|
31 Октября. Не знаю, как называется тот Бог, с которым я, оказывается, всю свою жизнь советовался, к которому прибегал, который вел меня…
Слово о том, как человек, созданный Французской революцией в 1789 году, превратился во время русской смуты, порожденной всемирной войной, опять в состояние обезьяны. Или сказание о том, как доказала Россия, что человек действительно происходит от обезьяны.
Из беседы с Иваном Васильевичем Ефимовым. Горилла поднялась на ноги.
Горилла поднялась за правду.
В трамвайной толпе яростный шел спор, яростно кто-то стоял за правду и называл Керенского вором.
— А думаете, Ленин не украдет? — слабо возразили.
— Не оправдается Ленин, и его туда же!
Потом нельзя было уловить смысла спора, это было рычание. Я протолкался к рычащему за правду и увидел гориллу…
— Насилие…
— Пикни еще и увидишь насилие. Кто-то слабым голосом сказал:
— Товарищи, мы православные!
Горилла не утихла, но полезла куда-то еще яростней.
Мы потом об этом слышанном «Товарищи, мы православные» целый вечер беседовали с Иваном Васильевичем.
«Товарищи» — это одно сочетание, а «православные» — совершенно другое, и так странно казалось, что в этой фразе «Товарищи, мы православные» соединилось столь разнородное, будто между теми и другими кто-то поставил знак сложения: товарищи + православные, а результат сложения — ярость гориллы.
Вот этот вопрос, почему союз трудящихся — товарищи и союз верующих вместе взятые превращают и товарища, и православного в гориллу, мы с Иваном Васильевичем и обсуждали.
Мы отбросили, с нашей точки зрения, несущественное в большевиках-солдатах, что они будто бы изменники, что они утомились и хотят мира, что они разбаловались в Петербурге и всякое другое, мы взяли только существенное, что эти солдаты простые, малограмотные крестьяне, выросшие под влиянием церкви, воспитанные на идее необходимости подавить личное начало ради чего-то высшего. В конце концов, это те униженные и оскорбленные, которым Достоевский давал утешеньице: «Терпите, Константинополь будет наш, и се буде, буде!»
Конечно, тут не в слове дело: мало кто знает из них, что такое Константинополь и на что он нам нужен, важно то — это слово создает моральное состояние, сознание какой-то общей правды, за которую в ближайшие наши годы умерли сотни тысяч людей. Так что будем называть этот город Константинополь хотя бы «Китеж, невидимый град».
Неважно то, что как кто говорит про себя, верую или не верую, ходит молиться в церковь или не ходит, важно, как живет, и неважно, что скверно живет, ну, его осудят, а все-таки в этой же плоскости миром осудят, скажут: «Искариот — изменник града, этого самого невидимого града Китежа».
Вот что значит: мы — православные.
А с другой стороны: мы — товарищи. Опять не я, а мы, потому что все эти люди, бабушка русской революции, Вера Фигнер, шли аскетическим путем, отказываясь от себя лично во имя государства будущего. Недавно мне рассказывали, будто Ленину в Финляндии захотелось посмотреть музей искусств, а где он находится, Ленин не знал. Спросил кого-то из знакомых и сказал ему: «Только никому не говорите…»
Нельзя, чтоб говорили о Ленине, будто он наслаждается искусством.
И так шло с двух сторон: православные умирали за невидимый град, а товарищи за видимый град на земле, но сами этим градом пользоваться не смели, ни видимым, ни невидимым. Другими словами, православные назывались народ, а товарищи — интеллигенция. Между теми и другими были русские европейцы, которых теперь называют кадетами и буржуазией: эти стояли за свободу личности.
Ни народ, ни товарищи, однако, оправдания этой свободе в русских условиях не находили и кадетов всегда ненавидели и теперь перенесли эту ненависть на всю по-европейски реформированную интеллигенцию, и теперь сделали ее пищей гориллы.
Так что в чистом виде появление гориллы происходит целиком из сложения товарищей и православных.
— Мы, товарищи, православные!
Все равно — град видимый товарищей или невидимый град православных, ворота в этой обители верующих узкие и войти в них можно только поодиночке, один за другим, и не у всех сразу, а у всех по имени спросит Архангел пропуск.
Вот это главное и упустили товарищи. Православные шли этим путем вместе и в невидимый град через узкие врата смерти поодиночке. А товарищи впустили всех сразу, без всякой подготовки, чистилища.
Хотя бы посмотрели, как в церкви идут люди прикладываться к чудотворной иконе: идут по одному, каждый перед этим оправится, выстоится и, когда черед дойдет, приложится честь честью и непременно каждый по-своему, по своей манере.
«Мы, — говорят, — все равны!» Ну вот и посмотри, как равны, один шел с благоговением, и того одного затолкли и все изломали, истоптали и стало ни на что не похоже, и град невидимый стал городом Петербургом, оскверненным, загаженным, и люди стали гориллами.
Я наблюдал за этими товарищами и православными и в церкви и в городе — одно и то же везде. Начинается все прекрасно, все вдруг вместе радостно чувствуют, что вот это имение, этот город и эта прекрасная столица с золотом на стенах дворца — все это наше, а потом все ринутся и, не зная, что такое священное «мое», прямо переходят в «мое гориллино» и спешат <скорее> отломить со стены града золото, берут в руки золото, а это никому не нужная позолота.
И подсвечники оказались не золотые, а бронзовые.
Смотрите теперь: сами отворившие град испугались и говорят, что все объясняется необразованностью народа, и все вопят кругом, что народ темный, понимая в этом чуть ли не грамотность.
Но ведь мы же знаем, что грамотность и образование делают людей чище только снаружи: грамотные люди изменили родине и предали ее на растерзание немцев?
Нет, не хватает не образования, а просвещения, не хватает нового крещения и кропления святой водой. Православные люди жили плохо, но умирали хорошо, а товарищи должны приготовить хорошую жизнь, а для этого опять-таки нужно пройти через чистилища личности.
Еще мы беседовали с Иваном Васильевичем о пораженчестве, и общая мысль наша была такая, что хлыстовство так же относится к православной церкви, как пораженчество к русскому государству. И хлыстовство приводит к Распутину, а пораженчество — к Троцкому.
Начало же пораженчества мы рассматривали на примере новгородского купца Артюшки, промотавшего имущество отца своего: «Девки, бабы сс-те на меня, новобранец нынче я!»
Мещанство. Дон-Кихот скучает. Однажды Дон-Кихот остался один: Санчо куда-то ушел. За водой пришлось идти, дров нарубить и т. д.
В ночь на 2 Ноября: караул. Оружие всякое кучей стоит. Черные железные ворота. Москва разгромлена. Керенский отступил. С юга движется Каледин. Горилла в казармах: ей не нужны ни большевики, ни эсеры, ей нужно исполнение обещания. Большевики победили, потому что они не интеллигенты, и прямо взялись за казарму и фабрику, не сидели, как эсеры, в кабинетах.
2 Ноября. Хоронили еврейку Веру Слуцкую в красном гробе с оркестром, публика с отвращением смотрела и делала замечания:
— Опять представление, кому это нужно!
— Чертей хоронят.
Вот сравнить с Апрельскими похоронами.
Женя, Катя и Соня спрашивают меня, кто у нас Марат, не раз и не два спрашивают и, наконец, я догадался: девочкам хочется разыграть роль Шарлотты Корде.
Так у нас с марта месяца все революционеры представляют Французскую революцию и теперь дошли до такого азарта, что вовсе забыли о театре, и лупят актеры Французской революции друг друга по-настоящему.
Сомнение о слове «человек» в нашем употреблении: сомнение о человеке, созданном Французской революцией, и превращение его опять в обезьяну.
Источник: lib.rus.ec.
Рейтинг публикации:
|
