|
ГЛАВА III. ОТ РУСИ К ВЕЛИКОЙ РОССИИ
Христианская мировоззренческая рама сформировалась в русском сознании до того, как русские стали изучать латынь и греческий, и русское сознание в большей степени обрело универсализм в восприятии многообразного мира, чем более эрудированный Запад с наследием эллиннства. Не латынь и греческий, как это ни парадоксально, а уверенность в том, что Истина обращена ко всем, сделала русское сознание восприимчивым к миру, о чем вдохновенно говорил Достоевский в речи памяти А.С.Пушкина. А.Блок выразил это неповторимым образом: "Нам внятно все, и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений".
Своеобразие русской цивилизации и государственности предопределило как духовный стержень ее консолидации, так и ее геополитические пути. "С чего бы ни начиналась русская летопись, со Сказания о преложении книг… или со Сказания о первоначальном распространении христианства на Руси, как полагает Д.С.Лихачев, идея славянского единства явилась исходным моментом русского политического мышления, - считает Иоанн Экономцев. "Из нее… и родилась русская национальная идея, так и оставшаяся славянофильской по своему соедржанию. С этого периода, начиная с митрополита Илариона и летописца Нестора и до Н.М.Карамзина, П.Я.Чаадаева, А.С.Хомякова и Владимира Соловьева, проблема России и славян, их место в мировой истории и культуре станет центральной проблемой, над которой будет мучительно биться, словно решая задачу квадратуры круга, русская философская мысль".
Превращение Руси в Российскую империю, к которой мало применимы европейские имперские стандарты, было определено не тем, что она распространила суверенитет над многими народами. Русь в отличие от западноевропейских государств изначально еще в дохристианский период развивалось как многонациональное и веротерпимое государство. В.О.Ключевский описывает дружину киевского князя еще до принятия христианства как настоящий интернационал. То, что удручает С.Соловьева, действительно не имеет аналогов: русские - единственный народ, расширявшийся на Север и смиренно пахавший хлеб там, где Богом дана была земля. Позднее русские построили густонаселенные города и промышленность в широтах, где до сих пор, несмотря на снижение роли природных условий, в других цивилизациях, например, в соответствующих районах Канады практически никто не живет, и плотность населения на один квадратный километр на порядки ниже. Но и в Церкви, стоя на ногах по шесть часов, нигде ни один народ от Царя до раба не молился в течение столетий. Для русских, похоже, органичным было восприятие земли и жизни как дара, высказанное апостолом Павлом: "преклоняю колена мои пред Отцем Господа нашего Иисуса Христа, от Которого именуется всякое отечество на небесах и на земле" (Еф. 3, 14-15).
История христианской Руси демонстрирует закономерность: как только складывались предпосылки для значительного материального роста и процветания, судьба посылала испытания, по своим масштабам неведомые другим христианским нациям. В них искушению подвергалась физическая, и духовная мощь, способность отстоять свое смыслообразующее ядро. Материальные катастрофы были огромны, и их объем лишь увеличивался, чем сильнее была твердость в Вере, в избранной духовной истории. Отрекшись от нее, русские могли бы сохранить себя в большей степени материально и численно, но ценой растворения в других исторических потоках, то есть ценой утраты духовной и национальной идентичности. Однако, как это не парадоксально, именно после погрома, Русское государство и нация, сохранившие дух и веру, с помощью Отца Небесного, вопреки "мачехе–природе" в кратчайшее время удивляли мир колоссальным ростом территориального и державного могущества.
Судьба Руси в период и после монголо-татарского нашествия - величайшего события в жизни русского народа, повлиявшего на европейскую историю, до сих пор вызывает интерес, возникающий на переломах истории, побуждающих к историко-философскому осмыслению пути России. Это испытание было послано русским вскоре после полнокровного воспринятия ими Христовой истины. За три столетия Русь постепенно сложилась в православную государственность и начала свое развитие как таковая. Киев был одним из самых богатых и культурных городов Европы, на западе которой, по словам Ж. Ле Гоффа "варвары вели убогую жизнь в примитивных и жалких местечках (западные "города" насчитывали лишь несколько тысяч жителей и городская цивилизация была там неизвестна)". Это подтверждают хрестоматийные эпизоды русской истории: дочь Ярослава Мудрого, отданная замуж за короля Франции, поражалась убожеством и грубостью французского двора, при котором она оказалась единственной персоной, умевшей читать и писать. Царевна Анна писала и читала по-славянски, по-гречески и расписывалась по-латински – Anna, в то время как остальные члены королевского дома ставили крестик.
В начальный период христианской истории Руси, казалось, ничто не омрачало подъем после быстрого и достаточно бесконфликтного в историческом сравнении утверждения православия. И в этот момент "суровым испытанием и великой скорбью посетил Господь народ, в огне искушений смиряя остатки гордыни древних русов" - обобщил в своем историософском очерке русской истории блаженной памяти Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн. Около четверти тысячелетия Русь находилась в подчинении военнополитической громады. Само такое длительное подчинение стало предметом размышлений историков - сложились различные концепции, пытающиеся объяснить причину столь продолжительного господства.
В начале ХХ века к этой теме обратились классические "евразийцы", разочарованные в Западе, его отношении к России как добыче для расхищения и в применении западного идейного багажа на русской почве и катастрофе западной революции в России. После всего этого, по словам П.П.Сувчинского, "реальная и сознательная противопоставленность латинства православию представляется в наше время фактом такого же ответственного смысла, как и противопоставление революции – России". К евразийству принадлежали достаточно разные умы, которые в весьма разной степени причастны к созданию собственно "евразийской" философии истории и культуры. Так, Л.П.Карсавин - православный философ, Г.В.Флоровский и А.В.Карташев – православные богословы, последний - автор фундаментальных разработок о православном самодержавии, о взаимоотношении Церкви и государства, в которых нет ничего "евразийского", но много византийского. Это и крупнейший историк русского зарубежъя Г.Вернадский, у которого при всем упоре на особое положение православной Руси между Западом и Востоком, на отличие русской государственной идеи от западноевропейской, парадигма философии истории христианская, не натуралистически-мистическая. В его трудах евразийство – часто названный новым термином православно-христианский универсализм, рождающий в государственном творчестве иное отношение к народам и культурам, чем у Запада. Евразиец также Н.С.Трубецкой - лингвист и философ истории, давший превосходный анализ места романо-германской культуры в культуре мировой.
Но у главного теоретика "евразийства" - Петра Савицкого, как и в меньшей степени у Сувчинского, сами философские корни мировоззрения достаточно сильно отличаются от упомянутых мыслителей, объединенных с Савицким скорее общей переоценкой политической и геополитической миссии России после урагана революции. Савицкий, хотя и утвержает, что истинная идеология, создание которой его цель, проистекает из православия, а "православие – высшее единственное по своей полноте и непорочности исповедание христианства", допускает столь эклектичное толкование мироздания, что весьма отделяет его от философии христианского осмысления мира. Савицкий рассуждает о некоей русско-евразийской культуре, однако только материальная культура и особенности быта сопредельных регионов могут быть "евразийскими", и в Испании мы находим мавританское влияние в архитектуре и кухне: паэлья – плов, и цыганское в андалузском фламенко. Религиозно-философские этические параметры культуры не могут быть испано-мавританскими, не могут быть и евразийскими – они либо христианские, либо исламские, индуистские, конфуцианские.
Работа П.Савицкого "Единство мироздания" проясняет истоки его евразийского мышления – она полна пантеистических представлений о мире, картина которого предстает как " грандиозный образ номогенеза или эволюции на основе закономерностей, не ставящий и не разрешающий вопроса, где источник и где причина того, что осуществлялась… организованная система, и кто есть тот Предопределитель, которым "предопределено" номогенетическое развитие мира". В таком видении мироздания как вечного круговорота превращений неизбежно смешение Творца и тварного мира, духа и материи: "организация и есть тот дух, пребывающий в материи", веющий одинаково и в физических факторах, и в истории человеческих государства и культуры". Материя имеет "способность к организации и самоорганизации", что рождает мистификацию географического аспекта, ландшафта. Полемика внутри самого течения видна в оговорках Савицкого, которыми он постоянно сопровождал философские работы Трубецкого, Карташева, чувствуя, что их ортодоксально-христианская философия и богословие отличаются от его пантеизма, совпадая лишь на политическом уровне в оценках взаимоотношений Запада и Востока с Россией.
Поскольку "одного отрицания недостаточно для победы" (Савицкий), евразийцы, отвергая единство России с Европой, но, увы, так же как и Запад, отрицая или не веря в самостоятельность России, искали новую точку опоры. Рассматривая евразийскую историю как цельное явление, они полагали, что "скифский, гуннский и монгольский периоды общеевразийской истории были продолжены периодом русским". По их мнению, (вряд ли по мнению А.Карташева и Л.Карсавина) русское государство XVI-ХХ веков является в большей мере продолжением скифской, гуннской и монгольской державы, чем государственных форм дотатарской Руси (что",- как допускает Савицкий, - "не исключает передачу других важнейших элементов культурной традиции именно этой последней"). "Другими элементами" для Савицкого оказалась такая "безделица", как Крещение Руси и духовное преемство от Византии.
Конечно, если рассматривать историю не через призму христианского толкования, где в центре нравственное напряжение: Творение, грехопадение человека, обретение им вновь Истины через Боговоплощение, и, затем, возможности Спасения через Распятие, Воскресение, новая апостасия человека и Второе Пришествие, конец этого мира, а как вечный круговорот видоизменений, то логично рассматривать и русскую историю до XV века как историю одного из "провинциальных углов евразийского мира". В таком видении не важен акт Владимира Святого и принятие Христовой Истины, ни мученичество за Веру первых страстотерпцев Бориса и Глеба, ни "Слово о законе и Благодати" Илариона, но вырастает до знаковых явлений "преемство" Азии, ведь по мере ослабления Золотой орды, произошло просто замещение - "перенесение ханской ставки в Москву" (Трубецкой). Поскольку гунны и скифы вообще не соприкоснулись с славяно-русами, то в своей парадигме евразийцы черпали вдохновение в монгольском периоде истории Руси, что неизбежно вело их перо, порой непроизвольно, к изменению смыслообразующего ядра русской истории.
Накануне революции и сразу после нее историософская полемика в основном велась в лагере левого сознания – либерального. Правая религиозная мысль и наследие славянофильской ориентации были либо затоптаны либералами еще до того, как сами были вытеснены на обочину истории своими кузенами – ультралевыми, либо вообще истреблены большевистским вихрем. Христианско-православный ответ евразийству был дан лишь русскими мыслителями в сербской эмиграции, где возникло мощнейшее интеллектуальное ядро, наследие которого еще только открывает современная Россия. Либералы-западники развенчивали лишь некоторые уязвимые положения евразийства, однако не противопоставляли ей ничего кроме евроцентристской исторической концепции, в которой доминировала апологетика "Запада" и отрицание самостоятельности и вселенского характера православного духовного и русского исторического опыта. Но в этом и евразийцы, и их критики фактически смыкались.
Самый значительный оппонент евразийства – Н.Бердяев справедливо уличал, что "евразийскому сердцу" ближе язычество азиатских племен, магометанство, чем христиане Запада. "Евразийцы готовы создать единый фронт со всеми восточно-азиатскими, не христианскими вероисповеданиями против христианских исповеданий Запада", хотя и соглашался с обличениями евразийцами "империалистической политики европейских государств в отношении народов Азии и Африки". Но готовность к единению с кем угодно против "православных варваров" была на протяжении истории свойственна и латинскому Западу, что показывает и призыв краковского епископа Матфея к крестовому походу против русских, и сотрудничество крестоносцев с султаном в разграбляемом ими Константинополе, и новая история. Образно выразил это Н.Данилевский: не допускать до того, чтобы распространилось влияние чуждого славянского православного мира – "общее дело всего, что только чувствует себя Европой. Тут можно и турка взять в союзники и вручить ему знамя цивилизации".
Для Н.Бердяева, как и для всех западников невыносимы органицизм Н.Данилевского, его теория культурно-исторических типов и, особенно, его убийственная социология западной культуры, которую критики никогда даже не пытались опровергнуть, предпочитая обрушиваться на теорию и наиболее уязвимые "панславистские" построения. Данилевский абсолютно далек от географического детерминизма и начинает с отрицания традиционных понятий политической географии: Запад – Восток, Европа – Азия, исследует "Европу" как феномен культурно-исторического сознания, отличного от православно-славянского. Бердяев, тем не менее, обвиняет Данилевского в натурализме и номинализме, которые якобы и возродили евразийцы. Наряду с этим он справедливо отделяет евразийство от славянофилов в то время как более примитивные западники с пафосом смешивали их. "Славянофилы были менее натуралистичны… В мышлении евразийцев совсем нет духовной свободы, которая была основой в мышлении Хомякова". Бердяев весьма метко указал, что "евразийская философия истории есть чистый натурализм. Национально-расовая и географическая историософия столь же материалистична, как и экономический материализм. Она отрицает, что философия истории есть философия духа, духовной жизни человечества. Она забывает, что кроме Востока и Запада, кроме столкновения рас и кровей есть еще царство духа и поэтому только возможно стало в мире христианство".
Как верно! Но как противоречит это его же утверждению, что универсальные основы человеческой культуры - античные. Неслучайно Бердяев – авторитетный "православный философ" в либеральных кругах, от которого категорически предостерегают все христианские богословы. Единство России и Европы безусловно, но оно лежит в христианстве, в "не убий" и "Отче наш", и в Нагорной проповеди: поэтому и дилемма налицо - апостасийность Европы и России различна по характеру. Сам Бердяев с пафосом свидетельствует, что "отрицание реальности и единства человечества есть в сущности отрицание догмата богочеловечества Христа… Разделяет плоть и кровь, дух же соединяет". Так какой же дух соединяет – эллинский или Христов? Не только у Бердяева остается впечатление, что "для евразийцев православие есть прежде всего этнографический факт", а вместо него "фольклор – центральный факт национальной культуры. Они берут православие извне, исторически, а не как факт духовной жизни, вселенской по своему значению". В разной степени географический аспект их теории все больше клонился в сторону переосмысления сердцевины русской истории: от восприятия византийского наследия к наследию евразийской империи Чингисхана. При этом, легко переступая через пропасть между христианством и язычеством, они "укрывались" от этого вопроса в бытовом исповедничестве. Несмотря на то, что при формулировании религиозно-философских рамок для изданий евразийской школы было оговорено, что "православная установка в евразийстве тем более является определяющей и ей подчиняются все остальные стороны", под пером евразийцев преемственность Царьград-Киев-Москва как смысловая ось русской истории, как духовная вертикаль уступала место географической и материальной горизонтали – Москва - Сарай - Восток с пантеизмом и неразличением Творца и твари.
Бердяев попал в самую точку, подметив, что евразийцы выискивали и любили в русской культуре прежде всего туранский элемент, им было близко то, что не собственно русское, а скорее азиатское, восточное, монгольское в русском: "Для них Московское царство есть крещеное татарское царство, московский царь – оправославленный татарский хан". Поскольку евразийцы делали упор на скифское, гуннское, монгольское кочевничье наследие, в их терминологии "татарское" не означало мусульманское или этнически татарское, но, главным образом - туранское. Но, если можно и нужно говорить об имевшем место более позднем плодотворном конструктивном историческом сотворчестве русских в России с некоторыми "туранскими народами", то лишь потому, что это народы мусульманские – российские татары прежде всего - монотеистические, верящие в Личного Бога Творца и в абсолютные добро и зло, тогда как в пантеистических философиях "Добро и зло, истина и ложь относительны и обе есть стороны иллюзии", а жизнь - божественное ничто.
Что касается мировоззрения азиатской – "туранской" составляющей "евразийства", якобы органичного для Руси, то оно противоположно православному. Оно выражено в изречении самого Темучина-Чингизхана, которым он на склоне лет, но все еще не пресыщенный славой и раболепством подданных, ответил на собственный вопрос: "Какое благо выше всех на земле?". - "Счастливее всех, - назидал хан придворных мудрецов, - тот, кто гонит перед собой толпы разбитых врагов, грабит их имущество, скачет на их конях, любуется слезами близких им людей, целуя их жен и дочерей". О подрыве всей духовной внутренней пружины русского бытия, который неизбежно происходил из евразийской теории, независимо от личной православности ее создателей, писала К.Мяло, уделившая внимание и современной версии евразийства, уже совершенно уничтожающей Россию. Новые идеологи к тому же оказываются инструментом атлантизма, который направляет идеологический и историософский потенциял неоевразийства по определенной стратегии, вполне устраивающей геополитическую партию, разыгрываемую на "великой шахматной доске" Бжезинского.
В 80 годы их отнюдь не ортодоксальным продолжателем в известной мере стал покойный Л.Н.Гумилев. На этапе высокого развития исторической науки, когда почти все доступные факты исследованы и обобщены в фундаментальных трудах, при обретении новой исторической доктрины или философии возникает желание обобщения и истолкования этих фактов через иную призму. Л.Гумилев тяготел к натуралистическому подходу к истории цивилизаций, в его гипотезах велика роль пастбищ и даже угла падения солнечных лучей, которые одинаковы в крошечной Боснии, но, тем не менее, не помешали образованию из одного этноса трех наций с совершенно различными духовными и геополитическими тяготениями. Но даже очевидные исторические натяжки, отмечаемые теми, кто скрупулезно относятся к фактам и документам, не помешали Гумилеву создать живую яркую историческую панораму, и расширили представление о культурном взаимодействии Руси с совсем иным миром Степи, и куда более сложном и многогранном характере того, что мы называли Ордой.
В.В.Кожинов предпринял своеобразное историографическое и культурографическое резюме. Сравнение политики монголов с западноевропейскими завоеваниями, крестовыми походами и отношением Европы к порабощаемым народам, как и трактовка этого опыта в историческом сознании, оказались не в пользу "цивилизованной" Европы. Но, как подметил В.Кожинов, суждение английского историка Дж.Феннела о "позороности и бессмысленности" вассальной зависимости от монгольской империи типично для западной историографии, которая, например, А.Тойнби, одновременно положительно оценивает вассальную зависимость от империи Карла Великого или Карла V в XVI веке. Куда более презрительными суждениями наполнены исторические памфлеты о России ведущего американского русиста Р.Пайпса. Его постоянные намеки на убожество и бескультурие Руси украшают раздел о монгольском нашествии: "Если бы Русь была богата и культурна как… - далее следуют наименования государств – Китай, Персия, и другие, - то монголы бы ее оккупировали, поскольку же это было не так, то они ее попросту обложили данью". Киев по богатству и культуре превосходил западноевропейские города, уступая лишь итальянским, однако монголы его разрушили дотла, как Аларих, предводитель вестготов разрушил Рим с дворцами, водопроводом, Колизеем и термами. Русские князья под пером Пайпса предстают вполне в марксовом определении "смеси татарского заплечных дел мастера, лизоблюда и верховного холопа", данного классиком Ивану Калите в "Тайной дипломатической истории XIX века".
Создание западных империй сопровождалось не только истреблением части населения, их ограблением и изъятием всех ценностей, сгоном с земель, занятием городов, но и принудительным окатоличиванием, переводом на другую - латинскую письменность (чехи, уже получившие кириллицу от солунских братьев, совершивших поход в Великую Моравию, поменяли ее на латынь по наущению Св. Адальберта Пражского – апостола пруссов), принудительным изменением духовной жизни и культуры, что в русле западнической исторической концепции вводило покоряемые народы в "истинную" цивилизацию. Десятки из них, не выдержав такого введения, исчезли с лица Европы, ставшей подлинной "могилой народов".
Империя Чингисхана была высоко организованной военно-государственной машиной, целиком ориентированной на завоевание и контроль огромных пространств, организацию ее дорожной службы, обеспечивающей почтовое и любое сообщение на невиданных Европе расстояниях, восхищавшее Марко Поло. Монгольская армада полностью истребляла отказавшихся сдаться по первому требованию и покорила к тому времени огромные пространства от Великой китайской стены до среднерусской возвышенности, на которых пали сотни государств и народов, чей потенциал был поставлен ей на службу. В лице монголов на Русь обрушилась совокупная мощь всей степной Азии. "России определено было высокое предназначение, - писал А.Пушкин, - ее необозримые равнины поглотили силу монголов, варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились на степи своего Востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией..."
Так началось великое соприкосновение Руси-России с Востоком, которое через несколько веков обретет устойчивый противоположный вектор и приведет ее к концу XIX века к столкновению с Западом в лице Англии в борьбе за него. Что касается Запада, то и он с самого раннего Средневековья и в течение всего Нового времени соприкосался с Востоком. Однако, Россия имела дело совсем с иным "Востоком", чем тот, который в лице арабов пришел в Европу, чем тот Восток, за который потом уже сама Европа вела битвы, отдав в конечном счете первенство Англии, которая поочередно устранила своих соперников - Португалию, Испанию, Голландию, Францию. Русский мыслитель С.Н.Южаков, чей панорамный историко-цивилизационный обзор "Англо-русской распри" можно считать продуктом самой современной политологии, указывает на три условных исторических "Азии". Западное побережье Средиземья, Малая Азия, арийский Иран, Малайский архипелаг, Китай и Япония, окруженные теплыми морями и цветущими островами, - это южная Азия, где развились высокие и самобытные цивилизации циклического типа, защищенные с Севера горными кряжами от кочевнических масс. Вторая – это Азия степная кочевая, а третья: Азия северная – лесная и безлюдная. Если последняя до последнего времени не принимала участия в истории, то две другие сыграли в жизни Европы и России огромную, но совершенно различную роль.
Именно южная Азия, "густо населенная, с тысячелетней историей и цивилизацией, она-то в Средние века и представляла тот сказочный мир Востока, который так был заманчив для Запада богатствами и чудесами культуры и своей природы", и откуда везли дамаскскую сталь, персидские и индийские ткани, китайский шелк и предметы тончайшей работы, поражавшие западноевропейцев, еще только выраставших из варварства. Однако, того нельзя сказать о степях и пустынях срединной Азии, населенной номадами, "жившими в патриархальном быту с тех пор как их помнит история, и в течение не одного тысячелетия всегда появлявшимися в одном и том же значении". Они упоминаются самим культурным Востоком лишь по набегам, "заливающим мир кровью, истребляющим материальную культуру… Аттила, Чин Гиз, Тимур являют пример таких мирокрушителей, распространивших ужасы своего "призвания" до пределов Запада. Если в IX-XII века Русь справлялась со степным Востоком (печенеги и т.д.), то в XIII столетии кочевая степная Азия совершила одно из своих "мирокрушительных нашествий, в неудержимом своем разливе поглотившее все восточные культурные страны и даже плеснувшее на страны Запада". Таково было "влияние на Россию Востока, с которым этой стране пришлось иметь дело с самых пеленок своей исторической жизни", - обобщает Южаков, - "и влияние это было пагубное".
Что бы ни писали прошлые и нынешние евразийцы о прелестях совместного русско-монгольского сожительства и "побратимства", Русь пережила чудовищный разгром, масштабы которого неведомы Европе. Память о нем неслучайно запечатлена в литературных памятниках под такими названиями, как "Слово о погибели Земли русской". Цветущие города были разрушены дотла, утрачены ремесла, на несколько веков прекратилось каменное строительство - показатель уровня развития. Русские земли были обложены колоссальной данью, и труд, по крайней мере, восьми поколений служил завоевателям. Но политический и экономический гнет над Русью имел свои особенности, отличающие его от завоевательных традиций Запада, целенаправленно стиравших культуру завоеванных народов. Кочевники с огромными табунами не могли жить ни в городах, ни в русских лесах, они возвращались в открытые степи, оставляя лишь наместников, баскаков с военными отрядами. Поэтому на Руси сохранился национальный порядок княжеского владения, хотя ханы вершили суд в княжеских междоусобицах, давали ярлыки на княжение по собственной оценке всех обстоятельств и "внешнеполитической ориентации" князей в их лавировании между Западом и Ордой, что, например, побуждало Орду поддерживать северо-восточных князей против черниговских. Но князья погибали в Орде не только вследствие политических причин, а потому, что не отрекались от Христа и Веры Христовой. Мученическую кончину осознанно принял Св. Михаил Черниговский, отказавшийся исполнить унизительный языческий ритуал прохождения между огней и поклонения тени Чингисхана. Об этом совершенно по-разному пишут историки В.Пашуто и Л. Гумилев - "евразиец", оправдывающий действия монголов их обычаями и удивляющийся "бессмысленному" упрямству русских князей, не пожелавших склонить голову перед огненным столбом.
Но К.Мяло придает факту добровольного мученичества князей в то время особое мистическое значение. Приводя замечание Г.Федотова, что "в первое столетие татарщины, с разрушением монастырей, почти иссякает монашеская святость", К.Мяло убедительно трактует, что "подвиг святых князей становится для народа важнейшим свидетельством того, что он все еще в "вере православной", что он жив духовно и у него есть свои предстатели перед Богом". Взятие князьями на себя роли исповедников и мучеников веры, роли свидетелей о Руси Святой, неосязаемой, о том самом "невидимом граде Китеже" в период, когда массовое физическое сопротивление было бессмыслено, схраняли дух и душу народа.
Пестрая по своему составу Орда не представляла единую великую культуру и не угрожала культуре восточного христианства. На этот аспект "русско-монгольского" взаимодействия особенный акцент делали историки-евразийцы. Г.Вернадский отмечал, что монголо-татары истощали Русь материально, но не трогали ее духовную жизнь, несли "рабство телу, но не душе". Запад же, с его агрессивным миссионерством, окатоличивший западные русские княжества, сулил рабство и телу, и душе. Понявший это князь Александр, оказавшийся между двух огней, избрал Восток предметом своих дипломатических усилий, а меч свой обратил против шведов и немцев, в чем ему оказывали поддержку татары. Но Р.Пайпс, не стесняясь, пишет о святом благоверном Александре Невском - патроне Ордена Святого Александра Невского Российской империи и патроне ордена Александра Невского Великой Отечественной войны столь же уничижительно как и о всей русской княжеской власти. Пытаясь внушить, что "условием княжения сделалось поведение, противоречащее тому, что можно назвать народным интересом", он витийствует далее, что в таких обстоятельствах якобы "начал действовать некий процесс естественного отбора, при котором выживали самые беспринципные и безжалостные, прочие же шли ко дну. Коллаборационизм стал у русских вершиной политической добродетели". Если обратиться к периоду, когда добрая половина населения Руси, не захотев изменить своим представлениям о вере, добровольно уйдет в землянки или погибнет на дыбе в трагические годы раскола, этот тезис полностью обанкротится.
Исторический итог подтверждает мудрость дипломатии святого благоверного Александра, в то время как противоположную стратегию блестящего Даниила Романовича Галицкого постигла иная судьба. Не выдержавший дипломатического общения с язычниками (Ипатьевская летопись ему приписывает горькое: "О, злее зла честь татарская!"), он верил в сочувствие западных христиан, ибо вместе с Западом Русь могла победить Орду. Даниил предпринимал дипломатические усилия, чтобы заручиться заступничеством Запада перед монголами и даже получил от папской курии королевский титул, а для своего сына Романа право на австрийский герцогский престол. Хотя сам Даниил препятствовал продвижению католичества на русские земли, вопреки его искренним надеждам "вся его Отчина, - отмечает Г. Вернадский, - всего через полвека была полностью захвачена, окатоличена, все следы русского и православного стерты." Отмечая успехи краткосрочной политики Даниила, при котором Галицко-Волынское княжество достигло своего наибольшего расцвета, и другие историки признавали плачевный исход деятельности галицкого князя в целом - захват в конечном счете Литвой и Польшей Галича и юго-западной Руси: "Так разошлось по чужим рукам богатое наследство знаменитого князя Даниила Романовича".
Партнерами в тонкой дипломатии Александра Невского, подмечает профессор Православного Университета В.Махнач, были Батый и Беркс, Тотивил Полоцкий и Миндовт Литовский, великий хан Мункэ и василевс Михаил Палеолог, Даниил Галицкий и Папа Иннокентий IV. Верный вассал орды, он принуждал русских исправно платить дань, но открыл православную епархию в Сарае, добился для русских права не проливать кровь в ордынских войсках, и получил ордынскую военную помощь". Свободный от высокомерия и ощущения исключительности, он действительно заложил основу той политики, что привлекала к России народы Евразии на протяжении веков и даже в новейшее время, ибо обладала действительным универсализмом. В.Махнач с полным на то основанием пришел к выводу, что "Александр Невский сделал выбор, сравнимый по значимости с выбором веры при св.Владимире".
Из современного сознания из-за упадка образования и идолизации Запада исчез азбучный факт, что в ХII-XIII столетиях сверкающая златом порфироносная Византия была культурной метрополией мира, по отношению к которой Западная Европа – продукт ассимиляции варварами осколков Римской империи, была задворками. "Когда тысячу лет тому назад Киевская Русь... вступила в христианский мир, греческое православие вовсе не было восточной периферийной ветвью христианства", - напоминает историк ранних христианских культур Ю.Кобищанов, - "Оно составляло духовный и цивилизованный центр христианского мира, оказавший мощное влияние на его периферию – западную (католическую), северную (славянскую и северокавказскую), восточную (азиатскую) и южную (африканскую)". Но и киевско-русская культура, и материальная цивилизация, вопреки витийствам Р.Пайпса были намного выше западной, уступая лишь итальянским городам. Западноевропейский средневековый мир, по словам Ж. Ле Гоффа, был "итогом конвергенции римских и варварских структур", преемником не Римской империи, а ее заката. Ибо варвары "превратили закат в регресс, утроив силу варваризации: своим варварством они амальгамировали варварство одряхлевшего римского мира и выпустили наружу дикие примитивные силы, скрытые ранее лоском римской цивилизации". Ле Гофф признает, что, не только для византийцев, но и для "мусульман интеграция в римский христианский мир означала бы упадок, переход на более низкую ступень цивилизации. Для язычников же вступление в этот мир было, напротив, продвижением".
Источник: narochnitskaia.ru.
Рейтинг публикации:
|
