Луций Анней Сенека. НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ (Часть 2)

   Письмо LXXVlll

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Тебя замучили частые насморки и  простуды,  которые  всегда  идут

вслед за долгими, неотвязными насморками; эта весть  для  меня  особенно

неприятна, потому что я хорошо знаю такое самочувствие. Поначалу  я  его

презирал, - покуда моему юному возрасту под силу было справляться с  тя-

готами и не поддаваться болезням; потом они взяли верх и довели меня  до

того, что я чуть душу не вычихал, совсем отощав и ослабев. (2) Часто ме-

ня тянуло покончить с собою, - но удержала мысль о старости отца,  очень

меня любившего. Я думал не о том, как мужественно смогу я умереть, но  о

том, что он не сможет мужественно переносить тоску. Поэтому я и приказал

себе жить: ведь иногда и остаться жить - дело мужества. (3) Я  скажу,  в

чем нашел тогда утешение, но прежде надо сказать, что то самое, чем ста-

рался я себя успокоить, оказалось и сильнейшим лекарством. Благое утеше-

ние становится целительным снадобьем; что поднимает дух, то  помогает  и

телу. Наши занятия поправили мне здоровье. Философии благодарен я за то,

что поднялся и окреп, ей обязан я жизнью, и это - самое меньшее из  все-

го, чем я ей обязан. (4) Немало помогли моему  выздоровлению  и  друзья,

поддержавшие меня ободряющими речами и неусыпным вниманием. Ничто не ук-

репляет больного и не помогает ему так, как любовь друзей, ничто так  не

прогоняет страх и ожидание смерти. У меня и мысли о смерти  не  было,  -

нет, я думал, что если они остаются жить, то буду жить и я, не с ними, а

в них; мне казалось, что я не испущу дух, а передам его друзьям. Все это

укрепило мое желание помочь себе и перетерпеть любые  муки;  ведь  самое

жалкое - это потерять мужество умереть и не иметь мужества жить.

   (5) Испробуй и ты эти лекарства. Врач укажет тебе, сколько нужно  гу-

лять, сколько упражняться; посоветует не слишком  предаваться  безделью,

хоть некрепкое здоровье и склонно к нему, посоветует читать внятным  го-

лосом, чтобы упражнять дыхание, чьи пути и вместилища поражены  недугом,

плавать в лодке, чтобы растрясти внутренности мягким качанием;  назначит

тебе пищу и срок, когда надо прибегнуть к вину для укрепления сил, когда

отказаться от него, чтобы от раздражения не  обострился  кашель.  А  мое

наставленье излечивает не одну болезнь, но всю нашу жизнь. Вот оно: пре-

зирай смерть! Кто ушел от страха смерти, тому ничто не печалит душу.

   (6) Во всякой болезни тяжелы три вещи: страх смерти, боль в теле, от-

каз от наслаждений. О смерти мы говорили довольно, добавлю только  одно:

страх этот - не перед болезнью, а перед природой. Многим болезнь  отсро-

чила смерть; и то, что они казались умирающими, служило к их  спасению1.

Умрешь ты не потому, что хвораешь, а потому, что живешь.  Та  же  участь

ждет и выздоровевшего: исцелившись, ты ушел не от смерти,  а  от  нездо-

ровья. (7) Перейдем к другой неприятности, присущей именно болезни:  она

приносит тяжкие боли. Но и они терпимы, потому  что  перемежаются.  Ведь

боль, достигнув наибольшей остроты, кончается. Никто не может страдать и

сильно, и долго: любящая природа устроила все так, что сделала боль либо

переносимой, либо краткой. (8) Самой острой боль бывает в  самых  тонких

частях нашего тела: больше всего она свирепствует в жилах, в суставах  -

всюду, где ее стесняет узкое пространство. Но как раз эти  части  быстро

немеют и теряют от боли ощущение боли, - потому ли, что  дух2,  встречая

на своем пути препоны и подвергаясь порче, теряет силу, которой держится

сам и поддерживает в нас чувства, то ли потому,  что  гнилая  влага,  не

имея куда стекать, сама себя теснит и лишает чувствительности те  места,

где скапливается. (9) Так подагра и хирагра, и всякая другая боль в соч-

лененьях и в жилах успокаивается на время,  когда  измученные  ею  части

одеревянеют; при этих болезнях самое тягостное -  первые  зудящие  боли,

потом острота их со временем гаснет и наступает омертвение - конец  вся-

кой боли. Боль в зубах, в глазах, в ушах потому  так  пронзительна,  что

рождается в самых тесных местах тела, так же, клянусь, как боль в  голо-

ве, которая, однако, став слишком резкой, переходит  в  умопомрачение  и

беспамятство. (10) Тем и можно утешаться при нестерпимой  боли,  что  ты

непременно перестанешь ее чувствовать, если сначала почувствуешь слишком

сильно. А невеждам телесная мука так тягостна вот почему: они не привык-

ли довольствоваться своею душой и были чересчур  заняты  телом.  Поэтому

великий и разумный человек отделяет душу от тела и  обращает  помыслы  к

лучшей, божественной части своего существа, а другой, плаксивой и хилой,

занимается только в меру необходимости. (11) "Но  ведь  тяжело  лишиться

привычных наслаждений, отказываться от пищи, терпеть голод и  жажду".  -

Воздержность тяжела на первых порах. Потом желания гаснут, по мере  того

как устает и слабеет то, посредством чего мы желаем. Со временем желудок

становится своенравным, со временем мы смотреть не можем на то3, до чего

прежде бывали жадны, и сама потребность умирает. А обходиться без  того,

чего больше не хочется, ничуть не горько. (12) К тому же всякая боль пе-

ремежается или хотя бы облегчается. К тому же можно предостеречься, ког-

да она вот-вот появится, и предупредить ее лекарствами: ведь всякой боли

предшествуют некие приметы, особенно если она возвращается постоянно.

   Болеэнь не так трудно терпеть, коль скоро ты презрел  самую  страшную

ее угрозу. (13) Так не утяжеляй же свои несчастия и не отягощай себя жа-

лобами. Боль легка, если к ней ничего не прибавит мнение; а если ты  еще

будешь себя подбадривать и твердить: "ничего не болит", или "боль пустя-

ковая, крепись, сейчас все пройдет", - от самих этих мыслей тебе  станет

легче. Все зависит от мнения; на него оглядываются не только  честолюбие

и жажда роскоши, и скупость: наша боль сообразуется  с  мнением.  Каждый

несчастен настолько, насколько полагает себя несчастным. (14)  По-моему,

надобно отбросить все жалобы на миновавшую боль, все речи,  вроде  этих:

"Никому не бывало хуже! Какие муки, какие страданья я перенес! Никто  уж

и не думал, что я встану. Сколько раз домашние меня оплакивали,  сколько

раз врачи от меня отступались! И на дыбе не бывает такой  пытки!"  Пусть

даже это правда, но ведь все прошло! Какая радость опять переживать  ми-

нувшую муку и быть несчастным от прежних несчастий? И потом, кто из  нас

не преувеличивает своих страданий и не обманывает самого себя? Наконец о

том, что было горько, рассказывать сладко: ведь  так  естественно  радо-

ваться концу своих страданий. Значит, нужно поубавить и страх перед  бу-

дущими, и память о прошлых невзгодах: ведь прошлые уже кончились, а  бу-

дущие еще не имеют ко мне касательства. (15) Пусть в самый  трудный  миг

каждый скажет:

   Может быть, будет нам впредь об этом сладостно вспомнить! 4

   Пусть соберет все мужество для борьбы: кто отступит, будет  побежден,

кто сам пойдет в наступление на боль, победит. Теперь многие сами на се-

бя обрушивают то, чему надо  сопротивляться.  Если  ты  попытаешься  ус-

кользнуть из-под нависшего давящего гнета, он тебя настигнет  и  наляжет

еще тяжелее, а если встанешь твердо и  захочешь  сделать  усилье,  то  и

сбросишь его. (16) Сколько ударов и по лицу, и по  всему  телу  получают

кулачные бойцы? Но ради жажды славы они переносят все муки и  терпят  их

не только в бою, но и ради боя: ведь сами их упражнения - пытка.  И  нам

нужно все победить: наградой нам будет не венок и не пальмовая ветвь, не

флейтист, устанавливающий тишину перед объявлением нашего имени, но доб-

родетель и твердость духа, и мир на все остальные времена  после  первой

же победы, одержанной в бою с фортуной.

   - (17) "Как мне больно!" - А разве оттого, что ты  ведешь  себя,  как

баба, тебе не так больно? Как враги пагубнее для убегающих,  так  всякая

случайная невзгода сильнее теснит с тылу, когда перед ней  отступишь.  -

"Но ведь тяжело!" - Так разве мы только на то и  храбры,  чтобы  сносить

легкое? Какую болезнь ты предпочел бы - долгую или  короткую,  но  более

тяжелую? Если она долгая, в ней бывают промежутки, она дает  срок  опра-

виться и дарит много времени, потому что  непременно  должна  развиться,

потом пройти. Короткая и стремительная болезнь сделает одно из двух: ли-

бо сама кончится, либо тебя прикончит. Но какая разница, ее ли не  будет

или тебя? В обоих случаях боль прекратится.

   (18) Полезно также, направив мысли к другим предметам, отвлечь их  от

боли. Думай о том, как поступил ты честно и храбро, повторяй  про  себя,

что во всем есть хорошая сторона, обрати свою память к  тому,  что  тебя

восхищало. Тогда тебе придет на помощь любой храбрец, победивший боль: и

тот, кто продолжал читать книгу, покуда ему  вырезали  вздутые  жилы,  и

тот, кто не переставал смеяться, когда палачи, разозленные этим  смехом,

пробовали на нем одно за другим орудия жестокости5. Неужели же разуму не

победить боли, если ее победил смех? (19) Говори что хочешь о  насморке,

и о непрестанном кашле такой силы, что куски  внутренностей  извергаются

наружу, и о жаре, иссушающем грудь, и о жажде, и о корчах,  выворачиваю-

щих в разные стороны суставы рук и ног, - страшнее пламя, и дыба, и рас-

каленное железо, прижатое к вспухающим ранам, чтобы они открылись и  уг-

лубились. Но есть такие, что не застонали под этими пытками; мало того -

и ни о чем не просили; мало того - и не ответили ни слова; мало того - и

смеялись от души. Так не хочешь ли после этого посмеяться над болью?

   - (20) "Но болезнь не дает ничего делать и уводит от всех  обязаннос-

тей". - Нездоровье сковывает твое тело, а не душу. Пусть оно опутает но-

ги бегуну, окостенит руки портному или кузнецу. А ты, если привык к  то-

му, что ум твой деятелен, будешь учить, убеждать, слушать, учиться, исс-

ледовать, вспоминать. Что же, по-твоему, быть умеренным  в  дни  болезни

значит ничего не делать? Ты докажешь, что болезнь можно одолеть или хотя

бы вынести. (21) И в постели больного, поверь мне, есть место для добро-

детели. Не только с оружьем и в строю можно доказать, что дух бодр и  не

укрощен крайними опасностями: и под одеялом видно, что  человек  мужест-

вен. У тебя есть дело - храбро бороться с болезнью, а если она  тебя  не

покорила и ничего от тебя не добилась, ты подал славный пример. - "Поис-

тине есть чем прославиться, если все будут глядеть, как мы  хвораем!"  -

Сам на себя гляди, сам себя хвали!

   (22) Помимо того, есть два рода наслаждений. Телесные наслаждения бо-

лезнь ограничивает, но не отнимает, и даже,  если  рассудить  правильно,

делает острее. Приятнее пить, когда чувствуешь жажду, есть, когда  голо-

ден; после поста все поглощается с большею жадностью. А в  удовольствиях

душевных, которые и больше, и вернее, ни один врач больному не  откажет.

