|
Письмо XCV
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Ты требуешь от меня немедленно расквитаться с тобою и написать о
том, что я счел нужным отложить и потом растолковать в свой срок: спо-
собна ли та часть философии, которую греки называют napaivetixif), а мы
- назидательной, одна лишь дать совершенную мудрость. - Я знаю, ты не
обидишься, даже если я нарушу обещанье. Но я его исполню в подтвержденье
пословицы: "Впредь не проси того, чего получить не хочешь". (2) Ведь мы
иногда прямо-таки набиваемся на то, от чего отказались бы, будь оно нам
предложено. Легкомыслие ли это или угодничество. наказывать его надо
скорым согласием на просьбу. Мы слишком часто хотим показать, будто же-
лаем того, чего не желаем. Некто приносит для публичного чтения длинней-
шую "Историю", написанную мелко-мелко и плотно скатанную, и, прочитав
большую часть, объявляет: "Если хотите, я остановлюсь". Все кричат: "Чи-
тай, читай!" - а сами только того и хотят, чтобы чтец умолк. Мы часто
про себя желаем одного, вслух - Другого, и даже богам не говорим правды;
но боги либо нас не слушают, либо жалеют. (3) А я отомщу без малейшего
милосердия и заставлю тебя читать нескончаемое письмо; и когда ты будешь
это делать без всякой охоты, говори: "Я сам накликал беду!" Считай тогда
себя одним из тех, кого допекает жена, высватанная с великими хлопотами,
кому опостылели богатства, собранные ценой обильного пота, кого до муки
тяготят почетные должности, ради которых шли на любые уловки и труды, -
словом, одним из совиновников собственных бед.
(4) А теперь попробую, пропустив вступление, перейти прямо к делу. -
Говорят так: "Блаженная жизнь складывается из правильных поступков; к
правильным поступкам ведут наставленья; значит, наставлений довольно для
блаженной жизни". - Но наставленья ведут к правильным поступкам не всег-
да, а только когда им послушен ум, иногда же, если душу держат в осаде
превратные мнения, наставлять ее бесполезно. (5) Потом некоторые, даже
поступая правильно, не знают сами, что правильно поступают. Ведь только
образованный, прошедший всю науку с начала и постигший ее суть, может
соблюсти все статьи, чтобы знать, что надлежит делать, когда, насколько,
как и с кем. Другому, даже при самом упорном желании, невозможно вершить
то, что велит честность, от всей души, - он будет оглядываться и коле-
баться.
- (6) "Если честные поступки проистекают из наставлений, то их с из-
бытком довольно для блаженной жизни; а так как первое верно, верно и
второе". - На это мы ответим: к честным поступкам побуждают наставления,
но не одни только наставления. - (7) "Если все науки довольствуются нас-
тавлениями, то должна довольствоваться ими и философия, потому что и она
есть наука о жизни. Кормчим человека делает тот, кто наставляет его: так
поворачивай рулевое весло, так опускай паруса, так двигайся с попутным
ветром, так сопротивляйся встречному, а так используй боковой, не бла-
гоприятный и не враждебный". И любого наставленья укрепляют в его науке;
значит и для науки жить они могут сделать то же". - (8) Но все эти науки
заботятся лишь о средствах к жизни, а не о жизни в целом. Поэтому многое
мешает им и препятствует извне: надежда, желание, страх. А той, что про-
возгласила себя наукой о жизни, никогда ничто не помешает оказать свое
действие: она опрокидывает преграды и влечет за собой препятствия. Хо-
чешь знать, как несхожи между собой эта и все прочие науки? В тех прос-
тительней ошибаться намеренно, а не случайно, в этой величайшая вина -
погрешить по своей воле. (9) Вот что я имею в виду. Грамматик не покрас-
неет, заведомо употребив неправильное выражение, и покраснеет, употребив
его по неведенью. И намного виновнее перед своей наукой врач, если он не
понял, что больной отходит, чем если сделал вид, будто не понял. А в на-
уке жизни намеренное прегрешение постыднее.
Прибавь к этому, что во всех науках и искусствах, даже в самых сво-
бодных, есть не только наставленья, но и основные правила, - как, напри-
мер, во врачебном искусстве. Поэтому у Гиппократа - своя школа, у Аскле-
пиада - своя, и своя - у Темисона1. (10) И у каждой из умозрительных на-
ук есть свои основы, которые греки называют 86ур.дта, а мы вольны назы-
вать "основоположеньями", или "первичными установлениями", или "исходны-
ми утверждениями", - их ты найдешь и в геометрии, и в астрономии. Фило-
софия же есть наука и умозрительная, и прикладная, она и созерцает, и
действует. Ты ошибаешься, полагая, будто она сулит пользу лишь в земных
делах; она метит выше! Она говорит: я исследую весь мир и не остаюсь
среди смертных, довольствуясь тем, чтобы убеждать вас или разубеждать;
меня манит великое, то, что выше вас:
(11) Ибо о сущности высшей небес и богов собираюсь
Я рассуждать для тебя и вещей объясняю начала,
Все из которых творит, умножает, питает природа
И на которые все после гибели вновь разлагает, -
как говорит Лукреций2. Следовательно, как наука умозрительная, она
имеет свои основоположенья. (12) Да что там! Даже того, что следует, не
исполнить надлежащим образом, если не усвоено общее правило, как соблюс-
ти в любом деле все статьи наших обязанностей; этого не сделать тому,
кто получил наставления на каждый случай, а не общие. Если их дают по
частям, они бессильны и, так сказать, не пускают корней. А основополо-
женья - это то, что укрепляет наш дух, сохраняет наше спокойствие и без-
мятежность, объемлет всю жизнь и всю природу. Разница между основополо-
женьями философии и наставлениями та же, что между первоначальными ве-
ществами и отдельными предметами: вторые зависят от первых, первые суть
причины вторых, да и всего на свете.
