих Тюрингский сам очень неожиданно умер, а Фридрих получил возможность собрать силы для похода на Лион, откуда плёл свои интриги Иннокентий. Однако уже в июне вновь восстала Парма, и императору снова пришлось возиться с осадой. Фридрих велел построить в четырех милях от осажденной Пармы город Витторию. И всё вроде бы шло хорошо, он не сомневался в победе, но в феврале 1248 года, воспользовавшись его отъездом, защитники Пармы напали на Витторию и сожгли её ко всем чертям. И это были ещё цветочки. Они захватили корону Фридриха, его казну и, что самое ужасное, увели в плен весь его гарем.

Вот от этого удара Фридрих уже не смог оправиться. Дела его в Италии с каждым годом шли все хуже, а силы были на исходе. Многие города и вельможи изменяли ему, и он сделался подозрителен. А сделавшись подозрителен, перестал отличать клеветников от правдорубов, что только увеличивало число изменников.

 В мае 1249 года в сражении у речки Фоссальты был разбит и взят в плен сын Фридриха Энцио. В сентябре сторонники папы взяли Модену. И вот в декабре 1250 года во время подготовки похода в Ломбардию, в самый разгар этих весьма неприятных для Фридриха событий, человек, которого понтифик не именовал иначе как антихристом, отдал богу свою исстрадавшуюся душу.

Впрочем, смерть Фридриха, нисколько не улучшила позиций Римского престола. Банкиры и монахи, теперь игравшие в одной команде, никак не могли справиться с распоясавшимися воинами. Конечно, можно было бы помириться, но это не шибко согласовывалось с бреднями о безоговорочной власти понтифика, а потому Рим принял единственное остававшееся решение – призвать других бойцов.

Лично мне совершенно непонятно, на что рассчитывали в курии, когда меняли шило на мыло – Гогенштауфенов на Капетингов. Собственно, тот же Филипп II Август отличался от Фидриха лишь тем, что не писал стихов, да не создавал открыто собственных гаремов, но мысли монархов явно шли в одном направлении.

Поддержка французов была столь же грубой ошибкой Рима, сколь и непримиримость во вражде с Гогенштауфенами. Французские монархи по сравнению с германскими королями вели себя гораздо жёстче при отстаивании собственных интересов. Это как раз германским императорам частенько был свойственен даже некий романтизм, и вирши Фридриха II тому красноречивое свидетельство. И если германцы обычно проявляли должное уважение к понтификам, даже воюя с Римом, то от французов следовало ждать совсем иной линии поведения

(.......)
               Надо сказать, что все описанные выше события происходили на фоне весьма благоприятных климатических условий, в тепличных, так сказать, условиях. А между тем на перенаселённую и утрачивающую своё идейное единство Европу надвигался очередной малый ледниковый период. Постепенное похолодание вело к незаметному подорожанию жизни, поскольку дороже становилось зерно и другая сельхозпродукция - основа средневековой экономики. А это в свою очередь усиливало и без того значительное демографическое давление повсмеместно в Европе.

И вот в этих самых условиях теряющий свою власть римский престол снова обратил свой взор в сторону Франции, пытаясь найти силу, которой можно доверить истребление ненавистных Гогенштауфенов. Не исключено, что такое решение было совершено под влиянием личности короля Людовика Святого.

Как уже говорилось ранее, этот король французов стал истинной душой седьмого крестового похода, и вообще, его искреннее благочестие не могло не быть отмечено высоким руководством из Латеранского дворца. Отплытие Людовика в Палестину состоялось всего за два года до смерти Фридриха Гогенштауфена, и когда перед папством в связи со смертью короля Сицилии замаячила надежда разобраться с его наследниками, Людовик совершенно честно отбывал свой христианский долг перед матушкой Европой. Видя такое рвение в делах веры, Рим отправил к брату короля Карлу Анжуйскому предложение покрышевать немножко Италию и покарать шибко борзых Гогенштауфенов.

Другими словами, Рим повёл эти переговоры с королевским французским домом в тот самый момент, как Людовик отчаянно просил помощи в Палестине. Думаю, что у французского короля такое эгоистичное поведение Рима вызвало серьёзное недопонимание. Он, значить, кровушку свою льёт за Святую Землю, а в это время за его спиной курия вместо посылки подкреплений ему, охмуряет его брата предложениями эти самые подкрепления из Франции вести в Италию, да ещё и против христиан. Разумеется, Карлу было отправлено письмо, в котором было строжайше запрещено вести какие-то переговоры с Римом по поводу сицилийской короны.

Но, не смотря на двуличное и предательское по-сути поведение Рима, Людовик всё так же рвался воевать с неверными и после неудачи в Египте. Удивительно, но ему даже удалось в итоге подбить народ на ещё один крестовый поход. Видимо, подобное поведение французского короля очень расслабило бдительность общечеловеческого руководства в Риме, и Капетинги привиделись там идеальными союзниками против Фридриховичей. А про то, что все Капетинги были себе на уме, включая того же Людовика, предпочли просто забыть.

В Риме однозначно росла убеждённость в необходимости союза с Францией, и в угоду этой идее был даже выбран папа француз - Жак Панталеон, принявший имя Урбана IV. Уж к папе-французу, король должен был прислушаться. А чтобы понтифик не итальянец не мог навредить всяким Сеньи, Орсини, Колоннам и прочим высокородным олигархам, кандидат был специально подобран попроще. Новый папа происходил из семьи простого сапожника из Труа, а потому ему просто некого было протащить с собой в Латеран, и рассчитывать он мог лишь на поддержку тех кардиналов, что его избрали.

В целом маневр Риму полностью удался. В 1262 году Урбан IV начал новые переговоры с французским двором, и в мае 1263 года Людовик IX всё-таки дал брату Карлу разрешение на переговоры с Римом. И тут дело пошло быстро - договор был заключен уже в июне. Разумеется, на Карла налагались разнообразные ограничения: он не мог распоряжаться назначениями на церковные посты, не мог претендовать на императорский престол и занимать никакой пост на территории императорской части Италии и во владениях папства. Но уже осенью Карла выбрали сенатором Рима, что было нарушением договора. Переговоры продолжились, в результате чего обе стороны согласились на уступки, при этом Карл отказался от сенаторства в Риме.

Казалось, Рим смог распутать клубок противоречий. Но на самом же деле, если оценивать французский корлевский двор по реальным делам, то Рим просто копал себе могилу. И Людовик и Карл были типичными Капетингами. А все Капетинги и до и после, руководствовались исключительно одинаковыми представлениями о том, что всякая власть от бога, и не видели никаких противоречий в том, чтобы примерить такую власть на самих себя. Французские короли уверенно передавали курс на абсолютную монархию от отца к сыну. И вот эта идея абсолютной монархии была куда как более серьёзным противником примата власти римского первосвященника, нежели любые ереси. Особенно это было верно, когда король вызывал больше уважения, нежели понтифик. Король Людовик IX, например, внушал совершенно неограниченное доверие современникам: на его суд отдавали свои споры даже иноземцы. Сохранился рассказ о том, как Людовик после обедни выходил из дворца, садился под дубом и выслушивал жалобы всех, кому удавалось до него добраться. Очевидно, король становился единственным хозяином во Франции. И в этом смысле королевский двор Капетинигов ничем не отличался от королевского двора Гогнештауфенов.

Вот этого в Риме в упор не замечали, что нам сигнализирует вот о чём: оголтелый материализм с его убогой краткосрочной логикой одержал убедительную победу в сознании нового поколения церковных управленцев. В августейших братьях-французах господа кардиналы видели только то, что хотели видеть - религиозность, которую они якобы могли направить на защиту своих личных интересов. Религиозность, доставшуюся королевичам от их метери Бланки Кастильской, которая сама была чрезвычайно набожной женщиной и оказала существенное влияние на своих детей.

