Луций Анней Сенека. НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ (Часть 2)

   Письмо LXXXVI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я пишу тебе из усадьбы Сципиона Африканского, почтив его  маны  и

алтарь, который, сдается мне, и есть могила великого человека1. Я  убеж-

даю себя, что душа его вернулась в небо, откуда снизошла, - и не за  то,

что он предводительствовал многолюдным войском (войска были и у  неисто-

вого Камбиза2, для которого обернулось счастьем само неистовство), а  за

его необычайную скромность и верность долгу, которые, я  считаю"  больше

заслуживали восхищенья в дни, когда он покинул родину, нежели когда  за-

щищал ее. Или Сципион, или свобода должны были уйти из Рима3. (2)  И  он

сказал: "Я ничего не хочу менять ни в законах, ни в установлениях; пусть

все граждане будут равноправны. Пользуйся моим  благодеяньем  без  меня,

родина! Благодаря мне стала ты свободна, благодаря мне все  увидят,  что

ты свободна! Если я стал больше, чем тебе полезно, - я ухожу!"  (3)  Как

мне не восхищаться этим величием души, с которым он  удалился  в  добро-

вольное изгнание, избавив отчизну от бремени? Ведь дело дошло  до  того,

что либо Сципион ущемил бы свободу, либо свобода - волю Сципиона. И  то,

и другое было бы нечестьем - и он уступил место законам, а сам уединился

в Литерне, - так же изгнав себя для пользы государства, как Ганнибал 4.

   (4) Я видел усадьбу, сложенную из прямоугольных глыб, стену, окружаю-

щую лес, башни, возведенные с обеих сторон усадьбы как  защитные  укреп-

ленья, водохранилище, выкопанное под всеми постройками и посадками,  так

что запаса хватило бы хоть на целое войско; видел  и  баньку,  тесную  и

темную, по обыкновению древних: ведь нашим  предкам  казалось,  что  нет

тепла без темноты. Большим удовольствием было для меня  созерцать  нравы

Сципиона и наши нравы. (5) В этой тесноте гроза Карфагена, вождь,  кото-

рому Рим обязан тем, что был взят лишь однажды5, омывал тело, усталое от

сельских трудов, - ведь он закалял себя работой и сам (таков был  обычай

в старину) возделывал землю. Под этой убогой кровлей он стоял,  на  этот

дешевый пол ступал.

   (6) Кто бы теперь вытерпел такое мытье? Любой сочтет себя убогим бед-

няком, если стены вокруг не блистают большими  драгоценными  кругами  6,

если александрийский мрамор не оттеняет нумидийские наборные плиты, если

их не покрывает сплошь тщательно  положенный  и  пестрый,  как  роспись,

воск, если кровля не из стекла, если фасийский камень, прежде  -  редкое

украшение в каком-нибудь храме, не обрамляет  бассейнов,  в  которые  мы

погружаем похудевшее от обильного пота тело, если вода льется не из  се-

ребряных кранов. (7) Но до сих пор я говорил о трубах для плебеев,  -  а

что если я возьму бани вольноотпущенников? Сколько там изваяний, сколько

колонн, ничего не поддерживающих и поставленных для украшения, чтобы до-

роже стоило! Сколько ступеней, по которым с шумом сбегает  вода!  Мы  до

того дошли в расточительстве, что не желаем ступать иначе как по  самоц-

ветам. (8) В здешней Сципионовой бане крохотные, высеченные  в  камне  -

скорее щели, чем окошки, - сделаны для того, чтобы пропускать свет не  в

ущерб неприступности стен. А теперь называют тараканьей дырою  ту  баню,

которая устроена не так, чтобы солнце целый день проникало в  широченные

окна, не так, чтобы в ней можно было мыться и загорать сразу,  чтобы  из

ванны открывался вид на поля и море. И вот те бани, на посвященье  кото-

рых сбегалась восхищенная  толпа,  переходят  в  число  устарелых,  едва

только роскошь, желая самое себя перещеголять, придумает чего-нибудь но-

вое. (9) А прежде бань было мало, и ничем их не украшали: да и зачем бы-

ло украшать грошовое заведенье, придуманное для пользы, а  не  для  удо-

вольствия? В них не подливали все время воду, не  бежали  свежие  струи,

как будто из горячего источника; и не так было важно, прозрачна ли вода,

в которой смывали грязь. (10) Но, правые боги, как приятно войти  в  эти

темные бани, под простою крышею, зная, что там  наводил  собственноручно

порядок в бытность свою эдилом Катон, или Фабий Максим7 или один из Кор-

нелиев! Потому что и благороднейшие мужи по обязанности эдилов  заходили

в места, куда допускался народ, и требовали опрятности  и  полезной  для

здоровья теплоты - не той, что придумали теперь, вроде  как  на  пожаре,

так что впору заживо мыть там уличенного в злодеянье раба. Теперь  я  не

вижу разницы, топится баня или горит.

   (11) А ведь кое-кто сейчас назвал бы Сципиона деревенщиной за то, что

его парильня не освещалась солнцем сквозь зеркальные  окна,  что  он  не

пекся на ярком свету и не ждал, пока сварится в бане. Вот несчастный че-

ловек! Да он жить не умеет! Моется непроцеженною водой, чаще всего  мут-

ной и, в сильные дожди, чуть ли не илистой! И было для него нисколько не

важно, чём мыться: ведь он приходил смыть пот,  а  не  притиранья.  (12)

Что, по-твоему, сказали бы теперь? - "Я не завидую Сципиону: он и вправ-

ду жил в ссылке, если так мылся". - А если бы ты знал, что он и мылся-то

не каждый день! Ведь те, кто сохранил преданье о старинных нравах  Горо-

да, говорят, что руки и ноги, которые пачкаются в работе, мыли  ежеднев-

но, а все тело - раз в восемь дней. - Тут кто-нибудь скажет: "Ясное  де-

ло, как они были грязны! Чем от  них  пахло,  по-твоему?"  -  Солдатской

службой, трудом, мужем! Когда придумали чистые бани, люди стали грязнее.

(13) Когда Гораций Флакк намерен описать человека гнусного  и  всем  из-

вестного своею изнеженностью, что он говорит?

   Пахнет духами Букилл...8

   А покажи Букилла теперь: да он покажется вонючим, как козел, и  вста-

нет на место того Горгония, которого Гораций противопоставляет  Букиллу!

Теперь мало душиться - надо делать это по два-три раза  на  день,  чтобы

аромат не улетучился. Удивительно ли, что  такие  люди  похваляются  им,

словно своим собственным запахом?

   (14) Если все это кажется тебе слишком грустно, вини усадьбу, в кото-

рой узнал я от Эгиала, трудолюбивого отца семейства (он  теперь  владеет

здешнею землею), что пересаживать можно и старые деревья. Это необходимо

знать нам, старикам, - ведь мы, если сажаем оливы, то наверное для  дру-

гих. А я видел, как он осенью пересадил целую рощу трех- и четырехлетних

деревьев9, недовольный ее плодами. (15) Она в тебя осенит, ибо

   Медленен рост ее, тень она даст далеким потомкам,10

   как говорит наш Вергилий, который старался не о  том,  чтобы  сказать

правдивее, а о том, чтобы покрасивее, и хотел не обучать земледельцев, а

доставлять удовольствие читателям. (16) Не говоря о другом, перепишу те-

бе то, в чем мне как раз сегодня пришлось его уличить:

   Боб высевают весной, и тебя, мидийка, тогда же

   Рыхлые борозды ждут.

   Что ни год, и о просе забота.. . u

   Одновременно ли их сажают и весною ли сеют и то и другое, можешь  су-

дить вот по чему. Я пишу тебе сегодняшнее письмо в июне, скоро  наступит

июль; и в один и тот же день я видел сборщиков бобов и сеятелей проса.

   (17) Но возвращаюсь к пересадке олив. Я  видел  два  способа.  Стволы

больших деревьев, подрезав ветки и оставив их не более чем  на  фут,  он

переносил вместе с корневищем, причем корни снимал, не трогая  лишь  тот

узел, из которого они свисают. Обмакнув его в навоз, дерево  опускают  в

яму, а потом не просто засыпают ее землей, но и прибивают ее и утаптыва-

ют. (18) По его словам, нет ничего полезнее этого утаптывания: оно прег-

раждает путь холоду и ветру, а кроме того, ствол  меньше  раскачивается,

так что прорастающие из него корни могут вытянуться и укрепиться в  поч-

ве, а не то их обрывает самое легкое раскачиванье, покуда они мягки, как

воск, и держатся непрочно. Прежде чем зарыть дерево, он с  него  снимает

немного коры: ведь отовсюду, где обнажена древесина, идут, по  его  сло-

вам, новые корни. Из земли ствол не должен торчать больше чем на три-че-

тыре фута: тогда он оденется ветками с самого низа, и большая часть  его

не будет, как у старых олив, сухой и заскорузлой. (19) А вот второй спо-

соб посадки: сильные побеги с мягкой корой, какие бывают обычно на моло-

дых деревьях, он высаживал таким же порядком. Эти растут медленнее, зато

не бывают ни морщинистыми, ни хилыми, потому что происходят от саженцев.

(20) Я видел еще, как он пересаживал к другому дереву многолетнюю  лозу:

у нее, если возможно, надо подобрать даже  тончайшие  корешки,  а  потом

расстилать ее, не жалея длины, чтобы она и из стебля  пустила  корни.  Я

видел лозы, пересаженные не только в феврале, но и в  конце  марта,  они

уже обхватывают новые вязы и карабкаются вверх. (21) Но всем  этим,  так

сказать, толстоствольным деревьям нужно, по его словам,  помогать  водою

из подземного хранилища; если она поможет, значит, дождь в нашей власти.

   Больше ничему я тебя учить не собираюсь, чтобы не сделать из тебя со-

перника себе самому, вроде того как наш Эгиал сделал из меня своего  со-

перника. Будь здоров.

   Письмо LXXXVll

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я потерпел крушенье, не успев взойти на корабль. Как  все  случи-

лось, я не пишу, чтобы ты не вздумал и это причислить к стоическим пара-

доксам, - впрочем, я докажу тебе, если захочешь (и даже  если  не  захо-

чешь), что ни один из них не ложен и не так удивителен, как  кажется  на

первый взгляд. Эта поездка мне показала, как много у нас лишнего  и  как

легко было бы по своему почину избавиться от вещей,  отсутствия  которых

мы и не почувствуем, когда они отняты неизбежностью. - (2) В сопровожде-

нии немногих рабов, умещающихся в одной повозке, без всяких вещей, кроме

тех, что на нас, мы с Максимом1 уже два дня живем  блаженнейшей  жизнью.

