Луций Анней Сенека. НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ (Часть 2)

   Письмо LXXII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) То, о чем ты меня спрашиваешь, было ясно мне само собою, когда  я

это дело изучал. Но давно уже я не упражнял память, и она с трудом  меня

слушается. Со мной, я чувствую, случилось то же, что бывает  с  книгами,

слипшимися от долгого лежания; надо расправить душу и время  от  времени

перетряхивать то, что в ней накопилось, чтобы оно было наготове в  любой

миг, когда потребуется. Так что покуда я отложу  ответ:  на  него  нужно

потратить много труда и стараний. Я возьмусь за это дело, когда  у  меня

будет надежда посидеть подольше на месте. (2) Есть  вещи,  о  ко"  торых

можно писать и в двуколке; а есть такие, что требуют ложа, досуга, уеди-

ненья. И все-таки даже в те дни, когда ты завален делами,  нужно  чем-то

заниматься - и заниматься весь день. Ведь не бывает так, чтобы не возни-

кали все новые дела, - мы сами сеем их, так что из одного вырастает нес-

колько, а потом сами же даем себе отсрочку. - "Когда  я  закончу  то-то,

тогда налягу всеми силами; когда улажу эту неприятность, тогда и предам-

ся ученым занятиям". - (3) Нет, философии нельзя отдавать один лишь  до-

суг - надо всем пренебречь ради усердия к ней, для которой никакого вре-

мени не хватит, хотя бы наша жизнь и продлилась до крайнего срока, отпу-

щенного людям. Бросишь ли ты философию на время или насовсем  -  разницы

нет: она не останется там, где ты прервал занятия, - нет, как распрямля-

ется сжатое силой, так возвращается к самому началу все, что не движется

непрерывно вперед. Нужно сопротивляться делам и не  распределять  их,  а

устранять. Не бывает времени, неподходящего для спасительных занятий,  -

хотя многие оставляют их из-за тех дел, ради которых и нужны занятия.  -

(4) "Но случается, что-нибудь и мешает". - Мешает, да не тому, чья  душа

при любых хлопотах радостна и  окрылена.  Веселье  не  достигших  совер-

шенства прерывается, радость мудреца постоянна, ее  не  прервет  никакая

причина, никакая судьба. Мудрый всегда и везде спокоен. Ведь он от чужо-

го не зависит и не ждет милости ни от фортуны, ни от  людей.  Счастье  у

него как дома: будь это счастье в его душе пришлым, оно бы и ушло  отту-

да, но ведь оно в ней и родилось. (5) Иногда подступает извне нечто, на-

поминающее о неминуемой смерти, - но лишь  слегка  задевает  поверхность

кожи. Какая-нибудь неприятность, повторяю, обдаст его своим дыханьем,  -

но величайшее его благо непоколебимо. Итак, все неприятное остается вов-

не: так порой на здоровом, крепком теле вскакивают прыщи или язвочки, но

внутри нет никакой болезни. (6) Между достигшим мудрости и идущим к  ней

та же, повторяю, разница, что между здоровым и оправляю щимся от  долгой

и тяжелой болезни, у которого нет еще здоровья, а есть облегчение  неду-

га. Не будет он внимателен - наступит ухудшение, и все начнется сначала.

А мудрец не может ни заболеть снова, ни занемочь тяжелее. Телу  здоровье

дается на время, врач, если и вернет его, то не навсегда, и часто  врача

зовут к тому же, к кому приглашали прежде. А душа излечивается раз  нав-

сегда. (7) Я скажу тебе, как распознать здорового: он доволен собою, до-

веряет себе, знает, что для блаженной жизни ничего не дают ни все молит-

вы смертных, ни те благодеяния, которые оказывают,  которых  добиваются.

Ведь все, к чему можно прибавить, несовершенно, от чего можно отнять, не

вечно; а кому нужна вечная радость, тот пусть  радуется  только  своему.

Все, на что зарится толпа, притекает и утекает; фортуна ничего  не  дает

во владение, но и преходящие ее дары приятны лишь тогда, когда разум  их

приправит и смешает: ведь это он умеет придавать вкус даже  тем  внешним

благам, которые невкусно поглощать с жадностью.

   (8) Аттал часто приводил такое сравнение: "Видел ты когда-нибудь, как

собаки ловят на лету кусок хлеба или мяса,  брошенный  хозяином?  А  что

поймает, она сразу заглатывает целиком и снова разевает пасть в  надежде

на будущее. Так же и мы: если фортуна что и бросит нам,  насторожившимся

в ожиданье, - мы и то проглатываем без всякого удовольствия и снова сто-

им, навострив уши и готовые схватить". С мудрым  такого  не  бывает:  он

всегда сыт. А если ему и попадется что-нибудь, он берет спокойно и  отк-

ладывает в сторону. Он наслаждается величайшей, постоянной  и  незаемной

радостью. (9) А если кто и полон доброй воли, и сделал  успехи,  но  еще

далеко не дошел до вершины, тот попеременно то возносится, то падает ду-

хом, то поднимается к небесам, то стелется по земле. Тяжело  нагруженные

и неопытные падают бесконечно, летят,  словно  в  беспредельную  пустоту

Эпикурова хаоса. (10) Но есть и третий род людей: они уже совсем подошли

к мудрости, и хотя не достигли ее, но она у них перед  глазами,  до  нее

рукой подать. Такие уже не будут поколеблены,  не  отойдут  вспять:  они

хоть и не на суше, но уже в гавани.

   (11) Вот и выходит: если так велика разница между взошедшими к верши-

не и оставшимися внизу, если даже достигшие середины не только  получают

плоды, но и рискуют скатиться вниз 1, то мы не должны давать простор де-

лам. И нельзя допускать их к себе: стоит войти одному - и  оно  приведет

на свое место сотню других. Поставим же им преграду в самом истоке! Луч-

ше пусть не начинаются, чем прекратятся. Будь здоров.

   Письмо LXXIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) По-моему, ошибаются те, кто полагает,  будто  верные  приверженцы

философии из непокорности и упрямства презирают должностных лиц и царей,

словом, всех, кто управляет общественными делами. Наоборот,  ни  кто  не

чувствует к ним такой благодарности, и недаром: никто не получает от них

больше тех, кому они дают покой и досуг. (2) Поэтому люди,  чья  высокая

цель - жить праведно - недостижима без общего спокойствия в государстве,

непременно будут чтить как отца подателя этого блага - куда больше,  чем

те не знающие покоя в гуще дел, которые многим обязаны правителю, но  во

многом его и винят, и чью жадность, возрастающую по мере  насыщения,  не

утолит никакая щедрость. Кто думает, как бы получить, забывает  о  полу-

ченном, и самый гнусный порок жадных - неблагодарность. (3)  К  тому  же

любой из причастных к делам государства смотрит не на то,  скольких  сам

побеждает, а на тех, кто может его победить; для этих  не  так  радостно

видеть многих у себя за спиной, как горько глядеть хоть на одного, бегу-

щего впереди. Это общий порок честолюбцев: они  не  оглядываются.  И  не

только честолюбие не знает покоя, но и вообще алчность: всякий конец для

нее - лишь начало. (4) А человек чистосердечный  и  порядочный,  который

покинул курию и форум и отошел от государственных  дел  ради  дел  более

важных, любит тех, чья охрана дает ему такую возможность,  и  только  он

один безвозмездно свидетельствует им свою благодарность за великую услу-

гу, оказанную неведомо для них самих. И те, под чьей защитой  занимается

он благородными искусствами, чтимы и уважаемы им не меньше, чем  настав-

ники, чьим благодеянием мог он выйти из тупика. - (5) "Но ведь и  других

царь защищает своей силой". - Кто с этим спорит? Но как из всех, кому на

пользу морская тишь, больше всего считает себя  обязанным  Нептуну  тот,

кто больше вез и чей товар ценней, как ревностней исполняет обет  купец,

чем путешественник, а из купцов щедрее благодарность того, кто вез  иду-

щие на вес золота благовония и пурпур, нежели того, чьи товары стоят  не

дороже корабельного балласта, - так и благодеянье мирной жизни,  оказан-

ное всем, глубже чувствует муж, который пользуется ею во благо. (6) Ведь

среди облаченных в тогу немало таких, для кого мир хлопотнее войны. Или,

по-твоему, так же обязаны подателю мира те, кто тратит мирное  время  на

пьянство, и блуд. и другие беспутства, которым надо положить конец  даже

ценою войны? Неужели, ты полагаешь, мудрец до того несправедлив, что  не

считает лично себя обязанным за благодеяние, оказанное всем? Я обязан  и

солнцу, и луне - а они не для меня одного восходят; я благодарен году  и

божеству, управляющему его временами, - хотя все это устроено не  в  мою

честь.  (7)  Только  глупая  жадность  смертных  различает  владенье   и

собственность и не считает своим принадлежащее всем.  А  мудрый  считает

своим больше всего то, чем владеет сообща с человеческим родом. Ведь оно

не было бы общим, если бы каждый не имел своей доли, и как бы  эта  доля

ни была мала. каждый становится соучастником. (8) К тому  же  великие  и

подлинные блага делятся не так. что на душу  приходится  лишь  ничтожная

часть: нет. каждому достается все целиком. Из предназначенного к раздаче

люди уносят столько, сколько обещано на одного; угощение и даровое  мясо

и все. что можно взять в руки. расходится по  частям;  а  вот  неделимые

блага - свобода, мир - целиком принадлежат и всем вместе,  и  каждому  в

отдельности. (9) Мудрец помнит, благодаря кому  пользуется  их  плодами,

благодаря кому общественная необходимость не призывает его к  оружию,  к

несению стражи, к охране стен и ко всем многочисленным военным трудам, -

и он благодарен своему кормчему. Тому и учит философия: быть благодарным

за благодеяния и платить за них благом; но  порой  сама  признательность

служит платой.

   (10) Значит, мудрый не станет отрицать, сколь многим он обязан  тому,

чье управление и попечение даруют ему щедрый  досуг,  и  право  распоря-

жаться своим временем, и покой, не нарушаемый общественными обязанностя-

ми.

   О Мелибей, мне бог даровал такие досуги, Ибо всегда для меня он будет

богом...

   (11) Если говорящий так многим обязан за этот  досуг,  наивысший  дар

которого - в том, что

   Он и коровам моим пастись, как видишь, позволил, И самому мне играть,

что хочу, на сельской тростинке,1 -

   то во сколько же оценить нам досуг, проводимый среди богов и нас  са-

мих делающий богами?

   (12) Так я утверждаю, Луцилий, и зову тебя к небесам кратчайшей доро-

гой. Секстий часто говорил: "Юпитер может не больше, чем муж  добра".  У

Юпитера есть много такого, что посылает он людям; но из двух мужей добра

не будет лучшим тот, который богаче, как из двух  одинаково  искусных  в

обращении с кормилом не назовешь лучшим того, чей корабль больше  и  на-

ряднее. (13) Чем Юпитер превосходит добродетельного человека? Он  добро-

детелен дольше. Мудрый ценит себя ничуть не ниже оттого, что его  добро-

детелям отмерено недолгое поприще. Так из двух мудрецов умерший  в  ста-

рости не блаженнее того, чья добродетель была ограничена немногими года-

ми; так и бог берет над мудрецом верх не счастьем, а долгим веком.  (14)

Не та добродетель больше, что жила дольше. Юпитер всем владеет, - но все

отдает другим во владение. И одним только правом пользуется  он  один  -

быть подателем всего, чем пользуются люди. Мудрый  с  таким  же  презри-

тельным спокойствием видит все в чужих руках, как и сам Юпитер, и  ценит

себя еще выше потому, что Юпитер не может всем этим пользоваться, а муд-

рец не хочет. (15) Поверим же Секстию, указывающему прекраснейший путь и

восклицающему:

   "Так восходят до звезд! 2 Так, следуя за умеренностью; так, следуя за

воздержностью; так, следуя за храбростью!" - Боги не привередливы  и  не

завистливы; они пускают к себе и протягивают руку поднимающимся. (16) Ты

удивляешься, что человек идет к богам? Но и бог приходит к людям и  даже

- чего уж больше? - входит в людей. Нет благомыслия без бога. В  челове-

ческое тело заброшены божественные семена; если их примет добрый  земле-

пашец, взойдет то, что посеяно, и урожай будет под стать семени, из  ко-

торого возрос; а если дурной, - они умрут, как в  бесплодной  болотистой

почве, и взойдут сорняки вместо злаков. Будь здоров.

   Письмо LXXIV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Твое письмо и обрадовало меня, и ободрило в моей вялости,  и  еще

разбудило мою память, теперь неповоротливую и ленивую. Неужели  ты,  мой

Луцилий, сомневаешься в том, что наилучшее  средство  достичь  блаженной

жизни - это убежденье в одном: только то благо, что честно? Кто  считает

благом нечто иное, переходит под власть фортуны и зависит от чужого про-

извола; а кто ограничил благо пределами честности, - у  того  счастье  в

нем самом. (2) Одного печалит утрата детей, другого тревожат их болезни,

третьего мучит их позор или обида, им нанесенная. Того изводит любовь  к

чужой жене, этого - к своей собственной; найдутся и такие, кого  терзает

провал на выборах, и такие, кому сама почетная должность не дает  покоя.

(3) Но самую многолюдную толпу несчастных из числа смертных составят те,

кого томит ожидание смерти, отовсюду угрожающей нам, ибо нет такого мес-

та, откуда бы она не могла явиться. Вот и выходит, что  нам,  словно  на

вражеской земле, надо озираться во все стороны и на всякий шум поворачи-

вать голову. Если не отбросить этот страх, придется  жить  с  трепещущим

сердцем. (4) Встретятся нам и сосланные и лишенные достояния, и те, кому

мало их богатств, - а это худший род бедности; встретятся и  потерпевшие

крушение или подобие крушения - те ничего не ожидавшие и уверенные в бу-

дущем, кого либо гнев народа, либо зависть, злейшая пагуба лучших людей,

стали швырять, словно буря, как раз тогда и налетающая, когда пловцы до-

верятся ясной погоде, или поразили, словно внезапная молния,  приводящая

в трепет всех вокруг. Ибо как в грозу всякий, кто стоял  ближе  к  огню,

цепенеет наравне с задетым молнией, так и при всяком несущем беду  наси-

лии одного поражает несчастье, остальных - страх, и возможность беды пе-

чалит их не меньше, чем потерпевшего - беда. (5) Чужие внезапные горести

тревожат душу всех свидетелей. Как птиц пугает звук пустой пращи, так мы

бежим прочь не только от удара, но и от шума.

   Не может быть блаженным тот, кто поверил  пустому  мненью.  Ведь  нет

блаженства без неустрашимости, а жить  среди  опасений  плохо.  (6)  Кто

больше всего предан случайному, тому не выпутаться  из  тревог:  слишком

много поводов к ним он сам для себя создал. Кто хочет прийти в  безопас-

ное место, тому одна дорога: презирать все  внешнее  и  довольствоваться

тем, что честно. Ведь кто думает о добродетели, будто есть благо  больше

нее и кроме нее, тот подставляет полу, чтобы поймать брошенную  фортуной

подачку, и ждет в тревоге, что же она пошлет. (7) Нарисуй-ка в душе  та-

кую картину: фортуна - устроительница игр - осыпает собравшихся смертных

почестями, богатствами, милостями;  но  кое-что  пропадает,  разорванное

расхватывающими руками, кое-что приходится делить с бесчестными  сотова-

рищами, кое-что приносит великий ущерб тем, кому достается; часть оказы-

вается у тех, кому нет до этого дела, часть теряется, потому что расхва-

тывается слишком жадно, или пропадает на стороне,  потому  что  уносится

слишком поспешно. И даже удачно хватавшему захваченное не  принесет  на-

долго радости. Так что всякий, кто благоразумней  других,  едва  увидев,

как вносят подарки, убегает из театра, зная, до  чего  дорого  обходятся

пустяки. Никто не сцепится с уходящим врукопашную, никто не ударит  уда-

ляющегося: вся свалка - вокруг добычи. (8) Так  же  обстоит  дело  и  со

всем, что с высоты швыряет нам фортуна. Мы, несчастные, бушуем, разрыва-

емся на части, жалеем, что рук только две, оглядываемся то в  ту,  то  в

эту сторону. Нам кажется, что дары ее, раззадоривающие наши  вожделенья,

раздаются слишком поздно и достаются немногим, хоть ждут их все. (9) Они

падают - мы готовы кинуться к ним; захватим что-нибудь и  радуемся,  что

других обманула пустая надежда; дешевая добыча часто стоит  нам  большой

неприятности или обманывает нас, оставив ни с чем. Так уйдем с этих игр,

уступим место хватающим! Пусть они зарятся на эти ненадежные блага, что-

бы вся их жизнь стала еще более ненадежной.

   (10) Кто решил достичь блаженства, тот пусть помнит,  что  есть  одно

только благо - честность. А если он видит и  другие  блага,  значит,  он

плохо думает о провидении, потому что с людьми  справедливыми  случается

много неприятностей и потому, что все, уделяемое нам от него, кратковеч-

но и ничтожно в сравнении с долговечностью всей вселенной. (11)  Вот  от

таких-то жалоб и получается, что мы оказываемся неблагодарными  истолко-

вателями божественной воли. Мы сетуем, что все достается нам и не  всег-

да, и помалу, и не наверняка, и ненадолго. Поэтому ни жить,  ни  умирать

мы не хотим: жизнь нам ненавистна, смерть страшна.  Всякий  наш  замысел

шаток, и никакая удача не может нас насытить. А причина в  том,  что  мы

еще не достигли неизмеримого и непревзойденного блага, на котором не мо-

жет не остановиться наше хотение, так как выше  вершины  нет  ничего.  -

(12) Ты спросишь, почему добродетель ни в чем не нуждается?  -  Она  до-

вольствуется тем, что есть, не жаждет того, чего нет; если есть, сколько

нужно, ей не бывает мало. Откажись от этого суждения - и не останется ни

благочестия, ни верности. Ведь желающему быть и верным, и  благочестивым

придется вытерпеть многое из того, что принято называть злом, и  пожерт-

вовать многим из того, чему мы привержены как благу. (13)  Погибнет  му-

жество, которое в том и состоит, что мы должны рисковать собою; погибнет

благородство, которое только тогда и может возвыситься, когда с  презре-

нием сочтет мелким все то, чего толпа желает как самого великого; погиб-

нет благодарность, которую никто не воздаст, если  бояться  труда,  если

признавать что-нибудь более ценным, чем верность, и не стремиться к  са-

мому лучшему.

   (14) Но перейдем к другому. Либо благо - совсем не то, что так имену-

ется, либо человек счастливее бога: ведь того, что готово для нас, у бо-

га нет и в заводе; он чужд и похоти, и изысканности пиров, и богатств, и

всех этих приманок, завлекающих человека дешевыми наслаждениями. Значит,

либо придется поверить, что бог лишен благ, либо это как раз и доказыва-

ет, что все, чего лишен бог, не есть благо. (15) Прибавь еще  одно:  то,

что хочет прикинуться благом, отпущено животным щедрее, чем людям. Они и

прожорливее нас, и неутомимее в любви, и сил у них  больше,  и  здоровье

более крепкое и стойкое; следовательно, они намного счастливее человека.

Да и живут они, не зная ни низости, ни козней, и наслаждаться они  могут

больше и легче нас, не опасаясь ни стыда, ни раскаянья. (16) Так рассуди

же, можно ли назвать благом то, в чем человек превосходит  бога.  Высшее

благо мы должны хранить в душе; оно лишится всякой цены,  если  перейдет

из лучшей части нашего существа в худшую,  если  будут  полагать  его  в

чувствах, которые у бессловесных животных деятельнее, чем у нас.  Нельзя

думать, будто плоть - источник высшего нашего счастья. Те  блага  истин-

ные, которые даются разумом, они и прочны, и постоянны, и  не  могут  ни

погибнуть, ни пойти на убыль. (17) Прочие же блага мнимые, имя у них  то

же, что и у благ истинных, но свойств блага в них нет. Их следует имено-

вать "благополучными" или (лучше скажу на нашем языке) "предпочтительны-

ми" обстоятельствами и помнить, что они - наши слуги, а не части нас са-

мих; пусть они будут при нас, но нам нельзя забывать, что они  вне  нас.

Даже покуда они при нас, - причислять их надо к вещам  второстепенным  и

незначительным, которыми никто не должен кичиться. Есть ли  что  глупее,

чем гордиться собою по поводу того, к чему сам  не  приложил  рук?  (18)

Пусть благополучие к нам пришло, - но оно не срослось с нами,  так  что,

если его отнимут, можно потерять его без  кровавых  ран.  Будем  пользо-

ваться им, но не похваляться; да и пользоваться будем  умеренно,  словно

доверенным нам достоянием, которое придется вернуть. Неразумный, достиг-

ши благополучия, долго его не удержит: ведь счастье, если забыть о мере,

само себя душит. Кто поверил мимолетным благам, тот быстро их лишится; а

если и не лишится, будет ими раздавлен. Немногим удалось мягко сложить с

плеч бремя счастья; большинство падает вместе с тем, что их вознесло,  и

гибнет под обломками рухнувших опор. (19) Потому-то и  нужно  благоразу-

мие, которое указывает меру и учит бережливости, между  тем  как  невоз-

держность сама спешит разрушить собственное благополучие. Где нет  меры,

там и срок короток, если только не наложит узды укротитель-разум. Свиде-

тельство этому - судьба многих городов, чья надменная власть пала в пол-

ном расцвете, потому что все накопленное добродетелью погубила неумерен-

ность. От таких превратностей и надобно защищаться. Нет стен,  непобеди-

мых для фортуны; так возведем укрепления внутри себя! Если здесь все на-

дежно, человека можно осаждать, но нельзя взять приступом. - (20) Ты хо-

чешь знать, каковы эти укрепленья? - Что бы с тобой ни случилось, не вы-

ходи из себя; знай, что все направленное, на  первый  взгляд,  к  твоему

ущербу, служит сохранению вселенной, что в нем-то как раз и  осуществля-

ется положенный миру кругооборот. Что угодно богу, то пусть будет угодно

и человеку; пусть он дивится в себе только тому, что смог стать  непобе-

димым и научился попирать всякое зло, что благодаря разуму, сильнее  ко-

торого нет ничего, подчинил себе превратности, боль и обиду.  (21)  Люби

разум - и эта любовь даст тебе оружие против жесточайших испытаний.  Лю-

бовь к детенышу гонит зверя на рогатину, дикость и неразумный порыв  де-

лают его неукротимым. Души юно шеи жажда славы полнит презрением к мечам

и огню; некоторых призрак и тень добродетели заставляют  по  своей  воле

идти на смерть. Но куда более отважен и стоек в сравнении со  всем  этим

разум! И тем решительнее вырвется он из любых страхов  и  опасностей.  -

(22) "Это не дело - отрицать всякое благо, кроме честности! Такие валы и

рвы не защитят и не укроют вас от ударов фортуны! Вы сами признаете, что

к числу благ относятся и преданность детей, и добрые нравы сограждан,  и

любовь родителей. На грозящие им опасности вы не можете смотреть спокой-

но: вас не оставят равнодушными смерть детей, сограждане в осаде,  роди-

тели в рабстве". - (23) Я изложу сперва то, что обычно отвечают на такие

возражения в нашу защиту, а потом и то, что, по-моему, следовало бы  еще

ответить. Одно дело - когда  то,  чего  мы  лишаемся,  оставляет  взамен

что-нибудь неприятное: так крепкое здоровье, если его испортить, превра-

щается в болезненность, острое зрение, притупившись, делает нас слепыми;

а когда подсечены колени, мы не только теряем проворство, но и  делаемся

бессильны. Другое дело - все то, что перечислено раньше: тут  нам  такая

опасность не грозит. Почему? Если я потеряю благородного друга,  мне  не

придется взамен страдать от коварства; если я похороню добрых детей,  их

места не займут бесчестные. (24) И потом - теряем мы не друзей,  не  де-

тей, но их тела. Человек добра погибает не иначе, как ставши  дурным;  а

этого не допускает природа, потому что и добродетель, и всякое ее творе-

ние не знают порчи. И еще, пусть погибли друзья, погибли любимые дети, в

которых исполнились молитвы отца, - есть нечто, способное заполнить пус-

тоту утраты. - Ты спросишь, что это? - То самое, что сделало их  достой-

ными: добродетель. (25) Она не допускает ни пяди пустоты,  занимает  всю

душу, не дает тосковать; ее одной нам довольно, ибо она - суть и  начало

всех благ. Задерживают ли проточную воду, утекает ли  она  -  разве  это

важно, если цел ее источник? Ведь если один потерял детей,  другой  нет,

ты не скажешь, будто в жизни второго больше  справедливости  или  больше

порядка, больше разумности, больше честности - словом, будто она  лучше?

Мы не становимся мудрее оттого, что друзей у нас множество,  или  глупее

оттого, что их теряем; а значит, не становимся ни блаженнее, ни несчаст-

нее. Покуда цела добродетель, ты не почувствуешь никакой утраты.

   - (26) "Что же, разве не блаженнее окруженный толпою друзей и детей?"

- Чем он блаженнее? Ведь высшее благо не знает ни ущерба,  ни  прироста;

оно всегда в одних пределах, как бы ни вела себя  фортуна.  Отпущена  ли

человеку долгая старость или он скончается, не дожив до старости, - хоть

век будет различен, мера высшего блага не изменится. (27)  Начертишь  ли

ты больший или меньший круг, - это скажется лишь на его площади, а не на

его форме; и пусть один круг останется надолго, другой ты, едва  очертив

на песке, тут же сотрешь - форма обоих будет одна. Все,  что  правильно,

оценивается не по величине, не по числу, не по времени;  его  нельзя  ни

расширить, ни сжать. Сокращай как хочешь честно прожитую жизнь, сведи ее

от столетия к одному дню - она не станет менее честной. (28) Иногда доб-

родетель распространяется вширь, - пра вит царствами, городами,  провин-

циями, законодательствует, щедра на услуги детям и близким; иногда стес-

нена узкими пределами бедности, изгнанья, одиночества; но она не  стано-

вится меньше, сведенная с вершин в частную жизнь, из царских чертогов  -

в низкую хижину, (29) лишенная обширных прав в государстве и запертая  в

одном доме, в тесном углу. Она не теряет величия, когда уходит  в  себя,

отовсюду изгнанная, потому что вопреки всему велик и несгибаем  ее  дух,

совершенна мудрость, непреклонна справедливость. А значит, не теряет она

и блаженства, которое все заключено в одной только душе, и остается  ог-

ромным, непоколебимым и безмятежным, чего нельзя достичь без знания всех

дел божеских и человеческих.

   (30) А теперь о том, что, как было сказано, хотел бы ответить я. Муд-

рого не удручает утрата детей или друзей: он с тем же спокойствием пере-

носит их смерть, с каким ждет своей, и как своей смерти  он  не  боится,

так о смерти близких не горюет. Добродетель сильна  последовательностью:

все ее дела согласны и созвучны с нею,  но  это  созвучие  гибнет,  если

дух,. которому надлежит быть высоким, угнетен тоской или скорбью. Всякий

трепет и тревога, и леность в любом деянии  несовместимы  с  честностью.

Ибо честность спокойна и неустрашима, она всегда налегке, всегда нагото-

ве. - (31) "Что же, мудрецу не знакомо даже подобие волнения? Не поблед-

неет он, не изменится в лице, не похолодеют у него руки? Не  почувствует

он ничего из того, что происходит с нами не по велению души, а безотчет-

но, под внезапным действием самой природы?" - Почувствует,  конечно.  Но

останется при своем убеждении, что все это - еще не зло и здоровому духу

ради этого поникать не пристало. Все, что нужно сделать, он сделает сме-

ло и быстро. (32) Кто не согласится, что это свойства глупцов  -  делать

всякое дело вяло и неохотно, посылать тело в один конец, душу - в другой

и рваться во все стороны сразу? Чем глупость кичится,  за  что  любуется

собою, за то как раз ее и презирают; и даже то, чем хвалится, она делает

неохотно. А если она боится какого-нибудь несчастья, то в  ожидании  его

страдает так, словно оно уже пришло, и боязнь приносит ей все муки,  ко-

торых она страшится. (33) Как у слабых здоровьем недугу предшествуют не-

кие признаки - вялость всех мышц" и беспричинная усталость, и зевота,  и

пробегающий по телу озноб, - так и слабый дух содрогается задолго до то-

го, как обрушатся несчастья: он предвосхищает их и падает раньше  време-

ни. Но есть ли что безумнее, чем мучиться  от  страха  перед  будущим  и

вместо того, чтобы сохранить силы для пытки, призывать  и  приближать  к

себе те беды, (34) которые, если уж нельзя их прогнать, лучше  оттянуть?

Ты хочешь убедиться, что никто не должен страдать от предстоящего? Пусть

кто-нибудь услышит, что через пятьдесят лет его ждет мучительная  казнь,

- ведь он и не взволнуется, если не перескочит через весь этот  промежу-

ток и сам себя не потопит в том горе, которое будет век  спустя.  То  же

самое, когда души, которые наслаждаются своей болезнью и сами ищут пово-

дов для скорби, печалятся из-за того, что давно прошло и забыто. Что ми-

нуло, что настанет, этого сейчас нет,  и  мы  ни  того,  ни  другого  не

чувствуем. А больно только тогда, когда чувствуешь. Будь здоров.

   Письмо LXXV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты пеняешь мне за то, что письма мои не так  тщательно  написаны.

Но кто же говорит тщательно, кроме тех, кто  хочет  говорить  напыщенно?

Какой была бы моя речь, если бы мы вместе сидели или гуляли, - такими же

необработанными и непринужденными пусть будут и мои письма, в которых  я

не хочу никакой изысканности, никакой нарочитости. (2) Будь это  возмож-

но, я предпочел бы без слов прямо показать тебе все, что я чувствую. Да-

же и споря, я бы не топал ногою, не указывал бы рукой, не повышал бы го-

лоса, - все это я бы оставил ораторам, довольствуясь тем, что  донес  бы

до тебя свои чувства, не приукрасив их и не унизив. (3)  Одно  только  я

хочу тебе доказать: что я говорю, то и чувствую, и не  только  чувствую,

но и люблю. Детей целуют иначе, чем любовницу; но и в такой ласке,  чис-

той и скромной, ясно видно чувство.

   Нет, я, право же, не хочу, чтобы сказанное о таких важных вещах  было

постным и сухим; философия не отвергает дарованья, не нужно только слиш-

ком уж трудиться над словом. (4) Пусть будет нашей  высшей  целью  одно:

говорить, как чувствуем, и жить, как говорим. Тот исполнил  свое  обеща-

ние, кто одинаков, слушаешь ли ты его, или смотришь. (5) Мы увидим,  ка-

ков он, велик ли он, если только он един. Пусть наши слова  приносят  не

удовольствие, а пользу. А если украшения красноречия даются без  хлопот,

если они под рукой и стоят немного, - пусть будут и  они,  но  лишь  со-

путствуя вещам более прекрасным. Пусть красноречие прежде показывает их,

чем себя. Все прочие науки совершенствуют дарованье, здесь же дело  идет

о душе. (6) Больной ищет не того врача, что  красно  говорит  '.  А  кто

встретит такого, что и лечить умеет, и изящно рассуждает  о  необходимых

средствах лечения, тот, конечно, будет доволен. Но и напав на  врача,  к

тому же еще красноречивого, не с чем себя поздравлять:  это  все  равно,

как если опытный кормчий окажется красавцем. (7) Зачем ты  щекочешь  мне

уши? Зачем развлекаешь меня? Не в этом дело! Меня нужно  прижигать,  ре-

зать, отлучить от пищи! Для этого тебя позвали. Ты должен лечить болезнь

тяжелую, застарелую,  заразившую  многих.  Работы  у  тебя  столько  же,

сколько у врача в пору поветрия. Ты хлопочешь о словах? Радуйся и  тому,

что предмет тебе по плечу! Когда ты успеешь так много выучить? Когда ус-

воишь выученное так прочно, что оно уже не уйдет от тебя? Когда  испыта-

ешь его? Ведь тут, не в пример прочему, мало запомнить: нужно все испро-

бовать в деле! Блажен не тот, кто знает, а кто делает.

   - (8) "Что же выходит? Ниже него нет ступенек? Сразу же за мудрецом -

пропасть?" - Нет, по-моему. Те, что идут к мудрости,  остаются  в  числе

неразумных, но далеко от них оторвались; да и между самими идущими  раз-

рывы велики. Они, по мненью некоторых, разделяются на три  разряда.  (9)

Первый - это те, кто еще не овладел мудростью, но подошел к  ней  вплот-

ную. Однако то, что близко, все же вне нас. - Ты спросишь, кто  они  та-

кие? - Они расстались со всеми пороками и страстями;  они  выучили  все,

что надо было постичь; но их надежность еще не  испытана,  приобретенным

благом они еще не пользуются. Правда, они уже не могут  скатиться  туда,

откуда бежали, - с того места, куда они добрались, сползти назад нельзя;

но им самим это еще невдомек, они, как я писал в одном письме , не  зна-

ют, что знают нечто. Иногда им удается воспользоваться своим благом,  но

не удостовериться в нем. (10) Некоторые так определяют разряд, о котором

у нас речь: от болезней духа они уже ушли, от страстей - нет и стоят все

еще на скользком месте, потому что вне опасности - -только те, кто  сов-

сем избавился от злонравия; а избавляются от него, только когда его мес-

то заступит мудрость.

   (11) О том, какая разница между болезнью души и страстью,  я  говорил

уже не раз, теперь только напомню. Болезни -  это  пороки  застарелые  и

упорные, вроде скупости или непомерного честолюбия; они, однажды овладев

душой3, тесно срастаются с ней и становятся ее постоянным  злом.  Короче

говоря, болезнь есть извращенное, но упорное суждение, -  например,  что

нужно изо всех сил добиваться того, чего стоит добиваться лишь без траты

сил; или, если угодно, можно определить и так: это - чрезмерное стремле-

ние к вещам, стремиться к которым стоит лишь немного или вовсе не стоит;

или еще: это значит дорого ценить то, что ценится дешево  или  вовсе  не

ценится. (12) Страсти же - это душевные порывы,  предосудительные,  вне-

запные и безудержные; от них, если они часты и запущены, начинаются  бо-

лезни: так насморк, который не стал постоянным, переходит  в  кашель,  а

непрерывный и застарелый вызывает чахотку. Выходит, те, что продвинулись

дальше других, недоступны для болезней; а страсти обуревают и  тех,  кто

близок к совершенству.

   (13) Второй разряд - это те, кто избавился от наибольших зол  души  и

от страстей, но так, что безопасность ненадежна: они еще могут скатиться

к прежнему. (14) Третий - это те, кто изжил множество тяжких пороков, но

не все: скупость они прогнали, а гнев еще чувствуют; похоть их не  будо-

ражит, а честолюбие одолевает; желаний у них нет, а страх  остался,  или

страху перед одним они стойко противятся, страху перед другим -  уступа-

ют, например, смерть презирают, боли пугаются.

   (15) Поразмыслим-ка немного о сказанном. Не так-то  плохо  обстоит  с

нами дело, если нас можно причислить к последнему разряду. Чтобы  занять

вторую ступень, нужны счастливые природные задатки, нужно великое и неп-

рестанное усердие в ученых занятиях, - так что и третий разбор презирать

не следует. Подумай, сколько вокруг тебя зла; взгляни, - нет такого  не-

честья, которому нельзя сыскать примера; гнусность заходит с каждым днем

все дальше, безобразия творятся и в государстве, и в каждом доме;  и  ты

поймешь, что мы многого достигли, не значась в числе худших. -  (16)  Ты

скажешь: "А я надеюсь, что смогу войти и в более высокий разряд". - Это-

го я скорее желаю нам обоим, чем обещаю. Мы ведь  заняты;  мы  спешим  к

добродетели, опутанные пороками; стыдно сказать,  мы  чтим  честность  в

свободное время. А какая награда нас ждет, если  мы  разом  покончим  со

всеми делами, со всем этим цепким злом! Ни желанья,  ни  боязнь  нас  не

коснутся. (17) Не волнуемые страхами, не развращаемые наслаждениями,  мы

не будем пугаться ни смерти, ни богов, зная, что и смерть - не зло и бо-

ги - не злы. Все, что нам вредит, так же беспомощно, как  те,  кому  оно

вредит. Все лучшее лишено зловредной силы. (18)  Если  мы  выберемся  из

этой грязи на высокие вершины, нас ждет спокойствие духа и, по  избавле-

нии от всех заблуждений, полная свобода. - Ты спросишь, в чем она?  -  В

том, чтобы не бояться ни людей, ни богов; чтобы не желать ни постыдного,

ни лишнего; чтобы стать полновластным повелителем самого себя. А принад-

лежать самому себе - неоценимое благо. Будь здоров.

   Письмо LXXVI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты грозишься стать мне врагом, если не будешь знать, что я  делаю

каждый день. Вот видишь, как все между нами просто: я и об  этом  сообщу

тебе. Я слушаю философа1; уже пятый день, как я хожу к нему на уроки и с

восьми часов2 слушаю его рассуждения. - Ты скажешь: "Нашел время! В тво-

ем-то возрасте". - А при чем тут возраст? Разве не величайшая глупость -

не учиться потому, что прежде долго не учился? - (2) "Что ж, и мне зани-

маться тем же, чем щеголи и юнцы?" - Не так-то плохи мои дела,  если  из

всех моих занятий только это негоже для старости! В  такую  школу  можно

прийти в любом возрасте. - "Так мы состарились затем, чтобы  идти  вслед

за юнцами?" - Я, старик, отправлюсь в театр, велю нести себя в цирк,  не

пропущу ни одной пары бойцов - и постыжусь  заглянуть  к  философу?  (3)

Учись, покуда чего не знаешь, а если верить пословице, так и "век  живи,

век учись". И ни к чему другому не приложимо это правило лучше: век живи

- век учись тому, как следует жить. Я же и учу там кое-чему. - Ты  спро-

сишь, чему? - Тому, что и старику надо учиться. (4) Всякий  раз,  как  я

вхожу на урок, мне стыдно за весь род человеческий.  Ты  знаешь,  дорога

тех, кто направляется в дом Метронакта, проходит у самого неаполитанско-

го театра. Там битком набито, и все с жаром рассуждают, какой  пифавлет3

хорош; греческий флейтист и глашатай собирают множество народу,  а  там,

где изучают, что есть муж добра, и учат, как стать  мужем  добра,  сидят

считанные слушатели, да и те, на взгляд большинства,  занимаются  пустым

делом, так что именуют их дураками и лентяями. Что ж, пусть посмеются  и

надо мною: брань невежд нужно выслушивать равнодушно, и тот,  кто  стре-

мится к честности, должен презирать презирающих его.

   (5) Поспеши-ка, Луцилий, чтобы не случилось с тобою того же, что и со

мной, и не пришлось тебе учиться в старости; спеши  тем  более,  что  ты

взялся учиться тому, чему в старости едва ли обучишься. - Ты спро  сишь:

"Намного ли я преуспею?" - Настолько, насколько приложишь силы. (6) Чего

ты ждешь? Знание никому не достается случайно. Деньги придут сами собой;

почести тебе предложат; милостями тебя осыплют, в сан возведут. Но  доб-

родетель с неба не свалится; ее не познать ценою малых стараний  и  нич-

тожного труда. А потрудиться ради нее стоит: ведь ты разом получишь  все

блага. Благо только то, что честно, а в том, что одобряет молва, не най-

ти ничего истинного, ничего непреложного.

   (7) Почему только то благо, что честно, я тебе объясню: ведь, по тво-

ему мнению, я немного достиг предыдущим письмом, где было больше  похвал

честности, чем доказательств. Перескажу кратко то, что говорил там.  (8)

Каждой вещи придает цену присущее ей благо. О лозе мы  судим  по  урожаю

гроздьев и вкусу вина; об олене - по быстроте ног. Ты  спросишь,  крепок

ли у вьючных животных хребет, потому что они ведь на то и  нужны,  чтобы

носить тяжести. В собаке первое дело - чутье, если она  должна  выслежи-

вать дичь, резвость, если она должна дичь преследовать,  смелость,  если

нужно нападать и кусаться. В каждом должно быть наилучшим то,  для  чего

он родится и по чему ценится.

   (9) А что лучшее в человеке? Разум, который его выделяет среди живот-

ных и приближает к богам. Значит, совершенный разум есть благо, присущее

именно человеку, ибо все прочие он делит с животными. Человек  силен?  И

львы тоже! Он красив? И павлины красивы! Он проворен? И лошади проворны.

Я уж не говорю, что всем этим он уступает животным. И я спрашиваю  не  о

том, что в нем самое большое, а о том, что присуще именно  ему.  У  него

есть тело? Есть оно и у дерева. Он может двигаться и произвольно направ-

лять движенья? Но так же и звери, и черви! У него есть голос? Но у собак

голос звонче, у орлов - пронзительней, у быков - гуще, у соловьев - при-

ятней и подвижней. -

   (10) Что же присуще именно человеку? Разум! Если он прям  и  соверше-

нен, его довольно для счастья человека. Стало быть,  если  всякая  вещь,

усовершенствовав присущее ей благо, становится достойной похвал и дости-

гает своей природной цели, то и человек, чье присущее благо есть  разум,

в той мере заслуживает похвалы и приближается к своей природной цели,  в

какой его усовершенствует. Этот совершенный разум носит имя добродетели,

и он же есть честность. (11) Она-то и есть единственное благо в  челове-

ке, потому что единственно она и присуща только человеку; мы  же  теперь

исследуем, не что есть благо, а какое благо присуще человеку. Если чело-

веку присуще не что иное, как разум, то он - единственное благо  челове-

ка, его и надо положить на весы против всего прочего. Кто  дурной  чело-

век, тот, я думаю, не получит одобрения, кто человек добра, того, я  ду-

маю, одобрят; значит, главное и единственное в человеке - то, за что его

одобряют или не одобряют.

   - (12) Ты не сомневаешься, что это благо, но сомневаешься, единствен-

ное ли благо. - Если тот, у кого все есть - и здоровье, и  богатство,  и

множество изображений предков, и толпа в прихожей, -  признан  человеком

дурным, ты его не одобришь. А если тот, у кого нет ничего из перечислен-

ного - ни денег, ни толпы клиентов, ни знатности, ни череды  прадедов  и

пращуров, признан человеком добра, ты его тоже одобришь. Значит,  это  и

есть единственное благо человека: кто обладает им,  тот,  даже  лишенный

всего остального, заслуживает похвалы; кто не обладает им, даже когда он

наделен всем остальным в изобилии, того осуждают  и  отвергают.  (13)  С

людьми дело обстоит так же, как с вещами. Хорошим называют  не  тот  ко-

рабль, который раскрашен драгоценными красками, у  которого  нос  окован

золотом или серебром, а бог-покровитель изваян из слоновой кости,  и  не

тот, что глубоко сидит под тяжестью казны и царских  богатств,  но  тот,

который устойчив, надежен, сбит так прочно, что швы не пропускают  воду,

а стенки выдерживают любой натиск волн, послушен рулю, быстроходен и  не

чувствителен к ветру. (14) Ты назовешь меч хорошим не за то, что у  него

золоченая перевязь или ножны украшены самоцветами, а за то,  что  лезвие

его отточено для рубки и острие пробивает  любые  доспехи.  Про  линейку

спрашивают не о том, красива ли она, а о том, пряма ли. Всякую вещь хва-

лят за то, ради чего ее берут и что ей присуще. (15) Значит, и в челове-

ке не то важно, сколько он пашет, и сколько отдает в рост, и сколько лю-

дей приходит к нему на поклон, и сколько стоит его  ложе  или  блестящая

чаша, из которой он пьет. Стал ли он человеком добра, - вот что важно. А

таким он будет, если ум его ясен, прям и согласен с волей природы.  (16)

Такой ум и зовется добродетелью или же честностью, он и есть  единствен-

ное благо человека. Ведь коль скоро лишь разум совершенствует человека и

лишь совершенный разум делает его блаженным, значит единственным  благом

человека и будет то, что дает ему блаженство.

   Мы говорим, что благо - также и все, исходящее от  добродетели  и  ей

причастное, то есть все добродетельные дела. Но она как раз потому  есть

единственное благо, что без нее блага нет. (17) Если все благо у  нас  в

душе, значит, то, что ее укрепляет, возвышает, обогащает, и есть  благо;

а сильнее, возвышеннее и богаче делает душу добродетель. Все  остальное,

распаляя наши желания, угнетает и ослабляет душу, и  хотя  по  видимости

поднимает ее, на деле только надмевает и морочит всяческой суетою.  Зна-

чит, благо только то, что делает душу лучше. (18) Все дела в нашей жизни

определяются оглядкой на то, что честно и что постыдно; по этому призна-

ку и судят, что нужно и чего нельзя. А как, я скажу сейчас.  Муж  добра,

если сочтет, что должен действовать по чести, сделает так,  несмотря  на

трудность, сделает, несмотря на убыточность, сделает, несмотря на  опас-

ность; и наоборот, ничего постыдного он не сделает, сколько  бы  оно  ни

сулило денег, наслаждений, могущества. От честного его ничем  не  отпуг-

нешь, на постыдное ничем не соблазнишь. (19) Значит, если он любой ценой

будет стремиться к честному, любой ценой избегать постыдного, во  всяком

деле смотреть лишь на то и на другое, то нет блага, кроме честного,  нет

зла, кроме постыдного; если одна добродетель не знает ни порчи, ни оста-

новки, ни перемены, то добродетель - единственное благо, и с ней не  мо-

жет случиться ничего такого, от чего бы она перестала быть благом, опас-

ность измениться ей не грозит. Глупости удается вскарабкаться до мудрос-

ти, мудрость же не может упасть до глупости. (20) Я,  если  ты  помнишь,

говорил, что нередко люди в безотчетном порыве  попирают  все  то,  чего

толпа желает или страшится. Нашелся такой, что возложил руку  на  огонь,

кто не перестал смеяться под пыткой, кто, хороня детей, не пролил  слез,

кто бестрепетно бросился навстречу смерти, когда этого  потребовали  лю-

бовь, гнев, желанье, опасность. Но если на это  способна  душа,  ставшая

упорной лишь на миг, от возбужденья, то не больше ли может сделать  доб-

родетель, чья сила не рождена порывом, не внезапна,  но  неизменна,  чья

крепость  постоянна?  (21)  Следовательно,  то,  что  иногда   презирают

действующие безотчетно и всегда - мудрые, не есть ни благо,  ни  зло.  А

единственное благо - это добродетель, которая гордо проходит между  бла-

госклонной и враждебной фортуной, презирая обеих.

   (22) Если ты усвоишь мнение, будто есть блага  помимо  честности,  то

добродетель непременно понесет урон: ведь ее нельзя достичь, если  смот-

реть на что-нибудь помимо нее. Кто так делает, тот противится и  разуму,

источнику добродетели, и также истине, которой нет без разума; а мнение,

противное истине, ложно. (23) Ты согласишься, что человек добра не может

не быть благочестив перед богами, а значит, что бы с ним  ни  произошло,

он перенесет это спокойно, ибо знает, что случилось оно по божественному

закону, по которому все совершается в мире. Кто так делает,  -  признает

благом только то, что честно; а в нем заключено все  -  и  долг  повино-

ваться богам, и способность не горячиться при внезапных переменах  и  не

оплакивать свою участь, но терпеливо принимать рок и подчиняться его ве-

леньям. (24) Если есть блага, кроме честного, то с нами неразлучна будет

жажда жизни и всего, что делает жизнь удобней, а это жадность  нестерпи-

мая, бесконечная, беспокойная. Значит, единственное благо  -  честность,

ибо тут есть мера.

   (25) Мы сказали, что жизнь у людей счастливее, чем у богов,  если  те

вещи, которых у богов нет в заводе, - деньги, например, или  почести,  -

суть блага. Вспомни также, что души, если они остаются,  отделившись  от

тел, ожидает удел более счастливый, чем был в пору пребыванья их в теле.

Но если блага - все то, что идет на потребу телу, то  душам,  получившим

свободу, хуже, а ведь нельзя поверить, будто  вольные  и  рассеянные  во

вселенной, они не так счастливы, как запертые и осажденные.  (26)  Кроме

того, я говорил так: если все, что достается человеку наравне с  бессло-

весными животными, благо, значит, и бессловесные животные будут  жить  в

блаженстве, - а этого никак не может быть. Ради честности все нужно  вы-

терпеть; а будь еще какое-нибудь благо, кроме честного, нужды в этом  не

было бы.

   Об этом я писал пространнее в предыдущем письме, а сейчас  бегло  пе-

ресказал все в сжатом виде. (27) Однако такое мнение никогда не покажет-

ся тебе истинным, если ты сам не возвысишься духом и не спросишь  самого

себя: если вдруг потребуется умереть за отчизну и купить  спасенье  всех

граждан ценой собственной жизни, разве не склонил бы я голову под меч не

только безропотно, но и охотно? Если ты готов на  это,  значит,  другого

блага нет: ведь ради обладания им ты от всего отступился. Видишь, какова

сила честности! За родину ты отдал бы жизнь даже в тот  самый  миг,  как

узнал бы, что это нужно сделать. (28) Радость от прекрасного поступка мы

успеваем иногда вкусить за ничтожно короткий срок, и хотя плод совершен-

ного подвига не достается умершему,  непричастному  делам  человеческим,

нам отрадно само созерцание предстоящего подвига, и  человек  храбрый  и

справедливый, видя перед собою все, за что платит он жизнью и отдает ду-

шу: свободу отчизны, общее спасение, - испытывает высочайшее наслажденье

и радуется опасности. (29) Но и тот, у кого отнята даже последняя  вели-

кая радость, доставляемая помыслами о подвиге,  ринется  на  смерть  без

промедленья, довольный тем, что поступает  по  долгу  и  справедливости.

Представь ему все доводы, отнимающие  мужество.  Скажи:  "Твой  поступок

ожидает быстрое забвение, и граждане будут судить о  тебе  неблагосклон-

но". А он ответит: "Это все не имеет касательства к моему подвигу, я  же

созерцаю только его и знаю, что поступлю честно; вот я и иду, куда ведет

и призывает честность".

   (30) Значит, она и есть единственное благо, коль скоро это  чувствует

не только совершенный, но и просто благородный  по  врожденным  задаткам

дух. Все остальное летуче и изменчиво, им нельзя  владеть  без  тревоги.

Даже если все дары милостивой фортуны достались одному, они тяжело обре-

меняют владельца и гнетут его, да и раздавить могут. (31) Ни один,  кого

ты видишь в пурпуре, нс счастливее тех, кому разыгрываемая на подмостках

драма вручала жезл и царское облаченье; пусть перед глазами народа высо-

ко шествуют они на своих котурнах, - удалившись, они тотчас разуваются и

вновь делаются обычного роста. Никто из тех, кого возвысили богатство  и

почести, не бывает велик. А почему он кажется  великим?  Ты  мерить  его

вместе с подставкой. Карлик не бывает велик, пусть хоть стоит  на  горе;

колосс сохранит свою величину, поставь его хоть в яму. (32) Это  заблуж-

денье - наш общий недуг; потому-то мы и обманываемся, что ценим человека

не таким, как он есть, а с добавленьем всего, чем он украшен.  Если  хо-

чешь знать истинную цену человека и понять, каков он, взгляни  на  него,

когда он гол. Пусть сбросит с себя и наследственное достоянье, и  почес-

ти, и все обманчивые прикрасы фортуны; пусть сбросит саму плоть:  смотри

на его душу, - какова она и велика ли своим или заемным  величием.  (33)

Если он увидит блеск мечей и не опустит глаз, если знает, что нет  ника-

кой разницы, вылетит ли его душа из уст, или из перерезанного  горла,  -

зови его блаженным. Либо если ему объявят о предстоящих телесных  муках,

посланных случаем или несправедливостью власть имущего,  а  он  спокойно

услышит и о цепях, и об изгнании, и обо всем, что попусту пугает челове-

ческий дух, и скажет:

   "Я не вижу нежданных и новых

   Бед и трудов впереди: их лицо привычно мне, дева!

   Знал и прежде о них, и в душе их все одолел я.4

   Ты возвещаешь мне сегодня, а я возвещал себе это всегда и, будучи че-

ловеком, готовился к человеческому уделу". (34) Удар предвиденного  нес-

частья не так жесток. А глупцам, доверяющим  фортуне,  всякий  пово  рот

обстоятельств кажется нежданным и новым, и немалая  доля  несчастья  для

невежд - в его новизне. Знай же, что пережитые в мыслях тяготы благодаря

привычке переносятся мужественнее. (35) Потому-то мудрец привыкает к бу-

дущим бедам, и то, что другие облегчают себе долготерпеньем, он облегча-

ет долгим размышленьем. Мы слышим иногда от невежд такие слова: "Знал ли

я, что меня ждет такое?"5 - Мудрец знает, что его ждет все;  что  бы  ни

случилось, он говорит: "Я знал". Будь здоров.

   Письмо LXXVII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Сегодня неожиданно показались в виду александрийские корабли, ко-

торые обычно высылаются вперед, чтобы возвестить скорый  приход  идущего

вслед флота 1. Именуются они "посыльными". Их появленье радует всю  Кам-

панию: на молу в Путеолах стоит толпа и среди всей толпы кораблей разли-

чает по парусной оснастке суда из Александрии: им одним разрешено подни-

мать малый парус, который остальные распускают только в  открытом  море.

(2) Ничто так не ускоряет ход корабля, как верхняя часть паруса;  она-то

и толкает его всего сильнее. Поэтому, едва ветер крепчает  и  становится

больше, чем нужно, рею приспускают: ведь по низу  он  дует  слабее.  Как

только суда зайдут за Капрею и тот мыс2,

   Где Паллада глядит со своей скалистой вершины,

   все они поневоле должны довольствоваться одним парусом, - кроме алек-

сандрийских, которые и приметны благодаря малому парусу.

   (3) Эта беготня спешащих на берег  доставила  мне,  ленивцу,  большое

удовольствие, потому что я должен был получить письма от  своих,  но  не

спешил узнать, какие новости о моих делах они принесут.  Уже  давно  нет

для меня ни убытка, ни прибыли. Даже не будь я стариком,  мне  следовало

бы думать так, а теперь и подавно: ведь какую бы малость я ни имел,  де-

нег на дорогу у меня остается больше, чем самой дороги, - особенно с тех

пор, как я вступил на такой путь, по которому нет  необходимости  пройти

до конца. (4) Нельзя считать путешествие совершенным, если ты остановил-

ся на полпути и не доехал до места; а жизнь не бывает несовершенной, ес-

ли прожита честно. Где бы ты ни прервал ее, она вся позади, лишь бы  хо-

рошо ее прервать. А прерывать ее часто приходится и не по столь уж  важ-

ным причинам, так как и то, что нас держит, не так уж важно.

   (5) Туллий Марцеллин, которого ты хорошо знал, провел молодость  спо-

койно, но быстро состарился и, заболев недугом хоть и не смертельным, но

долгим, тяжким и многого требующим  от  больного,  начал  раздумывать  о

смерти. Он созвал множество друзей; одни, по робости, убеждали его в том

же, в чем убеждали бы и себя, другие - льстивые и угодливые - давали та-

кой совет, какой, казалось им, будет по душе сомневающемуся. (6)  Только

наш друг-стоик3, человек незаурядный и - говорю ему в похвалу те  слова,

которых он заслуживает, - мужественный и решительный, указал  наилучший,

на мой взгляд, выход. Он сказал: "Перестань-ка, Марцеллин, мучиться так,

словно обдумываешь очень важное дело! Жить - дело не  такое  уж  важное;

живут и все твои рабы, и животные; важнее умереть честно, мудро и  храб-

ро. Подумай, как давно занимаешься ты все одним и тем же: еда, сон,  лю-

бовь - в этом кругу ты и вертишься. Желать смерти может не только мудрый

и храбрый либо несчастный, но и пресыщенный". (7) Марцеллину нужен  был,

однако, не совет, а помощь: рабы не хотели ему повиноваться.  Тогда  наш

друг прежде всего избавил их от страха, указав, что челяди грозит  нака-

зание, только когда неясно, была ли смерть хозяина добровольной, а иначе

так же дурно удерживать господина, как и убивать его. (8) Потом он и са-

мому Марцеллину напомнил, что человечность требует, - так же  как  после

ужина мы раздаем остатки стоящим вокруг стола, -  уделить  хоть  что-ни-

будь, когда жизнь окончена, тем, кто всю жизнь был нам слугою. Марцеллин

был мягок душою и щедр, даже когда дело касалось его  добра;  он  роздал

плачущим рабам по небольшой толике денег и к тому же утешил их. (9)  Ему

не понадобилось ни железа, ни крови: три дня он воздерживался  от  пищи,

приказав в спальне повесить полог. Потом принесли ванну,  в  которой  он

долго лежал, и покуда в нее подливали горячую воду,  медленно  впадал  в

изнеможенье, - по собственным словам, не  без  некоторого  удовольствия,

какое обычно испытывают, постепенно теряя силы; оно  знакомо  нам,  час-

тенько теряющим сознанье.

   (10) Я отступил от предмета ради рассказа, который будет тебе по  ду-

ше, - ведь ты узнаешь из него, что кончина твоего друга была не тяжкой и

не жалкой. Хоть он и сам избрал смерть, но  отошел  легко,  словно  выс-

кользнул из жизни. Но рассказ мой был и не без пользы: нередко сама  не-

избежность требует таких примеров. Часто мы должны умереть - и не  хотим

умирать, умираем - и не хотим умирать. (11) Нет такого невежды,  кто  не

знал бы, что в конце концов умереть придется; но  стоит  смерти  прибли-

зиться, он отлынивает, дрожит и плачет. Разве не счел бы ты  глупцом  из

глупцов человека, слезно жалующегося на то, что он еще не жил тысячу лет

назад? Не менее глуп и жалующийся на то, что через тысячу лет уже не бу-

дет жить. Ведь это одно и то же: тебя не будет, как не было раньше. Вре-

мя и до нас, и после нас не наше. (12) Ты заброшен в одну точку;  растя-

гивай ее, - но до каких пор? Что ты жалуешься?  Чего  хочешь?  Ты  даром

тратишь силы!