Правда, при этом святыми отцами упускалось из виду то, что всё та же Бланка, будучи регентшей во время крестового похода её сына, пригрозила конфисковать земли у любого, кто откликнется на воззвание Папы к крестовому походу против Фридриховичей, да и сам Людовик, как уже было сказано, в конфликте Рима с Фридрихом сочувствовал Фридриху, а не папе Иннокентию, хотя и не вмешивался прямо. И уж если Людовик Святой, который наверняка не забыл предательство Рима во времена седьмого крестового похода, впоследствии, совершенно не смущаясь, защищал интересы Франции от папских притязаний, то от его более амбициозного и менее набожного младшего братца следовало ожидать куда большего. 

… 

В то время как рос престиж королевской власти, авторитет римского первосвященника стремительно падал. Даже французское духовенство было на стороне французского короля, а не римского епископа. А в марте 1269 года Людовик, воспользовавшись тем, что его брат взял уже под контроль всю Италию, и вовсе издал «Прагматическую санкцию», которой ограждалась независимость французской церкви от Рима, уничтожались денежные поборы и взносы в пользу римского двора. Т.е. в этом постановлении Капетинги совершенно без всяких усилий осуществили то, что даже не приходило в голову Гогенштауфенам! И сотворил это, между прочим, самый честный, уважаемый, и что более всего важно, самый искренний католик тогдашней Европы. А уж куда более амбициозный Карл Анжуйский был просто обязан двигаться дальше.

И дейситвительно, Младший брат Людовика IX и младший сын короля Людвика VIII Карл Людвигович Анжуйский, оказался самым настоящим джинном, выпущенным из бутылки. Он перевернул вверх дном добрую половину Европы.

Для начала он, действительно, помог римскому престолу уничтожить ненавистных Гогенштауфенов, ликвидировав в сражении Манфреда Фридриховича и казнив Конрадина. Но если подумать таки головой, а не тем, чем думали в курии в тот момент, когда Папа Климент отправлял поздравления Карлу, то вместе с Гогенштауфенами была уничтожена последняя надежда на любое самостоятельное будущее папства, что, по-видимому, господа клирики вообще не просекли, хотя это был лишь вопрос времени, да желания Капетингов.

 В 1268 году, у крепости Тальякоццо Карл Анжуйский, к тому моменту уже король Обеих Сицилий, нанес сокрушительное поражение армии последнего Гогенштауфена. Конрадин успел бежать, но скоро его обнаружили и доставили в Неаполь, где вместе со сподвижниками заключили в крепость Кастель дель Нуово. Карл повелел судить Конрадина. Весть о предстоящем суде над последним Гогенштауфеном вызвала бурю эмоций во всей Европе. Мысль о казни помазанника божьего казалась кощунственной. Но когда тогдашний знаменитый юрист Гвидо де Сузарио обратился к королю с просьбой о помиловании Конрадина, просьба была отклонена без колебаний.

Меньше всего Карла заботила справедливость, ему требовалась голова юного соперника. А, скорее всего, даже не ему, а тому, кто стоял за ним - Риму. Это была часть сделки. И насколько всё в этом смысле было серьёзно, мы можем судить по тому, что всех, кто выступал за оправдательный приговор, тоже ждала смерть - такая участь постигла одного из судей, который осмелился зачитать оправдательный приговор: зять Карла, граф Роберт Фландрский собственноручно убил судью. Кстати, стоит запомнить этот момент, поскольку очень скоро эта история повторится снова, но тогда уже французы будут вышибать дух не из врагов папы, а из него самого.

Казнь Конрадина была первой в Европе казнью августейшего персонажа, и Карл Анжуйский подобными действиями серьёзно шокировал всю тогдашнюю общественность, хотя вскоре порицать его стало просто некому. Ещё папа Урбан IV добился расширения кардинальской коллегии, чтобы запустить туда сразу семерых французов. Хотя на самом деле этот крупный успех французской партии в курии лишь отражал реальное положение вещей, которое окончательно закрепилось после смерти Урбана единогласным избранием следующего папы-француза - Климента IV. Раздробленные и разобщённые Германия и Италия не молги ничего противопоставить единой Франции. Так что всё логично, и папа был просто обязан стать французом. Осторожная, прагматичная, но настойчивая политика Капетингов принесла, наконец, свои плоды.

Ну а после того, как Карл на деньги, собранные с помощью Папы, ликвидировал всех Гогенштауфенов и исполнил все свои обязательства перед Римом, выяснилось, что он самый главный человек в Европе, и что сам чёрт ему нынче не брат. Маски можно было снимать.

Как только умер папа Климент, Карл мгновенно нарушил все прежние договоры о том, что он не имеет права занимать никаких должностей, и избрался пожизненным сенатором Рима. И далее Карл продолжал действовать всё так же чрезвычайно рассчётливо и прагматично. Хотя сенат римских аристократов и сохранил совещательную функцию, римляне были полностью лишены самостоятельности. Но самое главное, Карл прибрал к рукам даже городские финансы. Даже монеты теперь чеканились от его имени, а городские доходы шли в городскую казну, хранителя которой он назначал лично.

После замирения Неаполя и Сицилии он сохранил эффективную бюрократическую систему, установленную Фридрихом. Переменилась лишь национальность администраторов: места немцев теперь заняли французы. В купе с богатейшими землями юга Франции, это дало в руки Карла огромные возможности. А вскоре и ломбардские города признали Карла своим покровителем. В итоге, в ведении анжуйца оказалась Южная Франция, вся Италия, Сицилия, да ещё и четверть Балкан в придачу. Но амбиции Карла требовали ещё большего, он уже грезил о восстановлении Римской Империи в её прежнем виде. Для такой задачи Карлу была нужна воистину огромная казна, но и тут он действовал энергично и вроде бы безупречно.

Анжуец прекрасно понимал, что, пока он не увеличит благосостояние своих подданных, суммы, которые они смогут платить в казну, будут уменьшаться, и его мечта окажется недостижимой. Поэтому ему оставалось только закатать рукава и начать работать. Для начала надо было обеспечить законность и прозрачность экономической деятельности. И Карл имел полное право гордиться отлаженной системой правосудия, которую он обеспечил.

Сохранилось множество постановлений, по которым можно судить, как сурово наказывались чиновники-коррупционеры, виновные в притеснениях или взяточничестве, и насколько строгими были судебные уложения, направленные против убийств и разбоя и против любых попыток укрыть преступников. При этом верховный судья был обязан разъезжать по стране, рассматривая апелляции по приговорам провинциальных судов и жалобы на провинциальных юстициариев и подчиненных им судей.

Проведя реформу судебную, Карл решил взять и экономику под строгий контроль. Инспекторы и сборщики налогов проверяли каждую деталь экономической и коммерческой жизни, были установлены стандарты мер и весов, проведена денежная реформа. Была создана программа общественных работ и отремонтированы дороги: в частности главная дорога из Неаполя через Сульмону и Абруцци в Перуджу и Флоренцию и дорога из Неаполя через Беневент в Фоджу к Адриатическому морю. Были организованы ярмарки и рынки. Особое внимание уделялось ремонту и расширению морских портов. Было завершено строительство Манфредонии, начатое королем Манфредом Гогенштауфеном, сыном Фридриха. Были расширены Барлетта и Бриндизи, причем для последнего города Карл сам спроектировал новый маяк. Были предприняты усовершенствования в Неаполе. Целью этих работ в портах было привлечение иностранных торговых судов - из-за пошлин, которые те будут платить. Манфредония, в частности, считалась удобным местом для стоянки кораблей, чтобы переждать неблагоприятную погоду в Адриатическом море.