Тюфяк лежит на земле, я - на тюфяке. Один дорожный плащ заменяет просты-

ню, другой - одеяло. (3) Завтрак наш таков, что от него нечего  убавить,

он готов за пять минут и не обходится без сухих смокв, как  без  вощеных

табличек. Если есть хлеб, - они мне вместо закуски, если нет,  -  вместо

хлеба. С ними у меня каждый день новый год2, а счастливым и  благополуч-

ным я делаю его сам, благими помыслами и неизменной высокостью духа, ко-

торый тогда бывает всего  выше,  когда,  откинув  чужое,  обретает  спо-

койствие через отсутствие страха, обретает  богатство  через  отсутствие

желаний. (4) Повозка, в которой я  еду,  самая  грубая.  Мулы  бредут  и

только тем и доказывают, что живы; погонщик бос, и не из-за жары. С тру-

дом заставляю я себя согласиться, чтобы люди считали эту  повозку  моей:

еще упорна во мне извращенная привычка стыдиться  того,  что  правильно.

Стоит нам встретить путешественника с сопровожденьем, я  невольно  крас-

нею, если оно выглядит почище. Вот и доказательство тому, что одобряемое

и восхваляемое мною еще не укрепилось во мне непоколебимо. Кто  стыдится

убогой повозки, тот будет кичиться роскошью. (5) Покамест успехи мои не-

велики: я не осмеливаюсь на глазах у всех довольствоваться малым,  и  до

сих пор меня заботит мненье проезжих. А надо поднять голос против мнений

всего рода человеческого: "Вы безумны, вы заблуждаетесь! Вы восхищаетесь

лишним и никого не цените по его подлинному достоянью!  Зайдет  дело  об

имуществе тех, кому вы собираетесь дать взаймы или оказать услугу  (ведь

вы и услуги записываете в долговую книгу), - тут вы, прилежные счетчики,

берете на учет каждую статью. (6) "Владения у  него  обширны,  да  много

долгов; дом у него прекрасный, но обставлен на  чужой  счет;  никто  так

быстро не выведет напоказ челядь пышнее, но ссуд он не возвращает, а ес-

ли расплатится с заимодавцами, у самого ничего  не  останется".  (7)  Ты

считаешь его богачом, потому что и в дороге у него с собою золотая посу-

да, потому что он пашет во всех провинциях, потому что книга со  сроками

ссуд у него толста, а земли под самым городом так много,  что,  имей  он

столько даже в пустынной Апулии, ему бы все  равно  завидовали.  Ты  все

назвал, - а он беден. - "Почему?" - Потому что должен... - "Много ли?" -

Все. Или, по-твоему, есть разница, получил он взаймы от человека или  от

фортуны? (8) Важно ли, что мулы у него откормлены и все одной масти? Что

повозка вся в резьбе? Что "крылоногие скакуны

   В пестрых все чепраках и в пурпурных попонах узорных;

   Звонко бренчат у коней золотые подвески под грудью,

   В золоте сбруя у всех и в зубах удила золотые?" 8

   От этого не станет лучше ни хозяин, ни мул.  (9)  Марк  Катон  Цензор

(его жизнь значила для государства не меньше, чем жизнь  Сципиона:  один

вел войну с нашими врагами, другой - с нашими нравами) ездил на  мерине,

да еще вьючил его мешками вперемет, чтобы возить с собою пожитки. Как бы

я хотел, чтобы он повстречал по дороге кого-нибудь из наших щеголей, что

гонят перед собой скороходов, нумидийцев и столб пыли! Сомненья нет,  он

кажется изящнее Катона, и сопровождающих у него больше;  но  среди  всей

этой роскоши наш баловень не может решить, пойти ли ему  внаймы  к  мечу

или к рогатине4. (10) До чего славный был век, когда  справивший  триумф

полководец, бывший цензор, больше того - Катон довольствовался одной ло-

шаденкой, да и ту делил с вьюками, свисавшими по обе стороны. И разве ты

бы не предпочел всем раскормленным иноходцам, всем  рысакам  и  скакунам

одну эту лошадь, которой стер спину сам Катон?"

   (11) Но я вижу, предмет этот нескончаем, если только я сам не  положу

ему конец. Прекращаю говорить обо всем том, что он, без сомнения, угады-

вал в будущем и видел таким, каким оно и стало  теперь,  и  что  называл

"обузой". А теперь я хочу привести тебе несколько - совсем немного! -  .

умозаключений, касающихся добродетели;  с  их  помощью  наши  отстаивают

мысль, что ее одной довольно для блаженной жизни. (12) "Всякое  благо  и

само хорошо, и делает нас хорошими; так то хорошее,  что  есть  в  музы-

кальном искусстве, делает человека музыкантом. Случайное не  делает  нас

хорошими, а значит, и само оно не благо". - Перипатетики на это  отвеча-

ют, что наше первое положение неверно. "От того, что само по себе  хоро-

шо, не становятся непременно хорошими. В музыке бывают хороши и  флейта,

и струна, и всякое орудие, приспособленное, чтобы на нем играть;  но  ни

одно из них не делает человека музыкантом". - (13) На это мы ответим: вы

не понимаете нашей посылки "то хорошее, что есть в музыке". Мы  имеем  в

виду не то, что оснащает музыканта, а то, что его создает, ты же  берешь

утварь, потребную для искусства, а не само искусство. Если в самом музы-

кальном искусстве есть что хорошее, оно непременно сделает человека  му-

зыкантом. (14) Я растолкую это еще яснее. О хорошем  в  музыкальном  ис-

кусстве можно говорить двояко, имея в виду и то, что помогает работе му-

зыканта, и то, что помогает самому искусству. Для работы нужны орудия  -

и флейты, и органы, и струнные, не имеющие  касательства  к  самому  ис-

кусству. Ведь можно быть музыкантом и без них, хотя, пожалуй,  и  нельзя

применить свое искусство. Но для человека этой двойственности нет:  одно

и то же есть благо и для него самого, и для жизни. (15) "Что может  дос-

таться на долю человеку презренному и бесстыдному, не  есть  благо;  бо-

гатства достаются и своднику, и ланисте5, значит, богатство не есть бла-

го". - "Ваше положение неверно, - скажут нам, - ведь и в  грамматике,  и

во врачебном искусстве, и в ремесле кормчего  хорошее  достается  порой,

как мы видим, самым незаметным людям". - (16) Но эти искусства никому не

сулят величия духа, они не стремятся ввысь, не  гнушаются  случайным.  А

добродетель поднимает человека надо всем, что дорого смертным, и ни  так

называемых благ, ни так называемых бед он не жаждет и не страшится.  Хе-

лидон, один из любимчиков Клеопатры, владел огромными  богатствами.  Не-

давно Натал6, человек с языком столь же лживым, сколь и нечистым (женщи-

ны очищались прямо ему в рот), сам был наследником многих и оставил мно-

гим наследство. Что же, деньги сделали его нечистым,  или  он  осквернил

деньги, которые попадают некоторым людям,  словно  золотой  в  выгребную

яму? (17) Добродетель стоит выше этого; ее ценят не по заемному  достоя-

нию, и сама она не сочтет благом то, что достается всякому.  А  вот  ис-

кусство врачеванья или вождения кораблей восхищаться  такими  вещами  не

запрещает. Можно не быть человеком добра - и быть врачом, быть  кормчим,

быть грамматиком и, право, не хуже, чем поваром.  Кому  досталось  иметь

что-нибудь одно, того ты не назовешь кем угодно. Кто чем владеет,  таков

и он сам. (18) Денежный ящик стоит столько, сколько в нем лежит,  а  сам

идет только в придачу к тому, что в нем лежит. Кто  ценит  полную  мошну

выше того, чего стоят спрятанные в ней деньги? То же самое - и владельцы

больших богатств: они идут только в придачу и  в  прибавку  к  этим  бо-

гатствам. Чем велик мудрец? Величием духа. Значит,  это  сказано  верно:

"что достается и человеку презренному, то не благо". (19) Я  никогда  не

соглашусь, что не знать боли - благо: боли не ведает цикада,  не  ведает

блоха. Не признаю я благом покой и отсутствие тягот: кто так же празден,

как червь?

   Ты спросишь, что делает человека мудрым? То же, что бога - богом. Дай

ему нечто божественное, небесное, величавое. Благо достается не каждому,

и не каждого владельца потерпит. (20) Взгляни,

   Что тут земля принесет и в чем земледельцу откажет:

   Здесь счастливее хлеб, а здесь виноград уродится.

   Здесь плодам хорошо, а там зеленеет, не сеян,

   Луг. Не знаешь ли сам, что

   Тмол ароматы шафрана

   Шлет, а Индия - кость, сабен же изнеженный - ладан,

   Голый халиб - железо. . 7

   (21) Все это поделено между разными краями, дабы необходим был  обмен

между смертными, дабы они стремились что-либо друг у друга  получить.  И

высшее благо имеет свое место; оно родится не там, где  слоновая  кость,

не там, где железо. Ты спросишь, где обиталище высшего блага? В душе! Но

и она, если не будет чистой и незапятнанной, не примет в  себя  бога!  -

(22) "Благо не рождается из зла; а богатства рождаются от скупости; зна-

чит, богатства - не благо". - Нам говорят, что неверно, будто  добро  не

возникает из зла: ведь святотатством и кражей добываются деньги. И  свя-

тотатство, и кража - зло, конечно, но лишь постольку, поскольку  из  них

получается больше зла, чем блага; они  приносят  прибыль,  но  с  нею  -

страх, тревогу, душевные и телесные муки.  (23)  Кто  так  говорит,  тот

пусть непременно признает, что святотатство - и зло,  так  как  приносит

много зла, и благо, хотя бы отчасти, потому что приносит и кое-что хоро-

шее. Может ли быть что чудовищнее? Впрочем, мы-то убедились, что и  свя-

тотатство, и кража, и прелюбодейство теперь считаются за благо.  Сколько

людей не краснеет, украв, сколько хвастается прелюбодеянием?  За  мелкие

святотатства наказывают, за крупные награждают  триумфом.  (24)  Подумай

еще и о том, что святотатство, если оно благо хотя бы отчасти,  придется

признать честным и назвать правильным: ведь у нас это дело обычное, хотя

никто из смертных и мысли такой не допускает. Значит, благо не может ро-

диться от зла. А если святотатство, как вы говорите, есть зло только по-

тому, что влечет за собою много зла, то отмените  наказанье,  пообещайте

безопасность - и оно станет благом сполна. Между тем наказанье за  вели-

кие злодейства - в них самих. (25) Повторяю, ты заблуждаешься,  отклады-

вая кару до тюрьмы, до палача: она начинается, едва злодейство  соверше-

но, даже покуда совершается. Благо так же не родится от зла, как  смоква

- от оливы. Каково семя, таковы и плоды: хорошие  выродиться  не  могут.

Как из постыдного не родиться честному, так и благу из зла: ведь честное

и благое - одно и то же.

   (26) Один из наших отвечал так: "Предположим, что деньги - благо, от-

куда бы их ни взять; тогда деньги,  пусть  даже  добытые  святотатством,

непричастны святотатству. Понимай это так: в одном  сосуде  находятся  и

золото, и гадюка; ты вынешь золото из сосуда, потому что в  нем  гадюка,

но сосуд не потому дает золото, что в нем гадюка, а несмотря на то,  что

в нем гадюка. Точно так же и святотатство приносит  прибыль  не  потому,

что святотатство это позорно и преступно, а потому, что в нем  заключена

и прибыль. Как в названном сосуде зло - это гадюка, а не золото, так и в

святотатстве зло - это преступленье, а не прибыль". - (27). Но я не сог-

ласен: ведь тут и там дело обстоит по-разному. Там я могу извлечь золото

без гадюки, а здесь мне не получить прибыли  без  святотатства.  Прибыль

здесь не рядом со злодеянием, а вперемешку с ним.

