Краткие заключительные выступления
В.Г. Хорос. Здесь высказывались различные догадки, почему Хантингтон написал такую статью. Одна из причин, по-моему, лежит на поверхности. Не надо быть большим специалистом-культурологом, чтобы почувствовать, что в следующем веке цивилизационный фактор и цивилизационные проблемы приобретут огромное значение. Вызовы модернизации, экспансии Запада сообщили новый импульс "старым" незападным цивилизациям, по существу пробудили или пробуждают их к новой жизни после веков застоя. Я усматриваю здесь не столько перспективы "войны всех против всех", сколько возможности объединения усилий в общечеловеческом масштабе. Уже сейчас мы видим, что незападные цивилизации предлагают оригинальные решения не только для своих регионов, но и для всего мирового сообщества.
Обращусь для примера вновь к симпатичной мне Японии. У всех на слуху эффективная организация труда в японских фирмах и учреждениях, отличающаяся корпоративизмом и своеобразным эгалитаризмом. В западном смысле эгалитаризм, социальная справедливость — это скорее равенство возможностей, но никоим образом не достижений и, соответственно, получаемого вознаграждения. В Японии же т.н. система пожизненного найма основана на различиях в оплате труда, скорее, в зависимости от возраста, чем от индивидуальных качеств.
Откуда такое "усердие", своего рода "уравниловка"? Здесь заложена оригинальная и глубокая идея, уходящая корнями в цивилизационные традиции и ценности. А именно: безусловно, по своим способностям, а, следовательно, по результатам труда люди не равны. Но ведь способности — это не заслуга человека, это — гены, что называется, дар Божий. Другое дело — умение человека дисциплинировать себя, выкладываться на своем уровне, по своей мерке. Если индивид добивается этого, он как личность достоин уважения. Стало быть, если два неравных по своим природным потенциям человека трудятся в полную силу (каждый в свою), то справедливо будет им платить примерно одинаково. Вот японская логика, в отличие от западного подхода. Ее достоинство заключается не только в стимулировании индивидуальной трудовой активности, но и в избежании значительных социальных контрастов в обществе.
Или возьмем экологическую проблему. Для Запада всегда было характерно "покорительское" отношение к природе, тогда как классические восточные цивилизации делали акцент на приспособлении к окружающей среде, ее сохранении. Вполне возможно, что именно незападным людям удастся найти эффективные методы оптимизации воздействия человека на окружающий мир.
Можно сослаться, наконец, на Китай, который чуть ли не единственный из всех бывших социалистических стран (включая европейские) нащупал эффективные методы перехода от командно-административной к рыночной экономике — перехода, который оказался возможен не только благодаря конкретным экономическим расчетам и стратегическим решениям, но также и в силу того, что он имеет глубокие корни в китайской цивилизации (из-за краткости отведенного времени не могу подробнее развернуть этот тезис). Мне просто удивительно, что российские государственные деятели упорно игнорируют китайский опыт. Я вообще убежден в том, что сейчас в России гораздо важнее изучать реалии незападных обществ (в том числе в цивилизационном аспекте), нежели западных стран — первые ближе нам как стадиально-исторически, так и, в каких-то отношениях, в плане цивилизационных ценностей.
А.А. Кара-Мурза. В ходе нашего разговора проблема "столкновения цивилизаций" в конце концов, преобразовалась в проблему существенно иную: Западу угрожают на самом деле не столько "цивилизация Индии", или "цивилизация Китая", или "цивилизация России" и т.д., сколько паразитарно-агрессивные продукты их распада. Одна из сторон этой проблемы всё время, так или иначе, выводит нас на Россию: а есть ли сейчас в России цивилизация, хоть какая-нибудь? Или это очаг (потенциально наиболее опасный) "нового варварства", огромный паразитарный анклав, способный лишь тянуть соки из цивилизации-донора? Получается новый поворот темы: что лучше для Запада — поддерживать на обломках "советской империи" ситуацию "контролируемого хаоса" или допустить здесь сборку новой агрессивной, жестко сконструированной цивилизации (на манер "второго мира")? Иначе говоря, что лучше: "война цивилизаций" или "война с варварским хаосом"?
Другая сторона проблемы касается непосредственно самого Запада. Текст С.Хантингтона неявным образом наводит на мысль: Запад чересчур либерален внутри и излишне авторитарен вовне. Что значит "чересчур либерален внутри"? Это означает, что под разговоры о "либерализме" из "дома" устраивается "проходной дом" — цивилизация оказывается беззащитной перед вторжением "нового варварства". (Кстати, подобным же обстоятельством у себя дома, похоже, совсем не озабочены нынешние российские либералы.) Но парадоксальным образом "варварская угроза либеральному дому" связана с чрезмерным внешним авторитаризмом самого западного общества, ибо, навязывая инаковым цивилизациям свою либеральную модель, o на как раз и порождает то "варварство", которое, оседая на границах цивилизации, всё более норовит пробраться к ее "ядру". Таким образом, проясняется, в первом приближении, проблема меры либерализма — авторитаризма "западной цивилизации" на ее собственном пространстве и в се обращенности вовне, как и сама тесная взаимосвязанность того и другого. В выявлении, в частности, подобной двуединой проблемы, пусть даже и помимо сознательного намерения, можно, мне кажется, усмотреть определенную заслугу автора.
Л.С. Панарин. Я думаю, в случае со статьей Хантингтона мы имеем пример некоего амбивалентного сознания, и эта индивидуальная амбивалентность отражает амбивалентность менталитета самой Америки. Потому что двусмысленна, провоцирующе двусмысленна та ситуация, в которую попали США. В самом деле, речь идет, по идее, о переходе от биполярного мира к полицентричному. Но есть искушение моноцентричного мира, олицетворенного гегемонией США. Американское сознание испытывает очень сильное воздействие этого искушения.
То есть, объективно, я думаю, дело обстоит так: в долгосрочной перспективе можно, в самом деле, говорить о переходе от биполярного мира, выстраиваемого по субъект-объектной схеме (когда сверхдержавы выступают субъектами, а весь прочий мир — это объекты их воздействия), к демократической модели полисубъектного мира, где различные субъекты на равных участвуют в процессах принятия решений. Владимир Георгиевич справедливо говорил о том, что перед лицом глобальных проблем, других глобальных вызовов эта модель — единственно продуктивная. На субъект-объектной основе мобилизовать ресурсы, необходимые человечеству перед лицом глобальной угрозы, вообще невозможно. И в этом смысле долгосрочная перспектива именно такова: полицентричный мир. Но, повторяю еще раз, амбивалентность ситуации заключается в том, что полицентричный мир пока что не созрел, а моноцентризм сегодня, как замена биполярности, — он уже есть в лице США. Вот это первая амбивалентность, амбивалентность в ее объективном выражении.
Вторая амбивалентность касается самого западного сознания, того сознания определенных элит, которое представляет, в частности, Хантингтон. У него, с одной стороны, ведется речь о множестве цивилизаций, о плюрализме цивилизаций, а с другой — самодовлеет и доминирует старая дихотомия: Запад — и остальной мир. Но уж, коль скоро мы всерьез принимаем плюрализм цивилизаций, то надо отказаться от этой дихотомии, преодолеть старый комплекс европоцентризма и легитимировать плюрализм цивилизационных миров, как на языке методологии, так и на языке ценностей.
Третья проблема касается дилеммы: цивилизация или империя. Империя и цивилизация являются альтернативными вариантами. Империя нужна для организации единых суперэтнических пространств и умиротворения опасных племенных стихий тогда, когда не сложились другие, более рафинированные формы организации единого пространства — экономические, формационные, культурные, правоные. Поскольку я не имею в запасе цивилизационных технологии организации единого пространства, я адресуюсь к силе, к имперским технологиям сборки пространства. Таким образом, империю я понимаю как альтернативу цивилизации. Организация межэтнических пространств — это извечная забота человечества. Сколько оно будет существовать, столько эта забота будет над ним тяготеть. Проблема заключается в том — и здесь как раз проявляется непреходящее значение либеральной цивилизационной идеи, представленной и разработанной Западом, — как от силовых методов организации больших межэтнических пространств перейти к цивилизационным методам, основанным на партнерстве, сотрудничестве, интеграции. Здесь обнаруживается непреходящее значение либеральной идеи уже не только как политической, применимой во внутриполитическом пространстве, но и как цивилизационно-мироустроительной.
Поэтому нельзя компрометировать либеральную идею. В нашем пространстве сегодня найдется немало темпераментных романтиков, готовых смешать социокультурный плюрализм и либерализм с фашизмом. Боже нас упаси этому поддаться и поддакнуть этим романтикам. Защищать некоторые непреходящие ценности надо уметь и тогда, когда, как представляется, они выходят из моды или "стесняют" политическую волю тех или иных реформаторов и обновителей мира. В этом ценностном плане надо иметь мужество быть консерватором.
М.В. Ильин. Относительно империи и цивилизации. Я соединяю эти понятия, или свожу их (ибо это как бы две стороны одной медали). В каком смысле и на каком основании? С моей точки зрения, создание империи вовсе не предполагает утверждения грубой силы. Утверждение грубой силы — это, так сказать, протоимперский этап, этап деспотизма, когда некое данное образование уже вышло из "слоя" культуры, но еще не пришло к цивилизации.
Откуда же берется цивилизация и почему она так называется? Цивилизация, говоря конкретно, — это утверждение морали, права, норм города — города Рима. Генотипически (и этимологически) цивилизация — это римская цивилизация. Каким же образом Рим устанавливает и утверждает свою мораль, право, нормы? Он вознаграждает покорившихся и смиряет непокорных. Делает ли он это при помощи силы, средствами ли культурной пропаганды, внедрением римского права, развитием письменности, — скажем, клинописи, если уже отвлечься конкретно от Рима, — для определения сущности феномена цивилизации не столь важно. Основа и империи, и цивилизации, как прекрасно показал Эйзенштадт, — создание бюрократии, письменности, архивов и т.п. Вот она, основа империи, — чисто конвенционная, чисто цивилизационная. Поэтому я и соединяю в генетическом плане оба понятия: империя и цивилизация. Только в этом смысле и ни в каком другом. Я употребляю слово "империя" не как "ругательное", а как сугубо нейтральное: есть такая форма, которая была проанализирована Эйзенштадтом.
Теперь о России. Что нас может ждать? С моей точки зрения, империя наша, или цивилизация, подорвана, но отнюдь не упала. И этим обстоятельством определяются возможные для нее взаимно альтернативные пути.
В принципе она, например, может, как это неоднократно происходило с Китаем, Египтом и т.п., начать все заново воссоздавать — и получить новую версию той же самой империи, той же самой цивилизации (возможность, о которой говорил Владимир Игоревич как об опасной тенденции). Многим нашим теоретикам такая перспектива представляется ужасной. Она — не самая ужасная, хотя приятного в ней мало.
Существует, на мой взгляд, оптимистический вариант, состоящий в том, чтобы с Россией произошло нечто подобное тому, что произошло с Западной Европой: "окукливание" этого пространства; империя в некоем мистическом смысле сохраняется, но одновременно конгломерат всего того, что образовалось, продолжает жить по своим законам для себя. Но для этого и пришлось бы некоторым образом замкнуться, как замкнулась — "окуклилась" — в свое время Западная Римская империя, как, между прочим, "окуклилась" и токугавская Япония, которая в таком состоянии себя переживала, чтобы дожить до революции Мэйдзи. Такой путь предполагает известный изоляционизм. Думаю, что и нам требуется, для начала, хотя бы такое "замыкание в себе" (в каких формах? — серьезный вопрос), с тем, чтобы спустя время (насколько продолжительное? — еще один непростой вопрос) внутри цивилизации вызрели национальные государства, государства-нации; при этом уже не пришлось бы тогда вновь сталкиваться с подорванной или рухнувшей империей. Отчасти пафос статьи Вадима Леонидовича Цымбурского "Остров Россия" ("Полис", 1993, № 5) я для себя пытаюсь (хотя там есть другие актуации) интерпретировать в этом духе.
Наконец, третий, совсем пессимистический вариант: эта империя может рухнуть до конца. В этом случае образуется конгломерат культур, т.е. все начнут объединяться и размежевываться друге другом по принципу "свой — чужой", распадутся, таким образом, на более или менее первичные антагонизирующие общности, и начнется вообще все сначала. И это будет уже не просто воспроизведение той же самой цивилизации — перспектива, как я уже говорил, ужасающая некоторых наших либеральных идеологов; будет нечто худшее — строительство империи уже, так сказать, с нуля — со всеми, соответственно, издержками. И империя тогда будет уже не такая, какую мы имеем, а совсем другая.
В.И. Умов. Понятнее многослойной структуре мировой реальности, как оно было развито в выступлениях Михаила Васильевича, наводит на мысль и о подобной многослойности в рамках цивилизации России, находящейся ныне на очередном переломе своей истории. Так, если широко трактовать культуру, мы отчетливо увидим раскол культуры России на элитарную и, условно говоря, массовую. Характерный вообще для истории России, этот раскол особенно болезненные формы принимает в настоящее время: элиты отрываются от основного населения, живут своей жизнью, а оно — своей; все заняты тем, что "выживают", но от этого не происходит складывания ни общих "правил игры" (повторяю, я говорю о "культуре" в самом широком смысле слова), ни общих правовых норм: они у каждого сегмента общества свои, часто мафиозные или полумафиозные. Эта вновь воспроизводимая разорванность российской культуры кажется мне едва ли не главным препятствием на пути взросления и созревания России и, во всяком случае, серьезнейшим препятствием к возникновению на территории бывшего Советского Союза одного или нескольких (скорее всего нескольких) государств-наций.
Чтобы выработались новые взаимоотношения между элитой и основным населением, новая, более или менее единая, а не разорванная на части культура России, по-видимому, не обойтись без определенного "замыкания" российского пространства (замыкания, разумеется, относительного, без разрыва мировых связей). Более того, выработка этой новой культурной структуры и есть, по-видимому, основная из задач такого замыкания. Задачу гомогенизации культуры в 1917 г. уже брался разрешить большевизм, и он отчасти ее по-своему и разрешил: уничтожил "верхнюю культуру" и на этой основе собрал-таки культуру более гомогенную. Весь вопрос в том и состоит, в каких формах может произойти подобная сборка культуры теперь. Если она произойдет в столь же катастрофических формах, то это, боюсь, для России как цивилизации самый невыгодный способ решения данной задачи, самый неблагоприятный выход из культурно-политического порочного круга.
В.Л. Цымбурский. Что касается замечаний, высказанных в мой адрес, меня больше всего поразили упреки в романтике и героизме, тогда как никакого героизма в сюжете не было. Это был не героический, это был сугубо фарсовый сюжет. Разлагая старые цивилизации, Запад фактически себя сейчас "зашлаковывает" их "отходами" и фактически задыхается среди масс "внешнего пролетариата", на него наползающего. Битва с Саддамом Хусейном, как и стремление Турции, непременно пробраться сейчас в Европу, во что бы то ни стало, — для меня это фактически феномен напора "внешнего пролетариата" на Запад, так же как и, скажем, проблема иммиграции. Так что никакого героизма.
Я считаю, что в противостоянии "внешнему пролетариату" и его напору, притом напору во все более опасных формах, Запад почти, несомненно, пойдет по пути, как это мы видим отчасти у Хантингтона в его дискурсе, некоего синтеза дискурса фашистского и либерального со всеми специфическими последствиями и с определенным внутренним, если угодно, наклоном. Что касается России и ее поведения в этом мире, я действительно считаю, что для России хвататься, так сказать, за либеральный дискурс и защищать его в противовес дискурсу фашистскому нет ни малейшего смысла, ибо этот дискурс либеральный и фашистский, политика либеральная и фашистская — есть две стороны одной и той же политики; и та, и другая сторона — одинаково чужеродны России. Я говорил в прошлом году в "Свободном слове" в одном из своих выступлений, что Россия, включенная в мировое цивилизационное сообщество, может быть или Россией компрадорской, или Россией фашистской, а значит, и в том, и в другом случае она включится в его распад, в процесс его разложения. Я исхожу из того, что для России действительно необходимо некоторое "окукливание", действительно необходимо оказаться на некоторое время вне этой большой игры Запада с теми "отходами", которые он сам породил. В этом смысле меня действительно смущает предложение Хантингтона поискать в России потенциального союзника против этого внешнего напора. Мы слишком хорошо помним, как Запад солидаризировался с маоистским Китаем против России — СССР и как он разыгрывал против нас исламскую карту. Фактически подобный союз очень легко мог бы привести просто к попыткам Запада канализировать напор " внешнего пролетариата" на Россию. Именно поэтому я считаю, что прагматические союзы, прагматические сближения могут быть сколько угодно, но основной интерес России в этих условиях будет состоять именно в том, чтобы канализировать указанный напор именно на Запад, ибо как Западу в качестве союзника и друга нужна надломленная Россия, точно так же России другом и союзником может быть прежде всего надломленный и в значительной степени дискредитировавший себя Запад. Я считаю, если говорить о самых отдаленных прогнозах, самых отдаленных перспективах, что в результате этой борьбы западной цивилизации с собственными ее отходами, продуктами ее "зашлаковывания" и разложения имеют серьезные шансы подняться две цивилизации, чрезвычайно далекие друг от друга и фактически несоприкасающиеся, но имеющие шанс на этом серьезно выиграть: русская и латиноамериканская.
Т.В. Шмачкова. На мой взгляд, оба выступления Хантингтона — это прекрасно продуманная провокативная акция человека с большим именем в политической науке, рассчитанная на то, чтобы резко всколыхнуть застоявшиеся политические и научные элиты западного мира. Их растерянность связана с явившимися как гром среди ясного неба изменениями глобального масштаба в результате коллапса "реально-социалистической" системы и развала биполярного, жестко-конкурентного мира, чего не предвидели — хотя им это "по штату" положено — ни ученые, ни серьезные политические аналитики, ни сами политики. Разумеется, общественность вправе спросить с них за это. Далеко не все считают крушение старых политических реальностей и старой картины мира столь уж положительным явлением, — прежде всего потому, что нарушились определенные параметры стабильности и предсказуемости, а стабильность — царь и Бог для западного, прежде всего, общественного мнения: нельзя выпускать наружу новых демонов...
Миру явно нужен новый взгляд на самого себя, коль скоро подсказки из космоса, от "братьев по разуму", пока не получить. Полемический вызов Хантингтона был просто востребован объективными обстоятельствами эпохи в силу утраты западным миром привычной перспективы, краха его устоявшихся суждений о структуре миропорядка, внезапно ставших рутинными и иррелевантными представлений гуманитариев даже о весьма близком политическом и культурном будущем человечества, его отдельных и действительно очень непохожих друг на друга частей. Причем обусловлено это не только развалом соцсистемы, но в огромной степени стремительным восхождением к высотам развития Азии и Латинской Америки, до сих пор в целом считавшихся аутсайдерами и потому смотревшими Западу в рот.
Хочу в этой связи подчеркнуть еще одно обстоятельство. Хантингтон дал несколько запоздалый, но вполне адекватный в своей резкости ответ на нашумевшую и тоже не научную, а политико-идеологическую версию "конца истории" Фукуямы с ее постулатом неизбежности формирования универсальной цивилизации по законам западного либерально-демократического мира. Эта громкая "агитка" породила у западного населения немалые иллюзии и ложное чувство превосходства, даже некоего патернализма по отношению ко всем остальным живущим на Земле. На опасность этих представлений, почти ставших стереотипическими, указал ученый, прямо обратившись с предупреждением об этом к США как лидеру западного мира, чье лидерство даже там уже поставлено под сомнение.
В принципе, все сказанное мною Хантингтон сам обозначил в своем ответе критикам, где повел разговор уже по преимуществу на абстрактно-теоретическом, т.е. более привычном для него уровне. Во втором материале главным образом настаивает на жизненной необходимости срочного объединения интеллектуальных усилий для создания новой модели, в которой были бы осмыслены последние по времени процессы в мировых делах и не игнорировались бы интересы даже самой малой части культурно разнообразной планеты. С этим призывом, я думаю, никто в здравом уме спорить не будет.
Таким образом, хантингтоновская парадигма, недостаточно фундированная в научном плане, все-таки выполнила свою задачу: она послужила своего рода детонатором нового гуманитарного процесса, заставив думать и спорить как мировое научное сообщество в целом, так и национальные научные круги. Она заставила осмысливать заново и по-новому роль и место каждого элемента "мироздания". А это, если говорить о России, крайне важно и для нее самой, и для ее партнеров/соперников в мировых делах.
В заключение я хотела бы специально подчеркнуть, что "Полис", в отличие от других журналов, предпринял сейчас попытку обсуждения отнюдь не самой по себе изложенной Хантингтоном концепции (хотя любые ссылки на нее и полемика с ней будут нами только приветствоваться). Мы пытаемся прикоснуться к реальным — цивилизационным и иным — проблемам, стоящим перед Россией как таковой и Россией как элементом глобальной структуры, к новым проблемам мира в целом. Об этих проблемах — мы это знали — размышляют участники нынешней дискуссии, в том числе и в связи с вопросами, освобожденными американским профессором изпод спуда умолчания или небрежения либо вообще пока не отмеченными нами (вроде возможности внутрицивилизационных расколов российского конгломерата хотя бы по линиям экономических или политических "разломов"). Что и показала наша свободная дискуссия по поводу статьи Хантингтона, в ходе которой нам удалось весьма далеко, кое в чем даже слишком далеко, "уйти" от его тезисов.
И.К. Пантин. Дискуссия, действительно, отнюдь не замкнулась на самом тексте Хантингтона, чего мы и старались избежать. Фактически обсуждался не этот текст как таковой, а сложная, слишком сложная многоаспектная тема, сама формулировка которой была у каждого своя; слишком разными были и предложенные подходы к ней, притом каждый из участников стремился к цельности в ее трактовке. Понятно, что формально заявленный нами предмет обсуждения (концепция Хантингтона) перед напором требований, обращаемых к нему при столь разноплановом и многоохватном критическом подходе, неизбежно представал то и дело в измененном масштабе, а порою и в измененном по своему реальному содержанию (чрезмерно "обогащенном" или, наоборот, обедненном) виде. При всех издержках все это в целом говорит, по-моему, об успехе дискуссии. Но по тем же причинам подвести итоги ее сейчас оказывается практически невозможным. Поэтому ограничусь немногим.
Здесь отмечались, а часто и акцентировались "западоцентризм" и "идеологическая мотивированность" хантингтоновской цивилизационной модели грядущих мировых конфликтов. Да, конечно, Хантингтон озабочен, прежде всего, судьбами своей собственной — западной цивилизации в кардинально меняющихся условиях мирового развития. Да, движимый, скорее всего именно такой заботой, он, может быть, невольно при этом "подкладывает мину", скажем, под Шпенглера с его теорией особого политического динамизма "фаустовской культуры", простирающегося и в "посткультурную", сиречь "цивилизационную" (в шпенглеровской оптике) эпоху. Да, конечно, не только некогда культивировавшаяся "безграничность устремлений" романо-германской культуры, но и, предположим, обоснование перехода Запада в "глухую оборону" в условиях грядущего миропорядка — все тот же "западоцентризм".
Но давайте зададимся вопросом: а на каких, собственно, путях мыслимо снятие самой оппозиции "западоцентризм (или, вообще, какой угодно-центризм) — мондиализм"? "Свет Просвещения"? Но он до сих пор лишь выявлял культурно-цивилизационную разликость и "разновозрастность" миров" и по мере такого выявления лишь укреплял указанную оппозицию, хотя этот свет, конечно же, не погас и его надо поддерживать, он еще пригодится человечеству, как, впрочем, и другие общезначимые наследия разных мировых цивилизаций. Идея "мировой революции"? Она быстро обнаружила свой собственный "хроноцентризм", а затем, вписавшись в парадигму холодной войны, в конце концов, обанкротилась. Быть может, "всемирная победа" либерализма и "открытого общества"? Я не считаю, что значимый потенциал либерализма сегодня полностью исчерпан, но как парадигма это уже отыграно. В каком-то смысле это тот же "свет Просвещения". Может быть, идея "бесполярного мира"? Она, как минимум, в современных условиях преждевременна, если не полностью иллюзорна.
Так что же, эта оппозиция неснимаема?
Рискуя усугубить степень вменяемого Хантингтону западоцентризма, укажу даже и на некий параллелизм между мировидениями Шпенглера и подкладывающего под него "мину" Хантингтона: исключение всякого плодотворного взаимодействия культур у первого и подобное же "элиминирование" единой человеческой культуры и цивилизации у второго. Но ведь в той мере, в какой эта позиция противостоит всякому "мондиалистскому" авантюризму или прекраснодушию, она выглядит как не лишенная элемента здравого реализма. Впрочем, если в философии истории Шпенглера эта позиция — "несущая конструкция", то Хантингтон вообще не претендует на лавры философа истории, оставаясь политологом-теоретиком, который "всего лишь" моделирует наступающую "новую" фазу" в "мировой политике". Он пишет именно о фазе (с этого и начинает свою статью), а еще точнее — о "завершающей фазе эволюции глобальных конфликтов в современном мире" (с. 33), оставляя в стороне вопрос о том, во что сама эта завершающая фаза выльется и чем современный мир, его, так сказать, сердце, "успокоится".
Между тем, как бы то ни было, человечество, единое хотя бы в смысле заданного единства судьбы перед лицом им же порождаемых угроз собственному существованию, — даже и, будучи, как таковое, "элиминировано" в теории (отвлекающейся каждый раз от этого единства по своим причинам и в своих целях), — отнюдь в силу этого не исчезает в реальности. Пока не исчезает...
Так что же, с этой точки зрения "хлопоты" ученого-глобалиста (пусть и с западоцентристским "уклоном") напрасны? Отнюдь нет. Ибо в результате его усилий (какие бы мотивы в них ни доминировали), актуальное отсутствие единой человеческой культуры и цивилизации и интенциональная разнонаправленность развития человеческих сообществ так или иначе, оказываются, по крайней мере, позитивно зафиксированы, — если и не артикулированы — в виде одной большой политологической проблемы.
В типологическом смысле это та же самая проблема "продолжения истории" после тех или иных глобальных сдвигов — проблема, которую, открывая, тут же по-своему и "закрывали": и Шпенглер, останавливавший культурную (по определению, в его оптике) историю перед вратами "цивилизации", и, совсем недавно, Фукуяма, который торжествовал "всемирную победу" либерализма и видел в ней "конец истории", да и Поппер, не сумевший или не пожелавший эту поистине "открытую" проблему разглядеть за абсолютизированными им достоинствами "открытого общества". Тут можно вспомнить еще Кожева, у которого история "завершалась" с концом сталинской диктатуры. А восходит эта традиция усмотрения "завершения" истории (если ограничиться рамками Нового времени), строго говоря, к Гегелю.
Таков философско-исторический контекст, в который вольно или невольно попадает со своей "цивилизационной парадигмой" Хантингтон, впрочем, вполне осознанно "отменяя" "конец истории", возвещенный конкретно Фукуямой. То (в частности), в какой степени и каким образом эта парадигма, попадая в такой контекст, действительно в него вписывается, мы с вами и попытались сегодня выяснить, может быть, сами того не планируя. Что же выяснилось?
На мой взгляд, безусловно, выяснилось, по крайней мере, следующее. Представая в виде проблемы политологической (хотя и не сводясь к таковой), знаменательным образом углубляется и конкретизируется сама традиционная проблема "продолжения истории", освобождаясь от накопившихся тривиальностей, "проявляя" и актуализируя наиболее глубокие и основательные наблюдения и прозрения мыслителей давнего и недавнего прошлого. В свою очередь, пропитываясь проблематикой сонма смежных наук обществоведческого цикла, неизмеримо обогащается содержание предмета политологии, что, конечно, не облегчает жизнь политологам.
В дискуссии вокруг "проблемы Хантингтона", несомненно, далеко еще не поставлены все точки над " i ": ей предстоит подняться на новую, более высокую ступень. Надеюсь, не останется незамеченным и тот скромный вклад, который вносит в ее продвижение наше сегодняшнее обсуждение. Ну, а отмеченные мною выше критические "перехлесты", допущенные в ходе обсуждения некоторые предметные и масштабные аберрации, непроясненность и взаимная несогласованность некоторых, к тому же порою еще интуитивных оценок, невыверенность, подчас, их обоснований при попытках концептуального осмысления предмета на предложенном самими участниками высоком уровне научной абстракции и обобщений — все это, думаю, можно в свете сказанного квалифицировать как "противоречия роста" познания.
Источник: журнал "Полис", 1995 г., №1
Источник: archipelag.ru.
Рейтинг публикации:
|