Кто предан им и понимает в них  толк,  тот  презирает  всякое  ублажение

чувств. (23) "О несчастный больной!" Почему? Да потому, что он  не  рас-

тапливает снега в вине, не охлаждает еще больше свое питье в  объемистой

посуде, взломав закупоривающий его лед, не открывают для него тут же  за

столом лукринских устриц6, не хлопочут вокруг возлежащего за ужином  по-

вара, подтаскивая блюда вместе  с  жаровнями.  Вот  до  чего  додумалась

страсть к роскоши: чтобы яства не остыли, чтобы не казались они недоста-

точно горячими потерявшему чувствительность нёбу, кухню волокут вместе с

кушаньями. (24) О несчастный больной! Он ест, сколько может  переварить;

не положат перед ним на стол кабана,  чтобы  полюбоваться  им,  а  потом

отослать обратно: ведь это мясо слишком дешевое! Не навалят для него  на

поднос птичьих грудок, потому что от вида целых птиц его тошнит. Что те-

бе сделали плохого? Ты будешь есть, как больной, вернее - как здоровый.

   (25) Но все это мы вытерпим с легкостью: и отвары, и теплую  воду,  и

все то, что кажется несносным для изнеженных,  потонувших  в  роскоши  и

расслабленных скорее душою, чем телом. Только бы перестать бояться смер-

ти! Чтобы этого достичь, надо познать пределы добра  и  зла  -  тогда  и

жизнь не будет нам тягостна, и смерть  не  страшна.  -  (26)  Пресыщение

жизнью не может отравить жизнь, в которой столько разных великих  и  бо-

жественных дел: только ленивая праздность заставляет ее ненавидеть самое

себя. Кто странствует по всей шири природы, тому никогда не наскучит ис-

тина; только ложью можно пресытиться.  (27)  А  если  явится  и  позовет

смерть, пусть преждевременная, пусть обрывающая  жизнь  посредине,  плод

этой жизни давно отведан: ведь такой человек познал природу в большей ее

части и знает, что от времени честности не прибавляется. Тем всякий  век

непременно покажется коротким, кто мерит его пустыми и потому  бесконеч-

ными наслаждениями.

   (28) Поддерживай свои силы этими мыслями, а на досуге и моими письма-

ми. Придет время, которое вновь соединит нас и сольет воедино; как бы ни

было оно кратно, нам продлит его уменье им пользоваться. Потому что, как

говорит Посидоний, "один день человека образованного дольше самого  дол-

гого века невежды". (29) Вот что помни, вот что удержи прочно: не  падай

духом в несчастье, не верь удачам, всегда имей в виду произвол  фортуны,

словно она непременно сделает все, что может сделать. Чего мы  ждем  за-

долго, то для нас легче, когда случается. Будь здоров.

   Письмо LXXIX

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я жду от тебя писем с известиями о том, что нового показала  тебе

поездка по всей Сицилии, и прежде всего - сведений о Харибде. О том, что

Сцилла - это утес, ничуть не страшный проплывающим мимо,  я  знаю  очень

хорошо; а вот о том, соответствуют ли истине рассказы о Харибде, ты мне,

пожалуйста, напиши подробнее. И если тебе случится  наблюдать  ее  (ведь

дело того стоит), сообщи мне, один ли ветер закручивает там воду  ворон-

ками или любая буря одинаково гонит ее; и еще - правда ли, что все подх-

ваченное тамошним водоворотом уносится под водою на много миль и выныри-

вает у Тавроменийского берега. (2) Если ты мне об этом напишешь, тогда я

осмелюсь поручить тебе взойти в мою честь на Этну, которая будто бы раз-

рушается и мало-помалу становится ниже, как утверждают некоторые на  том

основании, что прежде, мол, она была видна мореходам из большей дали. Но

это может быть и не потому, что высота горы стала меньше, а потому,  что

огонь притих и вздымается не так бурно и широко; по той же причине и дым

она выбрасывает день ото дня все ленивее. Оба явления вероятны -  и  то,

что ежедневно пожираемая гора уменьшается, и то, что она остается  преж-

ней высоты, потому что огонь ест не её1, а, разгоревшись в некой подзем-

ной полости, в ней и питается, гора же дает ему не пищу, но только  путь

наружу. (3) В Ликии хорошо известна область, которую местные жители  на-

зывают Гефестион: почва там вся в отверстиях, и по ней блуждает безвред-

ное пламя, не причиняя ущерба тому, что на ней родится. Область эта пло-

дородна и богата растительностью, и огонь не палит,  а  только  блестит,

настолько он не горяч и бессилен.

   (4) Но с этим исследованьем подождем до тех пор,  когда  ты  напишешь

мне, далеко ли от жерла горы лежит снег, не растапливаемый и летним зно-

ем, а бушующим по соседству огнем - и подавно. Во  всех  таких  хлопотах

тебе нет причины винить меня: ты пошел бы на это и без чужого поручения,

ради собственной страсти, (5) коль скоро ты описываешь Этну в  стихах  и

касаешься этого священного для всех поэтов места. Овидию взяться за этот

предмет не помешало то обстоятельство, что он был уже исчерпан  Вергили-

ем; и оба поэта не  отпугнули  Корнелия  Севера2.  Это  место  оказалось

счастливо для всех, а предшественники, на мой взгляд,  не  предвосхитили

всего, что можно о нем сказать, а  только  открыли  подступы.  (6)  Ведь

большая разница, берешься ли ты за предмет исчерпанный или только разра-

ботанный, который становится со дня на день изобильнее, ибо найденное не

мешает новым находкам. К тому же положение у последнего - наилучшее:  он

находит готовые слова, которые приобретают новый облик, будучи  располо-

жены по-иному, и при этом не присваивает чужого, потому что слова -  об-

щее достояние, а оно не становится собственностью за давностью владения,

как утверждают правоведы. (7) Или я тебя не знаю, или у  тебя  при  виде

Этны слюнки потекут. Тебе очень хочется написать  что-нибудь  величавое,

равное написанному прежде. Надеяться на большее тебе не  позволяет  твоя

скромность, а она у тебя такова, что ты, мне кажется, стал бы обуздывать

свое дарование, если бы была опасность победить предшественников,  столь

тобою чтимых.

   (8) Помимо прочих, есть у мудрости и такое  достоинство:  тебя  могут

победить, только пока ты взбираешься вверх;  когда  достигнута  вершина,

все там равное, все стоит на  месте,  и  возрастание  невозможно.  Разве

солнце прибавляется в величине? Разве луна становится  еще  полнее,  чем

обычно? Моря не растут, вселенная сохраняет тот же порядок и  меру.  (9)

Что достигло своего законного размера, то не может подняться  еще  выше.

Сколько будет мудрецов, все они окажутся ровней друг  другу;  у  каждого

найдутся свои особенности: один будет приветливее, другой -  деятельнее,

третий - более скор на слова, четвертый - более красноречив;  но  то,  о

чем у нас речь и что делает их жизнь блаженной, у всех  одинаково.  (10)

Может ли твоя Этна осесть и обрушиться, стачивает ли ее поднебесную вер-

шину, видимую на широком пространстве моря, сила негасимого огня, - это-

го я не знаю, но добродетели не сделают ниже ни пламя, ни обвал. Лишь ее

величие не знает умаления, не может ни прибывать, ни убывать.  Оно,  как

величье небожителей, установлено раз навсегда. Попробуем же  возвыситься

до нее! (11) Много уже сделано, -  но  нет,  признаться  по  правде,  не

так-то много! Быть лучшим среди худших еще не значит быть хорошим. Впра-

ве ли тот, кто различил брезжущий день, кому солнце светит сквозь туман,

похваляться зрением? Пусть он будет доволен, что вышел из  мрака,  -  но

благом света он еще не владеет. (12) Тогда нас можно  будет  поздравить,

когда наша душа, покинув мрак, в котором пребывает, воспримет взором  не

еле заметное сиянье, но весь свет дневной, когда  она  будет  возвращена

родному небу, вновь заняв место, принадлежащее ей по праву рождения. Са-

мо происхождение зовет ее ввысь. И она будет там еще прежде, чем освобо-

дится из-под здешней стражи, если отбросит все пороки и вознесется, чис-

тая и легкая, к божественным помыслам.

   (13) Вот чем отрадно нам заниматься, милый Луцилий, вот куда радостно

стремиться, хотя бы об этом знали немногие или даже никто не знал. Слава

- тень добродетели, она следует за нею волей или неволей.  Но  как  тень

идет то впереди, то сзади, за спиною, так и слава то  предшествует  нам,

видимая глазу, то прячется сзади, тем большая, чем  позже  она  приходит

после того, как зависть отступила. (14) Как долго казалось,  что  Демок-

рит3 безумен! Да и Сократа молва насилу приняла.  Как  долго  сограждане

ставили ни во что Катона4, отвергали его и только тогда опомнились, ког-

да погубили. Невиновность и добродетель Рутилия остались бы  неизвестны,

если бы с ним не поступили несправедливо; насилье позволило им воссиять.

Неужто же он не благодарил свой жребий и не принял изгнания с  радостью?

Я говорю о тех, кого фортуна прославила, истязая. А мало ли  таких,  чьи

успехи в добродетели стали известны после их смерти? Мало ли таких, кого

молва не признала, а откопала? (15) Ты видишь, как восхищаются  Эпикуром

не только те, что пообразованней, но и толпы невежд. А он был не  извес-

тен даже Афинам, близ которых жил так незаметно. На  много  лет  пережив

своего Метродора, он в одном из посланий с благодарностью  вспоминает  о

нем и прославляет свою с  ним  дружбу,  а  под  конец  добавляет:  среди

стольких великих благ ни Метродору, ни ему ничуть не повредило, что даже

благородная Греция не знала о них и понаслышке. (16) Так не  после  того

ли, как его не стало, был он открыт? И не заблистали ли его мнения? Мет-

родор также признается в каком-то послании, что и он, и Эпикур  были  не

слишком знамениты, но потом громкие имена и его, и Эпикура будут у  всех

на устах, и многие захотят пойти по их следам. (17)  Добродетель  нельзя

утаить; а если до поры она таится, это не ей во вред. Придет день, когда

она, спрятанная и погребенная злобою своего века, станет всем  известна.

Для немногих рожден тот, что думает лишь о поколении своих  сверстников.

Вслед придут многие тысячи лет, многие сотни поколений;  гляди  на  них!

Даже если всем, кто живет в одно время с тобою, зависть  велит  молчать,

придут другие и будут судить без ненависти и без пристрастия. Если молва

хоть как-то награждает добродетель, - и эта награда не  пропадет.  Пусть

речь потомков не дойдет до нас, - все равно будут чтимы и часто поминае-

мы те, кто уже ничего не чувствует. (18) Нет такого, кому добродетель не

снискала бы любви при жизни или по смерти, - нужно только искренно стре-

миться к ней, не рядиться и не румяниться, а быть всегда одним и тем же,

увидят ли тебя, известив заранее, или застигнут врасплох. В  притворстве

мало пользы: кое-как надетая личина немногих обманет.  Истина  в  каждой

своей части одна и та же. Что обманчиво, то непрочно. Ложь тонка, а  по-

тому прозрачна, если вглядеться пристальней. Будь здоров.

   Письмо LXXX

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Сегодня я свободен не только благодаря самому себе, но и благода-

ря зрелищу, собравшему всех докучных на состязанье игроков в шары1. Ник-

то не ворвется, никто не помешает моему раздумью, и безопасность  делает

мысли еще смелее. Дверь не стукнет, занавес не будет поднят, можно  идти

одному, - а это самое необходимое для идущего своим путем к своей  цели.

Выходит дело, я ни за кем не иду следом? Нет, но я позволяю себе кое-что

и придумать, и изменить, и отбросить. Я не раб предшественников, а  еди-

номышленник.

   (2) Но я говорил слишком дерзко, когда сулил себе тишину и  уединение

без помех: вот с ристалища донесся громкий крик и, хоть  не  сбил  меня,

однако отвлек и сам стал предметом сопоставления. Я  подумал  про  себя:

как много людей упражняют тело и как мало - душу! Сколько народу  сбега-

ется смотреть потешное и мимолетное зрелище, и какая пустота возле  бла-

городных наук! Как немощны духом те, чьими плечами и руками мы любуемся!

