|
6. ПРИГОВОР, НЕ ПРИВЕДЕННЫЙ В ИСПОЛНЕНИЕ
Сионисты России никогда не выступали против революции или против советской власти. Единственная их вина заключалась в концепции, что евреи не должны иметь ничего общего ни с революцией, ни с советской властью, что дело евреев – иммиграция в Эрец–Исраэль и воссоздание там своего государства. Но в глазах большевиков, пришедших к власти, концепция эта была смертным грехом, который необходимо искоренять физически. Так определил их вождь Ленин. Претворение в жизнь этих указаний – фактически физическое искоренение еврейской нации в России – осуществлял «карающий меч» революции – Дзержинский.
..В феврале 1918 года ЧК арестовала группу московских сионистов, в том числе – технического секретаря организации, при обыске которого был обнаружен список жертвователей на покупку земли в Палестине. Шимона Великовского успели предупредить об опасности. Он не вернулся домой и уже никогда не видел ни дома, ни своего имущества, накопленного годами неустанного труда. Однако ему удалось избежать ареста. Три недели он скрывался у надежных людей, прежде чем представилась возможность выбраться из Москвы с женой и младшим сыном – Иммануилом.
Наиболее логичным путем в Палестину семье Великовских казался путь через Украину. Но о какой логике можно говорить во время революции и гражданской войны? Дорога на юг была сопряжена со смертельной опасностью. Кого только не было в тех местах! Немцы и поляки, белые армии Деникина и Врангеля, украинские гайдамаки и армия Петлюры, банды Григорьева и другие.. У каждой из этих армий и банд была своя политическая платформа, своя программа. Но в одном они были едины – в оголтелом антисемитизме.
Долгие месяцы скиталась семья Великовских по пылающей Украине, пытаясь пробиться на запад. Иногда по нескольку дней оставались без куска хлеба. Иногда в течение одного дня подвергались опасности попасть в лапы трех сменяющих друг друга режимов, одинаково ненавидящих евреев. Не был исключением «в этом вопросе» и таращанский полк под командованием Боженко, входивший в состав Красной армии.
...Случилось это в начале зимы 1919 года на Дону. Иммануил пошел в станицу в надежде раздобыть хотя бы какую–нибудь еду. Высокий юноша с интеллигентным лицом и волевым подбородком, юноша, в котором безошибочно можно было распознать еврея, почему–то показался казакам генерала Шкуро большевистским агитатором. Допрашивавшему Иммануила есаулу попросту лень было выслушивать объяснения какого–то жида. Мало их, что ли комиссарит в Красной армии? Приговор был скорым и безапелляционным — расстрелять!
Казак средних лет повел Иммануила на окраину станицы, к яру, в котором расстреливали пленных. Великовский шел не оглядываясь, время от времени ощущая прикосновение штыка к спине. Жидкая грязь чавкала под ногами. Первые снежинки неуверенно парили в сером свете рано угасающего дня. Какое–то непонятное состояние, какое–то неясное ощущение безмерности отсекло и страх, и даже тревогу о родителях, ничего не знающих о его судьбе. Неизвестно почему и зачем, он вдруг начал спокойный рассказ. Он говорил о том, что еще совсем недавно вспомнилось ему на Украине – на пепелище еврейского местечка, куда, в надежде на кров и еду семья Великовских пришла, к счастью, уже после погрома.
Он рассказывал о Диего Пиресе – рыцаре и маране начала XVI века, прекрасном юноше, любимце португальской королевы. Под влиянием выдумщика Давида Реубени, объявившего, что он пришел из чудесного царства, где счастливо живут десять исчезнувших колен Израиля, Диего принял иудаизм, обрезался, сменил свое имя на Соломон Молхо и стал изучать Каббалу. Католическая церковь обвинила его в ереси. В день аутодафе папа Климентий VII спрятал его, а на костре сожгли другого человека. Диего–Соломон и Реубени под знаменем Маккавеев направились к королю Карлу. Король выдал тридцатидвухлетнего Диего–Соломона. В день казни король направил своего посланника с предложением о помиловании, если Диего возвратится в христианство. Пирес отказался и был сожжен.
...Чавкала грязь под ногами. Казак слушал с интересом и удивлением. Он шел, уже не прикасаясь штыком к спине Иммануила. Когда они остановились у обрыва над яром, казак, внимательно вглядываясь в лицо пленника, сказал:
– Чудной ты какой–то... Хоть и жид, а человек. Ладно. Не стану я брать грех на свою душу. Спустись в яр, дождись темноты и уходи.
Два выстрела прогремели в мокрых сумерках. И снова тревожная тишина окутала мир.
Скрываясь в яру до темноты, охваченный нахлынувшим страхом, Великовский пытался проанализировать, что же произошло с ним по пути к расстрелу. Откуда взялось то непонятное и сейчас состояние безмерности, отсутствия страха и даже тревоги о родителях? Что это было? Стопор? Охранительное торможение? И почему он вдруг заговорил о Диего Пиресе?
Уже на Кавказе, глядя на мощную шапку Казбека, преграждавшего путь на юг, в Эрец–Исраэль, Иммануил Великовский написал поэму в прозе о рыцаре и маране, прекрасном юноше Диего Пиресе.
Пройдет еще пятнадцать лет, и эта поэма будет опубликована в Париже на языке оригинала – на русском языке: Эммануил Рам, «Тридцать дней и ночей Диего Пиреса на мосту Святого Ангела».
7. ДИПЛОМ ВРАЧА
Три года тяжких скитаний по горящему в пламени гражданской войны югу России. Тщетные попытки выбраться за границу. Неоконченный курс обучения на медицинском факультете университета. Неопределенное будущее. Таков был мрачный итог, с которым Иммануил Великовский приближался к своему двадцатишестилетию.
Возможность возвращения семьи в Москву даже не обсуждалась. Отец был слишком заметной фигурой. Здесь, на Украине, у него еще оставались шансы не быть обнаруженным агентами ЧК. Возвращение в Москву Иммануила тоже было рискованным предприятием. Во–первых, он был сыном не просто капиталиста, а видного сиониста – Шимона Великовского. Во–вторых, в ЧК могли быть сведения о том, что именно он – автор брошюры «Третий исход». Но даже если им известен автор, вина несколько смягчалась тем, что брошюра была написана не только до октябрьской, но даже до февральской революции. Кроме того, весной 1921 года несколько поутих террор периода военного коммунизма.
С убогой поклажей в руках Великовский вышел на заснеженную площадь перед Киевским вокзалом. Справа, за Москвой–рекой, в сумеречной дали проступали очертания Ново–Девичьего монастыря. Обшарпанный трамвай душераздирающе заскрежетал на повороте. Все такое знакомое и все такое чужое... Но через это надо пройти.
То ли по причине некоторой либерализации, то ли потому что Москва остро нуждалась в медицинских кадрах, особенно во врачах, восстановление Великовского в университете оказалось относительно легким делом. Тем более, что блестящего студента помнили уцелевшие на факультете профессора.
Летом 1921 года Великовский окончил университет и получил диплом врача. Еще несколько месяцев он работал терапевтом, прежде чем ему с колоссальным трудом удалось раздобыть разрешение на выезд за границу для себя и для родителей, все еще скитавшихся по Украине. Весной 1922 года Шимон Великовский с женой и младшим сыном покинули пределы России.
Голова Великовского–старшего всегда была полна идей связанных с возрождением еврейского государства. Собрать бы туда цвет научного мира, украшающий цивилизованные страны, – какой бы мог получиться университет! Мечта эта казалась даже не утопией, а так, чем–то эфемерным. Но почему бы не начать ее осуществление с создания многоотраслевого научного журнала, в котором будут публиковаться работы виднейших ученых–евреев? С этой целью Шимон Великовский, как только семья выбралась за пределы России, направил Иммануила в Берлин, а сам вместе с женой поехал в Эрец–Исраэль.
8. «SCRIPTA», ЭЛИШЕВА И ЭЙНШТЕЙН
Головокружительное чувство невесомости охватило Иммануила, когда он вышел из здания вокзала на просторную берлинскую площадь. Солнечное утро смягчало казарменный вид окружающих зданий. Солидный полицейский величественно дирижировал движением. Добропорядочные бюргеры дисциплинированно пересекали дорогу только на переходах. Во всем видны были основательность, законность, порядок. Можно было расправить плечи. Можно было идти, не таясь. Впервые за несколько лет Иммануилу было приятно просто вот так прогуливаться, тем более, что плиты тротуара сверкали чистотой, как паркет в их московской квартире. Можно было бесцельно бродить, не опасаясь ни петлюровцев, ни большевиков, ни деникинцев, ни зеленых. Еврейские фамилии над витринами шикарных ювелирных магазинов. Большие буквы еврейского алфавита – кошер – у входа в мясную лавку. Восторгаясь, как ребенок, Иммануил останавливался, чтобы рассмотреть на стенах домов отполированные до зеркального блеска медные таблицы еврейскими фамилиями врачей и адвокатов.
Берлин казался ему прекрасным. Цель его приезда была такой ясной а, главное, – такой легко осуществимой! Могут ли быть какие-нибудь затруднения в городе, где царят порядок и законность? Он медленно шел по Унтер ден Линден. Он ярко представил себе, как должен выглядеть журнал — издание пока еще не существующего еврейского университета в Иерусалиме. На обложке – справа налево – название журнала на иврите. Так же на иврите все статьи, но здесь же, в журнале, должны они быть опубликованы и на языке оригинала. Какая удача, что он владеет ивритом, английским, немецким, французским, русским. И даже латынью, которая, собственно говоря, будет только в заглавии и в специальных терминах. SCRIPTA UNIVERSITATIS ATQUE BIBLIOTHECAE HIEROSOLYMITANARUM.
Шимон Великовский справедливо считал, что журнал этот нужен не меньше, чем кибуц в Негеве. Можно ли жалеть на него деньги?
Кто знает, быть может, еще до возрождения Третьего храма в Иерусалиме воздвигнут величественный храм науки – еврейский университет, который должен стать одним из источников светочи еврейского государства, предсказанной в Библии.
«Стоп, Иммануил! – прервал ход своих мыслей Великовский. – Для издания журнала необходима крыша над головой, а не бесцельное болтание по Берлину». Во внутреннем кармане пиджака у него находились два адреса. Иммануил наугад вытащил одну из бумажек и обратился к полицейскому с вопросом, как проехать к нужному месту. Полицейский обстоятельно объяснил, где остановка трамвая, куда ехать и где надо сойти.
Уже сам фасад трехэтажного кирпичного дома, перед которым остановился Иммануил, свидетельствовал о добропорядочности и уюте. Хозяин в черной бархатной ермолке деликатно осведомился об источнике рекомендации и после непродолжительной вежливой беседы представил квартиранта своей жене, владелице пансионата.
За обедом Иммануил познакомился с очень серьезной и симпатичной девушкой, оставившей в углу, у вешалки, свою скрипку. Вскоре он узнал, что имя ее – Элишева, что она работает в струнном квартете и преподает музыку. В Берлине живет одна. У ее родителей в Гамбурге магазин религиозных книг. Сюда Элишева приходит обедать потому, что здесь, безусловно, кошерная кухня, вкусная пища и симпатичные хозяева. Она – вторая из пяти сестер Крамер. А еще есть у нее брат Зигфрид. Зигфрид и кошерная кухня? Да, она не находит в этом ничего странного. Тевтонское имя в семье Крамеров не мешает им быть религиозными евреями. Лично она строго соблюдает субботу. И если бы господин Иммануил не заговорил об этом, ей никогда не пришла бы в голову мысль о необычности такого сочетания. В Германии, во всяком случае, никто не считает это странным.
Старшая сестра Мирьям, а затем и остальные сестры заметили, что знакомство с Иммануилом как-то изменило Элишеву. Даже в ее игре появилось неуловимо новое, что, естественно, немедленно отметили ее коллеги по квартету.
Перемены в Элишеве замечали все, кроме наблюдательного Иммануила, мысли и помыслы которого были заняты изданием журнала «Scripta». Трудно даже представить, как один человек мог справиться буквально с горой корреспонденции. Он разослал письма во все концы мира выдающимся ученым–евреям. Посвятив их в цель предприятия, он объяснил, что из нового журнала, как из зерна, должен произрасти еврейский университет в Иерусалиме.
Уже 11 августа 1922 года он смог написать отцу в Палестину, что работа продвигается с каждым часом с исключительной быстротой. К этому времени физико–математический том был укомплектован статьями выдающихся ученых: Е. Ландау, X. Бора, Г. Лориа, И. Адамара, А. Лоеви, А. Френкеля, А. Эйнштейна, И. Громмера, Л. Орнштейна, Т. Леви-Чивита, Т. Кармана, С. Бродецки, И. Поппер–Линкойса. Но на этом Иммануил не остановился. И снова во все концы света полетели его письма, обращения, объяснения...
Единственным помощником Великовского на первых порах был Генрих Лёве. Несколько старше Иммануила, такой же интеллигентный и так же преданный идее сионизма, он стал ближайшим другом Великовского. А вскоре у них появился еще один помощник. Элишева стала незаменимой в организационной работе, отрывая для этого время не только от своего досуга, но даже от исполнительской и педагогической деятельности. Трудно сказать, что послужило тому причиной – красивая ли идея, приближающая ее к Иммануилу, или непреодолимая тяга к Иммануилу, частью которого была сионистская идея.
Судя по ответам на письма, разосланные ученым, можно было надеяться на успех. В портфеле были рукописи, которые могли сделать честь любому солидному журналу. Естественно, что фамилия редактора на титульном листе должна соответствовать авторитету авторов в мировой науке. Редактором выпуска «Математика и физика» Великовский решил пригласить Альберта Эйнштейна.
Направляясь на первую встречу с Эйнштейном, Великовский ощущал какой–то внутренний озноб. Ученическая робость сковала его в лифте, медленно поднимающемся к пятому этажу респектабельного берлинского дома. Но робость исчезла буквально после первых слов приветствия. Эйнштейн оказался совсем не небожителем, каким, случалось, представляли его люди. Не было в нем профессорской чопорности, так часто встречающейся в университетских кругах. Великовский рассказал о цели предприятия, о том, что он планирует издание трех параллельных выпусков «Scripta universitatis» – математика и физика; химия, биология и медицина; философия и психология.
Эйнштейн без колебания согласился взять на себя обязанности редактора выпуска «Математика и физика» и тут же предложил написать письма нескольким выдающимся ученым за границей, надеясь, что личная дружба с ним привлечет их к участию в новом издании. Последующие встречи носили еще менее официальный характер. Эйнштейн с интересом выслушивал концепции молодого врача, касающиеся еврейского вопроса. Смысл их почти не отличался от изложенного в брошюре «Третий исход» около шести лет тому назад. Только форма была более мягкой, даже осторожной, но это на первых порах.
Эйнштейн иногда возражал, не соглашался, но не подавлял своим авторитетом. Ему явно доставляло удовольствие общение с молодым врачом. И если его слегка шокировала сионистская непреклонность Великовского, то два других качества собеседника – колоссальная разносторонняя образованность и невероятная трудоспособность вызывали у Эйнштейна не только удивление, но даже уважение.
...Уже привычным путем шел в тот день Великовский на встречу с Эйнштейном. Было еще тепло, но липы начали терять листья. Великовский подошел к лифту, потом передумал и по лестнице поднялся на пятый этаж. Служанка отворила дверь и проводила знакомого ей молодого человека в кабинет профессора.
– Рад вас видеть, дорогой доктор. Садитесь. – Эйнштейн положил скрипку в футляр, застегнул на груди пуговицы сорочки и сел в кресло напротив Великовского.
– Вы увлекли меня, дорогой доктор, вашим предприятием. Но по здравому размышлению я усмотрел в нем, как бы вам сказать помягче, некоторые шовинистические тенденции. Не так ли?
– Нет, не так, господин профессор. Излишне вам напоминать, что для цивилизованного независимого государства наука важна не менее армии, промышленности и сельского хозяйства. Речь идет о возрождении нашего еврейского государства. «Scripta» – одно из предприятий на стадии возрождения. И только. Журнал – начало созданию университета в этом государстве. Так что при всем моем глубоком уважении к вам, мне трудно согласиться с вашим мнением.
– Дорогой мой доктор, вы – увлеченный молодой человек. Вы видите ваше утопическое государство в то время, когда его просто не может быть. В ближайшем обозримом будущем, во всяком случае. А в более отдаленном – в нем просто не будет нужды.
– Почему?
– Сейчас, после пережитой миром трагедии, цивилизованные народы приняли евреев в свое лоно. И мы становимся – уже стали! – интегральной частью этих народов. Мой коллега Леви–Чивита считает себя не евреем, а итальянцем, и ненавидит немецких евреев так же, как немцев. Это же относится к еврею Адамару. который больший француз, чем коренные французы.
– Известная мелодия. Я назвал бы ее колыбельной. Ею можно усыпить людей, нуждающихся в мобилизации для защиты. Этим она и опасна.
– Для защиты? От кого?
– Должен ли я напомнить вам, господин профессор, сколько раз в нашей истории процветающие еврейские общины, пользовавшиеся влиянием в своих странах, вдруг подвергались гонениям? Должен ли я напомнить, какие социальные или религиозные факторы служили причиной этих несчастий? Должен ли я напомнить, сколько раз существование или уничтожение нашего народа зависело от воли отдельных личностей, нередко патологических, преступных, но авторитарных? А разве сейчас в вашей Германии, принявшей вас как равного в свое лоно, не нарождается страшная сила, еще в эмбриональном состоянии обещающая немцам «освободить» их от евреев?
– Мой юный друг, если вы имеете в виду кучку крикунов в мюнхенских барах, то это лишний раз демонстрирует вашу тенденциозность или, я бы сказал, присущую сионистам неспособность адекватно оценивать реальную действительность.
Великовский сжал подлокотники кресла. Он чувствовал, что в споре с Эйнштейном уже перешел границы дозволенного. Он помнил о разнице в положении и возрасте. Здравый смысл подсказывал ему: необходимо прекратить дискуссию и вернуться к практическим делам, связанным со «Scripta». Но какая-то сила, неподвластная его сознанию, несла его, повелевая резко ответить Эйнштейну.
– Удивительные вы люди, немецкие евреи. Все вам ясно. Все вам очевидно. Причем, очевидное вытекает не из анализа фактов, а из того, что в вашем просвещенном высокомерии вы называете «здравым смыслом». Этим вы и опасны. Допускаете ли вы, господин профессор, ситуацию, при которой вы бы отвергли факты, полученные в результате эксперимента только потому, что они не соответствуют вашей красивой гипотезе? Немецкие евреи первыми ступили на стезю просвещения и считают, что это – дорога к ассимиляции. Кстати, просвещение и ум не обязательно взаимозависимы. Просвещенные ассимилянты – не первые, увы, невозвратимо отторгнутые и навсегда потерянные части еврейского народа, существование которого в течение почти двух тысячелетий без собственной страны беспрецедентно и имеет только трансцендентальное объяснение. В будущем еврейский народ обязан выполнить предназначенную ему миссию. Но я не хочу останавливаться на явлениях трансцендентальных. Испанские и португальские мараны тайно исповедовали иудаизм. Многие из них, удрав туда, где до них не могла дотянуться рука инквизиции, снова возвращались в иудаизм. Немецким просвещенным евреям не грозит инквизиция. Их отторжение от еврейства добровольно. Боюсь только, что и это не спасет их при очередном погроме. Не важно, кто следующий будет их уничтожать – кучка ли крикунов из мюнхенских баров, как вы их назвали, или другая банда, у которой шансы прийти к власти в Германии значительно выше, чем у профессора Эйнштейна и его просвещенных друзей. Я имею в виду даже не евреев, а стопроцентных немцев. И кто знает, не доберется ли грязная волна антисемитизма до вашего респектабельного пятого этажа.
– Мрачную картину вы, мой дорогой доктор, нарисовали.
– Увы, реалистическую...
Эйнштейн открыл футляр и извлек скрипку. Подержал ее, погладил деку и снова положил в футляр.
– Люблю скрипичный концерт Мендельсона, – тихо проговорил он.
Великовский улыбнулся. Скрипичный концерт Мендельсона! В этом концерте еврея–выкреста Феликса Мендельсона–Бертольди из немецкой романтичности упрямо выпирает несвойственное немецкой музыке начало. А ведь этот еврей так упорно старался перестать быть евреем и сделаться истинным немцем. Чувствует ли это Эйнштейн? А, может быть, не только чувствует, но даже знает?
Эйнштейн вопросительно посмотрел на Великовского:
– Чему вы так ехидно улыбаетесь?
– Приятно было увидеть ваше сомнение в непогрешимости немецких просвещенных евреев.
– О, вы опасный человек! При вас даже думать надо осторожно.
– Если вы позволите, господин профессор, я несколько углублю ваши сомнения. Когда составлялся список современных выдающихся математиков и физиков, мы с удивлением обратили внимание на невероятно большое количество евреев среди них. Ничего не могу сказать по этому поводу, не нахожу ему объяснения. Не знаю, имеет ли это значение для грядущей миссии нашего народа. Но я знаю, что у него есть будущее, так же, как было исключительное прошлое.
– Так уж исключительное?
– Безусловно. Древний народ с древней культурой. Народ, давший миру моральный кодекс, гражданский кодекс, гигиенический кодекс. Народ, сохранивший свою духовную монолитность в рассеянии. Можете вы назвать хотя бы еще один народ, подобный нашему?
– Все народы берут истоки от древнего корня.
Великовский встал и подошел к раскрытому окну. Внизу, выложенная циркулярным узором, серела брусчатка берлинской улицы.
– Посмотрите, пожалуйста, на эту брусчатку. Вы, надеюсь, согласитесь, что она вытесана из древнейшего камня.
– Естественно, – ответил Эйнштейн, не ожидая подвоха.
– Вот видите, древность, но ее почему–то не поместили в музей.
Эйнштейн весело рассмеялся и, с явным удовольствием посмотрев на освещенную сентябрьским солнцем большую фигуру Великовского, сказал:
– Не знаю, отчитываетесь ли вы о своей деятельности перед какой–нибудь организацией. Если да, то можете сообщить, что вы обратили Эйнштейна в сионизм. Почти обратили, если сказать точнее...
Возвратившись к своему креслу, Великовский ответил с внезапной торжественностью:
– Я отчитываюсь перед своей совестью и перед отцом, который тоже – моя совесть.
...Спустя два дня, 18 сентября 1922 года, в письме отцу Иммануил Великовский скромно упомянул о полуторачасовой беседе с Альбертом Эйнштейном.
9. ХАИМ ВЕЙЦМАН И ХАИМ БЯЛИК
Структура «Scripta» была весьма сложной с издательской точки зрения. Статьи в каждом номере должны быть напечатаны на языке оригинала, то есть, на одном из европейских языков, и в переводе на иврит. Учитывая это, даже выбор типографии представлял немалую проблему. Но еще труднее было найти переводчиков на иврит, которым предстояло осуществить весьма нелегкую работу, если учесть, что в древнем иврите не существовало терминов соответствующих современному уровню математики и физики.
В конце концов, Великовский остановил свой выбор на типографии в Лейпциге. Это еще больше осложнило его жизнь, так как значительную часть постоянно дефицитного времени занимали поездки из Берлина в Лейпциг и обратно.
Штат переводчиков был полностью укомплектован к началу сентября 1922 года.
Вскоре Великовский сообщил отцу: успешно продвигается работа по созданию второго тома «Сфатейну» – того самого, первый том которого Шимон Великовский издал еще Москве. И это – несмотря на невероятную загрузку, связанную со «Scripta».
Трудоспособности Великовского действительно не было предела. Работу ответственного секретаря, координатора и издателя крупного многоотраслевого научного журнала он совмещал с посещением лекций на биологическом факультете Берлинского университета. Несколько позже в дополнение к этому он стал слушателем исторического и юридического факультетов. Но и это – не все!
Редакция «Scripta», состоявшая из Великовского и помогавшего ему Генриха Леве, приступила к изданию монографий на иврите. В основном это были переводы с европейских языков. Однако вскоре появились и оригинальные работы. Ассистент Эйнштейна, доктор Громмер, предложил Великовскому написанную им на иврите, которым он владел в совершенстве, «Теорию относительности» – изложение теории Эйнштейна. Так постепенно пополнялась библиотека еще не существующего еврейского университета в Иерусалиме.
Производственным помещением редакции «Scripta» служила небольшая жилая комната, которую Великовский снимал в пансионате. Все чаще и продолжительнее в ней стала бывать второй помощник Великовского – Элишева Крамер. Сортировка писем, отправление корреспонденции, учет работы, выполняемой типографией, и многие другие обязанности легли на ее плечи. И все это – безвозмездно, в редкие свободные часы, а затем и в ущерб исполнительской и преподавательской работе. Тонкий психолог, Великовский на сей раз не разглядел истинной последовательности событий. Он считал, что общность идеи и интересов медленно приближает к нему Элишеву, потому что именно такое происходило с ним. Ему и в голову не приходило, что восхищение трудолюбием дорогого ей человека, желание помочь ему приблизило Элишеву к сионистской идее.
Как бы там ни было, но осенью 1922 года Великовский мечтал приехать в Эрец–Исраэль с женой Элишевой. Правда, сказать ей о своей мечте он никак не решался, не зная, как девушка отреагирует на это. Он боялся оказаться в положении отвергнутого молодого человека, претендующего на то, что ему не полагается «по чину».
Чиновники в почтовом отделении, расположенном неподалеку от пансионата уже привыкли к высокому широкоплечему доктору Великовскому. С поселением здесь этого симпатичного иностранца почти удвоился объем работы их отделения. Всегда корректный, спокойный, аккуратный, он пользовался неизменным расположением у служащих. Но никогда еще они не видели доктора таким возбужденным и светящимся, как в то утро одного из первых дней октября 1922 года, когда Велиовский вошел в почтовое отделение, буквально сгибаясь под тяжестью трех больших посылок.
Все пакеты содержали книги, отправляемые в Палестину. Книги были тщательно упакованы, и доктор доверил их, как большую ценность, только заказной почте. Еще бы! Ведь в посылках находились книги, подаренные тель-авивской гимназии Альбертом Эйнштейном. На каждой – его автограф!
Радости Великовского, действительно, не было предела. Мало того, что книги с автографом Эйнштейна сами по себе — драгоценный подарок, они – свидетельство того, что большой ученый не просто симпатизирует их идее, а сам становится одним из ее приверженцев.
В дополнение ко всему, в одну из посылок Великовский положил полученный из Москвы экземпляр первого номера журнала «Сфатейну», уже в ту пору ставший библиографической редкостью. Великовский представлял, как обрадуется этому подарку отец: журнал был его детищем в пору сионистской деятельности в Москве.
За полгода, проведенные в Германии, Великовский познакомился со множеством людей. Он встречался с выдающимися учеными, литераторами, еврейскими писателями и поэтами, сионистами и противниками сионистской идеи.
18 января 1925 года Великовский встретился с Хаимом Вейцманом, официальным главой сионистов — президентом Исполнительного комитета Всемирной сионистской организации. Вейцман, видный ученый–химик, сразу же оценил важность работы по изданию «Scripta», и одним из первых дал согласие на включение его в состав редакционной коллегии. И вот сейчас он впервые встречается с издателем, с тем человеком, который добровольно взвалил на себя столь сложную, но очень важную работу. Огромное впечатление на ученого произвела эрудиция Великовского и его организаторские способности. Идея создания в Иерусалиме не только университета, но и Еврейской академии наук вызвала у Хаима Вейцмана особое одобрение.
Во время этой встречи Вейцман предложил Великовскому стать официальным создателем и руководителем Еврейского университета. Вейцмана не смутила его молодость, — он был уверен в правильности своего выбора.
Великовскому, конечно же, польстило такое предложение, взволновало его. Но серьезные соображения были важнее эмоций. Он понимал, что, не будучи всемирно признанным ученым, не имеет права принимать столь почетную должность. Он не поделился с Вейцманом этими своими соображениями, только поблагодарил его и сказал, что взвесит собственные возможности и сообщит Вейцману в Лондон о своем решении. Спустя некоторое время Великовский действительно туда написал. Свой отказ он мотивировал большой загрузкой, связанной с работой над «Scripta».
Небольшая комната, которую снимал Великовский, стала тесноватой из–за все увеличивающегося количества бумаг. Заниматься редакционно–издательской работой здесь уже было невозможно. В течение дня рукописи, верстки, корректуры заполняли все вокруг, включая кровать. По утрам вход в комнату загромождали сооружения из пакетов с книгами, рукописями и письмами. Великовскому пришлось подыскивать другое, хотя бы небольшое помещение для редакции. Это удалось сделать в конце января 1923 года.
К этому времени выпуск «Математика и физика» был накануне выхода из печати, а в типографию полным ходом поступали материалы для гуманитарного выпуска «Scripta universitatis».
Беседуя со многими учеными–евреями, Великовский убедился в том, что их участие в «Scripta», их симпатия сионистской идее, их желание содействовать созданию в Иерусалиме Еврейского университета вовсе не означает, что они готовы уже сегодня приехать в Иерусалим и начать работать в университете. И только организация академии наук в Иерусалиме, о чем Иммануил уже подробно говорил с Эйнштейном и Вейцманом, могла бы объединить ученых–евреев всего мира даже в том случае, если они и не вернутся на свою землю.
Беседа с Эйнштейном осенью прошлого года, перед его отъездом в Японию, оставила у Великовского впечатление, что ему все–таки не удалось сделать этого большого ученого своим единомышленником. Вейцман же не скрывал энтузиазма. Создание академии он считал очень важным для сионизма. Но Иммануил понимал: нужна поддержка других авторитетов. В Берлине появился еще один человек, имя которого в еврейском мире звучало не менее громко, чем имена Эйнштейна и
Вейцмана. Благодаря вмешательству Максима Горького советские власти выпустили из России Хаима Бялика.
В гимназические и студенческие годы поэзия Бялика оказывала на Великовского огромное эмоциональное воздействие. Он помнит, как непроизвольно сжимались кулаки, как спазмы перехватывали горло, когда он читал поэму «Сказание о погроме» в изумительном переводе Владимира Жаботинского. И вот этот человек, имя которого для еврейского народа звучит так же, как Байрон – для англичан, Пушкин – для русских, Гете – для немцев, обосновался пока в Берлине.
Две цели преследовал Великовский, когда 12 марта 1923 года направился к Бялику, надеясь привлечь того к созданию Академии наук в Иерусалиме и убедить этого замечательного поэта в необходимости переезда в Эрец–Исраэль.
Бялик встретил Великовского с теплотой, необычной для этого едкого и не всегда доброго человека. Оказывается, еще в России он узнал о Великовском и его «Scripta universitatis». Человек огромного ума и еще большей интуиции, Бялик, как никто другой, оценил важность такого начинания. А потому, после первых слов приветствия, с некоторым пафосом он сказал:
– То, что вы затеяли, глубокоуважаемый доктор, это – строительство Иерусалима. Все, что делается в еврейском мире с шумом и криком, не стоит и частицы того, что совершается вами в скромной тишине. Я склоняю голову перед вашей работой.
Великовский поблагодарил Бялика за теплые слова и заговорил об академии.
10. СВАДЬБА В РЕДАКЦИИ «SCRIPTA»
В конце зимы 1923 года в адрес 237 университетов и академий был отправлен первый выпуск «Scripta». В обмен со всех концов мира в библиотеку еще не существующего Еврейского университета в Иерусалиме пришли тысячи томов научной литературы.
«Scripta» вызвала в ученом мире живейший интерес и самый положительный отклик. Никогда еще ни в одном издании не было одновременно подобного созвездия имен выдающихся деятелей науки.
В университетских кругах Дании и Скандинавских стран «Scripta» пробудила национальное самосознание евреев. В обстановке отсутствия антисемитизма профессора – евреи чувствовали себя полностью ассимилированными. Отголоски борьбы евреев за свой национальный дом доходили до них приглушенными, а потому и не находили никакого отклика. «Scripta» не только заставила многих из них задуматься над проблемами мирового еврейства, но и активно включиться в его дела. У Великовского были основания чувствовать себя удовлетворенным.
Кроме того, неожиданно, как он считал, сложились самым лучшим образом и его личные дела. Оказалось, его опасения по поводу равнодушия к нему Элишевы были безосновательными. Кто бы мог подумать? Эта удивительная, миловидная и талантливая девушка, как выяснилось, питала к нему нежные чувства, а он, погруженный в работу, даже не замечал этого.
О грядущих переменах в личных делах Иммануила родители догадались по скупым фразам в его письмах еще до того, как об этом догадался сам автор писем. В посланиях в Эрец–Исраэль содержался, в основном, отчет о его работе.
«...Очень печально, что не пришлось нам быть вместе в дни праздника. Я сидел за столом «седера» в Гамбурге, и было у меня такое ощущение, что оставил я вас, мои престарелые родители, без помощи и внимания среди трудностей многих, возникших, чтобы помешать тебе, отец, осуществить цель твоей жизни, начало ее в Эрец–Исраэль. Очень я соскучился по вас.
Единственное, что в какой–то мере успокаивает меня, это то, что мы остались здесь для работы во имя нашего народа. И работа успешно осуществляется и развивается. Мы стараемся завершить печатание двух томов; в их создании участвуют десятки авторов и десятки переводчиков, следует проследить, чтобы все было в порядке.
В эти дни завершена верстка большой и важной статьи из сборника «Древность и еврейство», написанной проф. Шварцем из Вены о логике в Талмуде. В ней он показывает, что Талмуд построен соответственно законам логики.
Я счастлив, что в ближайшие дни мне предстоит еще одна очень важная работа. Неделю тому назад проф. Эйнштейн вернулся в Берлин. Вчера я был у него, рассказал о работе над «Scripta». Он очень рад. По его мнению, в научном мире «Scripta» была воспринята как труд на очень высоком уровне. Я посоветовался с ним по вопросам создания академии.
Мне очень интересно сравнить его мнение с мнением Бялика и Вейцмана. Эти три человека уже сегодня находятся на вершине национального движения. Сперва идея академии показалась Эйнштейну странной – вероятно, потому, что была новой. Но постепенно он проникся ею. Он стал говорить не как посторонний, а как непосредственно причастный к ней. Он сказал мне, что эта идея очаровала его, и мы можем осуществить ее сейчас же, поскольку это соответствует нашим нынешним возможностям. Ученые есть у нас во всем мире, но нет ничего, что могло бы их объединить. Когда возникнет Еврейский университет в Иерусалиме, он не будет соответствовать мировому уровню по статусу и научному уровню, потому что еврейство дает науке значительно больше, чем сможет дать университет на первых порах.
Он был полон энтузиазма, спрашивал и отвечал, и я видел, что сейчас он более предан нам, чем был полгода тому назад. Тогда я видел в нем одного из тех сионистов, которых следует опасаться, которые пойдут с нами лишь тогда, когда что–нибудь произойдет. А сегодня, мне кажется, он – один из нас, преданный сионист.
По возвращении в Берлин я собираюсь кое–что сделать для осуществления моей идеи. Сегодня уже есть соглашение по этому поводу между Вейцманом, Бяликом, Эйнштейном и мной, кроме того, я беседовал по этому поводу с большим немецким философом – Эрнестом Касирером в Гамбурге, а также с проф. Подор, которого Вейцман привлекает к подготовительным работам для открытия химического института Еврейского университета в Иерусалиме. Идея академии поможет университету начать дышать, потому что свяжет прочными узами ученых–евреев с Иерусалимом и с еврейством».
Выход в свет первых выпусков «Scripta» и женитьба были счастливым завершением берлинского периода жизни Великовского. В четверг, 12 апреля 1923 года, в скромных комнатах редакции «Scripta» были сервированы столы для свадебной трапезы. А на следующий день новобрачные отправились в библиотеку изучать статусы академий наук и их изданий.
В одном из писем отцу из Берлина Великовский писал, что физически ощущает, как из него струится энергия. Вероятно, он действительно излучал какие–то флюиды. Ведь не только Эйнштейн под его влиянием проникся идеями сионизма. В семье Крамеров соблюдались еврейские традиции. Еврейские праздники отмечались по всем правилам. Элишева не работала по субботам. Но, как и большинству просвещенных немецких евреев, идеи сионизма были чужды этой семье до появления в их доме Великовского. Сейчас, в мае 1923 года, вместе с Иммануилом в Эрец–Исраэль уезжала Элишева, — жена сиониста и сионистка. Позже, оставив благополучный быт, уехали в Палестину сестры Элишевы – Мирьям, Трудель и Дора. И только Зельма и Зигфрид Крамеры, когда стало ясно, что евреям нельзя оставаться в Германии, эмигрировали в Америку.
Источник: imwerden.info.
Рейтинг публикации:
|
