Александр Круглов (Абелев). Что такое фарисейство?

Кант как фарисей 

Почему нас здесь заинтересовал именно Кант, а не кто другой?

Потому, что как будто именно он – авторитетнейший сторонник автономии морали: такой морали, когда человек обязан мыслить о своем моральном долге своей собственной головой, а не поступать от готового (данного кем-то вне его) священного правила. То есть как будто кардинально порывает с  фарисейством .

Однако вместо того Кант лишь поднимает  фарисейство  на новый теоретический уровень.

Действительно, его формула «поступай всегда согласно той максиме, относительно коей в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом» – одновременно и призывает каждого думать своей головой, в поиске всеобщего закона для каждой отдельной проблемы, но и – при этом – напрочь отказаться от поиска действительно наилучшего уникального решения данной проблемы, в пользу этого всеобщего закона. То есть принципиально отказаться от реального добра в пользу того, что можно в подобных случаях формально истребовать от всех и каждого, в том числе, значит, и от человека, никакого добра не желающего и не понимающего – грубо говоря, от злого дурака. «Подумай, что в подобных ситуациях можно было бы истребовать от всякого, и сам поступи так же» – а не так, как, по сердцу и уму, поступить было бы лучше всего. Таким образом, эта мораль даже и не автономна – не учит человека самому искать реального доброго плода деяния – а по существу гетерономна, ибо включает в дело оглядку на всех (в т.ч. на гипотетического злого дурака), и даже ставит этих всех, «всеобщий закон», во главу угла. Совершенно по фарисейски.

Лишь на поверхностный взгляд может показаться, что приведенная кантовская формула «категорического императива» (звучит-то как ужасающе!) уточняет Золотое правило (Христа) «поступай с другими так, как хочешь, чтобы они с тобой поступали». Конечно, нельзя поступать с другими точно так, как хочешь, чтобы они поступали с тобой, потому что люди разные; но у Христа это определенно не значит – «ищи такого всеобщего закона, который был бы слеп к нашим различиям» – ибо в этом случае Христос ничем не отличался бы от формалиста-фарисея. У Христа это значит, напротив – ставь себя на место конкретного уникального другого, входи в его душу и ситуацию, то есть как раз решай каждый вопрос по месту, неформально и индивидуально. По Канту, рафинированному фарисею – «ищи формального закона даже на те случаи, на которые его и не писано»; по Христу – «ищи плода доброго».

Любопытно, что Кант, учивший «моральный закон свят (неукоснителен)», верил, что учит тому же самому, что и максималист Христос – на самом же деле был в этом именно и только ригорист, то есть скорее столь неприемлемый для Христа фарисей. Какая уж у Христа «неукоснительность», если, во имя плода доброго, он только и делал, что «нарушал» – «нарушал, чтобы исполнить»! «Не человек для субботы, а суббота для человека»: не человек служит закону, а закон – человеку! Не буква, а дух! – так оно по Христу.

Кстати, от звания ригориста (синоним фарисея) Кант не только не отрекался, но считал ригоризм синонимом настоящей моральности. А во всех моральных максимах считал безусловно необходимыми – «твердость и определенность». Тогда как любая максима для истинно доброго человека – лишь только ориентир к цели добра, а не самоцель… То есть Кант был в этом классический «законник» (другое именование фарисея).

Конечно, Кант видел и понимал многое, и тем, что здесь приведено, не исчерпывался. Другая формула «категорического императива» – требование видеть во всяком другом человеке всегда только цель, а не средство – это уже совершенно в духе Золотого правила, даже, можно сказать, другая формулировка Золотого правила. (Сам Кант, правда, толковал эту свою формулу по иному, – но здесь слишком мало места для того, чтобы входить в это конкретно). От исторического, религиозного фарисея его отличает и понимание того, что Богу нельзя послужить иначе, кроме как добрым образом жизни. Но то, все-таки, что мы называем кантовской моралью – это именно  фарисейство . Хотя и освобожденное от наивной архаичной религиозности исторического евангельского фарисея, но уж зато, кажется – в чистом виде.