- (13) "Древняя мудрость поучает только тому, что надо делать и чего
избегать, - а люди тогда были лучше. Когда ученых стало больше, хороших
стало меньше, потому что простая и очевидная добродетель превратилась в
темную и велеречивую науку, и учат нас рассуждать, а не жить". - (14)
Без сомнения, древняя мудрость, особенно при своем рождении, была, как
вы говорите, безыскусственна; так и прочие науки, чья тонкость возросла
со временем. Но тогда и нужды не было в тщательном лечении. Испорчен-
ность еще не выросла настолько и не распространилась так широко; с прос-
тыми пороками можно было бороться простыми лекарствами. А теперь нужно
строить укрепленья тем заботливей, чем сильнее снаряды, бьющие в нас.
(15) Врачеванье сводилось когда-то к знанью немногих трав, которые оста-
навливали кровотеченье, заживляли раны, а потом постепенно оно дошло до
нынешнего многообразия. И не удивительно, что у него было меньше дела
тогда, когда люди были еще и сильны и крепки телом, а пища легка и не
испорчена искусством получать наслаждения. Только потом понадобилась пи-
ща, не утоляющая, а разжигающая голод, и придуманы были сотни приправ,
распаляющих прожорливость, и то, что было питаньем для проголодавшихся,
стало бременем для пятых. (16) От этого и бледность, и дрожь в суставах,
где жилы расслаблены вином, и злейшая, чем при голоданье, худоба от по-
носов; от этого нетвердость ног, всегда заплетающихся, как во хмелю; от
этого набухшая влагой кожа по всему телу и живот, растянутый от привычки
поглощать больше, чем может вместить; от этого разлитие желчи, вызываю-
щей желтизну бескровного лица, от этого хилость, и внутреннее гниение, и
сухие пальцы с окостеневшими суставами, и жилы, либо онемевшие до потери
чувствительности, либо трепещущие постоянной дрожью. (17) А что говорить
о головокружениях? о мучительной боли в глазах и в ушах? о мурашках,
пробегающих по горящему мозгу? о тех частях, через которые мы испражня-
емся, сплошь изъязвленных изнутри? о бесчисленных видах лихорадок, либо
свирепствующих приступами, либо крадущихся тихой сапой, либо грозно на-
падающих и сотрясающих все члены? (18) К чему упоминать бесчисленное
множество других болезней, карающих за страсть к роскоши?
Им были не подвержены те, кто еще не растратил здоровья на удо-
вольствия, кто сам себе был и господином, и слугою. Тело закалялось под-
лин ным трудом, утомленное или бегом, или охотой, или пахотой. Потом
ждала их пища, способная понравиться только проголодавшимся. Вот и не
было надобности в разнообразной врачебной утвари, в таком множестве же-
лезок и склянок. Проста была причина - и простым было здоровье; обилие
блюд породило обилие болезней. (19) Взгляни, сколько всего намешала жаж-
да роскоши, опустошительница суши и моря, - чтобы все прошло через одну
глотку! Такие разные вещи и не могут соединяться воедино и, проглочен-
ные, перевариваются плохо, потому что каждая действует по-своему. Неуди-
вительно, что и болезни, вызываемые несовместимыми кушаньями, изменчивы
и разнообразны, и еда, в которой насильно перемешаны противоположные по
природе части, извергается наружу. Вот мы и болеем, как живем, - на мно-
жество ладов3. (20) Величайший врач4, создатель этой науки, говорил, что
у женщин не выпадают волосы и не болят ноги. Но вот они и волосы теряют,
и ноги у них больные. Изменилась не природа женщины, а жизнь5: уравняв-
шись с мужчинами распущенностью, они уравнялись с ними и болезнями. (21)
Женщины и полунощничают, и пьют столько же, состязаясь с мужчинами в ко-
личестве масла6 и вина, так же изрыгают из утробы проглоченное насильно,
вновь измеряют выпитое, все до капли выблевывая, и так же грызут снег,
чтобы успокоить разбушевавшийся желудок. И в похоти они не уступают дру-
гому полу: рожденные терпеть, они (чтоб их погубили все боги и богини!)
придумали такой извращенный род распутства, что сами спят с мужчинами,
как мужчины.
Что же удивительного, если величайший врач, лучший знаток природы,
попался во лжи, и есть столько плешивых и подагрических женщин? Из-за
таких пороков они потеряли преимущества своего пола и, перестав быть
женщинами, приговорили себя к мужским болезням.
(22) В старину врачи не умели учащать приемы пищи и поддерживать ви-
ном слабеющее сердцебиение, не умели отворять кровь и облегчать затяжную
болезнь баней и потением, не умели, связав руки и ноги, скрытую в глуби-
не болезнетворную силу оттягивать к конечностям. Им не было нужды, по
малочисленности угроз, выискивать множество средств помощи. (23) А те-
перь до чего дошла порча здоровья! Это мы платим пеню за переходящую
всякую меру и закон страсть к наслаждениям. Сочти поваров - и переста-
нешь удивляться, что болезней так много. Все науки отступили вспять, и
наставники свободных искусств сидят в пустых углах, никем не посещаемые.
В школах философов и риторов ни души, зато как многолюдно на кухнях у
чревоугодников, сколько молодежи там теснится у печки! (24) Я не говорю
о толпах несчастных мальчишек, которых по окончании пира ждут в спальне
новые надругательства, не говорю о целом войске юнцов-наложников, разде-
ленном по племенам и мастям, - чтобы все были одинаково гладки, у всех
одинаково отрос первый пушок, одинаковы были волосы, - не дай бог, если
среди курчавых окажется один с прямыми прядями! Не говорю о толпах пека-
рей, не говорю о прислужниках, которые по знаку разбегаются за новыми
блюдами. Столько людей - и всем дает работу одна утроба! Неужели,
по-твоему, грибы, этот вкусный яд, не делают своего дела исподтишка, да-
же если сразу не вредят? (25) Неужели ты думаешь, будто от этого летнего
снега не твердеет печень? Неужели ты считаешь, что податливая мякоть
этих устриц, раскормленных в иле, не оставляет в желудке тяжелого осад-
ка? Неужели ты полагаешь, будто союзническая приправа7, эта драгоценная
сукровица протухших рыб, -не жжет соленой жижей наших внутренностей? Не-
ужели, по твоему, эти гноящиеся куски, что идут в рот прямо с огня, ос-
тывают у нас в утробе без всякого вреда? Какою мерзкой отравой потом ры-
гается! Как мы сами себе противны, когда дышим винным перегаром! Можно
подумать, будто съеденное не переваривается внутри, а гниет! (26) Я
вспоминаю, что когда-то много говорили об изысканном блюде, в которое
наши лакомки, поспешая к собственной погибели, намешали все, за чем они
обычно проводят день: съедобные части венериных и иглистых раковин и
устриц были разделены проложенными между ними морскими ежами, сверху ле-
жал слой краснобородок, без чешуи и без костей. (27) Лень уже есть все
по отдельности - и вот на стол подают то, что должно получиться в сытом
животе. Не хватает только, чтобы все приносилось уже пережеванным! Впро-
чем, и не хватает самую малость: ведь скорлупа снята, кости вынуты,
вместо зубов потрудились повара. - "Лакомиться всем по отдельности стало
тяжко - пусть всё стряпают вместе, чтобы вкус был один. Зачем мне протя-
гивать руку за чем-нибудь одним? Пусть подадут все сразу, пусть будет
сложено вместе и соединено столько, что хватило бы на украшение многих
перемен! (28) Пусть знают те, что утверждают, будто все это нужно мне
для похвальбы и ради тщеславия: я не выставляю мои яства напоказ, а даю
вам их разгадывать. Что всегда бывает отдельно, то пусть будет вместе
под одной подливкой; пусть не отличаются друг от друга устрицы, морские
ежи, иглистые раковины, краснобородки, перемешанные и сваренные заодно".
- Право, в блевотине пища перемешана не меньше! (29) И насколько сложны
эти блюда, настолько же разные, многовидные и непонятные болезни порож-
даются ими; и врачебное искусство начало вооружаться против них многими
способами лечения, многими наблюдениями.
То же самое говорю я и о философии. Когда-то, среди не столь тяжких
грешников, излечимых даже легким уходом, она была проще; а против нынеш-
него разрушения нравов нужно испытать все средства. Пусть бы хоть ими
можно было остановить эту заразу! (30) Мы безумствуем не только пооди-
ночке, но и целыми народами. Убийства и отдельных убийц мы обуздали; а
что войны, что истребленье целых племен - это прославляемое злодейство?
Ни алчность, ни жестокость не знают меры. Убийства, совершаемые в оди-
ночку и исподтишка, не так опасны и чудовищны; но жестокости творятся
теперь по постановлению сената и народа, и запрещенное частным лицам
приказывается от лица государства. (31) За одно и то же преступление
платят головою, если оно совершено тайно, а если в солдатских плащах -
получают хвалы. Людям, кроткому роду, не стыдно радоваться крови друг
друга, вести войны и поручать детям продолжать их, меж тем как среди
бессловесных и диких животных царит мир. (32) Против такого могучего и
повсеместного безумия философия, которой прибавилось труда, накопила
столько же сил, сколько прибыло их у противника. Легко было порицать
преданных вину и лакомых до изысканных блюд; немного сил нужно было,
чтобы привести на путь воздержности душу, когда она едва с него сошла.
(33) Теперь-то потребны
Сила. и рук быстрота, и наставник надежный - искусство.8
Люди повсюду ищут наслаждений, каждый порок бьет через край. Жажда
роскоши скатывается к алчности; честность в забвении; что сулит приятную
награду, того не стыдятся. Человека - предмет для другого человека свя-
щенный - убивают ради потехи и забавы; тот, кого преступно было учить
получать и наносить раны, выводится на арену голый и безоружный: чтобы
развлечь зрителей, с него требуется только умереть.
(34) При такой извращенности нравов нужны средства сильнее обычных,
чтобы прогнать застарелые недуги; необходимы основные правила. чтобы ис-
коренить глубоко воспринятые общим убеждением ложные мненья. Вместе с
основоположеньями наставления, утешения, ободрения, может статься, и бу-
дут достаточно сильны, а сами по себе они не подействуют. (35) Если мы
хотим связать людей и вырвать их из плена пороков, пусть научатся разли-
чать благо и зло, пусть знают, что всё, кроме добродетели, меняет имя и
становится то злом, то благом. Как первые узы военной службы - это бла-
гочестье, и любовь к знаменам, и священный запрет бежать от них, а потом
уже легко требовать с приведенных к присяге всего остального и давать им
любые порученья, - так и в тех, кого ты хочешь повести к блаженной жиз-
ни, нужно заложить первые основания, внушив им добродетель. Пусть дер-
жатся ее с неким даже суеверием, пусть ее любят, пусть иначе, как с нею,
не хотят и жить.
- (36) "Но что же, разве нет честных людей, которые, и не обучаясь
тонкостям, ускользнули от пороков и весьма преуспели, слушаясь одних
лишь наставлений?" - Согласен, есть, но в них от природы были счастливые
задатки, и ум их на лету ловил благотворные советы. Ведь подобно тому
как бессмертные боги не учатся добродетели, наделенные всем от рождения,
и благость есть часть их природы, так и некоторые люди особого дарования
без долгой науки постигают все, что обычно преподается, и впитывают пра-
вила честности, едва услышав о них; эти-то умы так восприимчивы к добро-
детели и щедры на нее. А у других, слабых и тупых или порабощенных дур-
ной привычкой, долго надо счищать ржавчину с души. (37) Впрочем, препо-
дав основоположенья философии, можно и склонных к добру быстрее поднять
до вершины, и кому послабее помочь и избавить их от порочных мнений. Как
необходимы эти основоположенья, можешь убедиться вот на чем9. Есть в нас
что-то, делающее нас ленивыми в одном, опрометчиво поспешными в другом.
Нельзя ни укротить эту дерзость, ни расшевелить эту косность, не уничто-
живши их причин: ложного восхищения и ложного страха. Пока они владеют
нами, говори сколько угодно: "Это ты должен отцу, это - детям, это -
друзьям, а то - гостям". Кто попытается - того удержит жадность. Пусть
человек знает, что нужно сражаться за родину: его отговорит страх; что
ради друзей следует трудиться до седьмого пота: ему помешают наслаж-
денья; что худшая обида для жены - любовница: его вынудит поступать нао-
борот похоть. (38) Стало быть, так же бесполезно давать наставления, не
устранив прежде все преграждающее наставленьям путь, как бесполезно
класть у кого-нибудь на виду оружье и пододвигать его ближе, не освобо-
див ему рук, чтобы за оружье взяться. Чтобы душа могла пойти навстречу
нашим наставленьям, ее следует освободить. (39) Представим себе челове-
ка, поступающего как должно; но он не станет так поступать постоянно и
непременно, ибо не будет знать, почему так поступает. Что-то получается
у него правильно либо случайно, либо по навыку, но в руках у него не бу-
дет мерила, которым бы он проверил свои поступки и поверил бы, что они
правильны. Кто порядочен случайно, тот не может обещать, что будет всег-
да таким же.
(40) Далее, благодаря наставленьям ты, быть может, будешь делать то,
что следует, - но делать все так, как следует, они тебя не научат, а не
научив этому, не приведут и к добродетели. Я согласен, после вразумлений
ты сделаешь, что следует, - но этого мало; ведь хвалы заслуживает не сам
поступок, но то, как он совершен. (41) Что позорнее роскошного ужина, на
который тратится всадническое состояние? 10 Что больше заслуживает цен-
зорской отметки, - особенно когда пир устраивают, как говорят наши кути-
лы, в честь себя самого и своего гения? Но бывало, что самым скромным
людям во столько же сестерциев обходились вступительные пиры 11. Одно и
то же, если делается ради обжорства, - позорно, если ради чести, - не
навлекает упрека, ибо это уже не мотовство, а трата, освященная обычаем.
(42) Когда Тиберию цезарю прислали краснобородку невероятных размеров
(почему бы мне не сообщить ее вес и не подзадорить наших обжор? - гово-
рят, в ней было около четырех с половиною фунтов), тот приказал отнести
ее на мясной рынок и добавил: "Ну, друзья, либо я во всем ошибаюсь, либо
эту рыбу купят Апиций или Публий Октавий 12". И эта его догадка исполни-
лась сверх всех ожиданий: оба стали тягаться за краснобородку, продавае-
мую цезарем, и победил Октавий, который, чтобы рыба не досталась Апицию,
купил ее за пять тысяч сестерциев, чем стяжал величайшую славу среди
своих. Платить такую цену было позорно только для Октавия, - тот, кто
послал рыбу Тиберию (впрочем, я и его бы упрекнул), просто восхищен был
предметом, достойным, по его мненью, лишь цезаря. (43) Этот сидит подле
больного друга, - мы его одобряем: другой делает то же ради наследства,
- он коршун, ожидающий падали. Одно и то же может быть и позорным, и
честным: важно, почему и как оно делается. Но все будет делаться честно,
если мы преданы одной лишь честности и считаем, что в делах человеческих
только то и благо, что из нее проистекает. Все остальное - благо лишь на
сей миг. (44) Такое убеждение должно прочно укорениться в нас на всю на-
шу жизнь; его я и называю основою. Каково будет убеждение, таковы и по
ступки, и помыслы, а каковы будут они, такова и жизнь. Кто хочет привес-
ти в должный порядок целое, тому мало убедить других в той или этой час-
ти. (45) Марк Брут 13 в книге, озаглавленной Пер'1 ха&^хомто-, дает мно-
жество наставлений и родителям, и детям, и братьям, - но никто не выпол-
нит их как должно, если не с чем будет соразмерять поступки. Так поста-
вим перед собою цель - высшее благо, чтобы стремиться к ней изо всех сил
и иметь ее в виду в каждом деле, в каждом слове, - так мореходы должны
направлять свой путь по какой-нибудь звезде. (46) Кто живет без цели
впереди, тот всегда блуждает. А если непременно нужно поставить себе
цель, то становятся необходимы и основоположенья. Я думаю, ты согла-
сишься, что нет зрелища постыднее, чем колеблющийся, нерешительный, роб-
кий человек, пугливо отдергивающий ногу. Но мы окажемся такими во всяком
деле, если не избавимся от всего, что сковывает и удерживает нам душу и
не дает вложить в него всего себя.
