|
РАЗДЕЛ II. СТЕРЕОТИПЫ РУССКОЙ ИСТОРИИ
Политическая и историко-философская дискуссия о России как явлении мировой истории и культуры, о ее пути, разворачивающаяся на рубеже Третьего Тысячелетия, неразрывно связаны с интерпретацией ее исторического и духовного опыта. Поэтому рассмотрение ключевых стереотипов в оценке русской истории совершенно необходимо, как и уяснение тех философско-методологических основ, которые в равной мере питают отношение к отдаленному прошлому России и к ее сегодняшнему выбору.
При рассмотрении стереотипов в отношении русской истории самым бесплодным было бы встать на путь полемики по фактам и частностям с такими авторами как У.Лакер, А.Янов, Р.Пайпс, которые в наиболее плакатной полемической форме выразили нигилизм Запада в отношении России. Хотя нетрудно было бы уличить их не только в натяжках, но в сознательных фальсификациях и незнании самого предмета исследования, одномерности методологии. Равно бессмыссленно указывать, что действительно великие грехи русских в такой же степени свойственны не им одним, но слишком многим иным народам, прежде всего западноевропейцам. Ибо Предмет яростного отторжения авторов – не грехи России, за которые она оплевана собственными либералами куда больше, чем чужестранцами, а ее идеалы, - не ее падения, а ее свершения. Бесполезно на документах доказывать, что за весь период "четвертьвековой террористической диктатуры Ивана Грозного" - одного из повторяющихся "лидеров контрреформы" (А.Янов) было сгублено в несколько раз меньше, чем в одну Варфоломеевскую ночь, а Генрих VIII обезглавил и пытал куда более своих противников, чем русский изверг или показывать, что за века в "деспотической" России совершено всего несколько десятков смертных приговоров, в то время как в немецких городах к концу XVIII века были сожжены по обвинению в колдовстве до ста тысяч женщин. Европейцы не стыдятся своих изуверов, а гордятся их государственными делами, а русские, как остроумно подметил В.Кожинов, перестали бы быть русскими, если бы прекратили мучиться сознанием, что в их истории были иваны грозные…
Больше всего Янова раздражают моменты величия России, а не поражения, о которых он вспоминает, сожалея об их преодоленности. Задавая недоуменные вопросы, почему после первой мировой войны Россия оказалась единственной континентальной империей, которая в итоге не распалась, а консолидировалась в новой форме, почему после Второй мировой войны она, истощенная до последней грани, опять не рассыпалась, но обрела еще большее могущество, Янов ищет ответы в русской истории. Он отторгает эту русскую историю потому, что она дает ответ, как он сам пишет, "сокрушительный для логики либералов", то есть доказывает, что Россия не есть неудачник универсальной (западной) истории, а мощная альтернатива ей, причем совсем не обреченная, чего он и опасается. Янов же делает из этого вывод совсем не соооветствующий либеральному плюрализму.
Замечая, что русские национальные интеллектуалы каждого нового исторического периода в России не менее, а даже все более консервативны и "реакционны", все также равнодушны к третьесословным идеалам, а средний класс с менталитетом западноевропейского petit bourgeois так и не может развиться (богобоязненный средний класс Ивана Шмелева для Янова как ладан для черта), Янов заключает: "Автократия замкнула Россию в своего рода исторической ловушке, из которой она не может, как свидетельствует все ее прошлое, выбраться самостоятельно – без интеллектуальной и политической поддержки мирового сообщества". Оставить Россию жить, как она желает, Янов не мыслит и поэтому утверждает, что "контрреформистская" во внутриполитическом смысле Россия представляет чудовищную угрозу мирной европейской либеральной цивилизации, так как в отличие от той всегда имеет грандиозные, ни с чем не сравнимые экспансионистские планы и идеи мирового господства. Поэтому Янов не согласен с Дж. Кеннаном, что выбор между навязыванием внутренней либерализации СССР и миром, должен быть сделан в пользу мира. "Не может быть мира без политической модернизации России" - изрекает Янов, которого на деле больше всего мучает территориальное величие и духовная самодостаточность альтернативной цивилизации – "плод экспансии, захватов и деспотии".