   - (28) "Если в погоне за чем-нибудь мы то и дело попадаем в беду,  то

предмет наших желаний не благо; а в погоне за богатством мы  то  и  дело

попадаем в беду - значит, богатство не есть благо". - Нам говорят:

   "Ваше положение утверждает две вещи. Первая - что  в  погоне  за  бо-

гатствами мы то и дело попадаем в беду. Но то и дело попадаем мы в  беду

и в погоне за добродетелью. Человек путешествует по  морю  ради  образо-

ванья - и терпит крушенье или попадает в плен. (29)  Другое  утвержденье

такое: "То, из-за чего мы попадаем в беду, не есть благо".  Но  из  него

вовсе не следует, что мы попадаем в беду лишь из-за бо гатств  или  нас-

лаждений. Если же именно из-за богатства мы то и дело попадаем  в  беду,

оно не только не благо, но и зло, вы же о нем говорите только,  что  оно

не есть благо. Кроме того, вы даже признаете, что  богатство  не  совсем

бесполезно, причисляете его к удобствам, тогда как по вашему рассуждению

выходит, что оно и удобством не будет - столько у нас через него  непри-

ятностей". - (30) На это дан был такой  ответ:  "Вы  ошибаетесь,  относя

неприятности на счет богатства. Оно никому не делает зла: каждому вредит

либо собственная глупость, либо чужая подлость. Так сам  меч  никого  не

убивает, но служит оружием убийце. Если из-за богатств  тебе  повредили,

это не значит, что повредили тебе богатства". (31) Посидоний  (по-моему,

он!) говорит лучше:

   "Богатство - причина бед не потому, что само оно что-нибудь делает, а

потому, что подстрекает сделать". Есть действующая причина,  которая  не

может не вредить сама по себе, и есть причина предшествующая; вот  пред-

шествующая-то причина и заключена в богатствах. Они делают  душу  кичли-

вой, порождают спесь, навлекают зависть, до того исступляют ум, что мол-

ва о наших деньгах, пусть и опасная, приятна нам. (32) А благу  подобает

быть свободным от всякой вины; оно не развращает душу, не  будоражит,  а

если поднимает и делает шире, то без надменности.  Что  благо,  то  дает

уверенность, а богатство - лишь дерзость; что благо, то дает величие ду-

ха, а богатства - лишь наглость. Ведь наглость не что иное,  как  ложный

призрак величия. - (33) "Так получается, что богатство не только не бла-

го, но и зло". - Оно было бы злом, если бы  вредило  само  по  себе,  то

есть, как я сказал, было бы действующей причиной;  в  нем  же  заключена

лишь предшествующая причина, и не только подстрекающая души, но и прима-

нивающая. Ведь богатство являет некий образ блага, столь правдоподобный,

что большинство людей ему верят. (34) В добродетели тоже заключена пред-

шествующая причина, вызывающая зависть, - ведь  многим  завидуют  за  их

мудрость, многим - за их справедливость; но причина эта не  заключена  в

добродетели как таковой и лишена правдоподобья. Зато намного более прав-

доподобен тот образ, что добродетель посылает в души людей, побуждая  их

любить ее и чтить. (35) Посидоний говорит, что умозаключение должно быть

таким:

   "То, что не дает душе ни величья, ни уверенности,  ни  безмятежности,

не есть благо; а богатство, крепкое здоровье и прочие подобные вещи  ни-

чего такого не дают и, значит, не могут быть благами". То  же  умозаклю-

ченье Посидоний излагает еще резче: "То, что не дает душе ни величья, ни

уверенности, ни безмятежности, а, напротив, делает ее наглой, спесивой и

надменной, есть зло; случайное же толкает душу к этим  порокам;  значит,

случайное не может быть благом". - (36) "Но если так рассуждать, то  оно

не будет и удобством". - Одно дело удобство, другое благо. Удобство есть

то, в чем больше пользы, чем тягости; благо должно быть  неподдельным  и

совершенно безвредным. Благо - не то, что по большей  части  полезно,  а

то, что только полезно. (37) Удобства, кроме того, могут  доставаться  и

животным, и людям несовершенным и глупым. С ними могут быть перемешаны и

неприятности, однако они зовутся удобствами, оцениваемые по тому, чего в

них больше. Благо достается на долю одному мудрецу  и  должно  быть  без

изъяна.

   (38) Теперь наберись мужества! Тебе остался один узел - но узел  Гер-

кулесов. "Из зол не возникает благо; но из  многих  бедностей  возникает

богатство; значит, богатство не есть благо". - Этого умозаключенья  наши

не признают; оно придумано перипатетиками, и они же  его  разрешают.  По

словам Посидония, Антипатр8 так опровергал этот софизм,  затасканный  по

всем школам диалектиков: (39) "Говоря "бедность", имеют в виду не  нали-

чие, а отсутствие, или, как говорили в старину, небытность  (греки  тоже

говорят ^лт-л a-cspTpiv), - не то, что есть, а то, чего нет.  Из  многих

пустых кувшинов ничего не наполнишь. Богатства  составляются  из  многих

вещей, а не из многих нехваток. Ты понимаешь бедность не так, как  долж-

но. Быть бедным не значит иметь мало, а значит многого не иметь. И  обя-

зан человек этим именем не тому, что у него есть, а тому,  чего  ему  не

хватает". (40) Мне было бы легче выразить то, что я хочу, если  бы  было

латинское слово, обозначающее (Ху'лтохр1кх. Его-то Антипатр и  применяет

к бедности. - А на мой взгляд, бедность - не что иное, как скудость дос-

тояния. - В чем сущность бедности и богатства, мы  разберемся,  когда  у

нас будет много лишнего времени; но и тогда мы поглядим, не лучше ли бы-

ло бы сделать бедность не такой горькой, а богатство - не  таким  кичли-

вым, чем вести тяжбу о словах, - как будто о предметах уже вынесено суж-

дение. (41) Представим себе, что нас позвали на  сходку  народа.  Внесен

закон об упразднении богатств. Неужто мы будем убеждать или  разубеждать

толпу такими умозаключеньями? Неужели с их помощью добьемся мы того, что

римляне вновь устремятся к бедности и восхвалят ее, опору и зиждущую си-

лу своей державы? Что они устрашатся своих богатств, вспомнят, что нашли

их у побежденных, откуда и проникли в  незапятнанный,  славный  воздерж-

ностью город подкупы, и раздачи, и мятежи? Что с чрезмерной  страстью  к

роскоши стали они выставлять напоказ добытое у многих племен? Что  отня-

тое одним народом у всех еще легче может быть отнято всеми у  одного?  -

Лучше убедить в этом и изгонять страсти, чем определять их. Если нам под

силу, будем говорить храбро, если нет, то хоть откровенно. Будь здоров.

   Письмо LXXXVIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты желаешь знать, что я думаю о свободных науках и искусствах. Ни

одно из них я не уважаю, ни одно не  считаю  благом,  если  плод  его  -

деньги. Тогда они - продажные ремесла и хороши до тех пор,  пока  подго-

тавливают ум, не удерживая его дольше. На них следует задержаться,  лишь

покуда душа не в силах заняться ничем важнее; они - наше  ученье,  а  не

наша работа. (2) Почему они названы свободными, ты  видишь  сам:  потому

что они достойны свободного человека. Впрочем, есть только одно  подлин-

ное свободное искусство - то, что дает свободу: мудрость, самое высокое,

мужественное и благородное из них, а все прочие -  пустяки,  годные  для

детей. Неужто ты веришь, будто в них есть какое-то благо, хотя  сам  ви-

дишь, что нет людей ниже и порочнее их учителей? Все эти вещи  нужно  не

все время учить, а однажды выучить.  Некоторые  полагали  нужным  разоб-

раться, можно ли благодаря свободным искусствам и наукам стать человеком

добра. Но они и не сулят этого, и даже не притворяются, будто знают  та-

кое! (3) Грамматик хлопочет только о нашем уменье говорить, а пожелай он

пойти дальше, - займется историей или стихами, если раздвинет свои  гра-

ницы так, что шире некуда. Но пролагается ли дорога к добродетели объяс-

неньем слогов, тщательностью в выборе слов,  запоминаньем  драм,  правил

стихосложенья, разновидностей строк? Это ли избавляет нас от боязни, ис-

кореняет алчность, обуздывает похоть? Перейдем к геометрии, к музыке:  и

в них ты не найдешь ничего такого, что наложило бы запрет на  страх  или

алчность. А кому он неведом, для того все знания тщетны. (4) Нужно  пос-

мотреть, учат ли эти наставники добродетели; если не учат, то им  нечего

преподать; если учат, то они философы. Ты хочешь убедиться, что  они  на

уроках и не думают учить добродетели? Взгляни, до чего ученье каждого не

похоже на ученья остальных! А учи они одному и тому же, разнобоя  бы  не

было. (5) Они бы тебя убедили даже в том, что Гомер был философом,  если

бы не опровергали этого своими же доводами. Ведь они превращают его то в

стоика, одобряющего только добродетель и бегущего наслаждений, от  чест-

ности не отступающего даже ради бессмертия; то в эпикурейца,  восхваляю-

щего покой в государстве, проводящего жизнь в пирах и песнях; то в пери-

патетика, устанавливающего три рода благ; то  в  академика,  твердящего,

что нет ничего достоверного'. Ясно, что ничего такого у  него  нет,  раз

есть все разом, - потому что учения эти между собою  не  совместимы.  Но

уступим им Гомера-философа. Он, видимо, стал мудрецом до того, как узнал

о стихах; будем же и мы лучше учиться тому, что сделало Гомера мудрецом.

(6) А спрашивать у меня, кто был старше - Гомер  или  Гесиод,  такое  же

пустое дело, как разузнавать, почему Гекуба, хотя и была младше  Елены2,

выглядела старой не по возрасту. И не пустое ли, по-твоему, дело -  исс-

ледовать возраст Патрокла и Ахилла? (7) Будешь ли ты  доискиваться,  где

блуждал Улисс, вместо того чтобы положить конец собственным  заблуждени-

ям? Нет времени слушать, носило ли его между Италией и Сицилией  или  за

пределами известного нам мира. Да и не мог  он  на  таком  малом  прост-

ранстве скитаться так долго. Душевные бури швыряют нас ежедневно,  из-за

собственной негодности мы терпим все Улиссовы беды. И красота  прельщает

наше зренье, и враг грозит; здесь - свирепые чудовища, лакомые до  чело-

веческой крови, там - коварный соблазн, привлекающий слух, и все  разно-

образье бед. Научи меня, как любить родину, жену, отца, как плыть к этой

столь честной цели даже после кораблекрушенья. (8)  Зачем  ты  доискива-

ешься, была ли Пенелопа вправду целомудренна3, или  обманула  свой  век?