Образец того, как следует понимать его учение, Кант дал в самой обескураживающей по чистоте фарисейской установки статье «О мнимом праве лгать из человеколюбия». В ней он вывел, что правду следует сообщить и «злоумышленнику», если в вашем доме укрывается намеченная им невинная жертва, а он вас прямо спросит – не у вас ли. К счастью, далеко не все во время второй мировой оказывались кантианцами – и гестаповцам прятавшихся не выдавали. Но как это по фарисейски – не лгать, хотя бы этим и предавать, притом что предательство – обман справедливого доверия – не худшая ли разновидность лжи? Не лгал и Иуда…

Обыватель и фарисей 

Обыватель – человек, для которого персональное благополучие составляет предмет его личного и социального достоинства.

Казалось бы, установке на благополучие незачем быть разборчивой во взглядах и принципах, то есть она хоть и не похвальная, но не фарисейская. На самом деле, будучи для обывателя вопросом его сравнительного достоинства в его среде (без этого нет обывателя, а есть только, может быть, жуир или корыстолюбец), она-то и заставляет обывателя равняться на общепринятые в этой среде критерии и ценности. Благополучие – главное, но только благополучие в общепринятой форме. К тому же точная вписанность в общепринятое (так называемый конформизм) сама по себе уже составляет благополучие – дает обывателю душевный комфорт. Обыватель всегда при установках, которые вырабатывает не сам (себе он не доверяет), а заимствует из надежнейшего для него источника, и этим доволен, и горд, и в всегда в сознании правоты. И во всем этом обыватель, как это часто и замечают, при всей своей теплохладности бывает очень недалек от ревностного фарисея. Который тоже праведен, самодоволен и горд.

По своему обыватель и по-своему фарисей – служители некоей «правильности», «законники». Только у обывателя правильность – кодекс общепринятостей, у фарисея – кодексы ученые или элитарные. Но и к тем и другим, понятно, у того и у другого отношение некритическое – как к святыне. Для обывателя его законы верны уже потому, что существуют (что общеприняты), для фарисея они верны потому, что верны. Но послушание им для того и другого – превыше всего.

Сами общепринятые установки могут друг другу отчаянно противоречить – обывателя это не смущает. Он и верующий, и блюдет приметы, и (ныне) вполне сексуально свободен; он может быть и лавочник и поклонник Сталина одновременно; он молится Христу, не имевшему где преклонить голову, и остервенело гонит зимою «бомжей» из подъездов, и т.д. Фарисей, напротив, привержен определенным священным для него принципам и это значит, что он не замечает или отвергает все, что может им противоречить. Однако, при всей своей видимой маниакальной последовательности, в главном фарисей оказывается еще непоследовательней обывателя: ведь самый добрый принцип, не считающийся с реалиями, творит только зло.

Обыватель, отчасти в силу слишком явной несогласованности принимаемых им установок, не склонен рассуждать, а фарисею рассуждать просто – и он резонер и морализатор… Но уж если обывателю случится-таки выносить суждения, особенно моральные (а общепринятость ведь и есть примитивная мораль), он будет их выносить совершенно формально, резонерски-морализаторски и фарисейски (как раз потому, что не вникает в суть вещей). Хрестоматийные бабушки на скамейках, знающие все за всех и постоянно кого-то осуждающие – именно фарисейки.

Обыватель препоручил свою личную совесть общепринятой правильности – так точно и фарисей подменил свою совесть принципиальностью, хоть и ученой. Обыватель упростил свое бытие (хотя и не быт), он не осмысляет мир, а только приспосабливается к нему, – но и фарисей – хоть и пытается направлять мир – не осмысляет (за него все осмыслила его вера). Обыватель узок (ибо узок его интерес), и фарисей – узок (ибо зашорен, ограничен принципом). Обыватель – формалист (например, как сказано, социальные признаки благополучия он предпочитает реальному благополучию, бывающему только индивидуального образца), настоящий фарисей – ригорист (формалист упертый). Обыватель верен общепринятому, сочетающему в себе не сочетаемое, и потому – и по-своему терпим, и по-своему фанатичен; фарисей фанатичен, но, ослабевая в рвении, превращается в простого формалиста, собирающего определенную дань принципу и ко всему прочему равнодушно-терпимого. Обыватель, если верит – то простой обрядовер; и фарисей, в самом глубоком смысле, есть совершенный обрядовер (ибо свел дух к букве). Обыватель насмешлив (хотя это распространяется только на отдельных «чудиков», не вписывающихся в широкое общепринятое), фарисей – чванлив (правда в отличие от обывателя это распространяется на большую часть человечества)…

Все эти параллели можно, конечно, углублять и продолжать.

Сноб и фарисей 

Снобизм – термин, возникший почти через две тысячи лет после первых фарисеев.

И значит он – чванливая гордость принадлежностью к некоей предполагаемой «элите», «лучшим людям», «определенному кругу», то есть замкнутой группе людей, «своих», в которую как бы посвящают только сами ее члены; сама же элита различает себя по неким сверхценным опознавательным приметам – от, скажем, особого (одинакового в данной группе) понимания искусства или политических оценок до определенных внешних манер, способа одеваться или выражаться и т.д. Характерно, что никакие достоинства сами по себе, например таланты, еще не составляют снобистского достоинства: это идет от родовых аристократов, для которых, скажем, хороший профессионал есть только хороший профессионал, подобно хорошей обслуге, и не более того. Сверхценные приметы «своих» могут быть на удивление ничтожными. Вот например одно из снобистских высказываний, автора коего, в силу характерности этого высказывания, даже не обязательно называть (цитата точная): «Когда вместо "есть" говорят "кушать", а вместо "скажите, пожалуйста" – "вы не подскажете?" – я понимаю, что этот человек, наверное, по большей части "не моей крови"»…

А вот, если хотите, и пример более серьезной – уже политической установки, как гордого признака «избранных своих». Я говорю о круге, претендующем ныне на высокое звание российской интеллигенции; этот круг, в частности, издает журнал с откровенным названием «Сноб» (чванливый человек)… Очевидно, что презрительное неприятие Путина – один из пунктов самоидентификации этого нашего культурного бомонда. Многие претензии к Путину вполне оправданы, но слишком явно и то, что ни здравый смысл, ни логика, ни справедливость в этой групповой установке как таковой далеко не главное. Так, «Путин должен уйти!» – хотя в этом случае придет заведомо худший для того же бомонда кандидат, второй номер в президентской гонке (коммунист и записной сталинист). Вы не можете привести самое робкое и обоснованное сомнение в том, что Путин мог столь радикально сфальсифицировать выборы, в которых слишком убедительно победил – вместо контраргументов последуют знаки презрительного неприятия уже не путинской, а вашей персоны. А чего стоит тот головокружительный удручающий фарс, который приходится наблюдать все последние месяцы (сейчас – август 2012)! Достаточно шайке тщеславных хулиганок, прославившейся похабнейшими и глупейшими «перформансами» (вроде группового спаривания в университетском музее или заталкивания мороженой курицы в вагину), приплести к своим паскудствам пару словечек против «путинского режима», как наш бомонд безоговорочно признает их за своих! Врываются нахалки и в самый видный московский храм, скачут в колготках у алтаря и выкрикивают ругательства, оскорбительные вообще и для верующих в частности, но опять же не забывая «Путина прогони». Запуганное государство решается, наконец, вспомнить о законе. И тут начинается невообразимое! Наших не тронь. Весь бомонд, мал и стар, мужчины и женщины, встает на их защиту против «режима», пишет язвительные письма Путину, «ни в чем не виноватые» «девочки» – уже и «узницы совести», и номинанты на художественную премию, их надо выпустить даже не как прощенных хулиганок (это – «катитесь к черту»), а как народных героинь!.. Итак – а) групповое чванство, б) абсурдистская верность групповым установкам и в) фактические (если не умышленные) фальшь и лицемерие в чудовищных степенях – весь фарисейский букет…

(Куда более больной пример  фарисейства  российского бомонда – его позиция по Чеченским войнам, когда, видимо, из справедливейшего принципа «война есть зло» нелепым образом родилась фарисейски-непробиваемая иррациональная симпатия к сепаратистам – исламистам, внедрителям палок и подлейшим кровавым террористам; их величали аж «борцами за права и свободу народа», «чеченским сопротивлением» и т.п. ... Но здесь не хотелось бы развивать эту тему.)

Есть версия, что слово снобизм – от некоего англичанина Сноба, чрезвычайно гордого принадлежностью к своему клубу (клуб ведь – нечто очень похожее на замкнутую группу «своих», куда посторонних не пускают). И есть другая, именно что сноб – это как раз человек неблагородного происхождения, не из «элиты», всячески старающийся выглядеть благородным, и, видимо, в силу этого пересаливающего по части чванства. Та и другая версии вполне соответствуют сути этого явления.

Итак, можно сказать, что фарисеи – это первые снобы. Но только это были снобы масштабные, не чета нынешним – то есть выделяющие себя по самому масштабному признаку – особой праведности перед Богом.

А нынешние снобы – это жалкие выродившиеся фарисеи. Чванливые наверняка не меньше прежних, они выделяют себя по слишком ничтожным признакам (вроде приведенных в цитате о «вы не подскажете» вместо «скажите пожалуйста»). Но если это признаки, скажем – какие-то социальные установки или предпочтения, то тут наши снобы, по степени своей вредоносности, суть фарисеи почти прежние, евангельские. Разумеется, они не могут относиться критически к тем установкам, которые конституируют их «круг», ибо это грозит им отлучением, и тут проявляют всю тупость и ригидность настоящего  фарисейства .

Можно сказать еще: у прежнего фарисея дело начиналось с упорства в каких-то идейных установках и кончалось чванством; а у нынешнего фарисея-сноба дело начинается с самого чванства, а идейные установки уже к тому прикладываются. Чувствуется, что снобизм сам по себе есть столь отвратительное явление, что его родство с  фарисейством  способно его скорее украсить.

Тоталитарное сознание и  фарисейство  

Тоталитарное сознание, по одному из своих конституирующих признаков, есть сознание чисто фарисейское: это исповедание комплекса неких принципов, так сказать, комплекса сверхценных идей, так называемой идеологии, суммы формул, которая не может подвергаться никакому критическому рассмотрению, но только уразумению и исполнению. Тоталитарная идеология есть даже больше, чем «догма» – а прямо-таки готовое «руководство к действию»! ибо обдумывать в ней не только ничего уже не нужно, но и прямо преступно. И эти принципы, хотя вроде бы и имеют в виду всеобщее благо людей, однако ставятся выше блага и самой жизни каждого из этих людей, – то есть, по существу по фарисейски, но только откровеннее, идейное добро, данное на уровне формул, вправе без колебаний творить любое практическое зло. (Тут этот фарисей бывает неразличим от «иезуита», о чем будет сказано в своем месте.)

Отличие же тоталитарного сознания от фарисейского в том, что оно – как бы сверхфарисейское. Между Богом и смертными дистанция слишком велика, их грешность и ничтожество, в общем, почти законны; идеология же – она прямо тут; если жизнь ей противоречит, тем хуже для жизни. Соответственно, фарисея в общем устраивает, что большинство смертных не дотягивает до него в праведности, это только дает пищу его гордыне; тоталитарного же идеолога никакие отклонения от «единственно-правильного» не устраивают категорически. Если владение фарисеем «ключами уразумения» делает его только чванным, то идеологического фанатика это владение делает (обязано сделать) беспредельно жестоким; по отношению к несогласному позволено все, ибо это – не просто ничтожный человек, как для обычного классического фарисея, даже не преступник, у которого могут оставаться свои права и адвокаты, а – враг. «Враг народа». С которым, как говорил Хрущев по поводу каких-то противников большевизма, возможен только «земельный вопрос: кто кого закопает». И даже не только прямое несогласие карается, но и всего лишь «уклон», своя интерпретация. «Какой уклон хуже – правый или левый? – Оба хуже, товарищи!»

«Идеологические работники» же в устоявшемся тоталитарном обществе – это профессиональные начетчики, фарисеи близкие к обычным «классическим», о которых речь шла в рубрике про начетчиков.

Самое характерное в тоталитаризме то, что он стремится сделать маниакальными фарисеями – и ему это действительно удается на довольно длительные периоды – всю массу простых и в норме не склонных к подвижничеству обывателей. Идеология должна стать общепринятой и подменяет обычную обывательскую общепринятость, где каждый радеет о собственном благополучии, хоть и в традиционных формах. При победившей идеологии каждый обыватель, «новый человек», должен радеть исключительно о постоянном и окончательном торжестве этой идеологии – которую может и не особенно понимать – победе коммунизма или Рейха, например. Каждый такой обыватель, таким образом, есть своего рода фарисей, только уже не прежний фарисей-гордец, а фарисей-винтик, часть великого общего целого, счастливый именно этим; не особенный, а – «простой советский человек» или «солдат (не генерал!) Рейха».

Диссидентство и  фарисейство  

Вспоминая тоталитарное государство периода своего заката, невозможно не отметить еще одно замечательное явление. К классическому фарисею, в тоталитарном обществе, ближе его фанатичных вождей и ближе казенных идеологов и начетчиков оказываются еретики – диссиденты…

Здесь я имею в виду не то диссидентство, когда, например, писатель передавал для издания за границей или отпечатывал на машинке, на папиросной бумаге, свои неугодные или идеологически невыдержанные произведения, – таковой совершал самое справедливое и естественное, что в его положении можно было сделать. Также я не имею в виду совершенно рациональную и моральную потаенную деятельность по размножению и распространению неугодной власти классической литературы, исторической и политической информации, «хроники событий» и т.д.

То, что я имею в виду – совершенно особое историческое и морально-психологическое явление. То был период, когда необходимы были заметные общественно-политические акции, демонстрировавшие бы советской администрации и демократической мировой общественности несогласие самих граждан со своей тоталитарной властью. Инакомыслящие должны были заявить о своем существовании воочию. И вот эти акции, когда уже тоталитаризм пошел на спад и утратил былую свирепость, нашли своих замечательных исполнителей – которым, подчеркну, мы действительно должны быть благодарны. Так, нашлись отважные люди, вшестером продемонстрировавшие на Красной площади несогласие с вторжением советских войск в Чехословакию; сравнительно нередки были принципиальные ученые и люди искусства, подписывавшие письма в защиту уголовно преследуемых диссидентов; встречались также непокорные люди, отказывавшиеся «играть с государством в его игры» и (по мере мельчания принципа) не приобретавшие в день получки обязательных лотерейных билетов ДОСААФ (добровольного общества содействия авиации, армии и флоту), не ходившие на бессмысленные псевдо-выборы, и т.д.

То есть, подобные диссидентские акции:

а) преследовали исключительно моральные неутилитарные цели, совершались призванными к тому людьми исключительно во имя морального принципа, строго в соответствии с этим принципом и во вред собственному благополучию;

б) носили умышленно показательный, демонстративный характер, и, так или иначе, делали заметными их исполнителей (что, так сказать, совпадало с интересами тщеславия);

в) заведомо не могли привести к той цели, которая ими заявлялась (то есть не способны были остановить вторжение в Чехословакию или куда угодно, заставить освободить репрессированных, заменить фарс выборов из одного на настоящие альтернативные выборы, уменьшить количество спускаемых на каждый коллектив лотерейных билетиков, и т.д.);

г) приносили реальный и ничем не заслуженный вред родственникам и сотрудникам «демонстративных» диссидентов, становившимся заложниками этой их морально-политической активности (родственникам строились властями всякие каверзы, полезная работа трудовых коллективов, где обнаруживался «подписант», разваливалась, недобровольные «агитаторы» в ожидании избирателя досиживали на участках допоздна, билеты обязан был купить в большем количестве кто-то другой, и т.д.*).

Здесь была весьма явная и больная коллизия: или не сопротивляться «Софье Владимировне» (советской власти) вовсе, или сопротивляться – но чисто демонстративно, заведомо безрезультатно и сея ненароком вред, то есть – по фарисейски…

Очевидно, что подобное социальное «брожение», при всей его значимости, не могло бы осуществляться без значительной «закваски фарисейской» в моральном характере его деятелей. И она, эта закваска – увы, – бывала даже непосредственно заметна.
 

Благородство и  фарисейство  

Благородство как моральная категория – это моральность, рождающаяся из уважения к собственному достоинству (исходно – сословной чести, традиционно воспрещающей низость, всякую игру не по правилам), хотя и не обязательно из сочувствия ближнему.

Разумеется, честь лучше бесчестия, и благородство лучше отсутствия оного (подлости). И то, что в своей моральности благородный отчитывается как будто только перед собою, то есть, точнее, руководствуясь ведомыми ему высокими критериями и не давая себе никаких поблажек и послаблений, даже и широко принятых, тем более не желая ничего знать о выгодах или невыгодах подобного поведения – это как будто требования самой морали.

И все же подлинная мораль (лучше называть ее человечностью) – не синонимична благородству. Ибо рождается именно из сочувствия ближнему, «эмпатии». Она может даже и нарушить любые правила во имя добра – то, чему учил Христос, и чего не может благородный… и чего не может фарисей. (Вспомним хотя бы столь «благородный» обычай дуэли, узаконивающий убийство «из чести», причем самое подчас несправедливое.) Подлинная совесть отчитывается перед сердцем, совесть благородного – перед неким кодексом сакральных правил, хотя и принятым в качестве своих собственных.

В общем, ответ ясен: благородство – соединившее самоуважение, верность кодексу высоких (высшего света) моральных правил и определенное равнодушие к объекту морали – это лишь благородное  фарисейство .

Донкихотство и  фарисейство  

Близко к понятию благородства – донкихотство. Донкихотство есть утрированное благородство. Самоуважение, движущее благородным, дорастает у Дон Кихота до полного посвящения себя благородным идеалам. А идеалы его рождаются в нем неизвестно как (берутся, например, из рыцарских романов), и гордо блюдут свою чистоту, принципиально не считаясь с реалиями.

Итак, донкихотство (или рыцарство) как моральная категория – это мораль как личное подвижническое служение неким высоким (и не расхожим, не общепринятым) идеалам, слепо игнорирующее недотягивающие до этих идеалов реалии.

Истинная мораль действительно не ориентируется на расхожие реалии (так, если и все вокруг окажутся подлецами, это не значит, что и ты получаешь право стать таким); но она их ни в коей мере не игнорирует. Поскольку именно в наличных реалиях должна принести свой плод – какое-то реальное добро. Донкихотство же их именно игнорирует, презирает или неспособно видеть, вследствие чего – то совершает нечто нелепое и никчемное («ветряные мельницы»), то – и это уже трагично – западает в самый отчаянный и нередко вредоносный формализм (пример мальчика, которого столь неудачно защитил от злобного хозяина первый описанный в литературе Дон Кихот).

Итак – вот комплекс Дон Кихота: подвижническое служение чему-то отвлеченному и высокому (и возможно надуманному), формализм, слепота к реальному исходу деяний.

Надо признать, что и донкихотство – это, может самое извинительное и самое симпатичное из возможных, но – то же  фарисейство .

Рейтинг публикации:

0

Комментарии (0) | Распечатать

Добавить новость в: