|
ГЛАВА III ПРОДОЛЖЕНИЕ 3
Те, кто приписывают русским царям "комплекс Филофея" как стремление к преемственной власти от Византии, должны были бы знать, что на самом деле - пророчество и слова Филофея были грозным эсхатологическим предупреждением против соблазна земной властью. Отчего же таким людям как Филофей понадобилось об этом предупреждать? Оттого, что именно Запад в лице папы и императора Священной Римской империи то и дело подсказывали идею преемственности от Византии. Их сношения с Москвой в XV-XVI веках представляют сплошную сеть искушений королевской, царской, даже императорской короной и упорных подстрекательств завладеть Константинополем и сесть на троне цезарей.
Причины, по которым папа и император "ухаживали" за московитами, лежат на поверхности. Первое - это стремление вовлечь Москву в антитурецкую коалицию, ибо после падения Константинополя турки черной тучей нависли над Европой, угрожая не только Вене, но и Риму. Обсуждалась идея крестового похода, но для него нужны были новые мощные силы и союзники. За участие в кампании Москве обещали и Византийскую империю, которую она должна была еще отвоевать у турок, послужив заградительным валом, и скипетр Ближнего Востока. Всем этим соблазняли еще Ивана III, а сыну его, Василию Ивановичу слали посольство за посольством, что продолжалось и при Иоанне Грозном, и Феодоре Иоанновиче.
Антоний Поссевин, приезжавший к Грозному в 1580 году, обещал от имени папы, что русский князь будет венчан более славными титулами, чем когда-либо, что будет провозглашен "императором Востока" и что возьмет "не только Киев, древнюю собственность России, но и всю империю Византийскую, отнятую Богом у греков за их раскол и неповиновение Христу Спасителю". Посланник Рима Ангвишиоли в 1594 году имел инструкцию, предписывающую уговаривать князя на захват Фракии, Молдавии как этапа для последующего похода на Балканы, чтобы основать "русскую империю", которая могла бы "открыть дорогу к завоеванию самого Константинополя."
Как видно, сам Запад, когда ему нужно было сдержать турок с помощью русских, не только внушал московитам идею их предназначения как новой Византии, но и поощрял практическое вступление во владение византийским наследством, как бы подсказывая русским царям "балканскую внешнюю политику", в которой Россию ложно обвиняли во второй половине XIX века. Но у папы и Вены была и иная цель - окатоличить Русь и распространить на нее свое влияние. Эта цель особенно успешно могла осуществиться, если бы Русь неизбежно обескровила себя в опрометчивых походах. Обо всем этом также свидетельствуют инструкции Ангвишиоли "внедрять в умы мысль об авторитете святого престола" и о благе тех, кто живет с ним "как милые дети в недрах матери" и особенно мысль о папе как единственном источнике дарования титулов и достоинств.
Этого и боялась русская церковь. Ее подвижники типа Филофея имели основания опасаться, как бы Василий III, соблазнившись титулами и посулами, не сделал бы шага отступления от православия. Москва дала основания в подобной неуверенности, ибо при Иоанне III была лишь с огромным трудом искоренена завезенная из Новгорода "ересь жидовствующих", которая перекинулась в "царствующий град" и свила гнездо при дворе самого князя. Это произвело впечатление приближающегося конца мира, что способствовало эсхатологическим пророчествам в том числе и Филофея. Иосиф Волоцкий, ссылаясь на апостола Павла, совершенно в том же духе писал: "В последния дни настанут времена люта, приидет прежде отступление. И тогда явится сын погибельный. Се ныне уже прииде отступление". Вряд ли можно усмотреть в таких словах и настроениях национальную гордость и идею всемирного господства.
Как "филофейство" не было призывом к мировому господству, так и сами московские князья вовсе не стремились овладеть наследством "Второго Рима". Хотя нередко можно прочесть в бульварной литературе, что уже Иоанн III, женившись на племяннице последнего византийского императора, якобы уже видел в себе носителя прав исчезнувших басилевсов Царьграда. Подобные лихие и не имеющие никаких исторических доказательств клише находим и у неутомимого Ричарда Пайпса.
На самом деле Иоанн III вовсе не стремился к этому браку, замысленному греком кардиналом Виссарионом, имевшим в виду более широий комплекс дипломатических задач, и сосватанному итальянцем Джан Батисто де ла Вольпе, который, будучи с посольством в Москве принял православие, однако, возвращаясь с обратной миссией в Рим, это скрывал, превращаясь в католика. Н.Ульянов даже назвал его и грека Юрия (Георгия) Траханиота "двумя пронырливыми левантинцами", которые ввели в заблуждение относительно многих аспектов как папу, так и князя. Софья Палеолог, воспитанница папского двора стала ревностной православной, а папа был огорчен крахом надежд на продвижение католичества на Русь. Миссия папского легата епископа Бонумбре, сопровождавшего поезд с Софией Палолог, заключалась, как значилось в его полномочиях, в проведении переговоров относительно церковной унии и крестового похода против турок, а вынуждена была ограничиться религиозным диспутом в Кремле, с которого ушел победителем православный противник Никита Попович.
Н.Ульянов упоминает, что Иоанн III отнесся совершенно равнодушно к обращению к нему сената Венецианской республики, напоминавшему, что власть над восточной империей, захваченной турками, в случае пресечения мужского потомства Палеологов принадлежит ему по брачному праву. Иоанн остался совершенно равнодушен, когда шурин его - Андрей, брат Софьи, выразил намерение продать свои права на византийский престол. После исчезновения всего потомства Палеологов у Иоанна не возникло соблазна напомнить о своей жене Софье как о единственной наследнице царьградской короны. Полным молчанием обошел и Василий III обещания посольства Дитриха Шомберга признать за ним право на византийские владения и царский титул. На брак своего деда с Софьей никогда не ссылался и Иван Грозный.
Иоанн Грозный, время которого охарактеризовано в памфлете А.Янова не только как "контрреформа", но и как необузданная экспансия, ярче всех определил отношение к идее восточной империи. Когда папский легат Антоний Поссевин начал рисовать картину изгнания турок и воцарения Московского царя на троне восточных цезарей, Грозный пресек эти речи, отказавшись "на большее государство хотети... Мы в будущем восприятии малого хотим, а здешнего государства вселенные не хотим, что будет ко греху поползновение". Решать участь византийских земель он вообще не считал возможным - "Земля Господня, которую Oн даст, кому Eму угодно будет".
Для тех, кто составил себе представление о "доктрине" "Москва - Третий Рим" не по источникам, а по популярным историческим романам, и особенно по переживанием этой темы в общественной мысли XIX века, такая четкая позиция московского самодержавия окажется неожиданной. Но факт полного равнодушия московских царей к земному византийскому наследству не подлежит сомнению. Причина этого также очевидна. "Третий Рим" ни о чем не помышлял, кроме как о том, чтобы стать столицей русского национального государства. О каких всемирных планах можно было думать в момент, когда ни национальная территория не была еще объединена, ни самодержавная власть еще не сложились. Призванием своим они считали восстановление "империи Рюриковичей", как назвал потом К.Маркс Киевскую Русь.
Равнодушные к Царьграду московские князья были неравнодушны к Витебску и Смоленску, к Киеву и Полоцку - русским православным землям, которые были захвачены поляками. "Князь хочет вотчины свои - земли русские", ответили бояре на византийские посулы Шомберга в 1519 году. Здесь разгадка "русского империализма". Пожелай русский князь чужие земли, захваченные турками, он бы получил почет и благословение папы, но так как он захотел своих земель - русских, то прослыл империалистом еще за несколько столетий до появления этого слова. Добрая половина этих земель находилась в чужих руках католического Запада. Ульянов пишет, что в 1486 году имперский посол Николай Поппель, получивший инструкции довести до сознания русского князя, что только император Священной римской империи может вручить ему королевскую корону, проговорился, что польский король был очень озабочен обещаниями Папы короновать русского князя и посылал богатые дары папе, чтобы тот этого не делал. "Ляхи боятся, что если твоя милость будет королем, то тогда вся русская земля, которая под королем польским, отступит от него и твоей милости будет послушна"! Подтверждение находим у Э.Винтера, чья документальная база весьма богата (источники Святого престола, русские летописные архивы, русские и западноевропейские авторы - Пирлинг, Е.Шмурло). Он пишет, что в 1483 году "Сикст IV дал слово королю польскому Казимиру IV никогда не обещать русскому великому князю королевскую корону без предварительного соглашения с Польшей".
Ни от папы, ни от императора Иван III никаких титулов не хотел, справедливо усматривая в этом угрозу своему суверенитету. Но в 1493 году он принял гораздо более опасный для поляков титул - "государь всея Руси". Вот эта действительно "чеканная" формула превосходно выражала его как внешнюю, так и внутреннюю программу. С этого момента и началось поношение Москвы как агрессора. Ни одного конфликта из-за русских земель не обходилось без того, чтобы поляки не втягивали в него папу, императора, европейских монархов, не запугивали Запад якобы чудовищной мощью России, ее мнимыми завоевательными планами и старой песней о ее антихристианстве и варварстве. Она звучала еще в письме 1146-1148 года Бернарду Клервосскому, вдохновителю первого крестового похода, от Епископа Краковского Матфея и от имени Петра Властовича, которые побуждали к крестовому походу против "русских варваров" - еретиков, не просто схизматиков, каковыми считали Греческую Церковь.
Польские историки деликатно формулируют причину обращения некими эвфемизмами - тем, что "в глазах духовенства разница в вероисповедании обуславливала рубеж, преодолеть который должны были миссии Латинской Церкви на Восток, подкрепленные политическими устремлениями". Однако, даже они не могут не признать, что образ Руси в этом письме "особенно обострен". Русь в послании предстает чудовищно огромной еретической стихией, "подобной звездам", где "господствует иной обряд евхаристии, дозволяются разводы и повторное крещение взрослых". "Ruthenia quai quasi est alter orbis" - "Русь как бы иной мир" чем Латинская и Греческая Церковь. Через семь столетий такое же смешанное чувство отторжения и восхищенной подавленности огромностью и величием иного, альтернативного опыта пронизывало труд маркиза Астольфа де Кюстина, которого до сих пор однобоко трактуют либералы, пытающиеся приспособить его суждения к собственным.
И вот, не успел Ричард Ченслер открыть торговый путь к устью Сев. Двины, как уже польский король слал Елизавете Английской укоризны, что она торговлей с врагом человеческого рода укрепляет его могущество. Подобным образом вела себя и Ливония. Как только орден пришел в упадок и былая воинственность "божьих дворян" сменилась страхом перед Россией и перед ненавистью местного населения, он по примеру поляков, поносил Московию перед Европой.
О возрастании Московии написано много. Среди причин и предпосылок этому историческому явлению называли и удачное пересечение торговых путей, и географическое положение между Востоком и Западом, между Севером и Югом, реки и прочие факторы природного свойства. Однако для времен пятисотлетней давности именно географические и природные условия Московской Руси, действительно "обделенной природой", должны были быть как раз непреодолимым препятствием для превращения в державу. Едва пять месяцев неполноценного сельскохозяйственного цикла с низкой среднесуточной температурой, неплодородные глинистые почвы, где ничего не росло кроме репы, редьки и ржи, три месяца полного бездорожья, морозы и снег, сковывающие реки, отсутствие камня для строительства - вот на деле, что такое природная Московия, которой Божьим промыслом определено было стать центром цивилизации аскетов и подвижников, центром великой России.
Западная историография в целом весьма презрительно трактует московский период русской истории как темный тупик цивилизации по сравнению с магистральным путем европейского, а значит, "общемирового" прогресса, а советская лишь немного благосклонее. Для большинства историков на Западе несколько веков, отделявших период монгольского ига до петровских перобразований, вообще представляются не достойными внимания. Надо отметить, что большую роль в окончательном утверждении такого ничем не обоснованного стереотипа, противоречащего принципу историзма, сыграл Н.А.Бердяев, который благодаря сочетанию западничества, либерализма и "православной философии" единственный удостоился "рецепции" западным обществоведением. Его перу принадлежать легковесные схемы вроде: "Московский период был самым плохим периодом в русской истории, самым душным, наиболее азиатско-татарским по своему типу… лучше был киевский период и период татарского ига..и уж, конечно, был лучше и значительнее дуалистический раскольничий петербургский период... Киевская Россия не была замкнута от Запада, была восприимчевее и свободнее, чем Московское царство, в удушливой атмосфере которого угасла даже святость". Но именно в московский период, незаслуженно забытый, Русь проделала колоссальный путь всестороннего развития, оставаясь при этом сама собой, не создавая противоречия содержания и формы, сохраняя в основании своей государственности "воплощенный в праве органический строй" и дух народной жизни.
В общественное сознание глубоко внедрена "аксиома", что только Петр Великий, европеизировавший государственный механизм, вывел Русь из изоляции и "летаргического сна", обеспечил импульс к развитию и территориальному расширению страны. Но Русь территориально расширялась не меньшими, а большими темпами до Петра. Почти все успешные начинания Петра имели начала в предыдущие царствования, особенно в царствование его отца - Алексея Михайловича, по всем источникам просвещенного государя, при котором Русь вела многогранную международную деятельность. С Ивана III уже можно говорить о европеизации Московской Руси, в смысле широких контактов и взаимопроникновении культур. "Идея "восточного царства", враждебная противоположность которого европейскому Западу была разрушена Петром, - порождение не укорененных в подлинной реальности "допетровской Руси" споров западников и славянофилов. Ее образ, точнее, два ее образа были искусственно сконструированы в ходе споров XIX века, когда каждая из сторон абсолютизировала вычлененные из целого факты, лившие воду на ее мельницу".
Существующие на Западе известные штампы как о Петре, так и о его предшественниках отражают однобокость исследований, находящихся в плену теории линейного прогресса и либеральной идеологии, что побуждает приветствовать именно и только те петровские начинания, которые обрушились на сам строй и дух народной жизни. Они сильно отличался от европейского типа государственности. Еще задолго, за много веков до Ж-Ж.Руссо Западная Европа имела элементы договорной основы, которая обеспечивала функционирование секулярно-партикулярных отношений феодализма, где власть королевская была лишь властью управительной, а роль власти верховной усвоила себе католическая церковь. Марксизм, пытаясь втиснуть русскую историю в свою формационную теорию, безосновательно приписывает Руси феодализм как общую стадию, руководствуясь в интерпретации феодализма критерием сугубо материалистическим - способом производства, то есть взаимоотношениями собственности. Сегодня все больше оснований для вывода, что западное обществоведение ХХ века стало почти марксистским, ибо руководствуется весьма схожими историко-философскими методами, исключающими религиозно-философские основы истории. Все, что не укладывается в рационалистические рамки, сегодня полностью материалистические, в либеральной западной науке трактуется как нецивилизованное.
ГЛАВА III ПРОДОЛЖЕНИЕ 4
Гарвардский "русист" Р.Пайпс, награждает Московскую Русь уничижительными оценками, не приводя исторических фактов, которые говорили бы об особой отсталости или варварстве Руси, о ее особой жестокости по сравнению с Европой, где в эти века пылали костры инквизиции, по обвинению в колдовстве были сожжены и казнены десятки тысяч женщин и где в куртуазном XVII веке короли мылись два раза в жизни, как саркастически подметил И.Солоневич, - один раз по рождении, второй раз - при положении во гроб, что подтверждают мемуары графа Сен-Симона. Но иллюстрация фактами не входит в задачи Пайпса, который обличает само основание русской государственности, - принцип власти верховной, а не управительной, реализованный в православном самодержавии.
Фактически именно к этому принципу, хотя и не называя его прямо, либо в силу неспособности различить, либо осознанно игнорируя, Пайпс применяет термин вотчина. Поскольку Пайпс оперирует рационалистической методологией, причем в достаточно вульгарной форме, всюду применяя критерий отношения к собственности, то он расшифровывает это русское слово, произвольно превращенное им в социологический термин, с помощью "подходящих" критериев из совершенной другой системы ценностей. Впрочем, он часто повторяет, что рассматривает русскую историю с "позиций западноевропейской истории". Он либо сознательно игнорирует, либо не знает основные богословские труды исследуемого им периода, а также русскую религиозно-историческую мысль XIX-XX веков, толкующие религиозно-философские основы русского государственного сознания, православную концепцию самодержавия как верховной власти от Бога, без знания которых несерьезно в научном отношении судить о сущности Московского самодержавия и смысла самого термина.
Актуально суждение А.Ф.Смирнова в его фундаментальном и сильном философским осмыслением труде о русской политической борьбе начала века, что в общественное сознание историками и публицистами внедрен тезис, что "тысячелетняя история России – это парадигма самовластья и рабства" и намеренно "преданы полному забвению наблюдения и выводы историографов старой школы (Карамзин, Ключевский), что самодержавие – синоним единодержавия, возникает как феномен единства русской земли, ее независимости, суверенности, когда государь всея Руси перестает быть данником сопредельных властелинов и олицетворяет единство и целостность державы". Пайпс воспроизводит терминологический аппарат и нигилизм и даже эмоциональное презрение К.Маркса по отношению к русской истории. Он с вящим удовольствием пользуется политической лексикой и обличениями самодержавия либералов рубежа XIX-XX веков, его суждения пестрят идеологическими штампами и заимствованиями из П.Милюкова, П.Струве. Слово вотчинный, произвольно превращенное Пайпсом в социологический и даже юридический термин, представляется ему несомненной находкой для его схемы. Но заимствовано оно у последователей С.Соловьева – историков Забелина и Кавелина, однако Пайпс наполнил его даже не реальным содержанием исследуемого времени, а тем презрительным смыслом, который вкладывали в него реформаторы во время кипения страстей вокруг земства, Октябрьского Манифеста и Первой Думы, именуя так отношение консерваторов и Государя к некоторым аспектам государственной жизни.
С этим термином под пером Р.Пайпса произошло то же, что с содержанием послания Филофея о III Риме. Теперь к комплексу Филофея добавился и комплекс вотчины, которые имманентно присущи варварской Руси и не позволяют ей вступить на путь цивилизации. Следующая цитата как нельзя лучше характеризует отношение Пайпса к исследуемому предмету и уровень его знаний в области богословия, религиозной философии и русских источников: "В городах и селах северо-восточной Руси завелись теперь значительные идеи. Князья, предки которых некогда ползали на четвереньках на потеху хану и его придворным, ныне вели свою родословную от императора Августа, корона же якобы была пожалована им Византией. Ходили разговоры о том, что Москва является "Третьим Римом" и что ей предопределено на веки вечные занять место развращенных и павших Рима Петра и Рима Константина. Среди темного народа пошли фантастические легенды, связывающие деревянный по большей части город на Москве-реке со смутно понимаемыми событиями библейской и античной истории. Вот при таких обстоятельствах вотчинное мировоззрение и приобрело политическую окраску".
В системных понятиях, относящихся к основам западноевропейского позитивного и римского права, власть основывается либо на понятии dominium, либо imperium или jurisdictio. Отсутствие норм позитивного права на Руси, определяющих, то есть ограничивающих сферу полномочий и прав властителя, есть по мнению Пайпса доказательство того, что русские государи трактовали свою власть как "вотчину" – для него это есть dominium, что в римском праве означало "абсолютную собственность, исключающую другие виды собственности и других собственников и подразумевающую за своим обладателем право пользования, злоупотребления и уничтожения".
Смакуя это доказательство варварства, Пайпс приводит в качестве непререкаемого мнения труд основателя современной теории суверенитета Жана Бодена "Шесть книг о республике" (1576 -1586). Боден в дополнение к традиционным для тогдашней Европы типам монархии выделил еще один, названный им сеньериальным - La monarchie seigneuriale. В этом типе по Бодену "король делается господином достояния и личности своих подданных... управляя ими наподобие того, как глава семьи управляет своими рабами", что свойственно, по его мнению, лишь Турции и Московии. Полное пренебрежение к тому новому, что внесло апостольское христианство в осмысление власти, позволяет не отличать ее от языческой или восточной деспотии, где власть основана на силе и не освящена иными принципами. Поэтому на Востоке редко были длинные династии, так как наследственность не придавала власти большего авторитета, чем сила узурпатора или убийцы, захватившего престол.
Пайпсовы представления об основах христианской государственности как на Западе, так и на Востоке, характеризует еще один образчик его собственных "смутно понимаемых представлений о библейской и античной истории", а также еще более смутно понимаемых взаимоотношений русского государства с Византией: "Со времени крещения Руси там несомненно полагали, что она стоит в некоей зависимости от Константинополя. Об этом не уставала напоминать греческая иерархия, любившая выдвигать теорию Юстиниана о "гармонии" или "симфонии", согласно которой церковь и императорская власть не могут существовать друг без друга. Подразумевалось, что в силу этого православные на Руси должны сделаться поддаными византийских императоров". Государство в Западной Европе находилось в гораздо более сильной подчиненности Церкви вплоть до Французской революции. Реформация ввела не отделение церкви от государства, а принцип цезарепапизма. Боден утверждал принцип власти от народа и рассматривал общество как хозяйственный механизм. Но как основатель теории суверенитета Ж..Боден, как и вся юридическая наука являются среди прочего наследниками Юстиниана, "кодифицировавшего" римское право. На "новеллах" Юстиниана произошла так называемая "рецепция" римского права в Европе и поэтому Юстиниан фигурирует в учебниках теории государства и права, как на Западе, так и на Востоке. Однако Пайпс сводит толкование государственности к отношению к формам собственности и полагает, что "вотчинный тип" монархии не прижился в Европе всего лишь потому, что вотчина "представляла угрозу интересам частных собственников на Западе и поэтому стала неприемлемой.
Для Бодена в XVI веке и для Пайпса в веке ХХ-м монархия - это просто единоличная власть, это цезаризм, не ограниченный этическим каноном и поэтому нуждающийся в ограничении законом, в разделении функций, что и реализовалось позже в принципе разделения властей. При таком толковании власти естествен поиск уравновешивающих элементов - Генеральных Штатов, выборных королей в шляхетской Польше и т.д. Не пытаясь судить о том, какой принцип "лучше", для чего нужно было бы сначала согласиться о критериях, христианских или иных, невозможно игнорировать, как Пайпс, существование иного принципа власти - верховной.
Святитель Филарет Митрополит Московский назвал теорию "общественного договора" "сновидением общественной жизни", производящим бедствия человеческих обществ. Христианское видение иное: "Откуда сие множество людей, соединенных языком и обычаями, которое называют народом? Очевидно, что сие множество народилось от меньшего племени, а сие произошло из семейства. Итак, в семействе лежат семена всего, что потом раскрылось и возросло в великом семействе, которое называют государством. Там нужно искать и первого образа власти… Отец, который естественно имеет власть дать жизнь сыну… есть первый властитель; сын, который ни способностей своих образовать, ни самой жизни сохранить не может без повиновения родителям и воспитателям, есть природно подвластный. Но как власть отца не сотворена самим отцом и не дарована ему сыном, а произошла вместе с человеком от Того, Кто сотворил человека, то открывается, что глубочайший источник и высочайшее начало первой, а следовательно всякой последующей между людьми власти в Боге".
Филарет весьма остроумно развенчивает contract social: "И к чему годится вымысел общественного договора? Никто не может спорить против того, что начальный вид общества есть общество семейное. Итак, младенец повинуется матери, а мать имеет власть над младенцем потому ли, что они договорились между собою, чтобы она кормила его грудью, а он как можно менее кричал, когда его пеленают? Что если бы мать предложила... слишком тяжкие условия? Не прикажут ли ему изобретатели общественного договора идти к чужой матери и договариваться с нею...?"
Пайпс сознательно игнорирует, что в отличие от православного государственного учения "в Западной Европе весь государственный строй заключается в уравновешивании прав: права короны, с одной стороны; права народа, с другой, в лице сословий, корпораций, личностей и т.д. Там, где государственный строй сложился на началах борьбы, на почве завоевательной, там эта точка зрения абсолютно правильна, и там вполне законно ставить вопрос о распространении прав на таких-то, об умалении прав короны и расширении прав народа, или наоборот", – разъясняет теоретик православного самодержавия Д.А.Хомяков - сын А.С.Хомякова. – "Но годится ли такое понимание в среде такого народа, который никакую власть иначе не понимает, как носительницу общественной тяготы, а не "обладательницу прав"? Даже высшую власть у нас народ понимает не как наиболее изобилующую правами, а как наиболее отягощенную обязанностями: "О, тяжела ты, шапка Мономаха!" В стране, где власть явилась не как результат борьбы, а как органический элемент народной жизни, понятия о правах иные, чем там, где без закрепления за собою таковых жить нельзя".
Подобное разъяснение, разумеется, является теоретическим и не может служить практической доктриной для секулярного, тем более атеистического общества. Д.Хомяков идеалистически полагал, что на такое отношение к верховной власти еще возможно опираться на рубеже ХХ века. Более реалистичен М.Зызыкин, автор труда "Царская власть и закон о престолонаследии", написанного вскоре после отречения Государя и названного митрополитом Антонием (Храповицким) основателем Русской Зарубежной Православной Церкви и выдающимся богословом, "несравненным и точнее и яснее всех изложившим православное понятие о Царской власти". Православное самодержавие есть "не власть сословного феодального монарха, основанная на привилегии, а власть подвижника Церкви, основанная на воплощении народной веры, народного идеала", через который "власть становится властью самого нравственного идеала в жизни, который не может быть и понят без проникновения в учение православия о смирении и стяжании благодати чрез самоотречение и жертвенность подвига жизни". При этом он делает важное реалистическое уточнение: "без единства христианского нравственного идеала у монарха и народа не может быть монархии".
Умирающий Александр III на пороге ХХ века именно так представил смысл монаршего служения своему наследнику: "Тебе предстоит взять с плеч моих тяжелый груз государственной власти и нести его до могилы так же, как нес его я и как несли его наши предки. Я передаю тебе царство, Богом мне врученное…Самодержавие создало историческую индивидуальность России… Падение исконно русской власти откроет бесконечную эру смут и кровавых междоусобиц. Я завещаю тебе любить все, что служит ко благу, чести и достоинству России. Охраняй самодержавие, памятуя притом, что ты несешь ответственность за судьбу своих подданных пред престолом Всевышнего. Вера в Бога и святость твоего царского долга да будет для тебя основой твоей жизни… покровительствуй Церкви... Укрепляй семью, потому что она основа всякого государства". Эти слова прекрасно иллюстрируют суждение еще одного теоретика русского самодержавия – Н.И. Черняева (1853-1910): "Превосходство монархии заключается в положении одного человека на такой высоте, на которой его не захватывает борьба интересов и партий". В положительном воздействии выборов на общество сомневался А.де Токвиль, полагая что "редкий и кратковременный обычай", при котором граждане реализуют свободу выбора, не спасает их от дальнейшей деградации, когда они утрачивают способность чувствовать и действовать самостоятельно, постепенно утрачивая свое человеческое достоинство".
Если бы западная историография полемизировала с таким подходом, это был бы оправданный спор между либеральным и христианским сознанием. Если бы Пайпс и российские западники отмечали несоответствие реальных грехов России ее собственному религиозно-философскому фундаменту – это было бы ценно философски и полезно политически, но этим занимались скорее славянофилы, чем западники. Если бы Пайпс утверждал, что такой подход устарел и утратил почву, то следовало бы согласиться, что драма России заключалась в глубоком противоречии религиозного христианского основания государственной идеи и конструкций и идеалов цивилизации "прогресса". Сознание последних Романовых, поистине последних христианских государей мира, толкование Д.Хомякова уже в конце XIX века не соответствовали секулярному сознанию либеральной интеллигенции и российского высшего слоя, который, по его образному признанию, впитал "петровское начинание, доделанное Екатериной, как краску в не проклеенную народным духом бумагу".
Однако для времени, описываемого Пайпсом, проанализированное Д.Хомяковым сознание, и сформулированное М.Зызыкиным толкование органично. Именно эти подходы к объяснению мотиваций событий и действий участников историчны, в то время как сугубо современный позитивистский трафарет гарвардца бесплоден для понимания и несовместим с принципом историзма, не говоря уже о недобросовестности исследователя, полностью замалчивающего философскую основу разбираемого им явления и целый пласт серьезной литературы. Он применяет ко времени св. Александра Невского и Иоанна IV, к православному самодержавию не православные учения, а "Шесть книг о республике" Ж.Бодена и труды Т.Гоббса, а из социологии нового и новейшего времени работы не А.В.Карташева, Д.Хомякова и М.Зызыкина, а сугубо протестантскую социологию М.Вебера и либерализм П.Милюкова.
Чин помазания на царство делал царя самодержцем - верховным правителем, ограниченным в своих поступках ответственностью перед Богом не менее строго, чем законом. Поэтому в отношениях с другими монархами для русских царей было весьма важно, кто они были - самодержцы, ответственные перед Богом за вверенное им государство, или лишь управляющие государственным хозяйством. Поэтому Иван IV обращался к венчанным на царство как к "братьям", но отказался от такого обращения к Стефану Баторию, избранному на должность. При этом наследственный принцип имел большое значение, ибо для верховной власти важна преемственность этического идеала и духовной ответственности. Для управительной функции гораздо важнее личные достоинства правителя, поэтому выборность вполне соответствует смыслу и назначению такой власти. Д.Хомяков показывает идеократический характер православного представления о государственности, в котором самодержавная форма правления – есть "присущая их духу потребность, а не результат умозаключений, доказывающих ее практическое или точнее, техническое превосходство перед другими формами правления. Ставить вопрос… на утилитарную почву, - есть абсурд и бессознательный, недомысленный подкоп под это самое начало".
Главная ценность самодержавия заключается в том, что оно – "симптом известного духовного строя народа", который определяется тем, что он почитает наиценнейшим". Иностранцы в 1812 году видели варварство в пожаре Москвы. Но этот эпизод, по словам Д.Хомякова, - иллюстрирует, "как народ смотрит на земные блага, когда они стоят поперек пути к высшим целям". Высшая цель государственного общежития для западных людей – это способствование "заполучать всего как можно более: власти, богатства". Другие же сознательно жертвуют так называемыми правами или всякими другими действительными или мнимыми благами, чтобы охранить и сохранить наиценнейшее. И.Ильин, также упоминая "самосожжение" Москвы, пишет, что "Россия победила Наполеона именно этой совершеннейшей внутренней свободой… Нигде люди не отказываются так легко от земных благ… нигде не забываются так окончательно потери и убытки, как у русских".
Совершенно противоположный вывод сделал А. де Токвиль о "демократических странах", организованных на третьесословных идеалах, столь чуждых русскому национальному характеру: "Ни один класс не обнаруживает столь упорного и цепкого чувства собственности как средний класс", для которого "постоянные заботы и ежедневные усилия, направленные на увеличение своего состояния, все крепче привязывают их к собственности. Мысль о возможности уступить самую малую ее часть для них невыносима, а полную утрату собственности они расценивают как самое страшное из несчастий… Ни в одной стране мира чувство собственности не носит столь активного, беспокойного характера, как в Соединенных Штатах".
Главное отличие толкования верховной власти в православной мысли от либерального в оценке ее с точки зрения соответствия богоустановлению, а не философии прогресса. Этим пронизанны игнорируемые в западной историографии и Пайпсом труды религиозных мыслителей и иерархов православной церкви в русской эмиграции – Митрополитов Антония и Анастасия, архепископа Серафима, глубоко проанализировавших опыт как либерализма, земства, Думы, так и революции в России и давших глубокое и весьма научное суждение достоинств и изъянов новведений. Но, оценивая республиканскую и конституционную формы правления, как пишет архиепископ Серафим, "Церковь не может закрыть своих глаз на отсутствие религиозной основы в том и другом демократичском образе правления". Пайпс не удосуживается проследить в сравнении реальное воздействие на государственную жизнь тех типов монархической власти, которые он превозносит в Европе и поносит на Руси. Впрочем, такое сравнение было бы не в пользу Европы. Отсутствие формальных закрепленных нормами современного позитивного права ограничений царской власти, тем не менее, вовсе не означало какого-то особо произвола в отношении земли, собственности и прочих отношений, которые не менее строго регулировались этическими нормами, принципами христианской морали. Царь для православного русского человека был представителем тех понятий, из которых само собой слагается культурно-бытовое православие, которым вместе с догматико-каноническими учением Православной церкви связан государь после чина помазания на царство. Вместе они составляют раму, в пределах которой царь только и может почитать себя свободным. Это относится и к библейскому типу "управления" отца своей семьей и совокупностью имения, который Пайпс отождествляет с "произволом", хотя такое единовластие не имеет ничего общего с западным цезарским абсолютизмом или восточным деспотизмом, неограниченным ничем кроме силы.
Исключительно утилитарная подкладка не годна ни для одной высокой идеи, тем более, такой как идея православного самодержавия. Высоко религиозные народы меньше озабочены устроением земного благополучия и его постоянными перестройками, так как имеют устремление к духовному горизонту и построенный на этом стремлении патриархальный быт. Такие народы живут гораздо строже в поведении, ибо страх Божий сильнее всего, а Суд Божий неотвратим в отличие от возможного преследования закона. Но Для Пайпса, которого в силу его логики, по-видимому, удерживает от преступления только страх перед уголовным наказанием, отсутствие буквы закона неизбежно означает "право на собственность своих подданных - право пользования, злоупотребления и уничтожения". Наверное, он полагает, что в такой ситуации на Западе начался бы всеобщий разбой за собственность?
Влияние усвоенного вместе с латынью античного наследия возвращало к рационалистическому толкованию власти без нравственных скрупул: "что дозволено Юпитеру, не дозволено быку". Труд Н.Макивелли "Государь" совершенно противоположен по духу близким по времени оценкам правителя и поучениям русской религиозной литературы от жития Дмитрия Донского до письма старца Филофея. У Макиавелли, немало прибегающего к опыту римских цезарей, тщетно искать нравственные побуждения и высший смысл власти, не найти и что-либо, напоминающее общегражданское или национальное самосознание. Народ цинично упоминаются как толпа, не связанная с государем никакими духовными узами. Если Кирилл Белозерский призывает великого князя Василия Дмитриевича иметь "непреложным благочестивый помысел", "возненавидеть всякую власть, влекущую ко греху" и "не величаться временной славой в суетном высокомерии", то Макиавелли учит, что чуждую власти толпу целесообразнее заставить бояться, нежели любить: "ибо любовь поддерживается благодарностью, которой люди, будучи дурны, могут пренебречь ради своей выгоды, тогда как страх поддерживается угрозой наказания, которой пренебречь невозможно". Язык Макиавелли абсолютно секулярен, имя Бога не упоминается вообще.
Как это ни парадоксально, упор только лишь на букву закона приводит к ослаблению законопослушности, следующей за утратой понимания, что закон лишь следует моральному суждению этического канона, ибо все правовые системы и корпус права, в том числе и западноевропейские, изначально основаны на концепции тождества греха и преступления. При искажении равновесия между двумя началами закон заменяет источник морали, хотя им не является, будучи лишь компромиссом между этической нормой и обстоятельствами. В правосознание постепенно проникает понятие "что не запрещено, – дозволено" - известное в правоведении как "принцип англосаксонского права", отнюдь не абсолютный в самих англосаксонских странах.
Падение религиозности неизбежно ведет к повышению интереса к земному устройству и направляет силы к развитию утилитарной гражданственности и юридизму. Историческое сравнение не доказывает, что это ведет к совершенствованию человека и его этики. Пайпс сам не может иллюстрировать свои суждения какими-то вопиющими отличиями "нецивилизованной" Московской Руси от "культурного" и развитого в правовом отношении Запада. Оба исторических типа, каждый по-своему отличались и необузданностью нравов, и произволом исполнителей, и крайней жестокостью к заключенным, и пренебрежением к жизни смердов, и несли на себе печать времени, в котором на просторах как Западной, так и Восточной Европы, бродили калеки с вырванными пытками языками и выжженными на теле клеймами.
ГЛАВА III ПРОДОЛЖЕНИЕ 5
Но, благодаря отсутствию на Руси разграничения между личной собственностью великого князя и "государственной" землей, осужденному Пайпсом, в ходе расширения государства новые территориальные приобретения присоединялись к вотчине великого князя и оставались при нем навсегда. Русь становилась единым национальным государством, не имея проявлений феодализма, что свойственны были Западу вплоть до XVIII века. Несмотря на то, что на Руси не существовало формально записанного разграничения форм царской и личной собственности, расширившаяся на многие тысячи километров "вотчинная" Московия не отняла ни одного квадратного метра земли у местных владельцев, причем как христиан, так и язычников. Процесс формирования национального государства и национального самосознания в православной Руси шел иным путем, чем в феодальной Европе и завершился гораздо раньше, чем это произошло на Западе "с целью создания единого рынка".
"В России проявился принципиально иной путь становления суверенитета, единой верховной власти, - пишет Д.Ф.Попов, обобщая русскую литературу по проблеме верховной власти на Руси (чего не удосужился сделать Пайпс), - Он начался здесь, по существу, с того, чем кончился в поздней Византии – с удела и вотчины. В отличие и от Запада, и от Византии, в России с самого начала существовал, все более консолидируясь… единый христианский и вместе с тем конкретно-эмпирический, а не создаваемый сверху…народ… который был способен органично обобщать и принимать в себя другие этнические элементы Восточно-европейской равнины". Важнейшими следствиями этого стало то, пишет автор с полным основанием, что единая верховная власть, "распространяясь сверху вниз по удельной системе, повсеместно сохраняла устойчивое единство всех трех элементов христианского средневекового общества: Церкви, военно-служилого класса и городов. Это единство само органически воспроизводило себя в отличие как от "византийской негибкости, невоспроизводимости, существования только на уровне империи", так и от западного построения сверху "путем учета взаимных интересов различных общин и корпораций". Рассеянный в России в эпоху раздробленности по отдельным уделам суверенитет в самих своих частицах сохранял исходную цельность, и для централизации в XIV-XVI веках потребовалось всего лишь соединить "эти готовые частицы суверенитета, "собрать власть", а не создавать ее заново "путем взаимного согласования интересов раздробленного до отдельных личностей и отдельных общин, почти атомизированного западного феодального общества".
Воззвание купца Минина в период смуты и польской оккупации по зрелости своего национально-государственного сознания опережает западноевропейское гражданское мышление минимум на два века: "Мужие, братие, вы видите и ощущаете, в какой великой беде все государство ныне находится и какой страх впредь, что легко можем в вечное рабство... впасть". Это бращение к соотечественникам в 1611 году нижегородского посадского человека средней руки, которому лично ничего не угрожало, отражает зрелое национально-государственное мышление XIX века. Он же призывает соотечественников "утвердиться на единении", чтобы "помочь Московскому государству" (не сюзерену) и "постоять за чистую и непорочную Христову веру": "Не пожалеем животов наших, да не токмо животов… дворы свои продадим, жен и детей заложим…" Нижегородский купец ощущал себя гражданином, задолго до изобретения contrat social и был готов пожертвовать всем для спасения Отечества.
Все это опровергает миф о природной негосударственности русского народа и неспособности к развитию русской государственной системы, хотя отнюдь не освобождает ее от грехов и несовершенств, присущих любому земному учреждению. Русский народ в течение смуты упорно стремился к восстановлению законной, то есть освященной церковью царской власти, национальной по вере и духу. Как только такая власть была им восстановлена, сам он удалился от участия в управлении, не посягая на суверенитет этой верховной власти, который неделим в отличие от западных теорий, слагающих суверенитет из частей, не могущих составлять органическое целое. И.Ильин в комментариях к книге В.Шубарта просто ответил на вопрос, отчего русские "не любили" заниматься государством: "от своей религиозности: мiром правит Бог, чего еще человеку командовать"?
В романо-германской Европе завоеванные народы подвергались сгону с земли, физическому истреблению и принудительному крещению по тому или иному обряду. Какое значение при этом имело то, что приобретенные земли "могли оставаться личной собственностью короля лишь в течение десяти лет, а потом должны были стать собственностью короны"? Признавая повсеместное нарушение этого принципа на практике, Пайпс считает передовым само наличие этого принципа. Принцип "цезарепапизма" вместе с протестантством пришедший на смену папоцезаризму, проявившийся так ярко в Аугсбургском религиозном мире - "cujus regio - ejus religio" - "чья власть, того и вера", был совершенно немыслим в православно-самодержавной Руси и считался бы чудовищным варварским насилием над "свободой совести" и национально-государственной жизнью. Вот уже именно этот принцип воплощал "триединый комплекс": "Власть первична; Власть первична, территория вторична; Власть первична, население вторично", который А.Фурсов и Ю.Пивоваров, пытаясь втиснуть в свою схему русскую историю, приписывают князю Дмитрию Донскому, на том лишь основании, что тот не счел из политических соображений целесообразным поставление единого для всех уделов митрополита. Право первой ночи - отголосок языческого рабства существовал в просвещенной Европе еще в XVIII веке, когда уже были явлены теории Гуго Гроция, Гоббса и Руссо. Трудно сказать, насколько осознанно Пайпс определяет отличие европейской цивилизации от русского "варварства", говоря о том, что все другие страны так или иначе следуют европейскому примеру и ехидно замечая, что именно Европа, западная цивилизация "завладела секретом могущества и богатства", который надобно перенять тем, кто хочет с ней успешно тягаться. Подобные сентенции делают сомнительный комплимент христианской Европе и подтверждают вывод, что отличие на самом глубинном уровне заключается в ориентации на построение царства человеческого. В работах Р. Пайпса поражает не столько памфлетность, антиисторизм в применении социологических схем совершенно других эпох и культур, как отсутствие даже мысли о возможном ином религиозно-философском основании государственной идеи и русского царства.
Хотя петровская эпоха демонизирована (также безосновательно как ее идеализация) в сознании "почвеннической" эмигрантской мысли ХХ века, который принес столь ужасные плоды, как считают, именно его начинаний, многие стороны русского сознания и отношения к государству, власти, Отечеству до сих пор носят черты того самого органичного сознания, которое разъяснял Д.Хомяков. Сам Петр, внесший так много западного в институты власти, обращаясь к своему войску перед Полтавской битвой, произнес слова, немыслимые в устах западноевропейского абсолютного монарха: "Воины, пришел час, который решит судьбу Отечества. Вы не должны помышлять, что сражаетесь за Петра, но за Государство, Петру врученное, за род свой, за Отечество, за православную нашу Веру и Церковь… имейте в сражении перед собой Правду и Бога, защитника вашего, а о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, жила бы только Россия во славе и благоденствии, для благосостояния вашего".
Теме антирусских стереотипов можно было бы не уделять столько внимания, если бы миф о "филофействе" и ярлык "вотчинности" не относился к опорным пунктам западной интерпретации русской и советской истории. После второй мировой войны и обретения СССР роли великой державы, выдвинулась "тоталитаристская" и "империалистическая" трактовка "филофейства" в работах Н.Бердяева и А.Тойнби, степень осведомленности которого в теме показывает тот факт, что он именует старца Феофилом. Авторитет последнего призван был подкрепить эту интерпретацию, которая вошла в арсенал холодной войны , когда идея выдавалсь за провозвестницу "советского экспансионизма" и возводилась к пресловутому "византинизму", наделенному сугубо негативным содержанием. Однако историк Б.Сэммнер оспорил положения Тойнби, и тот публично согласился с оппонентами. Об этом с разбором полемики писали академично Н.В.Синицына и остро публицистично Н.Ульянов. Сегодня Запад расширяет свое влияние на многовековые территории исторического государства российского, а Польша всяческими кознями подтверждает свою извечную ненависть к "варварской и "звездам подобной" России. Любое противодействие этому "цивилизующему" (как "миссия Латинской Церкви"), крестовому походу, "подкрепленному политическими устремлениями" - теперь НАТО, вызывает упреки в рецидиве русского империализма. Пожелания епископа Матфея осуществляются через 800 лет.
Запад нелегко мирился с геополитическими сдвигами и ростом России. Закрывая собой христианский мир с Востока, Русь тем не менее постоянно подвергалась экспансии и угрозам латинизации со стороны Западной Европы, с вечной гордыней относящейся к ней как к варварскому Востоку. Убедительно суждение академика В.С.Мясникова о том, что "становление империй было императивом времени" и имперская идея России - многонационального огромного государства уже в доимперский период, была ответом на исторический вызов, ибо ее окружали не государства, а иные цивилизации с имперской идеологией. Действительно - китайская империя Цинь на Востоке, Оттоманская империя турок в новое время - на Юге и имперский дух "латинской", то есть неправославной и, увы, всегда враждебной русскому своеобразию Европы. Это ответ на такие исторические явления как "Священная Римская империя германской нации", затем Габсбургов, поработивших и стерших с лица земли многих из западных славян, крестовые походы Ватикана и многовековую восточную экспансию Речи Посполитой, укрощенную лишь российской мощью.
Уникальное по масштабам развитие и распространение Руси-России по двум направлениям: меридиональному - к Северному и Балтийским морям и на Юг - к Черному морю, а также широтному – от Днестра и Днепра, Черного моря до Тихого океана, стало существеннейшим фактором формирования современного облика как Западной Европы, так и Азии, посколько остановило и раздвинуло, заставив откатиться оба столь разных по культуре исторических потока, стремящихся с Запада и Востока к геополитической оси (не географическому центру) Евразии – линии от Балтики и Северного моря до Черноморо-Каспийского бассейна.
В.И Максименко в обзоре русского политико-географического развития в контексте движения западных и восточных народов Евразии, подметил закономерности, не меняющиеся в зависимости от систем власти, революций или машинных переворотов и научно-технологических прорывов: начиная с XIII века "завязывается многовековой геополитический сюжет", разыгрывающийся и в ХХ веке. Суть его в том геополитическом вызове, с которым, как показывает автор, в течение семи столетий периодически сталкивается Россия – одновременное сжатие Западом и Востоком – "клещи". Заметим, что они сжимаются синхронно вовсе не без осознанного воздействия с самого того момента, как произошло географическое соприкосновение азиатской и западноевропейской волн. "Как только острие военного натиска монголов обратилось на Русь, крупный шаг к экспансии в ее пределы сделал папский Рим" – пишет Максименко и вскрывает дальний прицел не только прямых попыток вступить в союзные отношения с монголами (миссия Плано Карпини), но и торговых и "географических" предприятий Р. Чэнслера и "искателей приключений" из Московитской кампании, прокладывавшей в XVI веке через Русь путь в Персию, Китай и к Индийскому океану с видами на установление английского протектората над "той частью Московии, что лежит между Архангельском и рекой Волгой".
Всем этим планам не суждено было свершиться. Россия успешно выдержала длительное восточное затопление, в итоге возвысившись над ним мощным материком, а также отбила западные штормы в виде поляков и шведов, последовательно расширяя свои географические пределы в Евразии до тех масштабов, что сделали ее, как уместно применил В.Максименко терминологию Х.Маккиндера, "осевым пространством мировой политики", почему и она и оказалась в "центре всемирно-исторической драмы Нового времени". "Мировой восточный вопрос" был предопределен.
Превращение Руси в Россию было залогом судьбы православной цивилизации. Свободная от культуртрегерской агрессивности, столь присущей католическому романо-германскому духу, православная цивилизация могла устоять, лишь самоукрупнившись и заняв определенные пространственные рубежи. Роль России как держателя равновесия в мировом соотношении сил цивилизаций и представляющих их государств сформировалась только по закреплении ее географического положения. Закономерностью формирования территорий государств является выход к морям. Борьба за выходы к морю была главным содержанием истории до окончательного формирования политико-географического облика мира. Только державы, имеющие выход к морю, стали играть и до сих пор играют не только заметную, но основополагающую роль в мировом балансе сил и явились системообразующими факторами в складывании всех существовавших систем международных отношений. Таковой державой сделал Россию ее выход к Балтийским берегам на северо-западе, к Черному морю с окончательным закреплением в Крыму - на Юге и к Тихому океану, что завершило освоение Сибири и Дальнего Востока. Именно на этом обильно политом русской кровью пути Потемкин стал Таврическим, Румянцев - Задунайским, Суворов - Рымникским, Дибич - Забалканским, Паскевич - Эриваньским, Муравьевы - Карским и Амурским. Трудно представить себе мир, если бы Сибирь и Дальний Восток стали легкой добычей Китая и Японии. Что было бы с Европой, если бы она, окатоличив восточных славян, один на один столкнулась бы с Азией сначала в лице монгольских кочевников, затем турок, которые однажды уже подошли к Вене.
Для России, страны-цивилизации, географическое расширение и закрепление на морях было закономерным условием ее выживания. Это осознанно или интуитивно чувствовали русские государи от Александра Невского до Петра I. Петр Великий немного ценил русское своеобразие, но первым осознал необычайный потенциал России и народа и прекрасно ощутил новые геополитические нужды государства, парализованного давлением Швеции и Польши, а с другой стороны вассалом Турецкой империи - Крымским ханством (бывшим улусом Золотой Орды, завоевавшей православную Тавриду). Он первый и разжал "клещи", которые описал Максименко.
В XVII-XVIII веках в корне изменилось соотношение сил главных государств Европы. Чтобы убедиться в этом, достаточно бросить взгляд на начало и конец этого периода. Державы, самые могущественные в начале века, отступили к его концу на второй план. В состояние упадка пришли Польша, Швеция и Турция. Традиционные могущественные державы Франция и Испания были потеснены Британией, амбиции которой, питаемые пуританским духом превосходства, росли вместе с ее утверждением на морях и в торговле, ставшей залогом ее экономического развития. Однако, "в то время как политика Англии... неуклонно стремилась к расширению и усилению своего влияния на океане, другие правительства Европы, казалось не замечали опасностей, возникавших для них в результате увеличения ее морской силы... на глазах у государственных людей Европы настойчиво и явственно создавалась третья держава, подавляющие силы которой предназначались к деятельности, такой же эгоистичной, столь же агрессивной, хотя и не такой жестокой, но зато гораздо более успешной, чем деятельность любой из держав прошлого". В этот период начинает оформляться политическое лицо Центральной Европы, где Австрия, бывшая ранее просто юго-восточным форпостом, заградительным валом Западной Европы от турок - terra australis, вместе с растущей Пруссией становится "Mitteleuropa".
Явление огромного значения, изменившего все международное положение в Европе, представлял рост могущества России в XVII-XVIII веках. Россия превратилась к этому времени в огромную империю, простиравшуюся от Балтийского моря до Тихого океана, равной которой по размерам Европа не знала со времен Рима. Подвергнувшись невиданному в истории опустошению и разрушению, истощаемая почти в течение трех веков материально, Русь тем не менее на удивление окружающему миру сумела освободиться от этого ига в 1480 году при Иване III и сразу же стала набирать силу как одно их самых мощных государств. К.Маркс, не жаловавший Россию, писал: "Изумленная Европа, в начале правления Ивана едва знавшая о существовании Московии, стиснутой между татарами и литовцами, была ошеломлена внезапным появлением на ее восточных границах огромной империи, и сам султан Баязид, перед которым Европа трепетала, впервые услышал высокомерную речь Московита..."
Этот путь проходил через стояние на реке Угре, через смуту и изгнание поляков из оскверненного ими Кремля. На этом пути особое значение имело восстановление общей исторической судьбы православных россов - малороссов, белорусов и великороссов, сделавшее их неуязвимыми от давления антиправославных сил. В XIX веке, несмотря на рост и территории и мощи, собирание русских земель не продолжилось. Благодаря этому Галиция осталась под властью Австрии, сумевшей сообщить русофобский характер местному украинофильству. "Остановилось это собирание как раз в исторический период, когда наступили события, заставлявшие православных и славян искать поддержки у России". Восточный вопрос, однако тесно переплетен с "Англо-русской распрей", которая также подошла к своему апогею.
Россия, сформировавшаяся в гигантскую многонациональную державу, в которой мирно и конструктивно в историческом сравнении сосуществовали Азия и Европа через веротерпимое православное ядро, примирила противоборство между азиатским и европейским духом. Найденный баланс обрел мировое значение. "Россия дала обратное движение той верхне-азийской волне, которая чуть не поглотила ее наравне с культурной Азией", - подвел итог С.Н.Южаков, - "С Запада, наконец, явилась сила, которая взялась… устроить мир между культурной Азией и ее северными соседями… Но эта задача России, приведшая ее к границам Леванта, Персии, Китая и Средне-Азиатских ханств, быстро приблизила ее к Индии – тому Востоку, на который Англия смотрит с почти любовной ревностью как на свое достояние". Что касается России, то ее движение в Азию, продиктованное исторической необходимостью, в отличие от английского не принесло ей от того Востока, в который именно она проникала, "никакого богатства, только тяжести и жертвы без вознаграждения, если не считать вознаграждением безопасность границ от разбоев и набегов".
Запад, спасенный русским кордоном от многих опустошительных завоеваний, тем не менее, нелегко мирился с этими геополитическими сдвигами. А.С.Пушкин с его удивительным историческим чутьем заметил, что "Европа всегда была в отношении России столь же невежественна, как неблагодарна". В Крымской войне латинский Запад попытался лишить Россию статуса Черноморской державы через унизительные условия Парижского мира - так называемая "нейтрализация" Черного моря. Лишь в результате более чем десятилетних усилий блистательного канцлера Горчакова появился знаменитый циркуляр 1870 года, который показал миру, что Россия "сосредоточилась", и вернул ей утерянные права. "Англо-французская" Европа поплатилась за унижение России появлением новой мощной европейской силы - объединенной под эгидой Пруссии Германии.
Источник: narochnitskaia.ru.
Рейтинг публикации:
|
