|
Книга II
(I, 1) АТТИК. — Так как мы уже достаточно прогулялись, а тебе, в своей беседе, следует приступить к рассмотрению другого вопроса, то не согласишься ли ты перейти на другое место и сидя продолжать речь на острове, лежащем на Фибрене? Ведь так, если не ошибаюсь, называется другая река1?
МАРК. — Да, конечно. Я там бываю очень охотно, размышляя и занимаясь писанием или чтением.
(2) АТТИК. — Я, со своей стороны, именно теперь придя сюда, наглядеться не могу на это место, а к великолепным усадьбам, мраморным полам и штучным потолкам2 испытываю презрение. Что же касается прорытых каналов, которым некоторые дают названия «Нилов» и «Еврипов»3, то кто не посмеется над ними, видя эту вот картину? И вот, подобно тому, как ты ранее, рассуждая о законе и праве, все относил к природе, так именно во всем том, что требуется для отдохновения души и для развлечения, господствует природа. Ведь раньше я удивлялся (в этой местности, думал я, нет ничего, кроме «скал и гор», и на такие мысли меня наводили твои речи и стихи4), повторяю, удивлялся тому, что это место доставляет тебе такое удовольствие. Но теперь я, напротив, удивляюсь, что ты, уезжая из Рима, можешь предпочесть пребывание где-либо еще.
(3) МАРК. — Да, всякий раз, когда я могу покинуть Рим хотя бы на несколько дней, особенно в это время года, меня привлекает красота этой здоровой местности; однако это мне удается редко. Но меня, конечно, радует и другое обстоятельство, не имеющее значения для тебя, Тит!
АТТИК. — Какое же?
МАРК. — Именно здесь, сказать правду, настоящая моя родина и моего брата. Здесь мы появились на свет как отпрыски древнейшего рода; здесь наши святыни, отсюда ведет начало наш род, здесь сохранилось много воспоминаний о наших предках. Чего тебе еще? Ты видишь эту усадьбу в ее нынешнем состоянии; она со вкусом отстроена трудами нашего отца. Будучи слаб здоровьем, он чуть ли не всю свою жизнь провел в литературных занятиях. И именно в этом месте, когда еще был жив мой дед, а усадьба, по старинному обычаю, была мала (подобно усадьбе Курия5 в Сабинской области), — знай это — родился я. И вот, я храню в своем сердце и уме воспоминания, заставляющие меня любить это место, пожалуй, еще сильнее, чем следует, и не без оснований, — если только тот мудрейший муж, увидев Итаку, действительно отказался от бессмертия, как о нем пишут6.
(II, 4) АТТИК. — Да, я действительно вижу в этом полное основание для того, чтобы ты охотно сюда ездил и любил эту местность. Более того, я сам, сказать правду, только теперь проникся большей любовью к этой усадьбе и ко всей этой местности, откуда ты происходишь и где родился. Ведь нас почему-то волнуют даже места, где сохранились следы о людях, вызывающих в нас чувство любви или восхищение. Меня самого мои любимые Афины радуют не столько своими великолепными зданиями и изумительными произведениями древнего искусства, сколько воспоминаниями о великих мужах — о том, где тот или иной из них жил, где он восседал, где вел беседы7, и я смотрю с благоговением даже на их гробницы. Поэтому место, где родился ты, я буду отныне любить еще больше.
МАРК. — Вот почему я и рад, что показал тебе свою, можно сказать колыбель8.
(5) АТТИК. — И я, со своей стороны, очень рад, что увидел ее. Но что хотел ты сказать, заявив недавно, что эта местность, то есть Арпин (насколько я понял тебя), — ваша настоящая родина? Да разве у вас две родины? Или же одна — общая для всех родина? Если только для мудрого Катона9 родиной был не Рим, а Тускул.
МАРК. — Да, клянусь Геркулесом, и у него, и у всех членов муниципиев, по моему мнению, две родины: одна по рождению, другая по гражданству — подобно тому, как знаменитый Катон, хотя и родился в Тускуле, был принят в городскую общину римского народа и, тускуланин по происхождению, по своей гражданской принадлежности был римлянином, и у него была одна родина по местности, другая по праву; подобно тому, как ваши жители Аттики — до того, как Тесей повелел им всем переселиться с полей и отправиться в так называемый «град»10, — были и гражданами своего дема и аттическими, так и мы называем родиной и ту местность, где мы родились, и ту, которая нас приняла. Но по чувству привязанности, какое она в нас вызывает, должна стоять на первом месте та родина, благодаря которой название «государство» охватывает всю нашу гражданскую общину. За нее мы должны быть готовы умереть, ей полностью себя отдать, в нее вложить и ей как бы посвятить все свое достояние. Но родина, которая нас произвела на свет, нам не менее дорога, чем та, которая нас приняла. Поэтому никогда не откажу я первой в названии родины, даже если вторая будет более обширной, а первая будет только входить как часть в ее состав; [разумеется, при условии, что всякий человек, независимо от места своего рождения,] будет участвовать в делах государства и считать это государство единым.
(III, 6) АТТИК. — Следовательно, наш знаменитый Великий в моем присутствии, вместе с тобой выступая в защиту Ампия11, справедливо заявил в суде, что у нашего государства имеются все основания выразить свою благодарность этому муниципию, так как в нем родились два спасителя Рима12; вот почему я прихожу к заключению, что и та местность, которая произвела тебя на свет, — твоя родина.
Но мы пришли на остров. Не знаю более приятного места. И право, здесь Фибрен рассекается как бы корабельным тараном; разделившись на две равные части, он омывает обе стороны острова и, быстро расступившись, вскоре сливается вновь и охватывает лишь столько суши, сколько ее хватило бы для небольшой палестры13. Совершив это, Фибрен — как будто вся его задача и обязанность были в том, чтобы создать для нас место для беседы, — тотчас же впадает в Лирис и, словно войдя в патрицианскую ветвь рода14, теряет свое малоизвестное имя и делает воды Лириса гораздо более студеными. Право, я не видел реки холоднее, чем эта, хотя и побывал на берегах многих рек, и я едва могу ступить в нее, как Сократ делает в «Федре» Платона15.
(7) МАРК. — Так оно и есть. Но все же, как я часто слышу от Квинта, твой Тиам в Эпире, по своей прелести, нисколько не уступает этой реке.
КВИНТ. — Это так и есть. Поэтому и не думай, что может найтись что-либо, превосходящее Амальтей нашего Аттика и знаменитые платаны16. Но, если хотите, сядем здесь в тени и продолжим беседу в той ее части, от которой мы отклонились.
МАРК. — Твое предложение, Квинт, превосходно, — а я-то думал, что избавился от этого, — но перед тобой остаться в долгу невозможно.
КВИНТ. — Начни же; ведь мы предоставляем в твое распоряжение весь этот день.