Подозревала ли она, что видит Улисса еще прежде,  чем  узнала  наверное?

Лучше объясни мне, что такое целомудрие, и какое в нем благо,  и  в  чем

оно заключено - в теле или в душе?

   (9) Перейду к музыке. Ты учишь меня, как согласуются между собою  вы-

сокие и низкие голоса, как возникает стройность, хотя струны издают раз-

ные звуки. Сделай лучше так, чтобы в душе моей было согласие и  мои  по-

мыслы не расходились между собою! Ты показываешь мне, какие лады  звучат

жалобно; покажи лучше, как мне среди превратностей не проронить ни звука

жалобы!

   (10) Геометрия учит меня измерять мои владенья; пусть лучше объяснит,

как мне измерить, сколько земли нужно человеку! Она учит  меня  считать,

приспособив пальцы на службу скупости; пусть лучше объяснит, какое  пус-

тое дело эти подсчеты! Тот, чья казна утомляет счетоводов, не счастливее

других; наоборот, как был бы несчастен владелец лишнего имущества,  если

бы его самого принудили сосчитать, сколько ему принадлежит!  (11)  Какая

мне польза в умении разделить поле, если я не могу разделиться с братом?

Какая мне польза до тонкости подсчитать в югере каждый фут и не упустить

ни одного, ускользнувшего от межевой меры, если я только  огорчусь,  уз-

нав, что сильный сосед отжилил у меня кусок поля? Меня учат, как не  по-

терять ничего из моих владений, а я хочу научиться, как  остаться  весе-

лым, утратив все. - (12) "Но меня выживают с  отцовского,  с  дедовского

поля!" - А до твоего деда чье это поле было? Можешь ты объяснить, какому

оно принадлежало - пусть не человеку, а племени? Ты пришел сюда не хозя-

ином, а поселенцем. На чьей земле ты поселенец? Если все будет  с  тобою

благополучно, - у собственного наследника. Правоведы утверждают, что об-

щественное достояние не присваивается за давностью владения; а  то,  что

ты занял, то, что называешь своим, - общее достояние и принадлежит всему

роду человеческому. (13) Замечательная наука! Ты умеешь  измерить  круг,

привести к квадрату любую фигуру,  какую  видишь,  называешь  расстоянья

между звездами, нет в мире ничего, что не поддалось бы твоим измереньям.

Но если ты такой знаток, измерь человеческую душу! Скажи, велика она или

ничтожна! Ты знаешь, какая из линий прямая; для чего тебе  это,  если  в

жизни ты не знаешь прямого пути?

   (14) Перейду к той науке, которая похваляется знанием  неба,  которой

известно,

   .,. Отходит куда Сатурна звезда ледяная

   И по каким из кругов вращается пламень Килленца 4.

   Для чего нам это знание? Чтобы тревожиться, когда Сатурн и Марс  ока-

жутся в противостоянии или когда Меркурий зайдет вечером на виду  у  Са-

турна? Лучше мне заучить, что они, где бы ни были, всегда благоприятны и

не могут измениться. (15) Их ведет по непреложным путям извечный порядок

судеб, они движутся по установленной череде смен и либо управляют  всеми

событиями, либо предвещают их исход. Но если в них причина всего, что бы

ни случилось, какой толк знать то, чего нельзя изменить? А если они  все

предуказывают, - какая польза в предвиденье неизбежного? Знай, не  знай,

- все равно случится.

   (16) Если ты будешь следить за солнечным зноем и сменой

   Лун, чередой проходящих, тебя никогда не обманет

   Завтрашний день, не введут в заблужденье прозрачные ночи.5

   Но и так все в достаточной мере и сверх нее  предусмотрено,  чтобы  я

был застрахован от козней. - (17) "Разве  не  обманет  меня  наступающий

час? Ведь обманывает все, что застигает врасплох ничего не ведающего". -

'Что будет, я не ведаю, а что может быть, - знаю. И  ничто  не  приведет

меня в отчаянье, ибо, я жду всего, а если что меня минует, я считаю  это

за удачу. Наступающий час обманет меня, если пощадит; да и этим не обма-

нет: ведь если я знаю, что все может случиться, то знаю  также,  что  не

все случится непременно. Потому я жду удачи, но готов и к бедам.

   (18) Тебе придется смириться, если я тут сойду с предписанного  тобою

пути. Ведь ты не заставишь меня отнести к свободным искусствам  то,  чем

занимаются живописцы или же ваятели,  мраморщики  и  другие  прислужники

роскоши. И борцов, у которых вся наука - масло да  пыль,  я  изгоняю  из

числа тех, кто занят свободными искусствами, - не то мне  придется  при-

нять туда и составителей мазей, и поваров, и всех прочих, приспособивших

свой ум к нашим наслажденьям. (19) Скажи мне, прошу, что общего со  сво-

бодой имеют эти блюющие натощак толстяки с ожиревшим телом и  отощавшей,

одряхлевшей душою? И неужто мы будем считать свободным искусством все, в

чем упражнялась, не присев, молодежь во времена наших  предков:  метанье

копья, удары колом, верховая езда, владенье мечом? Они  не  учили  детей

тому, чему учатся, не двигаясь. Но ни то, ни другое не учит  добродетели

и не вскармливает ее. Что толку править конем и удерживать его  бег  уз-

дою, покуда тебя самого несут необузданные страсти? Что толку  побеждать

в борьбе и в кулачном бою, когда тебя самого побеждает гнев?

   - (20) "Так что же, свободные искусства и науки ничего не дают  нам?"

- Дают, и много, но не для добродетели. Ведь и те  ручные  ремесла,  что

всеми признаны за низкие, оснащают жизнь многим,  но  к  добродетели  не

имеют касательства. - "Для чего же мы образовываем  сыновей,  обучая  их

свободным искусствам"? - Дело не в том, что они могут дать  добродетель,

а в том, что они подготавливают душу к  ее  восприятию.  Как  начала,  у

древних именовавшиеся грамотой и дающие мальчикам основы знаний, хотя не

научают их свободным искусствам, но готовят почву для обучения им в ско-

ром времени, так и свободные искусства, хотя и не ведут душу к  доброде-

тели, но облегчают путь к ней.

   (21) Посидоний различает четыре вида искусств:  будничные  и  низкие,

потешные, детские и свободные. Будничные - это ручные  ремесла,  занятые

всем тем, чем оснащается жизнь; они даже и не прикидываются благородными

или почтенными. (22) Потешные - это те искусства, чье назначение  услаж-

дать глаз и слух. К ним можно  причислить  и  изобретение  всякого  рода

приспособлений6, вроде помостов, которые сами собой поднимаются,  насти-

лов, бесшумно растущих ввысь, - всего, что служит для внезапных перемен,

когда то, что было сплошным, разверзается" края провала по  собственному

почину сходятся, возвышение понемногу понижается.  Такие  вещи  поражают

взоры невежд, по незнанью причин удивляющихся всему  неожиданному.  (23)

Детские, имеющие нечто общее со свободными, - это те искусства,  которые

у греков называются еухох-Xioi, а у нас -  свободными.  Единственные  же

поистине свободные или даже, вернее сказать, дающие свободу искусства  -

это те, что пекутся о добродетели. (24) Поскольку одна часть  философии,

продолжает Посидоний, занимается природой, другая -  нравами,  третья  -

человеческим разумом, постольку и вся толпа свободных искусств притязает

занять в ней место. Когда дело идет о вопросах естествознания, философия

опирается на свидетельство геометрии, которая, стало  быть,  есть  часть

того, чему она помогает. (25) Но ведь многое  нам  помогает,  не  будучи

частью нас самих; а будь оно нашей частью, помощи от него  бы  не  было.

Пища - подспорье телу, но не его часть. Услуги геометрии кое-что нам да-

ют" но философии она нужна так же, как ей самой - кузнечное дело7; одна-

ко оно - не часть геометрии, как и геометрия - не часть философии.  (26)

Кроме того, у каждой из них - свои пределы. Мудрец исследует  и  познает

причины естественных явлений, геометр отыскивает и высчитывает их  число

и меру. Каков незыблемый порядок небесных тел, какова их сила и природа,

- все это знает философ; а кто высчитывает их движенье  и  возврат,  кто

собирает наблюдения над тем, как они восходят и заходят, а порой  являют

вид стоящих на месте, хотя небесным телам стоять и нельзя,  тот  матема-

тик. (27) Пусть мудрец знает, по какой причине в зеркале возникает отра-

жение; геометр же может сказать, как далеко должен отстоять  предмет  от

отражения и какое отражение дает та или другая форма зеркала. Что солнце

огромно, докажет философ; какова его величина, укажет математик, который

пользуется в работе неким опытом и навыком, но должен,  чтобы  работать,

заимствовать некие основные положения. А если основы искусства  -  заем-

ные, оно несамостоятельно. (28) Философия ничего  не  ищет  на  стороне,

свое здание она возводит от земли. Математика, так сказать, занимает по-

верхность, она строит на чужой земле8, берет со стороны те начала,  бла-

годаря которым достигает дальнейшего. Если бы она шла к истине  сама  по

себе, если бы могла обнять весь мир и всю природу, тогда  я  сказал  бы,

что она много дает человеческой душе, ибо, помышляя о небе, та сама рас-

тет и вбирает нечто свыше.

   Лишь одно делает душу совершенной: незыблемое знание добра и зла [ко-

торое доступно только философии] 9 - ведь никакая другая наука  добра  и

зла не исследует. (29) Переберем по одной  добродетели.  Храбрость  есть

презрение ко всему страшному; она пренебрегает внушающим ужас и склоняю-

щим под иго нашу свободу, бросает ему вызов, переламывает его. Так неуж-

то ее закаляют свободные искусства? Верность есть святейшее благо  чело-

веческого сердца, ее никакая необходимость не принудит к обману, никакая

награда не совратит. Она говорит: "Жги, бей, убивай - я не  предам!  Чем

сильнейшая боль будет выпытывать тайны, тем глубже я их скрою". Могут ли

свободные искусства и науки сделать  нас  такими?  Воздержность  умеряет

наслажденья; одни она с ненавистью изгоняет, другие соразмеряет и сокра-

щает до здорового предела, никогда не приближаясь к ним ради них  самих.

Она знает, что лучшая мера для всего желанного - взять не сколько хочет-

ся, а сколько необходимо. (30) Человеколюбие запрещает быть надменным  с

товарищами, быть скупым, оно и в словах, и в делах, и в чувствах  являет

всем мягкость и ласковость, ничью беду не считает чужою, свое благо  лю-

бит больше всего тогда, когда оно служит на благо другому. Неужели  сво-

бодные искусства учат нас таким нравам? Нет, - так же  как  и  простоте,

скромности и умеренности; так же как довольству  малым  и  бережливости;

так же как милосердию, оберегающему чужую кровь не меньше своей и  знаю-

щему, что человек не должен пользоваться силами другого человека  расто-

чительно.

   - (31) "Но если вы согласны, что без свободных  искусств  и  наук  не

достичь добродетели, то как же вы утверждаете, будто они ничего для доб-

родетели не дают?" - Без пищи тоже не достичь добродетели, хотя  пища  к

добродетели касательства не имеет. Древесина ничего не дает кораблю, хо-

тя корабли бывают только из дерева. Нет причин, повторяю, думать,  будто

вещь получается с помощью того, без чего она получиться не  может.  (32)

Можно сказать и так: добродетель  достигается  и  помимо  свободных  ис-

кусств; хотя добродетели и надо учиться, учатся  ей  не  через  их  пос-

редство. Почему я должен считать, что не знающий грамоты не может  стать

мудрым, как будто мудрость вся в грамоте? Она преподается на деле, а  не

на словах, и я не уверен, не будет ли память крепче без всякого внешнего

подспорья. (33) Мудрость велика и обширна, ей нужно много простора; надо

выучить все о делах божеских и человеческих, о прошлом и  о  будущем,  о

проходящем и о вечном, о времени, -  а  о  нем  одном,  ты  сам  видишь,

сколько есть вопросов? Первый - есть ли оно само по себе нечто? Потом  -

было ли что-нибудь до времени, без времени? Возникло ли оно вместе с ми-

ром? Или прежде возникновения мира, поскольку было нечто, было и  время?

(34) И об одной только душе нет числа вопросам: откуда она? какова  она?

когда возникает? как долго существует? переходит ли с  места  на  место,

меняет ли обиталища, перебрасываемая во все новые виды одушевленных  су-

ществ? или ей суждено только однократное рабство, а потом, отпущенная на

волю, она бродит по вселенной? телесна она или нет? что  она  будет  де-

лать, когда мы перестанем быть ее орудиями? как она воспользуется свобо-

дой, когда убежит из здешней темницы? забудет ли прежнее? познает ли се-

бя, лишь расставшись с телом и удалившись ввысь? (35) Какую бы часть бо-

жественных и человеческих дел ты ни взял, тебя утомит  несметное  обилие

вещей, требующих исследованья и заучиванья. Чтобы все  они,  огромные  и

многочисленные, могли найти свободный приют, следует изгнать из души все

лишнее. В такую тесноту добродетели не залучить: великому нужен  широкий

простор. Всё вон! Пусть сердце будет свободно для нее одной!

   - (36) "Но ведь знание многих наук приятно". - Нет, из каждой  надле-

жит нам запомнить лишь столько, сколько необходимо. По-твоему, порицанья

заслуживает .тот, кто копит лишнее и хвастливо выставляет в доме  драго-

ценные вещи, но не заслуживает загромождающий свой ум  ненужной  утварью

всяческих наук? Стремиться знать больше, чем требуется, - это  тоже  род

невоздержности. (37) К тому же погоня за свободными искусствами и наука-

ми делает людей докучными, болтливыми, назойливыми и самодовольными; за-

учив лишнее, они из-за этого неспособны выучить  необходимое.  Грамматик

Дидим написал четыре тысячи книг 10. Я пожалел бы  и  того,  кто  прочел

столько лишнего! В одних книгах исследуется, где родина Гомера, в других

- кто истинная мать Энея, в третьих - чему  больше  предавался  в  жизни

Анакреонт, похоти или пьянству, в четвертых -  была  ли  Сафо  продажной

распутницей, и прочие вещи, которые, знай мы их,  следовало  бы  забыть.

(38) Вот и говори теперь, что жизнь не долга. Но если ты возьмешь наших,

я и тут покажу тебе много такого, что надо бы отрубить топором.

   Большой траты времени, большой докуки для чужих ушей  стоит  похвала:

"Вот начитанный человек!" Будем же довольны названием попроще: "Вот  че-

ловек добра!" (39) Неужто мне развертывать летописи всех племен, отыски-

вая, кто первым стал писать стихи, высчитывать  без  календаря,  сколько

лет прошло между Орфеем и Гомером, узнавать все глупости, которыми Арис-

тарх испещрил чужие стихи", губить свой век на  подсчет  слогов?  Неужто

мне не отводить глаз от песка геометров? Настолько ли я позабуду  спаси-

тельное изречение: "Береги время!"? Все это я буду знать, -  а  чего  не

узнаю? (40) Грамматик Апион12, который во времена Гая Цезаря колесил  по

всей Греции и в каждую общину был принят во имя Гомера, говорил:  "Гомер

исчерпал оба своих предмета в "Илиаде" и в  "Одиссее"  и  присоединил  к

своему труду начало, охватывавшее всю Троянскую войну". А доказательство

он приводил такое: "Поэт намеренно поставил в начале первого  стиха  две

буквы, содержащие число книг"13. (41) Пусть знает такие  вещи  тот,  кто

хочет быть всезнайкой и не желает подумать, сколько  времени  отнимет  у

тебя нездоровье, сколько - дела, общественные и частные, сколько -  дела

повседневные, сколько - сон? Измерь свой век! Не так уж много он  вмеща-

ет!

   (42) Я говорил о свободных искусствах, - но сколько  лишнего  есть  у

философов! Сколько такого, что и не может пригодиться! И философы  опус-

кались до разделения слогов, до изучения свойств союзов и  предлогов,  и

философы завидовали грамматикам и геометрам. Все, что было лишнего в  их

науках, они перенесли в свою. Так и вышло,  что  говорить  "ни  умели  с

большим тщанием, чем жить. (43) Послушай, как  много  зла  в  чрезмерной

тонкости и как она враждебна истине! Протагор говорит, что утверждать  и

то, и другое можно одинаково о каждой вещи, в том числе и о том,  каждая

ли вещь позволяет утверждать о ней и то, и другое.  Навсифан14  говорит:

все, что кажется нам существующим, существует в такой же мере, как и  не

существует. (44) Парменид говорит: все, что нам кажется,  не  отличается

от единого. Зенон Элейский15 камня на камне не оставил от всех  сложнос-

тей, сказав: ничего не существует. К тому же примерно приходят и  после-

дователи Пиррона, и мегарцы, и эритрейцы 16, и академики, которые  ввели

новое знание - о том, что мы ничего не знаем. (45) Брось все эчо в ту же

кучу ненужностей, что и многое из свободных искусств! Те  преподают  мне

науку, от которой не будет пользы, а эти отнимают надежду на всякое зна-

ние. Но уж лучше знать лишнее, чем ничего не знать. Они не идут  впереди

со светочем, направляя мой взгляд к истине, - они мне выкалывают  глаза.

Если я поверю Протагору, в природе не останется ничего, кроме  сомнения;

если Навсифану, - достоверно будет только то, что нет ничего достоверно-

го; если Пармениду, - останется только единое, если Зенону, - и  единого

не останется. (46) Но что такое и мы сами, и все, что окружает нас,  пи-

тает, держит на себе? Вся природа оказывается тенью, или пустой или  об-

манчивой. Нелегко мне сказать, на кого я сержусь больше: на тех ли,  что

объявляет нас ничего не знающими, или на тех, кто и  возможности  ничего

не знать нас лишает. Будь здоров.

   Письмо LXXXIX

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) То, чего ты желаешь, - чтобы я написал  о  разделении  философии,

показал отдельные члены ее огромного тела, - вещь полезная и для стремя-

щегося к мудрости необходимая. Ведь через посредство частей легче подой-

ти к познанию целого. О, если бы вся философия могла предстать,  подобно

вселенной, когда она открывает перед нами весь свой лик! Как схожи  были

бы эти зрелища! Тогда бы философия наверняка заставила всех смертных лю-

боваться ею и покинуть то, что мы, по неведенью подлинно великого,  счи-

таем великим. Но нам такое не дано, и приходится смотреть на нее так же,

как созерцаем мы вселенную, - по частям. (2) Правда, душа мудреца  охва-

тывает всю ее громаду, обегая ее с той же быстротой, с  какой  наш  глаз

обегает небо; но нашему взгляду, слабому и на близком расстоянии и  при-

нужденному пробиваться сквозь туман, легче рассмотреть все по отдельнос-

ти, так как целого нам не охватить. Я сделаю, что ты просишь, и  разделю

философию на части, но не на куски: ведь  полезно  разделить  ее,  а  не

раскромсать, потому что схватить слишком мелкое не  легче,  чем  слишком

крупное. (3) Народ расписывают по трибам ', войско делится на  центурии.

Все, что разрослось, познается легче, если должным образом расчленено на

части, не слишком мелкие, как я сказал, и не бесчисленные. У  чрезмерной

дробности тот же порок, что у нерасчлененности. Что измельчено  в  пыль,

то лишено порядка. (4) Прежде всего, по-твоему, я  должен  сказать,  чем

отличается мудрость от философии. Мудрость есть совершенное благо  чело-

веческого духа, философия же - любовь и стремление к мудрости. Философия

указывает туда, куда пришла мудрость. Почему философия называется  так2,

ясно: само имя ее говорит об этом. (5) А мудрость некоторые3  определяли

как "знание всего божеского и человеческого", некоторые же говорили, что

"быть мудрым - значит, познать все божеское и человеческое и его  причи-

ны". Мне это дополнение кажется лишним:  ведь  "причины"  -  лишь  часть

"всего божеского и человеческого". И философию  определяли  то  так,  то

этак: одни говорили, что она есть забота о добродетели, другие -  забота

об исправленье духа; некоторые же называли ее стремлением  мыслить  пра-

вильно. (6) Одно известно почти что твердо: между мудростью и философией

есть разница. Ведь не может быть, чтобы ищущее и искомое  были  тождест-

венны. Какова разница между жадностью, которая желает, и деньгами, кото-

рых желают, такова же она между философией и мудростью, которая есть  ее

конечный итог и награда. Философия - в пути, мудрость - в его конце. (7)

Мудрость - это то, что греки называют зоукх. Это слово было в ходу  и  у

римлян, как теперь в ходу слово "философия". Это засвидетельствуют  тебе

и древние тогаты, и надпись на памятнике Доссену4:

   Прохожий, стой: прочти Софию Доссена здесь!

   (8) Некоторые из наших, хотя философия есть забота  о  добродетели  и

стремится к ней как к цели, полагали, что их невозможно разлучить:  ведь

нет ни философии без добродетели, ни добродетели без философии.  Филосо-

фия есть забота о достижении добродетели через посредство самой доброде-

тели; ни добродетели не может быть, если о ней не заботиться, ни  заботы

о добродетели - без нее самой. Тут все иначе, чем со стрелком, пытающим-

ся издали попасть во что-нибудь, когда целящийся и цель - в разных  мес-

тах; и иначе, чем с дорогами, которые ведут в город, но лежат  вне  его.

Путь к добродетели идет через нее самое. Значит, философия и добродетель

нераздельны.

   (9) Большинство писавших об этом, причем самых  великих,  утверждали,

что философия делится на три части: нравственную, естественную и ту, что

посвящена человеческому разуму5. Первая вносит порядок  в  душу.  Вторая

исследует природу вещей. Третья испытывает свойства слов, их  расположе-

ние, виды доказательств, чтобы ложь не вкралась под видом истины.  Впро-

чем, были и такие, что разделяли философию и на большее,  и  на  меньшее

число частей. (10) Некоторые перипатетики вводили четвертую часть: граж-

данскую философию, которой, мол, нужно заниматься неким особым  образом,

ибо предмет у ней совсем другой. Некоторые добавляли еще одну часть, на-

зываемую у греков oixovo^iicT), то есть умение управлять  домашним  иму-

ществом. Некоторые уделяли особое место учению о разных  образах  жизни.

Но все это входит в нравственную часть философии. (11) Эпикурейцы  пола-

гали, что в философии всего две части - нравственная и  естественная,  а

ту, что посвящена ра зуму, они отбрасывали. Но потом, когда  сама  жизнь

заставила их устранить все двусмысленное, изобличить ложь, таящуюся  под

личиною правды, они ввели раздел, названный ими "учением о  суждениях  и

правилах", то есть ту же посвященную разуму часть, но под другим  именем

6; они, однако, думают, что лишь дополнили естественную философию.  (12)

Киренаики устранили и естественную,  и  посвященную  разуму  часть,  до-

вольствуясь только нравственной, - но тут же иным способом ввели то, что

устранили; у них нравственная философия делится на пять частей, из кото-

рых одна учит о том, чего следует избегать и к чему стремиться, вторая -

о страстях, третья - о поступках, четвертая - о причинах, пятая - о  до-

казательствах. Но причины вещей относятся к части естественной,  доказа-

тельства - к той, что посвящена разуму 7. ( 13) Аристон Хиосский сказал,

что части, посвященные природе и разуму, не только излишни, но и мешают,

а единственную оставляемую им нравственную философию урезал: тот ее раз-

дел, что содержит правила поведения, он объявил нужным только воспитате-

лю, а не философу, - как будто мудрец не есть воспитатель  рода  челове-

ческого.

   (14) Итак, поскольку философия трехчастна,  мы  начнем  с  разделения

нравственной ее части. Было установлено, что и она делится натрое;  пер-

вое в ней - наблюдение, назначающее каждому свое и оценивающее, что чего

стоит; дело это чрезвычайно полезное, так как нет ничего более необходи-

мого, чем установить цену каждой вещи. Второй раздел ее учит о  побужде-

ниях, третий - о поступках. Первая твоя обязанность - судить,  что  чего

стоит; вторая - соразмерять и обуздывать в зависимости от этого твои по-

буждения; третья - заботиться, чтобы побужденья и  поступки  друг  другу

соответствовали, а сам ты ни в тех, ни в других не впадал в противоречие

с самим собою. (15) Если одного из трех не будет, нарушится  и  все  ос-

тальное. Что пользы знать цену всем вещам, если ты безудержен  в  побуж-

деньях? Что пользы подавить побуждения и держать в своей власти желанья,

если ты, действуя, не примешь в расчет времени и не будешь знать, когда,

что, где и как надлежит делать? Ведь одно дело -  знать  цену  и  досто-

инство вещи, другое - выбрать нужный миг, и сверх того - обуздывать свои

побужденья и браться за дело, а не хвататься вслепую. Ведь в жизни тогда

нет противоречий, когда поступок не расходится с побуждением, а побужде-

ние зависит от достоинства каждого предмета и смотря по тому, стоит  его

домогаться или нет, становится слабее или сильнее.

   (16) Естественная философия членится надвое: на учения о телесных и о

бестелесных вещах. Оба они разделяются на свои,  так  сказать,  ступени.

Учение о телах - таким образом: во-первых, о тех, что производят  нечто,

и о тех, что из них рождаются, - а  рождаются  первоначальные  вещества.

Учение о них, по мненью некоторых, неделимо, по мненью Других -  делится

на ученья о материи, о движущей всё причине и о самих первоначальных ве-

ществах.

   (17) Мне остается написать о разделении той части философии, что пос-

вящена разуму. Всякая речь либо непрерывна, либо распределена между воп-

рошающим  и  отвечающим.  Было   установлено,   что   первая   именуется

SictXsxTix-^ вторая - р-г,т&р|.х-г|. Риторика  заботится  о  словах,  их

смысле и порядке; диалектика подразделяется на две части - о словах и  о

значениях, то есть о предметах, про которые  говорится,  и  о  речениях,

посредством которых про них говорится. Далее следуют  бесчисленные  под-

разделы и той, и другой. А я на этом кончу и "расскажу лишь  о  главном"

8, - а не то, если я стану делить части на  части,  то  получится  целая

книга изысканий. (18) Я не хочу отбить у тебя, Луцилий, лучший из людей,

охоту все это читать, - только бы ты все прочитанное немедля  относил  к

людским нравам. Усмиряй себя, будоражь, если есть в тебе вялость,  обуз-

дывай, если есть распущенность, укрощай упрямство, преследуй и свою,  и,

насколько сможешь, всеобщую алчность.  Тем,  кто  будет  тебе  говорить:

"Сколько можно об одном и том же?" - отвечай:

   (19) "Сколько можно в одном и том же грешить? Вы хотите избавиться от

лекарства, не избавившись от порока, - а я из-за вашего отказа еще упор-

нее буду твердить свое. Леченье начинает приносить пользу  тогда,  когда

потерявшее чувствительность тело отвечает на прикосновение болью. Я буду

твердить то, что и против вашей воли пойдет вам на  пользу.  Пусть  хоть

когда-нибудь дойдет до вас чей-нибудь нельстивый голос, и если каждый из

вас не желает слушать правду, выслушайте ее все вместе.

   (20) До каких пор будете вы расширять границы  владений?  Для  одного

хозяина тесно поле, на котором разместился бы целый народ.  Куда  должны

простираться ваши пашни, если для вас  мало  засевать  земли,  размерами

равные провинциям? Все теченье славных  рек  проходит  по  частным  вла-

деньям, ваши от устья до истока огромные потоки,  что  служат  границами

огромным народам! Но и этого мало - вам нужно вместить в  пределы  ваших

поместий моря, нужно, чтобы ваш управитель царствовал за Адриатическими,

Ионийскими и Эгейскими водами, чтобы  острова,  жилища  могучих  вождей,

считались самым дешевым из всего вашего достояния. Владейте, чем хотите,

пусть будет именьем то, что прежде  называлось  державой,  присваивайте,

что можете, - все равно того, что не ваше, будет больше.

   (21) А теперь я обращаюсь к вам, чья расточительность так же безбреж-

на, как их алчность! Вам я говорю! Долго ли еще не будет  такого  озера,

над которым не поднимались бы кровли ваших загородных, такой  реки,  чьи

берега не были бы унизаны вашими домами? Где ни пробьются горячие ключи,

там тотчас поднимутся новые пристанища роскоши. Где ни изогнется заливом

берег, вы кладете основанья построек и, довольные только созданной рука-

ми почвою, гоните море вспять. Пусть повсеместно блистают  ваши  жилища,

то на горах, откуда так широк вид на сушу и на море, то на  равнине,  но

возносясь ввысь вровень с горами; сколько бы вы ни строили, как бы высо-

ко ни строили, вы - только крошечные тела и  ничего  больше.  Зачем  вам

множество спален? Ведь только в одной вы ложитесь! А где  вас  нет,  там

все не ваше.

   (22) Теперь я перейду к вам, чье обжорство, бездонное  и  ненасытное,

обыскивает и моря, и земли. Здесь закидывают крючки, там ставят силки  и

всевозможные тенета, не жалея труда на преследованье дичи и  оставляя  в

покое только ту, которой вы пресытились. Много ли из того, что  добывают

для вас столько рук, много ли из всех яств отведают ваши утомленные нас-

лажденьями уста? Много ли из всей дичи, добытой  с  такими  опасностями,

попробует господин, страдающий поносами и тошнотами?  Много  ли  устриц,

привезенных из такой дали, скользнет в его ненасытное брюхо? Вы несчаст-

ны, ибо сами не понимаете, что голод ваш больше вашей же утробы!" - (23)

Говори это другим, чтобы, говоря так, услышать и самому; пиши, чтобы са-

мому читать, когда пишешь. Все относи к нравам - для обуздания неистовых

страстей. Учись для того, чтобы знать не больше, а лучше. Будь здоров!

   Письмо ХС

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Можно ли, мой Луцилий, сомневаться в том, что жизнь  наша  -  ми-

лость богов, а благою делает ее философия, которой мы и обязаны  больше,

чем богам, настолько же, насколько благо в жизни -  лучший  дар,  нежели

сама жизнь? Это было бы так, когда бы и сама философия не была ниспосла-

на богами, которые никому не дали ее знанья, но  всем  -  способность  к

ней. (2) Ведь если бы они сделали это благо всеобщим и мы  рождались  бы

разумными, мудрость потеряла бы лучшее из того, что в ней есть,  и  при-

надлежала бы к вещам случайным. А теперь самое ценное и  высокое  в  ней

то, что она не идет к нам сама, но каждый обязан ею лишь себе и от  дру-

гого ее не получит. За что было бы нам чтить философию, если бы она  за-

висела от чужой милости? (3) Ее труд один: отыскивать  истину  обо  всех

делах божеских и человеческих. С нею неразлучны  справедливость,  благо-

честье, совестливость и прочие ее спутники - связанные и согласные между

собою добродетели. Она научила чтить все божественное и любить все чело-

веческое, научила, что в руках богов - власть, а между людьми  -  содру-

жество, бывшее нерушимым до тех пор, пока алчность не  разрушила  всякую

общность и не стала причиной бедности даже для тех, кого обогатила. Ведь

они, пожелав иметь собственность, перестали владеть всем. (4) Но  первые

из смертных и рожденные ими не знали порчи и следовали  природе,  сделав

ее и вождем, и законом и вручив себя воле лучшего среди них. Ведь подчи-

нение худших лучшему - в природе вещей. И во главе бессловесных  стад  -

либо самые большие, либо самые сильные животные. Идет впереди  коров  не

хилый бык, а победивший прочих самцов величиной и  силою;  стадо  слонов

ведет самый огромный, а у людей самым великим считается  лучший.  Потому

правителя выбирали за его душевные свойства, и счастливы были те  племе-

на, где самым могущественным мог стать только самый лучший. Ведь тот мо-

жет все, чего хочет, кто не считает, будто может больше, чем должен. (5)

В том веке, который зовут золотым, по мненью Посидония, царствовали муд-

рецы. Они не допускали драк и защищали слабейших от сильных, они убежда-

ли и разубеждали, показывая, что полезно, что нет. Их дальновидность за-

ботилась о том, чтобы соплеменники ни в чем не знали недостатка, мужест-

во отражало опасности, щедрость одаривала и украшала подданных.  Править

значило не властвовать, а исполнять обязанность. Никто не пробовал  свое

могущество на тех, кто это могущество создал, и ни у кого не было ни же-

лания, ни причины творить обиды; все так хорошо слушались хорошего  пра-

вителя, что самое сильное, чем царь грозил ослушникам, был уход от влас-

ти1. (6) Когда же исподволь появились пороки, а царская власть преврати-

лась в тиранию, возникла нужда в законах, которые вначале предлагали  те

же мудрецы. Солон, основавший Афинское государство на законах справедли-

вости, известен среди семи мудрецов своего века2. Живи Ликург3 в  ту  же

пору, он вошел бы в то же священное число восьмым. Хвалят еще законы За-

левка и Харонда4, учивших людей праву не на судной площади и не в прихо-

жей законоведа, но в безмолвном и священном  пифагорейском  уединении  и

создавших право для цветущей тогда Сицилии и для греков в Италии.

   (7) До сих пор я согласен с Посидонием, а вот что философия  изобрела

все науки, потребные для повседневной жизни, и ей принадлежит слава соз-

дательницы ремесел, - с этим я не согласен. "Она, - говорит Посидоний, -

наставила живших поодиночке людей, укрывавшихся в пещере, в какой-нибудь

яме под скалой или в дупле дерева, и научила их  воздвигать  жилища".  А

по-моему, философия ничуть не больше придумала эти ухищрения,  громоздя-

щие постройки на постройки, города на города, чем рыбные садки,  замкну-

тые ради того, (8) чтобы обжорству не грозили бури и, как бы ни бушевало

море, страсть к роскоши имела безопасные гавани для откорма каждой поро-

ды рыб. Что ты говоришь? Философия ли вручила людям ключи и устроила за-

совы? Разве не алчности был подан этим знак? Философия ли возвела  высо-

кие кровли, опасные для жильцов? Дескать, мало  было  случайного  крова,

мало было без труда и искусства находить себе естественное убежище!  По-

верь мне, счастлив был век, еще не знавший архитекторов.  (9)  Вместе  с

роскошью родилось уменье обтесывать бревна в четырехугольные  брусья  и,

уверенной рукой ведя пилу по размеченным чертам, разрезать балки.

   А поначалу бревно кололи некрепкое клином,5

   - ибо тогда не строили для пира покоев, способных вместить  многолюд-

ное застолье, и не везли на длинной веренице телег,  сотрясающих  улицы,

ни сосен, ни елей, чтобы построить из них  штучный  потолок,  отягченный

золотом. (10) Развилины с двух сторон поддерживали кровлю,  хворост  или

зеленые ветви, плотно уложенные по скатам, давали сток даже сильным дож-

дям. И под таким вот кровом ничего не боялись. Под соломой жили  свобод-

ные, под мрамором и золотом живут рабы. Не согласен я с Посидонием  и  в

том, будто изделья из кованого железа изобретены  мудрыми  мужами.  (11)

Так можно назвать мудрецами и тех, что

   Зверя сетями ловить и птиц обманывать клеем

   Способ нашли, оцеплять лесные урочища псами.11

   Но все это придумано человеческой хитростью, а не мудростью. (12)  Не

согласен я с ним и в том, будто мудрецы нашли и железо,  и  медь,  когда

почва, опаленная лесными пожарами, излила из неглубоких жил  расплавлен-

ные металлы. Такие вещи находят те, кто их ценит. (13) И еще мне не  ка-

жется столь уж тонким вопрос, что стали употреблять прежде -  молот  или

клещи. И то и другое изобрел человек ума острого и быстрого, но не вели-

чавого и не высокого, - как и все, чего нужно искать, согнув спину и по-

тупясь душою в землю.

   Мудрецу легко было прокормиться. Да и как же иначе, если  он  даже  в

нынешний век не хочет ничем себя обременять? (14) Скажи мне, прошу,  как

можно восхищаться и Диогеном, и Дедалом? Кто  из  них  мудр,  по-твоему?

Тот, кто изобрел пилу, или тот, кто, увидев мальчика,  пьющего  воду  из

горсти, немедля вытащил из котомки чашку и разбил ее, обругав себя  так:

"Сколько же времени, глупый я человек, таскал я лишний груз!", кто спал,

свернувшись в бочке? (15) И сегодня кого сочтешь ты мудрее: того ли, кто

придумал, как устроить скрытые трубы, чтобы шафранная вода била  из  них

на невиданную высоту7, как вмиг заполнить водой или осушить Еврипы,  как

соединить над пиршественным покоем поворачивающиеся плиты, чтобы они по-

казывали то одно, то другое лицо и с каждой переменой -на столе  менялся

вид штучного потолка, - или того, кто показывает себе и другим, что при-

рода не требует от нас ничего тяжкого и трудного, что мы можем прожить и

без мраморщика и кузнеца, одеться, и не торгуя с серийцами8,  иметь  все

необходимое для нашего обихода, довольствуясь тем, чего земля не  прячет

в недра? Если бы род человеческий услышал его, то понял  бы,  что  повар

так же не нужен, как солдат. (16) Мудры или подобны  мудрецам  были  те.

для кого нетрудно было попечение о теле. Необходимое требует простой за-

боты, наслажденье - многих трудов. Будешь следовать природе, - не  пона-

добится никаких ремесленников: она не пожелала занимать нас такими веща-

ми и обучила всему, что сделала для нас непременным. -  Холод  невыносим

для нагого тела. - Что же, разве шкуры зверей и других животных не могут

вполне и с избытком защитить от холода? разве многие племена не  одевают

тела древесной корой? разве птичьи перья не скрепляются так, чтобы полу-

чилась одежда? разве и в наши дни большинство скифов не надевает  лисьих

и мышиных шкурок, мягких на ощупь и непроницаемых для ветра? -  (17)  Но

нужно еще густой тенью прогонять летний зной. - Что же, разве  древность

не оставила множества укромных мест, выдолбленных или безжалостным  вре-

менем, или другой какою причиною и превратившихся в пещеры? Что же, раз-

ве не делали вручную плетенок из любой лозы, не  обмазывали  их  дешевой

глиной, не крыли потом крыши соломой, или чем-нибудь принесенным из лесу

и не проводили безмятежно зиму под дождями, стекавшими  со  скатов?  Что

же, разве не прячутся в землянках племена, обитающие близ Сиртов, у  ко-

торых из-за чрезмерного солнечного жара нет более надежного укрытья  для

защиты от зноя, чем сама иссушенная  почва?  (18)  Природа,  позволившая

всем животным жить легко, не была так враждебна человеку, чтобы он  один

не мог обойтись без наук и ремесел. Нет нам от нее такого  приказа,  нет

нужды через силу добывать то, без чего не прожить. Мы рождены на все го-

товое, но, пресытившись легко доступным, обрекли себя на трудности. Все,

что теперь достается ценой бессчетных хлопот: и кров, и покров, согрева-

ющий тело, и пища, - попадалось на каждом шагу и  давалось  задаром  или

стоило малого труда, потому что меру указывала  необходимость.  Мы  сами

сделали всё драгоценным и редким, сделали так, что без великого и много-

образного уменья ничего нельзя добыть. (19) А природа дает вдоволь  все-

го, что ей требуется. Страсть к роскоши отошла от природы, она ежедневно

сама себя разжигает и растет уже много  веков,  изобретательностью  спо-

собствуя порокам. Сперва она пожелала лишнего, потом противоестественно-

го, а напоследок превратила душу в рабыню тела и  заставила  ее  служить

его похоти. Все эти ремесла, шум которых будоражит  город,  работают  на

потребу телу, которому прежде отпускали столько, сколько рабу, а  теперь

подносят все, как хозяину. Поэтому в той мастерской ткут, в этой куют, в

той варят духи, тут учат изнеженным  телодвиженьям,  там  -  изнеженным,

расслабленным напевам. Потерялась естественная мера, ограничивающая  же-

лания необходимым; теперь желать, сколько нужно, значит, слыть  деревен-

щиной или нищим.

   (20) Трудно поверить, Луцилий, до чего легко приятность  речи  уводит

прочь от истины даже великих людей. Вот  Посидоний  (по-моему,  один  из

тех, чей вклад в философию больше прочих): ему хочется описать  сначала,

как одни нитки сучатся, другие тянутся из мягкого распушенного  волокна,

потом как подвешенный груз выпрямляет и натягивает основу, как пропущен-

ный уток, чтобы смягчить жесткость сжимающей его с двух  сторон  основы,

бердом прижимается нить к нити, - и он говорит, будто ткацкое  искусство

изобрели мудрецы, позабыв, насколько позже был придуман более тонкий его

род, когда

   Держит основу навой; станок - разделяет тростинка;

   Вот уж продет и уток меж острыми зубьями: пальцы

   Перебирают его. Проводя между нитей основы

   Зубьями берда, его прибивают они, ударяя.. .9

   А что если бы довелось ему взглянуть на ткани нашего времени, из  ко-

торых шьется ничего не прячущая одежда, не защищающая не только тела, но

и стыдливости?

   (21) Потом он переходит к земледельцам и не менее красноречиво описы-

вает землю, однажды и дважды пропаханную плугом, чтобы рыхлая почва лег-

че давала путь корням, а после брошенное в борозды семя и травы, выполо-

тые вручную, затем чтобы случайные дикие всходы не  погубили  посева.  И

это, по его словам, есть дело мудреца, как будто  сейчас  землепашцы  не

придумывают много новых способов увеличить плодородие. (22) А потом,  не

довольствуясь этими уменьями, он посылает мудреца на мельницу и в пекар-

ню. Вот что он рассказывает о том, как мудрец,  подражая  природе,  стал

выделывать хлебы: "Зерна во рту дробятся  твердостью  зубов,  когда  они

сходятся, а что не попадает под них, то язык подталкивает к тем  же  зу-

бам; потом примешивается слюна, чтобы глоток легче проскользнул в горло;

а попав в утробу, пища переваривается теплом желудка и лишь тогда  пере-

ходит в тело. (23) Следуя этому примеру, кто-то положил один шероховатый

камень на другой, наподобие зубов, половина которых неподвижна и ожидает

движенья другой половины. Потом трением камня о камень он  стал  дробить

зерна, перемалывая их вновь и вновь, пока они, растертые много  раз,  не

измельчались совсем. Затем он полил муку водой и принялся усердно месить

ее, пока она не стала податливой; тогда он вылепил хлеб, который  сперва

пекся в горячей золе и на раскаленных кирпичах;  позже  были  изобретены

печи и другие устройства, где жар послушен нашему усмотренью". Не хвата-

ет только, чтобы он и сапожное ремесло объявил изобретеньем мудрецов!

   (24) До всего этого додумался разум, -но не  поистине  правый  разум.

Ведь такие изобретенья - дело человека, а не мудреца, точно так  же  как

суда, на которых мы пересекаем реки, пересекаем моря.  приладив  паруса,

улавливающие напор ветра, приспособив сзади руль,  поворачивающий  судно

туда и сюда (пример тут взят с  рыб,  которые  легким  движением  хвоста

вправо или влево направляют в сторону свой быстрый ход). (25) "Все  это,

- говорит Посидоний, - изобрел мудрец, но счел слишком ничтожным,  чтобы

заниматься самому, и отдал более скромным помощникам". Нет,  все  это  и

придумано теми, кто по сей день этим занят. Мы знаем такие вещи, что бы-

ли созданы на нашей памяти -  например,  зеркальные  окна,  пропускающие

дневной свет через прозрачную черепицу, или приподнятые полы бань и вде-

ланные в стену трубы, по которым проходит тепло, равномерно нагревая все

и снизу, и сверху. Что говорить о мраморе, которым  сверкают  и  дома  и

храмы? О круглых и лощеных каменных громадах, поддерживающих  портики  и

залы, способные вместить целый город? О значках, слово за словом подхва-

тывающих сколь угодно быструю речь 10, так что скорость  руки  поспевает

за проворством языка? Все это придумано ничтожными рабами. (26) Мудрость

же стоит выше: она не обучает работать руками, она - наставница душ. Хо-

чешь знать, что ею добыто, что создано? Не непристойные телодвижения, не

напевы для труб и флейты, превращающих в звук проходящее сквозь них  или

излетающее из них дыхание; не оружье, не стены, не войны; нет, она  мыс-

лит о пользе, лелеет мир, зовет род людской к согласию. (27) Она, повто-

ряю, не кузнец необходимейших орудий. Зачем приписывать ей так мало? Пе-

ред тобою та, чье искусство - устраивать жизнь. А все прочие искусства у

нее в подчинении: ведь ей подвластна жизнь, а потому и все,  что  служит

украшению жизни, которую она, впрочем, направляет к блаженству, ведет  к

нему, открывает к нему пути. (28) Она показывает, что беда, а что кажет-

ся бедою; избавляет души от тщеславия и дарит им стойкое  величье;  душу

спесивую и красующуюся попусту обуздывает; не  позволяет  нам  не  знать

разницы между величием и напыщенностью; дает нам постичь  и  природу,  и

себя самое. Она объясняет, что такое боги и каковы они; что  такое  под-

земные силы, и лары, и гении, и божества второго рода - ставшие  вечными

души; где они пребывают, что делают, что могут и чего хотят.  Таково  ее

посвящение, отворяющее не городское святилище, но огромный храм всех бо-

гов, именуемый миром, и в нем открывающее духовному взору подлинные  ку-

миры, подлинные лики, - потому что для столь  величавого  зрелища  глаза

слишком слабы. (29) Потом она восходит к началам всех вещей, к  заложен-

ному в основе всего вечному разуму и силе,  развивающей  семена  сущего,

каждое на особый лад. Потом она принимается за исследованье души, -  от-

куда она, где она, долговечна ли, на сколько членов разделена. Затем фи-

лософия переходит от тел к бестелесному, разбирая, что  такое  истина  и

каковы ее доказательства, и еще - как различить двусмысленное в жизни  и

в словах, ибо и тут и там истина и ложь перемешаны.

   (30) Я утверждаю, что мудрец не отошел от низких ремесел, как  пола-.

гает Посидоний, но вообще к ним не приближался. Он бы счел,  что  недос-

тойно изобретать нечто недостойное вечного употребления, не взял бы  то-

го, что придется отложить. - (31) "Анахарсис11, - говорит  Посидоний,  -

изобрел гончарный круг, на котором лепят сосуды". А потом, встретив гон-

чарный круг у Гомера, предпочитают думать, будто под-ложны эти стихи,  а

не предание. Я не спорю, что эту вещь создал Анахарсис; а если так, зна-

чит, изобрел ее мудрец, - но не как мудрец: ведь все мудрецы многое  де-

лают не как мудрецы, а как люди. Представь себе быстроногого мудреца: он

всех обгонит, но как быстроногий бегун, а не как мудрец. Я бы хотел  по-

казать Посидонию стеклодува, который дыханием придает  стеклу  множество

таких форм, каких не вылепит и умелая рука. А способ этот отыскали после

того, как стало невозможно отыскать мудреца. - (32) "Демокрит, - утверж-

дает Посидоний, - по преданью, изобрел свод, в  котором  изгиб  наклонно

положенных камней замыкается срединным камнем". - А это, по-моему,  неп-

равда. Ведь непременно были и до Демокрита мосты и ворота, а их  верхняя

часть почти всегда изогнута. (33) И потом вы забыли, что тот же Демокрит

якобы изобрел способ смягчать слоновую кость,  превращать  расплавленную

гальку в изумруды - таким способом и по сей день  окрашивают  подходящие

для этого камешки. Пусть это изобретено мудрецом, - но изобретал  он  не

как мудрец: ведь и он делает много такого, что люди неразумные,  как  мы

видим, делают не хуже или даже более ловко и умело.

   (34) Ты спрашиваешь, что исследовал, что сделал ясным для  всех  муд-

рец? Во-первых, природу, за которой он не в пример прочим живым  сущест-

вам следил глазами, достаточно зоркими ко всему  божественному.  Во-вто-

рых, закон жизни, который он согласовал со всеобщим законом, научив  лю-

дей не только знать богов, но и следовать им, и все случайное  восприни-

мать как приказанное ими. Он запретил  повиноваться  ложным  мнениям  и,

взвесив все, всему указал настоящую цену; осудил перемешанные  с  раска-

яньем наслаждения; превознес те блага, что всегда будут нам отрадны; об-

наружил перед всеми, что самый счастливый - тот, кому не нужно  счастье,

самый полновластный - тот, кто властвует собою. (35) Я говорю не  о  той

философии, что 'гражданина отрывает от родины. богов - от мира,  которая

отдает добродетель  на  произвол  наслаждению  12,  но  о  той,  которая

единственным благом считает честность, которую не прельстят ни дары  че-

ловека, ни дары фортуны, награда которой в том, что никакой наградой  не

заманишь ее в плен.

   Я не думаю, чтобы такая философия была в тот грубый век, когда не су-

ществовало ни наук, ни искусств и люди на опыте учились всему полезному;

(36) и раньше 13, в счастливые времена, когда лежащими на  виду  благами

природы пользовались все без разбору, когда жадность и страсть к роскоши

не разобщили еще смертных и они не расторгли союза ради грабежа, люди не

были мудрецами, хотя и делали то, что положено делать мудрым мужам. (37)

Нет такого состояния рода человеческого, которым восхищались бы  больше,

чем этим, и если бы бог позволил кому-нибудь устраивать  земные  дела  и

давать народам нравы, никто не выбрал бы ничего другого, нежели памятные

нам нравы тех, чьи

   ...поля неподвластны пахарям были;

   Даже значком отмечать и межой размежевывать нивы

   Не полагалося; всё сообща добывали. Земля же

   Плодоносила сама, добровольно и без принужденья.14

   (38) Было ли поколенье людей счастливее  этого?  Они  сообща  владели

природою, а той, как матери, довольно было сил  всех  опекать,  позволяя

всем безопасно пользоваться общими богатствами. Почему же не назвать бо-

гатым поколенье смертных, среди которого нельзя было  найти  бедняка?  В

этот наилучший порядок вещей ворвалась  жадность  и,  желая  отделить  и

присвоить хоть что-то, сделала все из  безграничного  скудным  и  чужим,

принесла с собою бедность и, захотевши многого, потеряла все. (39) Пусть

она теперь мечется, стремясь возместить потерянное; пусть прибавляет по-

ле к полю, изгоняя соседей деньгами или  насилием,  пусть  сделает  свои

пашни просторными, как целая провинция, и долгие странствия по ним назы-

вает "обладанием": никакое расширение границ не вернет нас  к  тому,  от

чего мы ушли. Сделав все, мы будем владеть многим, - а владели  мы  все-

ленной. (40) Сама земля, пока ее не обрабатывали,  была  плодороднее,  и

простора хватало всем народам, не расхищавшим ее. Для людей было  равным

наслаждением находить то, что давала природа, и указывать  другому  най-

денное, и не могло быть у одного - избытка, у другого  -  нехватки:  все

делилось в полном согласии. Сильный еще не  поднимал  руку  на  слабого,

скупой еще не прятал лежащих втуне запасов, лишая  других  необходимого:

каждый заботился о других, как о себе. (41) Оружье оставалось  праздным,

руки не обагрялись человеческой кровью, и вся ненависть обращалась  про-

тив диких зверей. Те, кого защищала от солнца плотная тень рощи, кто жил

в даровом убежище, заслоняясь от свирепости стужи или дождя  кровлей  из

листвы, проводили ночь в покое, не вздохнув ни разу. Мы  ворочаемся  под

нашим пурпуром, ужаленные острыми  стрекалами  беспокойства;  а  им  как

сладко спалось на твердой земле! (42) Не висел над ними штучный потолок,

но скользили над лежащими под открытым небом светила, и было перед  ними

величавое зрелище ночи. Мир обращался в вышине, беззвучно совершая столь

великий труд. И днем, и ночью был открыт  их  взору  этот  прекраснейший

дом, им отрадно было наблюдать созвездия, как одни покидают середину не-

ба, другие восходят из невидимых его областей. (43) Разве  не  сладостно

было странствовать в виду этой усеянной чудесами шири? А вас пугает  ма-

лейший скрип вашей крыши, вы бежите, сломя голову, едва что-то  затрещит

среди росписей 15. Ни у кого не было домов в размер города - был  воздух

и вольное дыхание на просторе, и легкая тень скалы либо дерева, и  проз-

рачные источники, и ручьи, не загрязненные ни канавами, ни  трубами,  ни

иными насильственными путями, но бегущие по своей воле, и луга, красивые

без всякого искусства, и среди них - грубая хижина,  сложенная  неумелой

рукой. Таков был дом у живших в согласье с природой, в нем отрадно  было

обитать, не боясь ни его, ни за него. А теперь само жилище есть одна  из

первых причин нашего страха.

   (44) Но, хотя жизнь их была превосходна и чужда коварства, они не бы-

ли мудрецами, коль скоро это имя знаменует самое высокое совершенство. Я

не отрицаю, что были мужи высокого духа, так сказать, рожденные прямо от

богов: ведь нет сомнения, что мир, еще не истощенный родами,  производил

на  свет  только  самое  лучшее.  И,  однако,  насколько  по  врожденным

свойствам все были и сильнее, и способнее к труду, настолько  ум  их  не

был усовершенствован. Ведь природа не дает добродетели: достичь ее - это

искусство. (45) Они еще не искали ни золота, ни серебра, ни самоцветов в

глубине земной грязи; не могло быть такого, чтобы человек убивал челове-

ка не в сердцах, не из страха, а ради зрелища. Не было  еще  ни  пестрых

одежд, ни тканого золота - его и не добывали еще. (46) Что  же  выходит?

Они были невинны по неведенью; а это большая разница, не  хочет  человек

грешить или не умеет. У них не было справедливости, не было  разумности,

воздержности, мужества. В их грубой жизни были некие подобья этих добро-

детелей, сама же добродетель достается на долю только душе наставленной,

обученной, достигшей вершин благодаря неустанному упражнению. Для  этого

- но лишенными этого - мы и рождаемся. В лучших из нас, покуда нет обра-

зования, имеются лишь задатки добродетели, но не добродетель. Будь  здо-

ров.

Рейтинг публикации:

0

Комментарии (0) | Распечатать

Добавить новость в: