|
17. РОБЕРТ ПФЕЙФЕР ВОСТОРГАЕТСЯ И НЕ МОЖЕТ ПОВЕРИТЬ
Чем бы Великовский ни занимался, «дежурный центр» в мозгу продолжал следить за отправной точкой его реконструкции – за событием трех с половиной тысячелетней давности, за Исходом. Вот и в это воскресенье, 20 октября 1940 года, сидя у окна своей столовой с Библией на коленях, Великовский одновременно как бы находился в двух различных измерениях.
Вверх по Гудзону, сердито гудя, медленно поднимался пузатый буксир, навстречу ему к устью плыл беззаботный прогулочный катер.
Великовский перестал наблюдать за ними и снова перечитал в Библии внезапно остановившее его место. Странно, как он раньше не замечал этого: «Господь бросал на них камни большие с неба, до Алейки, и они умирали; больше было тех, которые умерли от камней града, нежели тех, которых умертвили сыны Исраэля мечом... И остановилось солнце, и луна стояла, доколе мстил народ врагам своим».
Двадцать восемь лет назад, ночью, в кибуце Мерхавия в долине Израэль, он лежал на убогой постели невдалеке от деревянной стены барака и смотрел на полную луну, повторяя в уме эту фразу из книги «Иошуа»: «И остановилось солнце и луна стояла, доколе...» Он был уверен, что остановившиеся солнце и луна – метафора автора. Но сейчас неожиданная мысль пришла ему в голову.
Всего лишь одной фразой раньше упоминания об остановившихся солнце и луне пишется о камнепаде, уничтожившем значительно больше ханаанцев, чем их погибло в бою с евреями. Большие камни, падающие с неба... Необычное количество метеоритов могло упасть, если Земля прошла сквозь хвост кометы. Причиной феномена остановившегося солнца могло быть замедление вращения Земли или изменение угла наклона оси, вызванное сближением с кометой.
Автор книги «Иошуа» безусловно не знал о взаимосвязи этих двух феноменов. Чтобы описать подобные события, он должен был быть их очевидцем. Но в таком случае сведения о глобальной катастрофе не могли не сохраниться в записях и устных преданиях других народов, не только евреев.
Великовский едва дождался понедельника. В библиотеке Колумбийского университета он прежде всего обратился к китайским источникам. Поиски оказались безуспешными, зато в книгах, рассказывавших об истории индейцев, населявших территорию нынешней Мексики, Великовский нашел упоминание о солнце, застывшем на горизонте. Необычное явление это сопровождалось страшными катастрофами: океан хлынул на сушу, рушились горы, новые горы вздымались на бывшей равнине, горела земля, гибли люди... Индейцы считали: это заканчивается еще один «возраст» земли и в муках рождается новый...
Могли ли авторы этого описания «нафантазировать» – соединить воедино застывшее на горизонте солнце и страшные катастрофы на земле, не будь этих событий в действительности? Вряд ли!
В мексиканских источниках Великовский случайно обнаружил интересное упоминание, тщательная проверка достоверности которого в источниках древнего Китая, Индии, Вавилона, Иудеи, Египта, Греции и Рима позволила ему внести в реконструированную историю древнего мира еще один чрезвычайно важный элемент, ставший краеугольным камнем новой теории. Источником описанных глобальных катастроф была Венера – в ту пору еще не планета в семье планет Солнечной системы. Страшная комета Венера, дважды в течение пятидесяти двух лет сближавшаяся с Землей, чуть было не явилась причиной ее гибели.
Музыканты с улыбкой рассказывают об указаниях на нотных страницах Франца Листа: быстро, быстрее, очень быстро, как можно быстрее, предельно быстро. А на следующей странице Лист написал: «Еще быстрее, чем на предыдущей странице».
Вероятно, подобным образом следовало бы описать интенсивность исследовательской работы Иммануила Великовского. Пользуясь «терминами» Листа, работу над книгой «От Исхода до Изгнания» можно квалифицировать как «интенсивно до предела». Сейчас, начав собирать материал о глобальных катастрофах, Великовский работал «еще интенсивнее, чем на предыдущей странице».
Три раза в день – утром, после обеда и вечером – он приходил в библиотеку, разыскивал и реферировал источники, снабжавшие его материалом для двух книг – «Миры в столкновениях» и «От Исхода до Изгнания».
Материала накопилось так много, сопоставление истории Иудеи, Израиля, Египта и стран восточного Средиземноморья в рамках реконструированной хронологии шло так успешно, что вскоре Великовский решил продлить свою работу до времен Александра Македонского. Название «От Исхода до Изгнания» уже не соответствовало содержанию книги, и Великовский заменил его на «Века в хаосе».
Большой удачей для Великовского оказалось то, что уже на первых этапах работы у него появился отличный «адвокат дьявола». Доктор Вальтер Федерн, сын знаменитого венского психоаналитика Пауля Федерна, который первым назвал Великовского гением, был не только блестящим египтологом, высококвалифицированным знатоком иероглифов, но и библиографом, дававшим бесценные консультации при поисках источников по истории Египта.