   И не надейся мольбой изменить решенья всевышних! 4

   Они тверды и неизменны, и направляет их великая  и  вечная  необходи-

мость. Ты пойдешь туда же, куда идет все. Что тут нового для  тебя?  Под

властью этого закона ты родился! То же случилось и с твоим  отцом,  и  с

матерью, и с предками, и со всеми, кто был до тебя, и со всеми, кто  бу-

дет после. Непобедимая и никакой-силой не изменяемая че реда связывает и

влечет всех. (13) Какая толпа умерших шла впереди тебя, какая толпа пой-

дет следом! Сколько их будет твоими спутниками!  Я  думаю,  ты  стал  бы

храбрее, вспомнив о многих тысячах твоих товарищей по  смерти.  Но  ведь

многие тысячи людей и животных испускают дух от бессчетных причин в  тот

самый миг, когда ты не решаешься умереть. Неужто ты не думал,  что  ког-

да-нибудь придешь туда, куда шел все время? Нет пути, который бы не кон-

чился.

   (14) А теперь, по-твоему, я должен привести тебе в пример великих лю-

дей? Нет, я приведу ребенка. Жива память о том спартанце, еще  мальчике,

который, оказавшись в плену, кричал на своем дорийском  наречии:  "Я  не

раб!" - и подтвердил эти слова делом. Едва ему приказали выполнить  уни-

зительную рабскую работу - унести непристойный горшок, - как  он  разбил

себе голову об стену. (15) Вот как близко от нас свобода. И при этом лю-

ди рабствуют! Разве ты не предпочел бы, чтобы твой сын погиб, а не  ста-

рился в праздности? Есть ли причина тревожиться, если и дети  могут  му-

жественно умереть? Думай сколько хочешь, что не желаешь  идти  вслед,  -

все равно тебя поведут. Так возьми в свои руки то, что  сейчас  в  чужой

власти! Или тебе недоступна отвага того мальчика, не под  силу  сказать:

"Я не раб"? Несчастный, ты раб людей, раб вещей, раб жизни.  Ибо  жизнь,

если нет мужества умереть, - это рабство.

   (16) Есть ли ради чего ждать? Все наслаждения, которые тебя удержива-

ют и не пускают, ты уже перепробовал, ни одно для тебя не ново, ни  одно

не приелось и не стало мерзко. Вкус вина и меда тебе знаком, и нет  раз-

ницы, сто или тысяча кувшинов пройдет через твой мочевой пузырь: ты ведь

- только цедило. Ты отлично знаешь, каковы на вкус устрицы, какова крас-

нобородка; твоя жадность к наслаждениям не оставила тебе на будущее  ни-

чего неотведанного. А ведь как раз от этого  ты  и  отрываешься  с  наи-

большей неохотой. (17) С чем еще тебе больно расстаться? С  друзьями,  с

родиной? Да ценишь ли ты ее настолько, чтобы ради нее позже поужинать? С

солнцем? Да ты, если бы мог, погасил бы само солнце. Что ты сделал  дос-

тойное его света? Признайся, не тоска по курии, по форуму, по самой при-

роде делает тебя таким медлительным, когда нужно умереть:  тебе  неохота

покидать мясной рынок, на котором ты ничего не оставил. (18) Ты  боишься

смерти; да и как тебе ее презреть среди удовольствий?  Ты  хочешь  жить:

значит, ты знаешь, как жить? Ты боишься умереть, - так что же? Разве та-

кая жизнь не все равно что смерть? Гай Цезарь, когда  однажды  переходил

через Латинскую дорогу5 и кто-то из взятых под стражу, с бородой, отрос-

шей по грудь, попросил у него смерти, ответил: "А разве  сейчас  ты  жи-

вешь?" Так надо бы отвечать и тем, для кого смерть была бы  избавлением:

"Ты боишься умереть? А разве сейчас ты живешь?" - (19) "Но я  хочу  жить

потому, что делаю немало честного; мне нет  охоты  бросать  обязанности,

налагаемые жизнью: ведь я исполняю их неукоснительно и неустанно".  -  А

разве ты не знаешь, что и умереть - это одна из налагаемых  жизнью  обя-

занностей? Ты никаких обязанностей не бросаешь: ведь нет  точно  опреде-

ленного их числа, которое ты должен выполнить. (20) Всякая жизнь  корот-

ка: если ты оглянешься на природу вещей, то короток будет даже век  Нес-

тора и Сатии6, которая приказала написать на своем памятнике, что прожи-

ла девяносто девять лет. Ты видишь, старуха хвастается долгой старостью;

а проживи она полных сто лет, кто мог  бы  ее  вытерпеть?  Жизнь  -  как

пьеса: не то важно, длинна ли она, а то, хорошо ли сыграна.  К  делу  не

относится, тут ли ты оборвешь ее или там. Где хочешь,  там  и  оборви  -

только бы развязка была хороша! Будь здоров.

   Письмо LXXVlll

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Тебя замучили частые насморки и  простуды,  которые  всегда  идут

вслед за долгими, неотвязными насморками; эта весть  для  меня  особенно

неприятна, потому что я хорошо знаю такое самочувствие. Поначалу  я  его

презирал, - покуда моему юному возрасту под силу было справляться с  тя-

готами и не поддаваться болезням; потом они взяли верх и довели меня  до

того, что я чуть душу не вычихал, совсем отощав и ослабев. (2) Часто ме-

ня тянуло покончить с собою, - но удержала мысль о старости отца,  очень

меня любившего. Я думал не о том, как мужественно смогу я умереть, но  о

том, что он не сможет мужественно переносить тоску. Поэтому я и приказал

себе жить: ведь иногда и остаться жить - дело мужества. (3) Я  скажу,  в

чем нашел тогда утешение, но прежде надо сказать, что то самое, чем ста-

рался я себя успокоить, оказалось и сильнейшим лекарством. Благое утеше-

ние становится целительным снадобьем; что поднимает дух, то  помогает  и

телу. Наши занятия поправили мне здоровье. Философии благодарен я за то,

что поднялся и окреп, ей обязан я жизнью, и это - самое меньшее из  все-

го, чем я ей обязан. (4) Немало помогли моему  выздоровлению  и  друзья,

поддержавшие меня ободряющими речами и неусыпным вниманием. Ничто не ук-

репляет больного и не помогает ему так, как любовь друзей, ничто так  не

прогоняет страх и ожидание смерти. У меня и мысли о смерти  не  было,  -

нет, я думал, что если они остаются жить, то буду жить и я, не с ними, а

в них; мне казалось, что я не испущу дух, а передам его друзьям. Все это

укрепило мое желание помочь себе и перетерпеть любые  муки;  ведь  самое

жалкое - это потерять мужество умереть и не иметь мужества жить.

   (5) Испробуй и ты эти лекарства. Врач укажет тебе, сколько нужно  гу-

лять, сколько упражняться; посоветует не слишком  предаваться  безделью,

хоть некрепкое здоровье и склонно к нему, посоветует читать внятным  го-

лосом, чтобы упражнять дыхание, чьи пути и вместилища поражены  недугом,

плавать в лодке, чтобы растрясти внутренности мягким качанием;  назначит

тебе пищу и срок, когда надо прибегнуть к вину для укрепления сил, когда

отказаться от него, чтобы от раздражения не  обострился  кашель.  А  мое

наставленье излечивает не одну болезнь, но всю нашу жизнь. Вот оно: пре-

зирай смерть! Кто ушел от страха смерти, тому ничто не печалит душу.

   (6) Во всякой болезни тяжелы три вещи: страх смерти, боль в теле, от-

каз от наслаждений. О смерти мы говорили довольно, добавлю только  одно:

страх этот - не перед болезнью, а перед природой. Многим болезнь  отсро-

чила смерть; и то, что они казались умирающими, служило к их  спасению1.

Умрешь ты не потому, что хвораешь, а потому, что живешь.  Та  же  участь

ждет и выздоровевшего: исцелившись, ты ушел не от смерти,  а  от  нездо-

ровья. (7) Перейдем к другой неприятности, присущей именно болезни:  она

приносит тяжкие боли. Но и они терпимы, потому  что  перемежаются.  Ведь

боль, достигнув наибольшей остроты, кончается. Никто не может страдать и

сильно, и долго: любящая природа устроила все так, что сделала боль либо

переносимой, либо краткой. (8) Самой острой боль бывает в  самых  тонких

частях нашего тела: больше всего она свирепствует в жилах, в суставах  -

всюду, где ее стесняет узкое пространство. Но как раз эти  части  быстро

немеют и теряют от боли ощущение боли, - потому ли, что  дух2,  встречая

на своем пути препоны и подвергаясь порче, теряет силу, которой держится

сам и поддерживает в нас чувства, то ли потому,  что  гнилая  влага,  не

имея куда стекать, сама себя теснит и лишает чувствительности те  места,

где скапливается. (9) Так подагра и хирагра, и всякая другая боль в соч-

лененьях и в жилах успокаивается на время,  когда  измученные  ею  части

одеревянеют; при этих болезнях самое тягостное -  первые  зудящие  боли,

потом острота их со временем гаснет и наступает омертвение - конец  вся-

кой боли. Боль в зубах, в глазах, в ушах потому  так  пронзительна,  что

рождается в самых тесных местах тела, так же, клянусь, как боль в  голо-

ве, которая, однако, став слишком резкой, переходит  в  умопомрачение  и

беспамятство. (10) Тем и можно утешаться при нестерпимой  боли,  что  ты

непременно перестанешь ее чувствовать, если сначала почувствуешь слишком

сильно. А невеждам телесная мука так тягостна вот почему: они не привык-

ли довольствоваться своею душой и были чересчур  заняты  телом.  Поэтому

великий и разумный человек отделяет душу от тела и  обращает  помыслы  к

лучшей, божественной части своего существа, а другой, плаксивой и хилой,

занимается только в меру необходимости. (11) "Но  ведь  тяжело  лишиться

привычных наслаждений, отказываться от пищи, терпеть голод и  жажду".  -

Воздержность тяжела на первых порах. Потом желания гаснут, по мере  того

как устает и слабеет то, посредством чего мы желаем. Со временем желудок

становится своенравным, со временем мы смотреть не можем на то3, до чего

прежде бывали жадны, и сама потребность умирает. А обходиться без  того,

чего больше не хочется, ничуть не горько. (12) К тому же всякая боль пе-

ремежается или хотя бы облегчается. К тому же можно предостеречься, ког-

да она вот-вот появится, и предупредить ее лекарствами: ведь всякой боли

предшествуют некие приметы, особенно если она возвращается постоянно.

   Болеэнь не так трудно терпеть, коль скоро ты презрел  самую  страшную

ее угрозу. (13) Так не утяжеляй же свои несчастия и не отягощай себя жа-

лобами. Боль легка, если к ней ничего не прибавит мнение; а если ты  еще

будешь себя подбадривать и твердить: "ничего не болит", или "боль пустя-

ковая, крепись, сейчас все пройдет", - от самих этих мыслей тебе  станет

легче. Все зависит от мнения; на него оглядываются не только  честолюбие

и жажда роскоши, и скупость: наша боль сообразуется  с  мнением.  Каждый

несчастен настолько, насколько полагает себя несчастным. (14)  По-моему,

надобно отбросить все жалобы на миновавшую боль, все речи,  вроде  этих:

"Никому не бывало хуже! Какие муки, какие страданья я перенес! Никто  уж

и не думал, что я встану. Сколько раз домашние меня оплакивали,  сколько

раз врачи от меня отступались! И на дыбе не бывает такой  пытки!"  Пусть

даже это правда, но ведь все прошло! Какая радость опять переживать  ми-

нувшую муку и быть несчастным от прежних несчастий? И потом, кто из  нас

не преувеличивает своих страданий и не обманывает самого себя? Наконец о

том, что было горько, рассказывать сладко: ведь  так  естественно  радо-

ваться концу своих страданий. Значит, нужно поубавить и страх перед  бу-

дущими, и память о прошлых невзгодах: ведь прошлые уже кончились, а  бу-

дущие еще не имеют ко мне касательства. (15) Пусть в самый  трудный  миг

каждый скажет:

   Может быть, будет нам впредь об этом сладостно вспомнить! 4

   Пусть соберет все мужество для борьбы: кто отступит, будет  побежден,

кто сам пойдет в наступление на боль, победит. Теперь многие сами на се-

бя обрушивают то, чему надо  сопротивляться.  Если  ты  попытаешься  ус-

кользнуть из-под нависшего давящего гнета, он тебя настигнет  и  наляжет

еще тяжелее, а если встанешь твердо и  захочешь  сделать  усилье,  то  и

сбросишь его. (16) Сколько ударов и по лицу, и по  всему  телу  получают

кулачные бойцы? Но ради жажды славы они переносят все муки и  терпят  их

не только в бою, но и ради боя: ведь сами их упражнения - пытка.  И  нам

нужно все победить: наградой нам будет не венок и не пальмовая ветвь, не

флейтист, устанавливающий тишину перед объявлением нашего имени, но доб-

родетель и твердость духа, и мир на все остальные времена  после  первой

же победы, одержанной в бою с фортуной.

   - (17) "Как мне больно!" - А разве оттого, что ты  ведешь  себя,  как

баба, тебе не так больно? Как враги пагубнее для убегающих,  так  всякая

случайная невзгода сильнее теснит с тылу, когда перед ней  отступишь.  -

"Но ведь тяжело!" - Так разве мы только на то и  храбры,  чтобы  сносить

легкое? Какую болезнь ты предпочел бы - долгую или  короткую,  но  более

тяжелую? Если она долгая, в ней бывают промежутки, она дает  срок  опра-

виться и дарит много времени, потому что  непременно  должна  развиться,

потом пройти. Короткая и стремительная болезнь сделает одно из двух: ли-

бо сама кончится, либо тебя прикончит. Но какая разница, ее ли не  будет

или тебя? В обоих случаях боль прекратится.

   (18) Полезно также, направив мысли к другим предметам, отвлечь их  от

боли. Думай о том, как поступил ты честно и храбро, повторяй  про  себя,

что во всем есть хорошая сторона, обрати свою память к  тому,  что  тебя

восхищало. Тогда тебе придет на помощь любой храбрец, победивший боль: и

тот, кто продолжал читать книгу, покуда ему  вырезали  вздутые  жилы,  и

тот, кто не переставал смеяться, когда палачи, разозленные этим  смехом,

пробовали на нем одно за другим орудия жестокости5. Неужели же разуму не

победить боли, если ее победил смех? (19) Говори что хочешь о  насморке,

и о непрестанном кашле такой силы, что куски  внутренностей  извергаются

наружу, и о жаре, иссушающем грудь, и о жажде, и о корчах,  выворачиваю-

щих в разные стороны суставы рук и ног, - страшнее пламя, и дыба, и рас-

каленное железо, прижатое к вспухающим ранам, чтобы они открылись и  уг-

лубились. Но есть такие, что не застонали под этими пытками; мало того -

и ни о чем не просили; мало того - и не ответили ни слова; мало того - и

смеялись от души. Так не хочешь ли после этого посмеяться над болью?

   - (20) "Но болезнь не дает ничего делать и уводит от всех  обязаннос-

тей". - Нездоровье сковывает твое тело, а не душу. Пусть оно опутает но-

ги бегуну, окостенит руки портному или кузнецу. А ты, если привык к  то-

му, что ум твой деятелен, будешь учить, убеждать, слушать, учиться, исс-

ледовать, вспоминать. Что же, по-твоему, быть умеренным  в  дни  болезни

значит ничего не делать? Ты докажешь, что болезнь можно одолеть или хотя

бы вынести. (21) И в постели больного, поверь мне, есть место для добро-

детели. Не только с оружьем и в строю можно доказать, что дух бодр и  не

укрощен крайними опасностями: и под одеялом видно, что  человек  мужест-

вен. У тебя есть дело - храбро бороться с болезнью, а если она  тебя  не

покорила и ничего от тебя не добилась, ты подал славный пример. - "Поис-

тине есть чем прославиться, если все будут глядеть, как мы  хвораем!"  -

Сам на себя гляди, сам себя хвали!

   (22) Помимо того, есть два рода наслаждений. Телесные наслаждения бо-

лезнь ограничивает, но не отнимает, и даже,  если  рассудить  правильно,

делает острее. Приятнее пить, когда чувствуешь жажду, есть, когда  голо-

ден; после поста все поглощается с большею жадностью. А в  удовольствиях

душевных, которые и больше, и вернее, ни один врач больному не  откажет.

Кто предан им и понимает в них  толк,  тот  презирает  всякое  ублажение

чувств. (23) "О несчастный больной!" Почему? Да потому, что он  не  рас-

тапливает снега в вине, не охлаждает еще больше свое питье в  объемистой

посуде, взломав закупоривающий его лед, не открывают для него тут же  за

столом лукринских устриц6, не хлопочут вокруг возлежащего за ужином  по-

вара, подтаскивая блюда вместе  с  жаровнями.  Вот  до  чего  додумалась

страсть к роскоши: чтобы яства не остыли, чтобы не казались они недоста-

точно горячими потерявшему чувствительность нёбу, кухню волокут вместе с

кушаньями. (24) О несчастный больной! Он ест, сколько может  переварить;

не положат перед ним на стол кабана,  чтобы  полюбоваться  им,  а  потом

отослать обратно: ведь это мясо слишком дешевое! Не навалят для него  на

поднос птичьих грудок, потому что от вида целых птиц его тошнит. Что те-

бе сделали плохого? Ты будешь есть, как больной, вернее - как здоровый.

   (25) Но все это мы вытерпим с легкостью: и отвары, и теплую  воду,  и

все то, что кажется несносным для изнеженных,  потонувших  в  роскоши  и

расслабленных скорее душою, чем телом. Только бы перестать бояться смер-

ти! Чтобы этого достичь, надо познать пределы добра  и  зла  -  тогда  и

жизнь не будет нам тягостна, и смерть  не  страшна.  -  (26)  Пресыщение

жизнью не может отравить жизнь, в которой столько разных великих  и  бо-

жественных дел: только ленивая праздность заставляет ее ненавидеть самое

себя. Кто странствует по всей шири природы, тому никогда не наскучит ис-

тина; только ложью можно пресытиться.  (27)  А  если  явится  и  позовет

смерть, пусть преждевременная, пусть обрывающая  жизнь  посредине,  плод

этой жизни давно отведан: ведь такой человек познал природу в большей ее

части и знает, что от времени честности не прибавляется. Тем всякий  век

непременно покажется коротким, кто мерит его пустыми и потому  бесконеч-

ными наслаждениями.

   (28) Поддерживай свои силы этими мыслями, а на досуге и моими письма-

ми. Придет время, которое вновь соединит нас и сольет воедино; как бы ни

было оно кратно, нам продлит его уменье им пользоваться. Потому что, как

говорит Посидоний, "один день человека образованного дольше самого  дол-

гого века невежды". (29) Вот что помни, вот что удержи прочно: не  падай

духом в несчастье, не верь удачам, всегда имей в виду произвол  фортуны,

словно она непременно сделает все, что может сделать. Чего мы  ждем  за-

долго, то для нас легче, когда случается. Будь здоров.

   Письмо LXXIX

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я жду от тебя писем с известиями о том, что нового показала  тебе

поездка по всей Сицилии, и прежде всего - сведений о Харибде. О том, что

Сцилла - это утес, ничуть не страшный проплывающим мимо,  я  знаю  очень

хорошо; а вот о том, соответствуют ли истине рассказы о Харибде, ты мне,

пожалуйста, напиши подробнее. И если тебе случится  наблюдать  ее  (ведь

дело того стоит), сообщи мне, один ли ветер закручивает там воду  ворон-

ками или любая буря одинаково гонит ее; и еще - правда ли, что все подх-

ваченное тамошним водоворотом уносится под водою на много миль и выныри-

вает у Тавроменийского берега. (2) Если ты мне об этом напишешь, тогда я

осмелюсь поручить тебе взойти в мою честь на Этну, которая будто бы раз-

рушается и мало-помалу становится ниже, как утверждают некоторые на  том

основании, что прежде, мол, она была видна мореходам из большей дали. Но

это может быть и не потому, что высота горы стала меньше, а потому,  что

огонь притих и вздымается не так бурно и широко; по той же причине и дым

она выбрасывает день ото дня все ленивее. Оба явления вероятны -  и  то,

что ежедневно пожираемая гора уменьшается, и то, что она остается  преж-

ней высоты, потому что огонь ест не её1, а, разгоревшись в некой подзем-

ной полости, в ней и питается, гора же дает ему не пищу, но только  путь

наружу. (3) В Ликии хорошо известна область, которую местные жители  на-

зывают Гефестион: почва там вся в отверстиях, и по ней блуждает безвред-

ное пламя, не причиняя ущерба тому, что на ней родится. Область эта пло-

дородна и богата растительностью, и огонь не палит,  а  только  блестит,

настолько он не горяч и бессилен.

   (4) Но с этим исследованьем подождем до тех пор,  когда  ты  напишешь

мне, далеко ли от жерла горы лежит снег, не растапливаемый и летним зно-

ем, а бушующим по соседству огнем - и подавно. Во  всех  таких  хлопотах

тебе нет причины винить меня: ты пошел бы на это и без чужого поручения,

ради собственной страсти, (5) коль скоро ты описываешь Этну в  стихах  и

касаешься этого священного для всех поэтов места. Овидию взяться за этот

предмет не помешало то обстоятельство, что он был уже исчерпан  Вергили-

ем; и оба поэта не  отпугнули  Корнелия  Севера2.  Это  место  оказалось

счастливо для всех, а предшественники, на мой взгляд,  не  предвосхитили

всего, что можно о нем сказать, а  только  открыли  подступы.  (6)  Ведь

большая разница, берешься ли ты за предмет исчерпанный или только разра-

ботанный, который становится со дня на день изобильнее, ибо найденное не

мешает новым находкам. К тому же положение у последнего - наилучшее:  он

находит готовые слова, которые приобретают новый облик, будучи  располо-

жены по-иному, и при этом не присваивает чужого, потому что слова -  об-

щее достояние, а оно не становится собственностью за давностью владения,

как утверждают правоведы. (7) Или я тебя не знаю, или у  тебя  при  виде

Этны слюнки потекут. Тебе очень хочется написать  что-нибудь  величавое,

равное написанному прежде. Надеяться на большее тебе не  позволяет  твоя

скромность, а она у тебя такова, что ты, мне кажется, стал бы обуздывать

свое дарование, если бы была опасность победить предшественников,  столь

тобою чтимых.

   (8) Помимо прочих, есть у мудрости и такое  достоинство:  тебя  могут

победить, только пока ты взбираешься вверх;  когда  достигнута  вершина,

все там равное, все стоит на  месте,  и  возрастание  невозможно.  Разве

солнце прибавляется в величине? Разве луна становится  еще  полнее,  чем

обычно? Моря не растут, вселенная сохраняет тот же порядок и  меру.  (9)

Что достигло своего законного размера, то не может подняться  еще  выше.

Сколько будет мудрецов, все они окажутся ровней друг  другу;  у  каждого

найдутся свои особенности: один будет приветливее, другой -  деятельнее,

третий - более скор на слова, четвертый - более красноречив;  но  то,  о

чем у нас речь и что делает их жизнь блаженной, у всех  одинаково.  (10)

Может ли твоя Этна осесть и обрушиться, стачивает ли ее поднебесную вер-

шину, видимую на широком пространстве моря, сила негасимого огня, - это-

го я не знаю, но добродетели не сделают ниже ни пламя, ни обвал. Лишь ее

величие не знает умаления, не может ни прибывать, ни убывать.  Оно,  как

величье небожителей, установлено раз навсегда. Попробуем же  возвыситься

до нее! (11) Много уже сделано, -  но  нет,  признаться  по  правде,  не

так-то много! Быть лучшим среди худших еще не значит быть хорошим. Впра-

ве ли тот, кто различил брезжущий день, кому солнце светит сквозь туман,

похваляться зрением? Пусть он будет доволен, что вышел из  мрака,  -  но

благом света он еще не владеет. (12) Тогда нас можно  будет  поздравить,

когда наша душа, покинув мрак, в котором пребывает, воспримет взором  не

еле заметное сиянье, но весь свет дневной, когда  она  будет  возвращена

родному небу, вновь заняв место, принадлежащее ей по праву рождения. Са-

мо происхождение зовет ее ввысь. И она будет там еще прежде, чем освобо-

дится из-под здешней стражи, если отбросит все пороки и вознесется, чис-

тая и легкая, к божественным помыслам.

   (13) Вот чем отрадно нам заниматься, милый Луцилий, вот куда радостно

стремиться, хотя бы об этом знали немногие или даже никто не знал. Слава

- тень добродетели, она следует за нею волей или неволей.  Но  как  тень

идет то впереди, то сзади, за спиною, так и слава то  предшествует  нам,

видимая глазу, то прячется сзади, тем большая, чем  позже  она  приходит

после того, как зависть отступила. (14) Как долго казалось,  что  Демок-

рит3 безумен! Да и Сократа молва насилу приняла.  Как  долго  сограждане

ставили ни во что Катона4, отвергали его и только тогда опомнились, ког-

да погубили. Невиновность и добродетель Рутилия остались бы  неизвестны,

если бы с ним не поступили несправедливо; насилье позволило им воссиять.

Неужто же он не благодарил свой жребий и не принял изгнания с  радостью?

Я говорю о тех, кого фортуна прославила, истязая. А мало ли  таких,  чьи

успехи в добродетели стали известны после их смерти? Мало ли таких, кого

молва не признала, а откопала? (15) Ты видишь, как восхищаются  Эпикуром

не только те, что пообразованней, но и толпы невежд. А он был не  извес-

тен даже Афинам, близ которых жил так незаметно. На  много  лет  пережив

своего Метродора, он в одном из посланий с благодарностью  вспоминает  о

нем и прославляет свою с  ним  дружбу,  а  под  конец  добавляет:  среди

стольких великих благ ни Метродору, ни ему ничуть не повредило, что даже

благородная Греция не знала о них и понаслышке. (16) Так не  после  того

ли, как его не стало, был он открыт? И не заблистали ли его мнения? Мет-

родор также признается в каком-то послании, что и он, и Эпикур  были  не

слишком знамениты, но потом громкие имена и его, и Эпикура будут у  всех

на устах, и многие захотят пойти по их следам. (17)  Добродетель  нельзя

утаить; а если до поры она таится, это не ей во вред. Придет день, когда

она, спрятанная и погребенная злобою своего века, станет всем  известна.

Для немногих рожден тот, что думает лишь о поколении своих  сверстников.

Вслед придут многие тысячи лет, многие сотни поколений;  гляди  на  них!

Даже если всем, кто живет в одно время с тобою, зависть  велит  молчать,

придут другие и будут судить без ненависти и без пристрастия. Если молва

хоть как-то награждает добродетель, - и эта награда не  пропадет.  Пусть

речь потомков не дойдет до нас, - все равно будут чтимы и часто поминае-

мы те, кто уже ничего не чувствует. (18) Нет такого, кому добродетель не

снискала бы любви при жизни или по смерти, - нужно только искренно стре-

миться к ней, не рядиться и не румяниться, а быть всегда одним и тем же,

увидят ли тебя, известив заранее, или застигнут врасплох. В  притворстве

мало пользы: кое-как надетая личина немногих обманет.  Истина  в  каждой

своей части одна и та же. Что обманчиво, то непрочно. Ложь тонка, а  по-

тому прозрачна, если вглядеться пристальней. Будь здоров.

   Письмо LXXX

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Сегодня я свободен не только благодаря самому себе, но и благода-

ря зрелищу, собравшему всех докучных на состязанье игроков в шары1. Ник-

то не ворвется, никто не помешает моему раздумью, и безопасность  делает

мысли еще смелее. Дверь не стукнет, занавес не будет поднят, можно  идти

одному, - а это самое необходимое для идущего своим путем к своей  цели.

Выходит дело, я ни за кем не иду следом? Нет, но я позволяю себе кое-что

и придумать, и изменить, и отбросить. Я не раб предшественников, а  еди-

номышленник.

   (2) Но я говорил слишком дерзко, когда сулил себе тишину и  уединение

без помех: вот с ристалища донесся громкий крик и, хоть  не  сбил  меня,

однако отвлек и сам стал предметом сопоставления. Я  подумал  про  себя:

как много людей упражняют тело и как мало - душу! Сколько народу  сбега-

ется смотреть потешное и мимолетное зрелище, и какая пустота возле  бла-

городных наук! Как немощны духом те, чьими плечами и руками мы любуемся!

(3) Об этом я и думаю больше всего: если упражнениями можно приучить те-

ло к такой терпеливости, что она позволяет сносить и удары, и пинки мно-

гих людей, проводить целые дни под палящим солнцем, в горячей пыли,  об-

ливаясь кровью, - то насколько же легче закалить душу,  чтобы  она  была

стойкой перед всяким даром и ударом фортуны. чтобы, сброшенная наземь  и

растоптанная, она поднималась вновь? Ведь телу для здоровья  нужно  мно-

гое, а душа растет сама собою, сама себя питает, сама себя закаляет. Ат-

лету нужно много пищи, много питья, много масла, нужны долгие труды; те-

бе добродетель достанется и без вспомогательных орудий,  и  без  затрат.

Что может сделать тебя человеком добра, то при тебе. (4) Что же надобно,

чтобы стать таким? Желание! Но можешь ли  ты  пожелать  лучшего,  нежели

вырваться из гнетущего всех рабства, от которого даже невольники послед-

него разбора, рожденные в ничтожестве, силятся избавиться? Все свое дос-

тояние, скопленное за счет собственной утробы, отдают  они  за  свободу.

Так неужели ты, верящий, что родился свободным, не жаждешь  любой  ценой

добиться свободы? (5) Зачем ты оглядываешься на  свой  ларь?  Купить  ее

нельзя. То, что вносится в списки, есть лишь пустое имя свободы 2, кото-

рой нет ни у тех, кто ее купил, ни у тех, кто продал.  Нужно,  чтобы  ты

сам дал себе это благо, сам у себя его добился.

   Освободись прежде всего от страха смерти, потом от  страха  бедности.

(6) Если хочешь убедиться, что ничего худого в ней нет, сравни лицо  бо-

гача и лицо бедняка. Бедняк чаще смеется от  души;  никакая  тревога  не

жжет его в глубине; если и придет какая забота, она  уйдет,  как  легкое

облачко. У тех, что слывут счастливыми, веселье притворно, а печаль  му-

чительна, как скрытый нарыв, - мучительна тем более,  что  порой  нельзя

быть откровенно несчастным и надо среди  горестей,  разъедающих  сердце,

играть счастливца. (7) Мне часто приходится приводить этот пример, пото-

му что в нем яснее всего виден мим человеческой жизни,  назначающей  нам

такие роли, каких нам не сыграть. Кто это спесиво шествует на подмостках

и говорит, закинув голову:

   Я - Аргоса властитель!

   Завещал Пелоп

   От моря Геллы вплоть до Ионийских вод

   Простертую державу мне? . .3

   Раб, получающий пять мер зерна и пять денариев! (8) А кто вон тот, не

знающий удержу в спеси и кичливо верящий в свое могущество, тот, который

говорит:

   Молчи, о Менелай. иль от моей руки

   Падешь!

   Ему платят поденно, и спит он под лоскутным одеялом!

   То же самое можно сказать обо всех избалованных, которых над головами

людей, над толпою возносят носилки; у всех у них счастье - только  личи-

на. Раздень их - и запрезираешь. (9) Покупая коня, ты велишь снять попо-

ну; выставленным на продажу рабам ты велишь сбросить  одежду,  чтобы  не

скрылись телесные изъяны. Почему же ты ценишь человека лишь в облаченье?

Работорговцы все, что может не понравиться, прячут с  помощью  какой-ни-

будь уловки; поэтому покупателю украшенья и подозрительны: увидев повяз-

ку на ноге или на руке, ты прикажешь сбросить ее и показать  тебе  тело.

(10) Ты видишь этого царя скифов или сарматов с роскошным убором на  го-

лове? Если хочешь оценить его и до конца узнать, каков он, развяжи  диа-

дему. Много зла прячется под нею! А что говорить о других? Хочешь знать,

что ты весишь, - отставь в сторону деньги, дом, сан. Сам разберись в се-

бе! А покуда ты судишь о себе, приняв на веру чужое мненье. Будь здоров.

   Письмо LXXXI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты жалуешься, что напал на неблагодарного человека.  Если  это  в

первый раз. поблагодари либо судьбу, либо собственную  осмотрительность.

Впрочем, осмотрительность тут если что и может, так только сделать  тебя

недобрым: ведь, желая избежать такой опасности, ты всем откажешь в  бла-

годеяньях, - и они пропадут по твоей вине, из-за твоего страха,  как  бы

они не пропали за другими. Но лучше уж не видеть  ответных  благодеяний,

чем всем отказывать. Ведь и после плохого урожая надобно сеять, и неред-

ко то, что гибло от постоянного бесплодия дурной почвы, возмещается изо-

билием одного года. (2) Чтобы найти благодарного, стоит попытать счастье

и с неблагодарными. Не может быть у благодетеля столь верная рука, чтобы

он никогда не промахивался; но пусть стрелы летят мимо - лишь бы  иногда

попадали в цель. И после кораблекрушения выходят в море;  ростовщика  не

гонит с торжища обманщик1. Жизнь скоро оцепенеет в праздном покое, если'

надо будет отступаться от всего, что нам не по  нраву.  А  тебя  неудачи

пусть сделают еще отзывчивее: ведь за то дело,  исход  которого  неясен,

следует браться почаще, чтобы когда-нибудь оно вышло.

   (3) Но об этом я довольно говорил в тех книгах,  которые  названы  "О

благодеяниях". Здесь, мне кажется, надо исследовать  то,  что  не  было,

по-моему, объяснено в должной мере: если кто-то нам сперва помог, а  по-

том навредил, сквитался ли он с нами и освободил ли нас от  долга?  При-

бавь, если хочешь, еще и то, что вред оказался  больше  прежней  помощи.

(4) Если ты потребуешь от строгого судьи правильного приговора, он  выч-

тет одно из другого и скажет: "Хотя оскорбление и перевешивает,  разницу

следует списать за счет благодеяния. Он  повредил  больше?  Но  помог-то

раньше! Прими во внимание и время". (5) И еще - это настолько ясно,  что

и напоминать незачем, - следует спросить, добровольно ли он помог  и  не

повредил ли нехотя: ведь и благодеянья, и обиды зависят от намеренья.  Я

не хотел благодетельствовать, но уступил стыду, настойчивости просителя,

надежде. (6) Как давалось, так нужно и воздавать, и мерится  благодеяние

не величиной, а доброй волей, которой порождено. А теперь  отбросим  это

предположение. Пусть благодеяние было благодеяньем, а  обида  -  обидой,

превышающей меру прежнего благодеянья. Человек добра так  поведет  счет,

чтобы самого себя обсчитать: к благодеянию прибавит, из обиды вычтет;  и

судья не столь суровый (таким я и предпочитаю быть) обиду непременно за-

будет, а благодеянье запомнит. - (7) "Но  ведь  справедливости  подобает

воздавать каждому свое и за благодеянье платить благодарностью, за обиду

- местью или, по крайней мере, неприязнью". - Это правильно,  если  один

нас облагодетельствовал, а обидел другой; но если все сделал один  чело-

век, благодеянье гасит обиду. Ведь к тому, кого следовало бы простить  и

без прежних заслуг, нужно быть вдвойне снисходительным, если обиде пред-

шествовало благодеянье. (8) Для меня цена их не одинакова: благодеянье я

ставлю выше. Даже благодарные не все знают меру своего долга: ведь и не-

разумный, и невежда, и простолюдин могут испытывать благодарность,  осо-

бенно сразу после благодеяния, но меры долга они не знают. Только мудро-

му ведомо, чего стоит каждая вещь. Потому что глупец, о каком  я  сейчас

говорил, несмотря на добрую волю, платит либо меньше, чем  должен,  либо

не там или не тогда, когда следовало бы, и, покуда  несет,  проливает  и

просыпает свое ответное воздаяние. (9) Удивительно, до чего точно подхо-

дят слова к некоторым вещам; обычай, издавна принятый в языке,  отмечает

их всем понятными знаками, указывая ими,  что  следует  делать.  Так  мы

всегда говорим: "Он его поблагодарил". Ведь дарить -  значит  давать  по

собственной воле. Мы не говорим "заплатил благодарностью": платят ведь и

по требованью, и через посредника. Мы не говорим: "вернул ему  благодея-

ние" или "сквитался за благодеяние" - тут нам не по душе слова,  которые

подходят для ссуд. (10) "Благодарить" - значит, отвечать тем же на полу-

ченное в дар благо, слово "дарить" означает добровольное приношенье: кто

дарит, тот сам себя позвал.

   Мудрый все взвесит наедине: сколько он получил, от кого, когда,  где,

как. Потому мы утверждаем, что благодарить не умеет никто, кроме  мудре-

ца, то есть человека, для которого давать -  большая  радость,  чем  для

другого получать. (11) Кто-нибудь, верно, причислит это  к  таким  нашим

высказываниям, которые противоречат общему  мнению  (греки  называют  их

тсйраЗо^ос), и спросит: "Значит, никто, кроме мудреца, не умеет благода-

рить? Стало быть, никто, кроме него, не умеет и заимодавцу отдать  долг,

и расплатиться с продавцом, купивши какую-нибудь вещь?" - Так вот, чтобы

не нас одних преследовала ненависть, пусть он знает, что и Эпикур  гово-

рил то же самое. Метродор прямо утверждает, что "только мудрый  и  умеет

благодарить". (12) А потом он же удивляется, как это мы  говорим:"только

мудрый умеет любить, только мудрый может быть другом". Но ведь благодар-

ность есть часть и любви и дружбы - она даже более распространена и дос-

тупна большему числу людей, чем истинная дружба. И он же удивляется, как

это мы говорим: "только в мудром и есть верность", будто сам он  говорит

другое! Или, по-твоему, в том, кто не  знает  благодарности,  есть  вер-

ность? (13) Пусть же перестанут бесславить нас за якобы невероятную пох-

вальбу и пусть знают: лишь мудрец обладает тем, что честно,  а  толпа  -

только призраками и подобиями честности.  Никто  не  умеет  благодарить,

кроме мудрого; благодарит и неразумный, но как придется, как может;  ему

не хватает не желанья, а уменья. Желанью учиться  незачем.  (14)  Мудрый

все сопоставит: ведь одно и  то  же  благодеянье  бывает  и  большим,  и

меньшим в зависимости от времени, места, побуждений. Нередко больше про-

ку дать кстати тысячу денариев, чем наполнить весь дом богатствами. Ведь

немалая разница - помогаешь ты или даришь, спасает ли твоя щедрость, или

прибавляет роскоши. Часто дают мало, а достигают этим многого.  А  разве

не велика, по-твоему, разница, у себя ли ты взял то, чем помог другому в

нужде, или же прибег, чтобы дать, к чужому благодеянию?2

   (15) Но как бы нам не вернуться к тому, что мы уже достаточно  иссле-

довали! Сравнивая благодеяние с обидой, человек добра рассудит, что  са-

мое справедливое, но отдаст  предпочтение  благодеянию:  к  таким  вещам

больше лежит у него душа. (16) В делах этого рода очень много значит еще

и личность. Ты меня облагодетельствовал помощью моему  рабу,  а  обидел,

нанеся ущерб моему отцу; ты спас мне сына, но погубил отца.  Так  мудрец

переберет все, что положено сравнивать, и если разница окажется  невели-

ка, закроет глаза на обиду; он простит ее, даже  когда  разница  велика,

если только можно быть великодушным, не нарушая ни  верности,  ни  долга

перед другими, то есть если обида касается его одного. (17) В  итоге  он

будет при сведении счета уступчив и легко потерпит, чтобы на него  запи-

сано было больше. Ему не захочется зачесть обиду в  погашение  долга  за

благодеяние. К другому он склонится, другое предпочтет: он будет желать,

чтобы долг благодарности был за ним, будет желать отблагодарить  скорее.

Ведь тот, кому получать благодеяния приятнее, чем оказывать, заблуждает-

ся. Насколько возвращающий деньги радостнее берущего  взаймы,  настолько

же сбросившему с плеч бремя великого долга за благодеяние  следует  быть

веселее, чем тому, кто сейчас одалживается. (18) Ведь еще и в том ошиба-

ются неблагодарные, что заимодавцу они начисляют лихву сверх  полученной

ссуды, благодеяние же считают безвозмездным. А долг и тут от промедленья

растет, и чем позже ты платишь, тем больше обязан платить. Кто возвраща-

ет благодеянье без ростов, тот неблагодарный человек. Вот что, сравнивая

полученное и отданное, мудрый примет в расчет.

   (19) Нужно сделать все, чтобы благодарность наша  была  больше:  ведь

она - наше благо, подобно справедливости, которая, хотя  и  простирается

по общему мнению на других, но в большей своей части возвращается к нам.

Всякий, кто был полезен другому, принес пользу и себе. Я имею в виду  не

то, что получивший помощь охотно поможет, а взятый под защиту - оборонит

и нас, что добрый пример по кругу возвращается к подавшему его, как дур-

ные примеры обрушиваются на голову зачинателей зла,  которых  никому  не

жаль, так как они сами делом доказали, что  поразившая  их  несправедли-

вость возможна. Я имею в виду то, что ценность всех добродетелей - в них

самих. В добродетелях упражняются не ради награды: прибыль от правильно-

го поступка в том, что он совершен. (20) Я благодарю не ради того, чтобы

кто-нибудь, подстрекаемый первым примером, охотнее услужил мне, но чтобы

сделать дело приятное и прекрасное. Я благодарю не потому, что  это  мне

на руку, а потому, что по душе. А что это так, узнай вот из чего: если я

смогу отблагодарить только кажущейся неблагодарностью, если я смогу  от-

ветить на благодеянье не иначе, как видимостью  обиды,  то  с  полнейшим

равнодушием пройду через поношение ради того, что сочту честным. По-мое-

му, никто не ценит добродетель выше, никто не предан ей больше того, кто

потерял славу человека добра, чтобы не потерять совести. (21) Итак, бла-

годарность больше служит к твоему, чем к чужому благу. На  долю  другого

приходится вещь обычная и повседневная: получить то, что  дал;  тебе  на

долю - вещь великая, доступная лишь душе, достигшей блаженнейшего состо-

яния: благодарность. Ведь если злонравие делает нас несчастными, а  доб-

родетель - блаженными, и если благодарность есть добродетель, значит, ты

отдал вещь самую обыкновенную, а приобрел неоценимую -  сознанье  благо-

дарности, которое проникает только в душу божественную и  счастливую.  А

того, кто испытывает противоположные  чувства,  гнетет  величайшее  нес-

частье. Всякий неблагодарный будет жалок, - да что будет, он сейчас  жа-

лок. (22) Потому следует бежать неблагодарности, и не ради других, а ра-

ди нас самих. Ведь наша бесчестность обдает других только брызгами и пе-

ной, а самое худшее и, так сказать, самое плотное остается при нас и нас

же давит; недаром наш Аттал любил повторять:  "Злонравие  само  выпивает

наибольшую долю своего яда". Яд, который змеи выделяют на гибель другому

и сохраняют без вреда для себя, не  похож  на  этот  яд,  который  всего

страшней для источающих его. (23) Неблагодарный сам себя мучит и гложет;

он ненавидит полученное и старается умалить его,  ибо  нужно  возвращать

долг, а обиды раздувает и преувеличивает. А кто несчастнее человека, за-

бывчивого на добро и памятливого на зло? Мудрость же, напротив,  расхва-

ливает самой себе всякое благодеяние, чтоб оно стало еще  прекрасней,  и

наслаждается, все время вспоминая о нем. (24) Для плохого человека  удо-

вольствие одно, да и то краткое: получать благодеянье, а мудрый  находит

в нем радость долгую и постоянную. Ему отрадно не получать  сей  миг,  а

получить хоть раз; это остается для него бессмертным и вечным.  Что  ему

во вред, то он презирает и забывает не по небрежению, а намеренно.  (25)

Он не видит во всем лишь плохое, не ищет, на кого бы взвалить свои беды,

а людские грехи склонен относить за счет фортуны. Он не придирается ни к

словам, ни к взглядам, и что бы ни случилось, все толкует снисходительно

и тем облегчает. Покуда может, он старается помнить прежнее и лучшее,  и

только когда услужившие ему прежде добром сделают  так  много  зла,  что

разности нельзя будет не заметить, даже закрывая глаза, тогда он изменит

к ним отношенье, да и то лишь настолько, что после тяжкой  обиды  станет

относиться к ним не иначе, чем до благодеянья. Ну, а  если  обида  равна

благодеянью, тогда в душе остается что-то от прежней приязни.  (26)  Как

обвиняемого оправдывают, если голоса разделились  поровну,  и  все,  что

сомнительно, человечность толкует в лучшую сторону, - так душа  мудреца,

если услуги равны ущербу, перестает ощущать за собой долг, но не  перес-

тает его желать, и поступает как должник, который  платит  после  отмены

долговых обязательств.

   (27) Никто не может быть благодарным, не презрев всего, что  приводит

толпу в безумье. Если хочешь воздать благодарность, придется  и  в  изг-

нанье идти, и кровь проливать, и  нужду  терпеть,  и  нередко  запятнать

собственную безупречность, сделав ее мишенью  недостойных  слухов.  (28)

Благодарный человек сам себе недешево обходится. Мы ничего не ценим выше

благодеянья, покуда его домогаемся, и ниже - когда получим. Ты спросишь,

что заставляет нас забыть полученное? Жажда получить еще. Мы думаем не о

том, чего добились, а о том, чего предстоит добиться. Нас сводят с  пря-

мого пути богатство, почести, могущество и прочее, по нашему мнению  до-

рогое, а по настоящей цене дешевое. (29) Мы не умеем оценивать  вещи,  о

которых нужно спрашивать совета не у молвы, а у природы. В тех, что вле-

кут к себе наш дух, нет ничего величественного, кроме нашей привычки ими

восхищаться. Дело не в том, что они желанны и потому  мы  их  хвалим,  -

нет, мы их желаем, потому что их хвалят, и как общее заблуждение  созда-

ется заблужденьями отдельных людей, так заблужденья отдельных людей соз-

даются общим заблужденьем. (30) Но если мы тут верим народу на слово, то

поверим-ка ему и в другом: нет души честнее той, которая способна к бла-

годарности. Это кликами одобрят все города, все племена даже в  варварс-

ких землях; в этом сойдутся и добрые, и злые. (31) Одни  хвалят  наслаж-

денье, другие предпочитают труды; те объявляют боль величайшим злом, эти

- и не злом вовсе. Один причисляет богатства к высшим благам жизни, дру-

гой говорит, что они придуманы во зло человеку и богаче всех  тот,  кого

фортуне нечем одарить. И при таких разноречивых суждениях все в один го-

лос подтвердят тебе, что нужно быть благодарными сделавшим добро; в этом

согласна вся разномыслящая толпа, хоть мы между тем и платим за благоде-

янья обидами. И первая причина неблагодарности - в том, что  человек  не

может отблагодарить в должной мере. (32)  До  того  дошло  безумие,  что

опаснее всего стало оказывать великие благодеянья, тот, кому  стыдно  не

воздать за них, хочет, чтобы воздавать было некому. -  Владей  тем,  что

получил, я ничего не прошу, не требую взамен: пусть только  будет  безо-

пасно помогать людям. Нет ненависти пагубнее той, что рождена стыдом  за

неотплаченное благодеянье. Будь здоров.

   Письмо LXXXII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) О тебе я перестал тревожиться. - Ты спросишь, кого из богов  взял

я поручителем? - Того, конечно, который никогда не обманывает,  -  душу,

полюбившую все справедливое и благое. Лучшая часть твоего существа в бе-

зопасности. Фортуна может тебе повредить, но самого главного - как бы ты

сам себе не повредил - я не боюсь. Иди, куда направился, и живи, как жи-

вешь, спокойно, но не легко. (2) Мне, например, пусть лучше будет плохо,

чем легко. "Плохо" понимай в том смысле, как привык говорить народ: тяж-

ко, трудно, в заботах. Мы часто слышим такие похвалы тем, чьей жизни за-

видуют: "Ему живется легко!" Но ведь это значит:  "Он  человек  изнежен-

ный!" Понемногу душа делается дряблой и бессильной, под стать тому  без-

делью и лени, в которых она погрязла. Но разве не больше  подобает  мужу

даже чрезмерная твердость? Избалованные боятся смерти -  и  делают  свою

жизнь подобной ей. А ведь лежать, отдыхая, и лежать в могиле - не одно и

то же! - (3) Ты скажешь: "Да не лучше ли лежать хотя бы  так,  чем  вер-

теться в водовороте дел?" - И то и  другое  гибельно  -  и  судорога,  и

столбняк. По-моему, труп и тот, что лежит в благовониях, и тот,  который

волокут крюком '. Досуг без занятий науками - смерть и погребенье  зажи-

во. (4) Что пользы уединиться? Как будто поводы для тревог не  погонятся

за нами и через моря! В какое убежище не проникнет страх смерти? За  ка-

кими стенами, в каких подземельях можно жить так спокойно, чтобы не  бо-

яться боли? Где бы ты ни скрылся, вокруг будет шуметь человеческое  зло.

Много его вне нас, и оно ходит вокруг, чтобы обмануть, чтобы настигнуть,

много и в нас самих, и оно бушует даже среди одиночества.

   (5) Нужно возвести вокруг несокрушимую стену философии, которую  фор-

туна, сколько бы ни била осадными орудиями, не возьмет никогда. В  недо-

сягаемом месте та душа, что покинула все внешнее и отстаивает свою  сво-

боду в собственной крепости: никакое копье до нее не долетит. У  фортуны

руки не так длинны, как мы думаем: ей не схватить никого, кроме тех, кто

льнет к ней. (6) Так будем держаться от  нее  как  можно  дальше  -  это

удастся сделать, только познав и себя, и природу.  Пусть  каждый  знает,

куда он идет и откуда взялся, что для него хорошо, что  плохо,  чего  он

ищет и чего избегает, что есть разум, отличающий то, к чему должно стре-

миться, от того, чего следует бежать, укрощающий безумие желаний и  сми-

ряющий жестокость страхов. (7) Некоторые думают, что  они  подавили  все

это и без философии. Но когда  живших  безопасно  испытает  какое-нибудь

бедствие, тогда и будет вырвано у них позднее признанье.  Громкие  слова

уйдут из головы, когда пытатель потребует протянуть руку,  когда  смерть

придвинется ближе. Тогда можно сказать: Легко тебе было издалека бросать

вызов бедам! Вот боль, которую ты объявлял терпимой! Вот смерть,  против

которой ты произносил мужественные речи! Свистят бичи, блещет клинок.

   Вот теперь-то нужна и отвага, и твердое сердце! 2

   (8) А сделает его твердым неустанное размышление, если только ты  бу-

дешь упражнять не язык, но душу и готовить себя к смерти, - а сил и  му-

жества противостоять ей не даст тебе тот, кто словесными ухищрениями по-

пытается убедить тебя, будто смерть не есть зло. Право, Луцилий,  лучший

из людей, приятно посмеяться над этими греческими глупостями, которые я,

к моему собственному удивленью, еще не выбросил из головы.

   (9) Наш Зенон прибегает к такому умозаключению: "Зло  не  может  быть

славным, смерть бывает славной, значит, смерть не есть зло". - Ты своего

добился - избавил меня от страха! После  таких  слов  я  не  поколеблюсь

склонить голову под меч. Но не угодно ли тебе говорить  серьезнее  и  не

смешить идущего на смерть? Не легко сказать, кто глупее -  тот  ли,  кто

верит, будто такой уловкой погасил страх смерти, или тот,  кто  пытается

ее распутать, словно это не чистое празднословие. (10)  Ведь  сам  Зенон

предложил противоположную уловку, основанную на том, что смерть мы  при-

числяем к вещам безразличным (греки их называют ййьасвоэа).  "Безразлич-

ное, - говорит он, - не бывает славным, смерть бывает  славной,  значит,

смерть не безразлична". Видишь, к чему украдкой  ведет  эта  уловка.  Не

смерть бывает славной, а мужественная смерть. Когда ты  говоришь:  "без-

различное не бывает славным", я соглашусь с  тобой  в  том  смысле,  что

славным бывает только связанное с безразличным. Я утверждаю, что безраз-

личное (то есть ни хорошее, ни плохое) - это и недуг,  и  боль,  и  бед-

ность, и ссылка, и смерть. (11) Само по себе все это славным не  бывает,

но и без этого нет ничего славного: хвалят не бедность, а того, кого она

не покорила, не согнула, хвалят не ссылку, а того,  кто,  отправляясь  в

ссылку, не горевал3, хвалят не боль, а того, кого боль ни к чему не при-

нудила; никто не хвалит смерть - хвалят того, у кого смерть отняла душу,

так и не взволновав ее. (12) Все это само по себе не может быть ни чест-

ным, ни славным; но к чему приблизилась и прикоснулась  добродетель,  то

она делает и честным, и славным. Эти вещи стоят как бы посредине, и  все

дело в том, что приложит к ним руку - злонравие или добродетель. Смерть,

у Катона славная, у Брута4 становится жалкой и постыдной. Ведь  это  тот

Брут, который перед смертью искал отсрочек, вышел, чтобы  облегчить  жи-

вот, а когда его позвали и велели склонить голову под меч, сказал: "Сде-

лаю это, клянусь жизнью!" - Какое безумие - бежать, когда отступать  уже

некуда! "Сделаю это, клянусь жизнью!" Чуть было не прибавил: "жизнью хо-

тя бы и под Антонием". Право, он заслужил, чтобы его предали жизни!

   (13) Но, как я сказал вначале, ты видишь, что сама смерть - не  добро

и не зло: Катону она послужила к чести, Бруту - к  позору.  Любая  вещь,

пусть в ней нет ничего прекрасного, становится прекрасной вкупе с добро-

детелью. Мы говорим: спальня светлая; но она же ночью становится темной;

день наполняет ее светом, ночь его отнимает. (14) Так и  всему,  что  мы

называем "безразличным" и "стоящим посредине":  богатствам,  могуществу,

красоте, почестям, царской власти, и наоборот - смерти,  ссылке,  нездо-

ровью, страданиям, и всему, чего мы больше или меньше боимся,  дает  имя

добра или зла злонравие либо добродетель. Кусок железа сам  по  себе  не

горяч и не холоден, но в кузнечной печи он раскаляется, в воде остывает.

Смерть становится честной благодаря тому, что честно само по себе:  доб-

родетели и душе, презирающей все внешнее.

   (15) Но и то, Луцилий, что мы называем "средним", не одинаково:  ведь

смерть не так безразлична, как то, четное или нечетное число волос  рас-

тет на голове. Смерть - не зло, но имеет обличье зла. Есть в нас  любовь

к себе, и врожденная воля к самосохранению, и неприятие уничтоженья; по-

тому и кажется, что смерть лишает нас многих благ и уводит от  всего,  к

чему мы привыкли. И вот чем еще отпугивает нас смерть: здешнее  нам  из-

вестно, а каково то, к чему все перейдут, мы не знаем и страшимся  неве-

домого. И страх перед мраком, в который, как люди  верят,  погрузит  нас

смерть, естествен. (16) Так что даже если смерть и принадлежит  к  вещам

безразличным, пренебречь ею не так легко: нужно закалять дух долгими уп-

ражнениями, чтобы вынести ее вид и приход. Презирать смерть больше долж-

но, чем принято: слишком много насчет нее суеверий, слишком много  даро-

витых людей состязалось, как бы пуще ее обесславить; изобразили и преис-

поднюю темницу, и край, угнетаемый вечным мраком, и огромного

   пса, что Орк охраняет, -

   Лежа на груде костей, обглоданных в гроте кровавом,

   Вечно лаем своим он бескровные тени пугает,8

   А если ты даже и убедишься, что все это сказка и  усопших  ничего  не

ждет из того, что внушало им ужас, - подкрадывается новая  боязнь:  ведь

одинаково страшно и быть в преисподней, и не быть нигде. (17) Так  разве

мужественно пойти на смерть наперекор  всему,  что  внушено  нам  давним

убеждением, не есть один из самых славных и великих подвигов  человечес-

кого духа? Ему никогда бы не подняться к добродетели, если бы он  считал

смерть злом; он поднимется, если сочтет ее безразличной. Природа не  до-

пускает, чтобы кто-нибудь отважно шел на то, что  считает  злом;  всякий

будет медлить и мешкать, а сделанное поневоле, с желаньем  увильнуть  не

бывает славным. Добродетель ничего не делает по  необходимости.  (18)  И

еще одно: не бывает честным то, что делается не от всей души,  чему  она

хоть отчасти противится. А где идут на плохое, либо из  боязни  худшего,

либо в надежде на хорошее, ради которого стоит однажды терпеливо прогло-

тить плохое, там сужденья человека раздваиваются: одно  велит  выполнить

задуманное, другое тянет назад, прочь от подозрительного и опасного  де-

ла. Так и разрывается человек в разные стороны. Но слава при этом  поги-

бает. Добродетель выполняет все, что решила, без разлада в душе и не бо-

ится того, что делает.

   Ты же, беде вопреки, не сдавайся и шествуй смелее,

   Шествуй, доколе тебе позволит фортуна! 6

   (19) Но ты не будешь шествовать смелее, если считаешь беды злом.  Эту

мысль нужно вытравить из сердца, не то останется замедляющее натиск  по-

дозренье, и ты натолкнешься на то, на что нужно бы напасть с ходу.

   Наши хотят представить уловку Зенона истинной, а вторую, ей  противо-

положную, обманчивой и лживой. Я не проверяю их ни законами  диалектики,

ни хитросплетеньями дряхлых ухищрений, но считаю,  что  неприемлем  весь

этот род вопросов, когда спрошенный полагает, что его запутали,  и,  вы-

нужденный соглашаться, отвечает одно, а думает  другое.  Во  имя  истины

нужно действовать проще, против страха - мужественней.

   (20) Я предпочел бы все, что они накрутили, распутать  и  разъяснить,

чтобы не навязывать сужденье, а убеждать. Войско, построенное  для  боя,

идущее на смерть за жен и детей, - как его ободрить?  Вот  тебе  Фабии7,

род, взявший в свои руки войну всего государства. Вот тебе лаконяне, за-

севшие в самой теснине Фермопил: они не надеются ни  победить,  ни  вер-

нуться, это место и будет им могилой. (21) Как ободрить  их,  чтобы  они

телами загородили дорогу лавине, обрушившейся на весь народ, и  ушли  из

жизни, но не со своего места? Неужто сказать  им:  "Зло  не  может  быть

славным; смерть бывает славной, значит, смерть не есть зло"? Вот  убеди-

тельная речь! Кто после нее поколеблется броситься на вражеские клинки и

умереть стоя? А Леонид - как храбро обратился он к  воинам!  "Давайте-ка

завтракать, соратники: ведь ужинать мы будем в преисподней!" -  вот  что

он сказал. И ни у кого кусок не выпал из рук, не завяз в зубах, не заст-

рял в горле; все обещали быть и за завтраком, и за ужином.  (22)  А  тот

римский вождь8, который, посылая солдат пробиться сквозь  огромное  вра-

жеское войско и захватить некое место, сказал им: "Дойти туда,  соратни-

ки, необходимо, а вернуться оттуда необходимости нет". Видишь, как прос-

та и повелительна добродетель! Кого из смертных,  запутав,  вы  сделаете

храбрее, кому поднимете дух? Нет, вы его сломите, ибо меньше всего можно

умалять его и насильно занимать хитроумными мелочами тогда, когда  гото-

вится нечто великое. (23) Нужно избавить от страха смерти не триста 9, а

всех смертных. Как ты им докажешь, что она не зло? Как победишь предрас-

судки, если люди впитали их во младенчестве и питали на всем своем веку?

Где ты найдешь помощь? Что ты ска жешь  человеческой  слабости?  Что  ты

скажешь, дабы воспламенить людей и  бросить  в  гущу  опасностей?  Какой

речью разрушишь этот единодушный страх,  какими  силами  ума  искоренишь

упорствующее против тебя убеждение рода человеческого? Будешь нанизывать

лукавые слова, сплетать каверзные вопросы? Больших чудовищ бьют большими

снарядами. (24) В ту свирепую африканскую змею 10, что была для  римских

легионов страшней самой войны, напрасно метили из луков и пращей; и  пи-

кой11 нельзя было ее ранить, потому что огромное тело,  твердое  в  меру

своей величины, отбрасывало и железо, и все, что метала человеческая ру-

ка; только огромными камнями сломали ей хребет. А сражаясь  со  смертью,

ты посылаешь такие малые стрелы? Хочешь встретить льва шилом? То, что ты

говоришь, остро. Но нет ничего острее ости на колосе. Есть вещи, которые

как раз тонкость и делает бесполезными и никчемными. Будь здоров.

   Письмо LXXXIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты велишь, чтобы я описывал тебе каждый мой день, и притом с  на-

чала до конца. Хорошего ты мнения обо мне, если думаешь, что мне за весь

день нечего скрывать. Так и надо жить, словно мы на виду; и думать  надо

так, словно кто-то может заглянуть в глубь нашего сердца. И  правда  мо-

жет! Что пользы утаить то или другое от человека? Для бога все  настежь!

Он присутствует в наших душах, проникает в наши замыслы. Я сказал  "про-

никает", будто он когда-нибудь отлучается. (2)  Ладно,  я  выполню  твой

приказ и охотно напишу обо всем, что я делаю и в каком порядке. Буду те-

перь все время за собою наблюдать и проверять каждый  мой  день  -  дело

весьма полезное. Оттого мы и становимся такими скверными, что  никто  не

оглядывается на свою жизнь. О том, что придется делать, мы думаем, да  и

то редко, а о сделанном и не думаем\, - хотя как раз прошлое подает  со-

веты на будущее! (3) Нынешний день остался цел, никто не отнял у меня  и

часа, и я разделил его между постелью и чтением, оставив лишь немного на

телесные упражненья. За это я должен быть благодарен старости: они обхо-

дятся мне совсем недорого, я устаю, едва начав двигаться, а усталость  -

цель всяких упражнений, даже самых усиленных. (4)  Ты  спрашиваешь,  кто

мой прогимнаст2? С меня довольно  Фария,  прелестного,  как  ты  знаешь,

мальчика; но и его я заменю. Мне уже нужен кто-нибудь помладше.  Правда,

Фарий говорит, что у нас с ним одинаковый "кризис" -  у  обоих  выпадают

зубы. Но я, бегая с ним, едва могу за ним угнаться, а скоро и совсем  не

смогу: вот видишь, как полезны ежедневные упражненья. Разрыв между нами,

идущими по разным дорогам, растет очень быстро;  он  поднимается,  между

тем я спускаюсь, а ты сам знаешь, насколько одно быстрее другого.  Впро-

чем, я солгал: наш возраст уже не спускается, а падает. (5) Ты спросишь,

чем кончилось наше сегодняшнее состязание? Тем, чем  редко  кончается  у

бегунов: ничьей. Потом, больше устав, чем поупражнявшись, я погрузился в

холодную воду (она у меня называется не слишком теплой). Я, завзятый лю-

битель холодных купаний, я, в январские календы приветствовавший Еврип и

на новый год загадывавший не только что-нибудь читать,  писать  и  гово-

рить, но и нырять в источник Девы, - перенес лагерь сперва к Тибру 3,  а

потом к собственной ванне, которую, когда я совсем крепок и все делается

на совесть, согревает только солнце. Теперь мне уже недалеко и до  бани.

(6) Потом я завтракал сухим хлебом, не подходя к столу,  так  что  после

завтрака незачем было мыть руки. Сплю я мало. Ты знаешь мой обычай засы-

пать ненадолго, как будто выпрягаясь из повозки. С меня довольно  перес-

тать бодрствовать; иногда я замечаю, что спал, иногда только догадываюсь

об этом. (7) Но вот донесся шум цирковых игр; внезапный крик толпы  уда-

рил мне в уши, но не сбил моих размышлений и даже не прервал их.  Гул  я

переношу терпеливо: когда сливается много голосов, это для меня все рав-

но что плеск потока, или шорох леса под ветром, или  любой  другой  шум,

лишенный смысла.

   (8) К чему же я теперь прилежу душою? Вот к чему. Со  вчерашнего  дня

меня занимает мысль, ради чего это самые разумные мужи  подыскивали  для

важнейших вещей пустые и путаные доказательства, которые при всей их ис-

тинности, так похожи на ложь. (9) Зенон, великий  муж  основатель  нашей

школы, столь стойкой и незапятнанной, хочет отпугнуть нас  от  пьянства.

Послушай, какие он строит умозаключения насчет того, что  человек  добра

не бывает пьян: "Пьяному никто не доверит ничего тайного; человеку добра

тайны доверяют, значит, человек добра не бывает пьян". А вот как потеша-

ются над этим хитрым заключением, сопоставив с ним подобное же (довольно

будет привести одно из многих): "Спящему никто не доверит ничего  тайно-

го; человеку добра тайны доверяют, значит, человек добра не спит".  (10)

Посидоний защищает нашего Зенона единственным возможным способом,  но  и

так, на мой взгляд, его  не  защитить.  Вот  что  утверждает  Посидоний:

"пьяный" говорится в двух смыслах, - и о том, кто не в себе от  выпитого

вина, и о том, кто постоянно напивается и подвержен этому пороку.  Зенон

имеет в виду не того, кто напился, а того, кто постоянно напивается: ему

не доверят тайны, которую он может разгласить во хмелю. (11) Это  невер-

но. Ведь первое умозаключение относится к тому, кто пьян сейчас, а не  к

тому, кто будет пьян. Ты согласишься, что  между  пьяным  и  пьяницей  -

большая разница: пьяный, может быть, пьян впервые и не  подвержен  этому

пороку, а пьяница нередко бывает и не под хмелем. Вот я  и  понимаю  это

слово так, как велит обычное его значение, особенно если  его  употребил

человек, проповедующий точность и взвешивающий слова. Прибавь  к  этому,

что Зенон, понимая так это слово и желая, чтобы мы его так понимали, сам

двусмысленностью искал возможность подвоха, - а этого нельзя делать, ес-

ли ищешь истину. (12) Но пусть он даже и имел в виду такой смысл; второе

утвержденье, - будто привыкшим пьянствовать не доверяют  никаких  секре-

тов, ложно. Подумай сам, как часто солдатам, вовсе не всегда трезвым,  и

военачальник, и трибун, и центурион поручают такое, о чем надо  молчать.

Готовя убийство Гая Цезаря (того,  который  захватил  государство,  взяв

верх над Помпеем), Тиллию Цимбру4 доверяли не меньше,  чем  Гаю  Кассию.

Кассий всю жизнь пил только воду, Цимбр не знал удержу ни в пьянстве, ни

в ссорах. Насчет этого он и сам шутил: "Как мне  перенести,  чтобы  надо

мною был кто-то, если я и вина не переношу?" (13) Пусть  каждый  назовет

известных ему людей, которым вино нельзя было доверить, а тайну - можно.

Но один пример, который пришел мне на память, я приведу, чтобы он не за-

былся: ведь в жизни всегда пригодятся славные примеры, и  не  всегда  за

ними нужно обращаться к старым временам. (14)  Блюститель  Города  Луций

Писон5 как однажды начал пить, так с тех пор и был пьян;  большую  часть

ночи он проводил в попойке, потом спал до шестого часа (это и  было  его

утро). Но свои обязанности по охране Города он выполнял весьма прилежно.

Ему давали тайные поручения и Божественный Август, когда сделал его  на-

местником Фракии, которую он усмирил, и Тиберий,  когда,  отправляясь  в

Кампанию, оставлял в Городе многое, что было ему подозрительно  и  нена-

вистно. (15) Позже - потому, я думаю, что ему так повезло с пьяницей Пи-

соном, - он назначил городским  префектом  Косса,  человека  степенного,

скромного, но всегда хмельного, так что порой его  выносили  из  сената,

куда он являлся с попойки и где засыпал непробудным сном. И однако Тибе-

рий своей рукой писал ему много такого, что не считал возможным передать

даже через собственных прислужников. И ни одной тайны - ни государствен-

ной, ни доверенной частным лицом - Косе не разболтал. (16)  Стало  быть,

надо покончить с разглагольствованиями насчет того, что, мол, душа,  по-

бежденная хмелем, над собою не властна; что как от винного сусла лопают-

ся бочки и отстой, лежавший в глубине, силою жара вздымается вверх,  так

и в нас, когда бродит вино, все скрытое в глубине поднимается и выносит-

ся наружу; что, нагрузившись сверх меры неразбавленным  вином,  люди  не

могут удержать в себе ни пищу, ни тайну и выкладывают все -  и  свое,  и

чужое. (17) Хоть такое и бывает часто, но не реже и мы  обсуждаем  самые

насущные дела с теми, за кем знаем пристрастие к выпивке. Значит,  ложен

этот выставляемый в защиту Зенона довод, - будто тому, кто привык  напи-

ваться, ничего нельзя доверить по секрету.

   А насколько было бы лучше открыто обличить пьянство и перечислить его

пороки! Тогда его стал бы избегать всякий приличный человек, а не только

совершенный и мудрый, которому довольно утолить  жажду,  который,  когда

разгорится веселье и зайдет - не из-за него, а из-за других,  -  слишком

далеко, все же остановится и допьяна не напьется. (18) Мы еще посмотрим,

придет ли дух мудреца в расстройство от лишнего вина и будет  ли  мудрый

делать то, что всегда делают пьяные. А пока, если хочешь  доказать,  что

муж добра не должен напиваться  допьяна,  зачем  строить  умозаключения?

Скажи просто: стыдно загонять в себя больше, чем можешь вместить,  и  не

знать меры потребного для собственной утробы; пьяный делает много  тако-

го, от чего, протрезвев, краснеет, опьяненье - не что иное,  как  добро-

вольное безумье. Продли это состояние на несколько дней, - кто  усомнит-

ся, что человек сошел с ума? (19) Но и так безумье не меньше,  а  только

короче. Приведи в пример Александра Македонского, как он во  время  пира

убил Клита6, самого верного и любимого друга, а поняв свое преступление,

хотел умереть, - да и заслуживал смерти. Пьянство и разжигает, и обнажа-

ет всякий порок, уничтожая стыд, не допускающий нас до дурных дел.  Ведь

большинство людей только стыд, а не добрая воля удерживает от  запретно-

го. (20) Где душой овладевает слишком сильный хмель, все скрытое зло вы-

ходит наружу. Пьянство не создает пороков, а только выставляет их  напо-

каз: похотливый даже не ждет ухода в спальню, а тут же,  не  откладывая,

позволяет себе все, чего хочется его сладострастью; бесстыдный при  всех

сознается в своей болезни, наглый дает волю и рукам, и языку. У спесиво-

го растет чванство, у жестокого - свирепость, у завистливого  -  злость;

всякий порок выходит на свободу. (21) Прибавь еще, что пьяный не  помнит

себя, слова его бессмысленны и бессвязны, глаза видят смутно, ноги  зап-

летаются, голова кружится так, что крыша приходит в движение и весь  дом

словно подхвачен водоворотом; живот у него болит, оттого что вино бурлит

и распирает внутренности. Все это еще терпимо, пока хмель в силе; а ког-

да сон его ослабит и опьяненье переходит в  расстройство  желудка?  (22)

Вспомни, к каким бедствиям приводило общее опьянение! Оно предавало вра-

гу самые храбрые и воинственные племена, оно открывало крепости,  многие

годы обороняемые в упорных боях, оно подчиняло  чужому  произволу  самых

непреклонных и сбрасывавших любое иго, оно усмиряло непобежденных в бит-

ве. (23) Александр, только что мною упомянутый, остался невредим, пройдя

столько дорог, столько сражений, столько зим, одолев и трудные  времена,

и трудные места, пересекши столько неведомо откуда текущих рек,  столько

морей, - и сгубили его невоздержность в питье и роковой геркулесов кубок

7.

   (24) Велика ли слава - много в себя вмещать? Когда  первенство  почти

что у тебя в руках, и спящие вповалку или блюющие сотрапезники не в  си-

лах поднимать с тобою кубки, когда из всего застолья на ногах стоишь  ты

один, когда ты всех одолел блистательной доблестью и никто не смог вмес-

тить больше вина, чем ты, - все равно тебя побеждает бочка.

   (25) Что погубило Марка Антония, человека великого и  с  благородными

задатками, что привело его к чужеземным нравам и неримским порокам,  как

не пьянство и не страсть к Клеопатре, не уступавшая страсти к вину?  Оно

и сделало его врагом государства, и притом слабейшим, чем его враги, оно

и усугубило его жестокость, когда к нему за обедом приносили головы пер-

вых в Риме мужей8, когда он среди изобилия яств, среди  царской  роскоши

пытался узнавать лица и руки убитых по спискам, когда, напившись  вином,

он жаждал крови. Мерзко было то, что он пьянел, когда творил все это, но

еще мерзостнее то, что он творил все это пьяным.

   (26) С пристрастьем к вину неразлучна свирепость,  потому  что  хмель

вредит здравому уму и ожесточает его. Как от долгой болезни люди  стано-

вятся плаксивыми, раздражительными, так что малейшая обида приводит их в

бешенство 9, так от непрестанного  пьянства  становится  свирепой  душа.

Когда она часто не в себе, то пороки,  укрепленные  привычным  безумием,

возникнув во хмелю, и без него не теряют силы.

   (27) Так говори прямо, почему мудрый не должен пить  допьяна:  покажи

на деле, а не на словах, до чего отвратительно и вредно пьянство, - ведь

это нетрудно. Докажи, что так называемые наслаждения, едва перейдут  ме-

ру, становятся муками. А если ты какими-то доводами  доказываешь,  будто

мудрец, сколько бы ни выпил вина, не собьется с правильного  пути,  даже

если начнет буйствовать, - то можешь строить и такие умозаключенья: муд-

рец не умрет, выпив отравы, не заснет, приняв  снотворное,  а  проглотив

чемерицу, не извергнет сверху и снизу все, что будет у  него  в  утробе.

Нет, если ноги у него заплетаются, и язык тоже, то какие у нас основания

думать, что он частью пьян, а частью трезв? Будь здоров!

   Письмо LXXXIV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Те поездки, что прогоняют мою вялость, полезны, я  думаю,  и  для

здоровья, и для занятий. Почему они полезны для здоровья, ты видишь сам:

если пристрастье к наукам делает меня ленивым и мешает заботиться о  те-

ле, то так я упражняюсь хоть за чужой счет. А почему они полезны для за-

нятий, я тебе объясню. Ведь я не перестаю читать, а это, по-моему, необ-

ходимо - во-первых, чтобы не довольствоваться  самим  собой,  во-вторых,

чтобы, зная исследованное другими, судить о найденном и  думать  о  том,

что еще нужно найти. Чтение питает ум и дает утомленному  занятиями  от-

дохнуть за другим занятием. (2) Нельзя только писать или только  читать:

одно из этих дел удручает и отнимает силы (я имею в виду  перо),  второе

рассеивает и расслабляет. Нужно в свой черед переходить от одного к дру-

гому и одно другим умерять, чтобы собранное за чтением наше перо превра-

щало в нечто существенное. (3) Как говорится, мы должны  подражать  пче-

лам, которые странствуют в поисках медоносных цветов, а потом складывают

принесенное в соты, где оно и переваривается в мед, и, как сказано у на-

шего Вергилия,

   собирают текучий

   Мед и соты свои наполняют сладким нектаром1

   (4) О пчелах точно не известно, то ли сок, извлекаемый ими из цветов,

есть готовый мед, то ли они придают собранному сладость некой примесью и

свойством своего дыхания. Некоторые полагают, что их уменье - не  делать

мед, а собирать его, и говорят, что у  индусов  мед  находят  в  листьях

тростника, где он родится либо как роса,  благодаря  тамошнему  климату,

либо как сладкий и густой сок самого тростника, и  что  в  наших  травах

есть та же сила, только не столь явная и заметная, а рожденные для  того

живые существа выискивают и копят такой сок. Другие думают, что со бран-

ное пчелами с самых нежных трав и цветов превращается в  новое  вещество

благодаря особым приправам и смешиванию, не  без  некого,  так  сказать,

бродила, которое и сливает разное воедино.

   (5) Но, чтобы мне не отвлечься от нашего предмета, скажу,  что  и  мы

должны подражать пчелам: вычитанное из разных книг разделять, потому что

порознь все сохраняется лучше, а потом, употребив все тщание и все  спо-

собности ума, слить разные пробы и добиться единого вкуса, так что, даже

если будет видно, откуда что-то взято, оно должно выглядеть иным, нежели

там, откуда было взято. Ведь то же самое в нашем теле делает без  нашего

старанья сама природа. (6) Съеденная пища лишь обременяет желудок, поку-

да остается, какой была, и плавает в нем твердыми кусками; только  изме-

нившись, превращается она в силу и в кровь. Пусть то же самое будет и со

всем, что питает наш ум: нельзя, чтобы почерпнутое оставалось нетронутым

и потому чужим. (7) Его нужно переварить, иначе это будет пища для памя-

ти, а не для ума. Будем верны тому, с чем согласны, усвоим его так, что-

бы из многого возникло одно, как из отдельных чисел получается одно, ес-

ли меньшие разрозненные количества обнимет один  подсчет.  То  же  пусть

сделает и наша душа: все, что помогло ей, пусть она скроет и  показывает

лишь то, чего сама добилась в итоге.

   (8) А если и появится в тебе сходство с кем-нибудь,  кого  восхищение

подняло в твоих глазах, я хочу, чтобы ты походил на него, как сын, а  не

как портрет: ведь портрет мертв. - "Что же, нельзя  будет  понять,  чьей

речи ты подражаешь, чьим доводам, чьим мыслям?" - Я думаю,  порой  и  не

поймешь этого - тогда, когда великий ум придает свой чекан  всему2,  что

пожелал взять от любого образца, и приведет все к единству.

   (9) Разве ты не видел, как много голосов в хоре? И все они  сливаются

в единый звук. Есть в хоре голоса высокие, есть  низкие,  есть  средние,

сопровождают их флейты, - но отдельные голоса скрыты, явно слышен  голос

всех. (10) Я говорю о хоре, какой был известен старым философам. Во вре-

мя наших состязаний больше певцов, чем когда-то бывало зрителей в  теат-

ре; все проходы заполнены рядами поющих, скамьи  окружены  трубачами,  с

подмостков звучат флейты и органы всех родов, и из разноголосицы  возни-

кает стройность. То же самое хочу я видеть и в  нашей  душе:  пусть  она

вместит много искусств, много наставлений, много примеров из разных  ве-

ков, но пусть все это придет в согласие.

   - (11) Ты спросишь, как этого можно достичь? - Постоянным  вниманием,

- не делая ничего иначе, как по совету разума. Если ты захочешь его пос-

лушаться, он тебе скажет: "Немедля оставь все, за чем  гоняются;  оставь

богатства - они или опасны для  владельца,  или  обременительны.  Оставь

наслажденья, и телесные, и духовные, - они изнеживают и расслабляют. Ос-

тавь поиски почестей - это вещь спесивая, пустая и непостоянная, ей  нет

конца, она всегда в тревоге, не видно ли кого впереди, нет  ли  кого  за

плечами, всегда мучится завистью, и притом двойной. Видишь, как  несчас-

тен человек, если и тот, кому завидуют, завидует тоже.  (12)  Видишь  ты

эти дома вельмож, эти пороги, у которых шумно ссорятся пришедшие на пок-

лон? Ты натер пишься оскорблений, чтобы войти, а еще больше - когда вой-

дешь. Иди мимо лестниц богачей и вознесенных насыпями прихожих:  там  ты

будешь стоять не только над кручей, но и на скользком месте. Лучше  нап-

равь шаг сюда, к мудрости: стремись к ее покою, к ее  изобилию!  (13)  В

делах человеческих ко всему, что на первый взгляд возвышается только над

совсем уж низким, ведут крутые  и  трудные  подступы.  Неровною  дорогой

взбираются к вершине почестей. А если тебе угодно будет  взойти  на  эту

высоту, до которой не подняться фортуне, ты увидишь все почитаемое самым

высоким у своих ног, хоть подъем твой будет пологим. Будь здоров.

   Письмо LXXXV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я тебя щадил и до сих пор довольствовался немногим: пропуская все

запутанное, давал тебе только отведать доказательства, приводимые нашими

в подтвержденье тому, что  одной  добродетели  довольно,  чтобы  сделать

жизнь вполне счастливой. А теперь ты велишь мне изложить  все  умозаклю-

ченья, сколько их есть, - и наши, и придуманные с тем,  чтобы  выставить

нас на смех; но если я захочу это сделать, получится не письмо, а книга.

Я много раз заверял тебя, что не нахожу в доводах  этого  рода  никакого

удовольствия. Стыдно выходить в битву во имя богов и людей, вооружившись

шилом.

   (2) "Разумный человек умерен; умеренный  стоек;  стойкий  безмятежен;

безмятежный не знает печали; кто не знает печали,  тот  блажен;  значит,

разумный блажен, а разумности довольно для блаженной жизни". (3) Вот что

возражают на это умозаключение некоторые  перипатетики.  Безмятежный,  и

стойкий, и не знающий печали - все это надо толковать так: "безмятежным"

зовется не тот, кто никогда не волнуется, а тот, кто волнуется  редко  и

умеренно; и "не знающий печали", по их словам, - это тот, кто печали  не

поддается, кто грешит этим пороком не часто и не слишком сильно, ибо че-

ловеческая природа отказала нам в том, чтобы чья-нибудь душа была недос-

тупна печали, а мудреца скорбь не побеждает, не затрагивает, и прочее  в

этом роде, в соответствии со своим ученьем. (4) Они не устраняют  страс-

ти, а умеряют. Как мало,  однако,  признаем  мы  за  мудрецом,  если  он

сильнее самых слабых, радостнее самых скорбных, воздержнее самых разнуз-

данных, выше самых низких! Что если кто-нибудь станет с восхищеньем хва-

лить собственное проворство, глядя на хромых и калек?

   В поле летела она по верхушкам злаков высоких,

   Не приминая ногой стеблей и ломких колосьев,

   Мчалась и по морю, путь по волнам пролагая проворно,

   Не успевая стопы омочить в соленой пучине.1

   Вот что такое быстрота, если ценить ее самое по себе! Что если ты на-

зовешь здоровым того, у кого небольшой жар? Не слишком сильная болезнь -

это еще не здоровье! (5) Они говорят, что  "мудрец  зовется  безмятежным

так же, как называются "бескосточковыми" не те  финики,  где  вовсе  нет

твердых зерен, а те, где они не так тверды". Но это неправда. Как я  по-

нимаю, муж добра - не тот, в ком меньше зла, а тот, в ком его нет.  Дело

не в том, чтобы пороки были малы, а в том, чтобы их не  было,  а  иначе,

если будут хоть какие-то, они вырастут  и  опутают  человека.  Зрелое  и

большое бельмо ослепляет глаз, но и небольшое замутняет его. (6) Если ты

допустишь у мудреца страсти, разум будет им не равен, и его смоет словно

потоком; особенно же если ты оставишь мудрому не одну страсть, чтобы  он

с нею боролся, а все  их.  Целой  толпою  страсти,  пусть  и  умеренные,

сильнее, чем одна, даже и неистовая. (7) Человек жаден до денег,  но  не

слишком, честолюбив, но умеренно, гневлив, но отходчив, непостоянен,  но

не мечется туда-сюда, похотлив, но не до умопомраченья. Нет, лучше тому,

кем одна страсть владеет целиком, чем такому, кто одержим всеми понемно-

гу. (8) И потом, не так важно, насколько страсть сильна: она, какова  бы

ни была, подчиняться не умеет и вразумлению не поддается. Как не  слуша-

ется доводов ни одно животное, ни дикое, ни домашнее и кроткое (сама  их

природа глуха к увещаньям), так не повинуются, не  внемлют  им  страсти,

сколь бы ни были они ничтожны. Тигры и львы никогда  не  избавляются  от

свирепости, хоть иногда их укрощают; но когда меньше всего ждешь,  усми-

ренная кровожадность просыпается, так и пороки не приручаются по-настоя-

щему. (9) Далее, если разум в чем и помогает, так только в том,  что  не

дает страсти возникнуть; а возникнув вопреки ему, она вопреки ему и уко-

ренится, ибо легче воспрепятствовать ее рождению, чем выдержать  ее  на-

тиск.

   Стало быть "умеренность" эта лжива и бесполезна, и думать о ней  надо

так же, как о призывах не слишком  сильно  сходить  с  ума,  не  слишком

сильно хворать. (10) Управлять можно только добродетелью, а не душевными

недугами - их легче искоренить, чем обуздать. Есть ли  сомнение  в  том,

что застарелые и упорные пороки человеческого духа, которые мы  называем

болезнями: скупость, жестокость, распущенность, неверность долгу -  уме-

рить нельзя? Значит, нельзя умерить и страсти, от которых прямой путь  к

порокам. (11) Далее, если ты дашь хоть немного воли скорби, страху, алч-

ности и другим дурным порывам, они выйдут из-под твоей  власти.  Почему?

Да потому что предметы, их возбуждающие, - вне нас. Они и растут  смотря

по тому, велики или малы вызывающие их причины. Тем сильнее будет страх,

чем окажется больше или ближе то, что пугает; тем  острее  желание,  чем

обильнее награда, надежда на которую его разжигает. (12) Коль скоро  нам

не подвластно то, есть ли в душе страсти, то сила их - и  подавно:  если

ты дашь им возникнуть, они будут расти вместе со своими причинами и  ка-

кими только смогут стать, такими и будут. Прибавь и то, что они, как  бы

ни были ничтожны, всегда набирают силу: ведь все, что нам  на  погибель,

не соблюдает меры. Болезнь легка сначала, когда подкрадывается, а  потом

больное тело гибнет и от самого малого прибавленья жара. (13)  Кто  нас-

только безумен, чтобы поверить, будто в нашей власти  исход  тех  вещей,

чье начало нам не подвластно? Откуда мне взять силы покончить с тем, че-

го я не в силах был не допустить? Между тем преградить доступ легче, чем

задушить, допустивши. (14) А некоторые говорят о таком  различии:  "Если

человек воздержан и разумен, то дух его по своему обычному  состоянию  и

свойствам спокоен, но в итоге не спокоен. По обычному  своему  состоянию

дух его не подвержен ни волненьям, ни скорби, ни страху,  но  есть  мно-

жество внешних причин, способных его волновать". (15) Вот  что  примерно

они хотят сказать: он хоть и не гневлив, но иногда бывает в гневе;  хоть

и не боязлив, но иногда боится; то есть порок боязливости ему  чужд,  но

чувство боязни знакомо. Если согласиться с этим,  то  боязнь,  появляясь

все чаще, перейдет в порок, и гнев, допущенный в душу, изменит состоянье

этой души, прежде не знавшей гнева. (16) И далее: кто не презирает внеш-

них причин и чего-то боится, тот, когда надо будет храбро идти на  огонь

и клинки ради родины, законов и свободы, будет мешкать и  пойдет  сердцу

вопреки. А в мудром такого двоедушия быть не может.

   (17) Кроме того, я полагаю, надобно вот на что обратить внимание: как

бы не смешать две вещи, которые следует доказывать порознь.  Что  только

честное есть благо, - это одно умозаключение; а что для блаженной  жизни

довольно добродетели - другое. Если только честное есть  благо,  то  все

согласятся, что для блаженной жизни довольно добродетели; а вот наоборот

никто не признает, что только честное есть благо, если добродетель  одна

лишь делает нас блаженными. (18) Ксенократ  и  Спевсипп2  полагают,  что

блаженным можно стать и через одну добродетель, а вот  честное  не  есть

единственное благо. И Эпикур считает, что обладающий  добродетелью  бла-

жен, но самой добродетели недостаточно для блаженной жизни, так как бла-

женными делает нас проистекающее из добродетели наслажденье,  а  не  она

сама. - Нелепое различенье! Ведь он же сам утверждает, что нет  доброде-

тели без наслаждения. А если оно всегда и неразрывно с нею связано, зна-

чит, довольно и ее одной: ведь наслаждение, без которого она не  бывает,

всегда при ней, даже когда она одна. (19)  Бессмысленно  и  утвержденье,

будто блаженным можно стать и через одну лишь добродетель, но  совершен-

ного блаженства ею не достичь 3. Как это может быть, я не пойму. Блажен-

ная жизнь заключает в себе совершенное благо, непревзойденное  ничем,  а

если это так, то и блаженство совершенное. Если нет ничего больше и луч-

ше жизни богов, а блаженная жизнь божественна,  значит,  ей  некуда  уже

стремиться ввысь. (20) Кроме того, если блаженная жизнь ни в чем не нуж-

дается, значит блаженная жизнь совершенна, и между блаженной  и  блажен-

нейшей жизнью разницы нет. Неужто ты сомневаешься, что  блаженная  жизнь

есть высшее благо? А если в ней есть высшее благо, значит, есть и высшее

блаженство. И как нельзя ничего прибавить к высшему (ибо  что  выше  не-

го?), так и к блаженной жизни, которая не бывает без высшего блага. Если

ты представишь дело так, будто один блаженнее другого, то придется  тебе

пойти и дальше и представить  бесчисленное  множество  степеней  высшего

блага; а я понимаю так, что выше высшего блага  нет  ни  одной  ступени.

(21) Если один блаженнее другого, он, стало быть, предпочтет чужую,  бо-

лее блаженную жизнь своей, а блаженный ничего чужого не желает.  Значит,

либо остается такое блаженство, которое и блаженный предпочел бы своему,

либо он предпочитает не лучшее; но  или  одно,  или  другое  невероятно!

Всегда человек, чем он разумнее, тем больше тянется к наилучшему и жела-

ет достичь его любым способом. Так может ли быть блаженным  тот,  кто  и

может желать чего-нибудь еще, и должен? (22) Я скажу, откуда берется это

заблуждение. Люди не знают, что блаженная жизнь одна. Наилучшей из всего

ее делает главное свойство, а не величина. Все равно, долгая она или ко-

роткая, вольная или стесненная, простирается ли во все стороны, на  мно-

жество мест, или сосредоточена в одном. Кто оценивает ее по  частям,  по

числу и мере, тот лишает ее самого замечательного в ней.  Что  это?  То,

что блаженная жизнь всегда полна. (23) Я полагаю, цель еды и питья - сы-

тость. Один съест больше, другой меньше, - а разницы нет: оба уже  сыты.

Один выпьет больше, другой меньше, - а разницы нет: оба  утолили  жажду.

Один прожил много лет, другой - мало; но и это безразлично, если  долго-

летие дало первому столько же блаженства,  сколько  второму  -  короткий

век. Тот, кого ты называешь не столь блаженным, вовсе  не  блажен:  само

это слово не допускает ограниченья.

   (24) "Кто храбр, тот не знает страха; кто не  знает  страха,  тот  не

знает и печали; кто не знает печали, тот блажен". Это умозаключение при-

надлежит нашим. На него пытаются возражать так: мы, мол, вещь неверную и

спорную утверждаем как общепризнанную,  говоря,  что  храбрый  не  знает

страха.  -  "Неужели  же  храбрый  не  испугается  близко   подступивших

бедствий? Такое говорит скорей о  безумии  либо  умоисступлении,  чем  о

храбрости. А храбрый просто сдержан в своей боязни, хоть и  не  избавлен

от нее совсем". - (25) Утверждающие так впадают в ту же  ошибку:  у  них

добродетель подменяется не столь сильным пороком. Ведь тот, кто  боится,

пусть реже и меньше, все же не чужд зла, хоть и не такого  мучительного.

- "А по-моему, тот, кто не боится близко  подступивших  бедствий,  безу-

мен". - Ты прав, если дело идет о бедствиях; а если он знает, что это не

бедствие и единственным злом считает позор, то наверняка будет  спокойно

смотреть на опасности и презирать то, что другим страшно; а не то,  если

не бояться бедствий свойственно глупцу или безумцу, выходит, что  всякий

будет тем боязливей, чем он разумнее. -  (26)  "По-вашему,  храбрый  сам

подставит себя под удар". - Ничуть! Он хоть и не  боится  опасности,  но

избегает ее: осторожность ему пристала, страх не пристал. - "Что же,  ни

смерти, ни цепей, ни огня, ни других оружий фортуны он  не  будет  стра-

шиться?" - Нет! Он ведь знает, что все это - кажущиеся,  а  не  истинные

бедствия, пугала человеческой жизни. (27) Опиши ему плен,  побои,  цепи,

нищету, тело, терзаемое болезнью или насилием, - все, что тебе придет  в

голову; он отнесет это к числу беспричинных страхов. Бояться таких вещей

должны боязливые. Или, по-твоему, может быть злом то, на что нам  прихо-

дится порой идти по своей воле? (28) Ты спросишь, что есть настоящая бе-

да? - Поддаться тому, что именуется бедами, и отдать  им  свою  свободу,

ради которой должно все перенести. Свобода гибнет, если ты  не  презришь

все, что налагает иго. Не было бы сомнений в том, что подобает храброму,

если бы знали, в чем истинная храбрость. Это - не дерзость вопреки разу-

му, не страсть к опасностям, не стремление навстречу  ужасам.  Храбрость

есть умение различать, что беда и что нет. Она пристально оберегает  се-

бя, и она же терпеливо сносит все, что имеет обманчивое обличье беды.  -

(29) "Как же так? Если над головою храброго мужа будет занесен меч, если

ему будут пронзать одну часть тела за другой, если он увидит, как  внут-

ренности вываливаются ему на колени, если для  того,  чтобы  он  сильнее

чувствовал пытки, их будут повторять и пускать свежую кровь из подсохших

ран, ты скажешь, что он не боится и не страдает?" -  Страдает,  конечно;

ведь человеческих чувств никакая добродетель не отнимает, - но не боится

и, непобежденный, смотрит свысока на свои страдания. Ты спросишь, что  у

него тогда на душе? То же, что у старающихся ободрить больного друга.

   (30) Беда - это то, что вредит; вредить  -  значит  делать  хуже;  но

страданье и бедность не делают нас хуже, следовательно, это не  беды.  -

"Но это ваше утвержденье ложно: не всегда вредить  значит  делать  хуже.

Буря и непогода вредят кормчему, но не делают его хуже". - (31) У  стои-

ков и на это есть ответ. И кормчий из-за бури и грозы  становится  хуже,

потому что не может выполнить свое намеренье и удержать  направление;  в

своем искусстве он не становится хуже, в своем деле - становится. -  Пе-

рипатетики говорят на это: "Значит,  и  мудреца  делают  хуже  бедность,

страдание и прочее в этом роде: они не отнимают у него  добродетели,  но

делу ее мешают". - (32) Это было  бы  сказано  верно,  если  бы  обстоя-

тельства у кормчего и у мудреца были одни и те же.  Цель  мудреца  не  в

том, чтобы непременно добиваться в жизни всего, за что бы он ни  взялся,

а в том, чтобы все делать правильно; цель же кормчего - непременно  при-

вести корабль в гавань. Искусства - прислужники, они должны давать,  что

обещали, мудрость - госпожа и направительница. Искусство  служит  жизни,

мудрость повелевает. (33) Я, впрочем, думаю, что  отвечать  надо  иначе:

буря не делает хуже ни искусства кормчего, ни применения этого искусства

на деле. Кормчий обещает тебе не счастье, а  полезную  работу  и  уменье

править кораблем, - оно же тем заметнее, чем больше ему препятствует ка-

кая-нибудь случайная сила. Кто мог сказать: "Нептун, иначе как на верном

пути ты этот корабль...", 4 - тот годен для своего  искусства;  буря  же

мешает не делу кормчего, а успеху. - (34) "Как же так, значит,  кормчему

не вредит то, что не дает ему достичь гавани, делает тщетными его усилья

и либо несет его, либо держит и обезоруживает?"  -  Вредит,  но  не  как

кормчему, а как морскому путешественнику. Искусству кормчего непогода не

только не вредит, но и помогает быть замеченным: в затишье, как говорит-

ся, всякий годится в кормчие. Препятствует она судну, а не тому, кто  им

правит, в его роли правящего. (35) Ведь у кормчего их две: одна -  общая

со всеми, кто сел на этот корабль, где он и сам - один  из  путешествую-

щих; другая - особая, поскольку он кормчий. Буря вредит  ему  как  путе-

шественнику, а не как кормчему. (36) И еще: искусство кормчего  -  чужое

достоянье, оно принадлежит тем, кого он везет,  как  искусство  врача  -

тем, кого он лечит. Мудрость же есть общее достояние - и тех, среди кого

мудрец живет, и его собственное. Поэтому можно повредить  кормчему,  чей

труд, отдаваемый другим, буря сводит на нет,  (37)  и  нельзя  повредить

мудрецу: тут бессильны и бедность, и страдание,  и  остальные  жизненные

бури. Ведь его дело сводится на нет только в том, что  касается  других.

Сам он всегда деятелен, и с наибольшей отдачей тогда, когда фортуна  ему

противится: тогда-то он и делает дело самой мудрости,  которая,  как  мы

сказали, и общее достояние, и его собственное.

   (38) Да и тогда, когда его гнетет какая-нибудь необходимость, она  не

мешает ему приносить пользу людям. Бедность препятствует  ему  показать,

как надо управлять государством, - и он показывает, как надо справляться

с бедностью. Ничего нет в его жизни, что не служило  бы  делу  мудрости.

Никакая участь, никакие обстоятельства не отнимают у мудрого возможности

действовать: ведь его дело - одолеть то, что мешает всякому делу. Ему по

плечу и удачи, и беды: над одними он властвует, другие  побеждает.  (39)

Повторяю, он так себя  закалил,  что  обнаружит  свою  добродетель  и  в

счастье, и в несчастье, так как смотреть будет лишь на нее самое,  а  не

на то, что дает повод ее выказать. Ему не преграда ни бедность, ни боль,

ни все прочее, что отпугивает невежд и обращает в бегство. Тебе кажется,

беды гнетут его? Нет, служат ему! (40) Фидий умел  ваять  не  только  из

слоновой кости; ваял он и в бронзе, а дали бы ему мрамор или другой  ка-

мень, дешевле, - он сделал бы лучшее, что только можно из него  изваять.

Так и мудрец покажет, что такое добродетель, если возможно, - среди  бо-

гатств, если нет, - в бедности, если удастся, - на родине, если нет, - в

изгнании, если удастся, - полководцем, если нет. - солдатом, если удаст-

ся, - здоровым, если нет, - увечным. Какова бы ни была его доля, он сде-

лает из нее нечто достойное памяти. (41) Есть укротители  диких  зверей,

которые принуждают самых свирепых, одна встреча с которыми страшна,  под

ярмом возить человека. Не довольствуясь  усмирением  кровожадности,  они

приучают их жить с ним вместе. Львам, надсмотрщик  сует  руку  в  пасть,

сторож целует своих тигров, слонов крохотный эфиоп заставляет  приседать

на колени и ходить на веревке. Мудрец - как они: его искусство  -  укро-

щать беды. И страданье, и нищета, и поношенье, и  темница,  и  изгнанье,

повсюду внушающие ужас, едва попадают к нему, становятся кроткими.  Будь

здоров.

   Письмо LXXXVI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я пишу тебе из усадьбы Сципиона Африканского, почтив его  маны  и

алтарь, который, сдается мне, и есть могила великого человека1. Я  убеж-

даю себя, что душа его вернулась в небо, откуда снизошла, - и не за  то,

что он предводительствовал многолюдным войском (войска были и у  неисто-

вого Камбиза2, для которого обернулось счастьем само неистовство), а  за

его необычайную скромность и верность долгу, которые, я  считаю"  больше

заслуживали восхищенья в дни, когда он покинул родину, нежели когда  за-

щищал ее. Или Сципион, или свобода должны были уйти из Рима3. (2)  И  он

сказал: "Я ничего не хочу менять ни в законах, ни в установлениях; пусть

все граждане будут равноправны. Пользуйся моим  благодеяньем  без  меня,

родина! Благодаря мне стала ты свободна, благодаря мне все  увидят,  что

ты свободна! Если я стал больше, чем тебе полезно, - я ухожу!"  (3)  Как

мне не восхищаться этим величием души, с которым он  удалился  в  добро-

вольное изгнание, избавив отчизну от бремени? Ведь дело дошло  до  того,

что либо Сципион ущемил бы свободу, либо свобода - волю Сципиона. И  то,

и другое было бы нечестьем - и он уступил место законам, а сам уединился

в Литерне, - так же изгнав себя для пользы государства, как Ганнибал 4.

   (4) Я видел усадьбу, сложенную из прямоугольных глыб, стену, окружаю-

щую лес, башни, возведенные с обеих сторон усадьбы как  защитные  укреп-

ленья, водохранилище, выкопанное под всеми постройками и посадками,  так

что запаса хватило бы хоть на целое войско; видел  и  баньку,  тесную  и

темную, по обыкновению древних: ведь нашим  предкам  казалось,  что  нет

тепла без темноты. Большим удовольствием было для меня  созерцать  нравы

Сципиона и наши нравы. (5) В этой тесноте гроза Карфагена, вождь,  кото-

рому Рим обязан тем, что был взят лишь однажды5, омывал тело, усталое от

сельских трудов, - ведь он закалял себя работой и сам (таков был  обычай

в старину) возделывал землю. Под этой убогой кровлей он стоял,  на  этот

дешевый пол ступал.

   (6) Кто бы теперь вытерпел такое мытье? Любой сочтет себя убогим бед-

няком, если стены вокруг не блистают большими  драгоценными  кругами  6,

если александрийский мрамор не оттеняет нумидийские наборные плиты, если

их не покрывает сплошь тщательно  положенный  и  пестрый,  как  роспись,

воск, если кровля не из стекла, если фасийский камень, прежде  -  редкое

украшение в каком-нибудь храме, не обрамляет  бассейнов,  в  которые  мы

погружаем похудевшее от обильного пота тело, если вода льется не из  се-

ребряных кранов. (7) Но до сих пор я говорил о трубах для плебеев,  -  а

что если я возьму бани вольноотпущенников? Сколько там изваяний, сколько

колонн, ничего не поддерживающих и поставленных для украшения, чтобы до-

роже стоило! Сколько ступеней, по которым с шумом сбегает  вода!  Мы  до

того дошли в расточительстве, что не желаем ступать иначе как по  самоц-

ветам. (8) В здешней Сципионовой бане крохотные, высеченные  в  камне  -

скорее щели, чем окошки, - сделаны для того, чтобы пропускать свет не  в

ущерб неприступности стен. А теперь называют тараканьей дырою  ту  баню,

которая устроена не так, чтобы солнце целый день проникало в  широченные

окна, не так, чтобы в ней можно было мыться и загорать сразу,  чтобы  из

ванны открывался вид на поля и море. И вот те бани, на посвященье  кото-

рых сбегалась восхищенная  толпа,  переходят  в  число  устарелых,  едва

только роскошь, желая самое себя перещеголять, придумает чего-нибудь но-

вое. (9) А прежде бань было мало, и ничем их не украшали: да и зачем бы-

ло украшать грошовое заведенье, придуманное для пользы, а  не  для  удо-

вольствия? В них не подливали все время воду, не  бежали  свежие  струи,

как будто из горячего источника; и не так было важно, прозрачна ли вода,

в которой смывали грязь. (10) Но, правые боги, как приятно войти  в  эти

темные бани, под простою крышею, зная, что там  наводил  собственноручно

порядок в бытность свою эдилом Катон, или Фабий Максим7 или один из Кор-

нелиев! Потому что и благороднейшие мужи по обязанности эдилов  заходили

в места, куда допускался народ, и требовали опрятности  и  полезной  для

здоровья теплоты - не той, что придумали теперь, вроде  как  на  пожаре,

так что впору заживо мыть там уличенного в злодеянье раба. Теперь  я  не

вижу разницы, топится баня или горит.

   (11) А ведь кое-кто сейчас назвал бы Сципиона деревенщиной за то, что

его парильня не освещалась солнцем сквозь зеркальные  окна,  что  он  не

пекся на ярком свету и не ждал, пока сварится в бане. Вот несчастный че-

ловек! Да он жить не умеет! Моется непроцеженною водой, чаще всего  мут-

ной и, в сильные дожди, чуть ли не илистой! И было для него нисколько не

важно, чём мыться: ведь он приходил смыть пот,  а  не  притиранья.  (12)

Что, по-твоему, сказали бы теперь? - "Я не завидую Сципиону: он и вправ-

ду жил в ссылке, если так мылся". - А если бы ты знал, что он и мылся-то

не каждый день! Ведь те, кто сохранил преданье о старинных нравах  Горо-

да, говорят, что руки и ноги, которые пачкаются в работе, мыли  ежеднев-

но, а все тело - раз в восемь дней. - Тут кто-нибудь скажет: "Ясное  де-

ло, как они были грязны! Чем от  них  пахло,  по-твоему?"  -  Солдатской

службой, трудом, мужем! Когда придумали чистые бани, люди стали грязнее.

(13) Когда Гораций Флакк намерен описать человека гнусного  и  всем  из-

вестного своею изнеженностью, что он говорит?

   Пахнет духами Букилл...8

   А покажи Букилла теперь: да он покажется вонючим, как козел, и  вста-

нет на место того Горгония, которого Гораций противопоставляет  Букиллу!

Теперь мало душиться - надо делать это по два-три раза  на  день,  чтобы

аромат не улетучился. Удивительно ли, что  такие  люди  похваляются  им,

словно своим собственным запахом?

   (14) Если все это кажется тебе слишком грустно, вини усадьбу, в кото-

рой узнал я от Эгиала, трудолюбивого отца семейства (он  теперь  владеет

здешнею землею), что пересаживать можно и старые деревья. Это необходимо

знать нам, старикам, - ведь мы, если сажаем оливы, то наверное для  дру-

гих. А я видел, как он осенью пересадил целую рощу трех- и четырехлетних

деревьев9, недовольный ее плодами. (15) Она в тебя осенит, ибо

   Медленен рост ее, тень она даст далеким потомкам,10

   как говорит наш Вергилий, который старался не о  том,  чтобы  сказать

правдивее, а о том, чтобы покрасивее, и хотел не обучать земледельцев, а

доставлять удовольствие читателям. (16) Не говоря о другом, перепишу те-

бе то, в чем мне как раз сегодня пришлось его уличить:

   Боб высевают весной, и тебя, мидийка, тогда же

   Рыхлые борозды ждут.

   Что ни год, и о просе забота.. . u

   Одновременно ли их сажают и весною ли сеют и то и другое, можешь  су-

дить вот по чему. Я пишу тебе сегодняшнее письмо в июне, скоро  наступит

июль; и в один и тот же день я видел сборщиков бобов и сеятелей проса.

   (17) Но возвращаюсь к пересадке олив. Я  видел  два  способа.  Стволы

больших деревьев, подрезав ветки и оставив их не более чем  на  фут,  он

переносил вместе с корневищем, причем корни снимал, не трогая  лишь  тот

узел, из которого они свисают. Обмакнув его в навоз, дерево  опускают  в

яму, а потом не просто засыпают ее землей, но и прибивают ее и утаптыва-

ют. (18) По его словам, нет ничего полезнее этого утаптывания: оно прег-

раждает путь холоду и ветру, а кроме того, ствол  меньше  раскачивается,

так что прорастающие из него корни могут вытянуться и укрепиться в  поч-

ве, а не то их обрывает самое легкое раскачиванье, покуда они мягки, как

воск, и держатся непрочно. Прежде чем зарыть дерево, он с  него  снимает

немного коры: ведь отовсюду, где обнажена древесина, идут, по  его  сло-

вам, новые корни. Из земли ствол не должен торчать больше чем на три-че-

тыре фута: тогда он оденется ветками с самого низа, и большая часть  его

не будет, как у старых олив, сухой и заскорузлой. (19) А вот второй спо-

соб посадки: сильные побеги с мягкой корой, какие бывают обычно на моло-

дых деревьях, он высаживал таким же порядком. Эти растут медленнее, зато

не бывают ни морщинистыми, ни хилыми, потому что происходят от саженцев.

(20) Я видел еще, как он пересаживал к другому дереву многолетнюю  лозу:

у нее, если возможно, надо подобрать даже  тончайшие  корешки,  а  потом

расстилать ее, не жалея длины, чтобы она и из стебля  пустила  корни.  Я

видел лозы, пересаженные не только в феврале, но и в  конце  марта,  они

уже обхватывают новые вязы и карабкаются вверх. (21) Но всем  этим,  так

сказать, толстоствольным деревьям нужно, по его словам,  помогать  водою

из подземного хранилища; если она поможет, значит, дождь в нашей власти.

   Больше ничему я тебя учить не собираюсь, чтобы не сделать из тебя со-

перника себе самому, вроде того как наш Эгиал сделал из меня своего  со-

перника. Будь здоров.

   Письмо LXXXVll

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я потерпел крушенье, не успев взойти на корабль. Как  все  случи-

лось, я не пишу, чтобы ты не вздумал и это причислить к стоическим пара-

доксам, - впрочем, я докажу тебе, если захочешь (и даже  если  не  захо-

чешь), что ни один из них не ложен и не так удивителен, как  кажется  на

первый взгляд. Эта поездка мне показала, как много у нас лишнего  и  как

легко было бы по своему почину избавиться от вещей,  отсутствия  которых

мы и не почувствуем, когда они отняты неизбежностью. - (2) В сопровожде-

нии немногих рабов, умещающихся в одной повозке, без всяких вещей, кроме

тех, что на нас, мы с Максимом1 уже два дня живем  блаженнейшей  жизнью.

Тюфяк лежит на земле, я - на тюфяке. Один дорожный плащ заменяет просты-

ню, другой - одеяло. (3) Завтрак наш таков, что от него нечего  убавить,

он готов за пять минут и не обходится без сухих смокв, как  без  вощеных

табличек. Если есть хлеб, - они мне вместо закуски, если нет,  -  вместо

хлеба. С ними у меня каждый день новый год2, а счастливым и  благополуч-

ным я делаю его сам, благими помыслами и неизменной высокостью духа, ко-

торый тогда бывает всего  выше,  когда,  откинув  чужое,  обретает  спо-

койствие через отсутствие страха, обретает  богатство  через  отсутствие

желаний. (4) Повозка, в которой я  еду,  самая  грубая.  Мулы  бредут  и

только тем и доказывают, что живы; погонщик бос, и не из-за жары. С тру-

дом заставляю я себя согласиться, чтобы люди считали эту  повозку  моей:

еще упорна во мне извращенная привычка стыдиться  того,  что  правильно.

Стоит нам встретить путешественника с сопровожденьем, я  невольно  крас-

нею, если оно выглядит почище. Вот и доказательство тому, что одобряемое

и восхваляемое мною еще не укрепилось во мне непоколебимо. Кто  стыдится

убогой повозки, тот будет кичиться роскошью. (5) Покамест успехи мои не-

велики: я не осмеливаюсь на глазах у всех довольствоваться малым,  и  до

сих пор меня заботит мненье проезжих. А надо поднять голос против мнений

всего рода человеческого: "Вы безумны, вы заблуждаетесь! Вы восхищаетесь

лишним и никого не цените по его подлинному достоянью!  Зайдет  дело  об

имуществе тех, кому вы собираетесь дать взаймы или оказать услугу  (ведь

вы и услуги записываете в долговую книгу), - тут вы, прилежные счетчики,

берете на учет каждую статью. (6) "Владения у  него  обширны,  да  много

долгов; дом у него прекрасный, но обставлен на  чужой  счет;  никто  так

быстро не выведет напоказ челядь пышнее, но ссуд он не возвращает, а ес-

ли расплатится с заимодавцами, у самого ничего  не  останется".  (7)  Ты

считаешь его богачом, потому что и в дороге у него с собою золотая посу-

да, потому что он пашет во всех провинциях, потому что книга со  сроками

ссуд у него толста, а земли под самым городом так много,  что,  имей  он

столько даже в пустынной Апулии, ему бы все  равно  завидовали.  Ты  все

назвал, - а он беден. - "Почему?" - Потому что должен... - "Много ли?" -

Все. Или, по-твоему, есть разница, получил он взаймы от человека или  от

фортуны? (8) Важно ли, что мулы у него откормлены и все одной масти? Что

повозка вся в резьбе? Что "крылоногие скакуны

   В пестрых все чепраках и в пурпурных попонах узорных;

   Звонко бренчат у коней золотые подвески под грудью,

   В золоте сбруя у всех и в зубах удила золотые?" 8

   От этого не станет лучше ни хозяин, ни мул.  (9)  Марк  Катон  Цензор

(его жизнь значила для государства не меньше, чем жизнь  Сципиона:  один

вел войну с нашими врагами, другой - с нашими нравами) ездил на  мерине,

да еще вьючил его мешками вперемет, чтобы возить с собою пожитки. Как бы

я хотел, чтобы он повстречал по дороге кого-нибудь из наших щеголей, что

гонят перед собой скороходов, нумидийцев и столб пыли! Сомненья нет,  он

кажется изящнее Катона, и сопровождающих у него больше;  но  среди  всей

этой роскоши наш баловень не может решить, пойти ли ему  внаймы  к  мечу

или к рогатине4. (10) До чего славный был век, когда  справивший  триумф

полководец, бывший цензор, больше того - Катон довольствовался одной ло-

шаденкой, да и ту делил с вьюками, свисавшими по обе стороны. И разве ты

бы не предпочел всем раскормленным иноходцам, всем  рысакам  и  скакунам

одну эту лошадь, которой стер спину сам Катон?"

   (11) Но я вижу, предмет этот нескончаем, если только я сам не  положу

ему конец. Прекращаю говорить обо всем том, что он, без сомнения, угады-

вал в будущем и видел таким, каким оно и стало  теперь,  и  что  называл

"обузой". А теперь я хочу привести тебе несколько - совсем немного! -  .