Однако честный и авторитетный в отличие от А.Янова историк А.Тойнби прямо признает, что Россия чужда Западу не из-за ее мнимых экспансионистских устремлений или, как не устает повторять даже сегодня З.Бжезинский, "неистребимых внешнеполитических амбиций". "Русские навлекли на себя враждебное отношение Запада из-за своей упрямой приверженности чуждой цивилизации, и вплоть до самой большевистской революции 1917 года этой русской "варварской отметиной" была Византийская цивилизация восточно-православного христианства", признает Тойнби, который тут же опровергает "бытующее на Западе понятие, что Россия агрессор".
"В XIV веке лучшая часть исконной российской территории – почти вся Белоруссия и Украина – была оторвана от русского православного христианства и присоединена к западному христианству… В XVII веке польские захватчики проникли в самое сердце России… шведы отрезали Россию от Балтики, аннексировав все восточное побережье… В 1812 году Наполеон повторил польский успех XVII века; а на рубеже XIX и ХХ веков удары с Запада градом посыпались на Россию… Германцы, вторгшиеся в ее пределы в 1915-1918 годах, захватили Украину и достигли Кавказа. После краха немцев наступила очередь британцев, французов, американцев и японцев… Наконец, в 1941 году немцы вновь начали наступление более грозное и жестокое, чем когда-либо. Верно, что и русские армии воевали на западных землях, однако они всегда приходили как союзники одной из западных стран в их бесконечных семейных ссорах". Отмечая даже пресловутые разделы Польши - эти клише "русского экспансионизма", в качестве "контрнаступлений", Тойнби дает характеристику взаимоотношений России с Западом, которую он мог бы позаимствовать у славянофилов Аксаковых: "Хроники вековой борьбы между двумя ветвями христианства, пожалуй, действительно отражают, что русские оказывались жертвами агрессии, а люди Запада – агрессорами значительно чаще, чем наоборот".
Но в отторжении византийского наследия Тойнби и Янов едины, хотя первый выражает это языком секуляризированного интеллектуального скептика, а второй брезгливым презрением исторического материализма и неолибертарианства. Тойнби также выложил некую весьма красивую мозаику, впечатляющую эрудицией, однако полную противоречий. Он ведет родословную тоталитаризма от Византии, где "в споре между церковью и государством победила светская власть", что и было унаследовано Россией, пронесшей этот тоталитаризм, духовную несвободу и деспотию от московского самодержавия до большевиков. Здесь Тойнби не оригинален, выражая общезападное видение симфонии властей, названной И.Г.Гердером "двуглавым чудовищем". Для Тойнби "полемика между Троцким, который стремился сделать Советский Союз инструментом для продвижения мировой коммунистической революции, и Сталиным, мечтавшим сделать коммунизм инструментом для обеспечения интересов Советского Союза, - это все тот же старинный спор между Иоанном Златоустом и императрицей Евдоксией или Феодором Студитом и императором Константином VI".
На Западе, якобы, этот спор решался в отличие от "тоталитарного византинизма" в пользу не светской власти, а Церкви, когда папы одерживали "неизменные победы в силовых поединках между Григорием VII и Генрихом IV или между Иннокентием IV и Фридрихом II", что, по мнению А.Тойнби, заложило основы духовной свободы. Однако идея теократического государства, духовный тоталитаризм Римской Церкви, духовная полиция, стоявшая на службе государства - инквизиция были как раз неведомы Византии и Руси. Тойнби не видит противоречия своей схемы даже реальным фактам: папоцезаризм быстро терпит крах. Какую победу Церкви над светской властью символизировал акт Генриха VIII, объявившего себя главой Церкви и обезглавившего "гуманиста" и поборника свободы Томаса Мора, отказавшегося признать авторитет короля выше авторитета Бога? А Лютер с его цезарепапизмом и принцип "cujus regio, ejus religio"? На самом деле папоцезаризм был причиной утраты латинской церковью обоих мечей – и светского, и духовного, что, возможно, импонирует Тойнби, которого не волнует судьба апостольского христианства и дехристианизации мира, о которой он пишет постоянно как о свершившемся факте. Он - пуританин по рождению, стал, по собственному призванию агностиком, то есть отрицающим сверхчувственное познание Бога. Для такого сознания уже совершенно чужды и непонятны Св. Григорий Палама и духовный опыт "священнобезмолствующих", православное учение о власти.