(47) Есть обычай давать наставленья, как следует чтить богов. Мы зап-
рещаем зажигать им светильники по субботам, - ведь и боги не нуждаются в
освещенье, и людям нет никакой радости от копоти. Мы возбраняем являться
с утренними приветствиями и сидеть перед дверьми храмов: таким угож-
деньем подкупают людское тщеславие, бога чтит тот, кто его познал. Мы не
велим приносить Юпитеру простыни и скребницы, держать зеркало перед Юно-
ной, - богу не нужны прислужники 14 Почему? Да потому что он сам служит
роду человеческому, везде и всякому готовый помочь. (48) Пусть человек
выслушал, какую меру надо соблюдать в жертвоприношеньях, как необходимо
бежать прочь от докучных суеверий, - все равно он далеко не пойдет, если
как должно не постигнет умом, каков есть бог - всем владеющий, все нис-
посылающий, безвозмездно -благодетельствующий. В чем причина божеских
благодеяний? В природе богов. (49) Заблуждается думающий, будто они не
хотят вредить: они и не могут. Невозможно ни им причинить, ни от них по-
терпеть урон: ведь ущерб, который нам наносят и который наносим мы, свя-
заны. Кого высокая и прекрасная природа избавила от угроз, тем она не
дала и грозить другим. (50) Начало почитания богов - вера в них; затем
следует признать за ними и величье, и благость, без которой нет величия,
знать, что это они правят миром, они устрояют своею силой вселенную,
опекают род человеческий, заботясь иногда и об отдельных людях. Они и не
причиняют зла, и не испытывают; впрочем, некоторых они и наказывают, и
обуздывают, и налагают кару, посылая ее порою и под видом блага Хочешь
умилостивить богов? Будь благ! Кто им подражает, тот чтит их достаточно!
(51) Но вот другой вопрос, - как обращаться с людьми? Что нам делать?
Какие давать наставленья? Чтобы щадили человеческую кровь? Какая это ма-
лость, - не вредить тем, кому должно приносить пользу! Великая, конечно,
слава для человека - быть милосердным к другому человеку! Поучать ли
нам, что тонущему надо протянуть руку, заблудившемуся - указать дорогу,
с голодным - поделиться хлебом? Когда я кончу перечислять все, что сле-
дует делать и чего избегать? Ведь я могу преподать одно короткое правило
о том, в чем человеческий долг: (52) "Все, что ты видишь, в чем заключе-
но и божественное и человеческое, - едино: мы - только члены огромного
тела. Природа, из одного и того же нас сотворившая и к одному предназна-
чившая, родила нас братьями. Она вложила в нас взаимную любовь, сделала
нас общительными, она установила, что правильно и справедливо, и по ее
установлению несчастнее приносящий зло, чем претерпевающий, по ее веле-
нию должна быть протянута рука помощи. (53) Пусть будет у нас и в серд-
це, и на устах этот стих:
Коль скоро сам я человек, то думаю,
Что мне ничто не чуждо человеческое.15
Запомним: мы родились, чтобы жить вместе. И сообщество наше подобно
своду, который потому и держится, что камни не дают друг другу упасть".
(54) Сказав о богах и людях, посмотрим, как надо обращаться с вещами.
Мы бросали бы наставленья на ветер, не наставив предварительно, каковы
должны быть наши мнения о каждом предмете: о бедности и о богатстве, о
славе и о поношенье, о родине и об изгнании. Оценим все по отдельности,
отбросив прочь общие толки, и доищемся, что это такое, а не как называ-
ется.
(55) Перейдем теперь к добродетелям. Иной станет поучать, чтобы мы
высоко ценили разумность, учились храбрости, любили воздержность и, если
это возможно, больше всего прилежали душой справедливости. Но он ничего
не добьется, если мы не знаем, что такое добродетель, одна ли она или
есть их множество, существуют ли они раздельно или неразрывно связаны,
обладает ли обладающий одною и всеми остальными, различаются ли они и
чем. (56) Ремесленнику нет надобности исследовать свое ремесло, где его
начало и каково примененье, так же как и миму - искусство танца. Если
такие искусства знают сами себя, этого довольно 16, так как они не охва-
тывают жизнь целиком. Добродетель есть знание и себя самой, и других ве-
щей. Нужно выучить в ней все, чтобы выучиться ей. (57) Поступок не будет
правильным без правильного намеренья, которым поступок и порождается. И
опять-таки намеренье не будет правильным без правильного строя души, ко-
торым и порождается намеренье. А строй души не будет наилучшим, если она
не постигнет законов всей жизни, не определит, как нужно судить о каждой
вещи, и не сведет ее к тому, что она есть поистине. Спокойствие доста-
нется на долю только тем, кто пришел к незыблемым и твердым сужденьям, а
остальные то и дело вновь берутся за прежнее, с чем покончили, и так ме-
чутся между отказом и желанием. (58) А причина метаний - в том, что для
руководимых самым ненадежным вожатым, молвою, ничто не ясно. Если хочешь
всегда хотеть одного и того же, надо хотеть истинного. Но до истины не
дойти, не зная основоположений: они заключают в себе всю жизнь. Благо и
зло, честное и постыдное, благочестивое и нечестивое, добродетели и при-
ложение добродетелей, обладание вещами удобными, доброе имя и досто-
инство, здоровье, сила, красота, острота чувств - все это требует оцен-
щика. Пусть нам будет позволено знать, что по какой цене следует занести
в список. (59) Ведь ты заблуждаешься: многое кажется тебе дороже, чем
оно есть; то, что считается у нас самым важным, - богатство, милость и
власть - не стоят и сестерция: вот как ты заблуждаешься! Но тебе этого
не узнать, если ты не разберешься в том законе, по которому такие вещи
сравниваются и оцениваются. Как листья не могут жить сами по себе, - им
нужна ветка, чтобы на ней держаться и пить из нее сок, - так и наставле-
ния, если они одни, вянут: им нужно прирасти к учению.
(60) И потом те, кто отбрасывает основоположенья, не понимают, что
этим самым укрепляют их. Что они говорят? Для объяснения жизни хватит
наставлений, и лишними будут основоположенья мудрости, то есть догматы.
Но и то, что они говорят, есть догмат, - так же как я, если бы сказал,
что нужно отказаться от наставлений, ибо они излишни, и обратить все на-
ше усердие на одни только основоположенья, давал бы наставленье, утверж-
дая, будто о наставленьях незачем и думать! (61) В философии одно требу-
ет увещаний, другое, и к тому же многое, - доказательств: это то, что не
лежит на поверхности и едва может быть обнаружено благодаря величайшему
прилежанию и тонкости. Но если необходимы доказательства, необходимы и
основоположенья, потому что в них истина подкреплена доводами. Есть вещи
явные, есть темные. Явные - те, которые постигаются чувствами и памятью,
темные - те, что им недоступны. Разум же не довольствуется очевидным,
большая и прекраснейшая его часть занята тайным. Тайное требует доказа-
тельства, - но без основоположений доказывать нельзя; значит, основопо-
ложенья необходимы. (62) Что делает воззрение всеобщим, то же самое де-
лает его и совершенным: это - твердая убежденность, и если без нее все в
душе плавает, то необходимы основоположенья, дающие душам непоколеби-
мость суждений. (63) Наконец, если мы поучаем кого-нибудь относиться к
другу как к самому себе, верить, что враг может стать другом, стараться
первому внушить любовь, а во втором утишить ненависть, мы прибавляем:
"Это справедливо и честно". Но в честности и справедливости и заключает-
ся смысл наших основоположений; значит, они необходимы, если ни той, ни
другой без них нет.
(64) Нужно сочетать основоположенья и наставленья: ведь и ветви без
корня бесполезны, и корни получают помощь от того, что ими порождено.
Чем полезны нам руки, нельзя не знать, - они помогают нам явно; а серд-
це, благодаря которому руки живут и действуют, которое приводит их в
движение, - сердце прячется. То же самое могу сказать я и о -настав-
леньях: они на виду, тогда как основоположенья мудрости скрыты. Как ве-
личайшие святыни таинств известны только посвященным, так и в философии
тайны ее священнодействий открыты только для взора избранных и допущен-
ных, а наставленья и прочее в этом роде известно и непосвященным.
(65) Посидоний считает необходимым не только "наставительство" (вос-
пользуемся его словом и мы), но и ободренье, утешенье, убежденье. К ним
он прибавляет изыскание причин - этиологию (не вижу, почему бы и нам не
сказать так, если грамматики, стражи латинского языка, употребляют это
название). По его словам, полезно будет и описание каждой добродетели, -
его Посидоний именует "отологией", а другие - "характеристикой", так как
оно выделяет приметы каждой добродетели и порока, по которым можно раз-
личить сходные между собою. (66) Суть у этого дела та же, что у настав-
лений. Ведь наставник говорит: "Делай так-то, если хочешь быть воздерж-
ным", - а описывающий: "Воздержан тот, кто делает то-то, а того-то гну-
шается". - Ты спросишь, в чем разница? - Один дает наставленья к добро-
детели, другой приводит образец. Должен признаться, что такие описания и
(воспользуюсь словечком откупщиков) "образчики" небесполезны: предложим
достойный хвалы пример, - найдется и подражатель. (67) Разве, по-твоему,
бесполезно назвать приметы, по которым ты узнаешь благородного коня,
чтобы не ошибиться при покупке и не тратить труда, объезжая ленивого?
Так насколько полезнее знать признаки величия духа, которые можно пере-
нять у другого!
(68) Прежде всего, на лугу племенных кровен жеребенок
Шествует выше других и мягко ноги сгибает.
Первым бежит по дороге, в поток бросается бурный,
И не боится шаги мосту неизвестному вверить.
Шумов пустых не пугается он; горда его шея,
Морда точеная, круп налитой и подтянуто брюхо,
Великолепная грудь мускулиста. .. ...
Едва прогремит издалека оружье,
Конь уже рвется вперед, трепещет, ушами поводит,
Ржет и, наполнясь огнем, ноздрями его выдыхает.17
(69) Хоть наш Вергилий ведет речь о другом, описал он отважного мужа:
я бы иного изображения великого мужа и не дал. Пусть мне надо было бы
нарисовать Катона, бестрепетного среди грохота гражданских распрей, пер-
вым нападающего на придвинувшиеся уже к Альпам отряды, идущего навстречу
гражданской войне: я не приписал бы ему ни иного выраженья лица, ни иной
осанки. (70) Никто не мог шествовать выше того, кто поднялся и против
Цезаря, и против Помпея, и когда одни становились приверженцами цезари-
анских сил, другие - помпеянских, бросал вызов и тем и другим, доказав,
что и у республики остались сторонники. Разве что о Катоне мало будет
сказать:
Шумов пустых не пугается он...
Почему? Да потому что он не пугался и подлинного близкого шума, когда
поднял свободный голос против десяти легионов и галльских вспомога-
тельных отрядов и варварских сил, перемешанных с римскими, когда убеждал
республику не терять мужества и на все решиться ради свободы, ибо чест-
нее ей пропасть, чем пойти в рабство! (71) Сколько в нем силы духа,
сколько уверенности среди общего трепета! Ведь ему понятно: он
единственный, о чьей свободе речь не идет; вопрос не в том, быть ли Ка-
тону свободным, а в том, жить ли ему среди свободных. Оттого и презренье
к мечам и угрозам. Восхищаясь необоримой стойкостью мужа, не дрогнувшего
среди общего крушенья, нельзя не сказать:
Великолепная грудь!
(72) Полезно не только говорить, какими бывают мужи добра, и нарисо-
вать их облик и черты, но и рассказывать, какими они были, и показать
последнюю, самую отважную рану Катона, через которую свобода испустила
дух, показать мудрость Лелия и его единодушие со Сципионом, прекрасные
деянья другого Катона дома и на войне, Тубероновы деревянные козлы на
пиру, что он дал народу 18, и козьи шкуры вместо покрывал, и перед свя-
тилищем Юпитера - выставленную для пирующих глиняную посуду. Что сделал
Туберон, как не освятил бедность на Капитолии? Пусть я не знал бы других
его деяний, позволяющих поставить его в ряд с Катонами, - неужели мы не
поверили бы одному этому? То был не пир, а суд над нравами. (73) О, нас-
колько же люди, жадные до славы, не ведают, что она есть и как ее доби-
ваться! В тот день римский народ видел утварь многих, но восхищен был
утварью одного. Золото и серебро всех других было изломано и тысячекрат-
но переплавлено, а Туберонова глина будет цела во все века. Будь здоров.
Письмо XCVI
Сенека приветствует Луцилия!
(1) А ты все-таки на что-то сердишься или жалуешься и не понимаешь,
что во всем этом плохо одно: твое негодованье и жалобы. Если ты спросишь
меня, то я думаю, что у человека нет никаких несчастий, кроме одного:
если он хоть что-то в природе считает несчастьем. Я стану несносен само-
му себе в тот день, когда не смогу чего-нибудь вынести. Я хвораю? Такова
доля человека! Перемерла челядь? задавили долги? стал оседать дом? мучат
убытки, раны, труды, тревоги? Обычное дело! Мало того: неизбежное. (2)
Все это предопределено, а не случайно. Если ты хоть немного мне веришь,
я открою тебе самые сокровенные мои чувства: ко всему, что кажется враж-
дебным и тягостным, я отношусь так: богу я не повинуюсь, а соглашаюсь с
ним и следую за ним не по необходимости, а от всей души. Что бы со мной
ни случилось, ничего я не приму с печальным или злым лицом. Нет налога,
который я платил бы против воли. А все то, над чем мы стонем, чему ужа-
саемся, есть лишь налог на жизнь. Так что, мой Луцилий, и не надейся, и
не старайся получить от него освобожденье. (3) Тебя беспокоила боль в
мочевом пузыре, письма пришли не слишком приятные, одолели непрестанные
убытки; подойду еще ближе: ты боялся за свою жизнь. Так разве ты, когда
желал себе дожить до старости, не знал, что желаешь и всего этого? Это
все неизбежно в долгой жизни, как в долгой дороге неизбежны и пыль, и
грязь, и дожди. - (4) "Я хотел жить, но так, чтобы быть избавленным от
всего неприятного". - Такие по-женски расслабленные речи мужу не приста-
ли! Посмотри сам, как ты примешь такое мое пожелание, - а я произношу
его не только от чистого сердца, но и с твердостью сердца: да избавят
тебя все боги и богини от постоянных ласк фортуны! (5) Спроси сам себя:
если бы кто из богов дал тебе власть выбирать, где захотел бы ты жить, -
в обжорном ряду или в лагере? А ведь жить, Луцилий, значит нести военную
службу. И кто не знает покоя, кто идет вверх и вниз по трудным кручам,
кто совершает опаснейшие вылазки, - те храбрые мужи, первые в стане, а
те, кого нежит постыдный покой, покуда другие трудятся, - те голубки,
позором избавленные от опасности. Будь здоров.
Письмо XCVII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Ты ошибаешься, Луцилий, если думаешь, будто только наш век пови-
нен в таких пороках, как страсть к роскоши, пренебрежение добрыми нрава-
ми и все прочее, в чем каждый упрекает свое столетье. Это свойства лю-
дей, а не времен: ни один век от вины не свободен. А если ты начнешь из-
мерять распущенность каждого, то, стыдно сказать, никогда не грешили так
открыто, как на глазах у Катона. (2) Некоторые думают, будто деньги были
заплачены в том суде, где Клодий обвинялся в тайном блуде с женою Цезаря
и в осквернении таинств жертвоприношения1, совершаемого, как принято го-
ворить, от лица народа, видеть которое всякому мужчине возбраняется так
строго, что даже нарисованных животных-самцов чем-нибудь прикрывают.
Верно, судьи получили и деньги, но вдобавок (и это куда позорнее денеж-
ной сделки!) - возможность поблудить на закуску с замужними женщинами и
подростками из знатных семей.
(3) В самом преступленье было меньше греха, чем в его оправдании. Об-
виненный в прелюбодеянье поделился тем, в чем был обвинен, и перестал
беспокоиться о своем благополучии, лишь когда уподобил себе своих судей.
И это в суде, где сам Катон если и не заседал, то давал показания! Я
приведу слова Цицерона, так как поверить в это невозможно2:
(4) "Он пригласил к себе, пообещал, поручился, роздал. Вот уж, благие
боги, гнусное дело! Как самую дорогую мзду кое-кто из судей получил ночи
с некоторыми женщинами и свиданья с некоторыми подростками из знатных
семей". - (5) Не ко времени сетовать из-за денег, когда главное надбав-
ка! - "Хочешь жену этого сурового мужа? Получай! Хочешь супругу того бо-
гача? И ее доставлю тебе в постель! Не захочешь блудить - считай меня
виновным. И та красавица, которую ты хочешь, придет к тебе, и ночь с
этим я обещаю тебе безотлагательно: обещанье будет выполнено еще до сро-
ка вынесения приговора". - Раздаривать прелюбо деянья хуже, чем совер-
шать их: ведь не по доброй воле шли на них матери семейств. (6) Эти Кло-
диевы судьи требовали от сената охраны, необходимой им только в случае
обвинительного приговора, - и получили ее. А Катул остроумно сказал им
на это, после оправдания подсудимого:
"Зачем вы добиваетесь охраны? Чтобы у вас деньги не отняли?" Но среди
этих шуточек ушел безнаказанно тот, кто до суда был блудодеем, на суде -
сводником, кто от наказанья избавился еще гнуснее, чем заслужил его. (7)
Бывают ли, по-твоему, нравы развращеннее, если ни священно-действо, ни
суд - не преграда для похоти, если на чрезвычайном следствии, устроенном
по постановлению сената, совершается преступленье тяжелее расследуемого?
Расследовали, может ли кто остаться цел после прелюбодеянья; выяснили,
что без прелюбодеянья нельзя остаться целым. (8) И это совершалось рядом
с Помпеем и Цезарем, рядом с Цицероном и Катоном, - тем Катоном, в чьем
присутствии народ не позволил себе даже потребовать обычной на Флоралии
забавы: чтобы шлюхи сбросили платье3. Или, по-твоему, люди на зрелищах
были тогда строже, чем в суде? Такие дела и делаются и делались, и рас-
пущенность в городах временами шла на убыль благодаря строгости и стра-
ху, но никогда - сама по себе. (9) Поэтому напрасно ты думаешь, что лишь
теперь похоти дано больше всего воли, а законам - меньше всего. Нынче
молодежь куда скромнее, чем когда обвиняемый отпирался перед судьями,
отрицая прелюбодеянье, а судьи перед обвиняемым сознавались в нем, когда
блудили по причине предстоящего суда, когда Клодий, угождая теми же по-
роками, в которых провинился, сводничал во время самого слушанья дела.
Кто поверит, что ожидавший приговора за одно прелюбодеянье откупился
многими!
(10) Всякий век рождает Клодиев, не всякий - Катонов. Мы падки на все
скверное, потому что тут непременно найдутся и вожатый и спутник, да и
без вожатого, без спутника дело пойдет: дорога к порокам ведет не под
уклон, а под откос. И вот что многих делает неисправимыми: во всех ис-
кусствах для тех, кто ими занимается, погрешности постыдны и для сделав-
шего промах вредны, а в жизни грехи сладки. (11) Не радуется кормчий,
если корабль перевернется; не радуется оратор, если по вине защитника
подсудимый проиграет дело; не радуется врач, когда хоронят больного; а
вот преступленье против себя для всех приятно. Тот радуется прелюбоде-
янью, на которое раззадорила его трудность дела; этот радуется обману и
краже; и никто не разочаруется в злых делах, пока не разочаруется в их
удаче. Все это происходит от дурной привычки. (12) Можешь убедиться сам.
что в душах, даже далеко зашедших во зле, остается ощущенье добра, и они
не то что не ведают позора, но пренебрегают им: ведь все прячут свои
грехи и, пусть даже все сойдет счастливо, пользуются плодами, а само де-
ло скрывают. Только чистая совесть хочет выйти и встать на виду; злон-
равью и во тьме страшно. (13) По-моему, остроумно сказал Эпикур: "Может
случиться, что злодей скроется, но чтоб он был в этом уверен, быть не
может". Или же, если. по-твоему, так можно сделать понятнее смысл ска-
занного: провинившемуся мало пользы скрыться, потому что у него, даже
если будет в этом удача, уверенности в удаче не будет. Так оно и есть!
Злодеянья могут быть безнаказанны, но не безмятежны. (14) Если так ис-
толковать эти слова, они, я думаю, не противоречат нашему ученью. Поче-
му? Потому что первое и наибольшее наказанье за грех - в самом грехе, и
ни одно злодейство, пусть даже фортуна осыплет его своими дарами, пусть
охраняет его и опекает, не бывает безнаказанным, так как кара за зло-
действо - в нем самом. Но и другие кары преследуют его и настигают: пос-
тоянный страх, боязнь всего, неверие в свою безопасность. С чего бы мне
освобождать злонравие от этой кары? Почему не оставить его в постоянной
тревоге? (15) Нам не следует соглашаться с Эпикуром, когда он говорит,
что нет справедливого по природе, и преступлений нужно избегать, так как
нельзя избежать страха. Но с ним следует согласиться в том, что злые де-
ла бичует совесть, что величайшая пытка для злодея - вечно терзающее и
мучащее его беспокойство, не позволяющее поверить поручителям его безо-
пасности. Но ведь если никто и в безопасности не может не бояться, - это
и есть, Эпикур, доказательство того, что именно природа заставляет нас
отшатываться от преступлений. Многих фортуна освободила от кары, но ни-
кого - от страха. (16) Почему так? Не потому ли, что в нас вложено отв-
ращенье ко всему осуждаемому природой? Из-за того даже скрывшийся не ве-
рит в возможность скрываться, что его уличает и обличает перед самим со-
бою совесть. Плохо было бы наше дело, если бы многие злодеяния ускольза-
ли от мстящего закона и предписанной кары - и не приходилось бы тотчас
же за них платиться тяжким наказаньем, налагаемым природой, которая за-
меняет пытку страхом. Будь здоров.
Рейтинг публикации:
|