(3) Об этом я и думаю больше всего: если упражнениями можно приучить те-

ло к такой терпеливости, что она позволяет сносить и удары, и пинки мно-

гих людей, проводить целые дни под палящим солнцем, в горячей пыли,  об-

ливаясь кровью, - то насколько же легче закалить душу,  чтобы  она  была

стойкой перед всяким даром и ударом фортуны. чтобы, сброшенная наземь  и

растоптанная, она поднималась вновь? Ведь телу для здоровья  нужно  мно-

гое, а душа растет сама собою, сама себя питает, сама себя закаляет. Ат-

лету нужно много пищи, много питья, много масла, нужны долгие труды; те-

бе добродетель достанется и без вспомогательных орудий,  и  без  затрат.

Что может сделать тебя человеком добра, то при тебе. (4) Что же надобно,

чтобы стать таким? Желание! Но можешь ли  ты  пожелать  лучшего,  нежели

вырваться из гнетущего всех рабства, от которого даже невольники послед-

него разбора, рожденные в ничтожестве, силятся избавиться? Все свое дос-

тояние, скопленное за счет собственной утробы, отдают  они  за  свободу.

Так неужели ты, верящий, что родился свободным, не жаждешь  любой  ценой

добиться свободы? (5) Зачем ты оглядываешься на  свой  ларь?  Купить  ее

нельзя. То, что вносится в списки, есть лишь пустое имя свободы 2, кото-

рой нет ни у тех, кто ее купил, ни у тех, кто продал.  Нужно,  чтобы  ты

сам дал себе это благо, сам у себя его добился.

   Освободись прежде всего от страха смерти, потом от  страха  бедности.

(6) Если хочешь убедиться, что ничего худого в ней нет, сравни лицо  бо-

гача и лицо бедняка. Бедняк чаще смеется от  души;  никакая  тревога  не

жжет его в глубине; если и придет какая забота, она  уйдет,  как  легкое

облачко. У тех, что слывут счастливыми, веселье притворно, а печаль  му-

чительна, как скрытый нарыв, - мучительна тем более,  что  порой  нельзя

быть откровенно несчастным и надо среди  горестей,  разъедающих  сердце,

играть счастливца. (7) Мне часто приходится приводить этот пример, пото-

му что в нем яснее всего виден мим человеческой жизни,  назначающей  нам

такие роли, каких нам не сыграть. Кто это спесиво шествует на подмостках

и говорит, закинув голову:

   Я - Аргоса властитель!

   Завещал Пелоп

   От моря Геллы вплоть до Ионийских вод

   Простертую державу мне? . .3

   Раб, получающий пять мер зерна и пять денариев! (8) А кто вон тот, не

знающий удержу в спеси и кичливо верящий в свое могущество, тот, который

говорит:

   Молчи, о Менелай. иль от моей руки

   Падешь!

   Ему платят поденно, и спит он под лоскутным одеялом!

   То же самое можно сказать обо всех избалованных, которых над головами

людей, над толпою возносят носилки; у всех у них счастье - только  личи-

на. Раздень их - и запрезираешь. (9) Покупая коня, ты велишь снять попо-

ну; выставленным на продажу рабам ты велишь сбросить  одежду,  чтобы  не

скрылись телесные изъяны. Почему же ты ценишь человека лишь в облаченье?

Работорговцы все, что может не понравиться, прячут с  помощью  какой-ни-

будь уловки; поэтому покупателю украшенья и подозрительны: увидев повяз-

ку на ноге или на руке, ты прикажешь сбросить ее и показать  тебе  тело.

(10) Ты видишь этого царя скифов или сарматов с роскошным убором на  го-

лове? Если хочешь оценить его и до конца узнать, каков он, развяжи  диа-

дему. Много зла прячется под нею! А что говорить о других? Хочешь знать,

что ты весишь, - отставь в сторону деньги, дом, сан. Сам разберись в се-

бе! А покуда ты судишь о себе, приняв на веру чужое мненье. Будь здоров.

   Письмо LXXXI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты жалуешься, что напал на неблагодарного человека.  Если  это  в

первый раз. поблагодари либо судьбу, либо собственную  осмотрительность.

Впрочем, осмотрительность тут если что и может, так только сделать  тебя

недобрым: ведь, желая избежать такой опасности, ты всем откажешь в  бла-

годеяньях, - и они пропадут по твоей вине, из-за твоего страха,  как  бы

они не пропали за другими. Но лучше уж не видеть  ответных  благодеяний,

чем всем отказывать. Ведь и после плохого урожая надобно сеять, и неред-

ко то, что гибло от постоянного бесплодия дурной почвы, возмещается изо-

билием одного года. (2) Чтобы найти благодарного, стоит попытать счастье

и с неблагодарными. Не может быть у благодетеля столь верная рука, чтобы

он никогда не промахивался; но пусть стрелы летят мимо - лишь бы  иногда

попадали в цель. И после кораблекрушения выходят в море;  ростовщика  не

гонит с торжища обманщик1. Жизнь скоро оцепенеет в праздном покое, если'

надо будет отступаться от всего, что нам не по  нраву.  А  тебя  неудачи

пусть сделают еще отзывчивее: ведь за то дело,  исход  которого  неясен,

следует браться почаще, чтобы когда-нибудь оно вышло.

   (3) Но об этом я довольно говорил в тех книгах,  которые  названы  "О

благодеяниях". Здесь, мне кажется, надо исследовать  то,  что  не  было,

по-моему, объяснено в должной мере: если кто-то нам сперва помог, а  по-

том навредил, сквитался ли он с нами и освободил ли нас от  долга?  При-

бавь, если хочешь, еще и то, что вред оказался  больше  прежней  помощи.

(4) Если ты потребуешь от строгого судьи правильного приговора, он  выч-

тет одно из другого и скажет: "Хотя оскорбление и перевешивает,  разницу

следует списать за счет благодеяния. Он  повредил  больше?  Но  помог-то

раньше! Прими во внимание и время". (5) И еще - это настолько ясно,  что

и напоминать незачем, - следует спросить, добровольно ли он помог  и  не

повредил ли нехотя: ведь и благодеянья, и обиды зависят от намеренья.  Я

не хотел благодетельствовать, но уступил стыду, настойчивости просителя,

надежде. (6) Как давалось, так нужно и воздавать, и мерится  благодеяние

не величиной, а доброй волей, которой порождено. А теперь  отбросим  это

предположение. Пусть благодеяние было благодеяньем, а  обида  -  обидой,

превышающей меру прежнего благодеянья. Человек добра так  поведет  счет,

чтобы самого себя обсчитать: к благодеянию прибавит, из обиды вычтет;  и

судья не столь суровый (таким я и предпочитаю быть) обиду непременно за-

будет, а благодеянье запомнит. - (7) "Но  ведь  справедливости  подобает

воздавать каждому свое и за благодеянье платить благодарностью, за обиду

- местью или, по крайней мере, неприязнью". - Это правильно,  если  один

нас облагодетельствовал, а обидел другой; но если все сделал один  чело-

век, благодеянье гасит обиду. Ведь к тому, кого следовало бы простить  и

без прежних заслуг, нужно быть вдвойне снисходительным, если обиде пред-

шествовало благодеянье. (8) Для меня цена их не одинакова: благодеянье я

ставлю выше. Даже благодарные не все знают меру своего долга: ведь и не-

разумный, и невежда, и простолюдин могут испытывать благодарность,  осо-

бенно сразу после благодеяния, но меры долга они не знают. Только мудро-

му ведомо, чего стоит каждая вещь. Потому что глупец, о каком  я  сейчас

говорил, несмотря на добрую волю, платит либо меньше, чем  должен,  либо

не там или не тогда, когда следовало бы, и, покуда  несет,  проливает  и

просыпает свое ответное воздаяние. (9) Удивительно, до чего точно подхо-

дят слова к некоторым вещам; обычай, издавна принятый в языке,  отмечает

их всем понятными знаками, указывая ими,  что  следует  делать.  Так  мы

всегда говорим: "Он его поблагодарил". Ведь дарить -  значит  давать  по

собственной воле. Мы не говорим "заплатил благодарностью": платят ведь и

по требованью, и через посредника. Мы не говорим: "вернул ему  благодея-

ние" или "сквитался за благодеяние" - тут нам не по душе слова,  которые

подходят для ссуд. (10) "Благодарить" - значит, отвечать тем же на полу-

ченное в дар благо, слово "дарить" означает добровольное приношенье: кто

дарит, тот сам себя позвал.

   Мудрый все взвесит наедине: сколько он получил, от кого, когда,  где,

как. Потому мы утверждаем, что благодарить не умеет никто, кроме  мудре-

ца, то есть человека, для которого давать -  большая  радость,  чем  для

другого получать. (11) Кто-нибудь, верно, причислит это  к  таким  нашим

высказываниям, которые противоречат общему  мнению  (греки  называют  их

тсйраЗо^ос), и спросит: "Значит, никто, кроме мудреца, не умеет благода-

рить? Стало быть, никто, кроме него, не умеет и заимодавцу отдать  долг,

и расплатиться с продавцом, купивши какую-нибудь вещь?" - Так вот, чтобы

не нас одних преследовала ненависть, пусть он знает, что и Эпикур  гово-

рил то же самое. Метродор прямо утверждает, что "только мудрый  и  умеет

благодарить". (12) А потом он же удивляется, как это мы  говорим:"только

мудрый умеет любить, только мудрый может быть другом". Но ведь благодар-

ность есть часть и любви и дружбы - она даже более распространена и дос-

тупна большему числу людей, чем истинная дружба. И он же удивляется, как

это мы говорим: "только в мудром и есть верность", будто сам он  говорит

другое! Или, по-твоему, в том, кто не  знает  благодарности,  есть  вер-

ность? (13) Пусть же перестанут бесславить нас за якобы невероятную пох-

вальбу и пусть знают: лишь мудрец обладает тем, что честно,  а  толпа  -

только призраками и подобиями честности.  Никто  не  умеет  благодарить,

кроме мудрого; благодарит и неразумный, но как придется, как может;  ему

не хватает не желанья, а уменья. Желанью учиться  незачем.  (14)  Мудрый

все сопоставит: ведь одно и  то  же  благодеянье  бывает  и  большим,  и

меньшим в зависимости от времени, места, побуждений. Нередко больше про-

ку дать кстати тысячу денариев, чем наполнить весь дом богатствами. Ведь

немалая разница - помогаешь ты или даришь, спасает ли твоя щедрость, или

прибавляет роскоши. Часто дают мало, а достигают этим многого.  А  разве

не велика, по-твоему, разница, у себя ли ты взял то, чем помог другому в

нужде, или же прибег, чтобы дать, к чужому благодеянию?2

   (15) Но как бы нам не вернуться к тому, что мы уже достаточно  иссле-

довали! Сравнивая благодеяние с обидой, человек добра рассудит, что  са-

мое справедливое, но отдаст  предпочтение  благодеянию:  к  таким  вещам

больше лежит у него душа. (16) В делах этого рода очень много значит еще

и личность. Ты меня облагодетельствовал помощью моему  рабу,  а  обидел,

нанеся ущерб моему отцу; ты спас мне сына, но погубил отца.  Так  мудрец

переберет все, что положено сравнивать, и если разница окажется  невели-

ка, закроет глаза на обиду; он простит ее, даже  когда  разница  велика,

если только можно быть великодушным, не нарушая ни  верности,  ни  долга

перед другими, то есть если обида касается его одного. (17) В  итоге  он

будет при сведении счета уступчив и легко потерпит, чтобы на него  запи-

сано было больше. Ему не захочется зачесть обиду в  погашение  долга  за

благодеяние. К другому он склонится, другое предпочтет: он будет желать,

чтобы долг благодарности был за ним, будет желать отблагодарить  скорее.