МАРК. — «Музы с Юпитера песнь начинают». Так начал я свой перевод стихов Арата17.
КВИНТ. — Почему ты об этом упоминаешь?
МАРК. — Потому что и ныне мы должны начинать обсуждение с упоминания о Юпитере и о других бессмертных богах.
КВИНТ. — Превосходно, брат мой! Так и подобает поступать.
(IV, 8) МАРК. — Итак, прежде чем обратиться к отдельным законам, рассмотрим снова смысл и сущность закона вообще, дабы нас, коль скоро мы должны все относить к закону, обмолвка порою не привела к ошибке и дабы мы не истолковали ложно смысла того названия, которым нам придется определять права.
КВИНТ. — Совершенно верно, клянусь Геркулесом! Это правильный путь изложения.
МАРК. — Итак, мудрейшие люди, вижу я, полагали, что закон и не был придуман человеком, и не представляет собой какого-то постановления народов, но он — нечто извечное, правящее всем миром благодаря мудрости своих повелений и запретов. И вот, — говорили они, — этот первый и последний закон есть мысль божества, разумом своим ведающего всеми делами, принуждая или запрещая. Ввиду этого, закон, данный богами человеческому раду, был справедливо прославлен: ведь это — разум и мысль мудреца, способные и приказывать, и удерживать.
(9) КВИНТ. — Этого положения ты касался уже не раз. Но прежде чем перейти к законам народов, разъясни нам, пожалуйста, смысл этого небесного закона, дабы волны привычки нас не увлекли и не принесли к приемам обыденной речи.
МАРК. — Ведь мы, Квинт, научились еще в детстве положение: «Если зовут в суд, …»18 — и другие в таком же роде называть законами. Но следует понять, что и это, и другие повеления и запреты народов не имеют силы призывать к честным поступкам и отвлекать от других, а сила эта не только древнее, чем народы и гражданские общины, но и ровесница божеству, ведающему и правящему небом и землей.
(10) Ведь и божественного замысла не может быть без разума, и божественный разум не может не обладать этой силой в определении честных и дурных поступков. И именно потому, что нигде не было написано, что один человек должен противостоять на мосту всему войску врагов и приказать разрушить этот мост у себя в тылу, мы и должны признать, что знаменитый Гораций Коклит совершил свой великий подвиг по закону и велению мужества19; и если в царствование Луция Тарквиния в Риме не было писаного закона об оскорблении чести, то это вовсе не значит, что Секст Тарквиний не преступил извечного закона, учинив насилие над Лукрецией, дочерью Триципитина20. Ведь этот извечный закон был разумом, происшедшим из природы, побуждающим к честным делам и отвращающим от преступления, разумом, который начинает быть законом не только тогда, когда он уже записан, но уже и тогда, когда он возник. А возник он одновременно с божественной мыслью. Поэтому истинный и первый закон, способный приказывать и воспрещать, есть прямой разум всевышнего Юпитера21.
(V, 11) КВИНТ. — Я с тобой согласен, брат мой, в том, что все правильное и истинное вечно, причем оно и не возникает, и не исчезает вместе с записями постановлений.
МАРК. — Итак, если божественная мысль есть высший закон, то, когда человек обладает совершенным разумом, разум этот [проявляется] в мыслях мудреца. Но те разнообразные законы, которые, применительно к обстоятельствам, были составлены для народов, называются законами скорее в виде уступки, чем потому, что это действительно так. В пользу того, что всякий закон, который можно по справедливости назвать законом, заслуживает хвалы, некоторые приводят следующие доказательства: твердо установлено, что законы были придуманы ради блага граждан, целостности государств и спокойной и счастливой жизни людей и что те люди, которые впервые приняли постановления такого рода, объявили народам, что напишут и предложат такие постановления, одобрив и приняв которые, народы будут жить в почете и счастье. И те постановления, которые были так составлены и приняты, они, по-видимому, и назвали законами. Из этого следует заключить, что те люди, которые составили для народов постановления пагубные и несправедливые, нарушив свои обещания и заявления, провели все что угодно, но только не законы, так что, истолковывая само название «закон» [lex], можно понять, что в нем содержится смысл и значение выбора [legere] справедливого и истинного начала.
(12) Итак, по обыкновению тех философов22, я и спрашиваю тебя, Квинт: если гражданская община лишена какого-либо качества и именно по той причине, что она лишена его, ее следует не ставить ни во что, то надо ли причислять качество это к благам?
КВИНТ. — Да, и притом к величайшим.
МАРК. — А следует ли гражданскую общину, не имеющую закона, именно по этой причине не ставить ни во что?
КВИНТ. — Бесспорно.
МАРК. — Следовательно, закон непременно надо относить к числу величайших благ.
КВИНТ. — Совершенно согласен с тобой.
(13) МАРК. — А многие вредные, многие пагубные постановления народов? Ведь они заслуживают названия закона не больше, чем решения, с общего согласия принятые разбойниками. Нельзя же по справедливости назвать предписаниями врачей те смертоносные средства, которые, под видом спасительных, прописывают невежественные и неискушенные люди, а народ не должен называть законом любое, даже пагубное постановление, если народ таковое принял. Итак, закон есть решение, отличающее справедливое от несправедливого и выраженное в соответствии с древнейшим началом всего сущего — природой, с которой сообразуются человеческие законы, дурных людей карающие казнью и защищающие и оберегающие честных.
(VI) КВИНТ. — Прекрасно понимаю это и, право, думаю, что ничего другого нельзя, не говорю уже — считать, нет, даже называть законом.
(14) МАРК. — Значит, ты ни Тициевых, ни Апулеевых23 законов не считаешь законами?
КВИНТ. — Нет, даже и Ливиевых24.
МАРК. — И правильно — тем более, что они в одно мгновение, одной строчкой постановления сената, были признаны недействительными25. Между тем закон, смысл которого я разъяснил, не может быть ни признан недействительным, ни быть отменен.
КВИНТ. — И ты в таком случае, очевидно, предложишь законы, которые никогда не будут отменены?
МАРК. — Конечно, если только они будут приняты вами обоими. Но и мне, думаю я, следует поступить по примеру Платона, ученейшего мужа и в то же время строжайшего из всех философов, который первым написал сочинение о государстве и другое — о законах, и, прежде чем прочитать самый закон, следует высказаться в пользу этого закона26. Точно так же, вижу я, поступили Залевк27 и Харонд28, когда они не из простого усердия и не ради развлечения, а ради пользы государства составляли законы для гражданских общин. Последовав их примеру, Платон, по-видимому, признал, что закону свойственно также и стремление кое в чем убеждать, а не ко всему принуждать силой и угрозами29.
(15) КВИНТ. — Но как объяснить то, что Тимей30 вообще отрицает существование какого бы то ни было Залевка?