Великовский рассказал Федерну о папирусе Ипувер. Федерну, как, вероятно, любому другому историку, было трудно отказаться от представлений, на которых он был вскормлен. Если Великовский прав, рушилась вся система, следовало пересмотреть и переписать все то, что он изучал в школе и в университете. Даже его докторская диссертация повисала в воздухе. Поэтому возражения чрезвычайно эрудированного, изобретательного и неопровержимо логичного ученого по поводу каждой новой ступени в исследованиях были не просто критикой невозможной, как ему казалось, реконструкции, а жизненно важной самообороной.
Для Великовского немедленное опровержение критики или поиски новых доказательств для ее опровержения были процессом утверждения правильности его теории. Чем успешнее продвигалась работа, тем труднее было решить, чему отдать предпочтение. Весной прошлого года все было таким определенным и ясным. В руках Великовского появился тот магический рычаг, с помощью которого можно было сопоставить смещенные глыбы истории Ближнего Востока.
Сейчас, полтора года спустя, когда книга «Века в хаосе» уже приобрела осязаемые очертания, ее дочерняя ветвь – книга о причине глобальных катастроф, – настойчиво требовала все большего внимания. Кален уже несколько раз задавал ему все тот же вопрос: «Что произошло в момент исхода евреев из Египта?» Каждый раз Великовский отвечал ему: «Подожди еще немного. Надеюсь, что я однозначно отвечу на твой вопрос. Ты узнаешь о причине катастрофы».
Кален — не просто профессор–гуманитарий. Он — гуманист в лучшем смысле этого слова. Какое счастье, что на жизненном пути появляются такие люди, как Кален! Во время двух последних встреч он даже не обмолвился о книге «Фрейд и его герои». Кален понимает, чему следует отдать предпочтение.
Тонкий и деликатный человек, он даже о войне не заговорил при последней встрече. Он знает, что в Москве живут два брата Иммануила Великовского. Живут ли? Немцы бомбят Москву.
Географические названия, которыми пестрят газеты, для Великовского — источник боли. Не только потому, что это места, с которыми связано его детство. Если русские не остановят немцев, миру грозит катастрофа, уже не космическая, а вполне земная, но такая же страшная.
В дождливые ноябрьские дни 1941 года только полное погружение в работу отвлекало его от мрачных размышлений. Он любил и жалел братьев. Он так хотел, чтобы они сейчас были рядом с ним, а еще лучше — в Эрец–Исраэль. Но они в Москве, которую бомбят немцы...
Пройдут годы, и Иммануил узнает, что именно в ноябре 1941 года в боях под Москвой погибла его племянница Елена Великовская, добровольно ушедшая на фронт.
Картины космических катастроф времен Исхода, времен боя Иошуа Бин–Нуна и времен гибели войска Сенехериба возникали в его сознании с такой реальностью, словно он был очевидцем этих событий. Незначительное раздражение, даже не вызывающее ассоциаций, могло усилить картину. Как врач он знал физиологический механизм этого явления – доминанта. Действительно, его работа доминировала над всем. Тем ярче доминанта проявила себя сейчас, когда грохот поезда метро, ассоциировался в его сознании с ужасным устрашающим шумом землетрясений, следствием космических катастроф.
И вдруг такая приятная неожиданность: в вагон, именно в этот вагон вошел Кален. К сожалению, они встречаются так редко. Не чаще двух–трех раз в год.
– Эммануэль, как продвигается работа? – слова едва пробивались сквозь дикий грохот.
– Спасибо, потихонечку.
– Если это «потихонечку Великовского», то тебя можно поздравить. Кстати, ты обещал рассказать мне о причине катастрофы во время Исхода.
Великовский решил, что сейчас он действительно расскажет.
– Гораций, какое чудо, описываемое в Библии, кажется тебе наименее вероятным? – он надеялся, что Кален ответит: «Солнце, остановившееся над долиной Аялона». Тогда он объяснит ему природу этого чуда.
– Пророк Элия, вознесшийся в небо в огненной колеснице.
По поводу этого чуда Великовский тоже мог бы высказать свои соображения. Но не хотелось кричать о вещах, излагать которые следует в спокойной обстановке. И о причине катаклизма рассказывать расхотелось.
– Придет время, и ты узнаешь, Кален. Узнаешь одним из первых, если не первым...
Кален был первым, кто прочитал главы из книги «Фрейд и его герои». Сейчас Кален первым читал главы из книги «Века в хаосе». Он не переставал удивляться и восхищаться. Ему уже перевалило за семьдесят. Он, слава Богу, повидал достаточно ученых на своем веку. Но такого историка, как Великовский, он встречал впервые. Собственно говоря, Великовский – не историк. Пришелец из медиков в их гуманитарной среде. Но какой удивительный человек, глыба!
В июне 1942 года Великовский послал две главы – «В поисках связи между египетской и исраэлитской историей» и «Гиксосы» профессору Гарвардского университета Гарри Вольфсону. Курс египетской и ассирийской истории в Гарвардском университете читал профессор Роберт Пфейфер, блестящий историк, крупнейший в мире специалист по Ветхому Завету. Естественно, что Вольфсон дал ему прочитать работу Великовского.
Пфейфер написал обстоятельную рецензию на две главы. Он отметил, что автор блестяще знает древнюю литературу и предпочитает пользоваться ею для собственных выводов вместо того, чтобы обращаться к выводам современных авторов, сделанных на основании старой литературы. Пфейфера глубоко заинтересовала идентификация гиксосов с амалекитами. Он написал, что слышит об этом впервые, потому что, насколько ему известно, ни одному историку не приходила на ум подобная идентификация. Работу, на основании которой сделаны эти выводы, Пфейфер нашел чрезвычайно искусной и оригинальной. Но, согласно существующей и принятой всеми хронологии, события, которые Великовский считает синхронными, и люди, которых он считает современниками, разделены пятьюстами годами. У Пфейфера не было ни малейших сомнений, что такому высокообразованному человеку, как Великовский, это тоже известно. Следовательно, автор собирается ревизовать существующую хронологию?
Вольфсон переслал Великовскому рецензию Пфейфера.
Встреча с Вольфсоном и особенно с Пфейфером представлялась Великовскому очень важной. Поездка в Кембридж (Массачусетс) оказалась неожиданным отдыхом. До самого Провиденса поезд шел вдоль океана, а дальше, до Бостона – по местности, напомнившей ему детство. В портфеле лежали еще две главы его книги – «Царица Савская» и «Иерусалимский храм».
А вот и Кембридж, и один из самых престижных американских университетов – Гарвардский. После непродолжительной беседы с Вольфсоном Великовский пришел к самому Пфейферу. Маститый ученый с нескрываемым интересом разглядывал крупную фигуру Великовского. Он уже знал, что доктор Иммануил Великовский вовсе не историк.
Когда Вольфсон рассказал ему биографию Великовского, Пфейфер был убежден в том, что коллега решил подшутить над ним. Вольфсон даже вынужден был показать ему статьи Великовского по психиатрии. Ну и ну! Доктор – и это не ученая степень по истории, а название медицинской профессии. Трудно представить себе что–нибудь более невероятное! Но какую глубину исторических знаний демонстрирует этот врач!
– Если я вас правильно понял, вы не согласны с конвенциональной хронологией?
– Совершенно верно, профессор. В этих главах вы найдете подтверждение и обоснование моего несогласия.
– Надеюсь, вы представляете себе, на что вы подняли меч?
– Профессор Пфейфер, я буду сердечно признателен любому, кто, представив аргументы, укажет, где и в чем я ошибаюсь.
– Дай вам Бог, дай вам Бог, — как–то очень неопределенно ответил маститый профессор.
Через несколько дней они встретились снова. Пфейфер был явно потрясен прочитанным. Он не скрывал своего восторга, хотя и не был убежден в правоте Великовского. Старому ученому очень нелегко было признать, что десятки тысяч историков в течение многих сотен лет ошибались, что все огромное здание их науки построено на хлипком фундаменте, что вдруг появился чужак в их среде – врач, а не историк, – и сразу определил, где она – истина, и развалил такое, казалось, надежное здание. Хотя, с другой стороны, у этого врача действительно непоколебимое построение и стальная логика. Найти бы хоть какую–нибудь слабину в его теории, чтобы ухватиться за нее и возразить! Посмотрим...
В любом случае, прав он или неправ, Великовский — выдающаяся личность. Очень ему захотелось оказаться полезным этому невиданному ученому. Он живо представил себе, как может отреагировать на него разворошенный истеблишмент.
– А не попробовать ли вам, дорогой доктор, продемонстрировать ваше утверждение на древнем искусстве?
Великовский сразу понял, о чем идет речь. Но Пфейфер на всякий случай добавил:
– Если владельцами предметов искусства, скажем, времен становления Афин окажутся фараоны минус тринадцатого века, это будет очень убедительным аргументом, доказывающим состоятельность вашей гипотезы.
Через месяц после второй встречи, 22 августа 1942 года, профессор Пфейфер прислал Иммануилу Великовскому письмо, написанное с большой теплотой. Ученый, все еще колеблющийся, все еще старающийся не встать на точку зрения Великовского, писал:
«С удовольствием я услышал, что есть определенный прогресс в планах публикации вашей революционной реконструкции древней истории и хронологии. Я искренне надеюсь, что какое–нибудь университетское издательство или почтенный издатель примет вашу рукопись для публикации. Я считаю вашу работу – какой бы провокативной она ни была – фундаментально важной, будут ли приняты ее выводы компетентными учеными, или она принудит их к далеко идущим и тщательным пересмотрам принятой древней хронологии».
В отличие от деловых поездок в Кембридж, визит в Принстон носил совсем другой характер. Взяв с собой дочерей, Великовский навестил Эйнштейна. Пока девочки разглядывали коллекцию курительных трубок, взрослые беседовали, словно продолжали разговор, прерванный когда–то в Берлине.
Эйнштейн, оказывается, часто думал о предсказании Великовского. Можно ли было предположить, что в такой, казалось, добропорядочной Германии нацисты придут к власти? Действительно, евреям нужна их собственная страна. Сейчас в этом никто не сомневается. Идея создания академии интересна и актуальна. Он еще тогда оценил ее. Пусть не сразу, но оценил. Великовский сказал, что надеется вернуться к этой идее, но только позже, когда у него появится просвет в работе. Эйнштейн поинтересовался, о чем идет речь. Великовский очень коротко ответил, что его сейчас занимают некоторые вопросы смежной истории Египта и исраэлитов. Эйнштейн заметил, что его гость не хочет распространяться на эту тему и деликатно сменил предмет беседы.
Следующая встреча с Эйнштейном состоялась только через несколько лет, вскоре после окончания войны. Инициатором ее был Эйнштейн, а связующим звеном оказалась Элишева. У нее обнаружились незаурядные способности к скульптуре. Ее работы, изваянные в студии при Колумбийском университете, стали отмечаться на выставках. В буклете, в котором других лучших студийцев представили фотографией только одной работы, поместили сразу три фотографии скульптур Элишевы: студийная натура. Кариатида и портрет Великовского. В студии Элишева часто встречалась с дочерью Эйнштейна, — Марго.
Как–то раз Марго рассказала Элишеве о желании отца устроить вечер моцартовских квартетов. Не согласится ли Элишева играть партию первой скрипки? Эйнштейн сыграл бы партию второй скрипки. Элишева дала согласие. Вскоре Эйнштейн позвонил Великовским и пригласил их в Принстон. В тот вечер были сыграны все шесть миланских квартетов Моцарта. Для беседы почти не осталось времени. Да и говорили, в основном, о музыке.
Время неслось очень быстро. Сезоны сменяли друг друга почему–то значительно чаще, чем раньше. Девочки, которые, казалось, совсем недавно голышом бегали на горе Кармель, которые только–только пошли в школу в Тель-Авиве и буквально вчера затевали возню на палубе парохода в Лимасольском порту, сегодня – чуть ли не барышни. Шуламит уже учится на физико–математическом факультете Колумбийского университета. Рут заканчивает школу. Шуламит унаследовала тягу поколений Великовских к иудаизму. Несмотря на тяжелую программу физико–математического факультета, она занималась еще в Еврейской теологической семинарии.
Время — вот истинная ценность, самая верная, устойчивая и непреходящая валюта.
18. ТРУДНО НАУЧИТЬ СТАРОГО ПСА НОВЫМ ТРЮКАМ
До экзамена оставалось всего два дня. Поэтому с раннего утра Шуламит засела за учебники. Отец тихо подошел, посмотрел на длинный лист с рядами уравнений, положил свою большую руку на ее голову и спросил:
– Не успеваешь?
– Почти.
– А ты отдохни, поиграй в теннис. Ведь сегодня – суббота.
– У меня и так времени в обрез.
– Ничего, доченька. Уверяю тебя: успеешь! Соблюдение субботы – одна из десяти заповедей. И у меня времени в обрез. По логике вещей – даже меньше, чем у тебя. Но я в субботу все–таки не работаю. Поиграй, доченька, отдохни. Завтра со свежими силами ты не только наверстаешь, но даже окажешься в выигрыше. Поверь мне, суббота – это одно из великих благ, которые наш народ дал человечеству. Задумайся над значением субботы. Во времена расцвета рабовладельчества — день отдыха всему живому, даже скоту! Какой глубокий смысл в этом акте — в даровании субботы. И уж если ты соблюдаешь девять заповедей, даже почитаешь своих родителей, – Великовский хитро улыбнулся, – то почему бы тебе не соблюсти и десятую заповедь?
– Папа, но ведь ты же не ортодоксальный еврей?
– Нет, доченька, я просто еврей. Верующий.
– Верующий? Почему же ты пишешь в своей книге, что чудеса, происшедшие с нашим народом, вовсе не чудеса, а явления природы?
– Доченька, я ученый. Я описываю объективные явления, а не даю им теологическую оценку. Но я вовсе не отрицаю чудес. Разве это не чудо, что описываемые мною катаклизмы произошли именно в нужный момент? Я знаю, что произошло. Но мне, увы, не дано знать, почему это произошло...
Шуламит было над чем задуматься. Общение с отцом всегда давало пищу для размышлений.
Ранней весной 1943 года Великовский послал Пфейферу еще две главы своей книги – «Рас–Шамра» и главу о эль–амарнских письмах. В мире были не больше пяти–шести ученых, знающих этот предмет на уровне Роберта Пфейфера. Поэтому критика выдающегося историка, блестящего знатока Библии, была очень важна Великовскому. Если Пфейфер не найдет ошибок в его работе, значит реконструкция истории древнего мира верна. Великовский видел, что главы его книги восхищают этого большого ученого. Но и только! Пфейфер не был убежден в бесспорности выводов, к которым пришел Иммануил, ему трудно было отказаться от концепции, которой придерживался в течение долгой жизни в науке.
17 апреля 1943 года Пфейфер написал Великовскому, что присланные главы, как и предыдущие, потрясли его.
«Как и всегда, – писал Пфейфер, – я был пленен вашей неслыханной идентификацией и датированием, восхищен вашим невероятным мастерством. Боюсь, однако, что есть доля истины в старой поговорке: «Трудно научить старого пса новым трюкам». Я могу только повторить слова царя Агриппы, сказанные им апостолу Павлу: «Ты меня почти убедил...».
Великовский несказанно обрадовался этим словам Пфейфера. Если он почти убедил его, значит тяжелый трехлетний труд получил признание. Он–то не сомневался в правильности своей хронологии. Но кто лучше психоаналитика знает, как трудно человеку быть не субъективным. А любой ученый — всего лишь человек...
У американской поговорки «время – деньги» оказался еще один смысл. Великовские планировали пробыть в Америке восемь месяцев. Их сбережений могло хватить на два года очень скромной жизни, если окажется, что для завершения работы необходимо остаться на этот срок. Прошло четыре года после их отъезда из Тель–Авива. Планы полностью изменились. За эти годы Великовский один выполнил работу, которая могла бы с избытком загрузить коллектив солидной кафедры, а то и целого института. Но денег на даже скромную жизнь эта работа не приносила.
Бог знает, каким образом Элишеве удалось растянуть имевшиеся в семье сбережения на все эти годы. Жили они, буквально отказывая себе во всем. Взрослые донашивали вещи, привезенные с собой. Значительно труднее было с девочками. Они быстро вырастали из своей одежды. Но одеждой, естественно, не ограничивались расходы на детей. Великовский был вынужден понемногу работать как психотерапевт. Количество пациентов он ограничил до минимума, дающего очень скромный заработок – для жизни на грани бедности.
В 1944 году Великовский завершил первую книгу – «Века в хаосе» и послал рукопись в университетское издательство. В течение четырнадцати месяцев решался вопрос о публикации. Сотрудники издательства очень хотели увидеть изданной эту книгу. Но рецензенты–историки, которые придерживались устоявшихся теорий, боявшиеся любого нового и свежего взгляда на события далекого прошлого, категорически возражали против издания книги.
Профессор Пфейфер был неоправданно оптимистичным, посчитав, что его коллеги отнесутся к работе Великовского так же, как отнесся к ней он: высоко оценят, даже не будучи согласными с ней. Но для этого этим коллегам надо быть на уровне Пфейфера. А Соединенные Штаты Америки, увы, не были наводнены учеными с широким кругозором, способными принять во внимание «чужую» точку зрения.
...Тем временем Великовский продолжал работать над книгой «Миры в столкновениях» и собирал материал для продолжения «Веков в хаосе».
19. ЗНАКОМСТВО В ОТЕЛЕ «КОМОДОР»
После окончания Второй мировой войны западный мир захлестнула повальная эпидемия «левизны». В домах состоятельных людей — у каминов, в уютных салонах интеллектуалов, модным было рассуждать о социальном равенстве. Писатели–коммунисты, режиссеры — социал–демократы, художники–анархисты, профессора–социалисты, и иже с ними, сидя в удобных креслах с бокалами дорогого коньяка или виски в руках, часами вели пустопорожние разговоры о необходимости радикального преобразования мира. Правда, все здесь ограничивалось лишь «сотрясением воздуха»: ни один из них лично почему–то не соглашался поступиться своим уютным салоном или перейти на более дешевые напитки.
Однако, воодушевляемая ими молодежь бушевала в университетских аудиториях и на улицах. Сотни тысяч одураченных людей гибли в джунглях. Миллионы подвергались террору со стороны мерзавцев, во всеуслышание провозглашавших идеи, взращенные в уютных салонах.
Конечно, можно было оставаться аполитичным, погруженным только в свою науку, в культурные ценности. Но уж если у тебя были какие–нибудь политические симпатии и антипатии, то не находиться «слева от центра» в университетских кругах значило подвергнуть сомнению свою порядочность.
Профессор Харлоу Шапли, директор обсерватории Гарвардского университета, был человеком высокопорядочным. Его имя часто появлялось в печати в связи с либерализмом, в связи с участием в различных мероприятиях, не имеющих ничего общего с астрономией, – лишнее свидетельство широты его интересов. Естественно, что Великовский неоднократно слышал это имя. И знал: положение директора обсерватории одного из самых престижных университетов – доказательство высокого научного уровня. Сведения, почерпнутые из газет, создавали впечатление, что, если профессор Шапли и ошибается в вопросах, не имеющих отношения к астрономии, то ошибается как порядочный человек.
Можно ли обвинить Великовского в том, что именно к Харлоу Шапли он решил обратиться, чтобы выяснить: правильна ли его гипотеза об атмосфере Венеры и Марса, что могло быть решающим доказательством или опровержением его теории? Настоящий ученый, к тому же – порядочный человек, как считал Великовский, сможет объективно оценить новую теорию, даже если она противоречит его собственным взглядам. Разве не так повел себя профессор Роберт Пфейфер, ученый из того же, кстати. Гарвардского университета?
На форуме, обсуждавшем вопросы о мировом правительстве, который состоялся в нью-йоркской гостинице «Комодор» 13 апреля 1946 года, профессор Шапли был главным докладчиком. Великовский попросил Шапли уделить ему несколько минут во время перерыва.
Спустя несколько лет Шапли вспоминал, что симпатичное лицо просителя и его интеллигентная речь произвели на него самое благоприятное впечатление и он милостиво согласился выслушать Великовского.
Они стояли в холе недалеко от входа в зал конференций. Шапли в своей обычно снисходительной манере погладывал на Великовского. Единственным неудобством в данной ситуации было то, что ему приходилось смотреть снизу вверх.
- Доктор Шапли, - начал Великовский, - в течение последних шести лет я провел исследование и описал его результаты. На основании этого исследования я пришел к выводам, естественно, неортодоксальным, о том, что в историческое время произошли изменения в состоянии Солнечной системы.
- Каким же образом вы пришли к такому заключению? Насторожено спросил Шапли.
- В основном на основании изучения древних источников, но также на основании других материалов – например, геологических…
- Вы отдаете себе отчет, - перебил его Шапли, что мы не можем строить подобную теорию на основании древнего источника, который может быть абсолютно неправильным?
Я строил теорию, используя не один источник, а многие, анализируя легенды и летописи народов, отдаленных друг от друга. Таких, скажем, как ассирийцы, индусы и племена, населявшие территорию нынешней Мексики. Их сообщения, дошедшие до наших дней, соответствуют одно другому.
- Если так, то это другое дело! Однако, вы представляете себе, что, если, как вы говорите, были изменения в строении Солнечной системы в историческое время, ваше исследование должно привести вас к конфликту с ньютоновской гравитацией?
Великовский невольно поразился быстроте соображения своего собеседника. Работая над книгой, Иммануил не раз удивлялся тому, как чисто механическая система могла оставаться в астрономии неизменной с 1660 года, когда еще ничего не знали об электромагнитных полях. Чтож, сомнения Шапли имели пол собой почву. Но в данном случае он не прав. Революционная теория не приводила Великовского к конфликту с ньютоновской гравитацией. Ему следовало подумать и ответить своему собеседнику, что в рамках любой теории возникновения Солнечной системы были изменеия прежде чем установился нынешний порядок, регламентируемый законами Ньютона. Увы. Иммануил не ответил так. Да и потом он не раз повторит такую же ошибку.
- Да, я представляю себе это. Но в настоящей работе я не делаю никаких физических интерпретаций описываемых событий. Я только пытаюсь установить факты. Могли бы вы согласиться прочитать рукопись? Если вы убедитесь, что мой тезис подтверждается источниками и нуждается в лабораторном исследовании, возможно ли будет произвести один или два относительно несложных спектроскопических анализа?
- Я бы с радостью прочитал вашу рукопись, но я очень занят. Тем не менее, если кто-нибудь из моих знакомых прочтет ее и даст рекомендацию, я обещаю тоже познакомиться с ней.Что касается эксперимента, напишите мне на адрес обсерватории Гарвардского университета, или моему ассистенту , доктору Упли. Сошлитесь на наш сегодняшний разговор. Если будет возможность, мы это сделаем для вас.
- Я вам очень признателен. Кого бы вы предложили, чтобы прочесть мою рукопись?
- Вы знакомы с профессором Лиином Торндайком?
- Лично я с ним не знаком.
- Обратитесь к нему.
- Если Торндайк не сможет прочитать рукопись, кому еще предложить сделать это?
У вас есть своя кандидатура?
- Что бы вы сказали, например, по поводу профессора Горация Калена? Он читал другую мою рукопись.
– Если профессор Кален прочтет и порекомендует мне вашу книгу, я тоже внимательно изучу ее...
Спустя два дня Великовский в письме профессору Шапли попросил произвести спектроскопическое исследование атмосферы Марса, предсказав, что в спектре будут обнаружены линии неона и аргона. Еще через два дня Великовский предложил исследовать спектральные линии атмосферы Венеры, в которой должны быть обнаружены газообразные углеводы, поскольку на планете много нефти.
Психоаналитик несомненно обратит внимание на интересную деталь. Великовского прежде всего интересовала атмосфера Венеры. Но он крайне осторожен. Шапли еще не читал его книгу. Поэтому основной объект — Венеру — следует немного затемнить, как бы поместить ее на второй план. И Великовский говорит об атмосфере Венеры только во втором письме.
Профессор Торндайк, которому Великовский позвонил и попросил прочитать рукопись, отказался, сославшись на большую занятость.
Кален в любом случае прочитал бы «Миры в столкновениях» одним из первых. Но сейчас это было просто необходимо. 13 мая 1946 года Кален получил рукопись первой части книги с сопроводительным письмом, в котором Великовский писал:
«Почти пять лет назад я пообещал дать тебе ответ о природе катастроф в дни Исхода – и только сегодня я выполняю свое обещание».
Через два дня Кален позвонил Великовскому:
– Эммануэль, у меня не хватает слов! Книга произвела на меня еще большее впечатление, чем «Века в хаосе», хотя, когда я читал «Века в хаосе», я считал, что ничего более совершенного создать нельзя.
Великовский отправил Калену вторую часть рукописи. В тот же день он получил письмо от секретаря профессора Шапли:
«Д–р Шапли просил меня написать вам, что ваши неуточненные утверждения или аргументы об атмосфере планет не имеют достаточного основания для астрономов, чтобы исследовать вашу заявку».
21 мая 1946 года Кален написал Великовскому:
«Сейчас я докончил читать оставшуюся часть твоей рукописи. Сила научного воображения, которую ты продемонстрировал, смелость твоего построения наполнили меня восхищением. Выводы, сделанные из очень простой и психологически корректной предпосылки, что пророки и летописцы сообщали о своем опыте, а не употребляли метафоры, изложены настолько четко, что вряд ли у кого–нибудь вызовет сомнение их неоспоримость».
В письме к Шапли от 23 мая 1946 года Кален напомнил ему о встрече с Великовским и о данном ему обещании. Проверка утверждения о том, что в атмосфере Венеры должны быть обнаружены нефтяные газы может доказать или опровергнуть обоснованность теории Великовского.
«Я только что закончил читать его манускрипт, – писал Кален. – Взяв в руки, я не мог оторваться от него. С точки зрения идей и социальных отношений, мне представляется, что он построил серьезную теорию, заслуживающую внимания ученых, демонстрирующую степень научного воображения, котоpoе вообще необычно в наше время. Если будет доказана состоятельность этой теории, не только астрономия, но также история и целое множество других антропологических и общественных наук будут нуждаться в пересмотре как их содержания, так и объяснения. Если не будет доказана ее состоятельность, она все еще останется одним из великих предположений, которые возникают очень нечасто в истории человеческой мысли.
Я лично так поражен тем, что написал д–р Великовский и путем, которым он пришел к своей гипотезе, что испытываю острейшее желание узнать результаты ключевого эксперимента. каким может быть спектроскопический анализ.
Я очень надеюсь, что вы сможете сделать это исследование...»
Великовский отправил письмо Шапли 26 мая 1946 года. Он писал, что самое большое его желание — обосновать заявки, содержащиеся в письмах от 15 и 17 апреля. Это именно тот материал, который содержится в его рукописи. Доктор Шапли обещал прочитать ее, если профессор Кален порекомендует.
Великовский не получил ответа на это письмо. Зато 27 мая 1946 года Шапли ответил Калену:
«Дорогой Кален!
Сенсационное заявление д-ра Иммануила Великовского не заинтересовало меня, как должно было бы, несмотря на удивительно приятную личность его и явную искренность, потому что его выводы были вполне очевидно основаны на некомпетентных данных. Он собрал неподтвержденные наблюдения и утверждения из истории и литературы прошедших времен, которые современная наука либо проглядела, либо заметила и игнорировала, либо отвергла на основании более достоверного материала — наблюдений.
Заявление д–ра Великовского, что в историческое время были изменения в структуре Солнечной системы, имеет скрытый смысл, который он, очевидно, не продумал; возможно, он не сумел донести его до меня во время нашей короткой беседы. Если в историческое время были изменения в структуре Солнечной системы, несмотря на факт, что наша небесная механика в течение множества лет была в состоянии определить без сомнения позицию и движения членов планетарной системы на многие тысячелетия вперед и назад, тогда законы Ньютона ошибочны. Ошибочны законы механики, которые действуют, чтобы держать аэропланы на лету, управлять приливами, трактуют мириады проблем ежедневной жизни. Другими словами, если д–р Великовский прав, то мы, все остальные, – сумасшедшие».
Шапли несколько смягчил свой тон в конце письма, сообщив, что его обсерватория не имеет оборудования, необходимого для спектроскопии атмосферы планет, и сообщил адреса двух обсерваторий, куда можно обратиться.
Кален был шокирован письмом Шапли. Во–первых, тот говорил о работе Великовского с такой уверенностью и категоричностью, словно Кален не имеет о ней ни малейшего представления, а Шапли внимательнейшим образом проштудировал ее. А между тем, Шапли не только не читал рукописи, но даже не знает, о чем там идет речь. Во–вторых, очень странная позиция для серьезного ученого – считать, что, если прав человек, обнаруживший какое–нибудь новое явление, которое не укладывается в рамки известных законов, то все остальные – сумасшедшие. Может быть, сперва следует разобраться в этом явлении и выяснить, действительно ли оно противоречит законам природы? В–третьих, конечно, Великовский – не специалист в астрономии. И все же он не так примитивен, как это следует из ответа Шапли. И, в четвертых, – и это вообще необъяснимо! – джентльмен пообещал; как же тогда джентльмен может отказаться от своего слова? Шапли пообещал Великовскому прочитать его рукопись, если получит соответствующую рекомендацию. Кален не просто горячо рекомендовал, но даже лично попросил его, попросил значительно более эмоционально, чем мог позволить себе и чем сделал это Великовский. Где же слово джентльмена?
Кален был не просто обижен – уязвлен. Но ему так хотелось помочь Великовскому, что, затаив обиду, он снова написал Шапли и настоятельно попросил его прочитать рукопись. Шапли отказался.
С горечью Кален читал письмо Эммануэля к нему от 16 июня 1946 года. Каждая фраза находила в нем отзвук и поддержку, потому что и сам он думал так же.
«Не странная ли это позиция в научном мире, – писал Великовский, – что мы «все сумасшедшие», если одна из планет изменила свою орбиту в результате контакта с кометой или другой планетой? Если ньютоновские законы, астрономия и механика построены на презумпции, что в историческое время не может быть больших нарушений, хотя малые нарушения мы наблюдаем ежедневно, тогда астрономия и механика диктуют историкам, что им дозволено наблюдать в прошлом. По–моему, исторический факт не может быть отвергнут физической теорией, и если такой факт установлен, физическая теория должна соответствовать факту, а не факт – теории».
Великовский снова не заметил, что исторический факт вовсе не вступил в противоречие с физическими законами. Просто Шапли вступил в противоречие с Великовским. Но только ли с Великовским?..
Роберт Пфейфер и Харлоу Шапли. Два профессора Гарвардского университета. Два видных представителя науки – каждый в своей области. Оба – люди преклонного возраста. Оба ощущали неустроенность, несовершенство нашего мира. Пфейфер глубоко изучил историю, поэтому знал, к чему ведут радикальные изменения. Он боялся их. Он видел, насколько улучшились социальные отношения в Америке даже в течение его жизни, и с оптимизмом предвидел будущее. Единственное, что он лично мог предложить обществу как вклад в настоящее и будущее – это свой высокопрофессиональный труд. И он продолжал трудиться – изучать историю и обучать студентов.
Шапли уже давно был знаменитым астрономом. Он заведовал университетской обсерваторией. Оттуда выходила научная продукция. Не выдающаяся, к слову, не фундаментальная. На хорошем среднем уровне. А честолюбие Шапли требовало большего. К тому же мир оставался ужасно неустроенным: все в нем не так, как надо. И тогда Шапли погрузился в общественную деятельность.
На пути Пфейфера и Шапли появился неведомый им до этого Великовский. Пфейфер внимательно прочитал его работу, ломающую привычные представления старого ученого, мешающую спокойно продолжать преподавание устоявшихся положений, требующую реконструкции сложившихся годами стереотипов. Старый ученый пытался найти ошибки в работе Великовского, чтобы спастись от реконструкции. Но он служил Истине. Не найдя ошибки, он... начал помогать Великовскому, стал его другом.
Шапли в двух словах услышал от Великовского, что в историческое время Солнечная система претерпела ряд изменений. Каких? Каким образом? Заинтересовался ли он этим? Захотел ли прочитать труд Великовского? Существующие космологические теории уже многие годы не удовлетворяли его. Где–то глубоко в подсознании непрерывно тлел очаг сомнений. Может быть, невозможность погасить очаг или раздуть его в яркое пламя требовала компенсации и стала причиной общественной деятельности астронома Шапли? Может быть, краткая беседа с Великовским в холле гостиницы «Комодор» разворошила угли тлеющего очага, и мозг, в течение многих лет притерпевшийся к привычной температуре, обожгло нежеланным жаром?
Пфейфер стал другом Иммануила Великовского. О роли Шапли в судьбе Великовского нам еще предстоит узнать. Нет, исторический факт не вступил в противоречие с законами физики.
Источник: imwerden.info.
Рейтинг публикации:
|