Ведь тот, кому получать благодеяния приятнее, чем оказывать, заблуждает-

ся. Насколько возвращающий деньги радостнее берущего  взаймы,  настолько

же сбросившему с плеч бремя великого долга за благодеяние  следует  быть

веселее, чем тому, кто сейчас одалживается. (18) Ведь еще и в том ошиба-

ются неблагодарные, что заимодавцу они начисляют лихву сверх  полученной

ссуды, благодеяние же считают безвозмездным. А долг и тут от промедленья

растет, и чем позже ты платишь, тем больше обязан платить. Кто возвраща-

ет благодеянье без ростов, тот неблагодарный человек. Вот что, сравнивая

полученное и отданное, мудрый примет в расчет.

   (19) Нужно сделать все, чтобы благодарность наша  была  больше:  ведь

она - наше благо, подобно справедливости, которая, хотя  и  простирается

по общему мнению на других, но в большей своей части возвращается к нам.

Всякий, кто был полезен другому, принес пользу и себе. Я имею в виду  не

то, что получивший помощь охотно поможет, а взятый под защиту - оборонит

и нас, что добрый пример по кругу возвращается к подавшему его, как дур-

ные примеры обрушиваются на голову зачинателей зла,  которых  никому  не

жаль, так как они сами делом доказали, что  поразившая  их  несправедли-

вость возможна. Я имею в виду то, что ценность всех добродетелей - в них

самих. В добродетелях упражняются не ради награды: прибыль от правильно-

го поступка в том, что он совершен. (20) Я благодарю не ради того, чтобы

кто-нибудь, подстрекаемый первым примером, охотнее услужил мне, но чтобы

сделать дело приятное и прекрасное. Я благодарю не потому, что  это  мне

на руку, а потому, что по душе. А что это так, узнай вот из чего: если я

смогу отблагодарить только кажущейся неблагодарностью, если я смогу  от-

ветить на благодеянье не иначе, как видимостью  обиды,  то  с  полнейшим

равнодушием пройду через поношение ради того, что сочту честным. По-мое-

му, никто не ценит добродетель выше, никто не предан ей больше того, кто

потерял славу человека добра, чтобы не потерять совести. (21) Итак, бла-

годарность больше служит к твоему, чем к чужому благу. На  долю  другого

приходится вещь обычная и повседневная: получить то, что  дал;  тебе  на

долю - вещь великая, доступная лишь душе, достигшей блаженнейшего состо-

яния: благодарность. Ведь если злонравие делает нас несчастными, а  доб-

родетель - блаженными, и если благодарность есть добродетель, значит, ты

отдал вещь самую обыкновенную, а приобрел неоценимую -  сознанье  благо-

дарности, которое проникает только в душу божественную и  счастливую.  А

того, кто испытывает противоположные  чувства,  гнетет  величайшее  нес-

частье. Всякий неблагодарный будет жалок, - да что будет, он сейчас  жа-

лок. (22) Потому следует бежать неблагодарности, и не ради других, а ра-

ди нас самих. Ведь наша бесчестность обдает других только брызгами и пе-

ной, а самое худшее и, так сказать, самое плотное остается при нас и нас

же давит; недаром наш Аттал любил повторять:  "Злонравие  само  выпивает

наибольшую долю своего яда". Яд, который змеи выделяют на гибель другому

и сохраняют без вреда для себя, не  похож  на  этот  яд,  который  всего

страшней для источающих его. (23) Неблагодарный сам себя мучит и гложет;

он ненавидит полученное и старается умалить его,  ибо  нужно  возвращать

долг, а обиды раздувает и преувеличивает. А кто несчастнее человека, за-

бывчивого на добро и памятливого на зло? Мудрость же, напротив,  расхва-

ливает самой себе всякое благодеяние, чтоб оно стало еще  прекрасней,  и

наслаждается, все время вспоминая о нем. (24) Для плохого человека  удо-

вольствие одно, да и то краткое: получать благодеянье, а мудрый  находит

в нем радость долгую и постоянную. Ему отрадно не получать  сей  миг,  а

получить хоть раз; это остается для него бессмертным и вечным.  Что  ему

во вред, то он презирает и забывает не по небрежению, а намеренно.  (25)

Он не видит во всем лишь плохое, не ищет, на кого бы взвалить свои беды,

а людские грехи склонен относить за счет фортуны. Он не придирается ни к

словам, ни к взглядам, и что бы ни случилось, все толкует снисходительно

и тем облегчает. Покуда может, он старается помнить прежнее и лучшее,  и

только когда услужившие ему прежде добром сделают  так  много  зла,  что

разности нельзя будет не заметить, даже закрывая глаза, тогда он изменит

к ним отношенье, да и то лишь настолько, что после тяжкой  обиды  станет

относиться к ним не иначе, чем до благодеянья. Ну, а  если  обида  равна

благодеянью, тогда в душе остается что-то от прежней приязни.  (26)  Как

обвиняемого оправдывают, если голоса разделились  поровну,  и  все,  что

сомнительно, человечность толкует в лучшую сторону, - так душа  мудреца,

если услуги равны ущербу, перестает ощущать за собой долг, но не  перес-

тает его желать, и поступает как должник, который  платит  после  отмены

долговых обязательств.

   (27) Никто не может быть благодарным, не презрев всего, что  приводит

толпу в безумье. Если хочешь воздать благодарность, придется  и  в  изг-

нанье идти, и кровь проливать, и  нужду  терпеть,  и  нередко  запятнать

собственную безупречность, сделав ее мишенью  недостойных  слухов.  (28)

Благодарный человек сам себе недешево обходится. Мы ничего не ценим выше

благодеянья, покуда его домогаемся, и ниже - когда получим. Ты спросишь,

что заставляет нас забыть полученное? Жажда получить еще. Мы думаем не о

том, чего добились, а о том, чего предстоит добиться. Нас сводят с  пря-

мого пути богатство, почести, могущество и прочее, по нашему мнению  до-

рогое, а по настоящей цене дешевое. (29) Мы не умеем оценивать  вещи,  о

которых нужно спрашивать совета не у молвы, а у природы. В тех, что вле-

кут к себе наш дух, нет ничего величественного, кроме нашей привычки ими

восхищаться. Дело не в том, что они желанны и потому  мы  их  хвалим,  -

нет, мы их желаем, потому что их хвалят, и как общее заблуждение  созда-

ется заблужденьями отдельных людей, так заблужденья отдельных людей соз-

даются общим заблужденьем. (30) Но если мы тут верим народу на слово, то

поверим-ка ему и в другом: нет души честнее той, которая способна к бла-

годарности. Это кликами одобрят все города, все племена даже в  варварс-

ких землях; в этом сойдутся и добрые, и злые. (31) Одни  хвалят  наслаж-

денье, другие предпочитают труды; те объявляют боль величайшим злом, эти

- и не злом вовсе. Один причисляет богатства к высшим благам жизни, дру-

гой говорит, что они придуманы во зло человеку и богаче всех  тот,  кого

фортуне нечем одарить. И при таких разноречивых суждениях все в один го-

лос подтвердят тебе, что нужно быть благодарными сделавшим добро; в этом

согласна вся разномыслящая толпа, хоть мы между тем и платим за благоде-

янья обидами. И первая причина неблагодарности - в том, что  человек  не

может отблагодарить в должной мере. (32)  До  того  дошло  безумие,  что

опаснее всего стало оказывать великие благодеянья, тот, кому  стыдно  не

воздать за них, хочет, чтобы воздавать было некому. -  Владей  тем,  что

получил, я ничего не прошу, не требую взамен: пусть только  будет  безо-

пасно помогать людям. Нет ненависти пагубнее той, что рождена стыдом  за

неотплаченное благодеянье. Будь здоров.

   Письмо LXXXII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) О тебе я перестал тревожиться. - Ты спросишь, кого из богов  взял

я поручителем? - Того, конечно, который никогда не обманывает,  -  душу,

полюбившую все справедливое и благое. Лучшая часть твоего существа в бе-

зопасности. Фортуна может тебе повредить, но самого главного - как бы ты

сам себе не повредил - я не боюсь. Иди, куда направился, и живи, как жи-

вешь, спокойно, но не легко. (2) Мне, например, пусть лучше будет плохо,

чем легко. "Плохо" понимай в том смысле, как привык говорить народ: тяж-

ко, трудно, в заботах. Мы часто слышим такие похвалы тем, чьей жизни за-

видуют: "Ему живется легко!" Но ведь это значит:  "Он  человек  изнежен-

ный!" Понемногу душа делается дряблой и бессильной, под стать тому  без-

делью и лени, в которых она погрязла. Но разве не больше  подобает  мужу

даже чрезмерная твердость? Избалованные боятся смерти -  и  делают  свою

жизнь подобной ей. А ведь лежать, отдыхая, и лежать в могиле - не одно и

то же! - (3) Ты скажешь: "Да не лучше ли лежать хотя бы  так,  чем  вер-

теться в водовороте дел?" - И то и  другое  гибельно  -  и  судорога,  и

столбняк. По-моему, труп и тот, что лежит в благовониях, и тот,  который

волокут крюком '. Досуг без занятий науками - смерть и погребенье  зажи-

во. (4) Что пользы уединиться? Как будто поводы для тревог не  погонятся

за нами и через моря! В какое убежище не проникнет страх смерти? За  ка-

кими стенами, в каких подземельях можно жить так спокойно, чтобы не  бо-

яться боли? Где бы ты ни скрылся, вокруг будет шуметь человеческое  зло.

Много его вне нас, и оно ходит вокруг, чтобы обмануть, чтобы настигнуть,

много и в нас самих, и оно бушует даже среди одиночества.

   (5) Нужно возвести вокруг несокрушимую стену философии, которую  фор-

туна, сколько бы ни била осадными орудиями, не возьмет никогда. В  недо-

сягаемом месте та душа, что покинула все внешнее и отстаивает свою  сво-

боду в собственной крепости: никакое копье до нее не долетит. У  фортуны

руки не так длинны, как мы думаем: ей не схватить никого, кроме тех, кто

льнет к ней. (6) Так будем держаться от  нее  как  можно  дальше  -  это

удастся сделать, только познав и себя, и природу.  Пусть  каждый  знает,

куда он идет и откуда взялся, что для него хорошо, что  плохо,  чего  он

ищет и чего избегает, что есть разум, отличающий то, к чему должно стре-

миться, от того, чего следует бежать, укрощающий безумие желаний и  сми-

ряющий жестокость страхов. (7) Некоторые думают, что  они  подавили  все

это и без философии. Но когда  живших  безопасно  испытает  какое-нибудь

бедствие, тогда и будет вырвано у них позднее признанье.  Громкие  слова

уйдут из головы, когда пытатель потребует протянуть руку,  когда  смерть

придвинется ближе. Тогда можно сказать: Легко тебе было издалека бросать

вызов бедам! Вот боль, которую ты объявлял терпимой! Вот смерть,  против

которой ты произносил мужественные речи! Свистят бичи, блещет клинок.

   Вот теперь-то нужна и отвага, и твердое сердце! 2

   (8) А сделает его твердым неустанное размышление, если только ты  бу-

дешь упражнять не язык, но душу и готовить себя к смерти, - а сил и  му-

жества противостоять ей не даст тебе тот, кто словесными ухищрениями по-

пытается убедить тебя, будто смерть не есть зло. Право, Луцилий,  лучший

из людей, приятно посмеяться над этими греческими глупостями, которые я,

к моему собственному удивленью, еще не выбросил из головы.