Поощрялось горное дело. Серебряные рудники в королевских владениях, открытые в 1274 году, приносили казне несколько сотен фунтов серебра в слитках ежегодно, и в том же году было дано разрешение на добычу серебра неподалеку от Реджо частному объединению с условием, что треть его продукции будет передаваться короне. Не забывал Карл и о сельском хозяйстве. Он даже ввез африканских овец в королевские владения.

Особенное внимание уделял он заботе о поредевших коронных лесах, поскольку для похода на восток требовался мощный флот. В то же время Карл защитил крестьян: бальи и лесничие королевских владений не могли посягать на их земли; сборщикам налогов запрещалось конфисковать у крестьян сельскохозяйственные орудия или вьючных животных в случае, если те не могли уплатить налоги.

При этом у короля были и другие коммерческие способы увеличить свой доход. Новые корабли строящегося флота не болтались без толку в гаванях, а сдавались в аренду торговцам. Кроме того, Карл, позволил потоку купцов и банкиров из-за границы, в частности из Тосканы, хлынуть в страну. Они хорошо платили ему за эту привилегию, однако, евреев Карл гнал в шею.

Во всей своей сложной администрации король принимал личное и деятельнейшее участие. Сохранившиеся документы показывают, с каким вниманием он вникал во все детали, как сам способствовал созданию бесчисленных предписаний. Ни один другой средневековый правитель, даже брат Карла, Людовик Святой, не был так ежеминутно озабочен всеми действиями своего правительства.

Карл вел беспокойную жизнь, постоянно разъезжая по королевству, и все его чиновники и секретари должны были сопровождать его. К концу своего правления Карл начал постепенно переводить правительство в Неаполь, превращая этот город в настоящую столицу. Дел было такое множество, что после 1269 года за пределы королевства король выезжал всего несколько раз: нескольких поездок в Рим, одна - в Тоскану и одна - из необходимости присоединиться к крестовому походу Людовика в Тунис. При этом у Карла ни разу не доши руки до Сицилии. Не считая поездки в Тунис, Карл ни разу до своих островных владений не добрался. И вот тут-то весь его титанический труд прахом и пошёл. А казалось бы, такая мелочь!

Организация крепкой вертикали власти, затем все эти жёсткие антикррупционные законы, а в итоге напряжённая борьба самого Карла с собственными же чиновниками. Неправда ли, нам всем это что-то смутно напоминает?

Безусловно, Карл был величайшим правителем Европы всех времён, но были ли к его величию причастны те французы, которых он расставлял в своей вертикали власти? Вряд ли. Идейная увлечённость Карла вряд ли была разделена хоть кем-то из многотоысячной толпы его администрации. Если уж понтифики мыслили весьма материалистически, то можно ли было ожидать иного от тех французов, что шли со своим лидером в Италию, чтобы добыть, конечно, славы, но главное - обогатиться. Подвиги они уже совершили в боях с Гогенштауфенами, и поэтому уже ничто не могло отвлечь их выполнения второй задачи. Потребительская идеология французских чиновников Карла была неизмеримо далека от его собственной, а потому и неудивительно, что управление страной Карлу приходилось проводить постоянно в ручном режиме.

Не случайно Карлу приходилось лично отслеживать, чтобы все торговые дела в суде рассматривались и направлялись по инстанциям справедливо, и он постоянно вмешивался, защищая купцов от своих слишком «усердных» чиновников. Да что там купцы! Карлу даже приходилось рассматривать дела простых крестьян, и в итоге издавались законы, по которым, например, бальи и лесничие королевских владений не могли посягать на их земли. А сборщикам налогов запрещалось конфисковать у крестьян сельскохозяйственные орудия или вьючных животных в случае, если те не могли уплатить налоги. Браво, король Карл Анжуйский! Но, скажите, почему же Вам приходилось всё это делать самому?!

Не знаете? Тогда давайте я попытаюсь ответить. Це усё потому, что среди французской аристократии, совершенно чуждой Сицилийскому королевству действовал собственный закон управления - коррупционный. Что это такое, я описывал ранее. Искать решение этой проблемы Карлу следовало бы в изменении кадровой политики, но по вполне понятным причинам, он не мог решиться доверить управление не «своим» людям.

Да и вообще ему было бы трудно найти адекватных людей после тех излишне рациональных мер по устранению Гогенштауфенов. В итоге, несмотря на все титанические старания короля, административной работы меньше не становилось. Ещё бы, воевать с системой трудно! Даже если ты её сам создал. Это в чистом поле враг виден, с ним можно сразиться лицом к лицу, один на один, но что делать с тысячами собственных подданных, обычных в сущности людей с законным желанием вкусно есть, сладко пить и вешать на своих баб брюлики.

И особо непонятно, что делать с управленцами, которые даже не считают себя частью тех, над кем они поставлены, и в любой момент норовят ободрать тех как липку. Многие историки пишут о тирании Карла, но позвольте всё-таки не согласиться. Да, порой Карл бывал даже жесток, но тираном он не был ни в коей мере. Карл проявил себя как очень предусмотрительный, мудрый политик и талантливый организатор. Нет, это была тирания завоевателей-французов, с которыми Карл сам был вынужден бороться. И суть здесь как раз в том, что его цели очень сильно расходились с целями его же чиновников-франков, рассматривавших королевство Обеих Сицилий как дойную корову. В конечном счёте, Карл, конечно, и сам рассматривал своё королевство точно так же, но он, в отличие от своих чиновников, был первоклассным хозяином и прекрасно понимал, что о корове надо заботиться и прикладывать к этому максимум усилий.

Поэтому Анжуйцу надо отдать должное. По макроэкономическим показателям страна процветала, и даже высокие налоги не могли сами по себе испортить радужной картины. Подготовка к походу на Восток шла полным ходом, и вот уже свеженький, только что спиленный, флот Карла грозил самому Константинополю.

Астерикс и бюрократы (часть 2)

 

 Но вот ведь какая штука. Карл действовал чрезвычайно практично и рационально, не допуская вроде бы никаких ошибок. Гогенштауфенов, как непримиримых противников, следовало устранить, и Карл их устранил. Любую оппозицию он давил ещё в зародыше, не давая ей не единого шанса развиться. Римскую курию король Обеих Сицилий тоже держал в ежовых руковицах. Положение Анжуйца было столь сильно, что даже папа Карлу был не нужен. Когда в 1268 году умер Климент, Церковь на долгих три года оказалась без руководителя, что, безусловно, играло на руку лишь одному человеку. Кардиналы, соотечественники Анжуйца, введённые в Конклав папой Климентом, всячески ставили палки в колёса процессу обсуждения кандидатов, и никак не давали своим итальянским коллегам избрать папу-итальянца. Что вполне понятно, логично, очевидно, естесственно и, несомненно, правильно. Ибо пока в Италии героически управлял Карл, а во Франции благородно царил его брат Людовик, никем иным, нежели французом, Папа просто не мог быть.

Однако, Карлу не было никакого резона сажать на римский престол даже француза. Дело в том, что трон империи оставлся пуст, и пустовал он ещё после смерти Фридриха II в 1250 году. Его сын Конрад никогда не был коронован императорской короной, так же как и антикороль Вильгельм Голландский, и последующие кандидаты - Ричард Корнуэльский и Альфонс Кастильский. Ещё папа Климент заявил о своем праве назначать императорских наместников в Италии, и назначил как раз Карла наместником в Тоскане. И вот теперь не было ни папы, ни императора, чтобы оспорить это назначение, из чего Анжуец извлекал максимум выгоды. Но когда пауза с избранием нового понтифика слишком уж затянулась, Карлу всё-таки пришлось собрать внеочередное заседание. В 1271 году в Витербо, резиденции папы Климента, собрались самые сильные фигуры Европы: король Обеих Сицилий, Карл Анжуйский (теперь Карло I) и его племянник король Франции Филипп III, - чтобы «помочь» кардиналам избрать правильного папу.

Правильным папой оказался Тебальдо Висконти, архиепископ Льежа, назвавшийся теперь Григорием X. Выбор был жутко странный, поскольку Тебальдо даже кардиналом не был, но зато, как вскоре выяснилось, у нового понтифика был племянник, которого он особенно привечал, и которого вскоре после коронации произвёл в кардиналы. Племянника звали Видомино деи Видомини, он занимал должность судьи в Провансе при Карле, который назначил его ещё и архиепископом Экс-ан-Праванса. Таким образом, при новом Папе сразу оказался человек Карла, что трудно назвать случайностью. А вскоре много других французов были назначены на различные посты. Например, Фульк де Пюирикар, один из самых верных чиновников Карла, был назначен правителем Анконской марки. Новый папа даже не пытался ущемлять полномочия сицилийского короля. И Карл вопреки всем договорённаостям с папством остался сенатором Рима и наместником императора в Тоскане. Заодно папа подтвердил отлучения от церкви упорствующих врагов Анжуйца - гибеллинов Вероны, Павии, Пизы и Сиены, провозглашенные Климентом IV. А папский племянник в качестве папского легата сопровождал войска Карла в западной Ломбардии во время его войны против Вильгельма Монферратского.

Только одно шло в разрез с политикой Карла - новый папа жаждал или учинить новый крестовый поход, или устроить унию с греческой церковью. Тут даже Видомино был бессилен. Григорий оказался вполне приличным человеком, а потому был очень шокирован слухами, что его племянник является агентом Карла. Тогда легата Видомино отозвали обратно к папскому двору и оставили там, правда, даровав ему в утешение шапку кардинала.

Очевидно, что папство не для того призывало франков, чтобы оказаться в такой кабале. Поэтому интриги плелись, небось, нешуточные, и опала Видомино была сущим пустяком. Куда большим поражением для Карла в этом шуршании под ковром стали выборы кандидата в императоры, коим стал Рудольф Габсбург. Сие событие было хоть и неизбежно, но Карл рассчитывал его либо оттянуть, либо как-то повлиять на выбор. Повлиять не удалось совсем. И теперь его позиции несколько ухудшились, а его поход на Константинополь снова отодвинулся на неопределённый срок, ибо Григорий вовсе не собирался идти на поводу у Карла в крестоносных вопросах, а потому предложение византийского императора Михаила Палеоглога о возможности церковной унии он воспринял на полном серьёзе. Хотя было очевидно, что даже если базилевс примет унию, её не примут его люди. Это больше было похоже на хитрую греческую уловку, нацеленную как раз на то, чтобы спеленать Карла. Сицилийский король долго убеждал папу в лукавстве директора византийцев, но тот был верен своей идее созвать новый поход в Палестину. В результате Карл не мог планировать поход на Константинополь, пока Папа Григорий не сообщит о своих пожеланиях касательно церковной унии.

Григорий справедливо считал, что для успешного крестового похода было необходимо добровольное сотрудничество восточных христиан. И если бы Византия добровольно покорилась Риму, она могла бы стать бесценным союзником. К тому же сам Карл собственными дипломатическими усилиями по окружению Византии создал папе благоприятную почву для давления на базилевса. Окруженный врагами со всех сторон, император Михаил Палеолог в случае нашествия Карла был бы беспомощен как младенец, и папа был его единственной надеждой. Впрочем, Григорий тоже понимал, что базилевс будет изворачиваться, а потому требовал твёрдых гарантий. И Михаил был вынужден прилагать все усилия, чтобы убедить папу в своих намерениях.

А вот Анжуец был в ярости. Пока папа вязал его по рукам и ногам, император Михаил развивал бурную дипломатическую активность. Он заключил союз с татарами Ногая, перетянул на свою сторону Венгрию, наладил контакт с Генуей, сицилийские интересы которой сильно прищемил Карл. До кучи базилевс скорешился с басками, которые тоже заглядывались на Сицилию. А, в конце концов, Константинополь всё-таки принял унию.

Тем временем скончался папа Григорий, и Карл уже вмешался в выборы нового понтифика по-взрослому, дабы более никто не мог помешать ему своими мечтаниями о никому не нужных крестовых походах и униях. Правда, удача стала играть с ним в какие-то совсем уж странные игры. Конклав послушно выбирал пап угодных Карлу, а они мёрли, как мухи. Просто напасть какая-то. Навреное, старички были слишком старыми.

Сначала 22 февраля на святой престол был возведён Петр де Тарантеза, ставший Иннокентием V. Это был совершенно благосклонный к Карлу человек. Иннокентий сразу же утвердил Карла в должности римского сенатора и имперского наместника в Тоскане. Рудольф Габсбургский, хоть и не был всё ещё коронован, но чувствовал себя императором, а потому задался вопросом, почему это папа назначает наместников в его вотчине (в Тоскане), на что папа строго ответил: «апатамушта», чего Рудольфу на тот момент вполне хватило. Ещё Иннокентий успел добиться мира для Карла в очень неуспешной войне с генуэзцами, которых наверняка поддерживал Константинопось. Но 26 июня, через четыре дня после заключения этого мирного договора, папа умер.

Теперь Карл и вовсе окружил дворец, где заседали кардиналы, стражей, которая позволяла кардиналам из его партии свободно общаться с внешним миром и получать посылки с продовольствием, в то время как враждебная партия содержалась взаперти и была подвержена все возрастающим строгостям, предусмотренным решением Лионского Собора. Эта политика возымела успех. Чуть больше чем через неделю, 11 июля, кардиналы избрали одного из самых преданных друзей Карла, генуэзского кардинала Оттобоне деи Фиески, племянника Иннокентия IV. Оттобоне был всего лишь кардиналом-диаконом, но это, разумеется, снова никого не смутило. Новый понтифик собирался принять имя Адриана V, но, не успев даже принять более высокий сан в качестве подготовки к возведению на папский престол, серьезно заболел и умер в Витербо 18 августа.

Полный пипец, сказали бы многие. Видимо, так подумал и Карл. Возможно, он заподозрил в подобном истреблении его кандидатов руку Господа, а потому уже не вмешивался открыто в третьи выборы. Но там всё равно был выбран человек, не враждебный Карлу. По происхождению, он был компромиссным персонажем, не являясь ни итальянцем, ни французом, но Карлу он симпатизировал. Португалец Джованни Пьетро Юлиани был избран в начале сентября и возведен на папский престол 20 сентября в Витербо под именем Иоанна XXI. По сложившейся уже традиции папа Иоанн позволил Карлу сохранить его незаконное сенаторство в Риме и наместничество в Тоскане. Все прекрасно понимали, что с Карлом шутки плохи, и лучше оставить всё как есть.

Затем Папа любезно отлучил от церкви врагов Карла, пьемонтских гибеллинов, и в то же время отправил туда послов, чтобы договориться о перемирии для сицилийского короля. Но в восточной политике новый папа вернулся на позиции Григория, чем не мало расстроил Анжуйца, для которого как раз наступил очень благоприятный момент для наступления на Балканах. Однако, папа Иоанн был очень доволен работой базилевса по продвижению унии, а потому строго запретил Карлу предпринимать что-либо против Константинополя.

Воспользовавшись тем, что Карлу было запрещено предпринимать военные действия против него, Михаил Палеолог напал сам. Он взял несколько крепостей в Албании, принадлежавшей Карлу. Правда, когда дело доходило до серьёзных баталий византийские наёмники разбегались на раз-два. Но так как организованного спротивления Карлу организовать не позволялось, Михаил Палеолог всё-таки смог неплохо укрепить свои позиции.

Папская политика всё ещё была непреодолима для Карла, но он был человеком упорным и дальновидным. Он прекарсно понимал, что уния для греков, помнивших зверства латинян 1202 года, да к тому же куда более последовательных в вопросах догмата, нежели католики, принципиально не могли переварить примат папы ни под каким соусом, как бы ни старался его приправить император Михаил.

Карл знал, что рано или поздно церковная уния прекратит своё существование. У короля Рудольфа было слишком много проблем в Германии с такими врагами, как, например, чешский король Отакар, чтобы всерьез заняться Италией, и папство должно было понять, что Карл его самый драгоценный союзник. Поэтому сицилийский король все еще надеялся на папу Иоанна XXI, когда узнал о его внезапной смерти. Тот приказал пристроить новое крыло к своему дворцу в Витербо, но приказ был выполнен небрежно. 12 мая 1277 года на Иоанна обрушился потолок, когда он спал в своей новой спальне. Он получил ужасные ранения и умер восемь дней спустя. Среди немногочисленных деяний Папы Иоанна была так же отмена принятых на Лионском Соборе постановлений о содержании кардиналов на конклаве взаперти с ужесточением условий жизни до тех пор, пока не будет избран новый понтифик.

На момент смерти папы только восемь из одиннадцати кардиналов находились в достаточной близости от Витербо, чтобы принять участие в выборах. Четверо из них были итальянцами и четверо - французами. Вполне логично, что господа выборщики не смогли прийти к соглашению. Кардиналы пререкались целых шесть месяцев, пока разгневанные жители Витербо сами не заперли их в папском дворце, дав понять к тому же, что хотели бы избрания итальянца. Французские кардиналы сдались.

25 ноября 1277 года кардинал Джованни Гаэтано Орсини был избран папой и взял имя Николай III. Как Вы уже поняли, новый папа принадлежал к одной из родовитейших римских семей и, в соответствии с традициями этих самых патрицианских семей, сразу по-избрании начал окружать себя племяшами. Пример папы-француза Климента IV, последоваетельного противника кумовства, итальянским олигархам был по-прежнему совершенно чужд. Неудивительно, что позднее различные авторы жестоко критиковали Николая за непотизм помноженный на редкую алчность. А Данте в своей «Божественной комедии» вообще без раздумий поместил этого папу в Ад, в яму для симонитов.

Приход итальянского олигарха на должность всё ещё общеевропейского директора, тут же дал о себе знать. Николай сразу же потребовал, чтобы сицилийский король отказался от поста римского сенатора. Он напомнил, что назначили Карла на этот пост в 1268 году сроком только на десять лет. Карл также должен был отказаться от поста имперского наместника в Тоскане. Момент для требований был выбран папой умело - у Карла опять неважно шли дела в Пьемонте. Король не мог себе позволить ссориться с папой, который к тому же прочно обосновался в Риме. Когда Николай в целях компромисса подтвердил отлучение от церкви врагов Карла в Италии, тот согласился принести присягу Папе. Их встреча состоялась в Риме 24 мая 1278 года. После церемонии Карл пообещал отказаться от сенаторства и наместничества в течение четырех месяцев. А чтобы ещё чуток задобрить Карла, Николай отказался принять посольство гибеллинов из Ломбардии, сказав, что он слишком занят. При этом папа тут же добился назначения на пост сенатора своего брата, Маттео Орсини, а на место наместника Тосканы Николай назначил другого своего племянника, кардинала Малабранка.

С одной стороны папа открыто востанавливал свои позиции в Северной Италии в ущерб Карлу, но с другой стороны, он видел, что уния продвигается слишком медленно, и его тон по отношению к грекам сильно изменился. Вот это уже не могло не порадовать Карла. От неспокойной Северной Италии он отказался с лёгкостью, поскольку от неё было слишком много проблем. Ну и, в конце концов, Папа помог отстоять для Карла Прованс от требований некоронованного императора Рудольфа, приносивший значительную долю бюджетных поступлений. Таким образом, политика папства и Карла потихоньку приходила к общему знаменателю. А сам сицилийский король за это время успел сделать многое в собственной вотчине: казна его была полна, а флот отстроен. В общем, казалось, что вот-вот Карл сможет, наконец, потешить собственное самолюбие и начать большие игрища на Востоке. Но в итоге, новым препятствием стала алчность папы-олигарха. Теперь уже византийское золото запретило Карлу идти на Константинополь.

Хотя Карлу не пришлось долго терпеть эти ограничения. 22 августа 1280 года Николай III умер от внезапного сердечного приступа в своем особняке в Сориано, неподалеку от Витербо. Кардиналы сразу же собрались в Витербо, чтобы избрать преемника. И снова итальянская и французская партии в коллегии оказались в равном соотношении. Итальянцы, однако, разделились, поскольку многие из них были теперь возмущены концентрацией власти в руках семьи Орсини. Сам Карл предусмотрительно остался в Апулии, но его агенты в Риме и в Витербо раздували враждебные настроения против родственников покойного Папы. Конклав опять растянулся на шесть месяцев.

В начале нового года население Витербо, которому полагалось обслуживать кардиналов, снова потеряло терпение и взбунтовалось. Карл использовал беспорядки как повод для того, чтобы ввести в город войска, и с согласия жителей города заключил кардиналов во дворце до тех пор, пока те не примут решение. Разумеется, в таких условиях господа кардиналы приняли самое правильное решение. 22 февраля 1281 года они избрали француза Симона де Бри, который принял имя Мартина IV.

Новый папа был давним другом французской королевской семьи. В юности он служил при дворе Людовика Святого. Французский папа Урбан IV вручил ему кардинальскую шапку и назначил легатом во Францию, где тот активно участвовал в продвижении кандидатуры Карла на сицилийский престол. Последнее время он возглавлял французскую фракцию в коллегии кардиналов, и все знали, что он поддерживает теплые отношения с Карлом, к тому же Мартин был страстным патриотом. Из семерых кардиналов, назначенных им в первый же месяц после восшествия на папский престол, четверо были французами, один англичанином и только двое итальянцами. Теперь Карл мог рассчитывать на радикальные перемены в политике папства. Преисполненный надежд, он в апреле отправился на север поприветствовать своего нового сюзерена в Орвьето.

Карл не был разочарован. Папа Мартин был готов сделать все возможное, чтобы угодить своему соотечественнику. Первым итогом встречи понтифика с Карлом было восстановление короля на посту сенатора Рима. Семейство Орсини мгновенно оказалось в изоляции, ибо жадность не имеет союзников пред лицом силы. Поэтому Карл без проблем назначил своих провансальцев на места родственников покойного папы Орсини.

Ура! Сицилийский король был снова на коне. Карл упрочил свои позиции в Центральной Италии. При помощи папы уладил сложные конфликты вокруг Прованса, да к тому же появилась перспектива разжиться на богатое королевство в долине Роны. Карл Анжуйский был королем Иерусалимским и признанным лидером Латинского Востока. Макроэкономические показатели были более чем превосходными, и папа был готов сделать все, что Карл пожелает. Наконец-то пришло время для крупномасштабного похода на Константинополь. Уверенные в расположении Папы, Карл и его союзники уже даже не скрывали своих приготовлений. И вскоре император Михаил был объявлен еретиком и отлучён от церкви. А это было практически прямое объявление войны.

 

Астерикс и бюрократы (часть 3)

 

Вот тут и сказалась вся порочность среднего управляющего звена империи Карла Анжуйского. Упорная административная работа сицилийского короля говорит о том, что он реально понимал проблему, но, похоже, недооценивал её масштабов. Его контроль над чиновниками был последовательным, но не достаточно плотным. В конце концов, надо было и на Сицилии поворошить грязное бельишко для назидания. Ведь если на материке Карл успевал вовремя снимать напряжения вместе с неразумными чиновными головами, то на Сицилии, его наместнички, до которых у Анжуйца просто не доходили руки, явно пребывали в расслабленном состоянии и не шибко заботились о благосклонности вверенных им аборигенов. Вроде бы такая мелочь, да? Но эта мелочь оказалась как раз той бабочкой, что сломала хребет самому, что ни на есть тяжеловозу.

К концу 1280 года перед императором Михаилом открывались весьма мрачные перспективы. Он был втянут в войну с турками в Азии. Со стороны Европы ему угрожал мощнейший союз вражеских сил во главе с блистательным королем Сицилии. Религиозная политика Михаила, за которую он лишился поддержки своих подданных, обернулась полным крахом, а папство, на чью защиту он рассчитывал, в очередной раз предало Византию, и лишь поторапливало её врагов. Если бы огромная армия, которую готовил Карл, обрушилась на Константинополь, у государства Палеологов не было бы и единого шанса выстоять. Но тут у Михаила обнаружился самый неожиданный союзник.

Когда начались военные действия на Востоке, Карл направил в качестве своего бальи и генерального наместника в Ахейском княчжестве француза Галерана д'Иври. Галеран в течение последних шести лет был сенешалем как раз на Сицилии. Так вот сей администратор, если и обладал каким талантом, так только умением доводить до бунта своих подчинённых. Не успел он появиться на Пелопоннесе, как взвыла даже местная знать (франкская, между прочим). Он тут же заполнил администрацию своими дружбанами, а его войска безнаказанно грабили греческие деревни по всему княжеству. Всё было настолько плохо, что 1280 году делегация ахейских аристократов отправилась в Неаполь, чтобы настоять на отзыве Галерана. Нетрудно представить, каких дел наворотил за шесть лет этот персонаж на Сицилии, ежели он всего за год успел довести до белого каления княжество Ахейское.

Другой чинуша Карла, командующий флотом в Эгейском море, Марко II Санудо, герцог Наксоса, служил Карлу ещё более самоотверженно. Этот вообще не нашёл иного способа поддержать боевой дух своих солдат и обеспечить их необходимым, как только при помоши проплывавших мимо торговых судов. Другими словами, сей доблестный адмирал использовал корабли Карла, чтобы пиратствовать, причем с гораздо большим успехом он грабил не греческие, а латинские суда, поскольку те просто не ожидали нападения.

Впрочем, помимо подобных государственных деятелей внутри стана Карла, у сицилийского короля были и вполне обычные противники. Те же генуэзцы, например. Однако, гораздо большую опасность таил в себе другой игрок, прятавшийся до поры в тени пиренейских гор - Арагон, королевство басков.

Дело в том, что двадцатью годами ранее, в 1262 году, король Манфред выдал свою дочь Констанцию за инфанта Педро, старшего сына короля арагонского Хайме I. Манфред еще прочно сидел на своем троне, и его дружба представляла ценность для дальновидного короля Арагона. Когда Манфред был убит, Конрадин обезглавлен, а внебрачные сыновья Манфреда попали в плен, инфанта Констанция оказалась единственной наследницей Гогенштауфенов! А муж был ей предан и гордился ее происхождением: при его дворе Констанция получила титул королевы еще за несколько лет до того, как сам Педро взошел на трон своего отца.

И вот пока Карл готовил крестовый поход на восток, совершенно в аналогичном направлении целился арагонский король Педро в союзе с Генуей. Только для Карла востоком был Константинополь, а для Педро - Сицилия, хотя он и прикрывался удачным стечением обстоятельств, официально заявляя, что идёт в крестовый поход на Тунис.

Византийское золото смогло объединить генузские торговые интересы и арагонские амбиции, и агенты заговорщиков наводнили Сицилию. Но одного золота всегда недостаточно для успеха. На самом деле, главным звеном в этой истории стала кропотливая работа, проделанная на Сицилии самими же французами, в частности достославным губернатором Галераном.

Надо сказать, что ни ниве администрирования сенешаль Галеран д'Иври трудился не в одиночку. Высокомерие и алчность французов оказались воистину небывалыми. Они даже не удосуживались учить язык своих подчинённых, которых, похоже, и за людей-то не считали. В итоге, к 1282 году французов искренне ненавидели даже в Италии, где их замашки хоть как-то сдерживала активная деятельность самого Карла.

В Павии, например, даже нападали на ни в чем не повинных французских паломников только из-за их национальности. А один доминиканский монастырь был разграблен только потому, что несколько его монахов имели неосторожность родиться французами. И если в Южной Италии, где Карл носился туда-сюда, как угорелый, и лично устраивал показательный отлуп своим зарвавшимся наместникам, недовольства особого не было, то в Сицилии французы задирали свои подбородки уже на недосягаемую высоту. А спесь, братцы, несёт империям погибель.

Наверное, это как-то было связано с самой формой франкского носа, но, во всяком случае, сицилийские управители-французы дальше своего носа не видели ничего. У них под ногами закипала земля, но они по-прежнему жили сегодняшним днём. Вот он чёртов материализм, ёпрст.

Огромная армада Карла Анжуйского уже стояла на якоре в гавани Мессины. Королевские агенты преспокойно объезжали остров и, невзирая на угрюмое недовольство крестьян, забирали все запасы зерна, какие могли найти, сгоняли крупный рогатый скот и свиней, не без своекорыстного умысла перевыполняя планы по заготовкам продовольствия для вот-вот стартующего похода. Королевский наместник, Герберт Орлеанский, губернатор острова, прохлаждался в своей резиденции в Мессине, в замке, построенном столетие назад Ричардом Львиное Сердце. В Палермо юстициарий Жан де Сен-Реми шикарно пировал в бывшем дворце нормандских королей. Никто из французских чиновников и никто из военных гарнизонов, размещенных в сорока двух замках, откуда контролировалась сельская местность, не заметил со стороны подчиненных им аборигенов проявлений особой враждебности. Враждебность была такой же, как и всегда, т.е. зашкаливала.

Это было 29 марта. На Пасху. Площадь перед церковью Святого Духа была переполнена, люди разговаривали и пели в ожидании начала богослужения. И тут неожиданно объявилась группа французских чиновников, которые тоже захотели принять участие в празднике. Их, разумеется, встретили холодными враждебными взглядами, но французам было не в первой, и они настойчиво пытались присоединиться к общему празднику.

Французы были пьяны, а потому особенно беспечны; вскоре они позволили себе фамильярное обращение с молодой женщиной, и это взбесило горячих сицилийцев. Но такое происходило, видимо, частенько, поэтому гордые франки не приняли выкрики холопов в серьёз. Среди чиновников был целый королевский сержант по имени Друэ, и он нагло выволок из толпы молодую замужнюю женщину и донимал ее своими ухаживаниями.

Сами понимаете, это Сицилия. Муж женщины такого стерпеть не мог, даже если бы захотел. Поэтому он выхватил нож, набросился на Друэ и заколол его. Французы было ринулись мстить за своего братана, как вдруг им открылось - они не у себя дома. Они с превеликим удивлением обнаружили, что окружены толпой разъяренных мужчин, вооруженных кинжалами и другим интересным оружием. Французских братков просто разорвали в клочья. А колокол церкви Святого Духа и колокола всех остальных церквей Сицилии зазвонили к вечерне.

Со звуком колоколов разгорячённые участники свалки у церкви побежали по городу, разнося крайне соблазнительное предложение продолжить развлекуху. Улицы тут же наполнились обозленными и вооруженными людьми, выкрикивающими «Смерть французам» на своем сицилийском диалекте, который местная администрация не удосужилась выучить. Поэтому французы постоянно оказывались у толпы на пути, и сицилийцы убивали каждого, кому не приходило в голову присоединиться или убраться с дороги.

Сицилийцы же врывались на постоялые дворы, посещаемые французами, и жилища французов, не щадя ни мужчин, ни женщин, ни детей. Даже сицилийские женщины, бывшие замужем за французами, погибали вместе со своими мужьями. Мятежники врывались в доминиканские и францисканские монастыри, они выволакивали всех иностранных монахов и велели каждому произносить слово «Сiciri», непроизносимое для француза. Любого, кто не проходил эту проверку, тут же убивали. Юстициарий Жан де Сен-Реми успел запереться в древнем королевском дворце, но большая часть его гарнизона была в отпуске в городе, и из этого отпуска никто не вернулся. В итоге, он был вынужден бежать, в замок Викари, а Палермо объявил себя коммуной.

А вот то, что весть о восстании мгновенно разносилась по всему острову, наверняка было заслугой многочисленных агентов Арагона, Византии и Генуи. Гонцы поспешили в кровавую ночь с понедельника на вторник из Палермо, чтобы велеть всем городам и селам немедленно нанести удар, прежде чем французы смогут ударить в ответ.

Во вторник мужчины Палермо сами двинулись на штурм замка Викари, где прятались юстициарий и его друзья. Гарнизон замка был слишком малочислен, чтобы оказывать долгое сопротивление, и юстициарий предложил сдаться с условием, что ему будет позволено отправиться к побережью и уплыть на корабле в родной Прованс. Когда начинались переговоры, один из осаждающих выпустил стрелу и убил юстициария. Вполне возможно, что это была умышленная провокация, поскольку это послужило сигналом к началу резни, в которой были убиты все, кто был внутри замка. Но в любом случае, те, кто не почитал за людей своих подопечных, не имел права ожидать человечности от них. В течение недели взорвался практически весь остров. Очевидно, что для такой бури византийского золота и арагонских агентов было совершенно недостаточно. Французов сицилийцы любили тогда не больше, чем иракцы нынешних американцев, которым, вообще-то, стоило бы поизучать реальную историю, а не убаюкивать себя сказками про оси и империи зла, когда их руководители ввязывались в совершенно безумные авантюры на востоке.

Первым примеру Палермо последовал город Корлеоне, расположенный в двадцати милях к югу. После убийства французов корлеонцы тоже провозгласили свой город коммуной. 3 апреля капитан Корлеоне, Бонифацио, отправил в Палермо троих посланников с тем, чтобы предложить действовать сообща. Две коммуны решили направить свои ополчения в трех направлениях - на запад, к Трапани; на юг, к Кальтаниссетте; и на восток, к Мессине, - чтобы поднять весь остров и объединить усилия. По мере приближения повстанцев к каждому из пунктов назначения французы либо бежали, либо были убиты. Их пощадили только в двух городах. Вице-юстициарий западной Сицилии, Гильом Порселе, живший в Калатафими, оказался тем самым исключением, которое из правил. Он снискал уважение сицилийцев благодаря своей доброжелательности и справедливости. Он и его семья были с почестями препровождены в Палермо, откуда им разрешили отплыть в Прованс. В стане сицилийцев тоже оказалась своя ворона белого цвета. Город Сперлинга, расположенный в центре острова, гордился независимостью своих взглядов, и французскому гарнизону в этом городе не причинили никакого вреда, позволив благополучно отступить в Мессину.

В Мессине восстания не было. У наместника, Герберта Орлеанского, был слишком сильный гарнизон, а огромный флот Карла Анжуйского стоял в гавани. Мессина была единственным городом на острове, которому французское правительство оказывало хоть какое-то внимание, и самая влиятельная семья в городе, Ризо, поддерживала правящий режим. Но в Мессине было много выходцев из Палермо, перебравшихся, когда туда перенесли столицу острова. И потихоньку революционный пыл охватил и мессинцев. Всё что мог сделать Герберт Орлеанский - это заложить засовом покрепче двери замка, а весь флот Карла, стоявший в гавани, оказался в руках мятежников. Мда-с... Мечта Карла сгорала, небось, очень впечатляюще, но он этого не видел. Ярость и злоба сицилийцев были просто неконтроллируемы, куда было бы разумнее оставить весь флот себе, но корабли тупо сожгли. Пожар, конечно, был до небес, но, по-моему, глупость полнейшая. Однако, мы даже теперь можем ощутить весь накал ненависти сицилийцев.

Карл Анжуйский был в Неаполе, когда в начале апреля посланник архиепископа Монреальского сообщил ему о резне в Палермо. Карл, конечно, пришел в ярость, поскольку это означало, что придется отложить поход на Константинополь на некоторое время. Ха! На некоторое время... Он ещё не знал про костёр в Мессине.

Как это происходило всегда и везде, главный решил, что это локальные волнения, с которыми его наместник, Герберт Орлеанский, вполне может справиться сам. Поэтому Карл лишь приказал вице-адмиралу Маттео Салернскому взять четыре галеры и атаковать Палермо. Этот приказ был отдан аж 8 апреля, поэтому, добравшись до местоназначения, Маттео обнаружил на подходе к гавани мессинскую эскадру. Мессинские корабли атаковали Маттео и захватили две его галеры. С оставшимися кораблями он спешно отступил в Неаполь.

Мятеж в Мессине и разгром его флота привели Карла к осознанию масштабов катастрофы. И вот тут я бы особо отметил, что истинная величина человека проявляется только в несчастии, а не в успехе. Вы как хотите, но лично мне трудно не уважать этого короля. «Господь Всемогущий! - воскликнул Карл. - Если Тебе угодно низвергнуть меня, позволь мне хотя бы спускаться вниз мелкими шагами». И сам же стал принимать все меры для того, чтобы шаги оказались ооочень мелкими.

Мечта Карла - поход на Константинополь - была спешно похоронена, чтобы не мешать делу. Вместо этого корабли и солдаты, собравшиеся в портах Италии, были стянуты к Мессинскому проливу, а сам Карл выступил во главе армии, которая должна была подавить мятеж на острове. Папа полностью поддерживал Карла. Когда в апреле в Орвьето прибыл посланник из Палермо, чтобы просить Святейший Престол взять под свое покровительство новую коммуну, Папа Мартин отказался даже дать ему аудиенцию. Вместо этого Папа издал буллу об отлучении мятежных сицилийцев и всех, кто поддержит их.

Сам Карл теперь не спешил, подготавливая силы, чтобы нанести удар наверняка. Параллельно, он повёл перговоры с бунтовщиками. Признав, что был невнимателен к коррупционерам, он издал большой эдикт, реформирующий управление островом. Королевским чиновникам впредь запрещалось вымогательство в какой бы то ни было форме; даже не строго, а категорически запрещалось конфисковать товары, скот или корабли безвозмездно; принуждать города и деревни преподносить им дары; заключать сицилийцев в тюрьму на недостаточных основаниях; присваивать их земли. В этом эдикте Карл в сущности каялся, что, что в дни, предшествовавшие восстанию, имели место чудовищные злоупотребления. Но обещание этих реформ оставило сицилийцев равнодушными. Поздно очнулся Карл, не надо вовсе было будить красного петуха - он же дурак, и если уж он почуял запах свободы, с ним просто не о чём договариваться. В этом случае есть только один путь - сделать из петуха суп. Но даже этого Карл сделать уже не успел.

Восстание на Сицилии было неожиданным и для Педро Арагонского, которому было выгоднее напасть на Карла, когда тот уже отплыл бы на восток. Но этого, разумеется, не собирался дожидаться император Михаил, так что, скорее всего, это его агенты были основными участниками событий, нежели чьи-то ещё. Но раз уж такое произошло, король Арагона не мог не начать действовать. Он был так охвачен азартом, что даже предупреждение не лезть на рожон от племянника Карла, Филиппа III Французского не возымело на него никакого действия. Педро всё так же, как ни в чём не бывало, бодро заявил: «Я иду на Тунис». И высадился на Сицилии.

Вот на это Карлу было уже трудно что-либо ответить, поскольку арагонцы оказались значительно более умелыми моряками, а мессинский флот было уже не вернуть. Не смотря на все усилия Карл, так и не смог высадиться на Сицилии. Более того, пока он собирал войска в своих французских владениях, в плен попал его сын Карл Салернский, который нарушил строгий приказ не высовываться. Но принц, не дождавшись отца, вышел в открытое море, чтобы снять блокаду с Неаполя и, разумеется, был нещадно арагонцами бит. Тут уместно будет вспомнить другую историю. В своё время Иосиф Джугашвили, на предложение обменять своего сына на фельдмаршала Паулюса ответил, что солдат на маршалов он не меняет. Показательно, как одинково ведут себя некторые люди, попав в одинаковые ситуации. Карл Анжуйский, узнав о пленении сына, сказал следующее: «Кто теряет дурака - не теряет ничего. Почему он не погиб, раз ослушался нас?».

Когда всё это случилось, Карл был уже слишком стар, чтобы успеть разрешить все проблемы, что обрушились на него. Даже железный Анжуец имел свой предел. Но и в последние месяцы своей жизни он оставался деятелен и активен. Он успел издать несколько указов, среди которых нам особо интересен самый последний. Карл был реально шокирован, узнав, что некоторые его чиновники отчуждали свое имущество в пользу Церкви, чтобы избежать налогообложения. 2 января 1285 года он издал строгий указ, запрещающий такую практику, и всего через пять дней, 7 января 1285 года, Карл Анжуйский умер в возрасте пятидесяти восьми лет, а его тело было перевезено из Фоджи в Неаполь и похоронено в мраморной гробнице. Безусловно, это был великий правитель, которому было по силам повернуть ход истории, но даже он недооценил способностей собственных чиновников.

Карл прожил свою последнюю ночь, поддерживаемый церковными обрядами и уверенный в своем спасении. Рассказывали, что умирая, он шептал молитву губами: «Господи, ибо я верю, что Ты воистину мой Спаситель, я молю Тебя, помилуй мою душу. Ты знаешь, что я захватил Сицилийское королевство во имя Святой Церкви, а не для собственной выгоды. Так что Ты простишь мои грехи». Как видите, Карл был человек идеи; он верил, а потому не бездействовал. Бездействие, вызванное материалистической плотской логикой, было чуждо ему, но вот большинству простых чиновничков-молчунов, успокоенных извращённой логикой церковного догмата, уже вовсю работали на собственную плоть, умудряясь организовать коррупционные схемы даже под носом одного из самых деятельных администраторов всех времён. 

… 

Совершенно очевидно, что христианская идеология в рассмотренном выше искажённом варианте совершенно не вызывала доверия ещё во времена порнократии, не заработала она и теперь. Но как это ни странно прозвучит, своему взлёту Европа была обязана именно противоречивой идее примата Церкви, ведь первоначально это выглядело как передача властных полномочий в руки лучшей части общества - аскетичных, т.е. способных к самоограничению и хорошо образованных монахов, священников. А через них власть уже делегировалась лучшим представителям королевского корпуса. Но идея эта могла работать, пока понтифик был действительно авторитетом, но свой авторитет папство успело быстро монетизировать. Короли Европы теперь рассматривали римского епископа лишь как ещё одну фигуру на политической шахматной доске.

И не только Фридрих Гогенштауфен, или Карл Анжуйский придерживались такого взгляда на вещи. Того же Хайме Арагонского за его вероломную высадку на Сицилию, папа Мартин отлучил от церкви. Затем против него был объявлен очередной крестовый поход. Но когда находящийся в столь стеснённых условиях арагонский король узнал, что его жена Констанция, хочет заключить альянс с базилевсом, Хайме был просто взбешён. Хватит, мол, не нужен нам этот император-схизматик. И это при том, что византийская финансовая поддержка была бы теперь, как никогда, кстати для Арагона, учитывая, что его противниками были не кто-нибудь, а Карл Анжуйский и его племянник король Франции Филипп III. Крайне любопытная логика, не правда ли? Отлучение от церкви или крестовый поход арагонским королём вовсе не рассматривались, как покушение на предмет его веры, а сам король при этом оставался убеждённым католиком.

И что же это получается? Строили Европу, строили, и что вообще построили? Короли тянут одеяло на себя, поскольку нет убедительной общей цели, и понтифик более не обладает реальным влиянием. Собственно, Рим так погряз в политических интригах, что на роли третейского судьи оказался в итоге король Франции. И нужен ли теперь такой папа в роли главы всей Европы? Конечно, нет.

Если посмотреть на другие ступеньки на лестнице властной вертикали, то картина будет ещё более печальной. Королей-то ещё хоть положение обязывает что-то делать, даже если нет никаких иных мотивов, отличных от ублажения плоти. Ведь если слишком злоупотреблять своим положением и предаваться только развлечениям, как это делал, например, Манфред Гогенштауфен, склонный к эпикурейству ещё поболее отца, то к тебе очень скоро придёт какой-нибудь Анжуец и не оставит никакого иного выбора, кроме как благородно проломить лоб об булаву какого-нибудь рыцаря в какой-нибудь битве под каким-нибудь Беневенто.

Те же, кто стоят пониже, глядеть далеко и вовсе обязаны. А если не видишь причин работать, работать и не будешь. При отсутствии убедительной идеологической мотивировки человек будет работать исключительно на себя. Почтальон будет разносить почту до ближайшего мусорного бачка, а рекламщики будут сваливать туда же свои флайеры и рекламации. А в итоге все будут дружно работать на мусорный бачок, не шибко задумываясь, что делать потом, когда мусорный бачок переполниться и проделки хитрецов станут видны каждому?

Очевидно, что к концу века XIII бачок с мусором в Европе переполнился, а те кто попытался мусор вывести, были сожжены на кострах инквизиции. В итоге, противоречий накопилось достаточно, чтобы управляемость общества была утрачена на всех уровнях. Когда же противоречия накапливаются, в их суть уже вникать никто не спешит. Хотя сами выводы делают все, будьте покойны. И выводы эти будут очень простые, например, все козлы.

А это и есть та самая ловушка отрицания. И миновать её пока удавалось не многим. Кто-то как Фридрих II Гогенштауфен открыто заявит на весь свет, что Будда, Иисус и Мухаммед - жулики, но большинство-то ведь промолчит и преспокойненько будет делать карьеру. Церковную, например: изучат право, да и пойдут налево, поставив себя выше того, что они сочтут глупыми предрассудками. Несмотря на все обеты не стяжать и не прелюбодействовать, будут стяжать и прелюбодействовать. Разумеется, в, конце концов, это добром не кончится - стяжать очень скоро станет просто нечего, и тогда будет озвучен какой-нибудь лозунг по типу «религия - опиум для народа». Но означать это будет лишь то, что под этим лозунгом уже просто нечего ловить.