МАРК. — На том, что он существовал, настаивает Феофраст, авторитет не меньший, во всяком случае, по моему мнению (а многие считают его большим); ведь Залевка помнят его сограждане, локряне, мои клиенты31. Но вопрос о его существовании не относится к делу; мы говорим о том, что сохранено преданием.
(VII) Итак, пусть граждане будут с самого начала твердо убеждены в том, что над всем владычествуют и всем правят боги, что все совершается по их решению и воле, что они оказывают людям величайшие благодеяния и видят, каков каждый человек, что он делает, каковы его поступки, с какими мыслями, с каким благоговением чтит он обряды, и что они ведут счет и людям, исполняющим свой долг, и людям, не исполняющим его.
(16) Умы, проникшиеся такими мыслями, конечно, не будут далеки от полезных и правильных решений. Да может ли быть что-либо более правильное, чем уверенность, что никто не должен быть заносчив, чтобы думать, что ему самому разум и мысль присущи, а небу и вселенной не присущи? Иными словами, чтобы думать, что тела, [охватить] которые едва может высшая [сила] разума, движутся, не будучи подчинены разуму? Как вообще можно признать человеком того, в ком не вызывают чувства благодарности ни порядок движения светил, ни чередование дня и ночи, ни смена времен года, ни земные плоды, произрастающие для нашего пропитания? И так как все обладающее разумом стоит выше всего того, что разума лишено, и так как, согласно божественному закону, ничто не может быть выше природы в целом, то следует признать, что природе присущ разум32. Кто, однако, станет отрицать пользу таких мыслей, понимая, сколь многое скрепляется клятвой, сколь благодетельны обязательства, налагаемые союзными договорами, сколь многочисленны люди, которым страх перед божьей карой не дал совершить преступление, сколь священны узы, объединяющие граждан, когда бессмертные боги участвуют в делах людей как судьи или как свидетели? Вот тебе введение к закону; ведь так его называет Платон33.
(17) КВИНТ. — Да, брат мой, и во введении этом меня очень радует, что ты пользуешься не такими примерами и высказываешь не такие мысли, какие высказывает он34. Ведь ничто в такой степени не отличается от высказываний Платона, как сказанное тобою ранее или именно это введение, касающееся богов. Мне кажется, ты подражаешь ему только в одном — в особенностях изложения.
МАРК. — Пожалуй, хочу подражать. И право, кто может, вернее, кто когда-либо сможет ему подражать? Ведь передавать чужие мысли — дело очень легкое, что я и стал бы делать, если бы не хотел быть вполне самим собой. Ибо совсем не трудно говорить то же самое, передавая это почти теми же словами.
КВИНТ. — Вполне с тобой согласен. Однако, как ты сам только что сказал, предпочитаю, чтобы ты был самим собой. Но теперь ознакомь нас, пожалуйста, со своими законами насчет религии.
(18) МАРК. — Да, я вас ознакомлю с ними, как смогу, а так как ни предмет, ни особенности языка [отнюдь не] подходят для приятельской беседы, то я прочту вам «законы законов» полным голосом.
КВИНТ. — То есть как?
МАРК. — Ведь законы, Квинт, составлены в определенных выражениях, хотя и не таких старых, в каких написаны древние Двенадцать Таблиц и священные законы35, но все же — дабы они имели больший авторитет — в немного более старинных, чем те, в каких ведется наша беседа. Итак, этот способ изложения, в сочетании с краткостью, я и применю, если смогу. Законы будут приведены мною не полностью (ведь это было бы бесконечным), но будет изложена только их сущность и содержащаяся в них мысль.
КВИНТ. — Это действительно необходимо. Итак, мы тебя слушаем.
(VIII, 19) МАРК. — «К богам люди да обращаются чистыми, да проявляют они благочестие, да отказываются они от роскоши. Если кто-либо поступит иначе, его покарает само божество.
Да не будет ни у кого особых богов: ни новых, ни чужеземных, кроме богов, признанных государством36; частным образом да чтут богов, по обычаю унаследованных от предков. В городах люди да устраивают святилища, в сельских местностях да сохраняют они священные рощи и обиталища ларов37. Да соблюдают они обычаи ветви рода и предков.
Богов и тех, кто всегда считался небожителями38, да чтут, как и тех, кого их заслуги перенесли на небо, — Геркулеса, Либера, Эскулапия, Кастора, Поллукса, Квирина; да чтут они и те качества, за которые людям дается доступ на небо, — Ум, Доблесть, Благочестие, Верность, и да будут устроены святилища в ознаменование этих заслуг, и да не устраивают священнодействий для прославления пороков39.
В дни празднеств да не будет ссор. Да проводят люди праздники, закончив работы, среди домочадцев. Поэтому да будет записано, что праздники по правилу должны приходиться на годовой круговорот40. И жрецы да приносят всенародно в жертву зерна определенных злаков и притом во время жертвоприношений в определенные дни. (20) Равным образом да сохраняют они для других дней обилие молока и молодняка и да ведут они счет во избежание утрат. Течение года да определяют жрецы и да знают они наперед, какая жертва требуется и будет угодна тому или иному божеству.
И да будут у разных божеств жрецы разные: у всех богов — понтифики, у отдельных богов — фламины. И да поддерживают девы-весталки в Городе вечный огонь на очаге государства41.
А дабы все это и в частной жизни, и от имени государства совершалось по правилам и обычаям, несведущие да обучаются у государственных жрецов. Жрецы эти да будут трех родов: одни должны ведать священнодействиями и жертвоприношениями, другие — истолковывать таинственные речения предсказателей и ясновидцев, признанных сенатом и народом, а государственные авгуры, истолкователи воли Юпитера Всеблагого Величайшего, на основании знамений и авспиций да узнают грядущее42. (21) Да хранят они чистоту учений, да производят авгурацию жрецов, авгурацию виноградников и молодых побегов на благо народу; тем, кто будет ведать делами войны и делами народа, да возвещают они об авспициях, а те да повинуются им. И да видят они наперед гнев богов, руководствуются знамениями, сдерживают молнии в определенных участках неба и хранят Город, поля и «храмы» свободными и освященными43. И все то, что авгур объявит неправильным, запретным, порочным, зловещим, да не будет выполнено и свершено; кто ослушается, да ответит головой44.
(IX) Послами для заключения мирных договоров, для обсуждения дел войны и перемирия да будут фециалы; карателями да не будут они, да выносят они решения насчет войны45.
Знамения и чудеса — если сенат повелит — да передаются на рассмотрение этрусским гаруспикам. Этрурия да обучает первенствующих людей этой науке. Тех богов, которых гаруспики повелят умилостивить, да умилостивят; да очищают они места падения молний46.
Женщины да не совершают ночных жертвоприношений, кроме тех, которые, по обычаю, совершаются за народ47, и да не приобщают они никого ни к одному священнодействию, кроме греческого, по обычаю обращенного к Церере48.
(22) Содеянное кощунство, которое нельзя будет искупить, да останется неискупленным; то, которое можно будет искупить, да искупят жрецы государства.
Во время общественных игр… [да умилостивляют богов в цирке]; что же касается празднеств, на которых нет состязаний на колесницах и телесных упражнений, то ликование народа пусть умеряют пением и игрой на лирах и флейтах и пусть сочетается она с почестями, оказываемыми богам49.
Из обычаев предков да соблюдаются все наилучшие.
Кроме слуг Идейской Матери50, никто да не собирает денег — и то лишь в установленные дни.
Кто украдет или похитит предмет священный или доверенный священной охране, да будет «паррицидой»51.
За клятвопреступление да будет божьей карой смерть, человеческой карой — позор52.
За инцест понтифики да карают высшей казнью53. Да не дерзает нечестивый умилостивлять дарами гнев богов. Обеты да выполняются тщательно. За нарушение права да будет кара. Да не совершает никто консекрации поля54. В консекрации золота, серебра и слоновой кости да соблюдается мера.
Священнодействия от имени частных лиц да остаются постоянными. Права богов-манов55 да будут священны, умершие да причисляются к богам. Расходы на почитание их памяти и оплакивание да будут ограниченными».
(X, 23) АТТИК. — Ты ясно изложил нам содержание великого закона и притом так сжато! Но, по моему мнению, эти установления насчет религии мало отличаются от законов Нумы и от наших обычаев.
МАРК. — Но так как в книгах «О государстве» Публий Африканский убеждает нас в том, что из всех государств наше было в древности наилучшим56, то не сочтешь ли ты необходимым издать законы, соответствующие наилучшему государственному устройству?
АТТИК. — Да, мое мнение именно таково.
МАРК. — Итак, я вам сообщу о законах, способных сохранить это наилучшее государственное устройство, и если я сегодня, быть может, предложу какие-нибудь законы, которых в нашем государстве нет и не было, то они все же будут, можно сказать, соответствовать обычаям наших предков, тогда имевшим силу закона.
(24) АТТИК. — Так представь нам, пожалуйста, доводы в пользу своего закона, дабы я мог сказать: «Как ты предлагаешь»57.
МАРК. — И ты говоришь это, Аттик! Ты не скажешь иначе?
АТТИК. — Во всяком случае, ни за что важное не буду голосовать иначе; в мелочах я, если захочешь, тебе уступлю.
КВИНТ. — И я такого же мнения.
МАРК. — Но смотрите, как бы мое изложение не затянулось.
АТТИК. — Тем лучше! Чем другим могли бы мы заняться?
МАРК. — Закон велит, чтобы люди «обращались к богам чистыми», видимо, чистыми духом, в котором сосредоточено все58. Закон не отвергает и чистоты тела, но следует понять одно: так как дух во многих отношениях преобладает над телом, а тело свое люди и без того стараются держать в чистоте, то гораздо важнее сохранять чистоту души. Ибо осквернение тела проходит либо от окропления водой, либо по прошествии нескольких дней59; что же касается духовного падения, то оно не может ни исчезнуть с течением времени, ни быть смыто никакими реками.
(25) Что касается веления закона «проявлять благочестие, отказываться от роскоши», то оно значит, что божеству угодна добропорядочность, а затрат надо избегать. И в самом деле? Желая, чтобы даже среди людей бедность была равноценна богатству, станем ли мы преграждать ей доступ к богам, связав совершение священнодействий с затратами?60 Тем более, что самому божеству будет самым неугодным, если путь для его умилостивления и почитания не будет открыт для всех. А то, что будет карать не судья, а само божество, по-видимому, укрепляет религию страхом перед немедленным наказанием.
Иметь «особых богов» или же почитать «новых и чужеземных» значит вносить в религию путаницу и неизвестные нам священнодействия. (26) Что же касается богов, «унаследованных нами от предков», то им следует поклоняться, раз этот закон соблюдали сами предки.
Я полагаю, что в городах должны быть святилища, и не согласен с мнением персидских магов, по чьему настоянию Ксеркс, говорят, предал огню храмы Греции, так как, по мнению магов, в стенах этих храмов находились боги, перед которыми все должно быть открыто и свободно для доступа и чьи храмы и жилище представляет собой вся вселенная.
(XI) Греки и наши предки рассудили лучше: желая укрепить веру в богов, они признали, что боги обитают в тех же городах, где и мы. Такое верование приносит благочестие, полезное государствам, — если только справедливо высказывание Пифагора61, ученейшего мужа, что «благочестие и религиозное чувство сильнее всего охватывают нашу душу тогда, когда мы участвуем в обрядах в честь богов», и если справедливо то, что сказал Фалес, величайший из семи мудрецов62: «Люди должны думать, что все, находящееся у них перед глазами, полно богов». Ведь люди становятся более чистыми душой, как бы находясь в храмах, и глубоко религиозными63. Ибо перед нашими взорами (не только в наших умах), так сказать, благодаря вере появляется изображение богов. (27) Такое же значение имеют и священные рощи в сельских местностях, и нельзя отвергать почитания ларов, завещанного предками как владельцам земли, так и домочадцам, и обрядов, совершающихся на глазах у жителей имения и усадьбы.
Далее — «соблюдать обычаи ветви рода и предков» означает (так как древние были весьма близки к богам) соблюдать правила религии, как бы переданной нам богами. А то обстоятельство, что закон велит чтить обоготворенных людей, как Геркулес и другие, свидетельствует о том, что души всех людей бессмертны, а души храбрых и доблестных божественны64.
(28) Хорошо, что человеческие качества, как Ум, Благочестие, Доблесть, Верность, обожествляются и что каждому из них в Риме государством сооружены храмы, так что люди, обладающие этими качествами (а ими обладают все честные люди), полагают, что сами боги пребывают в их душах.
Но дурно, что в Афинах после того, как преступление, совершенное по отношению к Килону65, было искуплено, по совету критянина Эпименида был сооружен храм Оскорбления и Дерзости. Ибо надлежит обожествлять доблести, а не пороки. И древний алтарь Горячки на Палатине, как и алтарь Злой Судьбы на Эсквилине и все ненавистное в этом же роде должно быть удалено. А если надо придумывать имена, то лучше выбрать имя Вики Поты [оно происходит от слов «побеждать» и «овладевать»] и Статы [останавливающей отступающие войска], прозвания Статора и Непобедимого Юпитера и названия желательных качеств — Здоровья, Чести, Благоденствия, Победы66, так как ожидание всего хорошего укрепляет дух; ведь Калатин67 с полным к тому основанием обожествил Надежду. Что касается Фортуны, то пусть это будет либо Фортуна Нынешнего дня (ибо она обладает силой во все дни), либо Оглядывающаяся назад, дабы оказать помощь, либо Судьба, более выражающая случайность, либо Перворожденная, спутница наша со времени рождения на свет68, … [Лакуна]
(XII, 29) Когда ведется счет дням нерабочим и праздничным, для свободных людей это означает перерыв тяжб и споров69, а для рабов — трудов и непосильной работы70; при составлении календаря следует считаться с окончанием земледельческих работ. Что касается времени, когда, как сказано в законе, должны приноситься в жертву первые произведения земли и молодой скот, то следует тщательно совершать интеркалацию; это было разумно введено Нумой71, но пришло в беспорядок из-за нерадивости позднейших понтификов.
Далее, в постановлениях понтификов и гаруспиков нельзя изменять ничего из того, что касается жертв, подлежащих закланию тому или иному божеству: кому требуется взрослое животное, кому сосунки, кому самцы, кому самки72.
Многие жрецы всех божеств и особые жрецы отдельных божеств старательно дают ответы по вопросам права и творят обряды. И так как Веста как бы взяла под свою защиту очаг Города (ввиду этого она и получила греческое имя, которое мы почти сохранили как греческое, без перевода73), то да служат ей шесть девушек74, чтобы им было легче бодрствовать, поддерживая огонь, и дабы женщины на их примере понимали, что женское естество может переносить полное целомудрие.
(30) Дальнейшее относится не только к религии, но и к устройству общины, и без жрецов, от имени государства ведающих священнодействиями, некому будет руководить религиозными обрядами частных лиц75. Ведь на том, что народ всегда нуждается в мудрости и авторитете оптиматов76, государство и зиждется. При составлении списка жрецов не пропущен ни один из установленных видов служения богам77. Ибо умилостивлять богов поручено одним жрецам, дабы они ведали торжественными священнодействиями, другим — истолковывать слова прорицателей и притом не многих, чтобы их обязанности были определенными, и чтобы лицо, не принадлежащее к их коллегии, не могло знать того, что было признано государством.
(31) Но величайшее и важнейшее в государстве право, соединенное с авторитетом, принадлежит авгурам. И я держусь такого мнения не потому, что сам я — авгур78, но так как необходимо, чтобы о нас так думали. И в самом деле, существует ли большее право (если мы разбираем вопрос о праве), чем возможность отменять собрания и сходки, когда они назначены носителями высшего империя и высшей власти, и распускать их, когда они уже состоялись? Что-либо более важное, чем возможность прекращать уже начатое обсуждение, если хотя бы один авгур произнесет: «В другой день!»79 Что-либо более величественное, чем право постановить, чтобы консулы отказались от своей магистратуры? Что-либо более священное, чем право разрешить обратиться с речью к народу или к плебсу80 или отказать в этом позволении? Далее, а возможность отменить закон, если он был проведен не по праву, как это было с Тициевым законом в силу постановления коллегии, с Ливиевыми законами по решению консула и авгура Филиппа81? А то обстоятельство, что ни одна мера, принятая магистратами в Городе или же в походах, ни у кого не может найти одобрение без согласия авгуров?
(XIII, 32) АТТИК. — Продолжай; я уже вижу и признаю, что права, о которых ты говоришь, велики. Но в вашей коллегии существует важное разногласие между выдающимися авгурами Марцеллом и Аппием82 (ведь я ознакомился с их книгами): один из них находит, что авспиции учреждены ради пользы государства; другому кажется, что в вашем ведении находится еще и дивинация83. Я хотел бы знать твое мнение об этом.
МАРК. — Мое мнение? Я думаю, что дивинация, которую греки называют мантикой, действительно существует, и что та часть ее, которая касается полета птиц и других знамений, подлежит нашему ведению. Ведь если мы допускаем, что боги существуют, что их мысль правит вселенной, что они пекутся о людях и могут являть нам знамения, касающиеся грядущих событий, то я не вижу оснований отвергать дивинацию.
(33) То, о чем я говорил, соответствует действительности, а из этого неизбежно следует то, чего мы хотим. И в самом деле, и наше государство, и все царства, и все народы, и все племена знают множество примеров того, что многие события произошли в полном, в изумительном соответствии с предсказаниями авгуров. Ведь ни Полиид, ни Меламп, ни Мопс, ни Амфиарай, ни Калхант, ни Гелен84 не прославились бы в такой мере, и столько народов, как фригийцы, ликаоняне, киликийцы, а особенно писидяне не сохранили бы этого искусства вплоть до нашего времени, если бы древность не доказала, что все это справедливо. Да и наш Ромул не заложил бы города, совершив авспиции85, и имя Аттия Навия86 не было бы окружено славой так долго, если бы все они не сообщили многих изумительных истин. Но это учение и искусство авгуров, несомненно, теперь уже исчезло и ввиду своей древности, и ввиду небрежения к нему. Поэтому я и не согласен ни с мнением того, кто заявляет, что этого знания вообще никогда не было в нашей коллегии, ни с мнением того, кто полагает, что оно существует и ныне. Во времена наших предков учение это, мне кажется, имело двоякое значение: иногда к нему прибегали в связи с теми или иными событиями в государстве, но чаще всего при принятии решений87.
(34) АТТИК. — Я, клянусь Геркулесом, так и думаю и согласен именно с твоим объяснением; но продолжай.
(XIV) МАРК. — Я продолжу и, если смогу, буду краток. Следует вопрос о праве войны88. Мы установили законом, что тогда, когда войну начинают, когда ее ведут и когда ее прекращают, наибольшее значение должны иметь право и верность своему слову, и что должны быть истолкователи этого права и верности, назначенные государством89.
Что касается правил, принятых у гаруспиков90, искупительных обрядов и жертвоприношений для предотвращения несчастий, то в самом законе, думается мне, об этом сказано вполне ясно.
АТТИК. — Согласен с тобой, так как все это рассуждение относится к религии.
МАРК. — Но насчет дальнейшего я спрашиваю себя, Тит, согласишься ли с этим ты или отвергну это я.
АТТИК. — В чем же дело?
(35) МАРК. — Речь идет о ночных священнодействиях женщин.
АТТИК. — Да я согласен с тобой — тем более, что в самом законе есть оговорка насчет торжественного жертвоприношения от имени государства91.
МАРК. — Что же, в таком случае, станет с Иакхом и вашими Евмолпидами92, и со священными мистериями, если мы упраздним ночные священнодействия? Ведь мы издаем законы не для одного только римского народа, но и для всех народов, честных и стойких духом.
(36) АТТИК. — Ты, мне думается, сделаешь оговорку насчет тех мистерий, к которым мы сами приобщились93.
МАРК. — Да, я сделаю оговорку. Ибо, если твои любимые Афины, по моему мнению, создали многое исключительное и божественное и сделали это достоянием человека, то самое лучшее — те мистерии, благодаря которым мы, дикие и жестокие люди, были перевоспитаны в духе человечности и мягкости, были допущены, как говорится, к таинствам и поистине познали основы жизни и научились не только жить с радостью, но и умирать с надеждой на лучшее. Но о том, что мне не нравится в ночных священнодействиях, сообщают комические поэты94. Будь такая вольность допущена в Риме, чего бы только не натворил тот, кто с заранее обдуманным намерением внес разврат в священнодействие, во время которого божественный закон не велит даже бросать нескромные взгляды95.
АТТИК, — Ну, вот ты и предлагай свой закон в Риме, но у нас не отнимай наших.
(XV, 37) МАРК. — Итак, возвращаюсь к нашим законам. Ими, конечно, строжайше определено, что яркий свет должен на глазах у множества людей оберегать доброе имя женщин и что приобщение к таинствам Цереры должно совершаться по тому же обряду, по какому приобщения совершаются в Риме96. О суровости наших предков свидетельствует старое постановление сената о вакханалиях, произведенное консулами расследование с применением вооруженной силы и наказание, наложенное ими на виновных97. К тому же (дабы мы не показались, пожалуй, не в меру суровыми) в сердце Греции Диагонд из Фив упразднил все ночные священнодействия своим законом, изданным без ограничения срока действия. Что касается новых божеств и ночных бдений для поклонения им, то Аристофан, остроумнейший поэт древней комедии, в своих насмешках над ними доходит до того, что Сабазий и некоторые другие иноземные божества у него, после осуждения в суде, изгоняются из гражданской общины98.
Однако, если человек совершил проступок по неразумию своему и его сознательно искупил, то государственный жрец должен избавить его от страха кары, но дерзость и внесение дурных страстей в религиозные обряды должен осудить и признать нечестивыми.
(38) Что касается общественных игр, которые делятся на игры в театре и игры в цирке99, то состязания в беге, кулачном бою и борьбе и на беговых колесницах с запряженными в них конями надо устраивать в цирке, до полной победы. Театр же пусть будет предназначен для пения и для игры на лирах и флейтах100, но только с соблюдением меры, как предписано законом. Ибо я согласен с Платоном в том, что ничто не действует с такой легкостью на нежные и нестойкие умы, как разнообразные звуки музыки, и даже трудно сказать, как велика их власть и в хорошую, и в дурную сторону. Ведь музыка и пробуждает бездеятельных, и успокаивает возбужденных людей, и то приносит умиротворение, то придает мужество101. В Греции многие гражданские общины считали нужным сохранять древний размер напевов102; их нравы, ставшие изнеженными, изменились одновременно с напевами: либо нравы испортились из-за соблазнительной сладости напевов, как полагают некоторые, либо, когда строгость нравов пала вследствие иных пороков, в ушах и в изменившихся умах людей оказалось место также и для этой перемены103.
(39) Вот почему мудрейший и ученейший муж Греции так сильно боится этой порчи. По его мнению, нельзя изменить законы музыки без одновременного изменения законов государства104. Но я думаю, что этого не следовало так сильно бояться, но и нельзя этим совсем пренебрегать. Известно одно: напевы, бывало, полные приятной строгости благодаря размерам Ливия105 и Невия106, теперь сводятся к завываниям, причем исполнители вывертывают шею и выкатывают глаза при переходе из одного размера в другой. Древняя Греция некогда за это строго карала, уже заранее предвидя, что пагуба эта, постепенно проникая в умы граждан и порождая в них дурные стремления и дурные учения, неожиданно вызовет падение целых государств, — если верно, что суровый Лакедемон велел срезать с лиры Тимофея струны сверх положенных семи107.
(XVI, 40) Затем, закон предписывает соблюдать наилучшие из обрядов предков. Когда афиняне стали спрашивать Аполлона Пифийского, каких именно обрядов им следует придерживаться, был объявлен оракул: «Тех, какие соответствуют обычаям предков». Когда афиняне явились снова, оказали, что обычаи предков часто изменялись, и опросили, какому же из разных обычаев им следовать, оракул ответил: «Наилучшему». Это, конечно, так и есть: древнейшим и наиболее близким божеству надо считать то, что лучше всего.
Сбор денег мы упразднили, сделав исключение для сбора для Идейской Матери, производимого в течение нескольких дней108; ибо такие сборы наполняют умы людей суеверием и опустошают их дома.
Святотатец подлежит каре и не только тот, кто унесет священный предмет, но также и тот, кто похитит что-либо доверенное священной охране109.
(41) Такой обычай и поныне существует во многих храмах, и в древности Александр, говорят, положил деньги в святилище близ Сол, в Киликии, а афинянин Клисфен, выдающийся гражданин, опасаясь за свое положение, доверил Юноне Самосской приданое своих дочерей110.
Что касается клятвопреступления и инцеста, то здесь, во всяком случае, обсуждать эти вопросы не следует111.
Да не дерзают нечестивцы умилостивлять богов дарами; пусть они выслушают слова Платона, не допускающего сомнений в том, каково в этом случае будет решение божества; ведь от подлого человека не согласится принять дар ни один честный муж112.
О тщательности при исполнении обетов достаточно сказано в законе, и обет заключает в себе спонсию113, которой мы обязуемся перед божеством. Что касается кары за оскорбление религии, то против нее законного возражения быть не может. Но зачем мне здесь для примера называть таких преступников, когда в трагедиях их множество? Я лучше обращусь к примерам, которые у нас перед глазами. Хотя такое упоминание, пожалуй, может выйти за пределы судеб человеческих, все же, раз я говорю в вашем присутствии, я не умолчу ни о чем и хотел бы, чтобы то, что я скажу, лучше бессмертным богам было угодно, чем оскорбительно людям.
(XVII, 42) Когда вследствие преступления дурных граждан, после моего отъезда114, права религии были осквернены, то были оскорблены мои домашние лары, в их жилище был сооружен храм Своеволия, и из святилищ был прогнан тот, кто их спас. Остановите на мгновение свое внимание — ведь называть имена не к чему — на том, каковы были дальнейшие события. Меня, который не допустил, чтобы нечестивцы, разграбив и уничтожив все мое достояние, надругались над Охранительницей Города115, и потому перенес ее из своего дома в дом ее отца, сенат, Италия, более того — все народы признали спасшим отечество. Могло ли выпасть на долю человека что-либо более славное? А из тех, чьим преступлением тогда были растоптаны и уничтожены религиозные запреты, одни повержены, разбитые и рассеянные, а те из них, которые были зачинщиками этих преступлений и во всяческих кощунствах превзошли кого бы то ни было, я уже не говорю — испытали мучения и позор при жизни; нет, даже были лишены погребения и установленных похоронных обрядов116.
(43) КВИНТ. — Я хорошо это знаю, брат мой, и испытываю должное чувство благодарности богам. Но очень часто, как мы видим, дело принимает совершенно иной оборот.
МАРК. — Мы с тобой, Квинт, неправильно судим о том, в чем состоит божья кара; суждения черни вводят нас в заблуждение и мы не познаем истины. Мы измеряем несчастья людей смертью, или телесной болью, или душевной скорбью, или осуждением по суду; это — признаю я — есть удел человека и постигло многих честных мужей. Но кара за преступление грозна и, помимо своих последствий, сама по себе наиболее тяжела. Мы видели людей, которые, если бы не возненавидели отечества, никогда бы не стали и нашими недругами; мы видели их то горящими страстью, то охваченными страхом, то страдавшими от угрызений совести, то напуганными, что бы они ни делали, то, наоборот, презирающими религиозные запреты; путем подкупа они сломили правосудие человеческое, но не божье117.
(44) Но теперь я остановлюсь и не буду продолжать — тем более, что я добился для них большего числа наказаний, чем то, какого я желал. Я только укажу, что божья кара за преступления двоякая; она заключается и в душевных мучениях при жизни, и в позоре после смерти, так что гибель преступников одобряется приговором живых и испытываемой ими радостью118.
(XVIII, 45) В том, что поля не должны подвергаться консекрации119, я вполне согласен с Платоном, который (если только я смогу перевести) говорит приблизительно так: «Итак, земля, подобно очагу, есть священное жилище всех богов. Поэтому никто не должен посвящать ее вторично. В городах золото и серебро — и у частных лиц, и в храмах — порождают зависть. Также и слоновая кость, извлеченная из бездыханного тела, не представляет собой достаточно чистого дара для божества. Далее, медь и железо — орудия войны, а не принадлежность храма. Но деревянный предмет (из цельного куска дерева) посвящать можно, если кто-нибудь захочет, также и каменный — в святилищах, доступных всем, — и тканый предмет, если он потребовал работы женщины продолжительностью не более месяца. Белый цвет особенно угоден божеству — как вообще, так особенно в тканях; ничего окрашенного не требуется, разве только для воинских знамен. Но самые угодные божеству приношения — птицы и изображения, исполненные одним живописцем в течение одного дня. И да будут остальные дары подобными этому»120. Вот каково мнение Платона. Но я не ограничиваю прочего так строго, считаясь либо с богатством людей, либо с удобствами, связанными с временами года. Земледелие, подозреваю я, ухудшится, если к использованию земли и к ее обработке плугом присоединится какое-нибудь суеверие121.
АТТИК. — Это мне ясно. Теперь остается рассмотреть вопрос о преемственности священнодействий и о праве Манов122.
МАРК. — Что за изумительная память у тебя, Помпоний! А я упустил это из виду.
(46) АТТИК. — Охотно верю, но я об этом помню и жду рассмотрения этих вопросов тем более, что они относятся и к понтификальному, и к гражданскому праву.
МАРК. — Да, и ученейшие люди дали много ответов и многое написали обо всем этом, и я на протяжении всей нашей беседы, к какому бы роду законов наше обсуждение меня ни привело, насколько смогу, рассмотрю все, что относится к нашему гражданскому праву; но рассмотрю это так, чтобы было известно отправное положение, из которого выводится та или иная часть права, — дабы не было трудно любому человеку (лишь бы он мог руководствоваться своим умом), независимо от того, каковы будут возникшее новое судебное дело или новый поставленный ему вопрос, придерживаться их правовой стороны, когда известно, из какого начала следует исходить.
(XIX, 47) Однако законоведы либо ради того, чтобы вводить людей в заблуждение, дабы казалось, что они знают больше и решают более трудные вопросы, либо (и это более вероятно) ввиду своего неумения учить (ведь искусство не только в том, чтобы знать самому, но и в тем, чтобы уметь научить других) часто делят содержание одного вопроса на бесчисленное множество частей. Например, Сцеволы123, бывшие оба понтификами и в то же время опытнейшими законоведами, очень широко понимают область, которой мы занимаемся. «Я, — говорил нам сын Публия, — часто слыхал от отца, что хорошим понтификом может быть только человек, знакомый с гражданским правом». С гражданским правом в целом? К чему это? Что за дело понтифику до права «общих стен», или до права пользоваться водой, или до любых вопросов, кроме тех, которые связаны с религией124? А последних совсем немного. Это, я думаю, вопросы о священнодействиях, об обетах, о праздничных днях, о гробницах125 и так далее. Почему же мы придаем именно этому такое большое значение, между тем как, все остальное имеет лишь очень малое? Насчет священнодействий (а это более обширный вопрос) вот единственное решение: их всегда надо сохранять и передавать из одной ветви рода в другую и, как я изложил в законе, «священнодействия должны быть постоянными». (48) Но впоследствии решением понтификов было установлено, что священнодействия, дабы со смертью главы той или иной ветви рода память о них не уничтожалась, должны переходить к тем, кому после его смерти достанется имущество126. С установлением одного этого положения, достаточного для нашего ознакомления с правилами, возникает неисчислимое множество случаев, которыми полны книги законоведов. Ибо спрашивается, на кого переходит обязанность совершать священнодействия. Положение наследников законнейшее; ибо нет человека, который мог бы лучше занять место того, кто ушел из жизни. Затем следуют те, кто с его смертью или по завещанию должен получить столько же, сколько получают все наследники вместе127; и это в порядке вещей, так как соответствует установленному правилу. В третью очередь, если наследника не оказывается, — тот, кто на основании давности владения128 получил наибольшую часть имущества умершего. В четвертую очередь — если никто не принял имущества — тот из заимодавцев умершего, который хранит наибольшую часть его имущества. (49) Последним — то лицо, которое, будучи должником умершего, денег никому не уплатило; поэтому оно должно считаться как бы получившим это имущество.
(XX) Вот чему мы научились у Сцеволы. Древние законоведы определили иные порядки. Ибо они учили так: люди трояким образом могут принять на себя обязательство совершать священнодействия: либо по наследству, либо при получении большей части имущества129, либо (если большая часть имущества объявлена легатом) если кто-нибудь получит какую-либо часть его130. (50) Но будем следовать указаниям понтифика. И вот, как видите, все определения вытекают из одного того, что понтифики требуют, чтобы с имуществом были связаны священнодействия и чтобы на этих же лиц возлагались и траурные обряды и церемонии.
Более того, Сцеволы выставляют также и следующее требование: когда происходит раздел имущества — если в завещании указана «вычтенная часть»131 — и когда данные лица получили меньше, чем остается всем наследникам, то эти лица совершать священнодействия не обязаны. В случае дарения Сцеволы истолковывают это иначе: то, что глава ветви рода одобрил при дарении лицом, находящимся под его властью, действительно; то, что было сделано без его ведома, — если он этого не одобряет, — не действительно132.
(51) Из этих предпосылок возникают многие мелкие вопросы; кто не понимает их, тот, обратившись к их источнику, сам легко в них разберется. Например, если кто-либо примет имущество поменьше, дабы не обязываться совершать священнодействия, а впоследствии кто-нибудь из его наследников взыщет в свою пользу то, от чего лицо, чей он наследник, отказалось, и если имущество это, вместе с упомянутым поступлением, окажется не меньше имущества, оставленного всем наследникам, то тот, кто получит это имущество, тем самым один, без сонаследников, обяжется совершать священнодействия133. Более того, Сцеволы предусматривают, что лицо, которому в виде легата оставлено больше, чем дозволено получать без принятия религиозных обязательств, должно «при посредстве меди и весов» освободить наследников от обязательств по завещанию, так как в этом случае имущество это оказывается отделенным от наследства, как если бы оно вообще не было завещано в виде легата134.
(XXI, 52) По этому и по многим другим поводам я и спрашиваю вас, Сцеволы, верховные понтифики и, по моему разумению, мудрейшие люди: какие у вас основания приобщать к праву понтификальному право гражданское135? Ведь учением о гражданском праве вы в какой-то мере упраздняете понтификальное. Ибо священнодействия связаны с имуществом в силу определения понтификов, а не по закону. Поэтому, если бы вы были только понтификами, у вас оставался бы авторитет понтификов; но так как вы в то же время величайшие знатоки гражданского права, то вы, используя эту отрасль знания, издеваетесь над той. Верховные понтифики Публий Сцевола и Тиберий Корунканий136, как и другие, определили, что те лица, которые получают столько же, сколько все другие наследники, должны брать на себя обязательство совершать священнодействия, (53) Вот вам понтификальное право. Что прибавилось к нему из гражданского права? Глава о разделе имущества составлена с оговоркой — следует вычитать сто сестерциев; был придуман способ освобождать имущество от тягот в виде священнодействий. Ну, а если завещатель не пожелал внести эту оговорку? И вот, законовед, в данном случае сам Муций (в то же время и понтифик), советует данному лицу принять имущество меньшее, чем то, какое остается всем наследникам. Старые законоведы говорили, что, какое бы имущество ни было принято, обязательства совершать священнодействия налагаются на принявшего; теперь это лицо от них освобождается. Но вот что не имеет отношения к понтификальному праву и проистекает прямо из гражданского права: наследника надо при посредстве меди и весов освобождать от обязательств по завещанию, и дело должно решаться так же, как если бы это имущество не было завещано как легат, если лицо, в чью пользу легат отказан, обусловило, что имущество, оставленное ему по завещанию, то есть деньги, причитается ему в силу стипуляции137 и не [выплачены ему по завещанию.]
(54) [Перехожу к правам Манов138, мудрейше установленным и строжайше соблюдавшимся нашими предками; они повелели приносить умершим жертвы в феврале месяце, который тогда был последним месяцем в году. Как пишет Сисенна, Децим Брут139, однако, совершал эти жертвоприношения в декабре. Что Брут этим самым, как я выяснил, отступил от обычая предков (ибо я вижу, что Сисенна не знает причины, почему Брут не соблюдал этого древнего завета), итак, что Брут дерзостно презрел завет наших предков, мне казалось невероятным;] ведь это был, несомненно, ученый человек, и его близким другом был Акций140; но если древние считали последним месяцем года февраль, то Брут, по-видимому, считал им декабрь. Он полагал, что принесение величайшей жертвы умершим родным есть исполнение религиозного долга141.
(XXII, 55) Наконец, места погребения почитаются столь глубоко, что похоронить человека вне мест его родовых священнодействий, говорят, не дозволяет божеский закон, и во времена наших предков Авл Торкват142 вынес такое решение насчет Попиллиева рода. И если бы наши предки не повелели причислять к богам тех, кто ушел из нашей жизни, то праздниками назывались бы не «деникальные» дни (их название произошло от слова nex [смерть], так как они посвящены умершим143), а дни отдыха, посвященные другим небожителям. И вот, наши предки постановили совершать эти обряды в такие дни, чтобы они не совпадали ни с частными, ни с общественными праздниками. Наше понтификальное право в целом — так, как оно составлено, — свидетельствует о глубоком религиозном чувстве и об уважении к обрядам. При этом мы не должны устанавливать, когда именно оканчивается траур семьи, которую посетила смерть, каковы особенности жертвоприношения, когда Лару закалывают баранов, каким образом отрезанную кость покрывают слоем земли, каковы права, возникающие после заклания свиньи144, с какого времени место погребения начинает считаться «гробницей» и подпадает под религиозный запрет.
(56) Мне лично кажется, что самым древним видом погребения был тот, каким у Ксенофонта пользуется Кир: тело возвращают земле, помещают и кладут его, как бы обволакивая покровом матери145. По такому же обряду, как мы узнали, в могиле, расположенной невдалеке от алтаря Родника146, был погребен наш царь Нума, а Корнелиев род, как известно, вплоть до наших дней прибегает к этому виду захоронения. После своей победы Сулла повелел рассеять погребенные у реки Анио останки Гая Мария, движимый ненавистью, более жестокой, чем та, какую ему следовало бы питать, будь он мудр в такой же степени, в какой он был неистов. (57) Пожалуй, из страха, что это может случиться также и с его останками, Сулла, первый из патрициев Корнелиев, пожелал, чтобы его тело было, после его смерти, сожжено на огне. Ведь Энний пишет о Публии Африканском: «Здесь лежит он»147. Это верно, так как «лежащими» называют тех, кто был погребен. Но о «гробнице» говорят только после того, как совершены все установленные обряды и в жертву принесен боров. И то, что теперь совершают при всяких похоронах, дабы тело считалось «преданным земле», тогда относилось только к тем, чьи тела покрывала брошенная на них земля. И такой обычай подтверждается понтификальным правом. Ибо, пока кости не засыпаны землей, место, где было сожжено тело, еще не находится под религиозным запретом; когда же останки засыпаны комьями земли, то они считаются преданными земле, место называется гробницей, и только тогда на него распространяются многие религиозные права. Поэтому семью того, кто был убит на корабле и затем брошен в море, Публий Муций признал «чистой», так как кость такого человека не лежит на земле, но обязал наследника принести в жертву свинью: он должен соблюдать трехдневный траур и в искупление заклать свинью-самку. Если человек умер в море, находясь в плавании, то обязанности те же, но без искупительной жертвы и дней траура.
Источник: ancientrome.ru.
Рейтинг публикации:
|