   (9) Наш Зенон прибегает к такому умозаключению: "Зло  не  может  быть

славным, смерть бывает славной, значит, смерть не есть зло". - Ты своего

добился - избавил меня от страха! После  таких  слов  я  не  поколеблюсь

склонить голову под меч. Но не угодно ли тебе говорить  серьезнее  и  не

смешить идущего на смерть? Не легко сказать, кто глупее -  тот  ли,  кто

верит, будто такой уловкой погасил страх смерти, или тот,  кто  пытается

ее распутать, словно это не чистое празднословие. (10)  Ведь  сам  Зенон

предложил противоположную уловку, основанную на том, что смерть мы  при-

числяем к вещам безразличным (греки их называют ййьасвоэа).  "Безразлич-

ное, - говорит он, - не бывает славным, смерть бывает  славной,  значит,

смерть не безразлична". Видишь, к чему украдкой  ведет  эта  уловка.  Не

смерть бывает славной, а мужественная смерть. Когда ты  говоришь:  "без-

различное не бывает славным", я соглашусь с  тобой  в  том  смысле,  что

славным бывает только связанное с безразличным. Я утверждаю, что безраз-

личное (то есть ни хорошее, ни плохое) - это и недуг,  и  боль,  и  бед-

ность, и ссылка, и смерть. (11) Само по себе все это славным не  бывает,

но и без этого нет ничего славного: хвалят не бедность, а того, кого она

не покорила, не согнула, хвалят не ссылку, а того,  кто,  отправляясь  в

ссылку, не горевал3, хвалят не боль, а того, кого боль ни к чему не при-

нудила; никто не хвалит смерть - хвалят того, у кого смерть отняла душу,

так и не взволновав ее. (12) Все это само по себе не может быть ни чест-

ным, ни славным; но к чему приблизилась и прикоснулась  добродетель,  то

она делает и честным, и славным. Эти вещи стоят как бы посредине, и  все

дело в том, что приложит к ним руку - злонравие или добродетель. Смерть,

у Катона славная, у Брута4 становится жалкой и постыдной. Ведь  это  тот

Брут, который перед смертью искал отсрочек, вышел, чтобы  облегчить  жи-

вот, а когда его позвали и велели склонить голову под меч, сказал: "Сде-

лаю это, клянусь жизнью!" - Какое безумие - бежать, когда отступать  уже

некуда! "Сделаю это, клянусь жизнью!" Чуть было не прибавил: "жизнью хо-

тя бы и под Антонием". Право, он заслужил, чтобы его предали жизни!

   (13) Но, как я сказал вначале, ты видишь, что сама смерть - не  добро

и не зло: Катону она послужила к чести, Бруту - к  позору.  Любая  вещь,

пусть в ней нет ничего прекрасного, становится прекрасной вкупе с добро-

детелью. Мы говорим: спальня светлая; но она же ночью становится темной;

день наполняет ее светом, ночь его отнимает. (14) Так и  всему,  что  мы

называем "безразличным" и "стоящим посредине":  богатствам,  могуществу,

красоте, почестям, царской власти, и наоборот - смерти,  ссылке,  нездо-

ровью, страданиям, и всему, чего мы больше или меньше боимся,  дает  имя

добра или зла злонравие либо добродетель. Кусок железа сам  по  себе  не

горяч и не холоден, но в кузнечной печи он раскаляется, в воде остывает.

Смерть становится честной благодаря тому, что честно само по себе:  доб-

родетели и душе, презирающей все внешнее.

   (15) Но и то, Луцилий, что мы называем "средним", не одинаково:  ведь

смерть не так безразлична, как то, четное или нечетное число волос  рас-

тет на голове. Смерть - не зло, но имеет обличье зла. Есть в нас  любовь

к себе, и врожденная воля к самосохранению, и неприятие уничтоженья; по-

тому и кажется, что смерть лишает нас многих благ и уводит от  всего,  к

чему мы привыкли. И вот чем еще отпугивает нас смерть: здешнее  нам  из-

вестно, а каково то, к чему все перейдут, мы не знаем и страшимся  неве-

домого. И страх перед мраком, в который, как люди  верят,  погрузит  нас

смерть, естествен. (16) Так что даже если смерть и принадлежит  к  вещам

безразличным, пренебречь ею не так легко: нужно закалять дух долгими уп-

ражнениями, чтобы вынести ее вид и приход. Презирать смерть больше долж-

но, чем принято: слишком много насчет нее суеверий, слишком много  даро-

витых людей состязалось, как бы пуще ее обесславить; изобразили и преис-

поднюю темницу, и край, угнетаемый вечным мраком, и огромного

   пса, что Орк охраняет, -

   Лежа на груде костей, обглоданных в гроте кровавом,

   Вечно лаем своим он бескровные тени пугает,8

   А если ты даже и убедишься, что все это сказка и  усопших  ничего  не

ждет из того, что внушало им ужас, - подкрадывается новая  боязнь:  ведь

одинаково страшно и быть в преисподней, и не быть нигде. (17) Так  разве

мужественно пойти на смерть наперекор  всему,  что  внушено  нам  давним

убеждением, не есть один из самых славных и великих подвигов  человечес-

кого духа? Ему никогда бы не подняться к добродетели, если бы он  считал

смерть злом; он поднимется, если сочтет ее безразличной. Природа не  до-

пускает, чтобы кто-нибудь отважно шел на то, что  считает  злом;  всякий

будет медлить и мешкать, а сделанное поневоле, с желаньем  увильнуть  не

бывает славным. Добродетель ничего не делает по  необходимости.  (18)  И

еще одно: не бывает честным то, что делается не от всей души,  чему  она

хоть отчасти противится. А где идут на плохое, либо из  боязни  худшего,

либо в надежде на хорошее, ради которого стоит однажды терпеливо прогло-

тить плохое, там сужденья человека раздваиваются: одно  велит  выполнить

задуманное, другое тянет назад, прочь от подозрительного и опасного  де-

ла. Так и разрывается человек в разные стороны. Но слава при этом  поги-

бает. Добродетель выполняет все, что решила, без разлада в душе и не бо-

ится того, что делает.

   Ты же, беде вопреки, не сдавайся и шествуй смелее,

   Шествуй, доколе тебе позволит фортуна! 6

   (19) Но ты не будешь шествовать смелее, если считаешь беды злом.  Эту

мысль нужно вытравить из сердца, не то останется замедляющее натиск  по-

дозренье, и ты натолкнешься на то, на что нужно бы напасть с ходу.

   Наши хотят представить уловку Зенона истинной, а вторую, ей  противо-

положную, обманчивой и лживой. Я не проверяю их ни законами  диалектики,

ни хитросплетеньями дряхлых ухищрений, но считаю,  что  неприемлем  весь

этот род вопросов, когда спрошенный полагает, что его запутали,  и,  вы-

нужденный соглашаться, отвечает одно, а думает  другое.  Во  имя  истины

нужно действовать проще, против страха - мужественней.

   (20) Я предпочел бы все, что они накрутили, распутать  и  разъяснить,

чтобы не навязывать сужденье, а убеждать. Войско, построенное  для  боя,

идущее на смерть за жен и детей, - как его ободрить?  Вот  тебе  Фабии7,

род, взявший в свои руки войну всего государства. Вот тебе лаконяне, за-

севшие в самой теснине Фермопил: они не надеются ни  победить,  ни  вер-

нуться, это место и будет им могилой. (21) Как ободрить  их,  чтобы  они

телами загородили дорогу лавине, обрушившейся на весь народ, и  ушли  из

жизни, но не со своего места? Неужто сказать  им:  "Зло  не  может  быть

славным; смерть бывает славной, значит, смерть не есть зло"? Вот  убеди-

тельная речь! Кто после нее поколеблется броситься на вражеские клинки и

умереть стоя? А Леонид - как храбро обратился он к  воинам!  "Давайте-ка

завтракать, соратники: ведь ужинать мы будем в преисподней!" -  вот  что

он сказал. И ни у кого кусок не выпал из рук, не завяз в зубах, не заст-

рял в горле; все обещали быть и за завтраком, и за ужином.  (22)  А  тот

римский вождь8, который, посылая солдат пробиться сквозь  огромное  вра-

жеское войско и захватить некое место, сказал им: "Дойти туда,  соратни-

ки, необходимо, а вернуться оттуда необходимости нет". Видишь, как прос-

та и повелительна добродетель! Кого из смертных,  запутав,  вы  сделаете

храбрее, кому поднимете дух? Нет, вы его сломите, ибо меньше всего можно

умалять его и насильно занимать хитроумными мелочами тогда, когда  гото-

вится нечто великое. (23) Нужно избавить от страха смерти не триста 9, а

всех смертных. Как ты им докажешь, что она не зло? Как победишь предрас-

судки, если люди впитали их во младенчестве и питали на всем своем веку?

Где ты найдешь помощь? Что ты ска жешь  человеческой  слабости?  Что  ты

скажешь, дабы воспламенить людей и  бросить  в  гущу  опасностей?  Какой

речью разрушишь этот единодушный страх,  какими  силами  ума  искоренишь

упорствующее против тебя убеждение рода человеческого? Будешь нанизывать

лукавые слова, сплетать каверзные вопросы? Больших чудовищ бьют большими

снарядами. (24) В ту свирепую африканскую змею 10, что была для  римских

легионов страшней самой войны, напрасно метили из луков и пращей; и  пи-

кой11 нельзя было ее ранить, потому что огромное тело,  твердое  в  меру

своей величины, отбрасывало и железо, и все, что метала человеческая ру-

ка; только огромными камнями сломали ей хребет. А сражаясь  со  смертью,

ты посылаешь такие малые стрелы? Хочешь встретить льва шилом? То, что ты

говоришь, остро. Но нет ничего острее ости на колосе. Есть вещи, которые

как раз тонкость и делает бесполезными и никчемными. Будь здоров.

   Письмо LXXXIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты велишь, чтобы я описывал тебе каждый мой день, и притом с  на-

чала до конца. Хорошего ты мнения обо мне, если думаешь, что мне за весь

день нечего скрывать. Так и надо жить, словно мы на виду; и думать  надо

так, словно кто-то может заглянуть в глубь нашего сердца. И  правда  мо-

жет! Что пользы утаить то или другое от человека? Для бога все  настежь!

Он присутствует в наших душах, проникает в наши замыслы. Я сказал  "про-

никает", будто он когда-нибудь отлучается. (2)  Ладно,  я  выполню  твой

приказ и охотно напишу обо всем, что я делаю и в каком порядке. Буду те-

перь все время за собою наблюдать и проверять каждый  мой  день  -  дело

весьма полезное. Оттого мы и становимся такими скверными, что  никто  не

оглядывается на свою жизнь. О том, что придется делать, мы думаем, да  и

то редко, а о сделанном и не думаем\, - хотя как раз прошлое подает  со-

веты на будущее! (3) Нынешний день остался цел, никто не отнял у меня  и

часа, и я разделил его между постелью и чтением, оставив лишь немного на

телесные упражненья. За это я должен быть благодарен старости: они обхо-

дятся мне совсем недорого, я устаю, едва начав двигаться, а усталость  -

цель всяких упражнений, даже самых усиленных. (4)  Ты  спрашиваешь,  кто

мой прогимнаст2? С меня довольно  Фария,  прелестного,  как  ты  знаешь,

мальчика; но и его я заменю. Мне уже нужен кто-нибудь помладше.  Правда,

Фарий говорит, что у нас с ним одинаковый "кризис" -  у  обоих  выпадают

зубы. Но я, бегая с ним, едва могу за ним угнаться, а скоро и совсем  не

смогу: вот видишь, как полезны ежедневные упражненья. Разрыв между нами,

идущими по разным дорогам, растет очень быстро;  он  поднимается,  между

тем я спускаюсь, а ты сам знаешь, насколько одно быстрее другого.  Впро-

чем, я солгал: наш возраст уже не спускается, а падает. (5) Ты спросишь,

чем кончилось наше сегодняшнее состязание? Тем, чем  редко  кончается  у

бегунов: ничьей. Потом, больше устав, чем поупражнявшись, я погрузился в

холодную воду (она у меня называется не слишком теплой). Я, завзятый лю-

битель холодных купаний, я, в январские календы приветствовавший Еврип и

на новый год загадывавший не только что-нибудь читать,  писать  и  гово-

рить, но и нырять в источник Девы, - перенес лагерь сперва к Тибру 3,  а

потом к собственной ванне, которую, когда я совсем крепок и все делается

на совесть, согревает только солнце. Теперь мне уже недалеко и до  бани.

(6) Потом я завтракал сухим хлебом, не подходя к столу,  так  что  после

завтрака незачем было мыть руки. Сплю я мало. Ты знаешь мой обычай засы-

пать ненадолго, как будто выпрягаясь из повозки. С меня довольно  перес-

тать бодрствовать; иногда я замечаю, что спал, иногда только догадываюсь

об этом. (7) Но вот донесся шум цирковых игр; внезапный крик толпы  уда-

рил мне в уши, но не сбил моих размышлений и даже не прервал их.  Гул  я

переношу терпеливо: когда сливается много голосов, это для меня все рав-

но что плеск потока, или шорох леса под ветром, или  любой  другой  шум,

лишенный смысла.

   (8) К чему же я теперь прилежу душою? Вот к чему. Со  вчерашнего  дня

меня занимает мысль, ради чего это самые разумные мужи  подыскивали  для

важнейших вещей пустые и путаные доказательства, которые при всей их ис-

тинности, так похожи на ложь. (9) Зенон, великий  муж  основатель  нашей

школы, столь стойкой и незапятнанной, хочет отпугнуть нас  от  пьянства.

Послушай, какие он строит умозаключения насчет того, что  человек  добра

не бывает пьян: "Пьяному никто не доверит ничего тайного; человеку добра

тайны доверяют, значит, человек добра не бывает пьян". А вот как потеша-

ются над этим хитрым заключением, сопоставив с ним подобное же (довольно

будет привести одно из многих): "Спящему никто не доверит ничего  тайно-

го; человеку добра тайны доверяют, значит, человек добра не спит".  (10)

Посидоний защищает нашего Зенона единственным возможным способом,  но  и

так, на мой взгляд, его  не  защитить.  Вот  что  утверждает  Посидоний:

"пьяный" говорится в двух смыслах, - и о том, кто не в себе от  выпитого

вина, и о том, кто постоянно напивается и подвержен этому пороку.  Зенон

имеет в виду не того, кто напился, а того, кто постоянно напивается: ему

не доверят тайны, которую он может разгласить во хмелю. (11) Это  невер-

но. Ведь первое умозаключение относится к тому, кто пьян сейчас, а не  к

тому, кто будет пьян. Ты согласишься, что  между  пьяным  и  пьяницей  -

большая разница: пьяный, может быть, пьян впервые и не  подвержен  этому

пороку, а пьяница нередко бывает и не под хмелем. Вот я  и  понимаю  это

слово так, как велит обычное его значение, особенно если  его  употребил

человек, проповедующий точность и взвешивающий слова. Прибавь  к  этому,

что Зенон, понимая так это слово и желая, чтобы мы его так понимали, сам

двусмысленностью искал возможность подвоха, - а этого нельзя делать, ес-

ли ищешь истину. (12) Но пусть он даже и имел в виду такой смысл; второе

утвержденье, - будто привыкшим пьянствовать не доверяют  никаких  секре-

тов, ложно. Подумай сам, как часто солдатам, вовсе не всегда трезвым,  и

военачальник, и трибун, и центурион поручают такое, о чем надо  молчать.

Готовя убийство Гая Цезаря (того,  который  захватил  государство,  взяв

верх над Помпеем), Тиллию Цимбру4 доверяли не меньше,  чем  Гаю  Кассию.

Кассий всю жизнь пил только воду, Цимбр не знал удержу ни в пьянстве, ни

в ссорах. Насчет этого он и сам шутил: "Как мне  перенести,  чтобы  надо

мною был кто-то, если я и вина не переношу?" (13) Пусть  каждый  назовет

известных ему людей, которым вино нельзя было доверить, а тайну - можно.

Но один пример, который пришел мне на память, я приведу, чтобы он не за-

былся: ведь в жизни всегда пригодятся славные примеры, и  не  всегда  за

ними нужно обращаться к старым временам. (14)  Блюститель  Города  Луций

Писон5 как однажды начал пить, так с тех пор и был пьян;  большую  часть

ночи он проводил в попойке, потом спал до шестого часа (это и  было  его

утро). Но свои обязанности по охране Города он выполнял весьма прилежно.

Ему давали тайные поручения и Божественный Август, когда сделал его  на-

местником Фракии, которую он усмирил, и Тиберий,  когда,  отправляясь  в

Кампанию, оставлял в Городе многое, что было ему подозрительно  и  нена-

вистно. (15) Позже - потому, я думаю, что ему так повезло с пьяницей Пи-

соном, - он назначил городским  префектом  Косса,  человека  степенного,

скромного, но всегда хмельного, так что порой его  выносили  из  сената,

куда он являлся с попойки и где засыпал непробудным сном. И однако Тибе-

рий своей рукой писал ему много такого, что не считал возможным передать

даже через собственных прислужников. И ни одной тайны - ни государствен-

ной, ни доверенной частным лицом - Косе не разболтал. (16)  Стало  быть,

надо покончить с разглагольствованиями насчет того, что, мол, душа,  по-

бежденная хмелем, над собою не властна; что как от винного сусла лопают-

ся бочки и отстой, лежавший в глубине, силою жара вздымается вверх,  так

и в нас, когда бродит вино, все скрытое в глубине поднимается и выносит-

ся наружу; что, нагрузившись сверх меры неразбавленным  вином,  люди  не

могут удержать в себе ни пищу, ни тайну и выкладывают все -  и  свое,  и

чужое. (17) Хоть такое и бывает часто, но не реже и мы  обсуждаем  самые

насущные дела с теми, за кем знаем пристрастие к выпивке. Значит,  ложен

этот выставляемый в защиту Зенона довод, - будто тому, кто привык  напи-

ваться, ничего нельзя доверить по секрету.

   А насколько было бы лучше открыто обличить пьянство и перечислить его

пороки! Тогда его стал бы избегать всякий приличный человек, а не только

совершенный и мудрый, которому довольно утолить  жажду,  который,  когда

разгорится веселье и зайдет - не из-за него, а из-за других,  -  слишком

далеко, все же остановится и допьяна не напьется. (18) Мы еще посмотрим,

придет ли дух мудреца в расстройство от лишнего вина и будет  ли  мудрый

делать то, что всегда делают пьяные. А пока, если хочешь  доказать,  что

муж добра не должен напиваться  допьяна,  зачем  строить  умозаключения?

Скажи просто: стыдно загонять в себя больше, чем можешь вместить,  и  не

знать меры потребного для собственной утробы; пьяный делает много  тако-

го, от чего, протрезвев, краснеет, опьяненье - не что иное,  как  добро-

вольное безумье. Продли это состояние на несколько дней, - кто  усомнит-

ся, что человек сошел с ума? (19) Но и так безумье не меньше,  а  только

короче. Приведи в пример Александра Македонского, как он во  время  пира

убил Клита6, самого верного и любимого друга, а поняв свое преступление,

хотел умереть, - да и заслуживал смерти. Пьянство и разжигает, и обнажа-

ет всякий порок, уничтожая стыд, не допускающий нас до дурных дел.  Ведь

большинство людей только стыд, а не добрая воля удерживает от  запретно-

го. (20) Где душой овладевает слишком сильный хмель, все скрытое зло вы-

ходит наружу. Пьянство не создает пороков, а только выставляет их  напо-

каз: похотливый даже не ждет ухода в спальню, а тут же,  не  откладывая,

позволяет себе все, чего хочется его сладострастью; бесстыдный при  всех

сознается в своей болезни, наглый дает волю и рукам, и языку. У спесиво-

го растет чванство, у жестокого - свирепость, у завистливого  -  злость;

всякий порок выходит на свободу. (21) Прибавь еще, что пьяный не  помнит

себя, слова его бессмысленны и бессвязны, глаза видят смутно, ноги  зап-

летаются, голова кружится так, что крыша приходит в движение и весь  дом

словно подхвачен водоворотом; живот у него болит, оттого что вино бурлит

и распирает внутренности. Все это еще терпимо, пока хмель в силе; а ког-

да сон его ослабит и опьяненье переходит в  расстройство  желудка?  (22)

Вспомни, к каким бедствиям приводило общее опьянение! Оно предавало вра-

гу самые храбрые и воинственные племена, оно открывало крепости,  многие

годы обороняемые в упорных боях, оно подчиняло  чужому  произволу  самых

непреклонных и сбрасывавших любое иго, оно усмиряло непобежденных в бит-

ве. (23) Александр, только что мною упомянутый, остался невредим, пройдя

столько дорог, столько сражений, столько зим, одолев и трудные  времена,

и трудные места, пересекши столько неведомо откуда текущих рек,  столько

морей, - и сгубили его невоздержность в питье и роковой геркулесов кубок

7.

   (24) Велика ли слава - много в себя вмещать? Когда  первенство  почти

что у тебя в руках, и спящие вповалку или блюющие сотрапезники не в  си-

лах поднимать с тобою кубки, когда из всего застолья на ногах стоишь  ты

один, когда ты всех одолел блистательной доблестью и никто не смог вмес-

тить больше вина, чем ты, - все равно тебя побеждает бочка.

   (25) Что погубило Марка Антония, человека великого и  с  благородными

задатками, что привело его к чужеземным нравам и неримским порокам,  как

не пьянство и не страсть к Клеопатре, не уступавшая страсти к вину?  Оно

и сделало его врагом государства, и притом слабейшим, чем его враги, оно

и усугубило его жестокость, когда к нему за обедом приносили головы пер-

вых в Риме мужей8, когда он среди изобилия яств, среди  царской  роскоши

пытался узнавать лица и руки убитых по спискам, когда, напившись  вином,

он жаждал крови. Мерзко было то, что он пьянел, когда творил все это, но

еще мерзостнее то, что он творил все это пьяным.

   (26) С пристрастьем к вину неразлучна свирепость,  потому  что  хмель

вредит здравому уму и ожесточает его. Как от долгой болезни люди  стано-

вятся плаксивыми, раздражительными, так что малейшая обида приводит их в

бешенство 9, так от непрестанного  пьянства  становится  свирепой  душа.

Когда она часто не в себе, то пороки,  укрепленные  привычным  безумием,

возникнув во хмелю, и без него не теряют силы.

   (27) Так говори прямо, почему мудрый не должен пить  допьяна:  покажи

на деле, а не на словах, до чего отвратительно и вредно пьянство, - ведь

это нетрудно. Докажи, что так называемые наслаждения, едва перейдут  ме-

ру, становятся муками. А если ты какими-то доводами  доказываешь,  будто

мудрец, сколько бы ни выпил вина, не собьется с правильного  пути,  даже

если начнет буйствовать, - то можешь строить и такие умозаключенья: муд-

рец не умрет, выпив отравы, не заснет, приняв  снотворное,  а  проглотив

чемерицу, не извергнет сверху и снизу все, что будет у  него  в  утробе.

Нет, если ноги у него заплетаются, и язык тоже, то какие у нас основания

думать, что он частью пьян, а частью трезв? Будь здоров!

   Письмо LXXXIV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Те поездки, что прогоняют мою вялость, полезны, я  думаю,  и  для

здоровья, и для занятий. Почему они полезны для здоровья, ты видишь сам:

если пристрастье к наукам делает меня ленивым и мешает заботиться о  те-

ле, то так я упражняюсь хоть за чужой счет. А почему они полезны для за-

нятий, я тебе объясню. Ведь я не перестаю читать, а это, по-моему, необ-

ходимо - во-первых, чтобы не довольствоваться  самим  собой,  во-вторых,

чтобы, зная исследованное другими, судить о найденном и  думать  о  том,

что еще нужно найти. Чтение питает ум и дает утомленному  занятиями  от-

дохнуть за другим занятием. (2) Нельзя только писать или только  читать:

одно из этих дел удручает и отнимает силы (я имею в виду  перо),  второе

рассеивает и расслабляет. Нужно в свой черед переходить от одного к дру-

гому и одно другим умерять, чтобы собранное за чтением наше перо превра-

щало в нечто существенное. (3) Как говорится, мы должны  подражать  пче-

лам, которые странствуют в поисках медоносных цветов, а потом складывают

принесенное в соты, где оно и переваривается в мед, и, как сказано у на-

шего Вергилия,

   собирают текучий

   Мед и соты свои наполняют сладким нектаром1

   (4) О пчелах точно не известно, то ли сок, извлекаемый ими из цветов,

есть готовый мед, то ли они придают собранному сладость некой примесью и

свойством своего дыхания. Некоторые полагают, что их уменье - не  делать

мед, а собирать его, и говорят, что у  индусов  мед  находят  в  листьях

тростника, где он родится либо как роса,  благодаря  тамошнему  климату,

либо как сладкий и густой сок самого тростника, и  что  в  наших  травах

есть та же сила, только не столь явная и заметная, а рожденные для  того

живые существа выискивают и копят такой сок. Другие думают, что со бран-

ное пчелами с самых нежных трав и цветов превращается в  новое  вещество

благодаря особым приправам и смешиванию, не  без  некого,  так  сказать,

бродила, которое и сливает разное воедино.

   (5) Но, чтобы мне не отвлечься от нашего предмета, скажу,  что  и  мы

должны подражать пчелам: вычитанное из разных книг разделять, потому что

порознь все сохраняется лучше, а потом, употребив все тщание и все  спо-

собности ума, слить разные пробы и добиться единого вкуса, так что, даже

если будет видно, откуда что-то взято, оно должно выглядеть иным, нежели

там, откуда было взято. Ведь то же самое в нашем теле делает без  нашего

старанья сама природа. (6) Съеденная пища лишь обременяет желудок, поку-

да остается, какой была, и плавает в нем твердыми кусками; только  изме-

нившись, превращается она в силу и в кровь. Пусть то же самое будет и со

всем, что питает наш ум: нельзя, чтобы почерпнутое оставалось нетронутым

и потому чужим. (7) Его нужно переварить, иначе это будет пища для памя-

ти, а не для ума. Будем верны тому, с чем согласны, усвоим его так, что-

бы из многого возникло одно, как из отдельных чисел получается одно, ес-

ли меньшие разрозненные количества обнимет один  подсчет.  То  же  пусть

сделает и наша душа: все, что помогло ей, пусть она скроет и  показывает

лишь то, чего сама добилась в итоге.

   (8) А если и появится в тебе сходство с кем-нибудь,  кого  восхищение

подняло в твоих глазах, я хочу, чтобы ты походил на него, как сын, а  не

как портрет: ведь портрет мертв. - "Что же, нельзя  будет  понять,  чьей

речи ты подражаешь, чьим доводам, чьим мыслям?" - Я думаю,  порой  и  не

поймешь этого - тогда, когда великий ум придает свой чекан  всему2,  что

пожелал взять от любого образца, и приведет все к единству.

   (9) Разве ты не видел, как много голосов в хоре? И все они  сливаются

в единый звук. Есть в хоре голоса высокие, есть  низкие,  есть  средние,

сопровождают их флейты, - но отдельные голоса скрыты, явно слышен  голос

всех. (10) Я говорю о хоре, какой был известен старым философам. Во вре-

мя наших состязаний больше певцов, чем когда-то бывало зрителей в  теат-

ре; все проходы заполнены рядами поющих, скамьи  окружены  трубачами,  с

подмостков звучат флейты и органы всех родов, и из разноголосицы  возни-

кает стройность. То же самое хочу я видеть и в  нашей  душе:  пусть  она

вместит много искусств, много наставлений, много примеров из разных  ве-

ков, но пусть все это придет в согласие.

   - (11) Ты спросишь, как этого можно достичь? - Постоянным  вниманием,

- не делая ничего иначе, как по совету разума. Если ты захочешь его пос-

лушаться, он тебе скажет: "Немедля оставь все, за чем  гоняются;  оставь

богатства - они или опасны для  владельца,  или  обременительны.  Оставь

наслажденья, и телесные, и духовные, - они изнеживают и расслабляют. Ос-

тавь поиски почестей - это вещь спесивая, пустая и непостоянная, ей  нет

конца, она всегда в тревоге, не видно ли кого впереди, нет  ли  кого  за

плечами, всегда мучится завистью, и притом двойной. Видишь, как  несчас-

тен человек, если и тот, кому завидуют, завидует тоже.  (12)  Видишь  ты

эти дома вельмож, эти пороги, у которых шумно ссорятся пришедшие на пок-

лон? Ты натер пишься оскорблений, чтобы войти, а еще больше - когда вой-

дешь. Иди мимо лестниц богачей и вознесенных насыпями прихожих:  там  ты

будешь стоять не только над кручей, но и на скользком месте. Лучше  нап-

равь шаг сюда, к мудрости: стремись к ее покою, к ее  изобилию!  (13)  В

делах человеческих ко всему, что на первый взгляд возвышается только над

совсем уж низким, ведут крутые  и  трудные  подступы.  Неровною  дорогой

взбираются к вершине почестей. А если тебе угодно будет  взойти  на  эту

высоту, до которой не подняться фортуне, ты увидишь все почитаемое самым

высоким у своих ног, хоть подъем твой будет пологим. Будь здоров.

   Письмо LXXXV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я тебя щадил и до сих пор довольствовался немногим: пропуская все

запутанное, давал тебе только отведать доказательства, приводимые нашими

в подтвержденье тому, что  одной  добродетели  довольно,  чтобы  сделать

жизнь вполне счастливой. А теперь ты велишь мне изложить  все  умозаклю-

ченья, сколько их есть, - и наши, и придуманные с тем,  чтобы  выставить

нас на смех; но если я захочу это сделать, получится не письмо, а книга.

Я много раз заверял тебя, что не нахожу в доводах  этого  рода  никакого

удовольствия. Стыдно выходить в битву во имя богов и людей, вооружившись

шилом.

   (2) "Разумный человек умерен; умеренный  стоек;  стойкий  безмятежен;

безмятежный не знает печали; кто не знает печали,  тот  блажен;  значит,

разумный блажен, а разумности довольно для блаженной жизни". (3) Вот что

возражают на это умозаключение некоторые  перипатетики.  Безмятежный,  и

стойкий, и не знающий печали - все это надо толковать так: "безмятежным"

зовется не тот, кто никогда не волнуется, а тот, кто волнуется  редко  и

умеренно; и "не знающий печали", по их словам, - это тот, кто печали  не

поддается, кто грешит этим пороком не часто и не слишком сильно, ибо че-

ловеческая природа отказала нам в том, чтобы чья-нибудь душа была недос-

тупна печали, а мудреца скорбь не побеждает, не затрагивает, и прочее  в

этом роде, в соответствии со своим ученьем. (4) Они не устраняют  страс-

ти, а умеряют. Как мало,  однако,  признаем  мы  за  мудрецом,  если  он

сильнее самых слабых, радостнее самых скорбных, воздержнее самых разнуз-

данных, выше самых низких! Что если кто-нибудь станет с восхищеньем хва-

лить собственное проворство, глядя на хромых и калек?

   В поле летела она по верхушкам злаков высоких,

   Не приминая ногой стеблей и ломких колосьев,

   Мчалась и по морю, путь по волнам пролагая проворно,

   Не успевая стопы омочить в соленой пучине.1

   Вот что такое быстрота, если ценить ее самое по себе! Что если ты на-

зовешь здоровым того, у кого небольшой жар? Не слишком сильная болезнь -

это еще не здоровье! (5) Они говорят, что  "мудрец  зовется  безмятежным

так же, как называются "бескосточковыми" не те  финики,  где  вовсе  нет

твердых зерен, а те, где они не так тверды". Но это неправда. Как я  по-

нимаю, муж добра - не тот, в ком меньше зла, а тот, в ком его нет.  Дело

не в том, чтобы пороки были малы, а в том, чтобы их не  было,  а  иначе,

если будут хоть какие-то, они вырастут  и  опутают  человека.  Зрелое  и

большое бельмо ослепляет глаз, но и небольшое замутняет его. (6) Если ты

допустишь у мудреца страсти, разум будет им не равен, и его смоет словно

потоком; особенно же если ты оставишь мудрому не одну страсть, чтобы  он

с нею боролся, а все  их.  Целой  толпою  страсти,  пусть  и  умеренные,

сильнее, чем одна, даже и неистовая. (7) Человек жаден до денег,  но  не

слишком, честолюбив, но умеренно, гневлив, но отходчив, непостоянен,  но

не мечется туда-сюда, похотлив, но не до умопомраченья. Нет, лучше тому,

кем одна страсть владеет целиком, чем такому, кто одержим всеми понемно-

гу. (8) И потом, не так важно, насколько страсть сильна: она, какова  бы

ни была, подчиняться не умеет и вразумлению не поддается. Как не  слуша-

ется доводов ни одно животное, ни дикое, ни домашнее и кроткое (сама  их

природа глуха к увещаньям), так не повинуются, не  внемлют  им  страсти,

сколь бы ни были они ничтожны. Тигры и львы никогда  не  избавляются  от

свирепости, хоть иногда их укрощают; но когда меньше всего ждешь,  усми-

ренная кровожадность просыпается, так и пороки не приручаются по-настоя-

щему. (9) Далее, если разум в чем и помогает, так только в том,  что  не

дает страсти возникнуть; а возникнув вопреки ему, она вопреки ему и уко-

ренится, ибо легче воспрепятствовать ее рождению, чем выдержать  ее  на-

тиск.

   Стало быть "умеренность" эта лжива и бесполезна, и думать о ней  надо

так же, как о призывах не слишком  сильно  сходить  с  ума,  не  слишком

сильно хворать. (10) Управлять можно только добродетелью, а не душевными

недугами - их легче искоренить, чем обуздать. Есть ли  сомнение  в  том,

что застарелые и упорные пороки человеческого духа, которые мы  называем

болезнями: скупость, жестокость, распущенность, неверность долгу -  уме-

рить нельзя? Значит, нельзя умерить и страсти, от которых прямой путь  к

порокам. (11) Далее, если ты дашь хоть немного воли скорби, страху, алч-

ности и другим дурным порывам, они выйдут из-под твоей  власти.  Почему?

Да потому что предметы, их возбуждающие, - вне нас. Они и растут  смотря

по тому, велики или малы вызывающие их причины. Тем сильнее будет страх,

чем окажется больше или ближе то, что пугает; тем  острее  желание,  чем

обильнее награда, надежда на которую его разжигает. (12) Коль скоро  нам

не подвластно то, есть ли в душе страсти, то сила их - и  подавно:  если

ты дашь им возникнуть, они будут расти вместе со своими причинами и  ка-

кими только смогут стать, такими и будут. Прибавь и то, что они, как  бы

ни были ничтожны, всегда набирают силу: ведь все, что нам  на  погибель,

не соблюдает меры. Болезнь легка сначала, когда подкрадывается, а  потом

больное тело гибнет и от самого малого прибавленья жара. (13)  Кто  нас-

только безумен, чтобы поверить, будто в нашей власти  исход  тех  вещей,

чье начало нам не подвластно? Откуда мне взять силы покончить с тем, че-

го я не в силах был не допустить? Между тем преградить доступ легче, чем

задушить, допустивши. (14) А некоторые говорят о таком  различии:  "Если

человек воздержан и разумен, то дух его по своему обычному  состоянию  и

свойствам спокоен, но в итоге не спокоен. По обычному  своему  состоянию

дух его не подвержен ни волненьям, ни скорби, ни страху,  но  есть  мно-

жество внешних причин, способных его волновать". (15) Вот  что  примерно

они хотят сказать: он хоть и не гневлив, но иногда бывает в гневе;  хоть

и не боязлив, но иногда боится; то есть порок боязливости ему  чужд,  но

чувство боязни знакомо. Если согласиться с этим,  то  боязнь,  появляясь

все чаще, перейдет в порок, и гнев, допущенный в душу, изменит состоянье

этой души, прежде не знавшей гнева. (16) И далее: кто не презирает внеш-

них причин и чего-то боится, тот, когда надо будет храбро идти на  огонь

и клинки ради родины, законов и свободы, будет мешкать и  пойдет  сердцу

вопреки. А в мудром такого двоедушия быть не может.