Тотальный нигилизм в отношении России и оды в адрес "конституции" снабжены в труде Янова такими комментариями, которые подтверждают меткое суждение Ивана Ильина о подобных авторах: - они и "все их единомышленники отвергают Россию за то же самое, за что они отвергают христианство: Россия ими презираема именно за ее христианских дух – столь прочувственно выговоренный Тютчевым…" (Эти бедные селенья…). Ильин отметил, что, как правило, эти авторы судят о России с ницшеанской точки зрения, отвергая христианство как выдумку, а "Россию как страну рабов, пошедших за ней в желании упорно увековечить деспотию и варварство".
Янов явно полагает христианство выдумкой глупцов, но это, воспитанное с молоком матери отношение соединено с на "отлично" усвоенным атеизмом большевистской богоборческой школы и пренебрежительным тоном, предназначавшимся для проповеди "единственно верного учения", что он и делает, полагая таковым либеральную конституцию. Церковь для него даже в средневековой истории человечества лишь политическая структура, выполняющая социальный заказ, что напоминает школку Покровского. Христианская парадигма мировой и личной истории не существует вообще, он оперирует вульгарно-материалистическими критериями успешности, в чем намного превосходит западных либералов, пока еще открыто никогда не противопоставляющих либеральные категории христианству.
Все книги А.Янова, Р.Пайпса, да и У.Лакера (наиболее "доброжелательного", не согласного с немцами в суждении о "физической и духовной грязи и ничтожестве русских", их обреченном варварстве и грубой силе, поскольку те не поняли, что русские - все же европейский народ, лишь отставший в своем развитии) пронизана тем самым глубинным отторжением христианских "выдумок", которое только и могло произвести столь слепую ненависть ко всему историческому пути России, приговоренному к тотальному краху. Именно о таком отношении к России и к христианству писал И.Ильин, показывая как для подобных авторов "Россия – это славянское ничто, жаждущее немедленного всеразрушения и прикрывающегося учением ап. Павла об избрании благодатию; утешающееся вместе с рабами, отверженными и прокаженными мировой истории тем, что все равно де последние будут первыми".
В такой парадигме быть русским – есть тягостная и постыдная обреченность. Православная Россия с ее ценностями, о которой проповедует "русская новая правая" второй половины ХХ века, по Янову - это проповедь вечной ночи, от которой нужно спасать весь мир, уверенно идущий по пути "реформы". Реформа же, судя по Янову – это отказ от всех христианских понятий и категорий. Причем спасать необходимо путем интервенции и навязывания силой американской конституции. Ибо те русские, что даже после полувекового материалистического воспитания и попыток реформы вновь пытаются воскресить эти идеалы, гораздо опаснее, чем убежденные большевики, все еще мечтающие о мировой коммунистической революции, а их идеальная Россия – это символ духовного бесплодия и варварства, проявляющегося в стойком постыдном равнодушии к обществу потребления.
История вообще, но русская история допетровского цикла особенно, раскрывается именно через историософскую и богословскую призму. Ясно, что богослов или историк, владеющий библейской историей, православно-христианским догматом и основами вероучения, поставит во главу угла события и факты, на которые ученый-позитивист, тем более руководствующийся историческим материализмом, может не обратить серьезного внимания. По сравнению со светским историком, тем более убежденным материалистом, православный исследователь всегда будет находиться в привилегированном положении при изучении памятников духовной культуры и исторических сочинений далекого прошлого, ибо его понимание мира и "его главные интересы совпадают с интересами и миропониманием самих творцов той средневековой культуры, которая была культурой церковной и на Западе, и на Востоке. Он придерживается той же иерархии ценностей и тех же духовных установок".
Атеистическое сознание и образование, порой блестящее, но исключительно позитивистское, объясняет нежелание рассматривать русскую историю на основе принципа историзма, то есть оценивать ее успешность или неуспешность в критериях ее собственного философского целеполагания, то есть в христианско-православной системе ценностей и политических категорий. Остроумные и демонстрирующие большую эрудицию отдельные статьи и публикации свидетельствуют о применении к исследуемому феномену – русской православной государственности и русской общественной мысли прошлого критериев и понятийного аппарата современной социологии и знакомой философской парадигмы исторического материализма с его классами, которые, как сетуют А.Фурсов и Ю.Пивоваров, так и не сложились в России по вине "Власти". Сам этот факт опровергает "универсальность" как марксового движения через классовую борьбу к бесклассовому обществу, так и либерального "общественного процесса, развивающегося как равнодействующая социальных групп", который, как снова сетуют авторы, по вине "Власти" не определял характер России. Трудно не заметить влияние схемы А.Янова: "реформа – контрреформа", лишь именуемая чуть иначе: "замораживание – потепление, сжатие – расширение, закрепощение – освобождение", призванная доказать историческую бесплодность и замкнутость в порочном круге "Русской системы", неспособной "построить "нормальное современное общество", надо полагать единое для всех цивилизаций. Но ведь критерии нормальности и успешности также могут различаться вместе со смыслом исторического бытия – какое общество успешнее – где идет "модернизация" "отсталых структур", или где меньше людей отреклись от Заповедей и перестали считать грехом грех.
В схему единственно верного либерального учения втискивается история русской православной цивилизации, вообще не принадлежащей просвещенческой философии "прогресса", опрокинувшей христианскую эсхатологию и, пройдя через эпоху модерна, вступающей в постмодерн, порывая преемственность уже и с самим Просвещением. В такой парадигме русский путь – это такая же "постыдная обреченность" (И.Ильин) вращаться в "некой трагико-нормальной тенденции" "разрушать все, что реформировалось", это тот же яновский нигилизм к враждебной всему прогрессивному "Русской Власти, называется ли она самодержавием или коммунизмом". Хотя цитируемые авторы – наиболее пытливо и глубоко и в широчайшей философской парадигме академично рассуждают о России, даже они подвергаются мощной критике со стороны западников, не желающих даже слышать о какой-то особой русской власти. Впрочем сам факт непрекращающихся дискуссий о неуспешности России во всех ее начинаниях, побуждающих к натяжкам и искажениям истории, доказывает как раз обратное - ее вполне реальную конкурентоспособность, причем как духовную, так и материальную, иначе бы о ней просто забыли.
Хотя два течения в русской фундаментальной и философски обоснованной исторической науке, которые в середине XIX века весьма обострились, разделились и обрели условные наименования западнического и славянофильского, в свое время они были не антитезами, а сторонами русского сознания, которые во многом переплетались. Сегодня из них произвольно выбирают идеи, терминологию и создают стереотипы. Проблема эта не искусственная, и кто бы ни захотел сегодня заняться русской историей с наибольшей академической терпимостью, не сумеет остаться в стороне от этой давно возникшей дилеммы. Полтора века назад автор обобщающих трудов и лекций по русской историографии, профессор С-Петербургской Духовной Академии М.И.Коялович предупреждал о неизбежном самоопределении историка в обстановке философской дискуссии, которую потом назовут спором о России и Европе: "Наука и национальные воззрения Запада, наука и воззрения славянские, русские становились уже такими ясными вещами, что работникам по русской истории невозможно уже было затем выступать с неопределенным знаменем. Окраска его яснее и яснее обозначалась, и чем дальше, тем больше разделяла и ученых по русской истории и вообще членов русского общества на так называемых славянофилов и западников… В трудах тех и других сказалась с новой силой и старая в нашей науке тяга от русских древностей к жизненным центрам тяжести русской истории – к Московскому единодержавию и затем к Петровскому преобразовательному времени".
В своем взвешенном анализе направления мысли и содержания, переплетения взглядов на русскую историю и источниковедческой базы крупных историков – Н.М.Карамзина, "возвышающегося со своим громадным трудом", Н. Костомарова и сторонников федералистской теории русских племен, М.П.Погодина, А.Н.Пыпина, Б.Н. Чичерина, Т.Н. Грановского, славянофилов, С.М.Соловьева, а также западнославянских ученых, М.Коялович сделал вывод о состоянии историзма, который вполне современен. Он указывает на неизбежный субъективизм школ, не свободны от которого ни автор "Истории" Митрополит Макарий, ни автор "Истории" С.Соловьев, в трудах которого видна "жестокая борьба смелого субъективизма историка с его честностью", ни славянофилы. Коялович не скрывает и собственного субъективизма – симпатии к славянофильству, однако не полагает его "изъятым от погрешностей, неизбежных во всяком, даже лучшем субъективизме", но призывает всех к честности, с которой бы "мы все давали себе ясный отчет, какому субъективизму мы следуем. Тогда мы все вернее будем идти к истине, и скорее сойдемся на этом пути друг с другом при всех наших русских субъективизмах, конечно, научных и честных, а не каких-либо иных".
Отмечая до сих пор впечатляющую эрудицию, мощь таланта и добросовестность в изложении фактов С.Соловьева, нельзя не сделать вывод, что именно С.М.Соловьев первый предпринял масштабное исследование русской истории не с русской, но с западноевропейской, скорее с "общечеловеческой" точки зрения. Его громадный фундаментальный труд по философскому осмыслению противостоит не только славянофильству – мировоззрению прежде всего религозному, а не научному методу познания, но и труду Н.М.Карамзина. Карамзинский взгляд на русскую историю изнутри, его "наше, мы" абсолютно чужды С.Соловьеву. У С.М.Соловьева невозможно найти какие-бы то ни было положительные представления о русской культуре и самостоятельном историческом творчестве, хотя он не агрессивен, а исполнен скорее равнодушия, нежели нигилизма. Тем не менее, это напоминает исторические теории немцев о славянах, как и странный для христианского историка особый упор на противопоставление природы ("камень, горы" или "одна сплошная равнина") в возникновении и продвижении цивилизации. Ведь он понимает ее не только как материальную, где природные условия велики, но и как духовную культуру, которую характеризует не столько время проведения водопровода, сколько способность слагать сказки с высоким уровнем обобщения и отражением сложной этики с высокими табу и мудрости.
Отчего бы Соловьеву не сравнить Европу Западную - каменную и Европу Восточную – деревянную в иных аспектах. В Европе каменной, как свидетельствуют братья Гримм, "когда стало нечего есть, решили родители завести детей в лес и бросить там" ("Мальчик с-пальчик"). В "Европе каменной цивилизованной" также типично и завершение счастливого конца вроде: "а злую мачеху посадили в бочку, утыканную гвоздями и привязали к хвосту лошади". В русских сказках "деревянной" – "отсталой" Европы типично несколько иное: "двух смертей не бывать, а одной не миновать" и "злых братьев-обманщиков Иван велел прогнать вон из царства", чему сочно вторит пушкинское: "Царь для радости такой отпустил всех трех домой".
Порой натуралистическая привязка подвигает С.Соловьева к столь навязчивым обобщениям, что побуждает вспомнить воззрения школы географического детерминизма и основателей геополитики – немцев, к тому же кальвинистов-дарвинистов, да еще пангерманистов. У В.О. Ключевского природный фактор воздействия на географию российского государственного развития, русский национальный характер и образ жизни в смысле социологического феномена также весьма отмечен. Однако природа и климат как нечто богоданное у него органично с историей, которая "на сей раз пошла в достаточном согласии с естествнными условиями: реки во многом начертали ее программу". Азия - естественный материал, придавший форму, но не определивший содержание, хотя Ключевский и отмечает "сколько Азии в европейской России!". В отличие от современных неоевразийцев, лихо подменяющих духовно-онтологический феномен России неким этно-ландшафтно-космическим евразийским мистицизмом, за спокойным тоном Ключевского неизменно ощущается осознание христианской основы русской государственности, но и ее особой судьбы: "Это переходная страна, посредница между двумя мирами. Культура неразрывно связала ее с Европой, но природа положила на нее особенности и влияния, которые всегда влекли ее к Азии или в ее влекли Азию".
Под пером С. Соловьева русское государственное строение совершается чисто внешним и разрушительным способом, не имея ни внутреннего импульса, ни духовных побудительных начал. Различие между успешностью немцев и неуспешностью русских, которые все же удостоились чести быть причисленым к братьям немцев как народам одного индоевропейского племени, объясняется чуть ли не натуралистическими причинами – немцы двинулись с Северо-Востока на Юго-Запад в область Римской империи, где уже был заложен прочный фундамент европейской цивилизации, опять же возникшей раньше других мест по причине "разветвленной природы и тепла, а другие – славяне, наоборот, пошли с Юго-Запада на Северо-Восток, в "обделенные" пространства. По-видимому, таланту и гению С. Соловьева мы обязаны если не нигилизмом, то скепсисом к русской истории, а философу Владимиру Соловьеву не надо было далеко искать основу для своей теории единой христианской цивилизации на основе латинства. Однако в отличие от "честного субъективизма" С.Соловьева, его скрупулезного и добросовестнейшего изложения всего громадного поднятого им материала, часто побуждающего читателя к иным, чем у С.Соловьева пристрастиям, "субъективизм последующих западников" уже стал выделяться тем, что он не столько "смелый, как "ничем не сдерживаемый", "факты не собираются, но выбираются, и не объединяются, а насильно подгоняются под начала, наперед составленные, взятые готовыми у чужих людей, - у разного рода западноевропейских ученых" (М.О.Коялович). Но, похоже, что именно из С.Соловьева, этой эциклопедии для западных русистов, они черпали и до сих пор черпают идеи русского исторического бесплодия, подходящие для этой теории факты и термины.
Религиозно-философская парадигма рассмотрения истории сразу обращает внимание на своеобразие пути России и позволяет в полной мере оценить и ту роль, которую она, как гигантская евразийская держава с православным ядром и вселенской сутью ее государственной идеи играла в мировом соотношении духовных сил, цивилизаций и государств. Такое осознание позволяет в полной мере понять и масштабы духовной и геополитической катастрофы, которой явилось бы разрушение исторического государства российского и утрата преемственного христианского переживания смысла ее исторического существования и ее геополитической миссии. Это невозможно осознать, руководствуясь марксистским формационным и евроцентристским подходом. Если же изучать Россию и ее путь через призму цивилизационного подхода, эта миссия весьма очевидна, как и враждебное отношение к ней Европы.
Панорамное размышление над русской историей и культурой само ставит дилемму - Россия и Европа. Дилемма неизбежна, потому что налицо единство и альтернатива. Обе несомненно принадлежат к одной христианской цивилизации, и религиозно-философские параметры общехристианской культуры, рожденной апостольским христианством едины. Но одновременно столь очевидно, что в реальности на этих основах выстроились два различных христианских опыта, отчетливым образом разделившиеся после Просвещения и ухода Европы по пути апостасийного либерализма. Однако за этой дилеммой на самом деле кроется коренной вопрос – универсальна ли человеческая культура и в каком отношении к Христовой истине находятся ее современные альтернативы. Если культура универсальна, то мы признаем движение к единой цивилизации, и из всего многообразия должны определить, что дало импульс универсальному, определить общечеловеческие ценности. И здесь мы неизбежно встанем перед необходимостью честно заявить, являются ли для нас этими универсальными основами основы христианские. Если да, то философия и обществоведение обязаны будут проанализировать ценности современного западноевропейского либерализма, навязываемые как универсальные почти тоталитарными методами, наложив их на евангельские каноны и классические богословские толкования Евангелия, посланий Апостолов и Откровения св. Иоанна Богослова. Нелишне также будет сравнить эти либеральные ценности ХХI века с этическими канонами самой великой западноевропейской культуры, почемо-то связываемой с прометеевским вызовом Богу, а не с пламенным утверждением Христовой истины. Можно увидеть, насколько они рознятся, так как рождены вовсе не духом Возрождения, не общественным договором Руссо, а кровавым потом Франциска Ассизского и слезами Блаженного Августина.
Придется признать, что западноевропейский либерализм суть апостасия христианского мировоззрения, порождение гуманистического, то есть антропоцентричного, а не христоцентричного осмысления личности и ее существования в мире свободной воли. Но либерализм мог появиться только в христианском мире, а не в мире пантеистических представлений. Выйдя из христианского сознания, которое подняло на небывалую высоту человеческую личность и придало вселенскую важность свободному выбору пути этой личности, либерализм, постепенно отрываясь от источника свободы – духа, неизбежно извращал христианские категории. Поэтому либеральный универсализм не ведет к христианскому универсализму и всечеловечности, а ведет к одномерному человеку и миру. Если нехристианский подход частного характера – это еще не обязательно антихристианский путь, то нехристианский универсализм – это уже вызов Христу и Его замыслу о человеке и мире. Если современный "общечеловек" заявит, что христианские основы не могут считаться универсальными в век плюрализма, то тогда следует честно и признаться в этом при провозглашении кредо современного либерализма. Но тогда придется открыто заявить о нехристианском характере современного либерализма, что пока еще отказываются сделать.
Русское сознание не было и не стало наследником античности, хотя Н.Бердяев в своем возражении евразийству почему-то утверждает, что русская культура также как и западно-европейская "имеет основы в культуре греческой" и едина с европейской "через наследие эллинства". Бердяеву необходимо это утверждение, так как он там же обнаруживает свою принципиальную позицию – он стоит на "общечеловеческих ценностях", и ему необходимо найти те семена, что рождают этот универсализм. Бердяев, котирующийся у либералов как выдающийся православный философ, находит их отнюдь не в христианстве. Бердяев утверждает, что "культура… универсальна по своим основам" (что уже вызывает возражения). Соглашаясь с евразийцами в том, что западноевропейская культура не есть универсальная и единственная культура, а лишь культура романо-германская, он тем не менее исходит из существования универсальной культуры, заявляя, что "универсальные основы человеческой культуры не романо-германские, а античные".
Бердяев в этой части своих суждений выступает не как христианский философ, но как либерал конца ХХ века. Основы культуры как порождения человеческого духа – религиозные, и христианские основы весьма отличны от пантеистических, языческих, конфуцианских. В них совершенно различны представления о вселенной, о Творце и твари, о месте человека перед Богом и людьми, о конечности физической жизни, о неповторимости и бессмертии человеческой души, что рождает совершенно различный смысл человеческой жизни и этику. Бердяев допускает и вовсе досадные смешения понятий и терминов. Пытаясь доказать, что так же как и на Западе "на нас почил эллинский дух, универсальный эллинский гений", философ говорит: "мы стали бы окончательно азиатами, восточными людьми, если бы отреклись от греческой патристики, от св. Климента Александрийского, от капподокийцев, если бы туранское начало в нас окончательно возобладало". Но греческая патристика – труды святых отцов Восточной церкви ничего общего с наследием эллинства не имеет, кроме того, что авторами были этнические греки. Напротив – патристика, школа христианского личного религиозного опыта богопознания своей эсхатологичностью полностью противоположна античному греческому – языческому наследию и была грандиозным вызовом наследию эллинства и античной философии, их полной антитезой.
Однако русская культура сформировалась без наследия античности, познакомившись с ней уже будучи христианской и выработав свои этические параметры. Утверждение Бердяева об античном наследии русской культуры не выдерживает критики при сверке исторических фактов - этого просто не было. Историческим фактом является то, что наследие эллинства дошло к Западу через Рим, через латынь одновременно с христианством. Но таким же фактом является то, что православно-христианские религиозно-философские этические основы были усвоены русским сознанием на своем славянском языке через кирилло-мефодиевское наследие без латыни и греческого. Русская правослано-христианская культура уже сформировалась ко времени, когда к русским пришла латынь и вместе с ней все ее наследие, которое было инкорпорировано в уже живую религиозно-философскую раму. Эти христианские основы были принесены русским кирилло-мефодиевским языком, а не греческим со всем его античным и философским наследием. Огромное значение этой разницы как-то ускользало. Косвенное потверждение этому находим у самого Бердяева, который утверждал в цитированной статье "Евразийцы" 1925 года, что "универсальные основы человеческой культуры – античные", но в другой связи в работе "Христианство и антисемитизм" отмечал, что христианство по своим истокам есть религия еврейского типа, имея в виду наследие Ветхого завета с его мессиано-пророческим духом, который и внесен в "мировое религиозное сознание". Далее Бердяев говорит, что мессиано-пророческий дух "был совершенно чужд греко-римской духовной культуре, как и культуре индусской", признавая, что в западной культуре происходила борьба этих "совершенно чуждых" начал. Но, по мнению Бердяева, универсальными из них являются именно античные, а не христианские, хотя именно Слово Божие одинаково было обращено ко всем, готовое признать после принятия Его всех, и не будет "ни эллина, ни иудея… везде и во всем один Христос". Античные основы явно побеждают и с ними груз уже противоположных христианским начал.
Не став наследницей античности русское сознание и культура оказались свободны и от всего груза, который это эллинское наследие несло. Это семена древнего дуалистического мировоззрения, герметической мудрости и языческого антропоцентризма, гнозиса. Они дали ростки в Западной Европе уже в начале второго Тысячелетия задолго до того, как "основы античности" станут вытеснять христианский мессиано-пророческий дух из европейского культурно-исторического сознания, утрачивающего эсхатологичность. Эти семена прорастали на Западе в самых, порой кажущихся противоположными, явлениях. Это схоластика и груз аристотелевской логики, довлевшей даже над Гегелем и погубившей в его панлогизме живое всеединство. Это также дуализм и манихейство, герметическая мудрость "Изумрудной скрижали", гнозис, пантеистическая мистика и кабала, альбигойские ереси и тайны замка Монсегюр, это лютеровские тезисы и Ratio, противопоставленное Логосу.
Русские получили Слово Божие на кирилло-мефодиевском языке – почти родном древнерусскому, что наполнило нравственным евангельским каноном и суждение, и само слово как форму мысли. Язык становится именем мысли, а по П.Флоренскому "имя – есть именуемое" (сравните: поступок "некорректный" и поступок неблагородный). Приняв Крещение, русский народ получил как дар богатейшую литературу на славянском языке, практически адекватную той, которая составляла круг христианского чтения в самой культурной стране того времени - Византии. Игумен Иоанн Экономцев, ректор Православного университета обращает внимание на то, что книги богословские, исторические, естественнонаучные, повествовательные, произвели переворот в русском сознании, были восприняты как откровение, приобрели непререкаемый авторитет, которого а. "они не имели и не могли иметь в греко-романском мире, где христианство в период его утверждения выступало в качестве антитезы внешней мудрости и утонченной языческой культуре". Эта борьба не прекращалась и принесла свои плоды в гуманизме и всех его порождениях.
Некоторые философы и историки-либералы, возможно подвергают сомнению положительность этого факта для русского сознания. "Нас крестили по-гречески, но язык нам дали болгарский… Солунские братья сыграли для России фатальную роль" – эти сетования Густава Шпета о том, что не на греческом мы усвоили Евангелие, приводит Иоанн Экономцев. Русский философ Г.Шпет отнюдь не без основания рассматривает философию языка как основу философии культуры ("Внутренняя форма слова", 1927), но именно поэтому он и сокрушается о том, что Россия сделалась Россией: "Что могло бы быть, если бы как Запад на латинском, мы усвоили христианство на греческом языке?… Какое у нас могло бы быть Возрождение, если бы наша интеллигенция московского периода так же знала греческий, как Запад - латинский язык, если бы наши московские и киевские предки читали хотя бы то, что христианство не успело спрятать и уничтожить из наследия Платона, Фукидида и Софокла?"
Однако можно согласиться, что в таком случае вряд ли сформировалась бы русская нация, а следовательно, в реальном историческом контексте того времени наши предки через несколько веков читали бы не Платона, а Коран. Использование греческого языка в том качестве, как использовалась латынь на Западе, в лучшем случае могло бы привести к возникновению наднациональной, космополитической элиты, оторванной от народа, говорящей с ним на разных языках. "В условиях многоплеменной Руси это означало бы одно - вместо единой нации, сумевшей отстоять свою независимость и защитить европейскую цивилизацию от угрозы с Востока, мы имели бы конгломерат народов и микрогосударств… с весьма сомнительной исторической судьбой". Сама Византия, ревниво насаждавшая греческий язык как богослужебный среди всех составлявших ее племен и государств с древней историей, не породила никакого "византийского национального самосознания" или чувства государственного единства, что также стало одной из предпосылок ее гибели. Это оттолкнуло от Православия Армянскую церковь, которая на Двинском соборе присоединилась к монофизитам в значительной степени из политических соображений самосохранения,
Русская цивилизация со своими грехами и несовершенствами стоит особняком в христианском мире, особняком и от Греции, передавшей ей византийское наследие, причем не только по естественным этнографическим признакам. Борьба с утонченной и исполинской по масштабам античной культурой и философской мыслью в Греции привела к тому, что великие греческие исповедники веры, потерявшие надежду увидеть победу над античным наследием в реальной окружающей жизни ("нельзя в старые меха налить молодое вино") уходили в скиты и родили несравненное иночество, подарив миру уникальный аскетический опыт духовного богопознания. Именно из рук Византии Русь получила и Веру, и учение о симфонии властей, и бесценный опыт Святых Отцов, и уроки молитвенного подвига, и духовный опыт исихазма - синергию – Возрождение Востока. Тем не менее, А.С.Хомяков, этот не оцененный исполинский ум и подлинный энциклопедист, почему-то названный славянофилом, хотя писал о вселенской Церкви и смыслах мировой истории, сделал глубокомысленное замечание: "Христианство жило в Греции, но Греция не жила христианством".
Источник: narochnitskaia.ru.
Рейтинг публикации:
|