умозаключений, касающихся добродетели;  с  их  помощью  наши  отстаивают

мысль, что ее одной довольно для блаженной жизни. (12) "Всякое  благо  и

само хорошо, и делает нас хорошими; так то хорошее,  что  есть  в  музы-

кальном искусстве, делает человека музыкантом. Случайное не  делает  нас

хорошими, а значит, и само оно не благо". - Перипатетики на это  отвеча-

ют, что наше первое положение неверно. "От того, что само по себе  хоро-

шо, не становятся непременно хорошими. В музыке бывают хороши и  флейта,

и струна, и всякое орудие, приспособленное, чтобы на нем играть;  но  ни

одно из них не делает человека музыкантом". - (13) На это мы ответим: вы

не понимаете нашей посылки "то хорошее, что есть в музыке". Мы  имеем  в

виду не то, что оснащает музыканта, а то, что его создает, ты же  берешь

утварь, потребную для искусства, а не само искусство. Если в самом музы-

кальном искусстве есть что хорошее, оно непременно сделает человека  му-

зыкантом. (14) Я растолкую это еще яснее. О хорошем  в  музыкальном  ис-

кусстве можно говорить двояко, имея в виду и то, что помогает работе му-

зыканта, и то, что помогает самому искусству. Для работы нужны орудия  -

и флейты, и органы, и струнные, не имеющие  касательства  к  самому  ис-

кусству. Ведь можно быть музыкантом и без них, хотя, пожалуй,  и  нельзя

применить свое искусство. Но для человека этой двойственности нет:  одно

и то же есть благо и для него самого, и для жизни. (15) "Что может  дос-

таться на долю человеку презренному и бесстыдному, не  есть  благо;  бо-

гатства достаются и своднику, и ланисте5, значит, богатство не есть бла-

го". - "Ваше положение неверно, - скажут нам, - ведь и в  грамматике,  и

во врачебном искусстве, и в ремесле кормчего  хорошее  достается  порой,

как мы видим, самым незаметным людям". - (16) Но эти искусства никому не

сулят величия духа, они не стремятся ввысь, не  гнушаются  случайным.  А

добродетель поднимает человека надо всем, что дорого смертным, и ни  так

называемых благ, ни так называемых бед он не жаждет и не страшится.  Хе-

лидон, один из любимчиков Клеопатры, владел огромными  богатствами.  Не-

давно Натал6, человек с языком столь же лживым, сколь и нечистым (женщи-

ны очищались прямо ему в рот), сам был наследником многих и оставил мно-

гим наследство. Что же, деньги сделали его нечистым,  или  он  осквернил

деньги, которые попадают некоторым людям,  словно  золотой  в  выгребную

яму? (17) Добродетель стоит выше этого; ее ценят не по заемному  достоя-

нию, и сама она не сочтет благом то, что достается всякому.  А  вот  ис-

кусство врачеванья или вождения кораблей восхищаться  такими  вещами  не

запрещает. Можно не быть человеком добра - и быть врачом, быть  кормчим,

быть грамматиком и, право, не хуже, чем поваром.  Кому  досталось  иметь

что-нибудь одно, того ты не назовешь кем угодно. Кто чем владеет,  таков

и он сам. (18) Денежный ящик стоит столько, сколько в нем лежит,  а  сам

идет только в придачу к тому, что в нем лежит. Кто  ценит  полную  мошну

выше того, чего стоят спрятанные в ней деньги? То же самое - и владельцы

больших богатств: они идут только в придачу и  в  прибавку  к  этим  бо-

гатствам. Чем велик мудрец? Величием духа. Значит,  это  сказано  верно:

"что достается и человеку презренному, то не благо". (19) Я  никогда  не

соглашусь, что не знать боли - благо: боли не ведает цикада,  не  ведает

блоха. Не признаю я благом покой и отсутствие тягот: кто так же празден,

как червь?

   Ты спросишь, что делает человека мудрым? То же, что бога - богом. Дай

ему нечто божественное, небесное, величавое. Благо достается не каждому,

и не каждого владельца потерпит. (20) Взгляни,

   Что тут земля принесет и в чем земледельцу откажет:

   Здесь счастливее хлеб, а здесь виноград уродится.

   Здесь плодам хорошо, а там зеленеет, не сеян,

   Луг. Не знаешь ли сам, что

   Тмол ароматы шафрана

   Шлет, а Индия - кость, сабен же изнеженный - ладан,

   Голый халиб - железо. . 7

   (21) Все это поделено между разными краями, дабы необходим был  обмен

между смертными, дабы они стремились что-либо друг у друга  получить.  И

высшее благо имеет свое место; оно родится не там, где  слоновая  кость,

не там, где железо. Ты спросишь, где обиталище высшего блага? В душе! Но

и она, если не будет чистой и незапятнанной, не примет в  себя  бога!  -

(22) "Благо не рождается из зла; а богатства рождаются от скупости; зна-

чит, богатства - не благо". - Нам говорят, что неверно, будто  добро  не

возникает из зла: ведь святотатством и кражей добываются деньги. И  свя-

тотатство, и кража - зло, конечно, но лишь постольку, поскольку  из  них

получается больше зла, чем блага; они  приносят  прибыль,  но  с  нею  -

страх, тревогу, душевные и телесные муки.  (23)  Кто  так  говорит,  тот

пусть непременно признает, что святотатство - и зло,  так  как  приносит

много зла, и благо, хотя бы отчасти, потому что приносит и кое-что хоро-

шее. Может ли быть что чудовищнее? Впрочем, мы-то убедились, что и  свя-

тотатство, и кража, и прелюбодейство теперь считаются за благо.  Сколько

людей не краснеет, украв, сколько хвастается прелюбодеянием?  За  мелкие

святотатства наказывают, за крупные награждают  триумфом.  (24)  Подумай

еще и о том, что святотатство, если оно благо хотя бы отчасти,  придется

признать честным и назвать правильным: ведь у нас это дело обычное, хотя

никто из смертных и мысли такой не допускает. Значит, благо не может ро-

диться от зла. А если святотатство, как вы говорите, есть зло только по-

тому, что влечет за собою много зла, то отмените  наказанье,  пообещайте

безопасность - и оно станет благом сполна. Между тем наказанье за  вели-

кие злодейства - в них самих. (25) Повторяю, ты заблуждаешься,  отклады-

вая кару до тюрьмы, до палача: она начинается, едва злодейство  соверше-

но, даже покуда совершается. Благо так же не родится от зла, как  смоква

- от оливы. Каково семя, таковы и плоды: хорошие  выродиться  не  могут.

Как из постыдного не родиться честному, так и благу из зла: ведь честное

и благое - одно и то же.

   (26) Один из наших отвечал так: "Предположим, что деньги - благо, от-

куда бы их ни взять; тогда деньги,  пусть  даже  добытые  святотатством,

непричастны святотатству. Понимай это так: в одном  сосуде  находятся  и

золото, и гадюка; ты вынешь золото из сосуда, потому что в  нем  гадюка,

но сосуд не потому дает золото, что в нем гадюка, а несмотря на то,  что

в нем гадюка. Точно так же и святотатство приносит  прибыль  не  потому,

что святотатство это позорно и преступно, а потому, что в нем  заключена

и прибыль. Как в названном сосуде зло - это гадюка, а не золото, так и в

святотатстве зло - это преступленье, а не прибыль". - (27). Но я не сог-

ласен: ведь тут и там дело обстоит по-разному. Там я могу извлечь золото

без гадюки, а здесь мне не получить прибыли  без  святотатства.  Прибыль

здесь не рядом со злодеянием, а вперемешку с ним.

   - (28) "Если в погоне за чем-нибудь мы то и дело попадаем в беду,  то

предмет наших желаний не благо; а в погоне за богатством мы  то  и  дело

попадаем в беду - значит, богатство не есть благо". - Нам говорят:

   "Ваше положение утверждает две вещи. Первая - что  в  погоне  за  бо-

гатствами мы то и дело попадаем в беду. Но то и дело попадаем мы в  беду

и в погоне за добродетелью. Человек путешествует по  морю  ради  образо-

ванья - и терпит крушенье или попадает в плен. (29)  Другое  утвержденье

такое: "То, из-за чего мы попадаем в беду, не есть благо".  Но  из  него

вовсе не следует, что мы попадаем в беду лишь из-за бо гатств  или  нас-

лаждений. Если же именно из-за богатства мы то и дело попадаем  в  беду,

оно не только не благо, но и зло, вы же о нем говорите только,  что  оно

не есть благо. Кроме того, вы даже признаете, что  богатство  не  совсем

бесполезно, причисляете его к удобствам, тогда как по вашему рассуждению

выходит, что оно и удобством не будет - столько у нас через него  непри-

ятностей". - (30) На это дан был такой  ответ:  "Вы  ошибаетесь,  относя

неприятности на счет богатства. Оно никому не делает зла: каждому вредит

либо собственная глупость, либо чужая подлость. Так сам  меч  никого  не

убивает, но служит оружием убийце. Если из-за богатств  тебе  повредили,

это не значит, что повредили тебе богатства". (31) Посидоний  (по-моему,

он!) говорит лучше:

   "Богатство - причина бед не потому, что само оно что-нибудь делает, а

потому, что подстрекает сделать". Есть действующая причина,  которая  не

может не вредить сама по себе, и есть причина предшествующая; вот  пред-

шествующая-то причина и заключена в богатствах. Они делают  душу  кичли-

вой, порождают спесь, навлекают зависть, до того исступляют ум, что мол-

ва о наших деньгах, пусть и опасная, приятна нам. (32) А благу  подобает

быть свободным от всякой вины; оно не развращает душу, не  будоражит,  а

если поднимает и делает шире, то без надменности.  Что  благо,  то  дает

уверенность, а богатство - лишь дерзость; что благо, то дает величие ду-

ха, а богатства - лишь наглость. Ведь наглость не что иное,  как  ложный

призрак величия. - (33) "Так получается, что богатство не только не бла-

го, но и зло". - Оно было бы злом, если бы  вредило  само  по  себе,  то

есть, как я сказал, было бы действующей причиной;  в  нем  же  заключена

лишь предшествующая причина, и не только подстрекающая души, но и прима-

нивающая. Ведь богатство являет некий образ блага, столь правдоподобный,

что большинство людей ему верят. (34) В добродетели тоже заключена пред-

шествующая причина, вызывающая зависть, - ведь  многим  завидуют  за  их

мудрость, многим - за их справедливость; но причина эта не  заключена  в

добродетели как таковой и лишена правдоподобья. Зато намного более прав-

доподобен тот образ, что добродетель посылает в души людей, побуждая  их

любить ее и чтить. (35) Посидоний говорит, что умозаключение должно быть

таким:

   "То, что не дает душе ни величья, ни уверенности,  ни  безмятежности,

не есть благо; а богатство, крепкое здоровье и прочие подобные вещи  ни-

чего такого не дают и, значит, не могут быть благами". То  же  умозаклю-

ченье Посидоний излагает еще резче: "То, что не дает душе ни величья, ни

уверенности, ни безмятежности, а, напротив, делает ее наглой, спесивой и

надменной, есть зло; случайное же толкает душу к этим  порокам;  значит,

случайное не может быть благом". - (36) "Но если так рассуждать, то  оно

не будет и удобством". - Одно дело удобство, другое благо. Удобство есть

то, в чем больше пользы, чем тягости; благо должно быть  неподдельным  и

совершенно безвредным. Благо - не то, что по большей  части  полезно,  а

то, что только полезно. (37) Удобства, кроме того, могут  доставаться  и

животным, и людям несовершенным и глупым. С ними могут быть перемешаны и

неприятности, однако они зовутся удобствами, оцениваемые по тому, чего в

них больше. Благо достается на долю одному мудрецу  и  должно  быть  без

изъяна.

   (38) Теперь наберись мужества! Тебе остался один узел - но узел  Гер-

кулесов. "Из зол не возникает благо; но из  многих  бедностей  возникает

богатство; значит, богатство не есть благо". - Этого умозаключенья  наши

не признают; оно придумано перипатетиками, и они же  его  разрешают.  По

словам Посидония, Антипатр8 так опровергал этот софизм,  затасканный  по

всем школам диалектиков: (39) "Говоря "бедность", имеют в виду не  нали-

чие, а отсутствие, или, как говорили в старину, небытность  (греки  тоже

говорят ^лт-л a-cspTpiv), - не то, что есть, а то, чего нет.  Из  многих

пустых кувшинов ничего не наполнишь. Богатства  составляются  из  многих

вещей, а не из многих нехваток. Ты понимаешь бедность не так, как  долж-

но. Быть бедным не значит иметь мало, а значит многого не иметь. И  обя-

зан человек этим именем не тому, что у него есть, а тому,  чего  ему  не

хватает". (40) Мне было бы легче выразить то, что я хочу, если  бы  было

латинское слово, обозначающее (Ху'лтохр1кх. Его-то Антипатр и  применяет

к бедности. - А на мой взгляд, бедность - не что иное, как скудость дос-

тояния. - В чем сущность бедности и богатства, мы  разберемся,  когда  у

нас будет много лишнего времени; но и тогда мы поглядим, не лучше ли бы-

ло бы сделать бедность не такой горькой, а богатство - не  таким  кичли-

вым, чем вести тяжбу о словах, - как будто о предметах уже вынесено суж-

дение. (41) Представим себе, что нас позвали на  сходку  народа.  Внесен

закон об упразднении богатств. Неужто мы будем убеждать или  разубеждать

толпу такими умозаключеньями? Неужели с их помощью добьемся мы того, что

римляне вновь устремятся к бедности и восхвалят ее, опору и зиждущую си-

лу своей державы? Что они устрашатся своих богатств, вспомнят, что нашли

их у побежденных, откуда и проникли в  незапятнанный,  славный  воздерж-

ностью город подкупы, и раздачи, и мятежи? Что с чрезмерной  страстью  к

роскоши стали они выставлять напоказ добытое у многих племен? Что  отня-

тое одним народом у всех еще легче может быть отнято всеми у  одного?  -

Лучше убедить в этом и изгонять страсти, чем определять их. Если нам под

силу, будем говорить храбро, если нет, то хоть откровенно. Будь здоров.

   Письмо LXXXVIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты желаешь знать, что я думаю о свободных науках и искусствах. Ни

одно из них я не уважаю, ни одно не  считаю  благом,  если  плод  его  -

деньги. Тогда они - продажные ремесла и хороши до тех пор,  пока  подго-

тавливают ум, не удерживая его дольше. На них следует задержаться,  лишь

покуда душа не в силах заняться ничем важнее; они - наше  ученье,  а  не

наша работа. (2) Почему они названы свободными, ты  видишь  сам:  потому

что они достойны свободного человека. Впрочем, есть только одно  подлин-

ное свободное искусство - то, что дает свободу: мудрость, самое высокое,

мужественное и благородное из них, а все прочие -  пустяки,  годные  для

детей. Неужто ты веришь, будто в них есть какое-то благо, хотя  сам  ви-

дишь, что нет людей ниже и порочнее их учителей? Все эти вещи  нужно  не

все время учить, а однажды выучить.  Некоторые  полагали  нужным  разоб-

раться, можно ли благодаря свободным искусствам и наукам стать человеком

добра. Но они и не сулят этого, и даже не притворяются, будто знают  та-

кое! (3) Грамматик хлопочет только о нашем уменье говорить, а пожелай он

пойти дальше, - займется историей или стихами, если раздвинет свои  гра-

ницы так, что шире некуда. Но пролагается ли дорога к добродетели объяс-

неньем слогов, тщательностью в выборе слов,  запоминаньем  драм,  правил

стихосложенья, разновидностей строк? Это ли избавляет нас от боязни, ис-

кореняет алчность, обуздывает похоть? Перейдем к геометрии, к музыке:  и

в них ты не найдешь ничего такого, что наложило бы запрет на  страх  или

алчность. А кому он неведом, для того все знания тщетны. (4) Нужно  пос-

мотреть, учат ли эти наставники добродетели; если не учат, то им  нечего

преподать; если учат, то они философы. Ты хочешь убедиться, что  они  на

уроках и не думают учить добродетели? Взгляни, до чего ученье каждого не

похоже на ученья остальных! А учи они одному и тому же, разнобоя  бы  не

было. (5) Они бы тебя убедили даже в том, что Гомер был философом,  если

бы не опровергали этого своими же доводами. Ведь они превращают его то в

стоика, одобряющего только добродетель и бегущего наслаждений, от  чест-

ности не отступающего даже ради бессмертия; то в эпикурейца,  восхваляю-

щего покой в государстве, проводящего жизнь в пирах и песнях; то в пери-

патетика, устанавливающего три рода благ; то  в  академика,  твердящего,

что нет ничего достоверного'. Ясно, что ничего такого у  него  нет,  раз

есть все разом, - потому что учения эти между собою  не  совместимы.  Но

уступим им Гомера-философа. Он, видимо, стал мудрецом до того, как узнал

о стихах; будем же и мы лучше учиться тому, что сделало Гомера мудрецом.

(6) А спрашивать у меня, кто был старше - Гомер  или  Гесиод,  такое  же

пустое дело, как разузнавать, почему Гекуба, хотя и была младше  Елены2,

выглядела старой не по возрасту. И не пустое ли, по-твоему, дело -  исс-

ледовать возраст Патрокла и Ахилла? (7) Будешь ли ты  доискиваться,  где

блуждал Улисс, вместо того чтобы положить конец собственным  заблуждени-

ям? Нет времени слушать, носило ли его между Италией и Сицилией  или  за

пределами известного нам мира. Да и не мог  он  на  таком  малом  прост-

ранстве скитаться так долго. Душевные бури швыряют нас ежедневно,  из-за

собственной негодности мы терпим все Улиссовы беды. И красота  прельщает

наше зренье, и враг грозит; здесь - свирепые чудовища, лакомые до  чело-

веческой крови, там - коварный соблазн, привлекающий слух, и все  разно-

образье бед. Научи меня, как любить родину, жену, отца, как плыть к этой

столь честной цели даже после кораблекрушенья. (8)  Зачем  ты  доискива-

ешься, была ли Пенелопа вправду целомудренна3, или  обманула  свой  век?

Подозревала ли она, что видит Улисса еще прежде,  чем  узнала  наверное?

Лучше объясни мне, что такое целомудрие, и какое в нем благо,  и  в  чем

оно заключено - в теле или в душе?

   (9) Перейду к музыке. Ты учишь меня, как согласуются между собою  вы-

сокие и низкие голоса, как возникает стройность, хотя струны издают раз-

ные звуки. Сделай лучше так, чтобы в душе моей было согласие и  мои  по-

мыслы не расходились между собою! Ты показываешь мне, какие лады  звучат

жалобно; покажи лучше, как мне среди превратностей не проронить ни звука

жалобы!

   (10) Геометрия учит меня измерять мои владенья; пусть лучше объяснит,

как мне измерить, сколько земли нужно человеку! Она учит  меня  считать,

приспособив пальцы на службу скупости; пусть лучше объяснит, какое  пус-

тое дело эти подсчеты! Тот, чья казна утомляет счетоводов, не счастливее

других; наоборот, как был бы несчастен владелец лишнего имущества,  если

бы его самого принудили сосчитать, сколько ему принадлежит!  (11)  Какая

мне польза в умении разделить поле, если я не могу разделиться с братом?

Какая мне польза до тонкости подсчитать в югере каждый фут и не упустить

ни одного, ускользнувшего от межевой меры, если я только  огорчусь,  уз-

нав, что сильный сосед отжилил у меня кусок поля? Меня учат, как не  по-

терять ничего из моих владений, а я хочу научиться, как  остаться  весе-

лым, утратив все. - (12) "Но меня выживают с  отцовского,  с  дедовского

поля!" - А до твоего деда чье это поле было? Можешь ты объяснить, какому

оно принадлежало - пусть не человеку, а племени? Ты пришел сюда не хозя-

ином, а поселенцем. На чьей земле ты поселенец? Если все будет  с  тобою

благополучно, - у собственного наследника. Правоведы утверждают, что об-

щественное достояние не присваивается за давностью владения; а  то,  что

ты занял, то, что называешь своим, - общее достояние и принадлежит всему

роду человеческому. (13) Замечательная наука! Ты умеешь  измерить  круг,

привести к квадрату любую фигуру,  какую  видишь,  называешь  расстоянья

между звездами, нет в мире ничего, что не поддалось бы твоим измереньям.

Но если ты такой знаток, измерь человеческую душу! Скажи, велика она или

ничтожна! Ты знаешь, какая из линий прямая; для чего тебе  это,  если  в

жизни ты не знаешь прямого пути?

   (14) Перейду к той науке, которая похваляется знанием  неба,  которой

известно,

   .,. Отходит куда Сатурна звезда ледяная

   И по каким из кругов вращается пламень Килленца 4.

   Для чего нам это знание? Чтобы тревожиться, когда Сатурн и Марс  ока-

жутся в противостоянии или когда Меркурий зайдет вечером на виду  у  Са-

турна? Лучше мне заучить, что они, где бы ни были, всегда благоприятны и

не могут измениться. (15) Их ведет по непреложным путям извечный порядок

судеб, они движутся по установленной череде смен и либо управляют  всеми

событиями, либо предвещают их исход. Но если в них причина всего, что бы

ни случилось, какой толк знать то, чего нельзя изменить? А если они  все

предуказывают, - какая польза в предвиденье неизбежного? Знай, не  знай,

- все равно случится.

   (16) Если ты будешь следить за солнечным зноем и сменой

   Лун, чередой проходящих, тебя никогда не обманет

   Завтрашний день, не введут в заблужденье прозрачные ночи.5

   Но и так все в достаточной мере и сверх нее  предусмотрено,  чтобы  я

был застрахован от козней. - (17) "Разве  не  обманет  меня  наступающий

час? Ведь обманывает все, что застигает врасплох ничего не ведающего". -

'Что будет, я не ведаю, а что может быть, - знаю. И  ничто  не  приведет

меня в отчаянье, ибо, я жду всего, а если что меня минует, я считаю  это

за удачу. Наступающий час обманет меня, если пощадит; да и этим не обма-

нет: ведь если я знаю, что все может случиться, то знаю  также,  что  не

все случится непременно. Потому я жду удачи, но готов и к бедам.

   (18) Тебе придется смириться, если я тут сойду с предписанного  тобою

пути. Ведь ты не заставишь меня отнести к свободным искусствам  то,  чем

занимаются живописцы или же ваятели,  мраморщики  и  другие  прислужники

роскоши. И борцов, у которых вся наука - масло да  пыль,  я  изгоняю  из

числа тех, кто занят свободными искусствами, - не то мне  придется  при-

нять туда и составителей мазей, и поваров, и всех прочих, приспособивших

свой ум к нашим наслажденьям. (19) Скажи мне, прошу, что общего со  сво-

бодой имеют эти блюющие натощак толстяки с ожиревшим телом и  отощавшей,

одряхлевшей душою? И неужто мы будем считать свободным искусством все, в

чем упражнялась, не присев, молодежь во времена наших  предков:  метанье

копья, удары колом, верховая езда, владенье мечом? Они  не  учили  детей

тому, чему учатся, не двигаясь. Но ни то, ни другое не учит  добродетели

и не вскармливает ее. Что толку править конем и удерживать его  бег  уз-

дою, покуда тебя самого несут необузданные страсти? Что толку  побеждать

в борьбе и в кулачном бою, когда тебя самого побеждает гнев?

   - (20) "Так что же, свободные искусства и науки ничего не дают  нам?"

- Дают, и много, но не для добродетели. Ведь и те  ручные  ремесла,  что

всеми признаны за низкие, оснащают жизнь многим,  но  к  добродетели  не

имеют касательства. - "Для чего же мы образовываем  сыновей,  обучая  их

свободным искусствам"? - Дело не в том, что они могут дать  добродетель,

а в том, что они подготавливают душу к  ее  восприятию.  Как  начала,  у

древних именовавшиеся грамотой и дающие мальчикам основы знаний, хотя не

научают их свободным искусствам, но готовят почву для обучения им в ско-

ром времени, так и свободные искусства, хотя и не ведут душу к  доброде-

тели, но облегчают путь к ней.

   (21) Посидоний различает четыре вида искусств:  будничные  и  низкие,

потешные, детские и свободные. Будничные - это ручные  ремесла,  занятые

всем тем, чем оснащается жизнь; они даже и не прикидываются благородными

или почтенными. (22) Потешные - это те искусства, чье назначение  услаж-

дать глаз и слух. К ним можно  причислить  и  изобретение  всякого  рода

приспособлений6, вроде помостов, которые сами собой поднимаются,  насти-

лов, бесшумно растущих ввысь, - всего, что служит для внезапных перемен,

когда то, что было сплошным, разверзается" края провала по  собственному

почину сходятся, возвышение понемногу понижается.  Такие  вещи  поражают

взоры невежд, по незнанью причин удивляющихся всему  неожиданному.  (23)

Детские, имеющие нечто общее со свободными, - это те искусства,  которые

у греков называются еухох-Xioi, а у нас -  свободными.  Единственные  же

поистине свободные или даже, вернее сказать, дающие свободу искусства  -

это те, что пекутся о добродетели. (24) Поскольку одна часть  философии,

продолжает Посидоний, занимается природой, другая -  нравами,  третья  -

человеческим разумом, постольку и вся толпа свободных искусств притязает

занять в ней место. Когда дело идет о вопросах естествознания, философия

опирается на свидетельство геометрии, которая, стало  быть,  есть  часть

того, чему она помогает. (25) Но ведь многое  нам  помогает,  не  будучи

частью нас самих; а будь оно нашей частью, помощи от него  бы  не  было.

Пища - подспорье телу, но не его часть. Услуги геометрии кое-что нам да-

ют" но философии она нужна так же, как ей самой - кузнечное дело7; одна-

ко оно - не часть геометрии, как и геометрия - не часть философии.  (26)

Кроме того, у каждой из них - свои пределы. Мудрец исследует  и  познает

причины естественных явлений, геометр отыскивает и высчитывает их  число

и меру. Каков незыблемый порядок небесных тел, какова их сила и природа,

- все это знает философ; а кто высчитывает их движенье  и  возврат,  кто

собирает наблюдения над тем, как они восходят и заходят, а порой  являют

вид стоящих на месте, хотя небесным телам стоять и нельзя,  тот  матема-

тик. (27) Пусть мудрец знает, по какой причине в зеркале возникает отра-

жение; геометр же может сказать, как далеко должен отстоять  предмет  от

отражения и какое отражение дает та или другая форма зеркала. Что солнце

огромно, докажет философ; какова его величина, укажет математик, который

пользуется в работе неким опытом и навыком, но должен,  чтобы  работать,

заимствовать некие основные положения. А если основы искусства  -  заем-

ные, оно несамостоятельно. (28) Философия ничего  не  ищет  на  стороне,

свое здание она возводит от земли. Математика, так сказать, занимает по-

верхность, она строит на чужой земле8, берет со стороны те начала,  бла-

годаря которым достигает дальнейшего. Если бы она шла к истине  сама  по

себе, если бы могла обнять весь мир и всю природу, тогда  я  сказал  бы,

что она много дает человеческой душе, ибо, помышляя о небе, та сама рас-

тет и вбирает нечто свыше.

   Лишь одно делает душу совершенной: незыблемое знание добра и зла [ко-

торое доступно только философии] 9 - ведь никакая другая наука  добра  и

зла не исследует. (29) Переберем по одной  добродетели.  Храбрость  есть

презрение ко всему страшному; она пренебрегает внушающим ужас и склоняю-

щим под иго нашу свободу, бросает ему вызов, переламывает его. Так неуж-

то ее закаляют свободные искусства? Верность есть святейшее благо  чело-

веческого сердца, ее никакая необходимость не принудит к обману, никакая

награда не совратит. Она говорит: "Жги, бей, убивай - я не  предам!  Чем

сильнейшая боль будет выпытывать тайны, тем глубже я их скрою". Могут ли

свободные искусства и науки сделать  нас  такими?  Воздержность  умеряет

наслажденья; одни она с ненавистью изгоняет, другие соразмеряет и сокра-

щает до здорового предела, никогда не приближаясь к ним ради них  самих.

Она знает, что лучшая мера для всего желанного - взять не сколько хочет-

ся, а сколько необходимо. (30) Человеколюбие запрещает быть надменным  с

товарищами, быть скупым, оно и в словах, и в делах, и в чувствах  являет

всем мягкость и ласковость, ничью беду не считает чужою, свое благо  лю-

бит больше всего тогда, когда оно служит на благо другому. Неужели  сво-

бодные искусства учат нас таким нравам? Нет, - так же  как  и  простоте,

скромности и умеренности; так же как довольству  малым  и  бережливости;

так же как милосердию, оберегающему чужую кровь не меньше своей и  знаю-

щему, что человек не должен пользоваться силами другого человека  расто-

чительно.

   - (31) "Но если вы согласны, что без свободных  искусств  и  наук  не

достичь добродетели, то как же вы утверждаете, будто они ничего для доб-

родетели не дают?" - Без пищи тоже не достичь добродетели, хотя  пища  к

добродетели касательства не имеет. Древесина ничего не дает кораблю, хо-

тя корабли бывают только из дерева. Нет причин, повторяю, думать,  будто

вещь получается с помощью того, без чего она получиться не  может.  (32)

Можно сказать и так: добродетель  достигается  и  помимо  свободных  ис-

кусств; хотя добродетели и надо учиться, учатся  ей  не  через  их  пос-

редство. Почему я должен считать, что не знающий грамоты не может  стать

мудрым, как будто мудрость вся в грамоте? Она преподается на деле, а  не

на словах, и я не уверен, не будет ли память крепче без всякого внешнего

подспорья. (33) Мудрость велика и обширна, ей нужно много простора; надо

выучить все о делах божеских и человеческих, о прошлом и  о  будущем,  о

проходящем и о вечном, о времени, -  а  о  нем  одном,  ты  сам  видишь,

сколько есть вопросов? Первый - есть ли оно само по себе нечто? Потом  -

было ли что-нибудь до времени, без времени? Возникло ли оно вместе с ми-

ром? Или прежде возникновения мира, поскольку было нечто, было и  время?

(34) И об одной только душе нет числа вопросам: откуда она? какова  она?

когда возникает? как долго существует? переходит ли с  места  на  место,

меняет ли обиталища, перебрасываемая во все новые виды одушевленных  су-

ществ? или ей суждено только однократное рабство, а потом, отпущенная на

волю, она бродит по вселенной? телесна она или нет? что  она  будет  де-

лать, когда мы перестанем быть ее орудиями? как она воспользуется свобо-

дой, когда убежит из здешней темницы? забудет ли прежнее? познает ли се-

бя, лишь расставшись с телом и удалившись ввысь? (35) Какую бы часть бо-

жественных и человеческих дел ты ни взял, тебя утомит  несметное  обилие

вещей, требующих исследованья и заучиванья. Чтобы все  они,  огромные  и

многочисленные, могли найти свободный приют, следует изгнать из души все

лишнее. В такую тесноту добродетели не залучить: великому нужен  широкий

простор. Всё вон! Пусть сердце будет свободно для нее одной!

   - (36) "Но ведь знание многих наук приятно". - Нет, из каждой  надле-

жит нам запомнить лишь столько, сколько необходимо. По-твоему, порицанья

заслуживает .тот, кто копит лишнее и хвастливо выставляет в доме  драго-

ценные вещи, но не заслуживает загромождающий свой ум  ненужной  утварью

всяческих наук? Стремиться знать больше, чем требуется, - это  тоже  род

невоздержности. (37) К тому же погоня за свободными искусствами и наука-

ми делает людей докучными, болтливыми, назойливыми и самодовольными; за-

учив лишнее, они из-за этого неспособны выучить  необходимое.  Грамматик

Дидим написал четыре тысячи книг 10. Я пожалел бы  и  того,  кто  прочел

столько лишнего! В одних книгах исследуется, где родина Гомера, в других

- кто истинная мать Энея, в третьих - чему  больше  предавался  в  жизни

Анакреонт, похоти или пьянству, в четвертых -  была  ли  Сафо  продажной

распутницей, и прочие вещи, которые, знай мы их,  следовало  бы  забыть.

(38) Вот и говори теперь, что жизнь не долга. Но если ты возьмешь наших,

я и тут покажу тебе много такого, что надо бы отрубить топором.

   Большой траты времени, большой докуки для чужих ушей  стоит  похвала:

"Вот начитанный человек!" Будем же довольны названием попроще: "Вот  че-

ловек добра!" (39) Неужто мне развертывать летописи всех племен, отыски-

вая, кто первым стал писать стихи, высчитывать  без  календаря,  сколько

лет прошло между Орфеем и Гомером, узнавать все глупости, которыми Арис-

тарх испещрил чужие стихи", губить свой век на  подсчет  слогов?  Неужто

мне не отводить глаз от песка геометров? Настолько ли я позабуду  спаси-

тельное изречение: "Береги время!"? Все это я буду знать, -  а  чего  не

узнаю? (40) Грамматик Апион12, который во времена Гая Цезаря колесил  по

всей Греции и в каждую общину был принят во имя Гомера, говорил:  "Гомер

исчерпал оба своих предмета в "Илиаде" и в  "Одиссее"  и  присоединил  к

своему труду начало, охватывавшее всю Троянскую войну". А доказательство

он приводил такое: "Поэт намеренно поставил в начале первого  стиха  две

буквы, содержащие число книг"13. (41) Пусть знает такие  вещи  тот,  кто

хочет быть всезнайкой и не желает подумать, сколько  времени  отнимет  у

тебя нездоровье, сколько - дела, общественные и частные, сколько -  дела

повседневные, сколько - сон? Измерь свой век! Не так уж много он  вмеща-

ет!

   (42) Я говорил о свободных искусствах, - но сколько  лишнего  есть  у

философов! Сколько такого, что и не может пригодиться! И философы  опус-

кались до разделения слогов, до изучения свойств союзов и  предлогов,  и

философы завидовали грамматикам и геометрам. Все, что было лишнего в  их

науках, они перенесли в свою. Так и вышло,  что  говорить  "ни  умели  с

большим тщанием, чем жить. (43) Послушай, как  много  зла  в  чрезмерной

тонкости и как она враждебна истине! Протагор говорит, что утверждать  и

то, и другое можно одинаково о каждой вещи, в том числе и о том,  каждая

ли вещь позволяет утверждать о ней и то, и другое.  Навсифан14  говорит:

все, что кажется нам существующим, существует в такой же мере, как и  не

существует. (44) Парменид говорит: все, что нам кажется,  не  отличается

от единого. Зенон Элейский15 камня на камне не оставил от всех  сложнос-

тей, сказав: ничего не существует. К тому же примерно приходят и  после-

дователи Пиррона, и мегарцы, и эритрейцы 16, и академики, которые  ввели

новое знание - о том, что мы ничего не знаем. (45) Брось все эчо в ту же

кучу ненужностей, что и многое из свободных искусств! Те  преподают  мне

науку, от которой не будет пользы, а эти отнимают надежду на всякое зна-

ние. Но уж лучше знать лишнее, чем ничего не знать. Они не идут  впереди

со светочем, направляя мой взгляд к истине, - они мне выкалывают  глаза.

Если я поверю Протагору, в природе не останется ничего, кроме  сомнения;

если Навсифану, - достоверно будет только то, что нет ничего достоверно-

го; если Пармениду, - останется только единое, если Зенону, - и  единого

не останется. (46) Но что такое и мы сами, и все, что окружает нас,  пи-

тает, держит на себе? Вся природа оказывается тенью, или пустой или  об-

манчивой. Нелегко мне сказать, на кого я сержусь больше: на тех ли,  что

объявляет нас ничего не знающими, или на тех, кто и  возможности  ничего

не знать нас лишает. Будь здоров.

   Письмо LXXXIX

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) То, чего ты желаешь, - чтобы я написал  о  разделении  философии,

показал отдельные члены ее огромного тела, - вещь полезная и для стремя-

щегося к мудрости необходимая. Ведь через посредство частей легче подой-

ти к познанию целого. О, если бы вся философия могла предстать,  подобно

вселенной, когда она открывает перед нами весь свой лик! Как схожи  были

бы эти зрелища! Тогда бы философия наверняка заставила всех смертных лю-

боваться ею и покинуть то, что мы, по неведенью подлинно великого,  счи-

таем великим. Но нам такое не дано, и приходится смотреть на нее так же,

как созерцаем мы вселенную, - по частям. (2) Правда, душа мудреца  охва-

тывает всю ее громаду, обегая ее с той же быстротой, с  какой  наш  глаз

обегает небо; но нашему взгляду, слабому и на близком расстоянии и  при-

нужденному пробиваться сквозь туман, легче рассмотреть все по отдельнос-

ти, так как целого нам не охватить. Я сделаю, что ты просишь, и  разделю

философию на части, но не на куски: ведь  полезно  разделить  ее,  а  не

раскромсать, потому что схватить слишком мелкое не  легче,  чем  слишком

крупное. (3) Народ расписывают по трибам ', войско делится на  центурии.

Все, что разрослось, познается легче, если должным образом расчленено на

части, не слишком мелкие, как я сказал, и не бесчисленные. У  чрезмерной

дробности тот же порок, что у нерасчлененности. Что измельчено  в  пыль,

то лишено порядка. (4) Прежде всего, по-твоему, я  должен  сказать,  чем

отличается мудрость от философии. Мудрость есть совершенное благо  чело-

веческого духа, философия же - любовь и стремление к мудрости. Философия

указывает туда, куда пришла мудрость. Почему философия называется  так2,

ясно: само имя ее говорит об этом. (5) А мудрость некоторые3  определяли

как "знание всего божеского и человеческого", некоторые же говорили, что

"быть мудрым - значит, познать все божеское и человеческое и его  причи-

ны". Мне это дополнение кажется лишним:  ведь  "причины"  -  лишь  часть

"всего божеского и человеческого". И философию  определяли  то  так,  то

этак: одни говорили, что она есть забота о добродетели, другие -  забота

об исправленье духа; некоторые же называли ее стремлением  мыслить  пра-

вильно. (6) Одно известно почти что твердо: между мудростью и философией

есть разница. Ведь не может быть, чтобы ищущее и искомое  были  тождест-

венны. Какова разница между жадностью, которая желает, и деньгами, кото-

рых желают, такова же она между философией и мудростью, которая есть  ее

конечный итог и награда. Философия - в пути, мудрость - в его конце. (7)

Мудрость - это то, что греки называют зоукх. Это слово было в ходу  и  у

римлян, как теперь в ходу слово "философия". Это засвидетельствуют  тебе

и древние тогаты, и надпись на памятнике Доссену4:

   Прохожий, стой: прочти Софию Доссена здесь!

   (8) Некоторые из наших, хотя философия есть забота  о  добродетели  и

стремится к ней как к цели, полагали, что их невозможно разлучить:  ведь

нет ни философии без добродетели, ни добродетели без философии.  Филосо-

фия есть забота о достижении добродетели через посредство самой доброде-

тели; ни добродетели не может быть, если о ней не заботиться, ни  заботы

о добродетели - без нее самой. Тут все иначе, чем со стрелком, пытающим-

ся издали попасть во что-нибудь, когда целящийся и цель - в разных  мес-

тах; и иначе, чем с дорогами, которые ведут в город, но лежат  вне  его.

Путь к добродетели идет через нее самое. Значит, философия и добродетель

нераздельны.

   (9) Большинство писавших об этом, причем самых  великих,  утверждали,

что философия делится на три части: нравственную, естественную и ту, что

посвящена человеческому разуму5. Первая вносит порядок  в  душу.  Вторая

исследует природу вещей. Третья испытывает свойства слов, их  расположе-

ние, виды доказательств, чтобы ложь не вкралась под видом истины.  Впро-

чем, были и такие, что разделяли философию и на большее,  и  на  меньшее

число частей. (10) Некоторые перипатетики вводили четвертую часть: граж-

данскую философию, которой, мол, нужно заниматься неким особым  образом,

ибо предмет у ней совсем другой. Некоторые добавляли еще одну часть, на-

зываемую у греков oixovo^iicT), то есть умение управлять  домашним  иму-

ществом. Некоторые уделяли особое место учению о разных  образах  жизни.

Но все это входит в нравственную часть философии. (11) Эпикурейцы  пола-

гали, что в философии всего две части - нравственная и  естественная,  а

ту, что посвящена ра зуму, они отбрасывали. Но потом, когда  сама  жизнь

заставила их устранить все двусмысленное, изобличить ложь, таящуюся  под

личиною правды, они ввели раздел, названный ими "учением о  суждениях  и

правилах", то есть ту же посвященную разуму часть, но под другим  именем

6; они, однако, думают, что лишь дополнили естественную философию.  (12)

Киренаики устранили и естественную,  и  посвященную  разуму  часть,  до-

вольствуясь только нравственной, - но тут же иным способом ввели то, что

устранили; у них нравственная философия делится на пять частей, из кото-

рых одна учит о том, чего следует избегать и к чему стремиться, вторая -

о страстях, третья - о поступках, четвертая - о причинах, пятая - о  до-

казательствах. Но причины вещей относятся к части естественной,  доказа-

тельства - к той, что посвящена разуму 7. ( 13) Аристон Хиосский сказал,

что части, посвященные природе и разуму, не только излишни, но и мешают,

а единственную оставляемую им нравственную философию урезал: тот ее раз-

дел, что содержит правила поведения, он объявил нужным только воспитате-

лю, а не философу, - как будто мудрец не есть воспитатель  рода  челове-

ческого.

   (14) Итак, поскольку философия трехчастна,  мы  начнем  с  разделения

нравственной ее части. Было установлено, что и она делится натрое;  пер-

вое в ней - наблюдение, назначающее каждому свое и оценивающее, что чего

стоит; дело это чрезвычайно полезное, так как нет ничего более необходи-

мого, чем установить цену каждой вещи. Второй раздел ее учит о  побужде-

ниях, третий - о поступках. Первая твоя обязанность - судить,  что  чего

стоит; вторая - соразмерять и обуздывать в зависимости от этого твои по-

буждения; третья - заботиться, чтобы побужденья и  поступки  друг  другу

соответствовали, а сам ты ни в тех, ни в других не впадал в противоречие

с самим собою. (15) Если одного из трех не будет, нарушится  и  все  ос-

тальное. Что пользы знать цену всем вещам, если ты безудержен  в  побуж-

деньях? Что пользы подавить побуждения и держать в своей власти желанья,

если ты, действуя, не примешь в расчет времени и не будешь знать, когда,

что, где и как надлежит делать? Ведь одно дело -  знать  цену  и  досто-

инство вещи, другое - выбрать нужный миг, и сверх того - обуздывать свои

побужденья и браться за дело, а не хвататься вслепую. Ведь в жизни тогда

нет противоречий, когда поступок не расходится с побуждением, а побужде-

ние зависит от достоинства каждого предмета и смотря по тому, стоит  его

домогаться или нет, становится слабее или сильнее.

   (16) Естественная философия членится надвое: на учения о телесных и о

бестелесных вещах. Оба они разделяются на свои,  так  сказать,  ступени.

Учение о телах - таким образом: во-первых, о тех, что производят  нечто,

и о тех, что из них рождаются, - а  рождаются  первоначальные  вещества.

Учение о них, по мненью некоторых, неделимо, по мненью Других -  делится

на ученья о материи, о движущей всё причине и о самих первоначальных ве-

ществах.

   (17) Мне остается написать о разделении той части философии, что пос-

вящена разуму. Всякая речь либо непрерывна, либо распределена между воп-

рошающим  и  отвечающим.  Было   установлено,   что   первая   именуется

SictXsxTix-^ вторая - р-г,т&р|.х-г|. Риторика  заботится  о  словах,  их

смысле и порядке; диалектика подразделяется на две части - о словах и  о

значениях, то есть о предметах, про которые  говорится,  и  о  речениях,

посредством которых про них говорится. Далее следуют  бесчисленные  под-

разделы и той, и другой. А я на этом кончу и "расскажу лишь  о  главном"

8, - а не то, если я стану делить части на  части,  то  получится  целая

книга изысканий. (18) Я не хочу отбить у тебя, Луцилий, лучший из людей,

охоту все это читать, - только бы ты все прочитанное немедля  относил  к

людским нравам. Усмиряй себя, будоражь, если есть в тебе вялость,  обуз-

дывай, если есть распущенность, укрощай упрямство, преследуй и свою,  и,

насколько сможешь, всеобщую алчность.  Тем,  кто  будет  тебе  говорить:

"Сколько можно об одном и том же?" - отвечай:

   (19) "Сколько можно в одном и том же грешить? Вы хотите избавиться от

лекарства, не избавившись от порока, - а я из-за вашего отказа еще упор-

нее буду твердить свое. Леченье начинает приносить пользу  тогда,  когда

потерявшее чувствительность тело отвечает на прикосновение болью. Я буду

твердить то, что и против вашей воли пойдет вам на  пользу.  Пусть  хоть

когда-нибудь дойдет до вас чей-нибудь нельстивый голос, и если каждый из

вас не желает слушать правду, выслушайте ее все вместе.

   (20) До каких пор будете вы расширять границы  владений?  Для  одного

хозяина тесно поле, на котором разместился бы целый народ.  Куда  должны

простираться ваши пашни, если для вас  мало  засевать  земли,  размерами

равные провинциям? Все теченье славных  рек  проходит  по  частным  вла-

деньям, ваши от устья до истока огромные потоки,  что  служат  границами

огромным народам! Но и этого мало - вам нужно вместить в  пределы  ваших

поместий моря, нужно, чтобы ваш управитель царствовал за Адриатическими,

Ионийскими и Эгейскими водами, чтобы  острова,  жилища  могучих  вождей,

считались самым дешевым из всего вашего достояния. Владейте, чем хотите,

пусть будет именьем то, что прежде  называлось  державой,  присваивайте,

что можете, - все равно того, что не ваше, будет больше.

   (21) А теперь я обращаюсь к вам, чья расточительность так же безбреж-

на, как их алчность! Вам я говорю! Долго ли еще не будет  такого  озера,

над которым не поднимались бы кровли ваших загородных, такой  реки,  чьи

берега не были бы унизаны вашими домами? Где ни пробьются горячие ключи,

там тотчас поднимутся новые пристанища роскоши. Где ни изогнется заливом

берег, вы кладете основанья построек и, довольные только созданной рука-

ми почвою, гоните море вспять. Пусть повсеместно блистают  ваши  жилища,

то на горах, откуда так широк вид на сушу и на море, то на  равнине,  но

возносясь ввысь вровень с горами; сколько бы вы ни строили, как бы высо-

ко ни строили, вы - только крошечные тела и  ничего  больше.  Зачем  вам

множество спален? Ведь только в одной вы ложитесь! А где  вас  нет,  там

все не ваше.

   (22) Теперь я перейду к вам, чье обжорство, бездонное  и  ненасытное,

обыскивает и моря, и земли. Здесь закидывают крючки, там ставят силки  и

всевозможные тенета, не жалея труда на преследованье дичи и  оставляя  в

покое только ту, которой вы пресытились. Много ли из того, что  добывают

для вас столько рук, много ли из всех яств отведают ваши утомленные нас-

лажденьями уста? Много ли из всей дичи, добытой  с  такими  опасностями,

попробует господин, страдающий поносами и тошнотами?  Много  ли  устриц,

привезенных из такой дали, скользнет в его ненасытное брюхо? Вы несчаст-

ны, ибо сами не понимаете, что голод ваш больше вашей же утробы!" - (23)

Говори это другим, чтобы, говоря так, услышать и самому; пиши, чтобы са-

мому читать, когда пишешь. Все относи к нравам - для обуздания неистовых

страстей. Учись для того, чтобы знать не больше, а лучше. Будь здоров!

   Письмо ХС

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Можно ли, мой Луцилий, сомневаться в том, что жизнь  наша  -  ми-

лость богов, а благою делает ее философия, которой мы и обязаны  больше,

чем богам, настолько же, насколько благо в жизни -  лучший  дар,  нежели

сама жизнь? Это было бы так, когда бы и сама философия не была ниспосла-

на богами, которые никому не дали ее знанья, но  всем  -  способность  к

ней. (2) Ведь если бы они сделали это благо всеобщим и мы  рождались  бы

разумными, мудрость потеряла бы лучшее из того, что в ней есть,  и  при-

надлежала бы к вещам случайным. А теперь самое ценное и  высокое  в  ней

то, что она не идет к нам сама, но каждый обязан ею лишь себе и от  дру-

гого ее не получит. За что было бы нам чтить философию, если бы она  за-

висела от чужой милости? (3) Ее труд один: отыскивать  истину  обо  всех

делах божеских и человеческих. С нею неразлучны  справедливость,  благо-

честье, совестливость и прочие ее спутники - связанные и согласные между

собою добродетели. Она научила чтить все божественное и любить все чело-

веческое, научила, что в руках богов - власть, а между людьми  -  содру-

жество, бывшее нерушимым до тех пор, пока алчность не  разрушила  всякую

общность и не стала причиной бедности даже для тех, кого обогатила. Ведь

они, пожелав иметь собственность, перестали владеть всем. (4) Но  первые

из смертных и рожденные ими не знали порчи и следовали  природе,  сделав

ее и вождем, и законом и вручив себя воле лучшего среди них. Ведь подчи-

нение худших лучшему - в природе вещей. И во главе бессловесных  стад  -

либо самые большие, либо самые сильные животные. Идет впереди  коров  не

хилый бык, а победивший прочих самцов величиной и  силою;  стадо  слонов

ведет самый огромный, а у людей самым великим считается  лучший.  Потому

правителя выбирали за его душевные свойства, и счастливы были те  племе-

на, где самым могущественным мог стать только самый лучший. Ведь тот мо-

жет все, чего хочет, кто не считает, будто может больше, чем должен. (5)

В том веке, который зовут золотым, по мненью Посидония, царствовали муд-

рецы. Они не допускали драк и защищали слабейших от сильных, они убежда-

ли и разубеждали, показывая, что полезно, что нет. Их дальновидность за-

ботилась о том, чтобы соплеменники ни в чем не знали недостатка, мужест-

во отражало опасности, щедрость одаривала и украшала подданных.  Править

значило не властвовать, а исполнять обязанность. Никто не пробовал  свое

могущество на тех, кто это могущество создал, и ни у кого не было ни же-

лания, ни причины творить обиды; все так хорошо слушались хорошего  пра-

вителя, что самое сильное, чем царь грозил ослушникам, был уход от влас-

ти1. (6) Когда же исподволь появились пороки, а царская власть преврати-

лась в тиранию, возникла нужда в законах, которые вначале предлагали  те

же мудрецы. Солон, основавший Афинское государство на законах справедли-

вости, известен среди семи мудрецов своего века2. Живи Ликург3 в  ту  же

пору, он вошел бы в то же священное число восьмым. Хвалят еще законы За-

левка и Харонда4, учивших людей праву не на судной площади и не в прихо-

жей законоведа, но в безмолвном и священном  пифагорейском  уединении  и

создавших право для цветущей тогда Сицилии и для греков в Италии.

   (7) До сих пор я согласен с Посидонием, а вот что философия  изобрела

все науки, потребные для повседневной жизни, и ей принадлежит слава соз-

дательницы ремесел, - с этим я не согласен. "Она, - говорит Посидоний, -

наставила живших поодиночке людей, укрывавшихся в пещере, в какой-нибудь

яме под скалой или в дупле дерева, и научила их  воздвигать  жилища".  А

по-моему, философия ничуть не больше придумала эти ухищрения,  громоздя-

щие постройки на постройки, города на города, чем рыбные садки,  замкну-

тые ради того, (8) чтобы обжорству не грозили бури и, как бы ни бушевало

море, страсть к роскоши имела безопасные гавани для откорма каждой поро-

ды рыб. Что ты говоришь? Философия ли вручила людям ключи и устроила за-

совы? Разве не алчности был подан этим знак? Философия ли возвела  высо-

кие кровли, опасные для жильцов? Дескать, мало  было  случайного  крова,

мало было без труда и искусства находить себе естественное убежище!  По-

верь мне, счастлив был век, еще не знавший архитекторов.  (9)  Вместе  с

роскошью родилось уменье обтесывать бревна в четырехугольные  брусья  и,

уверенной рукой ведя пилу по размеченным чертам, разрезать балки.

   А поначалу бревно кололи некрепкое клином,5

   - ибо тогда не строили для пира покоев, способных вместить  многолюд-

ное застолье, и не везли на длинной веренице телег,  сотрясающих  улицы,

ни сосен, ни елей, чтобы построить из них  штучный  потолок,  отягченный

золотом. (10) Развилины с двух сторон поддерживали кровлю,  хворост  или

зеленые ветви, плотно уложенные по скатам, давали сток даже сильным дож-

дям. И под таким вот кровом ничего не боялись. Под соломой жили  свобод-

ные, под мрамором и золотом живут рабы. Не согласен я с Посидонием  и  в

том, будто изделья из кованого железа изобретены  мудрыми  мужами.  (11)

Так можно назвать мудрецами и тех, что

   Зверя сетями ловить и птиц обманывать клеем

   Способ нашли, оцеплять лесные урочища псами.11

   Но все это придумано человеческой хитростью, а не мудростью. (12)  Не

согласен я с ним и в том, будто мудрецы нашли и железо,  и  медь,  когда

почва, опаленная лесными пожарами, излила из неглубоких жил  расплавлен-

ные металлы. Такие вещи находят те, кто их ценит. (13) И еще мне не  ка-

жется столь уж тонким вопрос, что стали употреблять прежде -  молот  или

клещи. И то и другое изобрел человек ума острого и быстрого, но не вели-

чавого и не высокого, - как и все, чего нужно искать, согнув спину и по-

тупясь душою в землю.

   Мудрецу легко было прокормиться. Да и как же иначе, если  он  даже  в

нынешний век не хочет ничем себя обременять? (14) Скажи мне, прошу,  как

можно восхищаться и Диогеном, и Дедалом? Кто  из  них  мудр,  по-твоему?

Тот, кто изобрел пилу, или тот, кто, увидев мальчика,  пьющего  воду  из

горсти, немедля вытащил из котомки чашку и разбил ее, обругав себя  так:

"Сколько же времени, глупый я человек, таскал я лишний груз!", кто спал,

свернувшись в бочке? (15) И сегодня кого сочтешь ты мудрее: того ли, кто

придумал, как устроить скрытые трубы, чтобы шафранная вода била  из  них

на невиданную высоту7, как вмиг заполнить водой или осушить Еврипы,  как

соединить над пиршественным покоем поворачивающиеся плиты, чтобы они по-

казывали то одно, то другое лицо и с каждой переменой -на столе  менялся

вид штучного потолка, - или того, кто показывает себе и другим, что при-

рода не требует от нас ничего тяжкого и трудного, что мы можем прожить и

без мраморщика и кузнеца, одеться, и не торгуя с серийцами8,  иметь  все

необходимое для нашего обихода, довольствуясь тем, чего земля не  прячет

в недра? Если бы род человеческий услышал его, то понял  бы,  что  повар

так же не нужен, как солдат. (16) Мудры или подобны  мудрецам  были  те.

для кого нетрудно было попечение о теле. Необходимое требует простой за-

боты, наслажденье - многих трудов. Будешь следовать природе, - не  пона-

добится никаких ремесленников: она не пожелала занимать нас такими веща-

ми и обучила всему, что сделала для нас непременным. -  Холод  невыносим

для нагого тела. - Что же, разве шкуры зверей и других животных не могут

вполне и с избытком защитить от холода? разве многие племена не  одевают

тела древесной корой? разве птичьи перья не скрепляются так, чтобы полу-

чилась одежда? разве и в наши дни большинство скифов не надевает  лисьих

и мышиных шкурок, мягких на ощупь и непроницаемых для ветра? -  (17)  Но

нужно еще густой тенью прогонять летний зной. - Что же, разве  древность

не оставила множества укромных мест, выдолбленных или безжалостным  вре-

менем, или другой какою причиною и превратившихся в пещеры? Что же, раз-

ве не делали вручную плетенок из любой лозы, не  обмазывали  их  дешевой

глиной, не крыли потом крыши соломой, или чем-нибудь принесенным из лесу

и не проводили безмятежно зиму под дождями, стекавшими  со  скатов?  Что

же, разве не прячутся в землянках племена, обитающие близ Сиртов, у  ко-

торых из-за чрезмерного солнечного жара нет более надежного укрытья  для

защиты от зноя, чем сама иссушенная  почва?  (18)  Природа,  позволившая

всем животным жить легко, не была так враждебна человеку, чтобы он  один

не мог обойтись без наук и ремесел. Нет нам от нее такого  приказа,  нет

нужды через силу добывать то, без чего не прожить. Мы рождены на все го-

товое, но, пресытившись легко доступным, обрекли себя на трудности. Все,

что теперь достается ценой бессчетных хлопот: и кров, и покров, согрева-

ющий тело, и пища, - попадалось на каждом шагу и  давалось  задаром  или

стоило малого труда, потому что меру указывала  необходимость.  Мы  сами

сделали всё драгоценным и редким, сделали так, что без великого и много-

образного уменья ничего нельзя добыть. (19) А природа дает вдоволь  все-

го, что ей требуется. Страсть к роскоши отошла от природы, она ежедневно

сама себя разжигает и растет уже много  веков,  изобретательностью  спо-

собствуя порокам. Сперва она пожелала лишнего, потом противоестественно-

го, а напоследок превратила душу в рабыню тела и  заставила  ее  служить

его похоти. Все эти ремесла, шум которых будоражит  город,  работают  на

потребу телу, которому прежде отпускали столько, сколько рабу, а  теперь

подносят все, как хозяину. Поэтому в той мастерской ткут, в этой куют, в

той варят духи, тут учат изнеженным  телодвиженьям,  там  -  изнеженным,

расслабленным напевам. Потерялась естественная мера, ограничивающая  же-

лания необходимым; теперь желать, сколько нужно, значит, слыть  деревен-

щиной или нищим.

   (20) Трудно поверить, Луцилий, до чего легко приятность  речи  уводит

прочь от истины даже великих людей. Вот  Посидоний  (по-моему,  один  из

тех, чей вклад в философию больше прочих): ему хочется описать  сначала,

как одни нитки сучатся, другие тянутся из мягкого распушенного  волокна,

потом как подвешенный груз выпрямляет и натягивает основу, как пропущен-

ный уток, чтобы смягчить жесткость сжимающей его с двух  сторон  основы,

бердом прижимается нить к нити, - и он говорит, будто ткацкое  искусство

изобрели мудрецы, позабыв, насколько позже был придуман более тонкий его

род, когда

   Держит основу навой; станок - разделяет тростинка;

   Вот уж продет и уток меж острыми зубьями: пальцы

   Перебирают его. Проводя между нитей основы

   Зубьями берда, его прибивают они, ударяя.. .9

   А что если бы довелось ему взглянуть на ткани нашего времени, из  ко-

торых шьется ничего не прячущая одежда, не защищающая не только тела, но

и стыдливости?

   (21) Потом он переходит к земледельцам и не менее красноречиво описы-

вает землю, однажды и дважды пропаханную плугом, чтобы рыхлая почва лег-

че давала путь корням, а после брошенное в борозды семя и травы, выполо-

тые вручную, затем чтобы случайные дикие всходы не  погубили  посева.  И

это, по его словам, есть дело мудреца, как будто  сейчас  землепашцы  не

придумывают много новых способов увеличить плодородие. (22) А потом,  не

довольствуясь этими уменьями, он посылает мудреца на мельницу и в пекар-

ню. Вот что он рассказывает о том, как мудрец,  подражая  природе,  стал

выделывать хлебы: "Зерна во рту дробятся  твердостью  зубов,  когда  они

сходятся, а что не попадает под них, то язык подталкивает к тем  же  зу-

бам; потом примешивается слюна, чтобы глоток легче проскользнул в горло;

а попав в утробу, пища переваривается теплом желудка и лишь тогда  пере-

ходит в тело. (23) Следуя этому примеру, кто-то положил один шероховатый

камень на другой, наподобие зубов, половина которых неподвижна и ожидает

движенья другой половины. Потом трением камня о камень он  стал  дробить

зерна, перемалывая их вновь и вновь, пока они, растертые много  раз,  не

измельчались совсем. Затем он полил муку водой и принялся усердно месить

ее, пока она не стала податливой; тогда он вылепил хлеб, который  сперва

пекся в горячей золе и на раскаленных кирпичах;  позже  были  изобретены

печи и другие устройства, где жар послушен нашему усмотренью". Не хвата-

ет только, чтобы он и сапожное ремесло объявил изобретеньем мудрецов!

   (24) До всего этого додумался разум, -но не  поистине  правый  разум.

Ведь такие изобретенья - дело человека, а не мудреца, точно так  же  как

суда, на которых мы пересекаем реки, пересекаем моря.  приладив  паруса,

улавливающие напор ветра, приспособив сзади руль,  поворачивающий  судно

туда и сюда (пример тут взят с  рыб,  которые  легким  движением  хвоста

вправо или влево направляют в сторону свой быстрый ход). (25) "Все  это,

- говорит Посидоний, - изобрел мудрец, но счел слишком ничтожным,  чтобы

заниматься самому, и отдал более скромным помощникам". Нет,  все  это  и

придумано теми, кто по сей день этим занят. Мы знаем такие вещи, что бы-

ли созданы на нашей памяти -  например,  зеркальные  окна,  пропускающие

дневной свет через прозрачную черепицу, или приподнятые полы бань и вде-

ланные в стену трубы, по которым проходит тепло, равномерно нагревая все

и снизу, и сверху. Что говорить о мраморе, которым  сверкают  и  дома  и

храмы? О круглых и лощеных каменных громадах, поддерживающих  портики  и

залы, способные вместить целый город? О значках, слово за словом подхва-

тывающих сколь угодно быструю речь 10, так что скорость  руки  поспевает

за проворством языка? Все это придумано ничтожными рабами. (26) Мудрость

же стоит выше: она не обучает работать руками, она - наставница душ. Хо-

чешь знать, что ею добыто, что создано? Не непристойные телодвижения, не

напевы для труб и флейты, превращающих в звук проходящее сквозь них  или

излетающее из них дыхание; не оружье, не стены, не войны; нет, она  мыс-

лит о пользе, лелеет мир, зовет род людской к согласию. (27) Она, повто-

ряю, не кузнец необходимейших орудий. Зачем приписывать ей так мало? Пе-

ред тобою та, чье искусство - устраивать жизнь. А все прочие искусства у

нее в подчинении: ведь ей подвластна жизнь, а потому и все,  что  служит

украшению жизни, которую она, впрочем, направляет к блаженству, ведет  к

нему, открывает к нему пути. (28) Она показывает, что беда, а что кажет-

ся бедою; избавляет души от тщеславия и дарит им стойкое  величье;  душу

спесивую и красующуюся попусту обуздывает; не  позволяет  нам  не  знать

разницы между величием и напыщенностью; дает нам постичь  и  природу,  и

себя самое. Она объясняет, что такое боги и каковы они; что  такое  под-

земные силы, и лары, и гении, и божества второго рода - ставшие  вечными

души; где они пребывают, что делают, что могут и чего хотят.  Таково  ее

посвящение, отворяющее не городское святилище, но огромный храм всех бо-

гов, именуемый миром, и в нем открывающее духовному взору подлинные  ку-

миры, подлинные лики, - потому что для столь  величавого  зрелища  глаза

слишком слабы. (29) Потом она восходит к началам всех вещей, к  заложен-

ному в основе всего вечному разуму и силе,  развивающей  семена  сущего,

каждое на особый лад. Потом она принимается за исследованье души, -  от-

куда она, где она, долговечна ли, на сколько членов разделена. Затем фи-

лософия переходит от тел к бестелесному, разбирая, что  такое  истина  и

каковы ее доказательства, и еще - как различить двусмысленное в жизни  и

в словах, ибо и тут и там истина и ложь перемешаны.

   (30) Я утверждаю, что мудрец не отошел от низких ремесел, как  пола-.

гает Посидоний, но вообще к ним не приближался. Он бы счел,  что  недос-

тойно изобретать нечто недостойное вечного употребления, не взял бы  то-

го, что придется отложить. - (31) "Анахарсис11, - говорит  Посидоний,  -

изобрел гончарный круг, на котором лепят сосуды". А потом, встретив гон-

чарный круг у Гомера, предпочитают думать, будто под-ложны эти стихи,  а

не предание. Я не спорю, что эту вещь создал Анахарсис; а если так, зна-

чит, изобрел ее мудрец, - но не как мудрец: ведь все мудрецы многое  де-

лают не как мудрецы, а как люди. Представь себе быстроногого мудреца: он

всех обгонит, но как быстроногий бегун, а не как мудрец. Я бы хотел  по-

казать Посидонию стеклодува, который дыханием придает  стеклу  множество

таких форм, каких не вылепит и умелая рука. А способ этот отыскали после

того, как стало невозможно отыскать мудреца. - (32) "Демокрит, - утверж-

дает Посидоний, - по преданью, изобрел свод, в  котором  изгиб  наклонно

положенных камней замыкается срединным камнем". - А это, по-моему,  неп-

равда. Ведь непременно были и до Демокрита мосты и ворота, а их  верхняя

часть почти всегда изогнута. (33) И потом вы забыли, что тот же Демокрит

якобы изобрел способ смягчать слоновую кость,  превращать  расплавленную

гальку в изумруды - таким способом и по сей день  окрашивают  подходящие

для этого камешки. Пусть это изобретено мудрецом, - но изобретал  он  не

как мудрец: ведь и он делает много такого, что люди неразумные,  как  мы

видим, делают не хуже или даже более ловко и умело.

   (34) Ты спрашиваешь, что исследовал, что сделал ясным для  всех  муд-

рец? Во-первых, природу, за которой он не в пример прочим живым  сущест-

вам следил глазами, достаточно зоркими ко всему  божественному.  Во-вто-

рых, закон жизни, который он согласовал со всеобщим законом, научив  лю-

дей не только знать богов, но и следовать им, и все случайное  восприни-

мать как приказанное ими. Он запретил  повиноваться  ложным  мнениям  и,

взвесив все, всему указал настоящую цену; осудил перемешанные  с  раска-

яньем наслаждения; превознес те блага, что всегда будут нам отрадны; об-

наружил перед всеми, что самый счастливый - тот, кому не нужно  счастье,

самый полновластный - тот, кто властвует собою. (35) Я говорю не  о  той

философии, что 'гражданина отрывает от родины. богов - от мира,  которая

отдает добродетель  на  произвол  наслаждению  12,  но  о  той,  которая

единственным благом считает честность, которую не прельстят ни дары  че-

ловека, ни дары фортуны, награда которой в том, что никакой наградой  не

заманишь ее в плен.

   Я не думаю, чтобы такая философия была в тот грубый век, когда не су-

ществовало ни наук, ни искусств и люди на опыте учились всему полезному;

(36) и раньше 13, в счастливые времена, когда лежащими на  виду  благами

природы пользовались все без разбору, когда жадность и страсть к роскоши

не разобщили еще смертных и они не расторгли союза ради грабежа, люди не

были мудрецами, хотя и делали то, что положено делать мудрым мужам. (37)

Нет такого состояния рода человеческого, которым восхищались бы  больше,

чем этим, и если бы бог позволил кому-нибудь устраивать  земные  дела  и

давать народам нравы, никто не выбрал бы ничего другого, нежели памятные

нам нравы тех, чьи

   ...поля неподвластны пахарям были;

   Даже значком отмечать и межой размежевывать нивы

   Не полагалося; всё сообща добывали. Земля же

   Плодоносила сама, добровольно и без принужденья.14

   (38) Было ли поколенье людей счастливее  этого?  Они  сообща  владели

природою, а той, как матери, довольно было сил  всех  опекать,  позволяя

всем безопасно пользоваться общими богатствами. Почему же не назвать бо-

гатым поколенье смертных, среди которого нельзя было  найти  бедняка?  В

этот наилучший порядок вещей ворвалась  жадность  и,  желая  отделить  и

присвоить хоть что-то, сделала все из  безграничного  скудным  и  чужим,

принесла с собою бедность и, захотевши многого, потеряла все. (39) Пусть

она теперь мечется, стремясь возместить потерянное; пусть прибавляет по-

ле к полю, изгоняя соседей деньгами или  насилием,  пусть  сделает  свои

пашни просторными, как целая провинция, и долгие странствия по ним назы-

вает "обладанием": никакое расширение границ не вернет нас  к  тому,  от

чего мы ушли. Сделав все, мы будем владеть многим, - а владели  мы  все-

ленной. (40) Сама земля, пока ее не обрабатывали,  была  плодороднее,  и

простора хватало всем народам, не расхищавшим ее. Для людей было  равным

наслаждением находить то, что давала природа, и указывать  другому  най-

денное, и не могло быть у одного - избытка, у другого  -  нехватки:  все

делилось в полном согласии. Сильный еще не  поднимал  руку  на  слабого,

скупой еще не прятал лежащих втуне запасов, лишая  других  необходимого:

каждый заботился о других, как о себе. (41) Оружье оставалось  праздным,

руки не обагрялись человеческой кровью, и вся ненависть обращалась  про-

тив диких зверей. Те, кого защищала от солнца плотная тень рощи, кто жил

в даровом убежище, заслоняясь от свирепости стужи или дождя  кровлей  из

листвы, проводили ночь в покое, не вздохнув ни разу. Мы  ворочаемся  под

нашим пурпуром, ужаленные острыми  стрекалами  беспокойства;  а  им  как

сладко спалось на твердой земле! (42) Не висел над ними штучный потолок,

но скользили над лежащими под открытым небом светила, и было перед  ними

величавое зрелище ночи. Мир обращался в вышине, беззвучно совершая столь

великий труд. И днем, и ночью был открыт  их  взору  этот  прекраснейший

дом, им отрадно было наблюдать созвездия, как одни покидают середину не-

ба, другие восходят из невидимых его областей. (43) Разве  не  сладостно

было странствовать в виду этой усеянной чудесами шири? А вас пугает  ма-

лейший скрип вашей крыши, вы бежите, сломя голову, едва что-то  затрещит

среди росписей 15. Ни у кого не было домов в размер города - был  воздух

и вольное дыхание на просторе, и легкая тень скалы либо дерева, и  проз-

рачные источники, и ручьи, не загрязненные ни канавами, ни  трубами,  ни

иными насильственными путями, но бегущие по своей воле, и луга, красивые

без всякого искусства, и среди них - грубая хижина,  сложенная  неумелой

рукой. Таков был дом у живших в согласье с природой, в нем отрадно  было

обитать, не боясь ни его, ни за него. А теперь само жилище есть одна  из

первых причин нашего страха.

   (44) Но, хотя жизнь их была превосходна и чужда коварства, они не бы-

ли мудрецами, коль скоро это имя знаменует самое высокое совершенство. Я

не отрицаю, что были мужи высокого духа, так сказать, рожденные прямо от

богов: ведь нет сомнения, что мир, еще не истощенный родами,  производил

на  свет  только  самое  лучшее.  И,  однако,  насколько  по  врожденным

свойствам все были и сильнее, и способнее к труду, настолько  ум  их  не

был усовершенствован. Ведь природа не дает добродетели: достичь ее - это

искусство. (45) Они еще не искали ни золота, ни серебра, ни самоцветов в

глубине земной грязи; не могло быть такого, чтобы человек убивал челове-

ка не в сердцах, не из страха, а ради зрелища. Не было  еще  ни  пестрых

одежд, ни тканого золота - его и не добывали еще. (46) Что  же  выходит?

Они были невинны по неведенью; а это большая разница, не  хочет  человек

грешить или не умеет. У них не было справедливости, не было  разумности,

воздержности, мужества. В их грубой жизни были некие подобья этих добро-

детелей, сама же добродетель достается на долю только душе наставленной,

обученной, достигшей вершин благодаря неустанному упражнению. Для  этого

- но лишенными этого - мы и рождаемся. В лучших из нас, покуда нет обра-

зования, имеются лишь задатки добродетели, но не добродетель. Будь  здо-

ров.

   Письмо XCI

   Сенека приветствует Луцилия! ,

   (1) Нашего Либералиса1 опечалила весть о пожаре, дотла спалившем Луг-

дунскую колонию2. Такое несчастье хоть кого взволнует, - что же говорить

о человеке, который так любит родной город! Вот и вышло так, что ему по-

надобилась вся твердость духа, которую он закалял против любых бед,  ка-

ких только можно опасаться, как ему казалось. А такого  неожиданного  и,

пожалуй, неслыханного бедствия не боялись, и я этому не удивляюсь:  ведь

не бывало даже таких примеров! Многие города страдали от огня, - ни один

не был уничтожен. Даже там, где дома поджигала вражеская рука, во многих

местах пламя гасло, и хоть его тем временем раздували, редко оно пожира-

ло все и ничего не оставляло оружию. Даже и землетрясенья вряд ли бывали

такими сильными и пагубными, чтобы разрушить целые города.  И  нигде,  в

конце концов, не случалось таких пожаров, чтобы ничего не  осталось  для

другого пожара. (2) А тут столько прекрасных творений, каждое из которых

могло бы прославить любой город, погубила одна ночь; в самую мирную пору

случилось такое, чего и на войне нет причин бояться. Кто  бы  мог  пове-

рить? Теперь, когда во всем мире царит спокойствие,  приходится  спраши-

вать, где Лугдун, украшенье Галлии! Фортуна, если настигала бедою  целую

общину, всегда давала возможность бояться предстоящих испытаний. Все ве-

ликое рушилось в течение некоего срока, а здесь вечером был огромный го-

род - утром его не было. Я дольше рассказываю тебе о его гибели, чем  он

погибал. (3) Все это надломило  дух  нашего  Либералиса,  несгибаемый  и

стойкий перед его собственными горестями. И не без причины:  все  неожи-

данное гнетет нас сильнее, невиданность  прибавляет  тяжести  бедствиям,

всякий смертный, удивляясь, горюет больше.

   (4) Поэтому ничто не должно заставать нас  врасплох.  Нужно  посылать

душу навстречу всему и думать не о том, что случается обычно, а  о  том,

что может случиться. Есть ли что-нибудь, чего  фортуна  при  желании  не

сгубила бы в самом расцвете? на что бы не напала и не ударила тем  гроз-

нее, чем ярче оно блистало? Есть ли трудное и недоступное для  нее?  (5)

Она налетает не всегда одним путем, не всегда  проходит  его  до  конца;

иногда  она  поражает  нас  нашими  же  руками,  иногда,   довольствуясь

собственными силами, находит опасности без виновника. Безопасного време-

ни нет. В разгаре наслаждений зарождаются причины боли;  в  мирную  пору

начинается война и оплоты безопасности делаются источниками страха; друг

становится недругом, союзник - врагом. Летнее затишье  разражается  вне-

запной бурей хуже зимней; мы терпим все, что терпят от врагов, хотя их у

нас нет, и если не имеется других причин для пораженья, их находит в са-

мом себе чрезмерное счастье. Самых воздержных настигает  болезнь,  самых

здоровых - чахотка, самых невинных -  кара,  самых  нелюдимых  -  смута.

Иногда случай избирает нечто новое, чтобы настигнуть своею  силой  поза-

бывших о нем. (6) Что по строило ценою великих трудов, при великой  бла-

госклонности богов долгое время, то один день рушит и опрокидывает.  Кто

сказал "один день", тот дал долгий срок поспешающим бедам: довольно  ча-

са, мига, чтобы низвергнуть державу! Было бы некоторым утешеньем в нашем

бессилии и в наших обстоятельствах, если бы все погибало так же  медлен-

но, как возникает; но нет, медлителен только  прирост,  ущерб  тороплив.

(7) Все непрочно - и частное, и общественное; судьба городов, как судьба

людей, вертится колесом. Среди полного спокойствия  встает  ужас;  нигде

нет причин для смятенья - а беды налетают, откуда  мы  их  меньше  всего

ждем. Царства, устоявшие и в междоусобных, и во внешних войнах,  рушатся

без всякого толчка. Много ли государств благополучно пережили счастье?

   Значит, нужно думать обо всем и укреплять дух против всего, что может

случиться. (8) Держи в мыслях ссылку, пытки, войны, болезни, кораблекру-

шенья. Случай может отнять у тебя родину и тебя - у родины,  может  бро-

сить тебя в пустыню, может сделать пустыней место, где сейчас задыхаются

в толпе. Пусть перед глазами у тебя будет все, что входит в человеческий

удел. Будем предвосхищать в душе не то, что происходит  часто,  а  самое

худшее, что может произойти, если только мы не хотим пасть духом,  пора-

жаясь необычному как небывалому. Нужно иметь в виду все,  что  под  силу

фортуне. (9) Сколько городов в Азии, сколько в Ахайе рушилось от  одного

землетрясенья? Сколько поглощено их в Сирии, в  Македонии?  Сколько  раз

опустошало Кипр это бедствие? Сколько раз рассыпался в прах Пафос? 3 Нам

часто приносят вести о гибели целых городов; но мы-то, к кому часто при-

ходят эти вести, большая ли часть всего мира? Так воспрянем духом  перед

лицом всего случайного,, и что бы ни произошло, будем знать: беда не так

велика, как гласят о ней слухи. (10) Выгорел  богатый  город,  украшенье

провинций, бывший их частью, но частью особой, и при  этом  стоявший  на

одном, не слишком высоком холме. Но  когда-нибудь  время  изгладит  даже

следы всех тех городов, о величье и благородстве которых мы  слышим  те-

перь. Разве ты не видал, как в Ахайе изничтожились уже и основанья слав-

ных городов и не осталось ничего, что свидетельствовало бы  о  самом  их

существованье? (11) Рушится не только рукотворное, череда дней опрокиды-

вает не только воздвигнутое человеческим искусством и усердием; оплывают

горные цепи, волны покрывают те места, откуда моря и вдали не видно  бы-

ло; огонь опустошил холмы, прежде сверкавшие огнями, обглодал прежде вы-

сокие вершины - утешенье мореходов, их маяки, - сравнял их  с  низинами.

Творенья самой природы терпят урон - потому-то мы должны  спокойно  сно-

сить гибель городов. (12) Они возникают, чтобы упасть;  всех  ждет  один

конец, - сбрасывает ли внутренняя сила и напор сдавленного дыханья приг-

нетавший их груз4, вырываются ли запертые в глубине потоки, прорывает ли

напор пламени плотность почвы, ведет ли медленное наступленье  ветхость,

от которой ничто не защищено, изгоняет ли народы тяжелый климат, превра-

щая их жилище в пустыню. Слишком долго перечислять дороги  судьбы.  Знаю

только одно: все создания смертных обречены смерти, мы живем среди брен-

ности. (13) Этими и подобными словами я утешаю Либералиса, пылающего ка-

кой-то невероятной любовью к родному городу, который, быть может, сгорел

для того, чтобы подняться еще прекрасней.  Часто  урон  расчищает  место

большей удаче; многое пало с тем, чтобы восстать выше и  величественней.

Тимаген5, ненавидевший счастье столицы, говорил, что пожары в Риме печа-

лят его по одной причине: он знает, что все сгоревшее будет  поднято  из

развалин еще краше. (14) И вероятно, что также и в том городе все  будут

состязаться, стараясь восстановить утраченное величавей  и  прочнее.  Да

будут нерушимы основания, заложенные ими при добрых знаменьях на  долгий

век! Ведь этой колонии от ее начала пошел сотый год, - а такой возраст и

для человека не предел! Выведенная Планком, она окрепла и  стала  много-

людной благодаря удачному местоположению, но  сколько  тяжелых  напастей

вынесла за тот срок, пока человек успевает состариться!

   (15) Пусть же наш дух научится понимать и терпеть свой жребий и  зна-

ет, что фортуна отважится на все; у нее столько же прав  над  державами,

сколько над самодержцами, столько же власти над  городами,  сколько  над

людьми. На это нельзя негодовать: ведь мы пришли в  мир,  где  живут  по

этим законам. Нравится - подчиняйся, не нравится - убирайся любой  доро-

гой! Негодуй, если несправедливое установление метит только в  тебя,  но

если одна необходимость опутывает стоящих и высоко, и  низко,  примирись

со все разрешающим роком! (16) Незачем мерить нас  величиной  гробниц  и

тех памятников, что стоят вдоль дороги, одни больше, другие меньше. Прах

всех уравнивает: рождаемся мы неравными, умираем равными. И о городах  я

скажу то же, что о горожанах. Что Ардею6 взяли приступом, что Рим. Учре-

дитель человеческого права разделил нас по родовитости и знатности имен,

лишь покуда мы существуем. А когда смертному приходит конец, он  изрека-

ет: "Прочь тщеславие! Для всех отягощающих землю закон да будет один!" И

необходимость все терпеть уравнивает нас: нет ни более хрупких, ни более

уверенных в завтрашнем дне. (17) Александр, царь  македонский,  принялся

изучать геометрию - несчастный! - только с тем, чтобы узнать,  как  мала

земля, чью ничтожную часть он захватил. Несчастным я называю его потому,

что он должен был понять ложность своего прозвища, - ибо можно  ли  быть

великим на ничтожном пространстве? Обучали его всяким тонкостям, требую-

щим прилежного внимания и непосильным для  безумца,  простирающего  свои

помыслы за океан. - "Учи меня чему-нибудь полегче!" - говорил он, и нас-

тавник отвечал: "Эти вещи для всех одинаково трудны!" - (18) Считай  же,

что так говорит тебе сама природа: "То, на что ты  жалуешься,  для  всех

одинаково, дать что-нибудь легче никому невозможно, но, кто хочет, может

сам себе все облегчить". - Чем? - Спокойствием  духа.  Тебе  придется  и

страдать, и терпеть жажду и голод, и стареть, если  отпущен  будет  тебе

долгий срок среди людей, и болеть, и нести утраты, и  умереть.  (19)  Но

незачем верить тому, о чем шумят вокруг: все это не зло, не тяготы,  ко-

торых не перенесть. Страх перед этим -  из  общего  мнения;  ты  боишься

смерти, как боятся молвы. А кто глупее человека, боящегося слов?  Остро-

умно говорит об этом наш Деметрий: "Голоса невежд для меня то же  самое,

что испускаемые животом звуки: какая мне разница, спереди  они  вылетают

или сзади?" (20) Что за безумье - бояться бесславья от бесславных! И как

сама молва, так и все названное мною страшно вам без  причины:  не  будь

приказа молвы, вы бы и не боялись. Какой ущерб человеку добра  от  враж-

дебных толков? (21) Пусть же и смерти не вредят они в нашем мнении, хоть

слава7 у нее дурная. Никто из обвинителей ее не испытал, а осуждать  то,

чего не знаешь, - безрассудно. Зато ты знаешь, сколь многим она принесла

пользу, сколь многих избавила от пыток, нищеты, от жалоб, от  казни,  от

тоски. Пока смерть подвластна нам, мы никому не подвластны. Будь здоров.

   Письмо ХСП

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я думаю, мы с тобою согласны в том, что все внешнее приобретается

ради тела, о теле пекутся во имя души, что в душе есть части прислужива-

ющие, - благодаря им мы движемся и питаемся, но даны они нам ради  глав-

ного. А главное в ней состоит из разумной и неразумной части, которая  в

подчинении у разумной, она же одна ни с чем не соотносится и все соотно-

сит с собою. Ведь и божественный разум стоит во главе всего и ничему  не

подчинен, и наш разум, происходящий от него, таков же. (2) Если  в  этом

мы согласны, то непременно согласимся и в другом: блаженная жизнь заклю-

чается в том, чтобы разум наш был совершенен. Ведь он один не порабощает

души, противостоит фортуне, охраняет нашу безопасность, как бы ни сложи-

лись обстоятельства. В этом - единственное  нерушимое  благо.  Счастлив,

повторяю, тот, кого ничто не умалит; он стоит  на  вершине  и  опирается

только на самого себя, - а кто  держится  чужой  помощью,  тот  может  и

упасть. В ином случае над ними обретает силу многое, нам не  принадлежа-

щее. Кто захочет иметь опорой фортуну? Какой здравомыслящий человек ста-

нет собою восхищаться, накопив чужое?

   (3) Что есть блаженная жизнь? Безопасность и постоянное  спокойствие.

А их дает величье духа, дает упорство и постоянство в  том,  что  хорошо

обдумано. Как прийти к этому? Постичь истину целиком; соблюдать во  всех

поступках порядок, меру, приличие и добрую волю, благожелательную, неиз-

менно послушную разуму, достойную и любви, и восхищенья.  Чтобы  сказать

все коротко и ясно, напишу так: дух мудреца  должен  быть  таким,  какой

приличествует и богу. (4) Чего желать тому, кому досталось все  честное?

Ведь если  что-нибудь,  помимо  честного,  может  способствовать  благо-

денствию, тогда из того же самого будет состоять и  блаженная  жизнь,  а

без этого ее не бывает. Но что может быть глупее и позорнее,  чем  пола-

гать, будто благо разумного духа слагается из вещей неразумных? (5)  Не-

которые, однако, считают, будто высшее благо можно  увеличить,  ибо  оно

неполно, когда ему противятся вещи случайные. Даже Антипатр, один из ве-

ликих чиноначальников этой школы, сказал, что придает внешнему некоторое

значение, хотя и очень небольшое. Но разве ты не видишь, - это  ведь  то

же самое, что быть недовольным дневным светом, если  не  горит  еще  ка-

кой-нибудь огонек? Много ли значит малая искра при сияющем  солнце?  (6)

Если ты недоволен только тем, что честно, значит, ты  непременно  хочешь

прибавить к нему или покой, который греки называют ао^лтрса, или наслаж-

денье. Первый еще можно принять: душе ничто не докучает,  и  она  вольна

вглядываться во вселенную, ничем не отвлекаемая от созерцанья природы. А

вот наслажденье - это благо для скотов. К разумному мы  добавляем  нера-

зумное, к честному - бесчестное. Когда щекочут наше тело, это тоже  нас-

лажденье, (7) так что же вы  не  решаетесь  сказать,  что  человек  бла-

женствует, когда нёбо его ублажено? И ты причисляешь пусть не  к  мужам,

но хотя бы к людям того, для кого высшее благо состоит из  вещей  прият-

ных: лакомств, красок, звуков? Прочь его из прекрасного разряда существ,

второго после богов, - к бессловесным скотам, ибо сам он  животное,  до-

вольное кормом. (8) Неразумная часть души сама состоит из двух  половин:

первая - отважная,  честолюбивая,  безудержная,  подверженная  страстям;

вторая - низменная, томная, преданная наслаждениям. Половину  необуздан-

ную, но лучшую и, во всяком случае, сильнейшую и достойнейшую мужа,  не-

которые отставляют, а для блаженной жизни считают  необходимой  половину

хилую и низкую. (9) Разум они заставляют служить ей,  унижая  и  опошляя

благо самого высокого по рожденью существа, превращая к тому же это бла-

го в нечто чудовищное, составленное из разных и  не  подходящих  друг  к

другу членов. Так говорит в "Сцилле" наш Вергилий:

   Сверху - дева она лицом и грудью прекрасной,

   Снизу - тело у ней морской чудовищной рыбы,

   Волчий мохнатый живот и хвост огромный дельфина.'

   С этой Сциллой срослись хотя бы животные свирепые, страшные и провор-

ные; а из каких чудищ составляют  иные  мудрость?  (10)  "Первейшее  ис-

кусство человека, - говорил Посидоний, - это сама добродетель, ей ввере-

на бесполезная и хлипкая плоть, годная лишь на то, чтобы  принимать  пи-

щу". Божественная добродетель переходит во что-то скользкое, и к верхней

части, достойной поклонения и причастной небу, оказывается  прилепленным

бессильное, ленивое животное: покой, хоть его место сразу же после  доб-

родетели, сам ничего не дает душе и только устраняет помехи; наслаждение

же изнеживает ее и подтачивает любую ее твердость. Можно ли найти  соче-

тание тел, больше рознящихся между собою? С самым сильным соединяют  са-

мое вялое, с суровым - пустячное, с чистейшим - не знающее удержу  ни  в

чем, вплоть до кровосмешенья.

   - (11) "Так что же, если крепкое  здоровье,  и  покой,  и  отсутствие

страданья ничуть не  мешают  добродетели,  ты  не  станешь  к  ним  стре

миться?" - Почему же? Но стремлюсь я к ним не как  к  благам,  а  потому

только, что они не противны природе и я принимаю  их  по  здравому  суж-

денью. Какое же в них будет тогда благо? Только одно: правильность выбо-

ра. Ведь когда я беру одежду, какую мне подобает, когда  гуляю,  сколько

положено, когда ужинаю, как мне должно, то  не  ужин,  не  прогулка,  не

одежда суть блага, а мое обращение с ними, мое умение соблюсти в  каждом

деле отвечающую разуму меру. (12) Я и  сейчас  повторю:  выбрать  чистую

одежду - это достойный предмет стремлений, потому что человек по природе

- существо чистое и опрятное. Выходит, благо есть не сама по себе чистая

одежда, а выбор чистой одежды, так как благо - не в самой вещи, а  в  ее

выборе, и честность заключена в нашем действии, а не в том, на  что  оно

направлено. (13) Можешь считать, что сказанное мною о вещах сказано и  о

теле. Ведь им природа облекла душу, словно некой одеждой, тело - ее пок-

ров. Но кто ценит одежду по сундуку? Ножны не делают меч  ни  лучше,  ни

хуже. И о теле я говорю тебе то же самое: если мне предоставят выбор,  я

предпочту здоровье и силу, но благом будет мое сужденье о них, а не  они

сами.

   (14) Говорят2 и так: "Мудрец, конечно, блажен; но высшего блага  дос-

тигает он, только если этому способствуют естественные подспорья. Потому

обладающий добродетелью не может быть несчастен, но и высшего блаженства

нет у него, если он лишен естественных благ, таких, как здоровье  и  от-

сутствие увечий". (15) Однако ты при этом допускаешь вещь более  неверо-

ятную: даже терпящий сильную и непрерывную боль может не быть несчастным

и даже быть блаженным; а вот высшее блаженство у него ты отрицаешь, хоть

это и меньше. Ибо если добродетель может сделать так, чтобы  человек  не

был несчастен, ей еще легче дать ему высшее блаженство, - ведь  расстоя-

ние от блаженства до высшего блаженства меньше, чем от несчастья до бла-

женства. Так неужели же то, что способно вырвать человека из всех  прев-

ратностей и перенести его в число блаженных,  не  может  сделать  и  ос-

тального - дать ему высшее блаженство? Неужели оно лишится сил  у  самой

вершины склона? (16) В жизни есть вещи приятные, есть неприятности, но и

то и другое - вне нас. Если человек добра не бывает несчастен  даже  под

гнетом всяческих неприятностей, неужто он  не  испытывает  высшего  бла-

женства только потому, что лишен той или иной приятной  вещи?  Нет,  как

под грузом неприятностей он не согнется настолько, чтобы стать  несчаст-

ным, так недостаток приятного не низведет его с вершины блаженства; выс-

шее блаженство он испытывает независимо от всех приятных вещей  так  же,

как среди неприятностей не бывает несчастен, - а если его  высшее  благо

можно уменьшить, значит, можно его и отнять. (17) Я недавно говорил, что

огонек ничего не добавляет к свету солнца, затмевающего все, что блестит

без-него. - "Но порой застится и солнце!" - Сила  и  яркость  солнца  не

убавляются и среди препон; пусть стоит между ним и нами  преграда  и  не

дает нам его увидеть, - оно делает свое дело, идет  своим  путем.  Пусть

солнце светит за облаками - оно от этого не тусклее и  не  медлительней,

потому что застить его и препятствовать ему - не одно и то же. (18)  Так

же и все противостоящее добродетели ничего у нее  не  отнимает.  Она  не

становится меньше, только не так сверкает; сама по себе она все та же  и

бьет нам в глаза своим блеском, невидимо проявляет свою силу,  наподобье

солнца во мгле. Против добродетели все беды, все уроны, все обиды так же

бессильны, как облака против солнца.

   (19) Есть и такие что говорят, будто мудрец, чье тело не в  столь  уж

цветущем состоянии, и не несчастен, и не блажен. Но и  это  заблуждение:

добродетели приравниваются к вещам случайным, мужам честным приписывает-

ся то же, что и лишенным честности. А есть ли что более мерзкое и недос-

тойное, чем сравнивать вещи почтенные и презренные? Почтенны  справедли-

вость, благочестье, верность, храбрость, разумность; и наоборот,  ничего

не стоит то, что чаще и больше всего достается людям нестоящим:  могучие

и всегда здоровые и крепкие голени, и плечи, и зубы. (20) И потом,  если

считать недужного телом мудреца ни несчастным, ни блаженным, если  оста-

вить его посередке, то и жизнь его не такова, чтобы к ней стремиться или

от нее бежать. Но разве не нелепо утверждать, что к жизни мудреца не на-

добно стремиться? И можно ли поверить, будто есть такая жизнь, чтобы не-

зачем было ни стремиться к ней, ни от нее бежать? Далее, если изъяны те-

ла не делают несчастным, они позволяют быть и блаженным. Ведь  что  бес-

сильно ухудшить наше состояние, то и наилучшему состоянию неспособно по-

ложить конец.

   (21) Мне возразят: "Мы знаем холодное и горячее, но между  ними  есть

еще теплое; так же один блажен, другой несчастен, третий - ни блажен, ни

несчастен". - Я хочу разбить это выдвинутое против нас сравнение. Если я

добавлю к теплому больше холодного, оно станет холодным, если больше го-

рячего, оно станет в конце концов горячим. А если тому, кто  ни  блажен,

ни несчастен, я добавлю несчастий, он, по-вашему, не станет  несчастным;

значит, ваше сравненье не похоже. (22) И потом: вот тебе человек ни бла-

женный, ни несчастный; я добавлю к его бедам слепоту,  -  он  не  станет

несчастным, добавлю изнуренье, - он не станет несчастным, добавлю посто-

янные тяжкие боли, - он не станет несчастным. Чью жизнь столько  бед  не

сделают несчастной, у того они и блаженной жизни не  отнимут.  (23)  Кто

подался, как ему остановиться? А если что не дает ему скатиться  донизу,

оно же удержит его и на вершине. - "Неужели невозможно  уничтожить  бла-

женство в жизни?" - Его даже и убавить нельзя! Потому-то одной  доброде-

тели и довольно для блаженной жизни. - (24) "Что  же,  стало  быть,  тот

мудрец, кто дольше жил, кого не отвлекала никакая боль, не блаженнее то-

го, кто всегда боролся со злою судьбой?" - Ответь мне: разве он лучше  и

честнее? А если нет, так он и не блаженнее. Чтобы жить блаженнее,  нужно

жить правильнее; кто не может жить правильнее, тот и блаженнее не будет.

Добродетель не знает прироста, - значит, не знает его и блаженная жизнь,

чей источник - добродетель. - Сама добродетель -  столь  великое  благо,

что и не замечает привходящих мелочей, таких, как краткость века,  горе,

всяческие телесные страдания. Ибо и наслажденье  недостойно  того,  чтоб

она на него оглядывалась. (25) Что главное в добродетели? -  Будущее  ей

не нужно, дней она не считает: в самый ничтожный срок она вкусит  вечные

блага.

   Это все кажется нам невероятным, превосходящим человеческую природу -

затем, что мы мерим ее величие собственной немощью и прилагаем имя  доб-

родетели к собственным порокам. Но разве не столь же невероятными кажут-

ся слова, которые некто мог сказать среди  жесточайших  мучений:  "Какое

блаженство!" - А ведь этот голос донесся  из  самой  мастерской  наслаж-

денья! "Это мой последний и самый блаженный день!" - так сказал Эпикур3,

измученный и задержкой мочи, и болью незаживающих язв  на  животе.  (26)

Так невероятна ли такая вещь для почитателей добродетели, если ее  можно

найти и у подданных наслаждения? Они, выродившиеся,  низкие  духом,  ут-

верждают, будто среди тягчайших страданий, тягчайших бедствий мудрец бу-

дет ни несчастен, ни блажен. Но это невероятнее невероятного! Я не вижу,

почему бы добродетели, сброшенной с ее высоты, не  скатиться  до  самого

низа! Она либо должна давать блаженство, либо, если ее от этого  отреши-

ли, ей не помешать нам стать несчастными. Покуда она  на  ногах,  ее  не

прогнать: ей подобает только полное пораженье - или полная победа.

   - (27) Говорят и так: "Только бессмертным богам досталась на  долю  и

добродетель, и блаженная жизнь, - а нам лишь некое подобье и тень божес-

ких благ, к которым мы приближаемся, чтобы никогда их не достигнуть".  -

Но ведь разум у людей и богов один: в них он совершенен, в нас поддается

совершенствованию. (28) А доводят нас до безнадежности наши пороки. Вто-

рым после мудреца стоит тот, в ком  еще  мало  стойкости,  чтобы  всегда

блюсти наилучшее, чье суждение еще нетвердо и  колеблется.  Ему  хочется

иметь острый слух и зрение, крепкое здоровье, тело, не отталкивающее  на

вид и всегда сохраняющее крепость, и срок жизни подольше; (29) так  неу-

жели он на всем его протяжении не сделает ничего такого, в чем  придется

каяться? В человеке несовершенном пребывает некая сила зла; душа у  него

подвижна, сохранившееся в ней зло гонит ее, и, гонимая,  она  отдаляется

от блага4. Пока он еще не стал человеком добра, - но  становится  им.  А

кто еще добра не достиг, тот плох. Только

   Тот, в чьем теле живут и отвага, и добродетель,5

   равен богам; к ним он стремится, помня о своем происхожденье. (30) Ни

для кого не зазорны старанья подняться туда, откуда спустился.  Какие  у

тебя причины не верить в божественность того, кто сам есть частица бога?

Все окружающее нас едино, оно и есть бог, мы же - и его  соучастники,  и

члены его тела. Наша душа способна вместить его и вознестись к нему, ес-

ли ее не пригнетают пороки. Как положение нашего тела - прямое и устрем-

ленное к небу, так и душа наша, которой можно подняться,  насколько  она

хочет, с тем и создана природой, чтобы желать равного с богами и так  не

оставлять праздными своих сил и самой развертываться во всю ширь. Не чу-

жою дорогой карабкается она ввысь; трудно было бы идти к небу, -  а  она

возвращается. (31) Встав на этот путь,  она  шествует  смело,  презревши

все, не оглядываясь на деньги: золото и серебро для  нее  достойны  того

мрака, в котором лежали, она ценит их не по блеску, бьющему в глаза  не-

веждам, но по прежней грязи, из которой выкопала их наша алчность.  Она,

повторяю, знает, что богатства не там, где их копят,  -  наполнять  надо

душу, а не мошну. (32) Пусть она будет хозяйкой всех вещей, пусть  всту-

пает во владение всей природой, чтобы ограничить свои владения пределами

востока и запада, чтобы обладать всем по обычаю богов и с высоты  своего

изобилия презирать богачей,  не  столько  радующихся  своим  сокровищам,

сколько удрученных чужими. (33) Поднявшись на такую  высоту,  душа  и  о

плоти заботится, как о неизбежном грузе, но не любит ее и не подчиняется

тому, над чем поставлена. Не бывает свободным раб своей плоти. Ведь,  не

говоря о других хозяевах, которых не миновать, если слишком о ней  забо-

титься, собственная ее власть и своенравна, и прихотлива. (34) Из  своей

плоти душа либо выходит спокойно, либо отважно спешит прочь и не спраши-

вает, что случится потом с останками. Как мы  пренебрегаем  остриженными

волосами и бородой, так и божественная душа, собираясь покинуть  челове-

ка, не заботится, куда перенесено будет ее прежнее вместилище; спалит ли

его огонь, покроет ли земля, растерзают ли  звери,  -  все  это.  на  ее

взгляд, имеет к ней так же мало касательства, как послед - к новорожден-

ному. Что переставшему существовать до того, растащат ли птицы его тело,

или оно будет сожрано, отданное

   морским собакам в добычу? "

   (35) Но и пребывая среди людей, мудрый не страшится посмертных  угроз

от тех. кому мало, чтобы люди их боялись вплоть до своей смерти. "Нет, -

говорит он, - мне не страшны крючья, не страшно  гнусное  для  тех,  кто

увидит, растерзание брошенного на поругание тела. Я никого не прошу  от-

дать мне последний долг, никому не поручаю моих останков;  природа  сама

заботится, чтобы никто не лишился погребенья. Время схоронит  тех.  кого

жестокость вышвырнула в поле". Превосходно говорит Меценат:

   Что мне гробница моя? Похоронит останки природа!

   Можно подумать, будто это сказано человеком, высоко подпоясанным!  От

природы он был велик и мужествен духом, да только распустился от  посто-

янных удач 7. Будь здоров

   Письмо XCIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) В том письме, где ты сетовал по поводу смерти философа  Метронак-

та, словно он и мог, и должен был бы пожить дольше, я не обнаружил обыч-

ной твоей справедливости, которая всегда при тебе, кем бы ты ни  стал  и

чем бы ни занимался, и которой тебе недостает только в одном - в том же,

в чем и всем. Я встречал многих, кто был справедлив к людям, и ни  одно-

го, кто был бы справедлив к богам. Мы каждый день ругаем рок: почему то-

го-то он унес посредине пути? почему не унесет такого-то,. а  продлевает

его старость, тягостную и для него, и для других? (2) Молю" тебя, рассу-

ди по справедливости: ты ли должен подчиняться природе, или природа  те-

бе? Какая разница, скоро или нескоро уйдешь ты оттуда,. откуда все равно

придется уйти? Заботиться нужно не о том, чтобы жить  долго,  а  о  том,

чтобы прожить довольно. Будешь ли ты жить долго, зависит от рока, будешь

ли вдосталь, - от твоей души. Полная жизнь всегда долгая, а  полна  она,

если душа сама для себя становится благом и сама получает власть над со-

бою. (3) Много ли радости прожить восемьдесят лет  в  праздности?  Такой

человек и не жил, а замешкался среди, живых, и не поздно умер,  а  долго

умирал. Прожил восемьдесят лет! Но дело-то в том, с какого дня его  счи-

тать мертвым. (4) А этот погиб во цвете лет! - Однако  выполнил  обязан-

ности доброго гражданина, доброго друга, доброго сына и нигде ничего  не

упустил. Пусть век его неполон, зато  жизнь  полна.  Прожил  восемьдесят

лет! Нет, восемьдесят лет просуществовал,  -  если  только  не  говорить

"прожил" в том же смысле, как говорят "дерево живет".

   Молю тебя, мой Луцилий, постарайся, чтобы жизнь наша, подобно" драго-

ценностям, брала не величиной, а весом. Будем мерить  ее  делами,  а  не

сроком. Хочешь знать, в чем разница между мужем бодрым, презирающим фор-

туну, выполнившим все, что положено на службе у жизни,,  поднявшимся  до

высшего ее блага, и тем, у кого за плечами долгие годы? Один пребывает и

после смерти, другой погиб, не успев умереть. (5) Так  будем  славить  и

причислять к счастливцам того, кто и отпущенной ему малости нашел  хоро-

шее применение. Он увидел истинный свет, не был одним из многих, он жил,

а не прозябал. Иногда небо над ним было ясно, иногда, как бывает, сиянье

могучего светила мерцало ему сквозь облака. Зачем спрашивать,  долго  ли

он прожил? Он жил! Он пришел и к потомкам, оставив по себе память.

   (6) Я не откажусь, конечно, если мой срок продлится на много лет,  но

если он будет урезан, не стану говорить, будто  мне  чего-то  не  хвати-

ло-для блаженной жизни. Я ведь не привязался мыслями к тому дню, который

сулит мне последним жадная надежда: на всякий день я смотрю как на  пос-

ледний. Зачем ты спрашиваешь меня, когда я родился?  Могу  ли  числиться

среди еще не старых? Свое я получил. (7) Человек может быть.  совершенн-

ным и при тщедушном теле - так и жизнь  может  быть  совершенной  и  при

меньшем сроке. Возраст принадлежит к числу вещей внешних.  Как  долго  я

проживу, зависит не от меня, как долго пробуду - от меня  1.  Требуй  от

меня, чтобы я не провел мой бесславный век, как в потемках, чтобы я жил,

а не тащился мимо жизни.

   (8) Ты спросишь меня, каков самый долгий срок жизни?  Жить,  пока  не

достигнешь мудрости, - не самой дальней, но самой великой цели.  Тут  уж

можешь смело хвалиться и благодарить богов и, пребывая среди  них,  ста-

вить в заслугу себе и природе то, что ты был. И недаром: ведь ты  вернул

ей жизнь лучшей, нежели получил. Ты успел показать на примере, что такое

муж добра, каков он и как велик; а если тебе прибавят времени, то и  оно

не будет отличаться от прожитого.

   (9) И все же - до каких пор нам жить? Мы насладились знанием всего  и

вся. Мы знаем, от какого начала поднимается природа, как она  устраивает

вселенную, как все по тем же кругам возвращает год,  как  замыкает  все,

что было прежде, и сама себе становится пределом. Мы знаем,  что  звезды

движутся своею силой, что только земля стоит на месте, а  остальное  не-

сется с безостановочной скоростью. Мы  знаем,  как  луна  проходит  мимо

солнца, почему более медленное светило оставляет позади  более  быстрое,

как получает от него свет и как теряет. Мы знаем, по какой причине  нас-

тупает ночь и возвращается день. Вот и надо отправиться туда, чтобы  все

увидеть вблизи.

   (10) Мудрец говорит: "Я смело ухожу туда не в надежде на то, что  мне

открыт, по моему разумению, путь к моим богам. Я заслужил быть  принятым

в их число и уже был среди них: я послал к ним мою душу, а они мне  нис-

послали свою. Но допустим, что я исчезаю совершенно, что от человека ни-

чего не остается; мое мужество не меньше, даже если я ухожу в никуда".

   - (11) "Он прожил меньше лет, чем мог бы!" -  Есть  книги,  где  мало

стихов, но и достойные хвалы, и полезные. А вот "Летописи" Танудня -  ты

ведь знаешь, как они объемисты и как их называют2. Жизнь некоторых пото-

му и долга, что похожа на "Летописи" Танузия. (12) По-твоему, счастливее

тот, кого убивают в день игр на закате, а не в полдень? Или, ты думаешь,

кто-нибудь так по-глупому жаден к жизни, что предпочтет быть  зарезанным

в раздевалке, а не на арене? Не с таким уж большим разрывом обгоняем  мы

друг друга; смерть никого не минует, убийца спешит вслед за убитым.  То,

о чем ты так хлопочешь, ничтожно. Разве в том дело, долго ли  ты  будешь

избегать неизбежного? Будь здоров.

   Письмо XCIV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Некоторые принимают только ту часть философии,  что  дает  особые

наставления человеку в каждой роли и,  не  стремясь  придать  стройность

всему в его жизни, советует мужу, как вести себя с  женою,  отцу  -  как

воспитывать детей, хозяину - как управлять рабами; прочие же части фило-

софии они отставляют как витающие за пределами нашей пользы, - как будто

можно дать совет касательно части, не постигнув прежде всей жизни в  це-

лом. (2) А вот Аристон Стоик, наоборот, считает эту  часть  легковесной,

не проникающей глубоко в сердце. Ей, со всеми ее наставлениями1, помога-

ют, по его словам, в наибольшей мере основоположенья "философии и  опре-

деление высшего блага: ибо кто хорошо его понял и усвоил, тот  сам  себя

наставит, как надобно поступать в каждом деле. (3) Как овладевающий  ис-

кусством бросать копье старается попасть в намеченное место  и  приучает

руку направлять оружье, а потом, приобретя благодаря упражненью и навыку

эту способность, пользуется ею, как захочет (ведь он  научился  поражать

не тот или этот предмет, а любой, какой пожелает), - так снаряженный  на

все случаи жизни не нуждается в напоминаньях по каждому из них; он  ведь

постиг все: не как нужно жить с сыном или с женой, а как нужно жить пра-

вильно, сюда же входит и то, как нужно жить с женою и детьми. (4) Клеанф

считает и эту часть полезной, однако бессильной, если она не проистекает

из философии в целом, не знает ее основоположений и правил.

   Значит, тут различаются два вопроса: полезен ли этот раздел или  бес-

полезен и может ли он сам по себе создать человека добра, иначе  говоря,

этот ли раздел лишний, или он делает лишними все остальные разделы.  (5)

Кто хочет представить его лишним, говорит так: "Если какая-нибудь  прег-

рада перед глазами мешает видеть, надо ее убрать, а  покуда  она  застит

зрение, даром будет стараться поучающий: "Ходи так, протяни руку  сюда".

Так же точно, если что-нибудь ослепляет душу и  препятствует  разглядеть

порядок наших обязанностей, пустое дело поучать: "Так-то живи  с  отцом,

так-то - с женою". Поучения бесполезны, пока ум помрачен  заблуждениями;

а рассеется их мрак, - станет видно, чего требует каждая обязанность. Не

то ты будешь учить его, как нужно поступать здоровому,  но  здоровым  не

сделаешь. (6) Ты показываешь бедняку, как нужно вести себя,  когда  есть

богатство; но разве такое может быть, покуда бедность при нем? Ты объяс-

няешь голодающему, что бы он делал, насытившись; а ты лучше утоли голод,

засевший у него в утробе. И то же самое я говорю тебе обо всех  пороках:

их надо устранить, а не поучать тому, что при них невозможно. Если ты не

изгонишь ложные мнения, которыми мы страдаем, ни скупой не  станет  слу-

шать о том, как должно пользоваться деньгами, ни трусливый - о том,  как

презирать опасность. (7) Добейся, чтобы он знал, что деньги - не благ" и

не зло, покажи ему, как несчастны богачи. Добейся, чтобы  он  знал.  что

всеобщие пугала, в том числе и боль и смерть, не так страшны, как толку-

ет всюду молва. Хотя смерть непреложный закон, есть и тут великое утеше-

ние: ни к кому она не приходит дважды; а против боли  лучшим  лекарством

будет упорство духа, который все может облегчить себе стойкостью и  тер-

пением. Боль по природе хороша и  тем,  что  длительная  не  может  быть

сильной, а сильная - длительной. Нужно мужественно  встречать  все,  что

приказывает нам мировая неизбежность". (8) Когда, внушив ему эти осново-

положенья, ты научишь его видеть свой удел в мире, когда он узнает,  что

блаженна жизнь, ищущая не наслаждений, а согласия с природой2, когда по-

любит добродетель как единственное человеческое благо и как единственно-

го зла станет бежать позора, а все прочее: богатство,  почести,  крепкое

здоровье, власть - признает безразличным, не причисляемым ни к благу, ни

ко злу, - тогда ему незачем будет напоминать все по отдельности и  твер-

дить: "Ходи так, обедай этак! Это пристало муж чине, это - женщине,  это

- женатому, это холостому". (9) Кто усердно напоминает, тот  обычно  сам

на это не способен. Так наставляет дядька - мальчика, бабушка -  внучку;

так сердитый учитель рассуждает о том, что  сердиться  нельзя.  Войди  в

школу, где учат грамоте, и ты убедишься: о чем так надменно вещают фило-

софы, все есть в детских прописях.

   (10) Далее, должен ли ты давать  советы  о  вещах  явных  или  сомни-

тельных? Где все ясно, вразумленья не нужны; дающему советы о вещах сом-

нительных не верят - значит, все наставленья излишни.  Об  этом  запомни

вот что. Если ты вразумляешь в случае темном и неясном, нужно помочь се-

бе доказательствами; а станешь доказывать, - взятые  для  доказательства

примеры будут сильнее вразумлений, так что хватит их  одних.  (11)  "Так

относись к другу, так - к согражданину, так - к союзнику". - "Почему?" -

"Потому что это справедливо". - Но все это внушит мне  тот  раздел,  где

говорится о справедливом. Здесь я найду и то, что к справедливости нужно

стремиться ради нее самой, и то, что к ней не принуждает никакой  страх,

не приманивает никакая награда, и то, что  любящий  в  этой  добродетели

что-нибудь, кроме нее самой, не бывает справедливым. Когда я  проникнусь

такими убежденьями, зачем мне  нужны  будут  наставленья  всех  желающих

учить ученого? Для знающего наставленья излишни, для незнающего  их  не-

достаточно. Ведь он должен слышать не только, как его наставляют,  но  и

почему. (12) Кому, повторяю, нужны наставленья: обладающему или не обла-

дающему истинными мненьями о благе и зле? У кого их нет, тому ты  ничуть

не поможешь: его уши заткнула молва, противоречащая твоим  вразумленьям;

а кто верно судит о том, к чему должно стремиться и чего избегать, знает

и без твоих слов, что ему делать. Значит, всю эту часть философии  можно

отбросить.

   (13) Есть две причины наших преступлений: или в душе живет злонравие,

укрепляемое превратными мнениями, или, даже если ложные  понятия  ею  не

овладели, она склонна к ним и легко развращается, прельщаемая  какой-ни-

будь неподобающей видимостью. Значит, мы должны  либо  излечить  больной

дух, избавив его от пороков, либо еще свободный от них, но тянущийся  ко

злу, захватить заранее. И то, и другое делают основоположенья  философии

- и, стало быть, другой род наставлений ничего не дает.  (14)  И  потом,

если наставлять каждого в отдельности,  дело  это  окажется  неохватным.

Ведь ростовщику нужны одни наставленья, земледельцу -  другие,  купцу  -

третьи, ищущему дружбы царей - четвертые; любящему свою  ровню  потребны

не те, что любящему стоящих ниже. (15) В браке придется поучать, как об-

ращаться мужу с женой, которую он взял девушкой, и как с женой,  которая

до женитьбы знала мужчин; как жить с богатой и как - с бесприданницей. А

разве не будет, по-твоему, никакой разницы между плодовитой  и  бесплод-

ной, между пожилой и молоденькой, между матерью и мачехой? Нельзя  охва-

тить все разряды, а каждый из них требует своего. Между тем законы фило-

софии кратки, но связывают все. (16) Прибавь к  этому,  что  наставленья

мудрости должны быть определенными и твердыми; то, чего  нельзя  опреде-

лить, лежит вне мудрости, которая знает границы вещей. Значит, эта  нас-

тавительная часть философии должна быть отброшена: ведь она то, что обе-

щает немногим, не может дать всем, а мудрость охватывает всех. (17)  Нет

разницы между безумием всеобщим и тем, которое поручают лечить врачам, -

кроме одной: тут страдают недугом, а там - ложными мнениями. Тут причина

неистовства - в состоянии здоровья; там само оно есть  нездоровье  души.

Кто начнет наставлять безумца, как он должен говорить, как  ходить,  как

вести себя на людях и как - дома, тот будет безумнее вразумляемого: зна-

чит, надо лечить черножелчие, устранять саму причину безумия. То же сле-

дует делать, и когда безумна душа: нужно изгнать безумье, а  не  то  все

вразумляющие речи пропадут даром.

   (18) Вот что говорит Аристон. Ответим  ему  на  всё  по  отдельности.

Во-первых, возразим на его слова о том, что преграду, мешающую глазу ви-

деть, надо убрать. Согласен, тут нужны не советы, как  смотреть,  а  ле-

карство, которое прочистило бы зрение и согнало с глаза вредную  помеху.

Но мы видим благодаря природе, и убравший преграду вернул бы ей исконную

способность. А чего требует от нас каждая обязанность, тому  природа  не

учит. (19) Потом тот, у кого вылечили бельмо, не  может  сразу  же,  как

прозреет, возвращать зрение другим; а кого избавили от злонравья, тот  и

других избавляет. Нет нужды ни в ободрении, ни в советах, чтобы глаз по-

нял свойства красок; без всякого вразумления любой отличит черное от бе-

лого. А вот душа нуждается во многих поученьях, чтобы увидеть, как  сле-

дует поступать в жизни. Даже больных глазами врач не только лечит, но  и

вразумляет. (20) "Нельзя, - говорит он, - подставлять ослабевшее  зрение

вредному свету: от тьмы переходи сперва к сумеркам,  потом  отважься  на

большее и постепенно приучись терпеть ясный свет; нельзя заниматься пос-

ле еды; нельзя насиловать воспаленные и вспухшие  глаза;  надо  избегать

сильного и холодного ветра в лицо". И прочие советы в таком роде  враче-

ванье присоединяет к лекарствам, помогая ими не меньше, чем снадобьями.

   - (21) "Заблуждение - причина всех грехов; а от него наставленья  нас

не избавят, не вытеснят ложных мнений о благе и зле". - Не  спорю,  сами

по себе наставления слишком слабы, чтобы опровергнуть в душе  превратные

убежденья; но разве они поэтому не могут быть полезны в сочетании с дру-

гим? Во-первых, они освежают память; во-вторых, то, что в общем и  целом

видится неясно, по частям можно рассмотреть тщательнее. Ведь так ты  мо-

жешь назвать лишними и утешения и ободренья; но они лишними не бывают, -

а значит, и вразумленья тоже.

   - (22) "Глупо, - говорит он, - поучать больного тому, что  он  должен

был бы делать здоровым. - Нужно вернуть ему здоровье, а иначе  все  нас-

тавленья бесполезны". - Но разве нет у больных и у  здоровых  общего,  о

чем им надо напоминать? Например, чтобы они не были жадны в  еде,  чтобы

избегали усталости? Значит, есть общие наставленья и для бедного  и  для

богатого. - (23) "Вылечи алчность, и тебе не в чем будет  вразумлять  ни

бедняка, ни богача, если успокоится их жажда наживы". - Но разве одно  и

то же - не быть жадным до денег и уметь пользоваться деньгами? Алчные не

знают в них меры, а пользоваться ими не умеют не одни алчные.  -  "Унич-

тожь заблуждения - ив наставленьях  не  будет  надобности".  -  Неверно!

Представь себе, что алчность утихла, представь, что жажда роскоши крепко

связана, дерзость обуздана, леность пришпорена; но даже  избавившись  от

пороков, мы должны будем учиться, что и как нам делать. - (24)  "Вразум-

ления бессильны против тяжких пороков". - Но и врачеванье  не  побеждает

неисцелимых болезней; однако к нему прибегают ради излеченья  одних  или

облегченья других недугов. Даже сила всей философии - если  она  соберет

для этого все свои силы - не искоренит отвердевшей застарелой язвы в ду-

ше; но если она лечит не все, это не значит, будто она ничего не  лечит.

- (25) "Много ли пользы указывать на очевидное?" - И даже  очень!  Порой

мы и знаем, да не замечаем. Напоминанье не учит, а  направляет  и  будит

наше вниманье, поддерживает память, не дает упустить из виду. Мы  прохо-

дим мимо многого, что лежит перед глазами; напомнить  -  это  вроде  как

ободрить. Часто душа не хочет видеть и очевидного; значит, нужно внушить

ей знание самых известных вещей. Тут к месту повторить изреченье Кальва3

в речи против Ватиния: "Вы знаете, что подкуп был, и все знают,  что  вы

это знаете". (26) Ты знаешь, что дружбу нужно чтить свято, но не делаешь

этого. Знаешь, что бесчестно требовать от жены целомудрия, а самому сов-

ращать чужих жен, знаешь, что ни ей нельзя иметь дело с  любовником,  ни

тебе - с наложницей, - а сам не поступаешь так. Поэтому нужно порой при-

вести тебя в память: таким вещам следует не лежать в запасе, а быть  под

рукой. Что полезно для нас, нужно часто встряхивать, часто  взбалтывать,

ибо оно должно быть не только известно нам, но и всегда наготове. К тому

же так и очевидное становится обычно еще очевиднее.

   - (27) "Если то, чему ты поучаешь, сомнительно, надобны вдобавок  до-

казательства, - и выходит, что полезны они, а не поученья". - А что если

и без всяких доказательств поможет сила  влияния  самого  вразумляющего?

так же, как ответы правоведов действительны, даже если не приведено  ос-

нование? И потом то, чему поучают, весомо и само по себе, особенно  если

оно вплетено в стихи или в свободной речи сжато в изреченье. Возьми хоть

Катоновы слова: "Покупай не то, что нужно, а что-необходимо. А  чего  не

нужно, за то и асе отдать дорого" 4. А каковы изречения, или высказанные

оракулом или подобные им: "Береги время! Познай себя!" (28) И  разве  ты

будешь требовать обоснований, услышав от кого-нибудь такие стихи?

   Забвение - лекарство от любых обид,

   Храбрым фортуна помощница.

   Ленивый сам себе помеха.5

   Таким словам не нужны заступники: они  задевают  чувства  и  приносят

пользу силою самой природы. (29) В душе заключены семена всех  благород-

ных дел, и вразумленья пробуждают их, - так искра, если помочь ей легким

дуновеньем, выпускает на волю свой огонь. Добродетель выпрям  ляется  от

малейшего прикосновения и толчка. Кроме того, в душе есть нечто  слишком

глубоко запрятанное; оно-то и освобождается, будучи произнесенным.  Есть

и лежащее разрозненно, чего неопытный ум не может собрать воедино.  Зна-

чит, все это должно быть сведено и связано, чтобы стать сильнее  и  под-

нять душу выше. (30) А иначе, если наставленья ничего не дают, надо  уп-

разднить всякое образование и довольствоваться одною природой.  Кто  так

говорит, тот не видит, что один человек  по  природе  подвижен  и  остер

умом, другой медлителен и туп и, во всяком случае, один  умнее  другого.

Сила природного ума растет, питается наставленьями, к  врожденным  убеж-

деньям он присоединяет новые и исправляет превратные.

   - (31) "Если кому неизвестны правильные основоположенья, в  чем  вра-

зумления помогут ему, опутанному  пороками?"  Понятно,  освободиться  от

них! Ведь врожденные задатки в нем не угасли, а только затемнены  и  за-

давлены, они и так пытаются прорваться ввысь, одолев все злое, а  обретя

защиту и помощь в наставлениях, и совсем укрепятся, - если только они не

отравлены и не убиты долгою заразой, потому что тогда обучение философии

их не восстановит, каким бы ни было оно усиленным. В чем  разница  между

основоположениями философии и наставлениями? Только в том, что первые  -

это общие наставления, а вторые - на случай. Учат и те, и другие, но од-

ни - в целом, другие - по частям. - (32) "Если кто усвоил  правильные  и

честные основоположения, того излишне вразумлять". - Ничуть  не  бывало!

Пусть он обучен тому, что надлежит делать, но не всегда ясно видит  это.

Ведь не только страсти мешают нам поступать благородно,  но  и  неумение

найти то, что требуется в том или другом деле. Иногда строй  нашей  души

хорош, но она ленива и неопытна в отыскании путей к выполнению долга,  -

а их-то и указывают наставленья. - (33) "Избавь его от ложных  мнений  о

благе и зле, замени их истинными - и вразумленьям нечего будет  делать".

- Без сомненья, душа обретает таким образом правильный строй,  -  но  не

только таким. Хотя из многих доводов и сделан вывод, что  есть  благо  и

что - зло, но и наставленьям кое-что остается на  долю:  ведь  и  разум-

ность, и справедливость состоят в исполнении обязанностей, а в чем  наши

обязанности, растолковывают наставленья. (34) И еще правильное  сужденье

о добре и зле подтверждается исполненьем обязанностей,  к  которому  нас

приводят наставления. И основоположения, и  наставленья  друг  с  другом

согласны: и первые не могут быть впереди без того, чтобы за ними не сле-

довали вторые, и вторые идут за ними в свой черед, показывая, что первые

- впереди.

   - (33) "Наставлений бессчетное множество". - Неверно! Тех, что  отно-

сятся к вещам самым важным и необходимым, - не бессчетное  множество.  И

не так уж различаются они в зависимости от места, времени и лица.  Да  и

тут можно дать общие наставления. - (36) "Нельзя вылечить  наставлениями

безумье; значит, и злонравие тоже". - И это не так. Избавив от  безумия,

ты возвращаешь здоровье; а за изгнанием ложных мнений не сразу  приходит

уменье видеть, что следует делать, а если и приходит, то вразумленье ук-

репляет правильность суждений о благе и зле. Неправда и то, что  настав-

ленья для безумцев бесполезны: пусть одни они не исцеляют,  но  помогают

лечению, а предупрежденье и порицанье держит безумных в узде. Я говорю о

тех, у кого разум поврежден, а не отнят.

   - (37) "И законы не могут добиться, чтобы мы поступали, как должно, а

что такое законы, как не наставленья вперемежку с  угрозами?"  -  Прежде

всего, они потому и не убеждают, что грозят, наставленья же не заставля-

ют, а уговаривают. Потом законы страхом удерживают от  злодейства,  нас-

тавленья поощряют к выполнению обязанностей. Прибавь к этому, что и  за-

коны полезны для добрых нравов, по крайней мере если они не только пове-

левают, но и учат. (38) Тут я не согласен с Посидонием, который говорит:

"Мне не нравится, что к Платоновым законам приложены их основания:  ведь

закон должен быть краток, чтобы невеждам легче было его  усвоить.  Он  -

как божественный голос свыше, приказывает, а не обсуждает. По-моему, нет

ничего холоднее и нелепее, чем закон со вступлением. Вразумляй меня, го-

вори, что я должен делать! Я не учусь, а подчиняюсь". - Законы  поистине

полезны: ведь мы видим, что в государствах с дурными  законами  и  нравы

дурные. - "Но полезны-то они не для всех". - (39) И  философия  так  же,

однако от этого она не становится бесполезной  и  бессильной  образовать

наши души; а что такое философия, как не закон жизни? Но  допустим,  что

законы бесполезны; из этого не следует, что бесполезны и увещанья.  Либо

тогда уж признай, что утешать, разубеждать, ободрять, порицать,  хвалить

также бесполезно. Ведь эти речи - разного рода вразумления, благодаря им

достигаем мы совершенного состояния души. (40) Ничто так не  облагоражи-

вает душу, ничто так не возвращает на прямой путь колеблющихся и  склон-

ных к порочности, как общенье с людьми добра.  Часто  видеть  их,  часто

слышать - все это постепенно проникает в сердце и обретает силу  настав-

ления. Право, даже встретить мудреца полезно: есть  в  великом  человеке

нечто такое, что и без слов действует благотворно.  (41)  Я  затрудняюсь

сказать тебе, откуда это действие, но понимаю, что оно есть. Как говорит

Федон6, "укус мелких тварей нечувствителен, до того тонка и обманчива их

вредящая сила; место укуса вспухает, но и в опухоли не видно  ранки.  То

же самое - и общение с людьми мудрыми: ты и не заметишь, как и когда оно

принесло тебе пользу, но пользу от него заметишь". - (42) Ты спросишь, к

чему это все. - Добрые наставления, как и добрые примеры, если они всег-

да с тобой, принесут пользу. Пифагор говорит, что иной становится душа у

входящих во храм, созерцающих вблизи изваянья  богов,  ожидающих  голоса

некого оракула.

   (43) Кто станет отрицать, что некоторые наставления поражают даже са-

мых неискушенных? Например, эти изреченья, такие короткие, но такие  ве-

сомые:

   Ничего сверх меры! Для тех, кто жаден, всякая корысть мала.

   Что ты другим, того же от других ты жди.7

   Слыша это, мы чувствуем некий удар, и нельзя уже ни  сомневаться,  ни

спрашивать "почему?". Вот до чего захватывает, даже и без всякого  обос-

нованья, истина. (44) Если благоговение смиряет души и обуздывает  поро-

ки, то почему же неспособно на это поучение? Если порицание может  усты-

дить, почему и поучение, даже прибегая к одним лишь наставленьям,  не  в

силах добиться того же? Конечно, действует больше и проникает глубже та-

кое поученье, которое подкрепляет наставления разумными  доводами,  при-

бавляет, почему надо сделать то или это и какая награда ждет  сделавшего

и послушного наставнику. Если есть польза от приказов, то и от вразумле-

ний тоже; но от приказов польза есть, - а значит, есть она и  от  поуче-

ний. (45) Добродетель разделяется на две части: на созерцание  истины  и

поступки. Созерцать учит образованье, действовать - поучение. Правильные

поступки и упражняют, и обнаруживают добродетель; если убеждающий посту-

пить так полезен тебе, то полезен будет и  поучающий  тебя.  Итак,  если

правильно поступать необходимо для добродетели,  а  как  поступать  пра-

вильно, указывает поучение, стало быть, и оно необходимо. (46) Две  вещи

больше всего укрепляют дух: вера в истину и вера в себя. И то. и  другое

дается поучением, потому что ему верят, и, поверив, чувствуют в душе ве-

ликое вдохновение и веру в себя; значит, вразумление вовсе  не  излишне.

Марк Агриппа8 из всех, получивших от гражданской войны славу и могущест-

во, один был удачлив не в ущерб народу, и он говорил, что многим  обязан

такому изречению: "Согласием поднимается и малое  государство,  раздором

рушится и самое великое"9. Благодаря этим словам, он стал, как сам гово-

рит, и добрым братом, и другом. (47) Если такие изреченья, глубоко восп-

ринятые в душу, образовывают ее, то неужели неспособна на это  та  часть

философии, которая слагается из таких изречений? Добродетель дается  от-

части обучением, отчасти упражнением, - ибо нужно и учиться,  и  закреп-

лять выученное делом. А если это так, полезны  не  только  постановления

мудрости, но и наставленья: они словно указом  сдерживают  и  обуздывают

страсти.

   - (48) "Философия двояка: это и знания, и душевные свойства. Кто при-

обрел знания и понял, что следует делать и чего  избегать,  тот  еще  не

мудрец, если его душа не преобразилась в  соответствии  с  выученным.  А

третья часть философии - наставленья - исходит из первых двух: из  осно-

воположений и свойств души; и коль скоро их обеих довольно для совершен-

ной добродетели, третья оказывается излишней". - (49) Но так и  утешение

окажется излишним, потому что и оно исходит из тех же частей, и  поощре-

ние, и убеждение, и само доказательство, потому что источник всех  их  -

свойства души сильной и сохраняющей свой строй. Пусть они и берут начало

от наилучших свойств души, но эти наилучшие свойства  и  создают  их,  и

создаются ими. (50) И потом все, что ты говоришь, относится только к му-

жу совершенному, поднявшемуся на вершины человеческого счастья. А к  ним

приходят медленно; между тем и всякому, не достигшему  совершенства,  но

стремящемуся к нему, нужно показать, какую дорогу избрать в  своих  пос-

тупках. Мудрость, быть может, выберет ее и без вразумления, -  она  ведь

привела уже душу к тому, что та иначе как верным путем  не  двинется.  А

кому послабее нужен кто-нибудь идущий  впереди:  "Этого  избегай,  делай

так". (51) Кроме того, нельзя ждать, покуда такой  человек  сам  узнает,

что лучше всего делать, тем временем он будет блуждать, и заблужденья не

допустят его прийти к тому, чтобы ни в ком  не  нуждаться.  Значит,  его

нужно направлять, пока он не сможет направлять себя сам. Мальчиков  учат

по прописям: охватив детские пальцы, чужая рука водит ими по изображению

букв, потом детям велят подражать образцам, улучшая по ним почерк; так и

наша душа получает пользу, обучаясь по прописям.

   (52) Вот чем доказывается, что вся эта часть философии вовсе не  лиш-

няя. Дальше спрашивается, довольно ли ее одной, чтобы  создать  мудреца.

Этому вопросу мы посвятим особый день; а пока и без всяких доказательств

разве не ясно, что нам нужен некий помощник,  чьи  наставления  противо-

борствовали бы наставленьям толпы? (53) Ни один голос  не  доносится  до

нашего слуха безнаказанно: нам вредят, желая нам блага, вредят,  прокли-

ная, - потому что и проклятья сеют в нас ложные страхи, и добрые пожела-

ния любящих учат дурному. Они отсылают нас к благам далеким, неверным  и

ускользающим, хотя мы можем добыть счастье и дома.  (54)  Невозможно,  я

повторяю, идти правильным путем: в сторону  тянут  родичи,  тянут  рабы.

Никто не заблуждается про себя, всякий заражает безумием ближних и зара-

жается от них. Каждый в отдельности вмещает все пороки толпы, потому что

толпа наделяет ими каждого. Любой, делая другого хуже, становится хуже и

сам; обучившись низости, всякий учит ей; а в итоге получается та безмер-

ная гнусность, в которой собрано воедино все худшее, что известно каждо-

му. (55) Пусть же будет при нас некий опекун, который и за ухо дернет, и

даст отпор людским толкам, и окриком заглушит похвалы толпы.  Ты  ошиба-

ешься, полагая, будто наши пороки рождены с нами: они нас настигли, вне-

сены в нас извне. Так пусть частые вразумления оборонят нас  от  мнений,

провозглашаемых вокруг. (56) Природа не навязывает нам ни одного порока,

она производит нас на свет незапятнанными и свободными. Ничто  разжигаю-

щее нашу алчность не поместила она на виду, но бросила нам  под  ноги  и

золото, и серебро, давая попирать и топтать все то, из-за чего  попирают

и топчут нас. Она подняла наше лицо к небу,  пожелав,  чтобы  мы,  глядя

вверх, видели все, что она создала величавым и дивным: восход и закат, и

плавный ход мчащейся вселенной, днем открывающий взору земное, ночью не-

бесное, и движенье светил, медленное, если сравнить его с бегом  целого,

но быстрое, если вспомнить, какие пространства обегают они с никогда  не

перемежающейся скоростью, и все прочее, достойное восхищения,  что  либо

появляется в свой черед, либо мелькает, движимое  внезапными  причинами,

как, например, огненные борозды в ночи, и зарницы в  разверзающемся  без

всякого шума и стука небе, и огни в виде столпов, балок и  еще  многого.

(57) Все это она поместила над нами, а вот золото и  серебро  и  железо,

никогда не знающее из-за них мира, она скрыла, ибо к нам в руки они  по-

падают на горе. Мы сами извлекаем на свет  то,  из-за  чего  будем  сра-

жаться, мы сами, раскидав груды земли, вы капываем и причину,  и  орудие

своей гибели; мы вручили нашу пагубу фортуне и не стыдимся ставить  выше

всего то, что лежало в земле ниже всего. (58) Ты хочешь  убедиться,  что

блеск, ослепивший тебе глаза, обманчив? Пока металлы погружены в грязь и

облеплены ею, нет ничего отвратительнее, ничего тусклее! Когда их вытас-

кивают из тьмы длиннейших копей, покуда они не отделены от родной  грязи

и не стали тем, что есть, нет ничего безобразнее!  Наконец,  взгляни  на

мастеров, чьи руки очищают этот род бесплодной,  безобразной  земли!  Ты

увидишь, сколько на них копоти! (59) А ведь  душу  эти  металлы  пачкают

больше, чем тело! Больше грязи на их владетеле, чем на изготовителе!

   Значит, необходимо, чтобы тебя вразумляли, чтобы при тебе был  благо-

мыслящий защитник, чтобы среди великого шума  и  суматохи  лживых  речей

слышался хоть один голос... Какой голос? Да тот, что шепнет тебе на ухо,

оглушенное криками честолюбцев, спасительное  слово;  что  скажет:  (60)

"Нечего завидовать тем, кого толпа зовет великими и счастливыми; незачем

из-за плеска рук терять здравый ум и спокойствие духа; незачем тебе гну-

шаться собственной безмятежностью из-за вон того, шествующего среди фас-

ций в пурпурном одеянье, незачем считать его счастливее себя потому, что

перед ним расчищают дорогу, а тебя ликтор прогоняет с пути. Если  хочешь

власти, и тебе полезной, и никому не тягостной, -  изгони  пороки!  (61)

Много найдется таких, что подожгут города, разрушат то, что было неприс-

тупным много веков и благополучным много поколений,  взгромоздят  насыпь

вровень с крепостным холмом, возведенные на невиданную высоту стены сок-

рушат таранами и другими орудиями. Есть много таких, что  погонят  прочь

войска, будут неотступно грозить  неприятелю  с  тыла,  дойдут,  залитые

кровью, до великого моря; но и они, победители, побеждены алчностью. При

их приближении никто не в силах сопротивляться, но и они не в силах соп-

ротивляться честолюбию и жестокости; когда казалось, что они гонят  вра-

гов, их самих гнали. (62) Несчастного Александра гнала и посылала в  не-

ведомые земли безумная страсть к опустошению. Или, по-твоему, здрав умом

тот, кто начал с разгрома Греции, где сам был воспитан? кто отнял у каж-

дого города то, что там было лучшего, заставив Спарту рабствовать, Афины

- молчать? кто, не довольствуясь поражением многих государств, либо  по-

бежденных, либо купленных Филиппом 10, стал опрокидывать другие в других

местах, неся оружье по всему свету? чья жестокость  нигде  не  останови-

лась, уставши, - наподобие диких зверей, загрызающих больше добычи,  чем

требует голод? (63) Уже множество царств он слил в  одно;  уже  греки  и

персы боятся одного и того же; уже носят ярмо племена, свободные даже от

власти Дария; а он идет дальше  океана,  дальше  солнца,  негодует,  что

нельзя нести победу по следам Геркулеса и Либера10 еще дальше, он  готов

творить насилие над самой природой. Он не то что хочет идти, но не может

стоять, как брошенные в пропасть тяжести, для которых конец паденья - на

дне.

   (64) И Гнея Помпея не разум и доблесть убеждали вести войны,  междоу-

собные и внешние, а безумная страсть к ложному величию 12. Он шел то  на

серторианские войска в Испании, то против пиратов, чтобы установить  мир

на морях; (65) но все это были только предлоги продлить свою власть. Что

влекло его в Африку, что на север, что против Митридата, что в Армению и

во все уголки Азии? Конечно, бесконечная жажда подняться еще выше, - хо-

тя только ему одному его величье казалось малым. Что  толкало  Цезаря  к

роковому для него и для республики исходу? Жажда славы  и  почестей,  не

знавшая меры страсть возвышаться над всеми. (66) Он не мог потерпеть над

собою даже одного, хотя государство терпело над собою двоих.  По-твоему,

Гай Марий 13, однажды консул (ибо одно консульство он получил, остальные

взял силой), когда разбил кимвров и тевтонов, когда гонялся  за  Югуртой

по африканским пустыням, разве шел против опасностей по веленью  доблес-

ти? Нет, Марий вел войско, а Мария вело честолюбие. (67) Эти люди, нико-

му не дававшие покоя, сами не ведали покоя, будучи подобны смерчам,  ко-

торые все захватывают своим вращением, но прежде приведены  во  вращенье

сами и потому налетают с такою силой, что сами  над  собою  не  властны.

Явившись на беду многим, они на себе чувствуют потом ту губительную  си-

лу, которой вредят другим. И не думай, будто кто-нибудь стал  счастливым

через чужое несчастье.

   (68) Нужно распустить эту ткань из примеров, окутывающую нам глаза  и

уши, нужно опорожнить сердце, наполненное пагубными речами. Пусть расчи-

щенное место займет  добродетель,  -  она  искоренит  все  поддельное  и

прельщающее вопреки истине, она отделит нас от толпы, которой мы слишком

уж верим, и вернет нас к правильным сужденьям. В том и состоит мудрость,

чтобы обратиться к природе и вернуться туда, откуда изгнало нас всеобщее

заблужденье. (69) Большой шаг к исцелению - покинуть подстрекателей  бе-

зумья, подальше отойти от людей, которые толпятся, заражая друг друга.

   Хочешь убедиться, что это правда, - погляди, как по-разному живут на-

показ народу или для себя. Само по себе одиночество  не  есть  наставник

невинности, и деревня не учит порядочности; но где нет свидетеля и  зри-

теля, там утихают пороки, чья награда - указывающие на тебя пальцы и ус-

тавившиеся взгляды. (70) Кто наденет пурпур, если некому  его  показать?

Кто прикажет подавать на золоте, ужиная в одиночку? Кто, лежа один в те-

ни сельского дерева, расставит всю свою роскошную утварь? Никто не  при-

хорашивается напоказ самому себе или немногим и близким людям; нет,  все

пышное убранство своих пороков разворачивают, смотря по числу глазеющих.

(71) Это так: поклонник и сообщник - вот кто подстрекает нас на все наши

безумства. Добейся, чтобы мы  ничего  не  выставляли  напоказ,  -  и  ты

добьешься, чтобы мы перестали желать. Честолюбие и роскошь  и  безудерж-

ность хотят подмостков; ты вылечишь их, если спрячешь".

   (72) Потому-то, если мы живем среди городского шума, пусть будет  при

нас наставник, который, наперекор хвалителям огромных  имуществ,  хвалит

богатого при малом достатке, измеряющего изобилье потребностью.  Напере-

кор превозносящим милость и власть сильных, пусть зовет почет ным досуг,

отданный наукам, и душу, от внешних возвратившуюся к своим благам.  (73)

Пусть покажет, как блаженствующие на взгляд черни дрожат и  цепенеют  на

этой достойной зависти высоте и держатся о себе совсем иного мнения, чем

другие. Ведь то, что прочим кажется высотою, для них есть обрыв.  Вот  у

них и спирает дыханье и начинается дрожь, когда они  заглянут  в  бездну

собственного величия. Они думают обо всяческих  превратностях,  делающих

вершину столь скользкой, (74) они страшатся желанного прежде, и счастье,

через которое они стали в тягость всем, еще тягостнее гнетет  их  самих.

Тогда они хвалят отрадный и независимый досуг, ненавидят блеск, ищут пу-

тей бегства от своего величия, покуда оно не рухнуло. Тут-то ты  и  уви-

дишь философов от страха, и безумную судьбу, дающую здравые советы. Ибо,

словно благополучие и благомыслие несовместимы, мы правильно судим в бе-

де, а удача уносит верные сужденья Будь здоров.

   Письмо XCV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты требуешь от меня немедленно расквитаться с тобою и написать  о

том, что я счел нужным отложить и потом растолковать в свой  срок:  спо-

собна ли та часть философии, которую греки называют napaivetixif), а мы

- назидательной, одна лишь дать совершенную мудрость. - Я  знаю,  ты  не

обидишься, даже если я нарушу обещанье. Но я его исполню в подтвержденье

пословицы: "Впредь не проси того, чего получить не хочешь". (2) Ведь  мы

иногда прямо-таки набиваемся на то, от чего отказались бы, будь оно  нам

предложено. Легкомыслие ли это или  угодничество.  наказывать  его  надо

скорым согласием на просьбу. Мы слишком часто хотим показать, будто  же-

лаем того, чего не желаем. Некто приносит для публичного чтения длинней-

шую "Историю", написанную мелко-мелко и плотно  скатанную,  и,  прочитав

большую часть, объявляет: "Если хотите, я остановлюсь". Все кричат: "Чи-

тай, читай!" - а сами только того и хотят, чтобы чтец  умолк.  Мы  часто

про себя желаем одного, вслух - Другого, и даже богам не говорим правды;

но боги либо нас не слушают, либо жалеют. (3) А я отомщу  без  малейшего

милосердия и заставлю тебя читать нескончаемое письмо; и когда ты будешь

это делать без всякой охоты, говори: "Я сам накликал беду!" Считай тогда

себя одним из тех, кого допекает жена, высватанная с великими хлопотами,

кому опостылели богатства, собранные ценой обильного пота, кого до  муки

тяготят почетные должности, ради которых шли на любые уловки и труды,  -

словом, одним из совиновников собственных бед.

   (4) А теперь попробую, пропустив вступление, перейти прямо к делу.  -

Говорят так: "Блаженная жизнь складывается из  правильных  поступков;  к

правильным поступкам ведут наставленья; значит, наставлений довольно для

блаженной жизни". - Но наставленья ведут к правильным поступкам не всег-

да, а только когда им послушен ум, иногда же, если душу держат  в  осаде

превратные мнения, наставлять ее бесполезно. (5) Потом  некоторые,  даже

поступая правильно, не знают сами, что правильно поступают. Ведь  только

образованный, прошедший всю науку с начала и постигший  ее  суть,  может

соблюсти все статьи, чтобы знать, что надлежит делать, когда, насколько,

как и с кем. Другому, даже при самом упорном желании, невозможно вершить

то, что велит честность, от всей души, - он будет оглядываться  и  коле-

баться.

   - (6) "Если честные поступки проистекают из наставлений, то их с  из-

бытком довольно для блаженной жизни; а так как  первое  верно,  верно  и

второе". - На это мы ответим: к честным поступкам побуждают наставления,

но не одни только наставления. - (7) "Если все науки довольствуются нас-

тавлениями, то должна довольствоваться ими и философия, потому что и она

есть наука о жизни. Кормчим человека делает тот, кто наставляет его: так

поворачивай рулевое весло, так опускай паруса, так двигайся  с  попутным

ветром, так сопротивляйся встречному, а так используй боковой,  не  бла-

гоприятный и не враждебный". И любого наставленья укрепляют в его науке;

значит и для науки жить они могут сделать то же". - (8) Но все эти науки

заботятся лишь о средствах к жизни, а не о жизни в целом. Поэтому многое

мешает им и препятствует извне: надежда, желание, страх. А той, что про-

возгласила себя наукой о жизни, никогда ничто не помешает  оказать  свое

действие: она опрокидывает преграды и влечет за собой  препятствия.  Хо-

чешь знать, как несхожи между собой эта и все прочие науки? В тех  прос-

тительней ошибаться намеренно, а не случайно, в этой величайшая  вина  -

погрешить по своей воле. (9) Вот что я имею в виду. Грамматик не покрас-

неет, заведомо употребив неправильное выражение, и покраснеет, употребив

его по неведенью. И намного виновнее перед своей наукой врач, если он не

понял, что больной отходит, чем если сделал вид, будто не понял. А в на-

уке жизни намеренное прегрешение постыднее.

   Прибавь к этому, что во всех науках и искусствах, даже в  самых  сво-

бодных, есть не только наставленья, но и основные правила, - как, напри-

мер, во врачебном искусстве. Поэтому у Гиппократа - своя школа, у Аскле-

пиада - своя, и своя - у Темисона1. (10) И у каждой из умозрительных на-

ук есть свои основы, которые греки называют 86ур.дта, а мы вольны  назы-

вать "основоположеньями", или "первичными установлениями", или "исходны-

ми утверждениями", - их ты найдешь и в геометрии, и в астрономии.  Фило-

софия же есть наука и умозрительная, и прикладная, она  и  созерцает,  и

действует. Ты ошибаешься, полагая, будто она сулит пользу лишь в  земных

делах; она метит выше! Она говорит: я исследую весь  мир  и  не  остаюсь

среди смертных, довольствуясь тем, чтобы убеждать вас  или  разубеждать;

меня манит великое, то, что выше вас:

   (11) Ибо о сущности высшей небес и богов собираюсь

   Я рассуждать для тебя и вещей объясняю начала,

   Все из которых творит, умножает, питает природа

   И на которые все после гибели вновь разлагает, -

   как говорит Лукреций2. Следовательно, как  наука  умозрительная,  она

имеет свои основоположенья. (12) Да что там! Даже того, что следует,  не

исполнить надлежащим образом, если не усвоено общее правило, как соблюс-

ти в любом деле все статьи наших обязанностей; этого  не  сделать  тому,

кто получил наставления на каждый случай, а не общие. Если  их  дают  по

частям, они бессильны и, так сказать, не пускают корней.  А  основополо-

женья - это то, что укрепляет наш дух, сохраняет наше спокойствие и без-

мятежность, объемлет всю жизнь и всю природу. Разница между  основополо-

женьями философии и наставлениями та же, что между  первоначальными  ве-

ществами и отдельными предметами: вторые зависят от первых, первые  суть

причины вторых, да и всего на свете.

   - (13) "Древняя мудрость поучает только тому, что надо делать и  чего

избегать, - а люди тогда были лучше. Когда ученых стало больше,  хороших

стало меньше, потому что простая и очевидная добродетель превратилась  в

темную и велеречивую науку, и учат нас рассуждать, а не  жить".  -  (14)

Без сомнения, древняя мудрость, особенно при своем рождении,  была,  как

вы говорите, безыскусственна; так и прочие науки, чья тонкость  возросла

со временем. Но тогда и нужды не было в  тщательном  лечении.  Испорчен-

ность еще не выросла настолько и не распространилась так широко; с прос-

тыми пороками можно было бороться простыми лекарствами. А  теперь  нужно

строить укрепленья тем заботливей, чем сильнее снаряды,  бьющие  в  нас.

(15) Врачеванье сводилось когда-то к знанью немногих трав, которые оста-

навливали кровотеченье, заживляли раны, а потом постепенно оно дошло  до

нынешнего многообразия. И не удивительно, что у него  было  меньше  дела

тогда, когда люди были еще и сильны и крепки телом, а пища  легка  и  не

испорчена искусством получать наслаждения. Только потом понадобилась пи-

ща, не утоляющая, а разжигающая голод, и придуманы были  сотни  приправ,

распаляющих прожорливость, и то, что было питаньем для  проголодавшихся,

стало бременем для пятых. (16) От этого и бледность, и дрожь в суставах,

где жилы расслаблены вином, и злейшая, чем при голоданье, худоба от  по-

носов; от этого нетвердость ног, всегда заплетающихся, как во хмелю;  от

этого набухшая влагой кожа по всему телу и живот, растянутый от привычки

поглощать больше, чем может вместить; от этого разлитие желчи,  вызываю-

щей желтизну бескровного лица, от этого хилость, и внутреннее гниение, и

сухие пальцы с окостеневшими суставами, и жилы, либо онемевшие до потери

чувствительности, либо трепещущие постоянной дрожью. (17) А что говорить

о головокружениях? о мучительной боли в глазах и  в  ушах?  о  мурашках,

пробегающих по горящему мозгу? о тех частях, через которые мы  испражня-

емся, сплошь изъязвленных изнутри? о бесчисленных видах лихорадок,  либо

свирепствующих приступами, либо крадущихся тихой сапой, либо грозно  на-

падающих и сотрясающих все члены? (18)  К  чему  упоминать  бесчисленное

множество других болезней, карающих за страсть к роскоши?

   Им были не подвержены те, кто  еще  не  растратил  здоровья  на  удо-

вольствия, кто сам себе был и господином, и слугою. Тело закалялось под-

лин ным трудом, утомленное или бегом, или  охотой,  или  пахотой.  Потом

ждала их пища, способная понравиться только проголодавшимся.  Вот  и  не

было надобности в разнообразной врачебной утвари, в таком множестве  же-

лезок и склянок. Проста была причина - и простым было  здоровье;  обилие

блюд породило обилие болезней. (19) Взгляни, сколько всего намешала жаж-

да роскоши, опустошительница суши и моря, - чтобы все прошло через  одну

глотку! Такие разные вещи и не могут соединяться воедино  и,  проглочен-

ные, перевариваются плохо, потому что каждая действует по-своему. Неуди-

вительно, что и болезни, вызываемые несовместимыми кушаньями,  изменчивы

и разнообразны, и еда, в которой насильно перемешаны противоположные  по

природе части, извергается наружу. Вот мы и болеем, как живем, - на мно-

жество ладов3. (20) Величайший врач4, создатель этой науки, говорил, что

у женщин не выпадают волосы и не болят ноги. Но вот они и волосы теряют,

и ноги у них больные. Изменилась не природа женщины, а жизнь5:  уравняв-

шись с мужчинами распущенностью, они уравнялись с ними и болезнями. (21)

Женщины и полунощничают, и пьют столько же, состязаясь с мужчинами в ко-

личестве масла6 и вина, так же изрыгают из утробы проглоченное насильно,

вновь измеряют выпитое, все до капли выблевывая, и так же  грызут  снег,

чтобы успокоить разбушевавшийся желудок. И в похоти они не уступают дру-

гому полу: рожденные терпеть, они (чтоб их погубили все боги и  богини!)

придумали такой извращенный род распутства, что сами спят  с  мужчинами,

как мужчины.

   Что же удивительного, если величайший врач,  лучший  знаток  природы,

попался во лжи, и есть столько плешивых и  подагрических  женщин?  Из-за

таких пороков они потеряли преимущества своего  пола  и,  перестав  быть

женщинами, приговорили себя к мужским болезням.

   (22) В старину врачи не умели учащать приемы пищи и поддерживать  ви-

ном слабеющее сердцебиение, не умели отворять кровь и облегчать затяжную

болезнь баней и потением, не умели, связав руки и ноги, скрытую в глуби-

не болезнетворную силу оттягивать к конечностям. Им не  было  нужды,  по

малочисленности угроз, выискивать множество средств помощи. (23)  А  те-

перь до чего дошла порча здоровья! Это мы  платим  пеню  за  переходящую

всякую меру и закон страсть к наслаждениям. Сочти поваров -  и  переста-

нешь удивляться, что болезней так много. Все науки отступили  вспять,  и

наставники свободных искусств сидят в пустых углах, никем не посещаемые.

В школах философов и риторов ни души, зато как многолюдно  на  кухнях  у

чревоугодников, сколько молодежи там теснится у печки! (24) Я не  говорю

о толпах несчастных мальчишек, которых по окончании пира ждут в  спальне

новые надругательства, не говорю о целом войске юнцов-наложников, разде-

ленном по племенам и мастям, - чтобы все были одинаково гладки,  у  всех

одинаково отрос первый пушок, одинаковы были волосы, - не дай бог,  если

среди курчавых окажется один с прямыми прядями! Не говорю о толпах пека-

рей, не говорю о прислужниках, которые по знаку  разбегаются  за  новыми

блюдами. Столько людей -  и  всем  дает  работу  одна  утроба!  Неужели,

по-твоему, грибы, этот вкусный яд, не делают своего дела исподтишка, да-

же если сразу не вредят? (25) Неужели ты думаешь, будто от этого летнего

снега не твердеет печень? Неужели ты  считаешь,  что  податливая  мякоть

этих устриц, раскормленных в иле, не оставляет в желудке тяжелого  осад-

ка? Неужели ты полагаешь, будто союзническая приправа7, эта  драгоценная

сукровица протухших рыб, -не жжет соленой жижей наших внутренностей? Не-

ужели, по твоему, эти гноящиеся куски, что идут в рот прямо с огня,  ос-

тывают у нас в утробе без всякого вреда? Какою мерзкой отравой потом ры-

гается! Как мы сами себе противны, когда дышим винным  перегаром!  Можно

подумать, будто съеденное не переваривается  внутри,  а  гниет!  (26)  Я

вспоминаю, что когда-то много говорили об изысканном  блюде,  в  которое

наши лакомки, поспешая к собственной погибели, намешали все, за чем  они

обычно проводят день: съедобные части венериных  и  иглистых  раковин  и

устриц были разделены проложенными между ними морскими ежами, сверху ле-

жал слой краснобородок, без чешуи и без костей. (27) Лень уже  есть  все

по отдельности - и вот на стол подают то, что должно получиться в  сытом

животе. Не хватает только, чтобы все приносилось уже пережеванным! Впро-

чем, и не хватает самую малость:  ведь  скорлупа  снята,  кости  вынуты,

вместо зубов потрудились повара. - "Лакомиться всем по отдельности стало

тяжко - пусть всё стряпают вместе, чтобы вкус был один. Зачем мне протя-

гивать руку за чем-нибудь одним? Пусть подадут все  сразу,  пусть  будет

сложено вместе и соединено столько, что хватило бы на  украшение  многих

перемен! (28) Пусть знают те, что утверждают, будто все  это  нужно  мне

для похвальбы и ради тщеславия: я не выставляю мои яства напоказ, а  даю

вам их разгадывать. Что всегда бывает отдельно, то  пусть  будет  вместе

под одной подливкой; пусть не отличаются друг от друга устрицы,  морские

ежи, иглистые раковины, краснобородки, перемешанные и сваренные заодно".

- Право, в блевотине пища перемешана не меньше! (29) И насколько  сложны

эти блюда, настолько же разные, многовидные и непонятные болезни  порож-

даются ими; и врачебное искусство начало вооружаться против них  многими

способами лечения, многими наблюдениями.

   То же самое говорю я и о философии. Когда-то, среди не  столь  тяжких

грешников, излечимых даже легким уходом, она была проще; а против нынеш-

него разрушения нравов нужно испытать все средства. Пусть  бы  хоть  ими

можно было остановить эту заразу! (30) Мы безумствуем не  только  пооди-

ночке, но и целыми народами. Убийства и отдельных убийц мы  обуздали;  а

что войны, что истребленье целых племен - это прославляемое  злодейство?

Ни алчность, ни жестокость не знают меры. Убийства, совершаемые  в  оди-

ночку и исподтишка, не так опасны и чудовищны;  но  жестокости  творятся

теперь по постановлению сената и народа,  и  запрещенное  частным  лицам

приказывается от лица государства. (31) За одно  и  то  же  преступление

платят головою, если оно совершено тайно, а если в солдатских  плащах  -

получают хвалы. Людям, кроткому роду, не стыдно  радоваться  крови  друг

друга, вести войны и поручать детям продолжать их,  меж  тем  как  среди

бессловесных и диких животных царит мир. (32) Против такого  могучего  и

повсеместного безумия философия,  которой  прибавилось  труда,  накопила

столько же сил, сколько прибыло их у  противника.  Легко  было  порицать

преданных вину и лакомых до изысканных блюд;  немного  сил  нужно  было,

чтобы привести на путь воздержности душу, когда она едва с него сошла.

   (33) Теперь-то потребны

   Сила. и рук быстрота, и наставник надежный - искусство.8

   Люди повсюду ищут наслаждений, каждый порок бьет  через  край.  Жажда

роскоши скатывается к алчности; честность в забвении; что сулит приятную

награду, того не стыдятся. Человека - предмет для другого человека  свя-

щенный - убивают ради потехи и забавы; тот, кого  преступно  было  учить

получать и наносить раны, выводится на арену голый и  безоружный:  чтобы

развлечь зрителей, с него требуется только умереть.

   (34) При такой извращенности нравов нужны средства  сильнее  обычных,

чтобы прогнать застарелые недуги; необходимы основные правила. чтобы ис-

коренить глубоко воспринятые общим убеждением ложные  мненья.  Вместе  с

основоположеньями наставления, утешения, ободрения, может статься, и бу-

дут достаточно сильны, а сами по себе они не подействуют. (35)  Если  мы

хотим связать людей и вырвать их из плена пороков, пусть научатся разли-

чать благо и зло, пусть знают, что всё, кроме добродетели, меняет имя  и

становится то злом, то благом. Как первые узы военной службы - это  бла-

гочестье, и любовь к знаменам, и священный запрет бежать от них, а потом

уже легко требовать с приведенных к присяге всего остального и давать им

любые порученья, - так и в тех, кого ты хочешь повести к блаженной  жиз-

ни, нужно заложить первые основания, внушив им добродетель.  Пусть  дер-

жатся ее с неким даже суеверием, пусть ее любят, пусть иначе, как с нею,

не хотят и жить.

   - (36) "Но что же, разве нет честных людей, которые,  и  не  обучаясь

тонкостям, ускользнули от пороков и  весьма  преуспели,  слушаясь  одних

лишь наставлений?" - Согласен, есть, но в них от природы были счастливые

задатки, и ум их на лету ловил благотворные советы.  Ведь  подобно  тому

как бессмертные боги не учатся добродетели, наделенные всем от рождения,

и благость есть часть их природы, так и некоторые люди особого дарования

без долгой науки постигают все, что обычно преподается, и впитывают пра-

вила честности, едва услышав о них; эти-то умы так восприимчивы к добро-

детели и щедры на нее. А у других, слабых и тупых или порабощенных  дур-

ной привычкой, долго надо счищать ржавчину с души. (37) Впрочем,  препо-

дав основоположенья философии, можно и склонных к добру быстрее  поднять

до вершины, и кому послабее помочь и избавить их от порочных мнений. Как

необходимы эти основоположенья, можешь убедиться вот на чем9. Есть в нас

что-то, делающее нас ленивыми в одном, опрометчиво поспешными в  другом.

Нельзя ни укротить эту дерзость, ни расшевелить эту косность, не уничто-

живши их причин: ложного восхищения и ложного страха. Пока  они  владеют

нами, говори сколько угодно: "Это ты должен отцу, это  -  детям,  это  -

друзьям, а то - гостям". Кто попытается - того удержит  жадность.  Пусть

человек знает, что нужно сражаться за родину: его отговорит  страх;  что

ради друзей следует трудиться до седьмого  пота:  ему  помешают  наслаж-

денья; что худшая обида для жены - любовница: его вынудит поступать нао-

борот похоть. (38) Стало быть, так же бесполезно давать наставления,  не

устранив прежде все  преграждающее  наставленьям  путь,  как  бесполезно

класть у кого-нибудь на виду оружье и пододвигать его ближе, не  освобо-

див ему рук, чтобы за оружье взяться. Чтобы душа могла  пойти  навстречу

нашим наставленьям, ее следует освободить. (39) Представим себе  челове-

ка, поступающего как должно; но он не станет так поступать  постоянно  и

непременно, ибо не будет знать, почему так поступает. Что-то  получается

у него правильно либо случайно, либо по навыку, но в руках у него не бу-

дет мерила, которым бы он проверил свои поступки и поверил бы,  что  они

правильны. Кто порядочен случайно, тот не может обещать, что будет всег-

да таким же.

   (40) Далее, благодаря наставленьям ты, быть может, будешь делать  то,

что следует, - но делать все так, как следует, они тебя не научат, а  не

научив этому, не приведут и к добродетели. Я согласен, после вразумлений

ты сделаешь, что следует, - но этого мало; ведь хвалы заслуживает не сам

поступок, но то, как он совершен. (41) Что позорнее роскошного ужина, на

который тратится всадническое состояние? 10 Что больше заслуживает  цен-

зорской отметки, - особенно когда пир устраивают, как говорят наши кути-

лы, в честь себя самого и своего гения? Но бывало,  что  самым  скромным

людям во столько же сестерциев обходились вступительные пиры 11. Одно  и

то же, если делается ради обжорства, - позорно, если ради  чести,  -  не

навлекает упрека, ибо это уже не мотовство, а трата, освященная обычаем.

   (42) Когда Тиберию цезарю прислали краснобородку невероятных размеров

(почему бы мне не сообщить ее вес и не подзадорить наших обжор? -  гово-

рят, в ней было около четырех с половиною фунтов), тот приказал  отнести

ее на мясной рынок и добавил: "Ну, друзья, либо я во всем ошибаюсь, либо

эту рыбу купят Апиций или Публий Октавий 12". И эта его догадка исполни-

лась сверх всех ожиданий: оба стали тягаться за краснобородку, продавае-

мую цезарем, и победил Октавий, который, чтобы рыба не досталась Апицию,

купил ее за пять тысяч сестерциев, чем  стяжал  величайшую  славу  среди

своих. Платить такую цену было позорно только для Октавия,  -  тот,  кто

послал рыбу Тиберию (впрочем, я и его бы упрекнул), просто восхищен  был

предметом, достойным, по его мненью, лишь цезаря. (43) Этот сидит  подле

больного друга, - мы его одобряем: другой делает то же ради  наследства,

- он коршун, ожидающий падали. Одно и то же может  быть  и  позорным,  и

честным: важно, почему и как оно делается. Но все будет делаться честно,

если мы преданы одной лишь честности и считаем, что в делах человеческих

только то и благо, что из нее проистекает. Все остальное - благо лишь на

сей миг. (44) Такое убеждение должно прочно укорениться в нас на всю на-

шу жизнь; его я и называю основою. Каково будет убеждение, таковы  и  по

ступки, и помыслы, а каковы будут они, такова и жизнь. Кто хочет привес-

ти в должный порядок целое, тому мало убедить других в той или этой час-

ти. (45) Марк Брут 13 в книге, озаглавленной Пер'1 ха&^хомто-, дает мно-

жество наставлений и родителям, и детям, и братьям, - но никто не выпол-

нит их как должно, если не с чем будет соразмерять поступки. Так  поста-

вим перед собою цель - высшее благо, чтобы стремиться к ней изо всех сил

и иметь ее в виду в каждом деле, в каждом слове, - так  мореходы  должны

направлять свой путь по какой-нибудь звезде. (46)  Кто  живет  без  цели

впереди, тот всегда блуждает. А если  непременно  нужно  поставить  себе

цель, то становятся необходимы и основоположенья.  Я  думаю,  ты  согла-

сишься, что нет зрелища постыднее, чем колеблющийся, нерешительный, роб-

кий человек, пугливо отдергивающий ногу. Но мы окажемся такими во всяком

деле, если не избавимся от всего, что сковывает и удерживает нам душу  и

не дает вложить в него всего себя.

   (47) Есть обычай давать наставленья, как следует чтить богов. Мы зап-

рещаем зажигать им светильники по субботам, - ведь и боги не нуждаются в

освещенье, и людям нет никакой радости от копоти. Мы возбраняем являться

с утренними приветствиями и сидеть перед  дверьми  храмов:  таким  угож-

деньем подкупают людское тщеславие, бога чтит тот, кто его познал. Мы не

велим приносить Юпитеру простыни и скребницы, держать зеркало перед Юно-

ной, - богу не нужны прислужники 14 Почему? Да потому что он сам  служит

роду человеческому, везде и всякому готовый помочь. (48)  Пусть  человек

выслушал, какую меру надо соблюдать в жертвоприношеньях, как  необходимо

бежать прочь от докучных суеверий, - все равно он далеко не пойдет, если

как должно не постигнет умом, каков есть бог - всем владеющий, все  нис-

посылающий, безвозмездно -благодетельствующий. В  чем  причина  божеских

благодеяний? В природе богов. (49) Заблуждается думающий, будто  они  не

хотят вредить: они и не могут. Невозможно ни им причинить, ни от них по-

терпеть урон: ведь ущерб, который нам наносят и который наносим мы, свя-

заны. Кого высокая и прекрасная природа избавила от угроз,  тем  она  не

дала и грозить другим. (50) Начало почитания богов - вера в  них;  затем

следует признать за ними и величье, и благость, без которой нет величия,

знать, что это они правят миром, они  устрояют  своею  силой  вселенную,

опекают род человеческий, заботясь иногда и об отдельных людях. Они и не

причиняют зла, и не испытывают; впрочем, некоторых они и  наказывают,  и

обуздывают, и налагают кару, посылая ее порою и под видом  блага  Хочешь

умилостивить богов? Будь благ! Кто им подражает, тот чтит их достаточно!

   (51) Но вот другой вопрос, - как обращаться с людьми? Что нам делать?

Какие давать наставленья? Чтобы щадили человеческую кровь? Какая это ма-

лость, - не вредить тем, кому должно приносить пользу! Великая, конечно,

слава для человека - быть милосердным к  другому  человеку!  Поучать  ли

нам, что тонущему надо протянуть руку, заблудившемуся - указать  дорогу,

с голодным - поделиться хлебом? Когда я кончу перечислять все, что  сле-

дует делать и чего избегать? Ведь я могу преподать одно короткое правило

о том, в чем человеческий долг: (52) "Все, что ты видишь, в чем заключе-

но и божественное и человеческое, - едино: мы - только  члены  огромного

тела. Природа, из одного и того же нас сотворившая и к одному предназна-

чившая, родила нас братьями. Она вложила в нас взаимную любовь,  сделала

нас общительными, она установила, что правильно и справедливо, и  по  ее

установлению несчастнее приносящий зло, чем претерпевающий, по ее  веле-

нию должна быть протянута рука помощи. (53) Пусть будет у нас и в  серд-

це, и на устах этот стих:

   Коль скоро сам я человек, то думаю,

   Что мне ничто не чуждо человеческое.15

   Запомним: мы родились, чтобы жить вместе. И сообщество  наше  подобно

своду, который потому и держится, что камни не дают друг другу упасть".

   (54) Сказав о богах и людях, посмотрим, как надо обращаться с вещами.

Мы бросали бы наставленья на ветер, не наставив  предварительно,  каковы

должны быть наши мнения о каждом предмете: о бедности и о  богатстве,  о

славе и о поношенье, о родине и об изгнании. Оценим все по  отдельности,

отбросив прочь общие толки, и доищемся, что это такое, а не как  называ-

ется.

   (55) Перейдем теперь к добродетелям. Иной станет  поучать,  чтобы  мы

высоко ценили разумность, учились храбрости, любили воздержность и, если

это возможно, больше всего прилежали душой справедливости. Но он  ничего

не добьется, если мы не знаем, что такое добродетель, одна  ли  она  или

есть их множество, существуют ли они раздельно или  неразрывно  связаны,

обладает ли обладающий одною и всеми остальными, различаются  ли  они  и

чем. (56) Ремесленнику нет надобности исследовать свое ремесло, где  его

начало и каково примененье, так же как и миму -  искусство  танца.  Если

такие искусства знают сами себя, этого довольно 16, так как они не охва-

тывают жизнь целиком. Добродетель есть знание и себя самой, и других ве-

щей. Нужно выучить в ней все, чтобы выучиться ей. (57) Поступок не будет

правильным без правильного намеренья, которым поступок и порождается.  И

опять-таки намеренье не будет правильным без правильного строя души, ко-

торым и порождается намеренье. А строй души не будет наилучшим, если она

не постигнет законов всей жизни, не определит, как нужно судить о каждой

вещи, и не сведет ее к тому, что она есть поистине.  Спокойствие  доста-

нется на долю только тем, кто пришел к незыблемым и твердым сужденьям, а

остальные то и дело вновь берутся за прежнее, с чем покончили, и так ме-

чутся между отказом и желанием. (58) А причина метаний - в том, что  для

руководимых самым ненадежным вожатым, молвою, ничто не ясно. Если хочешь

всегда хотеть одного и того же, надо хотеть истинного. Но до  истины  не

дойти, не зная основоположений: они заключают в себе всю жизнь. Благо  и

зло, честное и постыдное, благочестивое и нечестивое, добродетели и при-

ложение добродетелей, обладание вещами удобными,  доброе  имя  и  досто-

инство, здоровье, сила, красота, острота чувств - все это требует  оцен-

щика. Пусть нам будет позволено знать, что по какой цене следует занести

в список. (59) Ведь ты заблуждаешься: многое кажется  тебе  дороже,  чем

оно есть; то, что считается у нас самым важным, - богатство,  милость  и

власть - не стоят и сестерция: вот как ты заблуждаешься! Но  тебе  этого

не узнать, если ты не разберешься в том законе, по которому  такие  вещи

сравниваются и оцениваются. Как листья не могут жить сами по себе, -  им

нужна ветка, чтобы на ней держаться и пить из нее сок, - так и наставле-

ния, если они одни, вянут: им нужно прирасти к учению.

   (60) И потом те, кто отбрасывает основоположенья,  не  понимают,  что

этим самым укрепляют их. Что они говорят? Для  объяснения  жизни  хватит

наставлений, и лишними будут основоположенья мудрости, то есть  догматы.

Но и то, что они говорят, есть догмат, - так же как я, если  бы  сказал,

что нужно отказаться от наставлений, ибо они излишни, и обратить все на-

ше усердие на одни только основоположенья, давал бы наставленье, утверж-

дая, будто о наставленьях незачем и думать! (61) В философии одно требу-

ет увещаний, другое, и к тому же многое, - доказательств: это то, что не

лежит на поверхности и едва может быть обнаружено благодаря  величайшему

прилежанию и тонкости. Но если необходимы доказательства,  необходимы  и

основоположенья, потому что в них истина подкреплена доводами. Есть вещи

явные, есть темные. Явные - те, которые постигаются чувствами и памятью,

темные - те, что им недоступны. Разум же  не  довольствуется  очевидным,

большая и прекраснейшая его часть занята тайным. Тайное требует  доказа-

тельства, - но без основоположений доказывать нельзя; значит,  основопо-

ложенья необходимы. (62) Что делает воззрение всеобщим, то же самое  де-

лает его и совершенным: это - твердая убежденность, и если без нее все в

душе плавает, то необходимы основоположенья,  дающие  душам  непоколеби-

мость суждений. (63) Наконец, если мы поучаем кого-нибудь  относиться  к

другу как к самому себе, верить, что враг может стать другом,  стараться

первому внушить любовь, а во втором утишить  ненависть,  мы  прибавляем:

"Это справедливо и честно". Но в честности и справедливости и заключает-

ся смысл наших основоположений; значит, они необходимы, если ни той,  ни

другой без них нет.

   (64) Нужно сочетать основоположенья и наставленья: ведь и  ветви  без

корня бесполезны, и корни получают помощь от того,  что  ими  порождено.

Чем полезны нам руки, нельзя не знать, - они помогают нам явно; а  серд-

це, благодаря которому руки живут и действуют,  которое  приводит  их  в

движение, - сердце прячется. То же самое могу сказать  я  и  о  -настав-

леньях: они на виду, тогда как основоположенья мудрости скрыты. Как  ве-

личайшие святыни таинств известны только посвященным, так и в  философии

тайны ее священнодействий открыты только для взора избранных и  допущен-

ных, а наставленья и прочее в этом роде известно и непосвященным.

   (65) Посидоний считает необходимым не только "наставительство"  (вос-

пользуемся его словом и мы), но и ободренье, утешенье, убежденье. К  ним

он прибавляет изыскание причин - этиологию (не вижу, почему бы и нам  не

сказать так, если грамматики, стражи латинского языка,  употребляют  это

название). По его словам, полезно будет и описание каждой добродетели, -

его Посидоний именует "отологией", а другие - "характеристикой", так как

оно выделяет приметы каждой добродетели и порока, по которым можно  раз-

личить сходные между собою. (66) Суть у этого дела та же, что у  настав-

лений. Ведь наставник говорит: "Делай так-то, если хочешь быть  воздерж-

ным", - а описывающий: "Воздержан тот, кто делает то-то, а того-то  гну-

шается". - Ты спросишь, в чем разница? - Один дает наставленья к  добро-

детели, другой приводит образец. Должен признаться, что такие описания и

(воспользуюсь словечком откупщиков) "образчики" небесполезны:  предложим

достойный хвалы пример, - найдется и подражатель. (67) Разве, по-твоему,

бесполезно назвать приметы, по которым  ты  узнаешь  благородного  коня,

чтобы не ошибиться при покупке и не тратить  труда,  объезжая  ленивого?

Так насколько полезнее знать признаки величия духа, которые можно  пере-

нять у другого!

   (68) Прежде всего, на лугу племенных кровен жеребенок

   Шествует выше других и мягко ноги сгибает.

   Первым бежит по дороге, в поток бросается бурный,

   И не боится шаги мосту неизвестному вверить.

   Шумов пустых не пугается он; горда его шея,

   Морда точеная, круп налитой и подтянуто брюхо,

   Великолепная грудь мускулиста. .. ...

   Едва прогремит издалека оружье,

   Конь уже рвется вперед, трепещет, ушами поводит,

   Ржет и, наполнясь огнем, ноздрями его выдыхает.17

   (69) Хоть наш Вергилий ведет речь о другом, описал он отважного мужа:

я бы иного изображения великого мужа и не дал. Пусть мне  надо  было  бы

нарисовать Катона, бестрепетного среди грохота гражданских распрей, пер-

вым нападающего на придвинувшиеся уже к Альпам отряды, идущего навстречу

гражданской войне: я не приписал бы ему ни иного выраженья лица, ни иной

осанки. (70) Никто не мог шествовать выше того, кто  поднялся  и  против

Цезаря, и против Помпея, и когда одни становились приверженцами  цезари-

анских сил, другие - помпеянских, бросал вызов и тем и другим,  доказав,

что и у республики остались сторонники. Разве что о  Катоне  мало  будет

сказать:

   Шумов пустых не пугается он...

   Почему? Да потому что он не пугался и подлинного близкого шума, когда

поднял свободный голос против  десяти  легионов  и  галльских  вспомога-

тельных отрядов и варварских сил, перемешанных с римскими, когда убеждал

республику не терять мужества и на все решиться ради свободы, ибо  чест-

нее ей пропасть, чем пойти в рабство! (71)  Сколько  в  нем  силы  духа,

сколько  уверенности  среди  общего  трепета!  Ведь  ему   понятно:   он

единственный, о чьей свободе речь не идет; вопрос не в том, быть ли  Ка-

тону свободным, а в том, жить ли ему среди свободных. Оттого и презренье

к мечам и угрозам. Восхищаясь необоримой стойкостью мужа, не дрогнувшего

среди общего крушенья, нельзя не сказать:

   Великолепная грудь!

   (72) Полезно не только говорить, какими бывают мужи добра, и  нарисо-

вать их облик и черты, но и рассказывать, какими они  были,  и  показать

последнюю, самую отважную рану Катона, через которую  свобода  испустила

дух, показать мудрость Лелия и его единодушие со  Сципионом,  прекрасные

деянья другого Катона дома и на войне, Тубероновы  деревянные  козлы  на

пиру, что он дал народу 18, и козьи шкуры вместо покрывал, и перед  свя-

тилищем Юпитера - выставленную для пирующих глиняную посуду. Что  сделал

Туберон, как не освятил бедность на Капитолии? Пусть я не знал бы других

его деяний, позволяющих поставить его в ряд с Катонами, - неужели мы  не

поверили бы одному этому? То был не пир, а суд над нравами. (73) О, нас-

колько же люди, жадные до славы, не ведают, что она есть и как ее  доби-

ваться! В тот день римский народ видел утварь многих,  но  восхищен  был

утварью одного. Золото и серебро всех других было изломано и тысячекрат-

но переплавлено, а Туберонова глина будет цела во все века. Будь здоров.

   Письмо XCVI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) А ты все-таки на что-то сердишься или жалуешься и  не  понимаешь,

что во всем этом плохо одно: твое негодованье и жалобы. Если ты спросишь

меня, то я думаю, что у человека нет никаких  несчастий,  кроме  одного:

если он хоть что-то в природе считает несчастьем. Я стану несносен само-

му себе в тот день, когда не смогу чего-нибудь вынести. Я хвораю? Такова

доля человека! Перемерла челядь? задавили долги? стал оседать дом? мучат

убытки, раны, труды, тревоги? Обычное дело! Мало того:  неизбежное.  (2)

Все это предопределено, а не случайно. Если ты хоть немного мне  веришь,

я открою тебе самые сокровенные мои чувства: ко всему, что кажется враж-

дебным и тягостным, я отношусь так: богу я не повинуюсь, а соглашаюсь  с

ним и следую за ним не по необходимости, а от всей души. Что бы со  мной

ни случилось, ничего я не приму с печальным или злым лицом. Нет  налога,

который я платил бы против воли. А все то, над чем мы стонем, чему  ужа-

саемся, есть лишь налог на жизнь. Так что, мой Луцилий, и не надейся,  и

не старайся получить от него освобожденье. (3) Тебя  беспокоила  боль  в

мочевом пузыре, письма пришли не слишком приятные, одолели  непрестанные

убытки; подойду еще ближе: ты боялся за свою жизнь. Так разве ты,  когда

желал себе дожить до старости, не знал, что желаешь и всего  этого?  Это

все неизбежно в долгой жизни, как в долгой дороге неизбежны  и  пыль,  и

грязь, и дожди. - (4) "Я хотел жить, но так, чтобы быть  избавленным  от

всего неприятного". - Такие по-женски расслабленные речи мужу не приста-

ли! Посмотри сам, как ты примешь такое мое пожелание, -  а  я  произношу

его не только от чистого сердца, но и с твердостью  сердца:  да  избавят

тебя все боги и богини от постоянных ласк фортуны! (5) Спроси сам  себя:

если бы кто из богов дал тебе власть выбирать, где захотел бы ты жить, -

в обжорном ряду или в лагере? А ведь жить, Луцилий, значит нести военную

службу. И кто не знает покоя, кто идет вверх и вниз по  трудным  кручам,

кто совершает опаснейшие вылазки, - те храбрые мужи, первые в  стане,  а

те, кого нежит постыдный покой, покуда другие трудятся,  -  те  голубки,

позором избавленные от опасности. Будь здоров.

   Письмо XCVII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты ошибаешься, Луцилий, если думаешь, будто только наш век  пови-

нен в таких пороках, как страсть к роскоши, пренебрежение добрыми нрава-

ми и все прочее, в чем каждый упрекает свое столетье. Это  свойства  лю-

дей, а не времен: ни один век от вины не свободен. А если ты начнешь из-

мерять распущенность каждого, то, стыдно сказать, никогда не грешили так

открыто, как на глазах у Катона. (2) Некоторые думают, будто деньги были

заплачены в том суде, где Клодий обвинялся в тайном блуде с женою Цезаря

и в осквернении таинств жертвоприношения1, совершаемого, как принято го-

ворить, от лица народа, видеть которое всякому мужчине возбраняется  так

строго, что даже  нарисованных  животных-самцов  чем-нибудь  прикрывают.

Верно, судьи получили и деньги, но вдобавок (и это куда позорнее  денеж-

ной сделки!) - возможность поблудить на закуску с замужними женщинами  и

подростками из знатных семей.

   (3) В самом преступленье было меньше греха, чем в его оправдании. Об-

виненный в прелюбодеянье поделился тем, в чем был  обвинен,  и  перестал

беспокоиться о своем благополучии, лишь когда уподобил себе своих судей.

И это в суде, где сам Катон если и не заседал,  то  давал  показания!  Я

приведу слова Цицерона, так как поверить в это невозможно2:

   (4) "Он пригласил к себе, пообещал, поручился, роздал. Вот уж, благие

боги, гнусное дело! Как самую дорогую мзду кое-кто из судей получил ночи

с некоторыми женщинами и свиданья с некоторыми  подростками  из  знатных

семей". - (5) Не ко времени сетовать из-за денег, когда главное  надбав-

ка! - "Хочешь жену этого сурового мужа? Получай! Хочешь супругу того бо-

гача? И ее доставлю тебе в постель! Не захочешь блудить  -  считай  меня

виновным. И та красавица, которую ты хочешь, придет к  тебе,  и  ночь  с

этим я обещаю тебе безотлагательно: обещанье будет выполнено еще до сро-

ка вынесения приговора". - Раздаривать прелюбо деянья хуже,  чем  совер-

шать их: ведь не по доброй воле шли на них матери семейств. (6) Эти Кло-

диевы судьи требовали от сената охраны, необходимой им только  в  случае

обвинительного приговора, - и получили ее. А Катул остроумно  сказал  им

на это, после оправдания подсудимого:

   "Зачем вы добиваетесь охраны? Чтобы у вас деньги не отняли?" Но среди

этих шуточек ушел безнаказанно тот, кто до суда был блудодеем, на суде -

сводником, кто от наказанья избавился еще гнуснее, чем заслужил его. (7)

Бывают ли, по-твоему, нравы развращеннее, если ни  священно-действо,  ни

суд - не преграда для похоти, если на чрезвычайном следствии, устроенном

по постановлению сената, совершается преступленье тяжелее расследуемого?

Расследовали, может ли кто остаться цел после  прелюбодеянья;  выяснили,

что без прелюбодеянья нельзя остаться целым. (8) И это совершалось рядом

с Помпеем и Цезарем, рядом с Цицероном и Катоном, - тем Катоном, в  чьем

присутствии народ не позволил себе даже потребовать обычной на  Флоралии

забавы: чтобы шлюхи сбросили платье3. Или, по-твоему, люди  на  зрелищах

были тогда строже, чем в суде? Такие дела и делаются и делались, и  рас-

пущенность в городах временами шла на убыль благодаря строгости и  стра-

ху, но никогда - сама по себе. (9) Поэтому напрасно ты думаешь, что лишь

теперь похоти дано больше всего воли, а законам -  меньше  всего.  Нынче

молодежь куда скромнее, чем когда обвиняемый  отпирался  перед  судьями,

отрицая прелюбодеянье, а судьи перед обвиняемым сознавались в нем, когда

блудили по причине предстоящего суда, когда Клодий, угождая теми же  по-

роками, в которых провинился, сводничал во время самого  слушанья  дела.

Кто поверит, что ожидавший приговора  за  одно  прелюбодеянье  откупился

многими!

   (10) Всякий век рождает Клодиев, не всякий - Катонов. Мы падки на все

скверное, потому что тут непременно найдутся и вожатый и спутник,  да  и

без вожатого, без спутника дело пойдет: дорога к порокам  ведет  не  под

уклон, а под откос. И вот что многих делает неисправимыми: во  всех  ис-

кусствах для тех, кто ими занимается, погрешности постыдны и для сделав-

шего промах вредны, а в жизни грехи сладки. (11)  Не  радуется  кормчий,

если корабль перевернется; не радуется оратор, если  по  вине  защитника

подсудимый проиграет дело; не радуется врач, когда хоронят  больного;  а

вот преступленье против себя для всех приятно. Тот  радуется  прелюбоде-

янью, на которое раззадорила его трудность дела; этот радуется обману  и

краже; и никто не разочаруется в злых делах, пока не разочаруется  в  их

удаче. Все это происходит от дурной привычки. (12) Можешь убедиться сам.

что в душах, даже далеко зашедших во зле, остается ощущенье добра, и они

не то что не ведают позора, но пренебрегают им:  ведь  все  прячут  свои

грехи и, пусть даже все сойдет счастливо, пользуются плодами, а само де-

ло скрывают. Только чистая совесть хочет выйти и встать на  виду;  злон-

равью и во тьме страшно. (13) По-моему, остроумно сказал Эпикур:  "Может

случиться, что злодей скроется, но чтоб он был в этом  уверен,  быть  не

может". Или же, если. по-твоему, так можно сделать понятнее  смысл  ска-

занного: провинившемуся мало пользы скрыться, потому что  у  него,  даже

если будет в этом удача, уверенности в удаче не будет. Так оно  и  есть!

Злодеянья могут быть безнаказанны, но не безмятежны. (14) Если  так  ис-

толковать эти слова, они, я думаю, не противоречат нашему ученью.  Поче-

му? Потому что первое и наибольшее наказанье за грех - в самом грехе,  и

ни одно злодейство, пусть даже фортуна осыплет его своими дарами,  пусть

охраняет его и опекает, не бывает безнаказанным, так как  кара  за  зло-

действо - в нем самом. Но и другие кары преследуют его и настигают: пос-

тоянный страх, боязнь всего, неверие в свою безопасность. С чего бы  мне

освобождать злонравие от этой кары? Почему не оставить его в  постоянной

тревоге? (15) Нам не следует соглашаться с Эпикуром, когда  он  говорит,

что нет справедливого по природе, и преступлений нужно избегать, так как

нельзя избежать страха. Но с ним следует согласиться в том, что злые де-

ла бичует совесть, что величайшая пытка для злодея - вечно  терзающее  и

мучащее его беспокойство, не позволяющее поверить поручителям его  безо-

пасности. Но ведь если никто и в безопасности не может не бояться, - это

и есть, Эпикур, доказательство того, что именно природа  заставляет  нас

отшатываться от преступлений. Многих фортуна освободила от кары, но  ни-

кого - от страха. (16) Почему так? Не потому ли, что в нас вложено  отв-

ращенье ко всему осуждаемому природой? Из-за того даже скрывшийся не ве-

рит в возможность скрываться, что его уличает и обличает перед самим со-

бою совесть. Плохо было бы наше дело, если бы многие злодеяния ускольза-

ли от мстящего закона и предписанной кары - и не приходилось  бы  тотчас

же за них платиться тяжким наказаньем, налагаемым природой, которая  за-

меняет пытку страхом. Будь здоров.

   Письмо ХСVIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Никогда не считай счастливцем того, кто зависит от счастья!  Если

он радуется пришедшему извне, то выбирает хрупкую опору: пришлая радость

уйдет. Только рожденное из самого себя надежно и прочно,  оно  растет  и

остается с нами до конца; а прочее, чем восхищается толпа, -  это  благо

на день. - Так что же, невозможно ни пользоваться им, ни наслаждаться? -

Можно, кто спорит? - но так, чтобы оно зависело от нас, а не мы от него.

(2) Все причастное фортуне и плодоносно, и приятно,  если  владеющий  им

владеет и собою, не попав под власть своего достоянья. Поэтому, Луцилий,

ошибаются полагающие, будто фортуна может послать  нам  хоть  что-нибудь

хорошее или дурное: от нее - только поводы ко благу или ко  злу,  начала

тех вещей, которым мы сами даем хороший  или  дурной  исход.  Ведь  душа

сильнее фортуны: это она ведет все туда или сюда, она делает свою  жизнь

блаженной или несчастной. (3) Душа дурная все оборачивает к худшему, да-

же то, что при ходит под видом наилучшего. Душа прямая  и  чуждая  порчи

исправляет зловредность фортуны и знанием смягчает с трудом  переносимые

тяготы; все приятное она встречает скромно и с благодарностью, все  неп-

риятное - мужественно и со стойкостью.  Пусть  человек  будет  разумным,

пусть все делает по зрелом размышленье, пусть не берется ни за что непо-

сильное. - не получит он этого полного, избавленного от всех угроз  бла-

га, если не будет заведомо спокоен перед неведомым.  (4)  Взгляни  прис-

тально хоть "а других (ведь о чужом мы судим свободнее), хоть  на  себя,

отбросив пристрастие, - и ты почувствуешь и признаешь: ни одна  из  этих

желанных и высоко ценимых вещей не будет на пользу, если  ты  не  воору-

жишься против непостоянства случая и всего того, что от случая  зависит,

если среди утрат не будешь повторять часто и не сетуя: "Боги иначе суди-

ли"'. (5) Или даже - чтобы мне сделать  этот  стих  еще  мужественнее  и

справедливее, чтобы ты мог лучше поддержать им  душу,  -  тверди  каждый

раз, когда что-нибудь произойдет вопреки твоим  ожиданьям:  "Боги  лучше

судили". Кто так настроен, с тем ничего не случится.  А  настроится  так

только тот, кто задумается об изменчивости человеческих дел прежде,  чем

почувствует ее силу, кто, имея и детей, и жену, и богатство, знает,  что

все это не будет непременно и всегда при нем, и  не  станет  несчастным,

если перестанет ими владеть. (6) Всегда в смятении душа, что  тревожится

за будущее, и до всех несчастий несчастен тот, кто заботится, чтобы все,

чем он наслаждается, до конца осталось при нем. Ни на час  он  не  будет

спокоен и в ожидании будущего потеряет  нынешнее,  чем  мог  бы  наслаж-

даться. Ведь что жалеть о потерянной вещи 2, что бояться ее  потерять  -

одно и то же.

   Это не значит, что я проповедую тебе беспечность. (7) Что страшно, то

старайся отклонить; что рассудок может предвидеть, то  старайся  предви-

деть; что грозит тебе ударом, старайся заметить  и  предотвратить,прежде

чем оно случится. В этом тебе немало  поможет  спокойная  уверенность  и

дух, закаленный и ко всему выносливый. Тот может  оградить  себя  против

фортуны, кто способен перенести все, что она пошлет;  во  всяком  случае

спокойный дух ей не привести в смятение. Есть ли что более жалкое и глу-

пое, чем бояться заранее? Что за  безумье  -  предвосхищать  собственные

несчастья? (8) Я хочу подытожить вкратце то, что думаю, и  описать  тебе

людей, что сами себе не дают покоя, сами себе в тягость: они так же нес-

тойки в беде, как и до нее. Кто страдает раньше, чем нужно, тот страдает

больше, чем нужно. Одна и та же слабость не дает ему ни  правильно  оце-

нить боль, ни ждать ее. Одно и то же незнанье меры велит ему  воображать

свое счастье вечным, а свое достоянье не только не убывающим. но  и  все

возрастающим, и сулить себе неизменность всех случайных преимуществ, за-

быв о том маховом колесе, которое переворачивает все  человеческое.  (9)

Потому-то кажутся мне замечательными слова Метродора в том  письме,  где

он обращается к сестре, потерявшей  сына  -  юношу  высокого  дарования:

"Всякое благо смертных смертно!" Он говорит о тех благах,  которые  всех

манят, потому что подлинные блага - мудрость и добродетель - не умирают,

они неизменны и постоянны. В уделе смертного только они бессмертны. (10)

Впрочем, люди так бесстыдны, до того забывают, куда они идут, куда  вле-

чет их каждый день, что, обреченные  однажды  потерять  все,  удивляются

всякой потере. То, на чем ты пишешься хозяином, при тебе,  но  не  твое:

кто сам непрочен, у того нет ничего прочного, кто сам хрупок, у того нет

ничего вечного и непобедимого. Гибнуть и терять одинаково неизбежно,  и,

поняв это, мы найдем утешенье и спокойно будем терять теряемое  неизбеж-

но.

   (11) Но в чем же нам найти помощь против этих потерь?  В  том,  чтобы

хранить утраченное в памяти, не допускать, чтобы вместе с  ним  канул  и

тот плод, который оно нам принесло. Чем мы владеем, то можно отнять; чем

мы владели, того не отнимешь. Верх неблагодарности - не чувствовать себя

обязанным за то, что однажды получил, хотя потом и утратил. Случай отни-

мает вещь, но оставляет плоды обладанья ею, которые мы теряем сами, воп-

реки справедливости сожалея об отнятом.

   (12) Скажи себе: "Из того, что кажется страшным, все  можно  одолеть.

Многие побеждали что-нибудь одно: Муций - огонь, Регул - крест, Сократ -

яд, Рутилий - ссылку, Катон - смерть от меча; и мы что-нибудь  да  побе-

дим! (13) Опять-таки многие презрели то, что  видимостью  счастья  манит

толпу. Фабриций3, будучи полководцем, отверг богатства, будучи цензором,

осудил их. Туберон счел бедность достойной и себя, и  Капитолия,  когда,

расставив на всенародном пиру глиняную посуду, показал, как человек дол-

жен довольствоваться тем, что и богам годится. Отец Секстий отказался от

почетных должностей: рожденный, чтобы править государством, он не принял

от божественного Юлия тоги с широкой каймой, ибо понимал: все, что дано,

может быть отнято. Так поступим и мы хоть в чем-нибудь мужественно!  По-

падем и мы в число примеров! (14) Отчего мы слабеем? Отчего  теряем  на-

дежду? Что могло случиться прежде, то может и сейчас. Только очистим ду-

шу и будем следовать природе, потому что отступивший от нее обречен  же-

ланьям, страху и рабству у вещей случайных. Можно еще вернуться на  пра-

вильный путь, можно все  восстановить.  Сделаем  это,  чтобы  переносить

боль, когда она охватит тело, и сказать фортуне: ты имеешь дело с мужчи-

ной; хочешь победить - поищи другого! 4"

   (15) Такими или подобными речами утишается боль язвы, - хоть я и  же-

лаю ему, чтобы она облегчилась, или была излечена, или хотя бы  осталась

такою же и старела с ним. Впрочем, за него я  спокоен;  это  нам  грозит

урон, у нас будет отнят замечательный старик. Сам он уже сыт  жизнью,  а

если и желает ее продленья, то не ради себя, а ради тех, кому  он  поле-

зен. Так что, оставаясь жить, он являет свою щедрость.  (16)  Другой  бы

положил конец этим мукам, а он считает одинаково постыдным бежать  и  от

смерти, и от жизни. - "Так что же, если обстоятельства его убедят,  неу-

жели он не уйдет?" - А почему ему не уйти, если никто уже не сможет при-

бегнуть к нему? если ему не о чем будет заботиться,  кроме  своей  боли?

(17) Вот что значит, Луцилий, учиться философии у жизни,  упражняться  в

ней, видя перед собою истинный пример: разумного человека, его  мужество

перед лицом подступающей смерти, среди гнетущих болей. Кто  делает,  как

должно, у того и учись, как должно делать. До сих пор мы приводили дово-

ды: может ли  кто-нибудь  противиться  боли,  сломит  ли  приближающаяся

смерть даже великие души. (18) Но к чему слова? Взглянем воочию! Ему  не

смерть дает мужество сопротивляться боли  и  не  боль  -  сопротивляться

смерти. Он противится и той, и другой,  полагаясь  только  на  себя.  Он

страдает терпеливо не в надежде смерти и с охотой умирает не потому, что

ему невтерпеж страданья. Страданья он терпит, смерти ждет. Будь здоров.

   Письмо XCIX

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я посылаю тебе письмо, которое написал Маруллу, когда он  потерял

младенца-сына и, по слухам, обнаружил при этом слабость. В письме я отс-

тупил от своего обыкновенья и не счел нужным мягко говорить с  тем,  кто

заслуживает скорее порицанья, чем утешенья. Удрученному и тяжко  .ранен-

ному, если он плохо переносит боль, нужно дать немного воли: пусть  пре-

сытится или, по крайней мере, даст выход первому порыву. А те,  кто  на-

рочно взялись горевать, должны быть немедленно  наказаны:  пусть  знают,

что и слезы можно лить по-глупому.

   (2) Ты ждешь утешений? Так получай упреки! Вот какую слабость ты  об-

наружил, когда умер сын! А что бы ты делал, потеряв друга? Умер сын, чье

будущее неясно, совсем крохотный; загублен самый короткий  век.  (3)  Мы

ищем причин для страданья и хотим сетовать на судьбу даже  неоправданно,

когда она не дает нам повода к справедливым жалобам.  А  ведь  мне  уже,

клянусь, казалось, что тебе хватит мужества противостоять и  большим,  а

не то что этим призрачным бедам, от которых люди стонут только  по  обы-

чаю. Даже потеряв друга - а это для нас самый тяжкий урон! -  ты  должен

заставить себя больше радоваться тому, что у тебя был друг, чем горевать

об утрате. (4) Но большинство людей не считает, сколько  им  было  дано,

сколько они успели порадоваться. И в этом, помимо прочего, дурная сторо-

на такого горя: оно не только неуместно, но и неблагодарно. Значит,  был

у тебя друг, - и все пропало даром? Столько лет общей жизни и  единодуш-

ного товарищества во всех занятиях ничего не дали? Вместе  с  другом  ты

хоронишь и дружбу? Что же ты горюешь, потеряв его, если тебе мало пользы

от того, что он был? Поверь мне: пусть случай отнимет тех, кого мы люби-

ли, - немалая часть их существа остается с нами. То время,  что  прошло,

наше; что было, то теперь в самом надежном месте. (5) Располагая на  бу-

дущее, мы не ведаем благодарности за уже полученное, - как  будто  буду-

щее, если только оно наступит, не перейдет очень скоро  в  прошлое.  Кто

радуется только настоящему, тот слишком сужает пределы  обладанья  всеми

вещами, нет, и прошлое, и будущее тешат нас, одно - ожиданием,  чей  ис-

ход, однако, неведом, ибо оно может не сбыться, другое -  воспоминанием,

которого не может не остаться. Что" за безумие - упускать  самое  надеж-

ное? Успокоимся на том, что мы уже успели зачерпнуть, - если  только  мы

не будем черпать дырявой душой, из которой все выливается.

   (6) Есть бесчисленные примеры того, как люди без слез хоронили детей,

умерших молодыми, как шли от костра в сенат или  возвращались  к  другой

общественной обязанности, как сразу принимались за дела.  И  ненапрасно:

ведь, во-первых, скорбеть излишне, если скорбью ничему  не  поможешь,  и

во-вторых, несправедливо сетовать на то,  что  с  одним  случилось,  ос-

тальных ожидает. И еще, глупо вопить в тоске, если разрыв между  тоскую-

щим и утраченным ничтожен: мы должны быть спокойнее хотя бы потому,  что

сами идем вслед за теми, кого потеряли. (7) Взгляни" как скоротечно вре-

мя, подумай, как коротко ристалище, по которому  мы  бежим  так  быстро;

посмотри на весь человеческий род, единым сонмом,. с самыми малыми  про-

межутками, - хоть порой они и кажутся большими, - поспешающий  к  одному

концу; тот, кого ты считаешь погибшим, только  предшествовал  тебе.  Так

есть ли большее безумие, чем оплакивать того, кто раньше прошел  дорогу,

которую и тебе предстоит измерить? Разве плачут над тем, про что извест-

но заранее, что оно случится? А кто не думал о предстоящей каждому чело-

веку смерти, тот обманывал себя. (8) Разве плачут над тем,  о  чем  сами

говорили: оно произойдет непременно? Сетующий на чью-нибудь смерть сету-

ет на то, что умерший был человеком. Все мы связаны  общим  уделом:  кто

родился, тому предстоит умереть. (9) Сроки разные, исход  один.  Рассто-

янье между первым и последним днем изменчиво и неведомо; если мерить его

тяготами пути, оно велико даже у ребенка, если скоростью - коротко  даже

у старца. Все ненадежно и обманчиво, все изменчиво как погода.  Все  не-

сется стремглав и, по веленью фортуны, превращается в  нечто  противопо-

ложное, и в таком коловращении человеческих дел нет ничего  заранее  из-

вестного, кроме смерти. И однако все жалуются на то единственное, в  чем

никто еще не обманулся.

   - "Но он умер ребенком!" - Не буду говорить о том, что отжившему свое

лучше, перейду к другому: намного ли состарившийся взял верх над младен-

цем? (10) Представь себе безграничность глубин времени и  охвати  мыслью

весь мир, потом сравни с этой безмерностью то, что именуется  человечес-

ким веком, - и ты увидишь, как ничтожен отрезок, которого мы желаем, ко-

торый стремимся продлить. А сколько занимают в нем слезы  тревоги?  (11)

Сколько занимает смерть, желанная прежде, чем придет?  Сколько  занимает

нездоровье, сколько страх, сколько годы младенчества и годы, прожитые  в

невежестве и без пользы? Половину срока  мы  спим.  Прибавь  еще  труды,

скорби, опасности, - и ты поймешь, что за самый долгий век времени  жить

остается очень мало. (12) Кто же согласится с тобою, что не лучше  тому,

кому позволено скоро вернуться и закончить путь еще до усталости?  Жизнь

есть не благо и не зло, а только вместилище блага и зла.  Так  что  твой

сын ничего не потерял, кроме жребия, ко торый верней выпал бы не  в  его

пользу. Он мог бы стать человеком скромным и  разумным,  возможно,  твоя

забота создала бы из него и что-нибудь получше, но  также  (и  опасаться

этого есть больше причин) мог он сделаться подобным большинству.  (  13)

Взгляни на юношей, которых мотовство вытолкнуло из знатных домов на аре-

ну; взгляни на тех дважды бесстыдных, что и сами развратничают, и служат

чужому разврату, и у которых ни дня не проходит без пьянства, ни дня без

какой-нибудь крупной мерзости, - и тебе станет ясно, что  опасаться  тут

можно скорее, чем надеяться. Так что нечего тебе выискивать  поводы  для

скорби и негодованьем раздувать мелкие неприятности. (14)  Я  не  увещаю

тебя собраться с силами и выпрямиться: ведь я не столь  плохого  о  тебе

мнения, чтобы думать, будто против такого случая тебе нужно призвать всю

твою доблесть. Знай, это не боль, а укол, - боль из него делаешь ты сам.

Велики, без сомненья, успехи философии, если твой мужественный дух  тос-

кует по мальчике, покуда более знакомом кормилице, нежели отцу!

   (15) Неужели я призываю тебя к  бесчувственности,  требую,  чтобы  во

время похорон ты не изменился в лице, не допускаю, чтобы у тебя  сжалось

сердце? Нет, конечно! Ведь это не доблесть, а бесчеловечность - смотреть

на похороны близких таким же взглядом, каким смотрел на них самих, ниче-

го не чувствовать, когда их впервые отрывают от тебя. Но представь даже,

что я все это запрещаю; есть вещи, от  нас  не  зависящие,  порой  слезы

льются, как их ни сдерживай, и, пролившись, облегчают душу. (16) Что  из

этого следует? Позволим им течь, но не будем им приказывать; пусть льют-

ся столько, сколько требует чувство, а не подражанье.  Не  будем  ничего

прибавлять к нашей скорби и преувеличивать ее по  чужому  примеру.  Горе

напоказ требует больше, чем просто горе: много ли есть горюющих для  са-

мих себя? Люди стонут более внятно, когда их слышат, и, спокойные и мол-

чаливые в одиночестве, снова разражаются слезами, едва завидят  кого-ни-

будь. Тут-то они и тянутся рвать на себе волосы, хотя свободнее могли бы

сделать это, когда никто не мешает, тут-то и зовут смерть, тут-то и ска-

тываются с постели. Без зрителя горе затихает. (17) И здесь,  как  и  во

всем, не покидает нас один порок: прилаживаться к  примеру  большинства,

смотреть, не что должно, а что принято. Мы удаляемся от природы и преда-

емся толпе, от которой ничего хорошего исходить не может, которая и тут,

как во всем прочем, непостоянна. Увидит  она  человека  мужественного  в

своей скорби - и зовет его безбожным я диким, увидит другого,  бессильно

прильнувшего к мертвому телу, - и зовет его безвольным и хилым. (18) По-

тому-то и надо все делать по разуму. Нет ничего глупее,  чем  печалиться

для славы и плакать ради общего одобрения. По-моему, мудрый муж  плачет,

либо когда сам дает волю слезам, либо когда они льются по своей воле.  Я

скажу, в чем тут разница. Когда "ас поразит  первая  весть  о  горестной

кончине, когда мы держим тело, которое из наших объятий перейдет на кос-

тер, - слезы исторгает природная необходимость, и дух, под ударом  скор-

би, сотрясает вместе со всем телом также и глаза, силой  заставляя  про-

литься находящуюся близ них влагу. (19) Эти исторгнутые слезы текут воп-

реки нам. Но бывают слезы, которым мы сами даем выход, - например, возв-

ращаясь памятью к тем, кого мы потеряли, и есть нечто сладостное в печа-

ли, когда нам вновь приходят на ум их отрадные речи, их веселая  беседа,

их преданная любовь; тогда глаза увлажняются, словно  от  радости.  Этим

слезам мы не противимся, а те первые побеждают нас. (20) Так что  нельзя

ни удерживать, ни выдавливать из себя слезы ради стоящих и сидящих  вок-

руг: и плакать, и перестать куда менее позорно, чем притворяться.  Пусть

слезы текут сами собой: ведь и люди спокойные и сдержанные их могут про-

лить. Часто они текли, не умаляя почтенности мудреца, с  такой  пристой-

ностью, что была в них полная мера и человечности, и достоинства. Можно,

повторяю, повиноваться природе, не теряя степенности. (21) Я видел  поч-

тенных людей, хоронивших своих близких: вся любовь была написана  у  них

на лице, но в их скорби не было лицедейства, - ничего,  кроме  подлинных

чувств, которым они дали выход. И в скорби есть приличья, - их-то и сле-

дует соблюдать мудрецу. И как во всем, так и тут  наступает  миг,  когда

плакать довольно. И радость, и горе льются через край только у  неразум-

ных.

   (22) Неизбежное нужно принимать равнодушно. Разве случилось нечто не-

вероятное, невиданное? Скольким людям сейчас нанимают служителей для по-

хорон! Скольким покупают смертный убор!  Сколько  людей  будут  горевать

после тебя! Едва ты подумаешь, что он был еще ребенком, думай и  о  том,

что он был человеком, - а человеку ничего не обещано наверняка, и форту-

на не должна непременно довести его до старости,  но  вправе  отпустить,

где ей угодно. (23) А в остальном то и дело говори о  нем,  торжественно

чти, насколько можешь, его память, - ведь воспоминанья станут  приходить

к тебе тем чаще, чем меньше в них будет горечи. К печальному  обращаются

неохотно, а тем более к самой печали. Если ты  наслаждался  его  речами,

его шутками, пусть еще детскими, чаще повторяй их, смело утверждай,  что

сын оправдал бы надежды, питаемые в отцовской  душе.  (24)  Бесчеловечно

забывать близких, хоронить вместе с прахом память о них, щедро лить сле-

зы, а вспоминать скупо. Так любят своих детенышей звери,  своих  птенцов

птицы: их любовь неистова, порой до бешенства, но утрата гасит ее. Такое

не пристало разумному человеку: пусть его память будет долгой, скорбь  -

короткой.

   (25) Я никак не одобряю утверждения Метродора, будто и в печали  есть

некое связанное с нею наслаждение; его-то и нужно ловить в такое  время.

Я выписал сами слова Метродора1. (26) Я не сомневаюсь, что ты  подумаешь

о них. Есть ли что постыднее, чем ловить наслаждение даже в скорби,  по-

лучать его от самой скорби, искать среди слез хоть чего-нибудь  приятно-

го? Так вот кто упрекает нас в чрезмерной суровости, бесчестит наши нас-

тавления именем "жестоких" - потому только, что мы велим либо не  допус-

кать скорби в душу, либо быстрей изгонять ее. Но  что  невероятнее,  что

бесчеловечнее: не чувствовать скорби, потерявши друга, или  в  самой  же

скорби ловить наслажденье? (27)  То,  чему  поучаем  мы,  честно:  когда

чувство изольется слезами и, так сказать, перекипит, не следует отдавать

душу скорби. А ты что говоришь? Надо и к скорби  примешать  наслаждение!

Так мы утешаем детей печеньем, так унимаем плач младенцев, налив им  мо-

лока. Ты не допускаешь, чтобы наслажденье прекращалось даже на то время,

пока горит на костре сын или друг испускает дух, ты хочешь,  чтобы  сама

печаль тебя тешила. Что же честнее: устранять скорбь из души или  соеди-

нять наслаждение со скорбью? Да что соединять! Ловить, ловить его в  са-

мой же скорби! - (28) "Есть некое наслаждение, неотделимое от печали". -

Это нам позволительно говорить так, а не вам. Вы знаете одно лишь  благо

- наслажденье, и одно лишь зло - скорбь. Как благо и зло могут быть  не-

отделимы? Но считай, что могут; значит, теперь-то самое время  рыться  в

своей боли и искать, есть ли близ нее что-нибудь приятное и услаждающее?

(29) Есть лекарства, для одних частей тела целебные,  но  не  применимые

для других по своей мерзости и непристойности; то, что  где-нибудь  при-

несло бы пользу без вреда для стыдливости, не годится для раны в  другом

месте. И не стыдно тебе лечить горе наслажденьем? Для  этой  язвы  нужны

более суровые меры. Лучше напомни, что погибший ничего  плохого  уже  не

чувствует, а если чувствует, то он не погиб. (30) Ничто не задевает  то-

го, кто стал ничем; а если задевает, значит, он жив. По-твоему, ему пло-

хо от того, что он стал ничем? Или от того, что он еще существует? Небы-

тие не причиняет муки: что может чувствовать тот, кого  уже  нет?  Но  и

быть не мучительно: кто существует, тот ушел от самой большой беды, при-

носимой смертью, - небытия. (31) И еще вот что скажем тому, кто  оплаки-

вает похищенного в раннем возрасте и тоскует по нем:  что  до  краткости

века, то если сравнить его со вселенной, мы все  равны,  -  и  юноши,  и

старцы. Что достается нам от века всей вселенной, того нельзя даже  наз-

вать малой долей: ведь самая малая доля есть некая доля,  а  срок  нашей

жизни близок к ничто, и однако (таково  наше  безумие!)  люди  стремятся

раздвинуть его.

   (32) Я написал это тебе не потому, что ты-де  ждешь  от  меня  такого

позднего лекарства: мне ясно, что ты сам говорил себе все, о  чем  проч-

тешь здесь. Но я хотел наказать тебя и за тот ничтожный срок, на который

ты отошел от себя самого, а на будущее ободрить, чтобы ты воспрял  духом

и противился фортуне, предвидя, что все ее удары не только могут  упасть

на тебя, но упадут непременно. Будь здоров.

   Письмо С

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты пишешь, что с жадностью читал книги Фабиана Папирия  "О  делах

гражданских", но они обманули твои ожиданья; а потом,  забыв,  что  речь

идет о философе, обвиняешь его за плохой слог. - Пусть будет так, как ты

считаешь, пусть он скорее изливает слова, чем ставит  каждое  на  место.

Во-первых, в этом есть своя прелесть, и медленно текущая речь  по-своему

прекрасна. Я думаю, большая разница, плавная  она  или  прерывистая.  Не

меньшее различие, по-моему, и в том, о чем я сейчас скажу. (2) У  Фабиа-

на, по-моему, слова льются обильно', но не бурно: так его речь широка и,

хотя не лишена стремительности, но нигде не бушует. Она прямо  и  откро-

венно сознается в том, что ее не обрабатывали и долго не обтачивали.  Но

пусть будет по-твоему; он-то, однако, старался совершенствовать нравы, а

не выраженья, и писал для души, а не для ушей. (3) Во-вторых, говори  он

сам, тебе некогда было бы обращать вниманье на частности, - так  увлекло

бы тебя целое; а то, что нравится сразу, почти всегда перестает казаться

столь замечательным, когда возьмешь его в руки. Но ведь и это  немало  -

привлечь с первого взгляда, даже если тщательное рассмотренье найдет,  к

чему придраться. (4) Если ты спросишь меня, - по-моему, более велик тот,

кто отнимает у нас саму способность оценивать, чем тот, кто  заслуживает

высочайшей оценки, хоть я и знаю, что второй рискует меньше, что он сме-

лее может рассчитывать на будущее.

   Чересчур тщательная речь не пристала философу. Где покажет себя  сме-

лым и стойким, где поставит себя под удар тот, кто боится за слова?  (5)

В речах Фабиана была не небрежность, а уверенность. В них ты не  найдешь

грязи: слова отобраны, а не выхвачены и не  переставлены  вопреки  своей

природе, по обычаю нашего века; они блестящи, хоть и берутся из тех, что

под рукой, а мысли благородны и высоки, хоть и не сжаты в  изреченье,  а

изложены пространно. Мы заметим и кое-что растянутое" и кое-что  шерохо-

ватое, лишенное нынешнего лоска; но обыщи хоть все, - ты не увидишь  не-

нужной сжатости. (6) Пусть не будет ни пестрого  мрамора,  ни  множества

желобов, по которым вода течет через спальню,  ни  комнаты  бедняка,  ни

всего прочего, что нагромоздила жажда роскоши, недовольная  простым  уб-

ранством, - все равно дом, как говорится, будет "как следует". Прибавь к

этому, что о слоге нет единого мненья. Одни  требуют,  чтобы  он  был  и

растрепанным, и причесанным, другие так рады всякой  шероховатости,  что

везде, где случайно речь получится глаже, они нарочно рассыпают слова  и

обрубают концовки, - лишь бы звучало неожиданно. (7) Почитай Цицерона: у

него слог ровный, плавно выступающий, изящный не в ущерб величавости.  У

Азиния Поллиона2, наоборот, - неровный, скачущий,  обрывающийся  на  тех

местах, где меньше всего ждешь. У Цицерона все завершается, у Поллиона -

летит стремглав, за изъятием немногих мест, построенных по заданной мере

и единому образцу.

   (8) Еще ты говоришь, что все кажется тебе слишком обыденным, лишенным

возвышенности; но я считаю его свободным от этого порока. Там нет ничего

низменного, а есть спокойствие, под стать безмятежному,  умиротворенному

строю души, нет ничего плоского, а есть ровность. Ему  не  достает  ора-

торской мощи, жалящей остроты, которой ты ищешь, внезапно поражающих из-

речений; но все тело (посмотри, как оно убрано!) -  без  изъяна.  Досто-

инством своим его речь обязана не самой себе, а  предмету.  (9)  Назови,

кого можно предпочесть Фабиану. Укажи Цицерона, у которого книг по фило-

софии почти столько же, сколько у Фабиана, - и я соглашусь; но  уступаю-

щий самому великому отнюдь еще не ничтожен. Укажи Азиния Поллиона,  -  я

соглашусь и отвечу, что быть в таком деле третьим - значит  быть  незау-

рядным. Назови еще Тита Ливия: ведь и он писал  диалоги,  которые  можно

отнести столь же к философии, сколь и к истории, и книги откровенно  фи-

лософского содержания. Я и ему дам место; но взгляни,  скольких  оставил

позади тот, кого победили только трое - трое самых красноречивых.

   (10) Правда, не все у него замечательно. Его речь, хоть  и  возвышен-

ная, лишена мужественности; она льется легко, но не безудержно, не стре-

мительно; она не прозрачна, хотя и чиста. Ты, по твоим  словам,  хочешь,

чтобы о пороках говорилось сурово, об опасностях - храбро, о  фортуне  -

свысока, а о честолюбии - презрительно. "Я хочу, чтобы роскошь была  вы-

ругана, похоть выставлена на смех,  честолюбие  сломлено;  поэтому  речь

пусть будет по-ораторски резкой, величавой, как у трагиков, тонкой,  как

у комиков". - Ты хочешь, чтобы он корпел над вещью ничтожной - над  сло-

вами? Он посвятил себя великим предметам, а  красноречие,  словно  тень,

шло за ним, хоть он о нем и не старался. (11) Не каждая мелочь, без сом-

ненья, будет у него тщательно взвешена, завершена, не каждое слово  раз-

задорит и уколет, это так; многие, сделав выпад,  промахнутся,  и  порою

речь будет праздно течь мимо. Но во всем будет много  света,  и  большие

куски прочитываются без усталости. И ты поймешь: он стремился дать  тебе

понять, что ему нравится, а не  понравиться  тебе.  Цель  всего  -  спо-

собствовать успехам и благомыслию, а рукоплесканья ему не нужны.

   (12) Я не сомневаюсь, что его сочинения таковы, хотя скорее  припоми-

наю их, чем помню; у меня  сохранился  в  памяти  их  цвет,  но  не  так

явственно, как после недавней встречи, а в общих чертах,  как  бывает  с

узнанным давно. По крайней мере, когда я его слушал,  они  казались  мне

хотя и немного рыхлыми, но богатыми, способными увлечь даровитого  юношу

и побудить к подражанию, не отнимая надежды на победу, - а это,  по-мое-

му, самое действительное ободрение, так как всякий, кто внушает желание,

но отнимает надежду подражать себе, только отпугивает нас. Впрочем, слов

у него в изобилии, и, хоть по отдельности не все части заслуживают  пох-

валы, в целом он великолепен. Будь здоров.

   Письмо CI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Каждый день, каждый час показывает нам, что мы - ничто. Все новые

доказательства напоминают об этом людям, забывшим о своей  бренности,  и

заставляют их от простирающихся на целую  вечность  замыслов  обратиться

взглядом к смерти. - Ты спрашиваешь, к чему такое начало? - Ведь ты знал

Корнелия Сенециона, римского всадника, человека блестящего и  услужливо-

го; он пробился своими силами, начав с малого, и перед  ним  уже  открыт

был пологий путь к остальному. (2) Ибо достоинство  растет  скорее,  чем

возникает. И деньги, едва вырвавшись из бедности, долго  мешкают  побли-

зости от нее. А Сенецион подошел вплотную к богатству, к  которому  вели

его два способствующих успеху свойства: уменье приобретать и уменье  бе-

речь, - а из них и одно может сделать любого богачом (3) И вот этот  че-

ловек, весьма воздержный и заботившийся о теле не меньше,  чем  об  иму-

ществе, утром по обыкновению побывал у меня. потом весь день  до  вечера

просидел у постели безнадежно больного друга, потом весело поужинал, - а

вечером захворал быстротечною болезнью  -  перепончатой  жабой,  которая

сдавила ему горло так, что он дышал, да и то с трудом, только до рассве-

та. Так он и отошел, спустя несколько часов после того, как сделал  все,

что положено здоровому и крепкому. (4) Он, пускавший деньги в оборот  по

морю и по суше, он, не оставлявший без вниманья ни одного источника при-

были и уже подбиравшийся к откупам, был унесен из самой гущи  ладившихся

дел, в разгаре охоты за деньгами.

   Груши теперь, Мелибей, прививай, рассаживай лозы!1

   Как глупо строить расчеты на весь свой век, не владея даже завтрашним

днем! Какое безумство - сегодня надеяться на далекое будущее! - "Я  куп-

лю, я построю, я дам взаймы и стребую, я получу эти должности, -  а  по-

том, усталый и пресыщенный, проведу на покое  старость".  -  (5)  Поверь

мне, даже у счастливцев будущее неверно. Никто не должен  ничего  сулить

себе: даже то, что мы держим, ускользает из рук, и  вот  этот  час,  уже

пойманный нами, случай может оборвать. Время катится - по установленному

закону, но темным путем; что мне до будущего природы, которое ясно, ког-

да мое будущее неясно?

   (6) Мы рассчитываем, объездив чужие берега в долгом  плаванье,  много

спустя вернуться на родину, рассчитываем на позднюю награду  за  военную

службу и лагерные труды, на управленье  провинцией,  на  восхожденье  от

должности к должности, - смерть же стоит рядом, а так как  мы  думаем  о

ней только по поводу чужой кончины,  нам  напоминают  о  том,  что  люди

смертны, всё новыми примерами, хоть мы и будем помнить их,  только  пока

они перед глазами. (7) Сегодня случилось то, что может случиться  каждый

день, - и есть ли что глупее, чем удивляться этому? Всем нам  неумолимая

неизбежность судеб поставила некий предел, но никто  из  нас  не  знает,

близко ли он. Настроим же душу так, словно мы дошли до конца;  не  будем

ничего откладывать, чтобы всякий день быть в расчете с жизнью. (8) Вели-

чайший изъян жизни - вечная ее незавершенность из-за нашей привычки отк-

ладывать со дня на день. Кто каждый вечер заканчивает дело своей  жизни,

тому время не нужно. Между тем нужда в нем родит страх и жажду будущего,

истачивающую душу. Нет ничего более жалкого, нежели сомненья в том,  чем

кончится наступающий день. Сколько бы и что бы нам ни  предстояло,  тре-

вожный дух будет мучиться неизъяснимым страхом 2.

   (9) Как избежать этих треволнений? Нужно одно: чтобы  наша  жизнь  не

рвалась вперед, чтобы она была сосредоточена, -  ибо  у  кого  настоящее

уходит впустую, тот и зависит от будущего. А когда я  расквитался  с  са

мим собой, когда спокойный дух знает, что день и век -  одно  и  то  же,

тогда он смотрит свысока на все дни и дела, которые наступят, и с  гром-

ким смехом думает о череде времен. Разве страшны изменчивость и непосто-

янство случая, если ты заведомо спокоен перед неведомым?  (10)  Так  что

спеши-ка жить, мой Луцилий, и каждый день считай  за  целую  жизнь.  Кто

приладился жить так, для кого каждый вечер - конец жизни, тот  не  знает

страха. Кто живет надеждой, тот упускает ближайшее время, - а  тогда  на

него нападают жадность и жалкий, делающий жалким все вокруг страх  смер-

ти. Вот откуда взялась постыдная молитва Мецената, в которой он не отка-

зывается ни от расслабленности, ни от уродства, ни даже от пытки -  лишь

бы среди этих бедствий ему продлили жизнь:

   (11) Пусть хоть руки отнимутся,

   Пусть отнимутся ноги,

   Спину пусть изувечит горб,

   Пусть шатаются зубы, -

   Лишь бы жить, и отлично все!

   Даже если и вздернут

   На крест, - жизнь сохраните мне!

   (12) Он желает себе худшего, что только может случиться,  и  молит  о

продлении пытки, как о жизни! Я счел бы самым презренным любого, кто хо-

тел бы жить вплоть до пытки. А он говорит: отними у меня руки и ноги,  -

лишь бы в расслабленном, бесполезном теле осталось дыханье; изувечь  ме-

ня, но только прибавь чудовищному уроду хоть  немного  времени;  вздерни

меня на крест, заставь сесть на кол 3, - стоит зажать свою рану и висеть

распятым, лишь бы оттянуть самое лучшее среди  бедствий  -  конец  муки;

стоит сохранить душу, чтобы дольше с нею расставаться! Что пожелать  та-

кому, как не благосклонности богов? (13) Разве  другого  хочет  позорная

изнеженность этих стихов? Эта сделка с безумной трусостью?  Это  гнусное

выклянчиванье жизни? Можно ли подумать, что ему когда-то Вергилий читал:

   Так ли гибель страшна? 4

   Он желает себе худших бедствий и жаждет того, что тяжелее  всего  вы-

нести: чтобы они тянулись и не прекращались. Ради  какой  награды?  Ради

чуть более долгой жизни. Но разве долго умирать значит жить? (14) Неужто

найдется такой, кто предпочтет хиреть в пытках, терять  один  за  другим

члены тела, расставаться с душою по капле вместо того, чтобы  сразу  ис-

пустить ее? Неужто хоть кто-нибудь, будучи приведен к позорному дереву и

уже прежде расслабленный, уже изувеченный, со вспучившейся горбом спиной

и грудью, еще до креста имевший тысячу причин умереть, захочет продлени-

ем пыток продлить жизнь? Вот и спорь  теперь  с  тем,  что  неизбежность

смерти - великое благодеянье природы! ( 15) Многие  готовы  вытерпеть  и

кое-что похуже, готовы предать друга, чтобы жить  подольше,  собственно-

ручно отдать на растление детей, чтобы только глядеть на свет  -  свиде-

тель стольких злодеяний. Нужно избавиться от жажды жизни и заучить одно:

безразлично, когда случится с тобою то, что все равно когда-нибудь  слу-

чится. В жизни важно благо, а не долгий век; и нередко в  том  и  благо,

что он короток. Будь здоров.

   Письмо СII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Как тот, кто будит нас и прерывает приятное сновиденье, нам в тя-

гость (ведь он отнимает наслаждение, хоть и мнимое, но по действию свое-

му равное настоящему), так и твое письмо испортило мне настроенье, отор-

вав от самых подходящих для меня мыслей, которым я  отдавался,  готовый,

если будет можно, пойти и дальше. (2) Я тешился изысканиями о бессмертии

души и даже, клянусь, рад был верить в него. Да, я легко вверялся мнени-

ям великих людей, скорее посуливших, чем доказавших эту желанную возмож-

ность. Вот я и предавался прекрасной надежде, и уже сам себе был  несно-

сен, и презирал уже остаток моей одряхлевшей жизни, готовясь  перейти  в

бесконечное время и стать хозяином  вечности,  -  и  вдруг  пришло  твое

письмо и разбудило меня, лишив красивого сновиденья. Впрочем,  разделав-

шись с тобою, я снова его потребую и выкуплю.

   (3) В начале письма ты утверждаешь, будто я не довел  до  ясности  то

рассужденье, где пытался доказать, что посмертное признанье есть  благо,

как утверждают наши. Я-де не опроверг возражения, гласящего, что не  бы-

вает блага из отдельных частей, признанье же именно таково.  (4)  То,  о

чем ты, Луцилий, спрашиваешь, относится к тому же рассужденью, но к дру-

гому разделу, потому я и оставил в стороне не только это, но и еще  неч-

то, относящееся к нему же. Ты сам знаешь, что с вопросами  нравственными

перемешаны и вопросы, касающиеся мышления. Вот я и занялся  той  частью,

которая прямо относится к нравам: не глупо ли и не излишне ли заботиться

о том, что наступит после смертного часа? погибают ли наши блага  вместе

с нами? остается ли что-нибудь от того, кого уже нет? можно ли  получить

или стремиться получить какой-нибудь плод с еще не существующего и имею-

щего появиться тогда, когда мы его не почувствуем? (5) Все это  касается

нравов и, значит, было к месту. А все, что возражают диалектики,  следо-

вало отделить, - вот оно и было оставлено без вниманья. Но  сейчас,  раз

уж ты требуешь, я не пропущу ни одного из  их  утверждений  и  выскажусь

против каждого в отдельности.

   (6) Без предисловий нельзя будет понять, что опровергается. Что же  я

хочу сказать предварительно? Есть тела цельные - например, человек; есть

составные - например, корабль, или дом, словом, все, в чем разные  части

скреплены в единое целое; и есть слагающиеся из  отдельных  членов,  су-

ществующих порознь, - например, войско, народ, сенат. Предметы, из кото-

рых слагаются такие тела, объединены правами или обязанно стями,  но  по

природе не связаны и разобщены. Что же еще мне  предварительно  сказать?

(7) Мы думаем, что не бывает благ, состоящих из отдельных частей: единое

благо должно охватываться и управляться единым духом, иметь  единый  ис-

ток. Это, если тебе угодно, доказывается само собою, - но установить это

следовало, так как в нас мечут наши же копья. - (8) "Вы утверждаете, что

не бывает блага из отдельных частей;  но  признанье  есть  благоприятное

сужденье людей добра. Как не может быть молвою речь одного-единственного

и поношеньем - дурное мнение одного-единственного, так и  для  признанья

мало понравиться одному человеку добра. Для признанья потребно  единоду-

шие многих известных и почтенных мужей. Стало быть, признанье  слагается

из суждений множества лиц, то есть  из  отдельных  частей,  и,  следова-

тельно, не может быть благом. (9) Признанье  -  это  хвала,  воздаваемая

людьми добра человеку добра; хвала есть речь, речь есть звук, обозначаю-

щий нечто, или голос; а голос, пусть даже и самых лучших людей, не  есть

благо. Ведь не все, что делает человек добра, есть благо: он и  рукопле-

щет, и свистит, но даже тот, кто всем в нем восхищается и все хвалит, не

назовет благом ни рукоплесканья, ни свист, - так же, как чох или кашель.

Значит, признанье не есть благо. (10) И главное,  скажите-ка,  для  кого

оно благо - для хвалящего или для хвалимого? Говорить, как вы,  что  оно

благо для хвалимого, так же смешно, как утверждать, будто чужое  крепкое

здоровье - это мое здоровье. Но хвалить по заслугам есть деянье честное;

значит, хвала есть благо для хвалящего, то есть совершающего  деянье,  а

не для нас, хвалимых. Этого-то мы и доискивались".

   (11) Теперь я кратко отвечу на все по отдельности. Во-первых, еще  не

установлено, нет ли благ из отдельных частей; оба ответа имеют сторонни-

ков. Во-вторых, признанье не нуждается во многих поданных за него  голо-

сах - довольно сужденья и одного человека добра;  ведь  и  один  человек

добра признает нас равными себе. - (12) "Так что же, значит, и  молва  -

это мнение одного человека, а поношенье - это злоречивость одного?  Сла-

ва, по-моему, требует широкого распространенья и единодушия  многих".  -

Но одно дело молва или поношение, другое - признанье.  Почему?  Да  если

обо мне хорошо думает муж добра, это все равно, как если бы так же дума-

ли все мужи добра; да они и думали бы так же, если бы меня  узнали.  Все

они судят одинаково, ибо равно основываются на истине и потому не  могут

разойтись. Вот и получается так, словно они все думают одно,  ибо  иначе

думать ни один не может. - (13) "Для молвы или для славы мало мненья од-

ного-единственного". - Но тут приговор одного равноценен общему, - пото-

му что он будет одинаков у всех, если их опросить; а там у несхожих  лю-

дей различны и суждения, несходны чувства, и все -  сомнительно,  легко-

весно, подозрительно. Ты думаешь, они могут судить все  одинаково?  Даже

один судит по-разному! Человек добра держится правды, а  у  правды  одна

суть, один облик; все прочие согласны между собою только в вещах ложных,

которые не бывают постоянны, но изменчивы и противоречивы.  -  (14)  "Но

хвала - это только голос, а голос не может быть благом". - Однако, гово-

ря, что признанье есть хвала, воздаваемая добрыми добрым, они сами имеют

в виду не голос, а суждение. Пусть муж добра молчит, но кого он  считает

достойным хвалы, тот ее получил. (15) И потом, хвала - это одно, а восх-

валенье - другое: для него-то и нужен голос. Потому говорят не "надгроб-

ная хвала", а только "восхваление", что выполняющий эту обязанность дол-

жен держать речь. Утверждая, что такой-то заслуживает  хвалы,  мы  сулим

ему не благожелательные разговоры, а мнения. Значит, хвала - это  и  не-

высказанное одобренье того, кто про себя хвалит человека добра.

   (16) Далее, как я сказал, источник хвалы - душа, а слова только обна-

руживают выношенную в душе хвалу и доводят ее до сведенья многих. Хвалит

тот, кто считает хвалу уместной. Когда знаменитый наш трагический  поэт1

говорит, что превосходно, когда "нас хвалит достохвальный муж", он имеет

в виду мужа, достойного хвалы. И когда столь же  древний  поэт  говорит:

"Хвала питает искусства" 2, он имеет в виду не восхваленье; оно  развра-

щает искусства, и ничто так не испортило и красноречье, и прочие из них,

которые обращаются к слуху, как всенародное одобрение. (17) Молва непре-

менно требует слов в полный  голос,  признанье  -  нет:  оно  может  до-

вольствоваться невысказанным сужденьем и быть  полным  не  только  среди

молчанья, но и среди порицающих криков. Я объясню, в чем  разница  между

признанием и славой: слава слагается из суждений многих, а  признанье  -

одних только добрых.

   - (18) "Для кого признанье, или хвала,  воздаваемая  добрыми  добрым,

есть благо: для хвалящих или для хвалимых?" - Для обоих: и для меня, ко-

торого хвалят, потому что природа наделила меня любовью ко всем, и я ра-

дуюсь правильности моих поступков, и счастлив, что  нашлись  благодарные

истолкователи моих добродетелей. Их благодарность - благо для многих, но

и для меня тоже. Ведь строй моей души таков, что я  считаю  чужое  благо

своим, особенно если я сам - источник блага для них. (19) Но признанье -

благо и для хвалящих: его направляет добродетель,  а  всякое  ее  деяние

есть благо. Оно бы им не досталось, не будь я таким. Значит, заслуженная

хвала - благо для обоих, - точно так же, клянусь, как судить благосклон-

но - благо и для того, кто судит, и для того, в чью пользу его сужденье.

Неужели ты сомневаешься, что справедливость - благо и для того,  кто  ею

обладает, и для того, кому она воздает должное? А ведь хвалить по заслу-

гам - справедливо; значит, такая хвала - благо для обоих.

   (20) Мы щедро ответили на все эти умствования. Но не это должно  быть

нашей целью - хитро рассуждать и низводить философию с вершин ее величия

в такие теснины. Не лучше ли идти прямой и открытой дорогой, чем по доб-

рой воле петлять и с трудом выбираться из этой путаницы?  Ведь  все  эти

прения - просто игра для тех, кто старается половчее поймать друг друга.

(21) Лучше скажи о том, что согласно природе наш дух должен стремиться в

бескрайнюю ширь, ибо душа человека - вещь великая и благородная и не до-

пускает, чтобы ей ставили иные, нежели богам, пределы. Во-первых, она не

согласна, чтобы родиной ее были ничтожный Эфес  или  тесная  Александрия

или другое место, еще обильней населенное и гуще застроенное. Ее граница

- все то, что опоясывается последним и всеобъемлющим кругом, внутри  ко-

торого лежат земли и моря, внутри которого  воздух  соединяет  и  вместе

разделяет божественное и человеческое, внутри  которого  расставлено  по

местам столько божеств, чтобы каждое делало свое дело.  (22)  Во-вторых,

она не принимает отпущенного ей короткого срока: "Мне принадлежат, - го-

ворит она, - все годы, ни один век не заперт для  великого  ума,  и  все

времена доступны мысли. Когда придет последний день и  разделит  божест-

венное и человеческое, перемешанные сейчас, я оставлю это тело там,  где

нашла его, а сама вернусь к богам. Я и теперь не чужда им, хоть и держит

меня тяжкая земная темница".  (23)  Этот  медлительный  смертный  век  -

только пролог к лучшей и долгой жизни. Как девять месяцев прячет нас ма-

теринская утроба, приготовляя, однако, жить не в ней, а в другом  месте,

куда мы выходим, по-видимости способные уже и дышать и существовать  без

прежней оболочки, так за весь срок, что простирается от младенчества  до

старости, мы зреем для нового рождения. Нас ждет новое появленье на свет

и новый порядок вещей. А без такого промежутка нам не выдержать неба.

   (24) Так не страшись, прозревая впереди этот решительный час: он пос-

ледний не для души, а для тела. Сколько ни есть вокруг вещей, ты  должен

видеть в них поклажу на постоялом дворе, где ты задержался мимоездом.

   (25) Природа обыскивает нас при выходе, как при входе. Нельзя вынести

больше, чем принес; да и немалую часть того,  что  ты  взял  с  собою  в

жизнь, придется оставить. Ты сбросишь верхний из одевающих тебя покровов

- кожу, ты лишишься плоти и разливающейся по всему телу крови,  лишишься

костей и жил, скрепляющих все текучее и непрочное.

   (26) Тот день, которого ты боишься как последнего, будет днем  рожде-

ния к вечной жизни. Сбрось груз! Что ты медлишь, как будто  уже  однажды

не покинул прятавшего тебя тела? Ты мешкаешь, упираешься, - но  и  тогда

тебя вытолкнуло величайшее усилие матери. Ты стонешь, плачешь; плакать -

дело новорожденного, но тогда тебя можно было простить: ты появился  не-

разумным и ничего не ведающим, тебя, едва покинувшего мягкое тепло мате-

ринской утробы, овеял вольный воздух, а потом испугало грубое  прикосно-

вение жестких рук, и ты, нежный, ничего не  понимающий,  оторопел  перед

неведомым. (27) Теперь для тебя уже не внове отделяться от того,  частью

чего ты был; так равнодушно расставайся с ненужными уже членами и  сбра-

сывай это давно обжитое тело. Его рассекут, закопают,  уничтожат.  А  ты

что печалишься? Это дело обычное! Ведь оболочка новорожденных чаще всего

гибнет. Зачем ты любишь как свое то, что тебя одевает? Придет день,  ко-

торый сдернет покровы и выведет тебя на свет из мерзкой зловонной  утро-

бы.

   (28) И теперь взлети отсюда, насколько можешь; привязывайся  к  самым

дорогим и близким не больше, чем чужой человек3; уже  здесь  помышляй  о

более высоком и величавом. Когда-нибудь перед тобою откроются тайны при-

роды, рассеется этот туман и отовсюду ударит в глаза яркий свет.  Предс-

тавь себе, каково будет это сиянье, в котором сольется блеск  бессчетных

звезд. Ни одна тень не омрачит ясности,  каждая  сторона  не  бес  будет

сверкать одинаково ослепительно, - ведь чередованье дня и ночи есть удел

нижнего воздуха. И вот, когда ты всем  существом  воспримешь  весь  этот

свет, который теперь смутно доходит слишком тесными для него путями зре-

ния и все же издали восхищает тебя, - тогда ты скажешь, что прожил жизнь

в темноте. Чем покажется тебе божественный свет, когда ты его увидишь  в

его области? (29) Мысль о нем не допускает,  чтобы  в  душе  угнездились

грязь, и низость, и жестокость. Она твердит, что боги -  свидетели  всех

наших дел, приказывает искать их одобрения, готовиться к будущей встрече

с ними, видеть перед собою вечность. А тот, кто постиг  ее  разумом,  не

устрашится никакого войска, не испугается трубы, не побоится ничьих  уг-

роз. (30) Да и откуда страх у того, кто надеется умереть? Ведь и утверж-

дающий, будто душа существует лишь до тех  пор,  покуда  удерживается  в

оковах плоти, а отделившись, тотчас рассеивается, все же старается  4  и

после смерти быть полезным. Пусть он сам исчезнет с глаз, однако

   Мужество мужа в душе вспоминают и древнюю славу Рода его...6

   Подумай сам, до чего нам полезны добрые примеры, - и ты поймешь,  что

память о великих людях не менее благотворна, чем  их  присутствие.  Будь

здоров.

   Письмо СIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Зачем ты опасаешься беды, что может произойти с. тобою, а может и

не произойти? Я имею в виду пожар, обвал дома и прочее, что на нас обру-

шивается, но не подстерегает нас. Лучше смотри и старайся избежать того,

что следит за нами и хочет поймать. Потерпеть крушение, упасть с повозки

- все это случаи тяжкие, но редкие; а вот человек человеку грозит  ежед-

невно. Против этой  опасности  снаряжайся,  ее  выслеживай  внимательным

взглядом: нет беды чаще, нет упорней, нет вкрадчивей. (2)  Буря,  прежде

чем разразиться, грозит нам, здания, прежде чем рухнуть,  дают  трещину,

дым предупреждает о пожаре, - гибель от руки  человека  внезапна  и  чем

ближе подступает, тем усерднее прячется. Ты заблуждаешься,  если  веришь

лицам встречных: обличье у них человеческое, душа звериная; или нет,  со

зверьми только первое столкновение опасно, а кого  они  минуют,  тех  не

ищут больше, потому что только необходимость  толкает  их  чинить  вред.

Зверей заставляет нападать или голод, или страх, а человеку погубить че-

ловека приятно.

   (3) Думай, однако, о грозящей от человека опасности так, чтобы не за-

бывать и о долге человека. На одного гляди, чтоб он тебе не повредил, на

другого - чтобы ему не повредить. Радуйся чужим удачам, огорчайся неуда-

чам, помни, что ты должен дать другим и чего остерегаться. (4)  Чего  ты

достигнешь, живя так? Повредить тебе смогут все равно, а вот обмануть не

смогут. Укройся, насколько сможешь, в  философии:  она  тебя  спрячет  в

объятиях, в ее святилище ты будешь или в полной, или в большей  безопас-

ности. Сталкиваются только те, кто гуляет по одной дороге. (5) Однако  и

самой философией нельзя похваляться: для многих, кто хвастался ею и  ки-

чился, она стала причиной опасности. Пусть она избавит от пороков  тебя,

а не обличает чужие пороки;  пусть  не  чурается  общепринятых  обычаев;

пусть постарается не внушать мненья, будто она осуждает то, от чего воз-

держивается. Можно быть мудрым, и не  выставляясь  напоказ,  не  вызывая

неприязни. Будь здоров.

   Письмо СIV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я убежал к себе в Номентанскую усадьбу, - от чего, по-твоему?  От

города? - Нет, от лихорадки, - той, что  подкрадывается  исподволь.  Она

уже наложила на меня руку, но я сразу велел  закладывать  повозку,  хоть

Паулина1 меня и удерживала. Врач говорил, что это только начало,  потому

что биение жил неспокойно и неровно, его обычная мера нарушена. Я наста-

ивал на отъезде. На устах у меня были слова господина  моего  Галлиона2,

который, захворав лихорадкой в Ахайе, тотчас поднялся на корабль,  воск-

лицая, что болезнь обитает не у него в теле, а в тамошней местности. (2)

Это я и сказал Паулине, ради которой мне приходится думать  о  здоровье.

Зная, что ее жизнь стала едина с моею, я начинаю щадить  себя,  так  как

щажу ее, и, хотя старость сделала меня во многом храбрее,  я  теряю  это

преимущество моего возраста. Мне приходит на ум, что моя старость вобра-

ла в себя чужую молодость, которую нужно беречь. И так как я не  добива-

юсь от Паулины, чтобы она была мужественней в любви ко мне, то она доби-

вается, чтобы я был прилежнее в любви к себе. (3) Ведь высоким  чувствам

нужно идти навстречу, и порой,  вопреки  напору  обстоятельств,  во  имя

близких возвращаться к жизни даже и с мукой, зубами удерживая вылетающий

дух; ведь человеку добра нужно жить, сколько велит долг,  а  не  сколько

приятно. Кто ни жены, ни друга не ценит настолько, чтобы ради них  прод-

лить себе жизнь и не упорствовать в намеренье умереть, тот просто  изба-

лован. Если польза близких требует, душа может даже приказать себе поло-

жить конец не только желанью смерти, но и самой смерти, когда она  нача-

лась, - только бы угодить близким. (4) Вернуться к жизни ради  других  -

признак наибольшего величия души, и величайшие мужи часто так поступали.

Но и то, по-моему, свидетельствует о  высочайшей  человечности,  что  ты

оберегаешь свою старость, величайшее благодеянье которой  -  возможность

беспечнее относиться к себе и смелее пользоваться жизнью, и заботишься о

ней, зная, что кому-нибудь из твоих юна мила, полезна и дорога. (5) И за

это нам достается в награду немалая радость: разве не самое  отрадное  -

когда жена так тебя любит, что ты сам начинаешь любить  себя  больше?  И

выходит, что Паулина может поставить мне в заслугу не  только  страх  за

нее, но и за меня самого.

   (6) Но ты спрашиваешь, чем кончился мой замысел уехать? Едва  я  выб-

рался из давящего города, от запаха дымящихся кухонь, которые,  едва  их

затопят, изрыгают вместе с пылью все таившиеся в них ядовитые пары,  как

тотчас самочувствие мое изменилось. А как ты думаешь, сколько сил приба-

вилось у меня, когда я добрался до виноградников? Выпущенный на  пастби-

ще, я накинулся на мой корм. Я снова нашел самого себя: не осталось сла-

бости в ненадежном, замышлявшем дурное теле, я опять всей душой предался

занятиям.

   (7) Но место мало поможет в этом, если душа не будет принадлежать са-

ма себе, - а она, если захочет, найдет способ  уединиться  даже  в  гуще

дел. Напротив, кто выбирает то ту, то эту местность в погоне за досугом,

всюду найдет отвлеченья. Рассказывают, еще Сократ, когда кто-то жаловал-

ся на то, что не получил пользы от  путешествий,  ответил:  "И  недаром:

ведь ты путешествовал с тобою!" (8) Как хорошо было бы некоторым  уехать

подальше от себя! А не то они сами себя  теребят,  портят,  пугают.  Что

пользы пересекать моря и менять города? Если хочешь бежать от того,  что

не дает тебе покоя, другим должно быть не место а  ты.  Представь  себе,

что ты приехал в Афины, приехал на Родос; выбирай какую  угодно  страну;

разве важно, какие в ней нравы? Ведь твои-то нравы -  с  тобою!  (9)  Ты

считаешь богатства благом; стало быть, тебе будет мучительна бедность  и

- самое печальное! - бедность мнимая: ведь ты, хоть имеешь много, будешь

воображать, будто тебе не хватает ровно столько,  яа  сколько  превзошел

тебя имеющий больше. Ты считаешь благом почести: так тебе будет плохо от

того, что такой-то стал консулом, а такой-то - даже во  второй  раз;  ты

будешь завидовать всякому, чье имя чаще попадается в годовых списках3. И

честолюбие настолько лишит тебя разума, что при виде одного  обогнавшего

ты забудешь обо всех, кого оставил позади. (10) Ты считаешь смерть вели-

чайшим злом, хотя если есть в ней что-то плохое, как только одно: ее бо-

ятся раньше, чем она приходит. Тебя будут пугать не то что опасности,  а

подозрения, ты постоянно будешь мучиться пустыми страхами.  Что  пользы,

если

   Путь меж врагов позади, позади твердыни аргивян? 4

   Даже мир даст тебе поводы бояться; однажды пав духом, ты и самой  бе-

зопасности не будешь верить. Привыкшая к слепому страху душа  неспособна

будет заботиться о собственном спасенье: она ие избегает, а  убегает,  а

опасности легче ударить нас сзади. (11) Самым тяжким  злом  ты  считаешь

потерю любимых, - а это так же глупо, как оплакивать листья, падающие  с

красивых и украшающих твой дом деревьев. На все, что тебе приятно, смот-

ри так же, как смотришь на эти листья, покуда они зелены5. Тот или  этот

день непременно отнимет у тебя того или этого; но и утрата тек, кого  ты

любишь, кого считаешь усладой своей жизни, не тягостней паденья листьев:

снова родятся листья, снова появятся близкие, хоть прежние  вновь  и  не

родятся. - (12) "Вот именно, не прежние!" - Так и ты не будешь  прежним!

Всякий день, всякий час ты меняешься, - но что похищено у других, то яв-

но, а украдкой похищенного у нас мы не видим. Других у нас  отнимают,  а

самих себя мы теряем незаметно. Об этом ты не думаешь  и  не  ищешь  ле-

карства для ран, - напротив, ты сам сеешь причины для треволнений, на то

надеясь, в этом отчаиваясь. Но разумный всегда  примешивает  к  надеждам

долю отчаянья, к отчаянью - долю надежды.

   (13) Чем может помочь странствие само по себе? Оно не умерит  страсти

к наслажденьям, не обуздает алчности, не утишит гневливости, не  отразит

неукротимого натиска любви, не избавит душу от других зол,  не  прояснит

суждений, заблуждений не рассеет, - разве что на короткое  время  займет

тебя новизной, как мальчика, который дивится  невиданному.  (14)  В  ос-

тальном же езда только усиливает непостоянство духа, когда он  нездоров,

делает его еще легкомысленней и беспокойней. Те, кто жадно  стремился  в

иные места, покидают их еще более жадно, перелетают как  птицы,  уезжают

быстрей, чем приехали. (15) Путешествие даст тебе узнать другие племена,

покажет горы необычайных очертаний, исхоженные пространства равнин, оро-

шенные неиссякаемыми водами долины, или, если ты  понаблюдаешь,  природу

какой-нибудь реки, которая либо набухает от летнего  паводка,  как  Нил,

либо, как Тигр, скрывается из виду, а потом" такая же полноводная, появ-

ляется из тайников, через которые текла; либо, как Меандр - предмет  уп-

ражнений и игры для всех поэтов, -  вьется  частыми  излучинами,  близко

подступает к собственному руслу и опять поворачивает, не успевши влиться

в себя самое. Но путешествие не сделает тебя ни лучше, ни здоровее.

   (16) В ученых занятиях, в общении с чиноначальниками мудрости  должны

мы проводить время, чтобы усвоить исследованное, исследовать неоткрытое.

Так нуждающаяся в искуплении душа  отпускается  на  свободу  из  жалкого

рабства. А пока ты не знаешь, от чего бежать, к чему стремиться, что не-

обходимо, что не нужно, что справедливо и что честно, будешь ты не путе-

шествовать, а блуждать. (17) Никакой пользы не даст тебе  эта  езда:  ты

ведь будешь путешествовать вместе со своими страстями, и  твои  беды  от

тебя не отстанут. Если бы только не отстали? Тогда они были бы еще дале-

ко: а так они не с тобою, а в тебе и, значит, везде будут томить тебя  и

мучить одинаковыми неприятностями.  Больному  следует  искать  не  новых

мест, а лекарства. (18) Человек сломал бедро, подвернул сустав: не в по-

возку и не на корабль должен он садиться, но позвать  врача,  чтобы  тот

срастил сломанную кость, вправил вывих. Так  неужели,  по-твоему,  можно

вылечить переменою мест душу, сломанную и вывихнутую во  многих  местах?

Слишком силен этот недуг" чтобы лечить его прогулками в  носилках.  (19)

Путешествие никого не сделает ни врачом, ни оратором; местность не  учит

никакому искусству; так неужели мудрости, которая превыше  всего,  можно

набраться по дороге? Поверь мне, нет дороги, которая уведет  тебя  прочь

от влечений" от гнева, от страха, - а будь такая дорога, весь род  чело-

веческий пустился бы по ней сомкнутым строем.

   Все эти недуги будут томить тебя и иссушать в странствиях по морям  и

по суше, пока ты будешь носить в себе их причины. (20)  Ты  удивляешься,

что бегство тебе не помогло? Но все, от чего ты бежишь, с тобою. Значит,

исправься сам! Сбрось с себя бремя, удерживай желания в неких  пределах,

выскобли из души всякую порчу! Если хочешь приятно путешествовать, выле-

чи твоего спутника! Будешь жить вместе со скупым и  алчным,  -  жадность

пристанет к тебе; будешь  общаться  со  спесивцем,  -  к  тебе  перейдет

чванство; в дружбе с палачом ты не избавишься от  жестокости;  возьми  в

товарищи развратника - распалится и твоя  похоть.  (21)  Хочешь  освобо-

диться от пороков - сторонись порочных примеров.  Скупец,  развратитель,

жестокий, коварный, - все, что повредили бы тебе, будь они близко,  -  в

тебе самом. Уйди от них к лучшим, живи с Катонами, с Лелием,  с  Туберо-

ном, а если тебе по душе греки - побудь с Сократом, с Зеноном. Один нау-

чит тебя умереть, когда это необходимо, другой - раньше, чем будет необ-

ходимо6. (22) Живи с Хрисиппом, с Посидонием. Они передадут тебе  знание

божественного и человеческого, они прикажут быть деятельным и не  только

красно говорить, сыпля словами для удовольствия слушателей, но  и  зака-

лять душу и быть твердыми против угроз. В этой бурной, как  море,  жизни

есть одна пристань: презирать будущие  превратности,  стоять  надежно  и

открыто, грудью встречать удары судьбы, не прячась и не виляя. (23) При-

рода произвела нас на свет высокими душой и, подобно тому как одних  жи-

вотных она наделила свирепостью, других  -  хитростью,  третьих  -  тру-

состью, так нам она дала дух славный и божественный,  ищущий,  как  жить

честнее, а не как безопасней, подобный вселенной, - ибо с нею он  состя-

зается, за ней следует, насколько это возможно  человеческому  шагу.  Он

жаждет отличиться и верит, что его заметят и похвалят. (24) Он -  госпо-

дин всего, он над всем и, значит, ничему не покоряется. Ничто не кажется

ему ни тяжким, ни способным согнуть мужа.

   Гибель и тягостный труд - ужасные видом обличья;7

   вовсе нет, если кто сможет посмотреть на них прямо и пробиться взгля-

дом сквозь тьму. Многое, что ночью представляется ужасным,  день  делает

смехотворным.

   Гибель и тягостный труд - ужасные видом обличья.

   Наш Вергилий сказал превосходно: они  ужасны  не  на  самом  деле,  а

только видом, то есть кажутся такими, а казаться - не значит быть.  (25)

Так ли они, повторяю, страшны, как гласит молва? И скажи, Луцилий, молю:

с чего мужу бояться труда, человеку - смерти?

   Сколько раз попадались мне считающие невозможным все, чего  сами  они

не могут, и говорящие, будто мы требуем больше, чем выдерживает  челове-

ческая природа. (26) Насколько же лучше я думаю о них! Ведь и они многое

могут, да не хотят. А кому из тех, кто пытался,  изменял  успех?  Разве,

когда возьмешься, все не оказывается легче? Мы не потому не  осмеливаем-

ся, что трудно, - трудно оттого, что мы не осмеливаемся. (27)  Если  вам

нужен пример, возьмите Сократа, старца необычайной выносливости, прошед-

шего через все невзгоды, но не побежденного ни бедностью, еще более гне-

тущей из-за домашнего бремени, ни тяготами, которые он нес и на войне, и

дома должен был сносить, - вспомни хоть его жену с ее свирепым нравом  и

дерзким языком, хоть тупых к ученью детей, больше похожих на  мать,  чем

на отца. И почти всю его жизнь была то война, то тирания, то свобода бо-

лее жестокая, чем война и власть тиранов. (28)  Двадцать  семь  лет  шли

битвы8; закончились бои - государство предано было зловредности тридцати

тиранов, большинство из которых были ему врагами. И наконец  -  приговор

по самым тяжким статьям: ему ставили в вину и святотатство, и  развраще-

ние юношества, которое он, мол, натравливал на богов, на  родителей,  на

государство; а после этого - темница и яд. Но все это настолько не изме-

нило его души, что он даже в лице не изменился. Вот удивительное и  ред-

кое свойство! А Сократ сохранил его до последнего часа: никто  не  видел

его ни веселее, ни печальнее, - он был постоянно ровен среди  постоянных

преследований фортуны.

   (29) Хочешь другой пример? Возьми того Катона, что жил недавно, кото-

рого фортуна гнала с еще большей враждебностью и упорством. Во всем  она

ставила ему преграды, даже под самый конец не давала умереть, а он дока-

зал, что мужественный может и жить, и умереть против воли  фортуны.  Вся

его жизнь прошла или в пору гражданских войн, или в  ту,  что  была  уже

чревата гражданской войною. И о нем, ничуть не меньше,  чем  о  Сократе,

можно сказать, что он жил под игом рабства 9, если только ты не считаешь

Гнея Помпея, и Цезаря, и Красса сторонниками свободы. (30) Никто не  ви-

дел, чтобы Катон менялся при всех переменах в государстве: он явил  себя

одинаковым во всем - в преторской должности и при  провале  на  выборах,

при обвиненье и в провинции, на сходке народа, в войсках, в смерти.  На-

конец, когда трепетало все государство, когда по одну  сторону  был  Це-

зарь, поддержанный десятью легионами и таким же многочисленным прикрыти-

ем из иноземных племен, по другую - Помпеи, который один стоил всех этих

сил, когда эти склонялись к Цезарю, те - к Помпею,  -  один  лишь  Катон

составлял партию приверженцев республики. (31) Если ты захочешь охватить

в душе картину того времени, то по одну сторону  ты  увидишь  плебеев  и

чернь, готовую устроить переворот, по другую - оптиматов и  всадническое

сословие и все, что было в городе почтенного и отборного; а посреди  ос-

талось двое - Катон и республика. Ты удивился бы, увидав, что

   Здесь и Атрид, и Приам, и Ахилл, обоим ужасный,10

   ибо он обоих порицает, обоих разоружает. (32) Вот какой приговор  вы-

носит Катон обоим: "Если победит Цезарь, я умру; если Помпеи  -  отправ-

люсь в изгнанье". Чего было ему бояться, если он сам себе - и  побежден-

ному, и победителю - назначил то, что  мог  бы  назначить  .разгневанный

противник? Он и погиб по собственному приговору. (33) Ты видишь, что лю-

ди могут переносить тяготы: через пустыни Африки он пешком  провел  свое

войско. Видишь, что можно терпеть и жажду: увлекая за собой по  иссохшим

холмам остатки побежденного войска, безо всякой поклажи, он выносил  не-

достаток влаги, а когда случалась вода, пил  последним  н.  Видишь,  что

можно презреть и почет и бесчестье: в самый день своего провала он играл

на площади собраний в мяч. Видишь, что можно не бояться  могущества  вы-

шестоящих: он бросал вызов сразу и Цезарю, и Помпею,  меж  тем  как  ос-

тальные если и осмеливались задевать одного, то лишь  в  угоду  другому.

Видишь, что можно презреть и смерть, и изгнанье: он сам себе назначил  и

изгнанье, и смерть, а до того - войну.

   (34) Значит, мы можем набраться довольно мужества, чтобы всему .этому

противостоять, - лишь бы нам захотелось высвободить шею из ярма.  Прежде

всего надо отвергнуть наслаждения: они ослабляют, изнеживают  и  многого

требуют, - потому-то многого приходится требовать от фортуны. Потом надо

презреть богатства: они - залог рабства. Так отступимся  от  золота,  от

серебра и всего, чем отягощены счастливые дома: свободы не добыть  зада-

ром. А если ты высоко ее ценишь, то все остальное придется ценить ни  во

что. Будь здоров.

   Письмо СV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я скажу, за чем тебе надобно следить, чтобы  жить  безопасней.  А

ты, полагаю, выслушаешь мои наставления так, словно я поучаю  тебя,  как

сохранить здоровье на Ардеатинском поле1. Посмотри сам, что  подстрекает

человека губить другого, - и ты  увидишь  надежду,  зависть,  ненависть,

страх, презренье. (2) Из всего названного самое легкое - это  презренье:

многие даже прятались в нем ради самозащиты. Кого презирают,  того,  ко-

нечно, топчут, но мимоходом. Никто не станет вредить презираемому усерд-

но и с упорством. Даже в бою лежачего минуют, сражаются с  тем,  кто  на

ногах. (3) Для надежды ты не подашь бесчестным повода, если  у  тебя  не

будет ничего, способного распалить  чужую  бесчестную  алчность,  ничего

примечательного. Ведь желают заполучить как раз примечательное и редкое,

пусть оно и мало2. Зависти ты избежишь, "ели  не  будешь  попадаться  на

глаза, не будешь похваляться своими благами,  научишься  радоваться  про

себя. (4) Ненависть порождается либо обидами, - но ее ты  не  навлечешь,

если никого не будешь затрагивать, - либо родится беспричинно, -  но  от

нее тебя убережет здравый смысл. Для  многих  ненависть  бывала  опасна:

ведь иные вызывали ее, хотя и не имели врагов. Бояться  тебя  не  будут,

если твоя удачливость будет умеренной, а нрав  кротким.  Пусть  же  люди

знают, что тебя задеть не опасно и помириться с тобою можно наверняка  и

без труда. А если тебя боятся, и дома, и вне его, и рабы, и свободные, -

это тебе же самому плохо: ведь повредить под силу всякому.  Прибавь  еще

одно: кого боятся, тот и сам боится, кто ужасен  другим,  тому  неведома

безопасность. (5) Остается еще презренье; мера его - в твоей власти, ес-

ли ты сам принял его на себя, если такова твоя воля, а не  неизбежность.

Избавиться от этой неприятности тебе помогут  или  свободные  искусства,

или дружба с людьми, имеющими власть и влияние у власть имущих. Впрочем,

к ним нужно приближаться, но не сближаться  тесно,  чтобы  лекарство  не

обошлось нам дороже болезни.

   (6) А самым полезным будет не суетиться и  поменьше  разговаривать  с

другими, побольше с собою. Есть в беседе некая  сладость,  вкрадчивая  и

соблазнительная, и она-то не иначе, чем любовь или опьянение, заставляет

выдавать тайны. А кто услышит, тот не промолчит, кто не  промолчит,  тот

скажет больше, чем слышал, да и о говорившем не умолчит. У всякого  есть

человек, которому доверяют столько  же,  сколько  ему  самому  доверено.

Пусть первый даже не даст воли своей болтливости,  пусть  довольствуется

одним слушателем, - их получится целый город, и  то,  что  недавно  было

тайной, делается общим толком.

   (7) Еще немалый залог безопасности - не поступать несправедливо"  Кто

над собою не властен, у тех жизнь полна смуты и тревоги, от которых  они

никогда не свободны. Чем больше они навредят, тем больше боятся"  трепе-

щут, сделав зло, и не могут  ничего  другого  делать,  удерживаемые  со-

вестью, принуждающей их держать перед нею ответ. Кто ждет наказанья, тот

наказан, а кто заслужил его, тот ждет непременно. (8) Когда совесть  не-

чиста, можно остаться безнаказанным, а уверенным нельзя. Даже не пойман-

ный думает, что его вот-вот поймают, он ворочается во сне, и едва  заго-

ворят о каком-нибудь злодействе, вспоминает о  своем:  оно  кажется  ему

плохо скрытым, плохо запрятанным. Преступник может  удачно  схорониться,

но полагаться на свою удачу не может. Будь здоров.

   Письмо CVI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я не так скоро отвечаю на твои письма не потому, что так уж обре-

менен делами: этих оправданий можешь не слушать, ведь свободен  и  я,  и

все, - если мы только пожелаем. Дела за нами не  гонятся,  -  люди  сами

держатся за них и считают занятость признаком счастья. Так почему  же  я

сразу не написал тебе? То, о чем ты спрашивал,  составляет  часть  моего

труда. (2) Ведь ты знаешь, что я в нем хочу  охватить  всю  нравственную

философию и объяснить все относящиеся к ней вопросы. Вот я и  колебался,

отложить ли мне тебя или рассмотреть твое дело прежде,  чем  до  него  в

своем месте дойдет очередь; и мне показалось, что  человечнее  будет  не

задерживать пришедшего из такой дали. (3) По тому я и этот предмет изыму

из ряда связанных с ним и, если будет еще что-нибудь подобное, пошлю те-

бе по своей воле, без просьбы. Ты спросишь, что я имею в виду. - Все,  о

чем скорей приятно, чем полезно, знать; вроде того, про что  ты  задаешь

вопросы: телесно ли благо?

   (4) Благо приносит пользу, то есть действует; а что действует, то те-

лесно. Благо движет душу, в некотором роде лепит ее и  удерживает,  -  а

все это свойства тела. Телесные блага сами телесны, - а значит, и душев-

ные блага тоже, потому что и душа есть тело. (5) Благо человека не может

не быть телом, потому что он сам телесен. Я солгу, если не признаю,  что

всё питающее тело или поддерживающее либо восстанавливающее его здоровье

- телесно; значит, и благо человека есть тело. Я думаю, ты  не  сомнева-

ешься, что страсти - такие как гнев, любовь, грусть, -  суть  тела  (мне

хочется присовокупить и то, о чем ты не спрашиваешь);  а  если  сомнева-

ешься, погляди, меняемся ли мы от них в лице, хмурим ли лоб и распускаем

ли морщины, краснеем ли и чувствуем ли, как кровь отливает от  щек.  Что

же, по-твоему, может оставить столь явные телесные признаки, кроме тела?

(6) А если страсти суть тела, то и душевные недуги  тоже,  -  такие  как

скупость, жестокость, все закоренелые и уже неисправимые пороки; а  зна-

чит, и злоба со всеми ее разновидностями - коварством, завистью,  спесью

- тоже; (7) а значит, и блага тоже, во-первых, потому что они противопо-

ложны порокам, и, во-вторых, потому что явят тебе те же приметы. Неужели

ты не видел, какую силу придает взгляду храбрость? какую остроту  -  ра-

зумность? какую кротость и покой - благочестье?  какую  безмятежность  -

веселье? какую непреклонность - строгость? какую невозмутимость -  прав-

дивость? Значит, все это - тела: от них меняется и цвет кожи,  и  состо-

янье тела, над которым они и властвуют. Все названные  мною  добродетели

суть блага, как и всё, что они дают. (8) Как усомниться вот в чем:  все,

что может к чему-либо прикоснуться, есть тело?

   Тело лишь может касаться и тела лишь можно коснуться, -

   так сказал Лукреций 1. А от всего названного мною наше тело не  меня-

лось бы, если бы не испытало прикосновений; значит, все это телесно. (9)

Опять-таки, все, в чем достаточно силы, чтобы  толкать  вперед,  принуж-

дать, удерживать, приказывать, есть тело. Но разве страх не  удерживает?

Разве дерзость не толкает вперед? Разве храбрость не придает  сил  и  не

движет нами? воздержность не обуздывает и не отзывает вспять? радость не

поднимает? грусть не давит? (10) Наконец, что бы мы ни делали, мы посту-

паем так по веленью либо злонравия, либо добродетели; а  что  повелевает

телом, то и само есть тело, что дает телу силы, то тоже тело. Благо  че-

ловека есть и благо его тела; значит, оно телесно.

   (11) Ну что ж, в чем ты хотел, в том я тебе угодил; а сейчас я  скажу

себе, что ты скажешь на это (я воочию вижу тебя): мы играем в разбойники

2; тратим время на ненужные тонкости, от которых становятся не лучше,  а

только ученее. (12) Мудрость и яснее, и проще, для благомыслия  довольно

прочесть немного. Но и философию, как все остальное, мы загромождаем не-

нужностями. В чтении, как и во всем, мы страдаем неумеренностью; и учим-

ся для школы, а не для жизни. Будь здоров.

   Письмо СVII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Где твоя разумность? где тонкое уменье разбираться во  всем?  где

величье? Такой пустяк так тебя мучит? Рабы сочли твою занятость  благоп-

риятной для побега! Обманули бы тебя друзья (пусть они  носят  это  имя,

которое дает им наш Эпикур ', и зовутся  так,  чтобы  им  было  особенно

стыдно не быть друзьями на деле); а тебя покинули люди,  на  которых  ты

даром тратил труды, которые считали, что ты и другим в тягость. (2)  Тут

нет ничего необычного, ничего неожиданного. Сердиться на  все  эти  вещи

так же смешно, как жаловаться, что на улице тебя обрызгали, а в грязи ты

испачкался. В жизни все - как в бане, в толчее, на дороге: одно  брошено

в тебя нарочно, другое попадает случайно. Жизнь - вещь грубая. Ты  вышел

в долгий путь, - значит, где-нибудь и поскользнешься, и получишь  пинок,

и упадешь, и устанешь, и воскликнешь "умереть бы!" - и, стало быть, сол-

жешь. Здесь ты расстанешься со спутником, тут похоронишь его, там -  ис-

пугаешься. Через такие вот неприятности ты и должен измерить эту ухабис-

тую дорогу. (3) Он желает смерти? Пусть приготовит душу ко всему,  пусть

знает, что явился в такое место, где гремит гром, где

   Скорбь ютится и с ней грызущие сердце заботы,

   Бледные ликом живут болезни, унылая старость.2

   С ними и приходится проводить жизнь под одной кровлей. Бежать от  них

ты не можешь, презирать можешь. А презришь ты  их,  если  часто  сумеешь

предвосхитить мыслью будущее. (4) Всякий смелее подступится  к  тому,  к

чему долго приучал себя, и будет стоек в тяготах, если думал о них зара-

нее. А неподготовленный, напротив, испугается пустяков. Вот и надо доби-

ваться, чтобы для нас не было неожиданностей; а так как все кажется  тя-

желее из-за новизны, то благодаря непрестанному размышлению ты ни в  ка-

кой беде не будешь новичком.

   - (5) "Рабы покинули меня!" - А другого они ограбили, обвинили,  пре-

дали, затоптали, старались погубить ядом или доносом. То, о чем ты гово-

ришь, случалось со многими. Немало стрел, и самых разных,  направлено  в

нас; одни уже вонзились, другие  метко  посланы  и  попадут  непременно,

третьи, хотя попадут в других, заденут и нас. (6) Так не будем  дивиться

тому, на что мы обречены от рожденья, на что никому нельзя сетовать, так

как оно для всех одинаково. Да, так я и говорю, - одинаково:  ведь  даже

избежавший беды мог и не уйти от нее; равенство прав не в том,  что  все

ими воспользуются, а в том, что они всем  предоставлены.  Прикажем  душе

быть спокойной и без жалоб заплатим налог, причитающийся со смертных.

   (7) Зима приносит стужу - приходится мерзнуть; лето возвращает  тепло

- приходится страдать от жары; неустойчивость погоды грозит  здоровью  -

приходится хворать. Где-нибудь встретится нам зверь, где-нибудь -  чело-

век, опасней любого зверя. Одно отнимет вода, другое -  огонь.  Изменить

такой порядок вещей мы не в силах, - зато в силах обрести величье  духа,

достойное, мужа добра, и стойко переносить все превратности  случая,  не

споря с природой. (8) А природа переменами вносит порядок в то  царство,

которое ты видишь. За ненастьем следует вёдро;  после  затишья  на  море

встают волны; по очереди дуют ветры; ночь сменяется днем; одна часть не-

ба поднимается, другая опускается; вечность состоит из  противоположнос-

тей. (9) К этому закону и должен приспособиться наш дух, ему должен сле-

довать, ему повиноваться; что бы ни случилось,  пусть  он  считает,  что

иначе быть не могло, и не смеет бранить природу.

   Лучше всего перетерпеть то, чего ты не можешь исправить, и, не ропща,

сопутствовать богу, по чьей воле все происходит.  Плох  солдат,  который

идет за полководцем со стоном. (10) Поэтому будем проворно  и  без  лени

принимать приказы и неукоснительно продолжать прекраснейший труд, в  ко-

торый вплетено все, что мы терпим. Будем обращаться к Юпитеру, чье  кор-

мило направляет эту громаду, с теми же словами, что наш Клеанф  в  своих

красноречивых стихах, которые позволил мне переложить на наш язык пример

Цицерона 3, красноречивейшего мужа. Понравятся они тебе - будь  доволен,

не понравятся - знай, что я только следовал Цицеронову примеру.

   (11)

   Властитель неба, мои отец, веди меня

   Куда захочешь! Следую не мешкая,

   На все готовый. А не захочу - тогда

   Со стонами идти придется грешному,

   Терпя все то, что претерпел бы праведным.

   Покорных рок ведет, влечет строптивого.4

   (12) Так и будем жить, так и будем говорить. Пусть рок найдет нас го-

товыми и не ведающими лени! Таков великий дух, вручивший себя  богу.  И,

наоборот, ничтожен и лишен благородства тот, кто  упирается,  кто  плохо

думает о порядке вещей в мире и хотел бы лучше исправить богов, чем  се-

бя. Будь здоров.

   Письмо СVIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) То, о чем ты спрашиваешь, - из числа вещей, знанье которых не да-

ет ничего, кроме знанья. Но все-таки дает, да и ты торопишься и не жела-

ешь дожидаться книг, охватывающих всю нравственную часть философии, хоть

я как раз привожу их в порядок; поэтому рассчитаюсь с тобою, не отклады-

вая. Однако прежде напишу, как тебе следует  справляться  с  обуревающей

тебя жаждой учения, чтобы она сама себе не стала преградой.  (2)  Нельзя

хватать и там, и тут, нельзя на все набрасываться, - целым овладевают по

частям. Нужно выбирать груз по силам и заниматься только тем, на что нас

хватит. Черпать надо не сколько  хочется,  а  сколько  можешь  вместить.

Пусть только душа твоя будет благой, - и ты  вместишь,  сколько  хочешь.

Чем больше душа принимает в себя, тем она становится  шире.  (3)  Этому,

помню, поучал нас Аттал, когда мы осаждали его уроки, приходили первыми,

а уходили последними, и даже на прогулках вызывали его на разговор, меж-

ду тем как он не только с готовностью, но и  с  радостью  шел  навстречу

ученикам. "И для учащего, и для учащегося, - говорил он, -  цель  должна

быть одна: польза, которую один желает принести, другой - получить". (4)

Кто пришел к философу, тот пусть каждый день уносит с  собою  что-нибудь

хорошее и возвращается домой или здоровее, или излечимее.  Впрочем,  так

оно и будет: в том и сила философии, что она помогает не только  привер-

женным ей, но и всем, кто имеет с нею дело. Если выйдешь на солнце - за-

горишь, даже если выйдешь не ради этого; если посидишь у торговца прити-

раньями и замешкаешься немного дольше, унесешь с собою запах; побыв  ря-

дом с философией, люди, даже не стараясь, непременно извлекут нечто  по-

лезное. Обрати вниманье, что я сказал "даже не  стараясь",  а  не  "даже

сопротивляясь".

   - (5) "Как так? Разве мы не знаем таких, кто много лет просидел у фи-

лософов - и ничуть даже не загорел?" - Знаем, конечно, и столь  постоян-

ных и упорных, что я называю их не учениками, а жильцами философов.  (6)

Но многие приходят слушать, а не учиться, - так  нас  приводит  в  театр

удовольствие, доставляемое слуху либо речью, либо голосом, либо действи-

ем. Ты увидишь немалую часть слушателей, для которых  уроки  философа  -

приют на время досуга. Они и не думают избавиться там от пороков,  усво-

ить какое-нибудь правило жизни, чтобы проверять свои  нравы,  но  желают

только услаждения слуха. А ведь некоторые приходят  даже  с  письменными

дощечками, - затем, чтобы удержать не мысли, а слова, и потом произнести

их без пользы для слушающих, как сами слушали без пользы для себя.  Дру-

гих возбуждают благородные изречения, и они, подвижные и лицом и  душой,

преисполнятся тех же чувств, что и говорящий, - (7) точно  так  же,  как

под звуки флейты приходят в возбуждение фригийские полумужи1, беснующие-

ся по приказу. Этих подстегивает и увлекает красота предмета, а не  звук

пустых слов. Если мужественно говорят о смерти или с непокорностью  -  о

судьбе, им хочется тут же сделать все, о чем они слышали. Они поддались,

они стали такими, как им велено, - если бы только душа их сохранила этот

строй, если бы народ, умеющий отговорить от всего честного, сейчас же не

отнял бы у них прекрасного порыва. Немногие способны донести до дому  те

намеренья, которыми исполнились. (8) Нетрудно пробудить у слушателя жаж-

ду жить правильно: природа во всех заложила  основанья  добра  и  семена

добродетели; все мы для нее рождены, и когда придет подстрекатель,  доб-

ро, как бы уснувшее в нашей душе, пробуждается. Разве ты не видел, каким

криком оглашается театр, едва скажут что-нибудь, с чем все мы согласны и

о чем нашим единодушием свидетельствуем, что это истина?

   (9)

   Нужда во многом бедным, жадным нужда во всем.

   Скупец ко всем недобр, но злей всего - к себе.2

   Этим стихам рукоплещет последний скряга, радуясь обличенью своих  по-

роков. Но разве такое действие не было бы, по-твоему, еще сильнее,  если

бы спасительные наставления исходили из уст философа, если бы  они  были

вложены в стихи, благодаря которым те же самые мысли легче  проникают  в

души невежд? (10) "Ибо, - говорил Клеанф, - как наше дыханье,  пропущен-

ное сквозь длинный и тесный ход трубы, с большей силой вырывается с дру-

гого ее конца и производит отчетливый звук, так и наши чувства становят-

ся отчетливее благодаря сжатой непреложности стихов".  Сказанное  прозой

слушается не так внимательно и задевает меньше, а если в  дело  вступает

размер, если благородный смысл закреплен его стопами, то же самое  изре-

ченье вонзается, будто брошенное с размаху копье. (11) Много говорено  о

презрении к деньгам, произносились в поученье людям длинные речи о  том,

что богатство - не в наследственном достоянье, а в душе, что богат  тот,

кто приспособился к своей бедности,. кто, имея мало, считает себя  зажи-

точным. Но куда сильнее поражают душу изречения вроде этих:

   Кто хочет меньше, меньше и нуждается.

   Имеет все, кто хочет, сколько надобно.

   (12) Слыша это или нечто подобное, мы не можем не признать истины.  И

вот те, кто всегда хочет больше, чем надобно, кричат от восторга и прок-

линают деньги. И как заметишь у них такое настроенье, - донимай их, жми,

тесни, отбросив всяческие умозаключенья, и  тонкости,  и  прочие  забавы

бесполезного умствования. Говори против алчности, говори против роскоши,

а когда покажется, что польза есть, что души слушателей затронуты, насе-

дай еще сильнее. Трудно поверить, как бывает полезна речь имеющая в виду

исцеление, направленная целиком ко  благу  слушателей.  Неокрепшим  умам

легко внушить любовь ко всему правильному и честному; да и над не  слиш-

ком испорченными и податливыми истина получает право собственности, если

найдет умелого ходатая. (13) Я сам, когда слушал, как Аттал держит  речи

против пороков, против заблуждений, против всякого зла  в  жизни,  часто

жалел род людской, а о нем думал, что он оставил внизу все вершины, дос-

тигаемые людьми. Сам он называл себя царем, но мне  казалось,  что  выше

царской власть того, кто вправе вершить суд над царями. (14) А когда  он

принимался восхвалять бедность  и  доказывать,  что  все  ненужное  есть

только лишний груз, обременительный для несущего, - часто хотелось выйти

с урока бедняком. Когда же он начинал осмеивать наши наслаждения,  восх-

валять целомудренное тело, скромный стол, чистый ум, не  помышляющий  не

только о беззаконных, но и об излишних наслажденьях, - хотелось положить

предел прожорливости брюха. (15) Кое-что, Луцилий, я удержал с тех  пор.

Приступал я ко всему с большим рвением, а потом, вынужденный вернуться к

государственной жизни, немногое сохранил от этих добрых начал. Все же  с

тех пор я на всю жизнь отказался от устриц и грибов: ведь это не пища, а

лакомство, заставляющее насытившихся есть  опять,  легко  извергаемое  и

снизу, и сверху, - а это весьма по душе  обжорам,  запихивающим  в  себя

больше, чем могут вместить. (16) С тех пор я в жизни не брал притираний:

ведь лучше всего пахнет тело, которое ничем не пахнет3. С  тех  пор  мой

желудок забыл о винах. С тех пор всю жизнь я избегаю  бани,  сочтя,  что

обваривать себе тело и истощать его потением - бесполезное баловство.  К

прочему, оставленному тогда, я вернулся, но даже в том, от чего перестал

воздерживаться, сохраняю меру, которая и ближе к  воздержанию  и,  может

быть, труднее воздержанья: ведь от чего-то легче отказаться совсем,  чем

сохранять умеренность.

   (17) Если уж я сказал тебе начистоту, что в молодости взялся за фило-

софию с большим пылом, чем занимаюсь ею  в  старости,  то  не  постыжусь

признаться, какую любовь внушил мне Пифагор. Сотион рассказывал,  почему

тот отказывался есть животных и почему, позже, Секстий. У обоих  причины

были разные, но благородные. (18) Один полагал, что человеку и  бескров-

ной пищи хватит и что там, где резня  служит  удовольствию,.  жестокость

переходит в привычку. И еще он говорил,  что  нужно  ограничивать  число

предметов, на которые зарится жажда  роскоши,  что  разнообразная  пища,

чуждая нашему телу, вредна для здоровья. (19) А Пифагор  утверждал,  что

есть родство всего со всем и взаимосвязь душ, переселяющихся  из  одного

обличья в другое. Ни одна душа, если верить ему, не погибает и не перес-

тает существовать иначе как на малое время, после которого  переливается

в другое тело. Мы увидим, сколько временных кругов она пройдет и сколько

обиталищ сменит, прежде чем вернется в человека. А  покуда  она  внушает

людям страх совершить злодейство и отцеубийство, невзначай напав на душу

родителя и железом или зубами уничтожив то, в чем нашел приют дух  како-

го-нибудь родича. (20) Сотион не только излагал это, но и дополнял свои-

ми доводами: "Ты не веришь, что души распределяются по все новым и новым

телам? Что именуемое нами смертью есть только  переселение?  Не  веришь,

что в теле этих скотов, этих зверей, этих подводных обитателей пребывает

душа, когда-то бывшая человеческой? Что все во вселенной не погибает,  а

только меняет место? Не веришь, что не одни небесные тела совершают кру-

говые движения, но и живые существа исчезают и возвращаются, и души  пе-

реходят по кругу? Но в это верили великие люди! (21) Так что  воздержись

от суждения и оставь все как есть. Если это правда, то не есть  животных

- значит быть без вины; если неправда - значит быть умеренным. Велик  ли

будет урон твоей жестокости? Я только отнимаю у тебя пищу львов и коршу-

нов". (22) Под его влияньем я перестал есть животных,  и  по  прошествии

года воздержанье от них стало для меня не только легким, но и  приятным.

Мне казалось, что душа моя стала подвижней; впрочем, сегодня я не взялся

бы утверждать, что это так. Ты спросишь, как я от  этого  отошел?  Время

моей молодости пришлось на принципат Тиберия  Цезаря:  тогда  изгонялись

обряды инородцев4, и неупотребление в пищу некоторых животных  признава-

лось уликой суеверия. По просьбам  отца,  не  опасавшегося  клеветы,  но

враждебного философии, я вернулся к прежним привычкам; впрочем,  он  без

труда убедил меня обедать лучше. (23) Аттал всегда  хвалил  тот  матрас,

который сопротивляется телу; я и в старости пользуюсь таким, что на  нем

не останется следов лежанья.

   Я рассказал тебе об этом, чтобы ты убедился,  как  силен  у  новичков

первый порыв ко всему хорошему, если их кто-нибудь ободряет и  подстеги-

вает. Но потом одно упускается по вине  наставников,  которые  учат  нас

рассуждать, а не жить, другое - по вине  учеников,  которые  приходят  к

учителям с намереньем совершенствовать не душу, а ум. Так то,  что  было

философией, становится филологией. (24) Ведь очень важно, с каким  наме-

реньем ты к чему-либо подходишь. Кто изучает Вергилия как будущий  грам-

матик, тот читает превосходную строку

   Бежит невозвратное время 5

   и не думает так: "Нельзя спать! Кто не спешит, тот отстанет. Торопли-

вый день торопит нас и мчится сам. Нас влечет все дальше незаметно  .для

нас; а мы откладываем все на будущее и остаемся медлительными в  быстри-

не". Нет, он заметит, что Вергилий всякий раз, говоря  о  быстротечности

времени, употребляет глагол "бежать".

   Самые лучшие дни убегают для смертных несчастных

   Ранее всех; подойдут болезни, унылая старость,

   Скорби, - а там унесет безжалостной смерти немилость.6

   (25) Всякий, чей взгляд направлен к философии, и это сведет,  к  чему

следует, и скажет: "Никогда Вергилий не говорит "дни проходят", но всег-

да "убегают", - а это самый быстрый бег; самые же лучшие минуют первыми,

- почему же мы сами себя не подгоним, чтобы сравняться скоростью с самым

быстротечным из всего? Лучшее пролетает мимо, наступает худшее. (26) Как

из кувшина выливается сперва самое чистое вино, .а  то,  что  тяжелее  и

мутнее, оседает, так и на нашем веку лучшее идет сначала. А мы  допуска-

ем, чтобы его вычерпали для других, оставив нам самим подонки. Так пусть

запечатлеются в душе наравне с     изречением-оракула эти слова:

   Лучшие самые дни убегают для смертных несчастных

   Ранее всех.

   (27) Почему лучшие? Да потому, что  остальные  нам  неведомы.  Почему

лучшие? Потому что в молодости мы можем учиться, можем направить. к луч-

шему неокрепшую душу, покуда она податлива; потому что это самое  подхо-

дящее время для трудов, подходящее для того, чтобы взбодрить дух учеными

занятьями, закалить тело работою. Остальные годы и ленивей,  и  расслаб-

леннее, и ближе к концу. Так оставим же всё, что нас отвлекает,  и  всей

душой будем стараться об одном: чтобы быстротечность неудержимо бегущего

времени не стала понятна нам, только когда оно уйдет. Каждый день  будем

считать лучшим и завладеем им! Что убегает, то нужно захватывать".

   (28) Но читающий Вергилиевы стихи глазами грамматика будет думать  не

о том, что каждый день - лучший, ибо подходят болезни, теснит  старость,

уже нависшая над головой почитающих себя юнцами, - он скажет,  что  поэт

всегда ставит вместе "болезни и старость". И, право же,.  недаром:  ведь

сама старость есть неизлечимая болезнь. (29) И еще, скажет он, поэт дает

старости прозвище, всегда называя ее "унылою":

   ... подойдут болезни, унылая старость.

   И еще в другом месте:

   Бледные там болезни живут, унылая старость.. 1

   Не надо удивляться, если из одного и того же  каждый  извлекает  лишь

нечто, соответствующее его занятиям. На одном и том  же  лугу  бык  ищет

траву, собака - зайца, аист - ящерицу. (30) Если книги Цицерона "О госу-

дарстве" возьмет в руки сперва какой-нибудь  филолог,  потом  грамматик,

потом приверженец философии, каждый из них обратит все усердие не на то,

на что оба другие. Философ подивится, что так много можно сказать против

справедливости. Филолог, если возьмется за то  же  чтение,  отметит  вот

что: "Было два римских царя, из которых один не имеет матери, другой от-

ца". Ибо есть сомнения насчет матери Сервия, а отца-у Анка не имеется, -

царя именуют внуком Нумы8. (31) И еще он заметит, что тот, кого мы назы-

ваем диктатором и о ком читаем в истории' под тем же именем,  у  древних

звался "начальником народа", что сохраняется доныне в  авгуральных  кни-

гах, а доказательством служит произведенное от этого  наименование  "на-

чальник конницы". Равным образом-он заметит, что Ромул  погиб  во  время

солнечного затмения и что право воззвания к народу было уже у царей; не-

которые, в том числе Фенестелла, полагают, будто об атом есть в понтифи-

кальных книгах9. (32) Если же эти книги развернет грамматик,  он  прежде

всего внесет в свои заметки старинные10 слова: ведь Цицерон говорит "во-

истину" - вместо "на самом деле", а также "оного"  вместо  "его".  Затем

грамматик перейдет к тем словам, употребленье которых изменилось за сто-

летье; например, Цицерон говорит: "его вмешательство вернуло нас от  са-

мой известковой черты", ибо то, что у нас в  цирке  называется  "меловой

чертой", в старину именовалось "известковой"11. (33)  Потом  он  соберет

Энниевы стихи, прежде всего эти, написанные о Сципионе:

   Кому ни гражданин, ни враг

   Воздать не мог награду по трудам его.

   Из этого, скажет он, понятно, что в старину  слово  "труды"  означало

также и "подвиги, дела": ведь поэт имеет в виду, что Сципиону никто,  ни

гражданин, ни враг, не мог воздать награду за его подвиги. (34) И совсем

уж счастливым он сочтет себя, обнаружив, откуда, по-видимому, взял  Вер-

гилий слова:

   ... грохочет Неба огромная дверь.12

   Энний, скажет он, похитил их у Гомера, а Вергилий - у Энния.  Ведь  у

Цицерона в этих самых книгах "О государстве" есть такая эпиграмма Энния:

   Если возможно взойти в небожителей горнюю область,

   Мне одному отперта неба великая дверь.

   (35) Но чтобы мне самому, отвлекшись, не соскользнуть на путь грамма-

тика или филолога, напоминаю тебе, что и слушать и читать философов нуж-

но ради достижения блаженной жизни, и ловить следует  не  старинные  или

придуманные ими слова либо неудачные метафоры и фигуры речи, а  полезные

наставленья и благородные, мужественные  высказыванья,  которые  немедля

можно претворить в действительность. Будем выучивать их так,  чтобы  не-

давно бывшее словом стало делом. (36) Никто, я  думаю,  не  оказал  всем

смертным столь дурной услуги, как те, кто научились философии словно не-

кому продажному ремеслу и живут иначе, чем учат жить. Они-то, подвержен-

ные всем обличаемым ими порокам, и являют собой наилучший пример  беспо-

лезной учености. (37)  От  такого  наставника  мне  столько  же  пользы,

сколько от кормчего, которого в бурю валит морская болезнь. Когда  несет

волна, нужно держать руль, бороться с самим морем, вырывать у ветра  па-

руса: а чем мне поможет правитель корабля, одуревший  и  блюющий?  Разве

нашу жизнь, по-твоему, буря не треплет сильнее, чем любую  лодку?  Нужно

не разговаривать, а править. (38) Всё, что говорится, чем бахвалятся пе-

ред заслушавшейся толпой, - заемное, все это сказано  Платоном,  сказано

Зеноном, сказано Хрисиппом, Посидонием и огромным отрядом им подобных. А

как нынешним доказать, что сказанное подлинно  им  принадлежит,  я  тебе

открою: пусть поступают, как говорят.

   (39) Я сказал все, что хотел тебе сообщить, а теперь я пойду навстре-

чу твоему желанью и то, чего ты  требовал,  целиком  перенесу  в  другое

письмо, чтобы ты не брался усталым за дело спорное, которое надобно слу-

шать, с любопытством насторожив уши. Будь здоров.