   (17) Кроме того, я полагаю, надобно вот на что обратить внимание: как

бы не смешать две вещи, которые следует доказывать порознь.  Что  только

честное есть благо, - это одно умозаключение; а что для блаженной  жизни

довольно добродетели - другое. Если только честное есть  благо,  то  все

согласятся, что для блаженной жизни довольно добродетели; а вот наоборот

никто не признает, что только честное есть благо, если добродетель  одна

лишь делает нас блаженными. (18) Ксенократ  и  Спевсипп2  полагают,  что

блаженным можно стать и через одну добродетель, а вот  честное  не  есть

единственное благо. И Эпикур считает, что обладающий  добродетелью  бла-

жен, но самой добродетели недостаточно для блаженной жизни, так как бла-

женными делает нас проистекающее из добродетели наслажденье,  а  не  она

сама. - Нелепое различенье! Ведь он же сам утверждает, что нет  доброде-

тели без наслаждения. А если оно всегда и неразрывно с нею связано, зна-

чит, довольно и ее одной: ведь наслаждение, без которого она не  бывает,

всегда при ней, даже когда она одна. (19)  Бессмысленно  и  утвержденье,

будто блаженным можно стать и через одну лишь добродетель, но  совершен-

ного блаженства ею не достичь 3. Как это может быть, я не пойму. Блажен-

ная жизнь заключает в себе совершенное благо, непревзойденное  ничем,  а

если это так, то и блаженство совершенное. Если нет ничего больше и луч-

ше жизни богов, а блаженная жизнь божественна,  значит,  ей  некуда  уже

стремиться ввысь. (20) Кроме того, если блаженная жизнь ни в чем не нуж-

дается, значит блаженная жизнь совершенна, и между блаженной  и  блажен-

нейшей жизнью разницы нет. Неужто ты сомневаешься, что  блаженная  жизнь

есть высшее благо? А если в ней есть высшее благо, значит, есть и высшее

блаженство. И как нельзя ничего прибавить к высшему (ибо  что  выше  не-

го?), так и к блаженной жизни, которая не бывает без высшего блага. Если

ты представишь дело так, будто один блаженнее другого, то придется  тебе

пойти и дальше и представить  бесчисленное  множество  степеней  высшего

блага; а я понимаю так, что выше высшего блага  нет  ни  одной  ступени.

(21) Если один блаженнее другого, он, стало быть, предпочтет чужую,  бо-

лее блаженную жизнь своей, а блаженный ничего чужого не желает.  Значит,

либо остается такое блаженство, которое и блаженный предпочел бы своему,

либо он предпочитает не лучшее; но  или  одно,  или  другое  невероятно!

Всегда человек, чем он разумнее, тем больше тянется к наилучшему и жела-

ет достичь его любым способом. Так может ли быть блаженным  тот,  кто  и

может желать чего-нибудь еще, и должен? (22) Я скажу, откуда берется это

заблуждение. Люди не знают, что блаженная жизнь одна. Наилучшей из всего

ее делает главное свойство, а не величина. Все равно, долгая она или ко-

роткая, вольная или стесненная, простирается ли во все стороны, на  мно-

жество мест, или сосредоточена в одном. Кто оценивает ее по  частям,  по

числу и мере, тот лишает ее самого замечательного в ней.  Что  это?  То,

что блаженная жизнь всегда полна. (23) Я полагаю, цель еды и питья - сы-

тость. Один съест больше, другой меньше, - а разницы нет: оба уже  сыты.

Один выпьет больше, другой меньше, - а разницы нет: оба  утолили  жажду.

Один прожил много лет, другой - мало; но и это безразлично, если  долго-

летие дало первому столько же блаженства,  сколько  второму  -  короткий

век. Тот, кого ты называешь не столь блаженным, вовсе  не  блажен:  само

это слово не допускает ограниченья.

   (24) "Кто храбр, тот не знает страха; кто не  знает  страха,  тот  не

знает и печали; кто не знает печали, тот блажен". Это умозаключение при-

надлежит нашим. На него пытаются возражать так: мы, мол, вещь неверную и

спорную утверждаем как общепризнанную,  говоря,  что  храбрый  не  знает

страха.  -  "Неужели  же  храбрый  не  испугается  близко   подступивших

бедствий? Такое говорит скорей о  безумии  либо  умоисступлении,  чем  о

храбрости. А храбрый просто сдержан в своей боязни, хоть и  не  избавлен

от нее совсем". - (25) Утверждающие так впадают в ту же  ошибку:  у  них

добродетель подменяется не столь сильным пороком. Ведь тот, кто  боится,

пусть реже и меньше, все же не чужд зла, хоть и не такого  мучительного.

- "А по-моему, тот, кто не боится близко  подступивших  бедствий,  безу-

мен". - Ты прав, если дело идет о бедствиях; а если он знает, что это не

бедствие и единственным злом считает позор, то наверняка будет  спокойно

смотреть на опасности и презирать то, что другим страшно; а не то,  если

не бояться бедствий свойственно глупцу или безумцу, выходит, что  всякий

будет тем боязливей, чем он разумнее. -  (26)  "По-вашему,  храбрый  сам

подставит себя под удар". - Ничуть! Он хоть и не  боится  опасности,  но

избегает ее: осторожность ему пристала, страх не пристал. - "Что же,  ни

смерти, ни цепей, ни огня, ни других оружий фортуны он  не  будет  стра-

шиться?" - Нет! Он ведь знает, что все это - кажущиеся,  а  не  истинные

бедствия, пугала человеческой жизни. (27) Опиши ему плен,  побои,  цепи,

нищету, тело, терзаемое болезнью или насилием, - все, что тебе придет  в

голову; он отнесет это к числу беспричинных страхов. Бояться таких вещей

должны боязливые. Или, по-твоему, может быть злом то, на что нам  прихо-

дится порой идти по своей воле? (28) Ты спросишь, что есть настоящая бе-

да? - Поддаться тому, что именуется бедами, и отдать  им  свою  свободу,

ради которой должно все перенести. Свобода гибнет, если ты  не  презришь

все, что налагает иго. Не было бы сомнений в том, что подобает храброму,

если бы знали, в чем истинная храбрость. Это - не дерзость вопреки разу-

му, не страсть к опасностям, не стремление навстречу  ужасам.  Храбрость

есть умение различать, что беда и что нет. Она пристально оберегает  се-

бя, и она же терпеливо сносит все, что имеет обманчивое обличье беды.  -

(29) "Как же так? Если над головою храброго мужа будет занесен меч, если

ему будут пронзать одну часть тела за другой, если он увидит, как  внут-

ренности вываливаются ему на колени, если для  того,  чтобы  он  сильнее

чувствовал пытки, их будут повторять и пускать свежую кровь из подсохших

ран, ты скажешь, что он не боится и не страдает?" -  Страдает,  конечно;

ведь человеческих чувств никакая добродетель не отнимает, - но не боится

и, непобежденный, смотрит свысока на свои страдания. Ты спросишь, что  у

него тогда на душе? То же, что у старающихся ободрить больного друга.

   (30) Беда - это то, что вредит; вредить  -  значит  делать  хуже;  но

страданье и бедность не делают нас хуже, следовательно, это не  беды.  -

"Но это ваше утвержденье ложно: не всегда вредить  значит  делать  хуже.

Буря и непогода вредят кормчему, но не делают его хуже". - (31) У  стои-

ков и на это есть ответ. И кормчий из-за бури и грозы  становится  хуже,

потому что не может выполнить свое намеренье и удержать  направление;  в

своем искусстве он не становится хуже, в своем деле - становится. -  Пе-

рипатетики говорят на это: "Значит,  и  мудреца  делают  хуже  бедность,

страдание и прочее в этом роде: они не отнимают у него  добродетели,  но

делу ее мешают". - (32) Это было  бы  сказано  верно,  если  бы  обстоя-

тельства у кормчего и у мудреца были одни и те же.  Цель  мудреца  не  в

том, чтобы непременно добиваться в жизни всего, за что бы он ни  взялся,

а в том, чтобы все делать правильно; цель же кормчего - непременно  при-

вести корабль в гавань. Искусства - прислужники, они должны давать,  что

обещали, мудрость - госпожа и направительница. Искусство  служит  жизни,

мудрость повелевает. (33) Я, впрочем, думаю, что  отвечать  надо  иначе:

буря не делает хуже ни искусства кормчего, ни применения этого искусства

на деле. Кормчий обещает тебе не счастье, а  полезную  работу  и  уменье

править кораблем, - оно же тем заметнее, чем больше ему препятствует ка-

кая-нибудь случайная сила. Кто мог сказать: "Нептун, иначе как на верном

пути ты этот корабль...", 4 - тот годен для своего  искусства;  буря  же

мешает не делу кормчего, а успеху. - (34) "Как же так, значит,  кормчему

не вредит то, что не дает ему достичь гавани, делает тщетными его усилья

и либо несет его, либо держит и обезоруживает?"  -  Вредит,  но  не  как

кормчему, а как морскому путешественнику. Искусству кормчего непогода не

только не вредит, но и помогает быть замеченным: в затишье, как говорит-

ся, всякий годится в кормчие. Препятствует она судну, а не тому, кто  им

правит, в его роли правящего. (35) Ведь у кормчего их две: одна -  общая

со всеми, кто сел на этот корабль, где он и сам - один  из  путешествую-

щих; другая - особая, поскольку он кормчий. Буря вредит  ему  как  путе-

шественнику, а не как кормчему. (36) И еще: искусство кормчего  -  чужое

достоянье, оно принадлежит тем, кого он везет,  как  искусство  врача  -

тем, кого он лечит. Мудрость же есть общее достояние - и тех, среди кого

мудрец живет, и его собственное. Поэтому можно повредить  кормчему,  чей

труд, отдаваемый другим, буря сводит на нет,  (37)  и  нельзя  повредить

мудрецу: тут бессильны и бедность, и страдание,  и  остальные  жизненные

бури. Ведь его дело сводится на нет только в том, что  касается  других.

Сам он всегда деятелен, и с наибольшей отдачей тогда, когда фортуна  ему

противится: тогда-то он и делает дело самой мудрости,  которая,  как  мы

сказали, и общее достояние, и его собственное.

   (38) Да и тогда, когда его гнетет какая-нибудь необходимость, она  не

мешает ему приносить пользу людям. Бедность препятствует  ему  показать,

как надо управлять государством, - и он показывает, как надо справляться

с бедностью. Ничего нет в его жизни, что не служило  бы  делу  мудрости.

Никакая участь, никакие обстоятельства не отнимают у мудрого возможности

действовать: ведь его дело - одолеть то, что мешает всякому делу. Ему по

плечу и удачи, и беды: над одними он властвует, другие  побеждает.  (39)

Повторяю, он так себя  закалил,  что  обнаружит  свою  добродетель  и  в

счастье, и в несчастье, так как смотреть будет лишь на нее самое,  а  не

на то, что дает повод ее выказать. Ему не преграда ни бедность, ни боль,

ни все прочее, что отпугивает невежд и обращает в бегство. Тебе кажется,

беды гнетут его? Нет, служат ему! (40) Фидий умел  ваять  не  только  из

слоновой кости; ваял он и в бронзе, а дали бы ему мрамор или другой  ка-

мень, дешевле, - он сделал бы лучшее, что только можно из него  изваять.

Так и мудрец покажет, что такое добродетель, если возможно, - среди  бо-

гатств, если нет, - в бедности, если удастся, - на родине, если нет, - в

изгнании, если удастся, - полководцем, если нет. - солдатом, если удаст-

ся, - здоровым, если нет, - увечным. Какова бы ни была его доля, он сде-

лает из нее нечто достойное памяти. (41) Есть укротители  диких  зверей,

которые принуждают самых свирепых, одна встреча с которыми страшна,  под

ярмом возить человека. Не довольствуясь  усмирением  кровожадности,  они

приучают их жить с ним вместе. Львам, надсмотрщик  сует  руку  в  пасть,

сторож целует своих тигров, слонов крохотный эфиоп заставляет  приседать

на колени и ходить на веревке. Мудрец - как они: его искусство  -  укро-

щать беды. И страданье, и нищета, и поношенье, и  темница,  и  изгнанье,

повсюду внушающие ужас, едва попадают к нему, становятся кроткими.  Будь

здоров.

Рейтинг публикации:

0

Комментарии (0) | Распечатать

Добавить новость в: