|
1 Ноября. Прошлый год в эту ночь, в такую же ужасную позднеосеннюю погоду умерла мама. С тех пор мы успели разделить ее имущество благополучно, согласно ее воле. Я водворился в родной город, поселился в той самой квартире в Ельце, где жил во время своего ученья, куда пришел однажды выгнанный из гимназии.
Тризна. 1-го ноября поехал на поминки в Хрущево, возвратился 6-го в пятницу.
В церкви. Плохо выметено, у священника, псаломщика и певчих изо рта валит пар, как дым кадильный. Из алтаря слышится восклицание: «Союзникам нашим!» <слава> — такое восклицание: война! Молится священник и о славном воинстве, видно, как в народе слова его находят ответ: при этих словах крестятся, становятся на колени. И, кажется на мгновение, что где-то здесь присутствует закрытая теперь и для самого народа душа его, воля народная.
Образованные и невежественные, старые и молодые — все говорят теперь, будто климат меняется: в ноябре у нас раньше всегда была зима, теперь только осень, глубоко входящая в зиму осень, промозглая, в туманах. Бушует ветер, каждый день меняя направление, то подсушит, и кажется, вот-вот начнется благодатный мороз, то опять все расклеится. Рано зажигается лампа, и долгим вечером при шуме деревьев кажется нам, что где-то там, в природе, за наше человеческое борьба совершается. Такая ужасная, такая мучительная, темная борьба. Минутами будто стихает, будто мелькнет на темном небе звездочка, и кажется тогда, что уж если теперь явилась звездочка, то как же радостно будет жить мне, когда настанет весна. Передохнули минутку — и опять новый порыв вновь отдает всю душу на темное терзание.
Особую породу людей, которые созданы для власти — путем ли хитрости, таланта, мошенничества, разума, все равно, — таких людей называют умными. А кто не может властвовать, тех называют глупыми. В сказках дурачок, в конце концов, получает власть царя — это показывает не уважение к власти, а скорее намечает путь пересоздания ее. С каким наслаждением сдают мужики власть какому-нибудь бессменному старшине, как довольны, что нашелся такой человек власти. И так было исстари. А теперь требуется от этого народа, чтобы он в каждом отдельном своем человеке почувствовал стремление к власти (организации). В народе нет этого стремления: оно заключено у нас в сословные рамки бюрократии. Живешь среди русского народа, и так бывает иногда курьезно прочесть: «Счастье улыбнулось г. Трепову». Человек, никогда в жизни своей не занимавшийся путями сообщения, и вдруг получил власть министра путей сообщения.
Состояние души по обывателю (по Дееву). То воодушевление перед разгоном Думы принимает за начало новой революции. Думает про мужика, что в массе он к революции не способен (бессменный староста удовлетворяет вполне: «Нашелся такой человек!»). И потому он победу возлагает на старосту, зато уж когда победим, тогда начнем новую жизнь, вот какая жизнь начнется. Неузнаваемым становится маклер, биржевой маклер мечтает, пламенеет, в нем живет тот же самый дух, который одушевляет солдата на фронте. И кажется тогда, что фронт и тыл соединяются: и на фронте, если посмотреть глазами трезвыми, грязь и нескладица, несправедливость, чудовищное попрание прав человека и наперекор этому мечта солдата — что-то великое он совершает, что — это будет большое потом.
Когда-то в начале войны казалось мне, что победа наша над врагом будет в то же время победой над самим собой, что мы организуемся. А вот уже прошло 15 месяцев войны, и Россия вся такая же: мечтает и утопает в грязи.
Приходит в голову, что война может и не окончиться в ближайшие годы, что она станет делом привычным. Уже и теперь, после 15 месяцев, заметно привыкание к ней, заметно по обывателю: притупился и стал воровать. Психологически ничего нового и нет: обыватель всегда жил на неизвестное.
Интересно бы собрать различные объяснения войны: из-за чего война? Война за империю, война промышленности? и т. д. Нам, в силу нашего общественного положения удаленным от познания этих причин, война должна казаться войною добра и зла. Вообще обыватели должны бы выставить с своей стороны какую-нибудь психологическую причину войны и представить нам так, что в мировом котле варится какое-то вечное, но утерянное людьми начало.
10 Ноября. Жизнь, заключенная между той и другой [183]. Почему же не третья? Кажется, если третья, то и конец: тогда лучше взять ружье и застрелиться — почему застрелиться и не устроиться удобно? Кажется, если уйти от одной, то исчезнет и другая. Они входят одна в другую, словно это одно существо. Я потому выбрал другую, потому и вся эта странная лесная, кочевая, земледельческая жизнь, что существует та.
8 Декабря. Не понимаю, какая это может быть новая счастливая жизнь после войны, если после нее освободится на волю такое огромное количество зла. Зло — это рассыпанные звенья оборванной цепи творчества. А сколько во время войны рассыпалось творческих жизней!
Родина. Что скажет о ней дитя ее, что откроет — не откроет чужой, прохожий человек. И то, что увидит чужой, не знает рожденный на ней.
В Августовских лесах (поездка на войну в 1915 г., 15 февраля 15 марта).
Августовские леса — место ссылки в старой Польше. Генерал грибы собирал. Суеверное население. Белокурый белорус. Петербургские леса кажутся кустиками.
Волки пришли из Сибири так же, как птицы улетели: волков нет в России. Как чуют — да, как чуют волки? один к другому, значит, и чувствуют.
Волки и голодные люди, люди отстанут — волки следят, и пленные идут в надежде, что солдаты русские покормят, идут, как собаки, переменившие хозяина.
Попеременные наступления и отступления опустошили страну, голод стал на место любви к отечеству, и он стал повелевать людьми.
Живые картины: полки, идущие ночью по шоссе краем лесов, и полки после сражения, бегущие по тому же шоссе: «разбитого полка» священник пешком, вдруг пешком. Немец виден! — Какой, пленный? — Нет, весь! — Ах, дурень ты дурень!
Сидим у окна, а все время видно краешком глаза — бегут войска по шоссе, и долго это было: ходили смотреть аэропланы, вернулись — бегут, отправили транспорт, вернулись — бегут. И никто их не остановит и некому останавливать.
Разбитый полк собрался. «Соберутся», — сказал капитан. А мы думали, вовсе пропали.
Артиллерист 73 дивизии. Бежит трубач:
— Ваше благородие, слезайте с лошади, убьют! Вдруг из леса руки хватают — немцы!
— А что же вы шашкой?
— Шашка где-то на жопе.
— Ну, револьвер.
— А револьверишка плохенький где-то на животике висит, ну, что это… Отвели лошадь к дереву, хватили залпом, как охнет лошадь, я что есть духу скакал, скакал и — в трясину. Вытаскиваю, вытаскиваю лошадь — вытащил. Слышу, собачка лает, я туда — деревня!
— Как же вы не подумали, что немцы?
— А не подумал, измаялся, весь измученный, все равно пропадать. Приезжаю, стучусь, и выходит старуха. «Немцы?» — спрашиваю. «Спят», — говорит. Только сказала, выходит наш драгун. А старуха, видно, уж до того дошла, что и не разбирает, кто у нее, немцы или русские.
Вижу уголья, костер и человек возле лежит, пхнул его ногой: «Чего ты спишь, вставай!» Посмотрел, а у него и нос-то отъеден.
В этот раз не напрасно выли женщины, провожая своих на войну: поредел народушка, вот как поредел, бывало, идет лесной обоз молодец к молодцу, а ныне идут всё бабы да старики.
Солдат отлынивает: для одного раненого немца подводу взял и привез в Сейны. Немец с голубыми глазами.
— Откуда?
— С Рейна, — что-то про невесту сказал.
Когда раненых убрали и даже трясучего солдата, хотелось и немца взять: один остался, и жалко его стало, взял бы (сестра Мара).
Пять раненых отправили пешком с двумя собачками (собачки прижились к роте, и когда ранен был унтер, пошли за ним). Собаки в Августовском лесу.
Аэропланы в Сапоцкине: кругами, и вдруг выстрелы, стреляло неизвестно откуда, с земли, раненые, дождем, вихрем.
Перевозка, бледная сестра, руку развернули: покажи! князь затрясся. Офицерская комната — гусар о немцах: славяне мягкие, а там система.
Гусар против казаков. Сапер. Осколки из шинелей, как блохи, солдатами <вынимались>.
А в окне всё бежали и бежали беспрерывной лавиной. Прилетела и разорвалась шрапнель: откуда она, чья она, стреляли по аэроплану. И тут вышел капитан 73 дивизии и стал рассказывать, как его немцы схватили и пр.
Горка с вышкой, или Пунгора — там пыль да дым, «чемоданы» [184] и шрапнель.
Пленные мальчишки голодные и всё прут и прут, чуть сейчас — «Brot» — кричат.
В Гибах в избе штаб дивизии, на диване соломой подослано, сидит начальник дивизии и соломинкой чай размешивает.
Горка с вышкой: нахалы! все шесть орудий на солнце поблескивают, и офицер с биноклем ходит, машет рукой: одна — недолет, другая — перелет, третья — попало, а потом начал огонь направлять туда-сюда, туда-сюда…
Из рассказа о <шрапнели>: верхушки сосен сбросило, а место дикое, трубач бежит: «Ваше благородие! убьют!» Место дикое в лесу, и рад бы «сразиться с врагом», да глаз нет.
Мы последние пешие идем.
Расстрел своего аэроплана: паника, в панике палили и до того озверели, что уж в двадцати шагах в ручьи упали, а всё палили.
— За Неманом охраняли переправу… мне под козырьком было, вышел на лед, иду по льду — чик! чик! чик! вокруг меня. И опять чик! чик! <вокруг>.
Страх о плене: им кормить нечем, режут…
Можно ли в плен сдаваться? — нельзя, телу своему не хозяин… Страх о плене, легенда о замученных, зрелище их унижения, все это создает представление, обратное тыловому, что в плен сдаться страшнее смерти, сдаться — жизнь с защемленным сердцем. Действует еще многое: приближение неприятеля — все это вспомнить и развить.
Телеграфисты сознательнее (это они с двумя собачками, гордые своим высшим достоинством), <телеграфисты> первыми вступают в лес и везут катушку и, вешая проволоку на сук, на столбики, все пропустят, весь шум и гам… Старший телеграфист, проводя, вернулся — он был пустой, сторожевые телеграфисты стояли у костров поодиночке. А может быть, в лесу нарочно <шум-гам> пропустили и сейчас будут снимать (засада).
Обоз шел грудой, и вот прошла последняя телега с граммофоном — <кивал> и скрылся, кивая. Миша подумал, вот какой глупый бессознательный солдат (вспомнилась тетушка Наталия Ивановна и потустороннее, ничего этого нет: в лесу возможна такая радостная жизнь. Смерть — тупое небо… жизнь… но сознательно — я человек и вспомнил: человек — это звучит гордо [185]. Вспомнил: мука — мукой и вспомнил: Смертию смерть поправ…).
Раненые, известно, льнут к офицеру.
«Снимаю линию» — получили приказ телеграфисты: с одной стороны входили немцы, с другой выходил телеграфист. Капитан морской конной подрывной туземной дивизии.
В этих лесах везде есть немцы. А четыре солдатика всё не знали, что корпус погиб, и всё вели и вели сотни пленных, продолжая исполнять <приказ>, за сотню верст было пройдено, и порвалась связь, а они все продолжали действовать, и телеграфист — связь.
Телеграфист стоял у костра и рассуждал: какое же право я имею трусить, мука мукой — простое рассуждение. Телеграфист в аптеке, на перевязочном пункте, пропустил все обозы.
Спали, не раздеваясь, в аптеке.
Обозное: пробивались полками, штыками, пехота, возмущенный автомобилем капитан, граммофон кивал, у разрушенного моста все сбились.
Князь — жизнерадостность: любовь к казакам, убил семь оленей в лесу Вильгельма.
Позы на поле сражения: руки вверх (у тяжелораненых тоже), солдат с вонзенным штыком, солдат перевязывает руку, окопы в лесу немецкие — русские, немецкие — русские, выражение лица: то спокойное, то детски-обиженное.
Обращение к населению: все голуби должны быть зарезаны.
Петр Романович Мальцев — старший врач Саратовского лазарета.
В тифозном поезде ехали две сестрицы-птички (тайная цель — поступить в кавалерию), одна <брюхо> вытягивая, говорит:
— Вперед, вперед, не знаю, что бы дала, только вперед, вперед!
Другая, тихая горлица, под ее влиянием. Немцы стреляют, и всё видим один зеленый шлем, который руку вынимал, что-то сказал, и затем еще впереди стоял лысый, противный, лысый блондин, ну, просто лысый какой-то.
Сон в резерве
— Мне снилось, что я ранен шрапнелью.
— А мне, что я в плен попался.
— А я все отступаю.
— А я будто кормила пленных.
Ведет солдат пленного немецкого офицера, сапоги у его все спускаются, ему стыдно.
— Meine Stiefel! (— Мои сапоги! (нем.)) — говорит.
— Ну, иди, — ответил солдат.
Прямо держится, как победитель, гордо улыбается, а уж какая тут гордость: сапоги спускаются. Солдат пожалел его, дает ему папироску, а она упала, и ему стыдно ее поднимать. Солдат поднял, опять подает ему. Я хочу покормить, чтобы устранить неловкость, а чей-то голос говорит шепотом:
— Вот хотели в Петербурге позавтракать.
Евреи — люди без земли, как растения в водяной культуре, видны все их некрасивые корни, у других не видно, а тут все наружу.
Заведующий хозяйством Саратовского Лазарета Грибков Степан Алексеевич.
Особоуполномоченный Красного Креста в Гродно кн. Куракин и уполномоченный кн. Кропоткин: один все видит худое, другой — все хорошее.
Младший врач Саратовского Лазарета Моисей Лазаревич Эпштейн.
На вокзале в Гродно все военные и один еврейчик, как черный алмаз с красной искрой, искрится, вспыхивает и все-таки помнит свое.
Только мужчины! все мужское, психологически исключено женское, и вот хорошенький солдатик делает мне честь, я отдаю, он опять — что это? Мы догоняем обоз, тот солдат опять отдает честь и еще, и еще, и улыбается.
Стратегическая глава.
Наступать хорошо — все увидишь, а отступать — слишком быстро, в три дня очутились на старом месте.
10 Армия Сиверса — сменен за восточный прорыв. Вместо него — Нирдкевич, второй корпус — генерал Флуг.
— Почему вы знаете, что у нас боев не будет?
Закрытая дверь: издали сильнее и глубже можно страдать за любимое лицо человеческое.
Общая картина: едет поезд, в купе в офицерском вагоне разговор о сражениях, а за Неманом служили панихиду на высоте 113, тут был весь штаб.
Местные штабы: население принимает участие.
В общем, это был маленький уступ в лестнице наступления, одна сломанная ступенька, но, казалось всем, — такая маленькая ступенька, что о ней не знали даже в обществе. Это были просто демонстративные бои.
Немцы собрались в озерных теснинах. Их отступление было неизбежно, и, казалось, по видимым признакам, они бегут долго. Начальникам хотелось занять пункты удобные (город, квартира и проч.)
Уланы едут придерживать правый фланг: табачку дал, до 4-х часов решится дело их атакой.
Корпус весь хорошо держится, но 73-я и 56-я дивизии сдают…
Разведчик: рубит и не задерживается. В офицерском вагоне говорили:
— Мне жалко их, надеются на что-то, а ведь ничего не получат.
— Как не получат? налог уменьшат.
— Ну, это что…
— Наверно, уменьшат.
— Нет, покорно вас благодарю, мира я хочу — покорно благодарю, больше воевать я не намерен, я не намерен. Вот у меня жена умирает…
Дружинник из отряда Пуришкевича, тонкий знаток обозного, интендантского дела, коммерческого, этапного, черносотенец, и в литерную <1 нзрб.> и на все имеет ответ.
Люди.
Мих. Мих. Герасимов — станция <2 нрзб.> долина — в одну точку — как будто весь свет за него цепляется. Золотой гусар:
— Славяне мягкие, а у них принцип. Споры о немцах.
Артиллерист: кабинетный человек и идея расстановки вещей…
Пехотинец, красноносый капитан Сибирского полка: мы пешки.
Разведчики: улан «не задерживается» <1 нрзб> смерть. Саперный полковник. Смертельно раненный офицер. Игумен Нестор.
Генерал Бутурлин и его секретарь: распространен в действующей армии.
Еврей-секретарь.
Солдаты: точно так.
Вестовой Герасим: похороны его.
Разведчики: полный Георгиевский кавалер и его начальник: тот получает золотую саблю, а этот видит врага.
Злой капитан в обозе.
Князь — дурное видит и князь — хорошее.
Столбнячный больной: голос из ада.
Мука мукой: восхождение на гору — как взобраться на эту гору.
Доктор-жених.
Казаки были задержаны последними перед городским взорванным мостом и только под вечер вступили в город. Еще надеялись до темноты настигнуть <отступающего> неприятеля и пощипать, но на улице их встретила целая военная баррикада из лошадиных трупов: отступая, немцы перестреляли тут всех ненадежных лошадей. Пока разбрасывали казаки лошадиные трупы, совершенно стемнело и преследование стало невозможным. А всего только в нескольких сотнях саженей немецкие телеграфисты выходили из города, снимали линию. С одного конца города они выступали, а с другого вступали русские телеграфисты, развешивая на <сучках>, столбах проволоку.
По всему шоссе были эти самые с русских станций и полустанков вихрастые кавалеры, какие вызывали у Чехова серое настроение скрипки, обреченной вечно быть второй скрипкой. Теперь они были в толстых солдатских шинелях, как и все, смуглые, загорелые, никто бы не узнал в них прежних кавалеров полустанков.
Казаки и телеграфисты перемешались в темноте, одни рыскали по темным домам трепещущих жителей в поисках фуража и ночлега, другие <передавали приказы>, постукивали молоточками, зажигали фонари на улицах, исправляли водопровод.
Перед аптекой одному телеграфисту пришлось забраться на фонарный столб, <со столба> он заглянул во второй этаж и увидел там огни, и большая комната, прилично обставленная и пустая. Он подумал: «Вот бы переночевать, отдохнуть бы хоть одну ночь».
Закончив работу, он осторожно постучал в аптеку, никто ему не открыл дверь, и он хотел, было, уже уходить, как вдруг подумал о казаке-добровольце с двумя ленточками от оборванных Георгиев, забарабанил кулаком по двери и крикнул:
— Сию минуту открывайте, буду ломать!
Дверь скоро открылась, вышла бледная женщина с керосиновой лампой в руке и сказала:
— У меня семья, больной муж, бабушка, дети.
— Нам только переночевать.
— Переночевать — прошу! — сказала аптекарша.
<Не уверенные>, казак и телеграфист переглянулись, спрашивая глазами друг друга, можно ли так, не опасно ли в ночь занятия города так отбиваться от своей части?
Но аптекарь ввел уже их в теплую комнату с двумя кроватями, говорил, как он рад, что немцы ушли, обещал постелить чистое белье: вчера на этих кроватях ночевал аптекарь-немец и его помощник…
Старуха в кухне ставила самовар, хлопотала у стола, бормотала: немцы на <самое> первое ощущение: не задерживаться. Легли на постель, везде были немецкие газеты, еще совсем свежие. Зеркальное отражение <1 нрзб.>.
Наутро в замок пришел лазарет: казак и телеграфист ушли в свою часть…
Город этот Маграбен <1 нрзб.>.
Пребывание в Маграбене: позиционная борьба. Телеграфист имел поручение занять дом для лазарета (поруч. сознательное).
Мотоцикл бежал быстро по ровному шоссе, но Герасимову все последнее время казалось, будто он взбирается на высокую гору и он знает, что не взобраться ему и сил не хватит и, главное, он не знает, зачем: он мог бы и так жить хорошо, зачем ему этот подвиг, он не хотел этого подвига и там, на самом верху, ему <оказаться> не хотелось. Под стук мотора, все выше и выше поднимаясь на гору, он чувствовал, как там оставалась за ним масса непонятного, все эти люди <внизу>.
Он говорил себе, что нужно <действие> «сознательное» и «личный» приход к выводу, что немца нужно разбить, и примеры проволоки на телеграфных столбах <есть> достижение связи между всеми этими массами. Связь эта — родовая связь, куда ни обратит взор <1 нрзб.>
Связь: передать путем сравнения войны из газет и войны внутри войны: отдельный уступ, а дает представление, будто всё.
Доктор, который ждет окончания войны, чтобы жениться.
— Но ведь нужно же немцев разбить.
— А зачем их разбить?
Не доктор, а заведующий хозяйственной частью подвижного лазарета, молчаливый шкипер [186] (Цусима), возле него сестра — вечно считают вместе. Комнаты резерва над почтой: мужская через женскую половину, он заговорил:
— А зачем их нужно разбить?
— Плен или смерть: лучше смерть, а впрочем, все равно… вы, господа, не понимаете: что от человека остается, когда ему наступает час в плен отдаться, тела не слышит своего, как тряпочка на костях болтается, и тут все равно.
Автомобиль в лесу первым наткнулся на немцев [187] — конец… А обозы все шли, шли, <солдаты> пели, <прошли> телеграфисты. Катушка наматывается на сучки… костры… становились на посты. Спиридонов стоял у костра.
Человек задел за человека (орбита за орбиту) — аптекарь.
Дороги — могилы в лесу: курились машины-сноповязалки… Бой мальчика…
Постепенно входили в лес: обозы, войска, телеграфисты… Смерть Спиридонова… после смерти вход волков. Бледный белорус.
Смерть человека развить картинами природы: сноповязалки.
Жизнь в окопах: утром зазвенело ведро — чай пить… обычай: так привыкли, что обычай стал — не стрелять во время чая; герой окопов красноносый капитан и Митюхи, суматоха: немцы позади.
Шесть месяцев город жил особенной жизнью: вышла старуха. И наступила весна — вещи перевозили на себе… Герасимов: каску завел. Картина отступления… жили в городе: <замок> занял лазарет. Сестры-птички…
Герасимов ходит к нам; коноплянка (казак). Отступление задержалось, телефонисты выходили последними. Снимали ленты.
Раненный смертельно бросился в окопы и погиб.
Нарастание страха, подальше от церкви лазарет: приготовили к лечению клиническому, потом обратили в перевязочный пункт, потом просто втаскивали раненых (от «чемодана» до жалости к пленному; тут Спиридонов расстался с жизнью; явление Нестора и бледного офицера… коньяк и рюмки аптекарши…).
Свежий раненый: что-то сказать ему нужно, очень хочется вмешаться, о своем испытании: кому-то сказать, но все не дает боль, что… испытал и надо сказать.
Полька: Тэдик… спор о человеке и о родине: не могли понять ксендза и его человека. Это представить себе прежнее мирное время, и вот падает бомба…
— Человек — существо отвратительное, ко всему привыкает.
— Вы не поняли меня, почему отвратительное, я хотела сказать, что и нельзя не привыкнуть, человек тут ни при чем. Ах, мне нужно бы много, много рассказать про свою жизнь: вот старею и ничего — бывает ли счастье? счастье — мера в ширину, а несчастье — в глубину. Счастливые чего-то не знают.
— И несчастные чего-то не знают. И несчастные чего-то не знают… я не хотела быть несчастной, но чуть я пожелаю, сейчас же несчастье. Тэдик на позиции, читает…
Капитан лежал на верхней полке, писал письмо, и полка гнулась, гнулась — дело опасное. Говорили о войне: — Все врут! — сказал капитан, — ничего знать не хочу, ничего слышать не хочу, ничего, кроме своего фельдфебеля: велят — делаю, не велят — дожидаюсь.
Городские воины. Я смотрел на солдата, как на крестьянина, которому война со всех сторон несчастье, и он воюет, превращаясь совсем в иное существо, закованное дисциплиной и внутри этой дисциплины, признаваемой как священная необходимость свободного.
Живая действительность, однако, сталкивает меня с солдатами совсем другого, городского типа… Те солдаты называются героями, поскольку они сами себя не признают, вернее, не сознают героями, условие любования нашего ими — молчание о собственных заслугах, их смирение, непонимание совершенного ими великого подвига.
Но это можно видеть только на войне, потому что тот же солдат по мере приближения к своему дому становится другим, начинает рассказывать, и его рассказы отличаются от правды, как отличаются всякие рассказы от действительности. Мне приходилось слышать от одного журналиста, видевшего Крючкова непосредственно после боя: знаменитый воин ничего не помнит, что он делал. Из массы опрошенных мною солдат, ходивших в атаки, «сознательных» я не встречал. Невольно задумываешься над этим словом «герой»: величайшая в мире книга приучила нас соединять с этим понятием слово, а с этим героем, наоборот, соединено молчание: и все наши былинные «герои» тоже молчат.
Герой у нас обозначает не личность, а момент стихийного действия.
Шли сорок Георгиевских кавалеров, один на другого в лицо, и всех их капитан называет общим именем Митюхи.
Не они достигали Георгия, а Георгий к ним сам пришел. Это обычный тип лучшего русского солдата, воспитавший наше сознание. Но время проходит, жизнь крупных городов вливается в народную массу, изменяет ее, и являются городские типы солдата: подвиг военный для них является самоцелью и вместе с тем Георгий не как дар, а как достижение. Из массы виденных серых солдат мне вспоминаются четыре встреченных мной на восточно-прусском фронте, и все они были с Георгиями, сознательные солдаты, выглядели необычайно даровитыми, подвижными, предприимчивыми, происходили из городской бедноты, все были уроженцами и постоянными обитателями Петрограда.
Разведчик. В проходе вагона второго класса стояли группы офицеров, не помню, штабных или центрального управления, одним словом, не боевых, а именно тип офицеров, которые придираются к исполнению военных формальностей. И, тем не менее, возле них стоял, спиной к ним, заложив руки назад, солдат вольноопределяющийся, что-то рассказывал, и офицеры слушали его с большим почтением, пожалуй, больше как бы заискивая. Это бросалось в глаза, я заинтересовался причиной. Вдруг вольноопределяющийся обернулся, и я увидел на груди его все четыре Георгия — вот и была причина… Вольноопределяющийся был артиллерист… и проч. Небывалый случай взятия артиллерии артиллерией, <говорит про> начальника: «Он золотую саблю получил, а за что: разведчик впереди, я даю знак, это мое дело».
Другой вольноопределяющийся — кавалерист (охотник). Спор между разведчиками: а разве это интересно?
Рубаки — не задерживается.
Улан — табачку.
Мальчик Власов.
Вилка дорог. В Гибах пучком расходятся дороги по Августовскому лесу: одна, шоссейная, идет самым краем лесов, она была занята немцами, правда, расходились две дороги, одна вилочкой, и тут в лощине скопилось множество обозов и у столба велся горячий спор между офицерами: одни говорили, что правая дорога опасная, другие, что левая страшнее, и все склонились за левую, и ехала по левой дороге вся масса обозов, <догоняя>, давя друг друга, останавливались.
И еще были где-то неведомые дороги в Августове, где уже были немцы: не это ли Августов? думали и ехали по <левой> дороге. Автомобиль пошел по той дороге.
<На полях>: Лопухин: изобразить его страх, найти правду страха в паршивейшей личности — все перед пленом: а в плен не берут, когда тут в плен — ткнут штыком, и будет. Лопухин весь струна, его блуждания — врезывание в немецкое.
1. Встреча телеграфиста Спиридонова с отрядом санитаров: князь, доктор, сестры, причисленный.
Город. Костел. Лазарет. Капитан: я слышу только фельдфебеля <голос>.
Раненый немец. Дал табачку улану.
Немцы: артиллерия, все шесть орудий на солнце блестят и офицер с биноклем помахивает рукой и <направляет>: туда, сюда <езжай>.
Спор о дороге. Как обозы пошли по той. Наша артиллерия стала отступать влево (влево шли обозы, вправо <поехал> автомобиль).
Автомобиль полетел по той дороге. Лес. Завал. Смерть сестры, князя и раненых…
Лопухин удирает: мокнет, надевает форму немца, хочет в плен, но русские его <поймали>. Десять русских вели в плен сто немцев. Вели пленных — волки… продолжая делать дело без связи.
На вилке повернули на ту дорогу, и когда все прошли и лес затих, вошли телеграфисты развесить проволоку на сучках деревьев.
Спиридонов: у костра — в костеле <колокола> звонили, старик звонил, и ему вспомнилось «Смертию смерть», ведь это старик звонил, но было ясно, что это новое… что же новое? человек… Но человек — это старое… он наткнулся на трупы князя и сестер… огонек горел, а возле человек, но человек с отъеденным носом, потом начались окопы, и они пригласили, лежит в форме германский офицер, потом вели пленных немцев, выражение лица убитых: мертвые люди <были>, но живо в них что-то новое: радостное чувство: мука мукой — обмирание? <1 нрзб.>, в деревенском костеле звонили в колокола — «Смертию смерть», израненная земля. И все эти сотни безмолвных людей потому кажутся безличными, что они всё мукой, безличной мукой и <делали> и личная мука за всех; и они не испытывают муку… в каждом из них было это же самое: и тоже один за всех. Зазвонили в костеле, старик звонил. Солдаты-телефонисты шли, не понимая этого, они нашли у мертвого спирт и все пили его, и он улыбался, и поняли, что он улыбался на обе стороны: и туда, где смерть, и туда, где жизнь, и одно другому не мешало. Но чтобы не смешивать того старого <3 нрзб> он все твердил: человек, человек.
Из Спиридонова: насмотревшись на все, он оставил себе только одно: что немца нужно разбить. И это последнее было потрясено следующим: цусимский герой ничего не говорил, молчал и делал, и с ним рядом всегда была сестра пожилая — и вместе считали, все на них держалось. И от него он услышал:
— А зачем же их нужно разбить?
Никто больше их не делал, и с таким вопросом жить: мы не знаем.
Принесли умирающего офицера: молодой, красивый, злой — не до конца сознавал грядущую смерть и боролся. Обошел его доктор как-то кругом, словно не решаясь прикоснуться ни с какой стороны. Сестра предложила чаю, губы с запекшейся кровью раскрылись:
— Оставьте меня!
Я вспомнил, что у меня было две бутылочки коньяку, спросил, не хочет ли он коньяку.
— Давайте! — сказал офицер.
Красноносый капитан из комнаты, где собрались легкораненые офицеры, крикнул:
— У вас коньяк, какого же черта вы до сих пор молчите!
Бегу поскорее в аптеку, где я остановился, достаю коньяк: бутылку в один карман, бутылку в другой, а буфет аптекарши открытый и рюмочки, целая полка, как ясные зубы. Живо беру две рюмки. Входит бледная аптекарша. Мне стыдно. Но аптекарша смотрит в пространство:
— Скажите, на Гибы свободен путь? <6 нрзб.>.
Почем я знаю, только бы поскорей отвязалась, там такое неотложное дело: дать рюмку коньяку умирающему. Вышел на улицу: как за несколько минут все изменилось, словно туча надвинулась близ и вот все понесет буря, эти затихшие обозы, эти молчащие кучи людей. Бегут туда и сюда, но бегут, сосредоточенные в себе.
На перевязочном пункте еще приютились раненые, в офицерской комнате пришли посмотреть на раненого саперного полковника с высоким профессорским лбом; юноша-гусар.
Красноносый капитан рассказывал:
— Да-с, пятьдесят лет, кажется, достиг совершеннолетия….
— Толстенный немец едет впереди, а за ним катушку везут с проволокой человек пять.
Я пошел к умирающему раненому, к удивлению моему, он руку вынул из-под одеяла, взял рюмку и выпил так же ловко, быстро, как будто подошел к именинному столу.
— Еще?
Он молчал. Красноносый капитан рассказывал:
— Напустили мы их шагов на сто — залп! Двое упали, другие уехали. Мы бросились: лежит один немец убитый, две лошади <мертвые>, а другого немца нет, толстый, все видели, но лошадь упала, и он свалился, куда же он убежал за минуту? Посмотрел вокруг, нигде нет, заглянул в канаву, и подумайте, до чего живуч человек: лежит на спине, а в зубах бутылка — и буль-буль-буль. В такую минуту вспомнил и хочет <перед смертью> выпить всю. Как увидели наши Митюхи, бросились, вырвали: еще с полбутылки осталось, тут же все <сразу> и выпили.
— Давайте коньяк!
Решили обойти, встать по очереди, бутылочка кончилась: последними выпили здоровые и сапер и гусар.
И еще сказали мы им: — Что же вы уходите, еще вторая, вторая бутылочка, подождите. Но они простились и вышли. И тут вскоре грохнуло…
— Чемодан, чемодан! — крикнул чей-то голос. Мы выбежали, перед <лазаретом> лежат сапер и гусар и <саперный> полковник так странно упал, улыбался, гусар молодцом встал и к нам, было, но упал на одно колено и головой прислонился к стенке.
Мелькнула опять на улице <бледная> аптекарша: — Ради Бога, скажите, свободна ли езда на Гибы? Бежали одни вперед, другие назад.
Князь: — Все кончено: успеем ли только выбраться. Бросайте перевязки! — крикнул князь. Но врачи перевязывали.
Гусар сидел, протянув ногу, ему перевязывали, и так шла к нему рана: раненое животное, и санитар-горилла стоял перед животным, и сестра такая прекрасная — сказочно.
Я считаю минуты и страх… не понимаю, что это, страх или тоска.
Оставались немцы… и у нас было намерение немца взять, как же его-то оставить… и потом вдруг вспомнил, да ведь ему же там будет лучше. Князь всех звал к себе в автомобиль, и мои <спутники> сапер и раненый гусар.
Крест. <1 нрзб.> провожая глазами. Какая-то женщина подошла:
— Вот, смотри, видишь, как господа друг друга усаживают. Мы были уже дома, <когда> я поднял рюмку, и <стояла> рюмка аптекарши, и вспомнил, что вторая бутылка осталась на столе… и немцы выпили ее.
Гибы. Штаб дивизии (Слесаренко, соломинкой чай помешивает). Чай у доктора. Раненые выписываются медленно, сестра записывает подробно… а там приближаются выстрелы… Вилка… Раненых пять человек и две собачки.
П. — англофил и «барон» Кропоткин — германофил; в устах барона: идея порядка, расстановка вещей.
Заведующий хозяйственной частью моряк (Цусима) и сестра: он как бы отмахивается молчанием от лишних слов и всё сидит за походным столом и считает, и возле него сидит сестра… шепчутся и долетает: «Стерилизаторы». Говорят, что если они разговорятся, то все заслушаются, но я ничего не слыхал, и мне казалось, у него и у нее что-то суровое ко мне. Потом мы долго не виделись, и когда я снова встретился, то они меня встретили такой приветливой улыбкой, как родного, и он… и я, когда разговаривали о всем, <прямо его> спросил:
— И все-таки немцев нужно разбить? Он долго думал и вдруг спросил меня:
— А зачем их нужно разбить?
Сестра Мара. — Ваше Сиятельство, я нашел, я нашел мой спальный мешок.
Нашли ее в лесу, озябшую, на поломанном автомобиле. Сестру не хотел взять князь, много скопилось.
Когда все прошли и проехали…
Вертится громадное железное колесо по скрипучему по снегу, за ним другое, третье, и напоминает мне странное звучание: не то бой, не то наступление, отступление, а может быть, волки многоголосно подняли вой?
Проехали, прошли, и опять наступила в лесу тишина вековечная, природная и выглянула звезда на небе. Тогда вошли в лес телеграфисты и по сучкам дерева вновь развешивали проволоку или ставили столбы; кто шел впереди, кто по одному, оставаясь на охрану, и разводил себе огонек. А может быть, как раз этого стерегли и дожидались враги, когда все проехали, выйдут из леса и оборвут связь? <1 нрзб.>.
Тонкая проволока в диком лесу. Спиридонов смотрел на нее и как за соломинку хватался.
Белый волк (князь Кропоткин) — попросил мой английский табак, курит мою трубку, садится в автомобиль, возвращает с огорчением трубку — Как быть? — Очень просто: возьмите меня с собой в автомобиль. — Садитесь! И мы поехали.
Гродно, Тэдик. Польская женщина. Интендант-чиновник: любовь одна. Есть ли счастье? Измерение в ширину — счастье, в глубину — несчастье.
Страх ареста: Иван-царевич, губернатор. После войны останутся хищники и святые.
1916
11 Января. В провинции, как только я взялся за свое маленькое практическое дело, исчезла моя фамилия: называли мою фамилию лишь для того, чтобы, вспоминая моего отца, деда, установить породу мою. Называли меня по имени и по отчеству или только по отчеству, делая из отчества фамилию: Михаил Михайлов. Осмотрели Михаилу Михайлова с ног до головы, разузнали его характер, выспросили о его капиталах и Михаил Михайлов стал обывателем…
Чем дальше, тем больше война со своим смыслом уходит от нас, обывателей, куда-то дальше и дальше: теперь мы воюем не только за свое существование, а и за что-то высшее: там где-то нужно искать ответа, а не здесь: здешнее должно переделаться и настроиться по тому высшему.
Немцы не то что правы, а почти святы в своих намерениях, но все их опрокидывается наизнанку тем, что они бессознательного и естественного добиваются сознательно.
Сознательность происходит от немцев, у них находится головище нашего интеллигентского потока.
Под Новый Год мы собираемся в церковь Заусайлова с ожиданием выслушать что-то о Новом Годе, о войне, но старый священник говорит о… сквернословии проповедь: даже самые малые дети изрыгают гнилые слова.
Стильная церковь в Ельце. Церковь стиля модерн, выстроенная купцом Заусайловым, а священник старый и под Новый год в это страшное время читает проповедь о сквернословии: «Даже самые малые дети изрыгают гнилые слова».
Зима в Ельце: стоя на коленках, вылетают из-за углов на своих розвальнях заиндевелые скифы, матерным словом расчищая себе путь. Мальчишки на коньках мчатся по тротуарам через весь город к реке. В рыбных рядах греются приказчики, коровьими хвостами подхлестывая кубари [188]. В мясных рядах мчится обезумевшая лошадь с одними оглоблями.
Из письма англичанам: «У нас в России самое главное, что люди живут без памяти добра и зла, и весь строй общественный стоит на кумовстве».
Когда война кончится? каких покупать лошадей: очень старых или очень молодых и, если молодых, то каких лет — двух, трех?
Помещик в городе (А. М. Ростовцев): Сумасшедший цветовод живет себе в городе и смеется над дешевым маслом и яйцами в деревне, над народолюбием… Теперь умирает…
Политика на улице:
— Мука-то, мука-то, Бог знает что!
— Овес-то, овес-то, черт-е-что!
12 Января. На следующий год надо сделать, между прочим, следующее: 1) Привести в порядок сочинения 2) Систематизировать занятия географией (и с детьми) 3) Привести в порядок «военные наблюдения» 4) Наладить хутор.
Крещенское. Под Крещенье в имении, где мы выросли, вспоминали мы свою няню и ее обычай вечером с фонариком выходить на двор и ставить мелом кресты на воротах, дверях и всяких столбах. Говорили, как о давно прошедших временах, с грустью о том, что религия в народе теперь совершенно исчезла. В Крещенье утром пошли зачем-то в конюшню, а там крестики, на скотный двор — и там крестики, в людскую — и там крестики, везде были крестики точно такие, как в те далекие времена. И на передке розвальни тоже были крестики.
На рассвете с веселой песней каждый день мимо окна проходят солдаты, бабы смотрят на них и киснут, поют веселое, а бабы плачут, и вот одна молодая девица медленно склоняется к своему подолу, поднимает и утирается.
Зима в Ельце: стоя на коленках, бородатые мужики вылезают из углов на своих розвальнях, как скифы, ругаясь по-матерному…
Царь велел прекратить спекуляцию. Хвостов передал это веление губернаторам, т. е. — городским головам. Наш городской голова собрал всех известных у нас спекулянтов и предложил им вопрос, как прекратить спекуляцию.
Почему нельзя в Ельце выбрать настоящего голову? Большие города — голова зависит от министра, меньше — от губернатора, а губернатор от секретаря (секретарь-черт Федоров). Вся масса этих властных людей, в конце концов, зависит от секретаря-черта (индивидуалиста, прощелыги) Заусайлов — Федоров — Петров (непременный член) — Иванюшин — Ветчинин…
Чем живут в провинции? ну, конечно же, политикой! Мало кто понимает это, но, в конце концов, это так и есть, кто очень хорошо понимает. Так явился к нам, однажды, некий неизвестный человек и открыл транспортную контору (прикинулся беспартийным, общество хоругвеносцев…) и начал политику (трудящийся — покорение губернатора). На этой схеме вычертить всех наших купцов.
Никифор. Утки на пруду обмерзли, никто не решался их достать, испытали все средства. Вечером заметили из окна, что кто-то ползет по льду, передвигая перед собою жердь. Это был Никифор, удумал. Едва успели остановить, а то и погиб бы из-за холопства (Смердяков).
Монах. Коля, член государственной думы узнал, что Володя Киреевский его товарищ по гимназии, приехал с Афона в Петербург, и сделал ему визит. Так встретились монах и общественный деятель, два противоположные начала русской жизни.
Образование. Крестьянин сплошь теперь стремится к образованию: наша гимназия теперь переполнена детьми крестьян и мещан — большинство из этих образованных становятся интеллигентами и не возвращаются в лоно отчее.
Истощение: Земля наша производит чиновников и, не получая удобрения, истощается. «Удобрением» я называю просвещение народа.
Всепожирающая масса мужика — поглотила дворянина, купца, которого потянуло на крыжовник…
Хотел под окнами цветники, а пришлось лук.
Советуется, каких лошадей покупать: очень старых или очень молодых и если молодых, то двух или трех лет? когда война кончится?
Издевающийся дворянин: живет в городе, смеется над дешевым маслом и яйцами, над любовью к народу.
Народ стал теперь другой, это можно видеть по прислуге: помещичье народолюбие теперь невозможно, и если кто-нибудь делает (землю отдать) для мужика, то издали.
Бронзовый сад — помещик и овраг — мужик.
Мужики не земледельцы и мужик-кулак.
Афанасий — Автонас.
Дом помещика: дворянский бронзовый сад — потому что земля этих затрат не выдерживает… (два брата: разорился на усадьбе).
Имение все обнесено каменной стеной — дача, а остальное продано и пожрано.
Весна для хозяина начинается вскоре после Рождества: рабочих нанимать, лошадей покупать, коров — нельзя купить, зимнее хозяйство: собственное потребление, лук под окном.
20 Января. Как долгая оттепель или начало весны, так у нас в провинциальном городе рыжим пузом вздувается середина улицы, и розвальни, раскатываясь, подшибают ноги идущим по тротуарам. В оттепель лучше идти посередине улицы.
Так идут двое навстречу, издали широко улыбаются, приветствуют, будто самые близкие люди — манера московская, обманная, не верь купцам. Встречаются, захлебываются искусственной радостью, один через два слова говорит: «Бог-знать-что!», другой: «черт-е-что!»
— Дрова-то, дрова-то!
— Бог-знать-что!
— Мука-то, мука-то!
— Черт-е-что!
И сейчас же про политику, про новое назначение, про взяточничество и кумовство.
— Бог-знать-что!
— Черт-е-что!
Без политики тут, в провинции, ни на шаг. Но политика эта здесь, как ощущение, безответственное состояние, бездельное: на одной стороне «Бог-знать-что», на другой «черт-е-что». Оба эти купца, критикуя правительство, отлично наживаются, их политика просто бытие политического животного, в общем жизнерадостного и благополучного.
А на рыжей улице разбросаны еловые ветки, похоронно звучат колокола, вот там где-то показывается похоронная процессия.
— Черт-е-что!
— Бозна-что!
Оттепель — улица стала горбатая, вздулась, как рыжее пузо, розвальни скатываются и бьют прохожих по ногам.
Лошадь купить — какую?
После Крещения. Оттепель или начало весны? Для сельских хозяев после Крещения всегда начало весны, после Крещения уже начинаются заботы. Теперь мы вплотную задумались, как нам быть с лошадьми.
Требуха. Едят требуху сначала по нужде, вся купеческая жизнь складывается на этой требухе, потом купец мало-помалу богатеет и ест требуху реже, в богатых домах продолжают есть требуху уже по любви к ней, по каким-то воспоминаниям.
Ксения. Деньги — математика жизни и память ее. И Ксения — требуха и деньги — математика жизни. В ее философии главное — необходимость и точность.
22 Января. Назначение Штюрмера. В банк приходит Бехтеев и говорит, шутя: «Как бы он в Елагинском дворце мебель не украл?», а Глушков (купец) принял всерьез, перекрестился: «Господи, да что же это такое!» Главное, что фамилия немецкая, а что он очень православный, так это тоже по-немецки: очень православным можно быть тоже по-немецки, может быть, как раз для поддержания истинного православия тоже немцев нужно пропустить.
Снежные поля, ухабы, раскаты, метели. Дорога в безлесной полосе: ночь окутает, и вдруг начинает казаться, что лошади бегут назад. Кошмар полей. Заспорил: лес это или нет? доехали — вот возьми свой лес. А вот настоящий лес — тронул, дерево упало — вехи стоят. Зайцы в метель — огромный показался так, что охотник от него бежать пустился (вышел на засидки в лунную ночь, но вдруг луна скрылась и все преобразилось, не определился)…
Тетушка требухой угостила мастерски изготовленной. В Ельце едят требуху сначала по нужде, потом купец, богатея, перестает ее есть, а после в самых богатых домах едят требуху как изысканное блюдо, вспоминая милое прошлое.
Лунные засидки. Вышел на засидки в лунную ночь, но вдруг луна скрылась, намело снегу и сверху, все преобразилось в полях — не определиться, где я. Ехали вперед, а казалось, с огромной скоростью мы мчимся назад. Мы заспорили, лес это показался или что? Подъехали: вот твой лес! тронул дерево, и оно повалилось — вот твой лес: повалили три вехи, и нет леса. Вдруг зверь огромный показался, мчится, мчится прямо на нас, добежал к нам — раз! заяц! чуть не толкнулся о нас и пустился бежать, разрастаясь в чудовище, пугая других, застигнутых метелью охотников.
Странник — освобожденный дух влечет умершее тело в область полуночного солнца на Соловецкие острова…
Юродивый Гриша — говорят, он перед войной вышел с палкой и стал бить в окна и двери и кричать: на войну иду! Теперь сказал он, война кончится в Январе снежного года. — А как вы думаете?
Под великим секретом сказали мне, что Павел Николаевич отравлен газом и не показывается к жене Татьяне Александровне, чтобы не испугать ее своим видом. Сегодня приходит арендатор сада и говорит, что к Татьяне Александровне его не пустили, сказали: больна. Не узнала ли, не дошла ли весть до нее?
Тоня с Лидией заспорили, каких лошадей выгоднее покупать, очень старых или очень молодых, средних, в виду опасности мобилизации, покупать невозможно. За старых лошадей было то, что на них можно немедленно работать, а против, что во всякий час можно остаться без лошади, за молодых… но про молодых и заспорили, какого возраста молодых покупать: если рассчитывать по Сазонову, что война кончится через год, то можно покупать трехлетних, а если? Как вы думаете?
И стали думать и высказывать предположения. Вспомнили про Гришу-дурачка, как он за неделю шел по Черной слободе, выбивал палкой стекла и кричал: «на войну иду! на войну иду!» Не у него ли спросить? Тоже гадалка предсказывала, что в январе… Спросили у Андрюши — тоже через год. И решили покупать третьяка.
Странник. Освобожденный дух влечет полуумершее тело, странник не в силах поднять его ввысь, влечет по земле и показывает умирающему свободу полей, красоту цветов, табуны…
Леса вырублены, и только по телефонной проволоке можно узнать, что иней пал.
<23 Января>. День рождения: 43 года. (1916 год) Я с одной стороны, тот же самый, который бежал в Америку, и вся жизнь, как развитие этого «американского существа» [189]. С другой стороны, вступление в борьбу всевозможных «я», потеря, раздробление, разгрызение (самоугрызение) и только время от времени, как солнечный луч, осеняет опять прежнее соединенное «я». Потом как мираж проходит, исчезает это соединенное «я», и снова безделие.
Завидно купцу, наживающему деньги, деловому мужику, пашущему землю, а попробуй делать то же — сделаешь, просто! необычайно просто кажется их дело, но, оказывается, суть их не в деле их, а в той наивной вере, с которой они делают…
25 Января. Назначение Штюрмера Распутиным [190] — все сводится к Распутину.
Из поездки: горизонт сливается — небо, на небе навозная дорога и овраги, кажется, лошади бегут назад — в это время до того ясно, что Россия — в пространстве.
Война. В деревне, сейчас и в городе стало наоборот: раньше, бывало, человек деревенский исчезал в своих жалобах на всякие недохватки обыкновенного бытия, а в городе хотели чего-то сверх этого. Теперь же в городе человек утопает в жалобах на дороговизну, а в деревне горе высшего порядка, там о человеке жалеют, об отце, сыне, брате — эти жалобы совсем иного порядка.
26 Января. Живут в провинции, как пчелы в зимнем улье: в городе без подкорму улей гудит, в деревне молчит в ожидании весны. Ждут. Еще похоже это на весеннее надувание реки перед ледоходом. И знаешь, что это необходимо, значительно, неизбежно. А все-таки хочется по-своему ускорить, и томишься, непричастный к природному делу, будто стоишь, неверующий, обязательную всенощную.
Выдумали ездить в Москву с индюшками. Купит себе человек десяток индюшек и едет прямо в Охотный ряд — там в один момент расхватают. На вырученные деньги селится где-нибудь в купеческом подворье, живет неделю и возвращается рассказывать всякие новости.
Рассказы эти привыкли выслушивать, условно доверяя, как произведениям искусства: каждый знает, что это не настоящая фактическая правда, но что все-таки возможно, и открывается путь для размышления.
Явное торжество деревни над городом. Какая польза в этих слухах, купленных на деньги, вырученные от продажи индюшек? Эти слухи — лохмотья нищего, только дробят бесплодно то деревенское единое чувство ожидания при весеннем надувании реки. А вся-то сущность в дороговизне предметов потребления.
Вот обыкновенная средняя семья, куда я пришел провести вечер. У хозяйки болит печень, жалуется на докторов и переходит на дороговизну лекарств, на дрова, на мясо, на муку. И пошло, и пошло. Сами хозяева чувствуют, что разговоры эти скучны, нудны, но не в силах выбиться из них. Я придумываю рассказать им только что прочитанную в «Русской Мысли» драму Синга [191]. Очень интересно: муж притворился мертвым, чтобы испытать, как будет себя вести жена после его смерти. На несколько минут общество спасено и живет где-то на берегу Ирландии. После рассказа я протягиваю руку за чайным сухарем и вдруг кто-то: «А знаете, как сухари вздорожали?» — и пошло, и пошло.
Выхожу на улицу. За время оттепели, как всегда в провинции и даже в Москве на окраинах, рыжим пупом вздувается середина улицы. По тротуарам идти невозможно: розвальни, раскатываясь, ноги подшибают. По желтому горбу улицы с веселой песней проходит войско, а бабы глядят на них и подолами слезы вытирают.
29 Января. Человек — осколок бытия, воображающий, будто он сам действует за себя. И тот же самый человек, если он сознает (внутренне) мир всеобщей связи.
Экклезиаст с его изжогой бытия: «суета сует!» [192] и Гамлет с его потерянным отцом.
Мы все — остатки двух великих армий, произошли мы все от той единственной войны, когда, сразившись, не умерли, а стали жить, как победители и побежденные.
А эти человеческие войны потом и даже вся эта великая война — восстановление начальных разделений на победителей и побежденных.
30 Января. Из природы. В детстве моем никогда зимой не было дроздов в наших садах, теперь дрозды зимуют у нас повсюду. Грачей видели сегодня во множестве на Сосне. Неделю тому назад видели, как на солнечном припаре в огромных сугробах развертывалась верба.
Стихийное чувство — перелет птиц: птицы думают, как все, и наступление времени перелета, как доведенное до свободы смирение (так мужики идут на войну). И вот один грач заболел и остался зимовать на Сосне. Он выздоровел — зима была теплая. Понравилось. Следующую зиму грач объявил себя самостоятельным и остался зимовать и погиб.
Мобилизация. Чувство войны — стихийное чувство. Солдат идет — смиряется до исчезновения отдельности. Как исчезнувший, он начинает светиться в общем деле, и подобно птице одевается красивым пером, приобретает свободу: Это и умиляет нас (Толстого) в русском солдате (птичье).
Между тем, в отдельном солдате не целиком светится это птичье общее. Большинство их сопротивляется этому — сопротивление, борьба с собой и делает всю картину человеческой.
Жульё Елецкое. Жулябия.
— Пока что сделаешь — мозоли набьешь на душе, вот какое жулье.
— Да, мне вот рекомендовали человека, что по совести сделает.
— Не верю в существование такого человека, не верю!
Город — на горе куча каменных домов, где живет жулье, вокруг этого кремля громадная слобода, где <купцы>. Среди домов купеческих возле жулья живут и кормятся интеллигенты, адвокаты, доктора. Можно себе представить, какое существование влачат здесь прогрессивные газетки!
4 Февраля. Молитва Пелагеи Ивановны. Раньше я молилась: «Матерь Божья, сделай его человеком!», а теперь молюсь: «Матерь Божья, верни его, каким он был!»
Сугробы и субои [193], ухабы, выбоины, раскаты, разъезды. Впереди что-то черное огромное вдруг как в землю провалилось, и сейчас же мы сами ухнули в ухаб. Потом, выбираясь из ухаба, на вершине ухабной волны встретились с тем темным: то были розвальни, в них сидело четыре женщины и мужик, на мгновение мы встретились, и потом сейчас же они ухнули в наш ухаб, мы в их.
Метель при солнце: поземица лукавая как лисьим хвостом переметает субои.
Четыре волка, огромные, бежали в метели, их волнообразный бег; казались громадными фигурами, а сверху солнце светило.
Мерзлое, оледенелое дерево качается, стучит, как скелетом на все поле и невидимая луна освещает белые поля.
Из своего. Надо бы не возвращаться из Лейпцига в Париж: а то это самое обыкновенное вышло, хватило силы на первый порыв мужества (мужество при отказе) и потом не хватило мужества при согласии. И каким сокровищем кажется теперь эта упущенная жизнь, эта упущенная свобода. Та жизнь, как мечта и порыв, а то бы жизнь, как мечта и дело.
Благодетельный, умеряющий разум! Но все это в то время было ни к чему, потому что заранее отразилось всякое бытие в сложившихся формах, казалось, что жизнь начинается сначала, и мы несем нечто совершенно новое. Это теперь стали видны промахи, которые, кажется теперь, так легко бы в то время избежать, имея старые средства.
Вера — дело мечты. Чудо естественное рождается в деле мечты: чудо есть дело веры. А мера есть дело разума. Искусство и наука — меридианы и параллели, проведенные по глобусу веры.
Есть у науки добро? нет. Но она становится добром в просвещении, т. е. в новой мере жизни просвещавшейся.
5 Февраля. Кура. Ограды курятся, метет и курит, сверху и снизу подымается. Проехало в волость два воза мужиков. В ограду завернули розвальни, из них поднялся засыпанный снегом человек, долго вытряхивался, выправлялся, потом нашел себе пучок соломы — обмахнул валенки.
7 Февраля. Бушует, воет февральская метель. Перегнала, вымела весь снег злая поземица и по голому насту сухой дубовый лист, шурша, бежит через все белое поле, как осенью в степях перекати-поле. Сухая и колючая злоба в полях. И день, и два, и три. Загадывали мы, как это, когда и чем кончится. А кончилось просто. Морозец день за днем схватывал метель, седлал, мчался на ней, долго боролся со злой ведьмой и, наконец, заморозил, остановил, все остановилось, затихло в могучем крепком и спокойном и полном обладании. Февральская метель перешла — последние сретенские февральские морозы. Или: бился, бился мороз, но одолеть не мог, — мяк, мяк и размяк, все потркло, и зима кончилась. В конце февраля метель опять вырвалась, но мороз был бессилен, все потекло, и сама метель размокла и стала дождиком.
Вчера 6-го: похороны Ксении.
Взятие Эрзерума. И разговоры то о похоронах, то о Турции. Осыпаются старики. Стал считать, сколько их «преставилось» и представлял себе, что там они встречаются. И так казалось, что вот какая-то тоненькая пленочка разделяет нас от них, как-нибудь чуть-чуть бы догадаться и все поймешь. Вот кто-то сказал там: «К нам Ксения Николаевна приехала». И мать моя спешит к ней поближе сесть: там будет не как здесь…
Помню, однажды, собрались купцы, какие-то отчаянные пессимисты, и стали говорить о том, что на земле нет ничего вечного.
— Что вечно? — сказал один из них, — вот что вечно, — и, вынув рубль, сказал: — Рубль вечен.
— Это действительно вечно! — согласились купцы.
А вот теперь живешь, как заграницей, постоянно переводя про себя дорогие рубли на дешевые марки и кроны, деньги постоянно изменялись в своей ценности, лишили к себе всякого доверия, потеряли мораль.
П.Н.Д. вернулся штабс-капитаном: «Если, — говорит, — я получу подполковника, то останусь служить после войны, через пять лет получу полковника, пенсии 80 рублей, выйду в отставку и сделаюсь земским начальником. (Вот о чем мечтает герой, он — очень возможно — герой там на войне.)
Анекдоты.
Очень известный: Мальчик плачет. — Ты чего мальчик плачешь? — Как же не плакать мне, у нас всегда плач: папа плачет, когда русских бьют, а мама, когда немцев.
Елецкий анекдот: Вынимает платок и с платком падает у него мел. — Чего вы удивляетесь, — отвечает, — я всегда, когда еду на фронт, беру мел, с мелом Бог владеет [194].
— Почему наш не едет на фронт? — Потому что к нему фронт сам.
— Если Н. Н. велит стрелять в меня, будете? — Никак нет… — Почему же не будете? — Снарядов нет.
— Нашему дают деньги, а Вильгельму не дают, потому что Вильгельм берет и не отдает, а наш берет и всегда назад отдает.
14 Февраля. — Февраль бокогрей (на солнце бока греют).
Началась чистая сказка света. Это утро прекрасное, и уже светло и так светло, будто для нас задумано что-то хорошее. Ты спишь, а они там сговариваются: пусть он спит, а мы ему такую штуку приготовим, обрадуется!
— Ну, какую же вы штуку приготовили, показывайте, скорее показывайте.
Когда я вошел в кабинет директора банка, раздался невероятный, нечеловеческий хохот и я остановился на пороге: хохотал городской голова, а директор банка, его товарищ с членом учетного комитета все сидели почти серьезные. Наш городской голова хохочет необыкновенно: багровые щеки его морщатся так же, как у собаки нос, когда она смеется, седые зубчики волос на низком лбу достают бровей, глаза исчезают, показываются белые, как слоновые, зубы и звуки изо рта вылетают нечеловеческие, как у обезьян каких-нибудь в австралийском лесу. Главное: смех этот, независимый для себя, знать никого не хочет.
— Не может быть! — говорит член учетного комитета.
— Ей-богу, высидел! — сквозь смех сказал городской голова.
Мне объяснили: городской голова будто бы посадил индюка на куриные яйца, индюк сел на них и высидел кур и потом любовно водил за собой все лето цыплят.
— Что высидел, я понимаю, но чтобы водил.
— Ей-богу водил!
И опять захохотал надолго по-австралийски. Когда смех стал опадать, и глазки головы стали показываться, и что-то увидели в незакрытую мною дверь, он вдруг сорвался со своего места и бросился бежать во весь дух. — Держите, держите его! — кричал городской голова на весь банк. И, догнав какого-то уходившего из банка господина в бобровой шубе, стал с ним лобызаться.
В это время мне представилось, будто и я бегу за головой куда-то далеко по всему городу и настигаю, настигаю и уж готов схватить его, как вдруг нашел необыкновенно высокое австралийское дерево с совершенно голым стволом, и голова вдруг по дереву наверх, и там из листьев раздался надо мной его хохот:
— Что поймал, что достал?
Когда у нас желают повеселее провести время за чаем, то начинают обыкновенно рассказывать что-нибудь о городском голове. Стоит одному начать, как другой продолжает и так каждый скажет что-нибудь смешное о городском голове. Предмет насмешек его язык: «Не дражните меня ею!»
Когда скажешь в провинции, что в литературе есть такой спор о гоголевских типах, будто Гоголь силою своего дарования заставил верить в их существование, а на самом деле их никогда не было, то слушают в изумлении: чем занимаются теперь в литературе.
— Да они и сейчас все существуют и размножаются. И если же скажешь: — А городской голова?
Внутренний немец в настоящее время… Сидим в ресторане «Альпийская Роза» и выпиваем из кувшинчика, коснулись войны, а человек с фронта приехал.
— Ну, как дух?
— Дух чудесный!
— У болгар, говорят, скверный дух.
— А у немцев! У-у! Тут идея такая: перевести этого немца к черту совсем.
— Немца… а как же внутреннего.
— Внутренний тоже теперь безопасен: окружен, подобно внешнему, первая блокада прогрессивная, за блокадой следит демократия, за демократией следит народ, негде ему, носа теперь просунуть некуда.
Приезжал генерал с продажными звездами, обходил дома богатых купцов в сопровождении полиции и продавал звезды в пользу какого-то Петроградского благотворительного учреждения от 25 р. за звезду и выше — до тысячи. Диплом на право ношения звезды на груди генерал обещался дослать. Многие покупали звезды, одни по тщеславию, другие, чтобы отвязаться, у третьих было заведено, как покажется благотворитель-генерал — давать без прекословия, не раздумывая. Звезд купцы понакупили очень много, и генерал увез многие тысячи. И вскоре уже тому-другому приходят дипломы на право ношения звезды, как вдруг всех звездоносцев пригласили к судебному следователю, отобрали показания о благотворительном генерале и звезды стали отбирать назад.
— Что же, генерал был ненастоящий? — спросили звездоносцы.
— Нет, генерал был с полномочиями.
— В чем же дело?
— Дело в том, что денег-то он не довез.
— Зачем же тогда звезды отбирать?
— Так деньги же не дошли.
— Ну, что же, что не дошли: я же их заплатил. Или генерал без полномочий?
— Нет, генерал был с полномочиями — и так далее: про белого бычка.
Источник: lib.rus.ec.
Рейтинг публикации:
|
