Евгений Тарле: Европа в эпоху империализма 1871–1919 гг

Глава XIII НАЧАЛО МИРОВОЙ ВОЙНЫ

1. Убийство эрцгерцога Франца-Фердинанда и австрийский ультиматум Сербии

Война была подготовлена сложнейшей игрой противоречивых экономических интересов, порожденных капитализмом в Европе. Я говорил об этом в предшествующем изложении и повторять все это тут было бы излишне. Чем больше вдумываешься в сцепление событий, чем больше выходит в свет новых материалов, тем более кажется совсем неотвратимым то, что случилось, тем яснее представляется не только возможность, но и неизбежность гигантского столкновения. Конечно, для капиталистических классов всех стран, особенно всех великих держав, был элемент риска, математически непререкаемой надежды на победу не было ни у кого, но налицо было одно обстоятельство, которое всюду, и в Англии, и во Франции, и в Германии, и в России, усиливало воинственный элемент среди правящих классов: война во всяком случае (так полагали) означает отдаление социальных катаклизмов в неопределенное будущее. При этом забыли вторую часть пророчества Энгельса, который говорил, что при современных условиях война сначала, в самом деле, ослабит социальное движение, но потом — может именно ускорить социальную революцию.

Неизбежное произошло. Если в истории этой величайшей катастрофы есть что-либо сравнительно крайне мало интересное, то это пресловутый вопрос о том, кто «виновен» в войне. Психологически весьма понятно, что, по чувству естественного протеста и возмущения, те, которые пережили эпопею неистовой и беззаветной лжи всех воевавших правительств, склонны решительно бороться против версии, которую выдвигало именно их правительство. Кто страдал от германской военной цензуры в 1914–1918 гг., тот склонен винить в войне одну Германию, кто жил во Франции или России, или Англии, склонен винить одну Антанту и т. д. Словом, является часто односторонность и обвинительная страстность даже в тех, кто резко и решительно хочет отмежеваться от каких-либо национальных пристрастий. Что же говорить еще о «патриотах», продолжающих стоять на старых позициях? Все это создает такую пеструю мешанину настроений и даже страстей, что иной раз может показаться, что мы живем не через десять лет после конца войны, а еще обретаемся в ее разгаре. Даже и теперь у многих не хватает беспристрастия повторить то, что сказал во враждебном стане, в Версале, 7 мая 1919 г. граф Брокдорф-Ранцау, прибывший заключать мир: он резко отверг утверждение, будто Германия единственная виновница войны, но признал, что виновны и Германия, и ее враги.

Провоцировали ли Сербия и Россия Австрию целый ряд лет? Да. Была ли в Германии и Австрии сильная и агрессивная военная партия, опиравшаяся на могущественные капиталистические силы? Да. Стремилось ли русское правительство завладеть Константинополем, не останавливаясь, если понадобится, пред войной? Да. Были ли в Англии и во Франции широчайше распространенные, по целому ряду экономических причин, антигерманские настроения, и существовали ли, по мнению влиятельных кругов, у них серьезные интересы, связывавшие их с Россией, что в свою очередь подбодряло русскую дипломатию к более вызывающей и активной политике? Да. Были ли в Италии классы, жаждавшие территориального расширения и колоний и считавшие, что только в союзе с Антантой они все это получат? Да. Считал ли германский главный штаб, что время работает для Антанты и что война с каждым годом будет для Германии становиться все труднее? Да. Полагали ли, с своей стороны, очень влиятельные крути британского адмиралтейства, что следует во что бы то ни стало покончить с германским флотом, который иначе будет становиться все опаснее для Англии? Да. Воздерживалась ли от крупных и мелких провокаций хоть одна из великих держав в последние годы пред войной? Нет. Довольно задать себе хотя бы эти несколько вопросов и ответить на них, чтобы самое обсуждение проблемы о «виновности» потеряло всякую остроту. К лету 1914 г. вопрос ставился, по существу, уже чисто технически: кому и когда удобнее выступить? Кто кого перегонит в приготовлениях? Как бы более ловко и правдоподобно свалить вину на противника?

История 34 дней, протекших от убийства Франца-Фердинанда (28 июня 1914 г.) до объявления Германией войны России (1 августа), породила уже огромную литературу и, конечно, долго еще будет возбуждать самые страстные споры. Спорят притом не только о каких-либо темных, способных возбудить сомнения фактах и моментах, но даже и о том, что при самом минимальном беспристрастии и хладнокровии представляется совершенно ясным и несомненным. Недаром было давно замечено, что если бы, например, таблица умножения затрагивала чьи-либо интересы, то она давно уже подвергалась бы самым страстным нападкам. А в данном случае были затронуты серьезнейшие не только «моральные», но, что несравненно существенное в подобных обстоятельствах, и материальные интересы: ведь вопрос о признании «вины» за побежденной страной был «разрешен» утвердительно 231-й статьей Версальского мира, и на этой статье, по крайней мере по всему плану Версальского договора, основаны серьезнейшие материальные требования победителей. Конечно, не подлежит ни малейшему сомнению, что и без этой (231-й) статьи от Германии потребовали бы не меньших платежей, чем теперь, но широчайшие слои германского общества убеждены, будто что-то можно будет поправить, если с Германии либо вовсе будет снято это обвинение (в намеренном разжигании мирового пожара), либо «вина» ее будет разделена с другими, и что от этого облегчится ее нынешнее положение.

Резкая брань против социал-демократической прессы и особенно против коммунистической («Rote Fahne») в 1918–1923 гг., когда там печатались статьи, обвиняющие Вильгельма II и германское и австрийское правительства в провоцировании войны, мотивировалась именно тем, что эта пресса своими разоблачениями играет в руку врагам. Точно так же полемические выпады Ганса Дельбрюка, против Каутского, часто изумительные по своей наивности, основаны на этом патриотическом усердии, потому что никогда такой осторожный и ученый исследователь, как Дельбрюк, не позволил бы себе, конечно, подобных аргументов, как те, которые он пускал в ход против Каутского, если бы не патриотический долг (как он его понимает). Вообще же, конечно, и со стороны публицистов Антанты требовался огромный запас казенного лицемерия, чтобы, забывая всю политику Антанты с 1904 г., так страшно обострявшую положение, сваливать всю вину исключительно на Германию.

Разумеется, нужны некоторые предварительные оговорки. После всего сказанного в предшествующем изложении, нам нечего много распространяться тут о том, как внешняя политика капитализма в обоих лагерях борющихся великих держав приняла окончательно наступательное обличие и как после этого на очередь дня стала роковая «проба сил»; почему эти враждебные лагери расположились в такой именно, а не в другой комбинации и т. д. С точки зрения научного исследования самый спор о «моральной вине» не нужен, научно не интересен. Это почти то же самое, что после происшедшего снежного обвала в горах спорить о том, кто «морально» «виноват»: порывы ли ветра, или слабая прикрепленность снежной массы к горному склону, или пастух, слишком громко крикнувший. Обе комбинации враждебных держав, как уже сказано в другой связи, была способны провоцировать вооруженное столкновение, обе стремились к завоеваниям; обе способны были в тот момент, который показался бы выгодным, зажечь пожар, придравшись к любому предлогу, который показался бы наиболее подходящим.

В этом смысле, конечно, вожди Антанты нисколько не превосходили в «моральном» отношении вождей Австрии и Германии, и если бы немецкие публицисты и ученые вели полемику на этой почве, то с ними справиться в споре было бы мудрено. Но фактически случилось так, что Англии и Франции невыгодно, неудобно, рискованно было начинать войну именно уже летом 1914 г.; даже России, где говорилось и писалось много воинственного и легкомысленного в последние месяцы, тоже невыгодно было немедленно выступить уже летом 1914 г., хотя, заметим, поведение русских дипломатов и военных очень сильно содействовало катастрофе даже и в тот момент. А в Германии и в Австрии, Вильгельму и Бетман-Гольвегу, Берхтольду и графу Тисса, генералу Мольтке и Гетцендорфу^[76] показалось совсем верным и выгодным делом раздавить Сербию, которая годами систематически раздражала и провоцировала Австрию; если же Россия и Франция вмешаются в дело, то и для войны с ними лучшего времени может не найтись; не следует к этому открыто стремиться, но нечего этого и бояться: Англия, самый могучий из противников, не захочет и не сможет в данный момент воевать.

Таков был констатируемый всеми документами ход рассуждений руководителей германской и австрийской политики, если даже толковать все их действия в самом лучшем для них смысле, т. е. если даже отвергнуть мнение Карла Либкнехта, Курта Эйснера, князя Лихновского, Греллинга об умышленном, с первого момента, германском провоцировании войны с Францией и Россией, если даже признать, что фон Мольтке, открыто жаждавший войны и хвалившийся этим, был исключением.

Защитники же германского правительства стали на совсем безнадежную точку зрения: они решили доказать, что на Германию напали в июле — августе 1914 г.; не то, что враги ее способны были напасть на нее впоследствии (это было бы совершенно верно), но что они уже напали на нее в 1914 г. (wir waren angegriffen!). Конечно, такая постановка вопроса была Антанте в высшей степени выгодна: публицисты и дипломаты Антанты, доказывая, что Антанта и не хотела и не думала нападать на Германию уже именно в июле-августе 1914 г., незаметно и ловко сделали отсюда вывод, что и вообще Антанта думала будто бы только о всеобщем мире и спокойствии, что она существовала якобы лишь для обороны от германского властолюбия, что она — прирожденная и общеизвестная носительница начал высшей морали в политике, святой идеи защиты слабых наций, истинного пацифизма, братства народов, гуманности, демократии, цивилизации и т. д., и т. д.

Конечно, спор не мог не возгореться с новой силой. Он еще долго, вероятно, не окончится. Обе стороны все еще увлекаются в одинаковой степени нелепой и детской мыслью обвинить в войне исключительно противников; обе стороны одинаково усердно замалчивают невыгодные для них факты и извращают сплошь и рядом истину.

Постараемся в самом сжатом виде напомнить ход событий в эти 34 дня, предшествовавшие наступлению величайшего по размерам кровопролития во всемирной истории.

В воскресенье 28 июня 1914 г. прибывший на маневры войск в г. Сараево (в Боснии) наследник австрийского престола эрцгерцог Франц-Фердинанд подвергся двойному покушению: когда он проезжал по главной улице, в карету была брошена бомба, но безрезультатно. Спустя несколько часов, когда Франц-Фердинанд и его жена после одного визита проезжали в автомобиле по одной узкой улице, подошедший к ним студент-серб Гаврило Принцип двумя выстрелами из револьвера убил как эрцгерцога, так и его жену.

Это покушение связывалось с тем возбуждением против Австрии, которое особенно живо чувствовалось среди сербов с момента аннексии Боснии и Герцоговины в 1908 г. Особенно ненавидели Франца-Фердинанда, будущего императора, и приписывали ему воинственные планы против Сербии. В Сербии, в особенности в офицерских кругах, шла в 1909–1914 гг. кипучая национальная пропаганда с чисто завоевательными целями против Австрии. Упорное сопротивление Австрии в 1912–1913 гг. всяким попыткам Сербии найти выход к морю еще более разжигало эту вражду. В листках и газетах, издававшихся в Белграде, Австрию обвиняли в желании экономически задушить Сербию, обессилить и присоединить ее к владениям Габсбургской династии. Когда 11–13 июня 1914 г. к Францу-Фердинанду в его замок Конопишт (в Чехии) прибыл в гости император Вильгельм II и начались совещания между ними, то в Сербии это было истолковано как последние приготовления к нападению на Сербию. Сербов беспокоила миссия Лимана фон Сандерса в Константинополе: им казалось, что, утвердившись в Константинополе и реорганизовав турецкую армию, немцы так или иначе покончат с Сербией, мешающей им. Наиболее горячие головы из этих националистических агитаторов, не стесняясь, заявляли, что только отторжение от Австрии Боснии, Герцоговины, Хорватии, Славонии и присоединение их к Сербии может обеспечить будущность Сербии.

Эта деятельная и опасная пропаганда активно поддерживалась и королем Петром, и всеми властями, и особенно военными кругами. Весьма откровенно мечтали о разрушении Австрии и о будущей поживе. Громадную поддержку всем своим авторитетом оказывала сербским националистам Россия через русского посланника в Белграде Гартвига (занимавшего эту должность с 1909 г.). Он пользовался в Белграде огромным влиянием. Сербский первый министр Пашич и сам король Петр не предпринимали без его согласия ни одного важного решения. Русская дипломатия под влиянием Гартвига, с одной стороны, и под общим влиянием Сазонова и царя брала на себя некоторые серьезные обязательства перед Сербией в 1912–1914 гг. В виде примера укажу на телеграмму сербского посланника Ристича из Бухареста в Белград от 13 ноября 1912 г., где передается мнение России и Франции: пусть Сербия пока довольствуется своими приобретениями и пусть будет «по возможности подготовлена, чтобы выждать важных событий, которые должны наступить между великими державами». Не довольствуясь этим окольным путем, Сазонов 27 декабря 1912 г. прямо высказал сербскому послу в Петербурге свою веру, что сербы в будущем победят Австрию и что «будущее принадлежит сербам». В апреле 1913 г. Сазопов снова сказал сербскому представителю: «Вы, сербы, должны работать для будущего времени, так как вы получите от Австрии много земель». «Для Сербии мы все сделаем», — внушительно подтвердил Пашичу сам Николай II в феврале 1914 г. У сербов создавалось при этих условиях впечатление, что в борьбе против Австрии они одинокими не останутся. Когда 13 июня (31 мая ст. ст.) 1914 г. в «Биржевых ведомостях» появилась уже вторая по счету статья, инспирированная военным министром Сухомлиновым, под боевым названием: «Россия готова, должна быть готова и Франция», то нигде она не вызвала столько ликований, как именно в Белграде^[77].

При такой политической атмосфере тайные совещания Франца-Фердинанда с Вильгельмом II в Конопиште 11–13 июня 1914 г. были приняты в Белграде как непосредственная угроза. За этими свиданиями Вильгельма с Францем-Фердинандом всегда следили с большой тревогой… «Германия побуждает Австрию к более решительным действиям. Надо думать, что Германия питает надежду одержать в союзе с Австрией победу над Россией, Сербией и Францией. Германский император во время посещения австрийским престолонаследником Берлина тронул Франца-Фердинанда своей благосклонностью и клятвой идти всюду вместе», — читаем мы в одном перехваченном русскими агентами письме из Вены, датированном еще 2 декабря 1912 г.^[78] Конечно, июльское свидание 1914 г. встревожило врагов Австрии еще больше. Заговор против Франца-Фердинанда затевался уже с весны. Решено было в кругах крайних сербских националистов ускорить дело, и 28 июня эрцгерцог пал жертвой покушения.

Никогда и никем не было доказано (хоть об этом и говорилось), что в заговоре принимали прямое участие сербские власти, но в Австрии решили тем не менее воспользоваться очень благодарным случаем, чтобы надолго покончить с Сербией. Это издание уже печаталось, когда вышел сборник статей М.Н.Покровского «Империалистская война», в предисловии к которому автор нападает на меня за слова о том, что никогда и никем не было доказано прямое участие сербских властей в заговоре. Я и теперь это утверждаю. Прибавлю, что в вышедшей на русском языке в 1927 г. (изд. Госиздата) книге Пауля Фрелиха «К истории германской революции» мы читаем по поводу убийства Франца-Фердинанда: «Венские вояки вцепились в инцидент… Речи и статьи великосербских шовинистов, которые были не умнее и не глупее, чем все прочие шовинисты, подхватывались и прикрашивались прессой. Раскрывались великосербские заговоры против Габсбургов. Все средства искажения и подделки были пущены в ход. Весь военный аппарат лихорадочно работал. В Вене быстро решили объявить войну. Шаг этот был подсказан совершенно упадочным состоянием габсбургской монархии. Чтобы не дать распасться этой пестрой империи, сшитой из различных национальностей, нужно было поработить новые народы. Позорное положение австрийской монархии привело к мировому преступлению».

Я привожу это место только затем, чтобы показать, что теперь никто не склонен верить в «ангельскую невинность» никакого правительства, не только сербского, но и австрийского, и что совершенно непонятно, почему М.Н.Покровский вообще приписывает такое значение вопросу о «виновности» или «невиновности» именно в этом убийстве сербских властей. Конечно, сербское правительство, как и все прочие, как и австрийское, как и русское, как и германское, как и французское, как и английское, наперерыв готовили мировой пожар целые годы, если не десятилетия, и особенно интенсивно они все соревновались друг с другом в этом деле в последние годы перед войной. Если и не было прямого участия сербского правительства в убийстве эрцгерцога, то это вовсе не значит, что не было долгих и прямых сербских провокаций к войне, и сравнительно с этим совершенно неважна степень участия в сараевском деле^[79].

Я лично нахожу, что Пауль Фрелих уж слишком увлекается обвинением Австрии, как Покровский слишком увлекается обвинением Сербии. Обе эти державы, как и все прочие, как я несколько раз уже говорил, стоили друг друга, и курьезно было бы историкам ломать в 1928 г. копья, отстаивая не то что «голубиную чистоту», а даже относительную «невинность» хоть какой-нибудь из стран, участвовавших в конфликте. И напрасно Покровский, кстати, так уверен, что «конечно, приказа за подписью Пашича — убить Франца-Фердинанда — ни в каких архивах найти нельзя». Отчего? Может быть, когда-нибудь найдутся документы об этом, почти столь же уличающие и доказательные, — ведь иногда в архивах и не то еще находилось. Но тогда и будем говорить категорически.

Во всяком случае поведение сербского правительства, особенно с 1912 г., было настолько вызывающим, что в Австрии решили на этот раз выступить. Случай был подходящий, потому что все покушение 28 июня было явственно связано с бурной антиавстрийской пропагандой, открыто ведшейся в Сербии. И сразу же Австрия получила полную свободу действий. Прежде всего Вильгельм II заявил, что желает отправиться в Вену для визита соболезнования, но так как ему дали знать, что в Вене тоже могут оказаться сербские националисты, то он воздержался от визита. Но и без этого визита Вильгельм не скрывал своих намерений. Находился в это время проездом в Берлине германский посол в Лондоне князь Лихновский; он узнал, что Тширшки, германский посол в Вене, получил от германского правительства выговор (einen Verweis) за то, что советовал в Вене быть умеренными относительно Сербии; заметил также Лихновский в Берлине раздражение против России. «Мне, конечно, не было сказано, что генерал фон Мольтке настаивает на войне с Россией», — прибавляет Лихновский в своих позднейших мемуарах. В самом деле. Военная партия ухватилась за убийство Франца-Фердинанда, чтобы рассчитаться разом с Сербией и, если понадобится, то и с Россией. Но все это стало обнаруживаться лишь, постепенно.

5 июля Вильгельм пригласил в Потсдам к завтраку австрийского посла Сэдени и тут дал последнему уверение в полной поддержке Австрии со стороны Германии в случае, если предстоящая австрийская нота Сербии вызовет вмешательство России. Австрии была дана полнейшая свобода действий. И она тотчас же ею воспользовалась. Это заверение Вильгельма имело гибельнейшие последствия, так как с этого момента граф Берхтольд, австрийский министр иностранных дел, чувствовал себя как за каменной стеной и в его глазах уже ничто не могло спасти Сербию от австрийского нападения.

«Может быть, никогда еще ни одна война не была решена с такой необдуманностью и с таким легкомыслием, как 5 июля 1914 г. война против Сербии. Неудивительно, что спустя несколько недель люди совсем потеряли голову, когда обнаружились последствия, которых всякий сколько-нибудь ясно мыслящий человек мог наперед ожидать, раз он вступил на эту дорогу», — так отзывается Каутский об этом потсдамском завтраке Вильгельма с австрийским послом 5 июля 1914 г.^[80]

Князь Лихновский, германский посол в Лондоне, возвращаясь к своему посту из отпуска в средине июля 1914 г., знал уже и о разговоре в Потсдаме 5 июля, когда Вильгельм уверил австрийского посла, что Германия всецело и до конца и против Сербии, и против России поддержит Австрию. Узнал он от руководителей германской политики и о том, что «ничуть не повредит, если из этого выйдет война с Россией» (es wird auch nichts schaden wenn daraus ein Krieg mit Russland entstehen soil)^[81].

Лихновский несколько позже узнал также, что в Берлине вообще уверены были на основании донесений посла в Петербурге графа Пурталеса, что ни в коем случае ждать выступления России нельзя, так как она к войне не готова. Когда уже появился австрийский ультиматум, Лихновский делал все, что мог, чтобы предупредить катастрофу, но ничего из его усилий не вышло. «Конечно, достаточно было одного знака из Берлина, чтобы заставить графа Берхтольда удовлетвориться дипломатическим успехом и успокоиться на сербском ответе, — пишет Лихновский, — но этот знак не последовал. Напротив, толкали к войне… Все больше укреплялось впечатление, что мы хотим войны при всяких обстоятельствах. Иначе вовсе нельзя было понять нашего поведения в вопросе, который ведь совсем нас не касался прямо. Настойчивые просьбы и определенные заявления г. Сазонова, позже даже униженные телеграммы царя, повторные предложения сэра Эдуарда Грея, предостережения маркиза Сан-Джулиано и г. Болати, мои настойчивые советы, — ничто не помогало».

При свете этих признаний германского дипломата многое становится ясно. Следует, для точности, снова напомнить, что раздражение в Германии поддерживалось и усиливалось непрерывно всей политикой Сазонова, принявшей окончательно, с дела Лимана фон Сандерса, резко вызывающий характер. Слухи о заключении англо-русской морской конвенции, окончательно скреплявшей Антанту в военно-морской союз, путешествие Пуанкаре в Петербург — были последними по времени событиями, принятыми в Берлине как вызов. В своей статье «Три совещания», перепечатанной в упомянутом выше сборнике, М.Н.Покровский говорит об этих последних месяцах пред войной следующее (по поводу замыслов России на Константинополь): «Итак, для начала единоборства за Константинополь не дали этой отсрочки. Есть все основания думать, что нужна была отсрочка, может быть, года на три… Мясоедов уже в то время состоял при Сухомлинове, и чрезвычайно секретный протокол оказался, по всей вероятности, в руках германского генерального штаба… В этой связи становится понятен тот адский шум, который подняла германская печать как раз в марте 1914 г. по поводу агрессивных стремлений России. Теперь совершенно ясно, что этот шум должен был подготовить германские народные массы к тому, что их поведут на бойню за Константинополь. Почему Германия должна была отложить фактическое начало войны до середины лета, дождавшись тем временем «второго предостережения» в образе переговоров об англо-русской морской конвенции, этого из наших документов не видно». Подчеркнутые мной слова показывают, что активную роль германского правительства во внешнем развитии событий летом 1914 г. мой критик признает точно так, как и я, как и целый ряд других историков, вполне отчетливо, вместе с тем, понимающих всю нелепость обвинений Германии в том, будто исключительно она одна вообще вызвала войну, напав на невинную Антанту. Виновен в войне не тот, кто ее объявляет, а тот, кто ее делает неизбежной. Войну 1914 г. сделали неизбежной все великие державы, и те, которые объявили войну, и те, которым ее объявили.

Мало того, что Вильгельм разрешил Австрии отнюдь не стесняться риском войны с Россией: он торопил Австрию в подготовляемых ею действиях против Сербии. Вот что доносил своему правительству австрийский посол в Берлине граф Сэдени о разговоре своем с Вильгельмом 5 июля: «По мнению императора Вильгельма, с действиями против Сербии не следует слишком долго ждать. Поведение России будет во всяком случае враждебным, но к этому он (Вильгельм) уже несколько лет готов, и если дело дойдет даже до войны между Австро-Венгрией и Россией, то мы можем быть убеждены в том, что Германия «обычной верностью союзнику будет стоять на нашей стороне. Впрочем, Россия еще нисколько не готова к войне и наверно еще очень много будет размышлять, раньше чем обратиться к оружию». Не довольствуясь всем этим, Вильгельм еще прибавил, что он «будет сожалеть, если мы (австрийцы) не используем этот столь благоприятный момент»».

На другой же день после этого завтрака в Потсдаме, 6 июля, Вильгельм II созвал экстренное совещание из представителей морского и военного министерства и главного штаба армии. «Было постановлено принять нужные подготовительные меры на случай войны. После этого были отданы соответствующие приказы», — так гласит позднейшее секретное сообщение об этом факте, составленное помощником статс-секретаря фон Буше для статс-секретаря Циммермана.

Как только в Вену пришли эти известия из Берлина о настроениях Вильгельма, сейчас же (7 июля 1914 г.) был созван в Вене совет министров, и граф Берхтольд, министр иностранных дел, заявил, что пришла пора навсегда (auf immer) обезвредить Сербию. Тут же было решено, всеми голосами кроме одного, отправить Сербии такой ультиматум, «который был бы отклонен, чтобы можно было приступить к радикальному решению путем военного выступления». Так и говорится буквально в официальном протоколе, опубликованном, конечно, уже после разгрома Австрии и после революции, в 1919 г. Итак, начали составлять заведомо такой ультиматум, который бы Сербия никак не могла принять. Что касается до конкретных целей этой безусловно решенной уже наперед войны против Сербии, то было условлено так уменьшить (verkleinern) Сербию, чтобы она стала безвредной для Австрии, а для этого «исправить границу» между Австрией и Сербией и, кроме того, предложить части сербской территории Румынии, Болгарии и Греции. Вильгельм так страшно торопил дело, что Берхтольд должен был его из Вены успокаивать и уверять, что ультиматум будет передан Сербии, как только президент Французской республики Пуанкаре покинет Кронштадт (Пуанкаре, как сказано, был в это время у Николая II). Берхтольд полагал, что лучше застать представителей Антанты врасплох, чтобы в течение нескольких дней они не могли сговориться. 23 июля Пуанкаре выехал из Кронштадта, и тотчас же австрийский ультиматум был вручен сербскому правительству.

Этот ультиматум требовал от сербского правительства формального осуждения всякой пропаганды против Австрии, ведущейся в Сербии, осуждения всех сербских чиновников и офицеров, участвовавших в этой пропаганде, заявления, что оно, сербское правительство, не одобряет и отвергает всякую мысль о каком-либо вмешательство в судьбы обитателей какой-либо части австро-венгерской территории. Все это король сербский обязывается сообщить в приказе по сербской армии и напечатать в официальном органе сербской армии, а также в органе сербского правительства «на первой странице». Кроме того, сербское правительство обязывается запретить все публикации, враждебные Австро-Венгрии или «общее направление которых — против территориальной целости Австрии»; немедленно закрыть общество «Народная оборона»; конфисковать его средства пропаганды и то же самое сделать со всеми другими враждебными Австро-Венгрии обществами; удалить немедленно всех тех преподавателей, которые агитируют против Австрии; искоренить, кроме того, в области обучения все то, что «может служить» пропаганде против Австрии; удалить с военной службы и из администрации всех офицеров и чиновников, имена которых австро-венгерское правительство укажет сербскому; начать судебное расследование всех обстоятельств, касающихся участников в заговоре, жертвой которого пал Франц-Фердинанд, причем «делегаты от австро-венгерского правительства примут участие в следствии»; арестовать майора Тапковича и Цыгановича; наказать таможенных чиновников, которые помогали убийцам эрцгерцога перейти границу; представить объяснения по поводу «недопустимых» слов высших сербских чинов касательно сараевского убийства. Все это выполнить немедленно и в течение сорока восьми часов дать ответ на все эти требования.

Срок ультиматума истекал 25 июля в 6 часов вечера.

Когда берлинский посланник в Белграде Гризингер донес 24 июля в Берлине о смятении, вызванном в Сербии австрийским ультиматумом, то Вильгельм II написал на полях донесения: «Браво! От венцев этого уже и не ждали! Каким пустым оказывается все так называемое великосербское государство; так обстоит дело и со всеми славянскими государствами! Только бы покрепче наступить на ноги этой сволочи!» (Nur fester auf die Fusse des Gesindels getreten!).

2. Русская политика и активное выступление Германии. Позиция Англии и Франции. Начало военных действий Австрии против Сербии

Весть об ультиматуме распространилась в Европе и Америке в ночь с 23 на 24 и утром 24 июля 1914 г.

Всюду, и у друзей, и у врагов Австро-Венгрии, она возбудила одну мысль: Австрия хочет войны и, конечно, Германия обещала ей помочь. В России среди охарактеризованных выше общественных элементов, настроенных в пользу «энергичной политики», наблюдалась некоторая растерянность. Воевать немедленно, летом 1914 г., очень мало кто хотел даже в этих кругах, и очень мало кто верил молодецкому сухомлиновскому заявлению: «Мы готовы». Но, с другой стороны, дело шло о гораздо большем, чем, например, тогда, когда происходил конфликт относительно военной миссии Лимана фон Сандерса.

Принятие ультиматума Сербией означало решительное подчинение Сербии австро-германскому союзу и полное устранение впредь русского влияния на Балканах; непринятие ультиматума означало войну Сербии с Австрией, причем, конечно, Сербия была бы раздавлена без особого труда. Выступить на стороне Сербии означало необходимость воевать немедленно, причем если во французской помощи уверенность была, то в английской помощи такой уверенности вовсе не было. Словом, в России именно потому же хотели летом 1914 г. повременить еще с войной, почему в Германии многие влиятельные лица, вроде Мольтке, определенно желали начать ее без дальнейших отлагательств. Еще за пять дней до передачи австрийского ультиматума статс-секретарь Германской империи по иностранным делам фон Ягов писал в Лондон князю Лихновскому: «Через несколько лет Россия по всем компетентным отзывам будет способна к бою. Тогда она подавит пас численностью своих солдат, так как тогда она выстроит свой Балтийский флот и свои стратегические железные дороги. Наша группа (держав) в это время будет становиться все слабее. В России, конечно, это знают, и поэтому безусловно хотят еще несколько лет оставаться в покое… Я не хочу никакой предупредительной войны, но, если борьба предлагается, мы не должны уклоняться».

Тотчас после передачи австрийского ультиматума германское правительство заявило, что это дело есть «внутреннее» дело Австро-Венгрии и что австро-сербский конфликт должен быть «локализован». Сам Вильгельм еще до ультиматума выехал на продолжительную морскую прогулку к берегам Норвегии, и, как оказалось из одного документа, опубликованного Куртом Эйснером уже после революции (из донесения баварского представителя в Берлине своему начальнику в Мюнхене), это было сделано далеко неспроста. Вот что пишет этот представитель Баварии 18 июля 1914 г. о грядущих событиях, о которых его информирует имперское правительство.

«Оно (имперское правительство — Е.Т.) будет отговариваться (wird vorgeben) тем, что оно австрийским действием (т. е. ультиматумом — Е.Т.) точно так же захвачено врасплох, как и другие державы, причем сошлется на северную поездку императора и на то, что начальник главного штаба, как и прусский военный министр, находятся в отпуску». Таким образом, вполне сознательно и задолго инсценировалась непричастность будто бы Вильгельма к австрийскому выступлению, которое он сам так провоцировал и торопил с первого же дня. Что же касается «локализации конфликта», то главный редактор четырехтомного официального издания документов и особого исследования о начале войны Карл Каутский говорит, что «локализировать» австро-сербскую войну значило просто воспретить кому бы то ни было из держав заступиться за Сербию и, еще точнее, отдать отныне Балканы в полную власть Австро-Венгрии (и стоящей за ней Германии); это значило, в частности, потребовать немедленно от России, «чтобы она признала себя уже разбитой, даже не сделав еще ни одного выстрела».

В России и во Франции об австрийском ультиматуме узнали через несколько часов после отъезда Пуанкаре из Кронштадта. Нужно сказать, что еще в начале июля министерство Думерга (радикал-социалистическое) подало в отставку, и власть перешла к Рене Вивиани, направление которого было очень близко к направлению его предшественника. Весенние общие выборы в палату (1914 г.) дали определенное левое большинство, причем из 576 мест палаты около 100 принадлежало объединенной социалистической партии. Вся первая половина 1914 г. была отмечена резкой борьбой всех правых партий против министра финансов Жозефа Кайо, в котором видели автора проекта подоходного обложения, чувствительно поражавшего крупный капитал. Банки, большие торговые и промышленные предприятия, вообще представители крупного капитала дружно, умело и беспощадно травили Кайо. В разгаре этой яростной парламентской и газетной кампании, не щадившей даже личную жизнь и честь Кайо, его жена убила редактора газеты «Figaro» Гастона Кальметта.

Последовала сначала отставка Кайо, потом отставка всего кабинета Думерга, и новый кабинет Вивиани находился в очень затруднительном положении. Партийная борьба разгоралась, а тут еще сенатор Эмбер произнес сенсационную речь, в которой доказывал, что французские крепости очень плохо снабжены военными запасами.

Все это вместе окрыляло германскую империалистическую печать самыми радужными надеждами. «Kreuzzeitung» советовала французам признать, наконец, что Франция — держава второстепенная, и незачем вовсе ей заниматься европейскими осложнениями. Когда в июне 1914 г. Вивиани брал власть, «Leipziger Tageblatt» писал, что французам нужен не министр, а председатель конкурса по банкротству Франции. При этих условиях Пуанкаре и поехал в Петербург (16 июля). Дело было уже после убийства австрийского эрцгерцога, и, конечно, визит имел целью подкрепить франко-русский союз и заверить в неизменности французской политики. Разговор должен был коснуться также военных приготовлений обеих держав. Самый факт этой поездки в такой острый момент тоже явился вызовом, обострившим всю атмосферу в Европе. Как сказано, австрийский ультиматум и был передан Сербии, как только Пуанкаре уехал из Кронштадта. Узнав уже на море о том, что случилось, Пуанкаре велел немедленно возвращаться во Францию, без заезда в скандинавские страны, как следовало по программе. 29 июля президент прибыл в Париж.

Линия поведения французского правительства была установлена. Франция вмешается в дело, только если возникнет война между Германией и Россией. Но за шесть дней — между передачей Сербии ультиматума и возвращением Пуанкаре в Париж — уже очень много воды успело утечь. Сазонов, застигнутый врасплох, дал понять в Белграде, что нужно идти на уступки, лишь бы избежать войны с Австрией. Сербский премьер Пашич явился перед моментом истечения срока ультиматума в австрийское посольство и передал барону Гизлю ответ Сербии. Сербия уступала по всем пунктам, кроме одного (насчет участия австрийских чиновников в ведущихся в Сербии расследованиях). Но даже и тут Сербия соглашалась, если Австрия не удовлетворится, перенести этот пункт на обсуждение Гаагского трибунала или великих держав и обещала вполне подчиниться их решению. Победа Австро-Венгрии была полнейшая. Но все равно ничто не могло спасти Сербию: Гизль объявил, что он считает ответ все же не вполне удовлетворительным, и спустя полчаса выехал из Белграда. Когда Вильгельм II узнал об этой полной капитуляции Сербии перед Австрией, он написал статс-секретарю Ягову, что «уже нет оснований к войне», но тут же изъявил желание, чтобы все-таки Австрия оккупировала своими войсками Белград и часть Сербии в виде «гарантии». На всякий случай газетам в Германии не дали напечатать полностью сербский ответ, а только глухо упомянули, что сербы «отказываются» дать Австрии удовлетворение.

«Блестящий результат! — писал, однако, в эти же дни Вильгельм. — Это больше, чем можно было ожидать! Большой моральный успех для Вены!» И все-таки он советовал принять меры, которые жестоко обостряли конфликт. В германской историографии теперь уже нет споров, что в этот момент центральными державами была одержана блестящая дипломатическая победа и что гибельная ошибка Германии заключалась в том, что она не решилась круто остановить тут Австрию от дальнейших действий. 27 июля Сазонов имел длинную беседу с австрийским послом графом Санари. Сазонов предложил сообща искать удовлетворительного для Австрии и России исхода конфликта. Но граф Берхтольд объявил в ответ на это сообщение Санари, что престиж австро-венгерской монархии затронут и «ничто не может предупредить конфликт». В это время произошло новое, очень тревожное событие: в Париже германский посол фон Шен явился в министерство иностранных дел и попросил ответить, согласна ли Франция объявить свою «мирную солидарность» с Германией, т. е. согласна ли она тоже «локализировать» конфликт между Австрией и Сербией, не давая никому в него вмешаться. Французы ответили, что они хотят сохранения мира и желали бы посредничества между Австрией и Россией для избежания конфликта. План Германии наметился к этому моменту настолько ясно, что в дело вмешалось и британское правительство. Сербия интересовала Англию мало, возможная война Австрии и Германии с Россией — больше, но как только дело стало ближе подходить к Франции, английский кабинет сейчас же подал свой голос, хотя Германия делала все зависящее, чтобы удержать Англию подальше от разыгравшихся на континенте событий.

Еще 21 июля 1914 г., т. е. за два дня до передачи ультиматума Сербии, но уже когда тревожные слухи шли по Европе, германский посол в Петербурге Пурталес доносил о словах Сазонова, что и в Англии не одобряют воинственных намерений Австрии. Вильгельм написал на полях доклада: «Он ошибается!» Мысль об английском нейтралитете твердо засела в его голове и держалась там вплоть до последней, роковой минуты. Германским послом в Лондоне был в это время князь Лихновский, умный, сдержанный, проницательный дипломат, с изумлением, и, судя по позднейшим свидетельствам, с чувством, близким к отчаянию, видевший, что Вильгельм, умышленно или по непостижимому легкомыслию, прямо ведет Германию к войне с Антантой. Напрасно Лихновский доносил ежедневно об увеличивающихся симптомах тревоги и раздражения среди английского правительства. В Берлине все это как-то пропускалось без внимания. 22 июля, еще за день до ультиматума, Лихновский говорил с Греем и после этого разговора настойчиво просил германское правительство удержать австрийцев от предъявления слишком невыполнимых требований сербам и сообщал, что Грей считает невозможным основываться на легкомысленных утверждениях (о связи сербского правительства с покушением). А Вильгельм пишет на докладе: «Грей совершает ошибку, ставя Сербию на одну ступень с Австрией и другими великими державами! Это неслыханно! Сербия — банда разбойников, которую за ее преступление нужно схватить!»

24 июля, узнав об ультиматуме, Грей тотчас же пригласил к себе Лихновского. «Министр был, видимо, под сильным впечатлением австрийской ноты, которая, по его мнению, превосходит все, что до сих пор было когда-либо в этом роде видано», — доносит князь Лихновский в Берлин. Грей сомневался, может ли Россия посоветовать сербам безусловно подчиниться: «Государство, которое нечто подобное примет, собственно, перестает быть самостоятельным государством». Вильгельм, прочтя эти слова Грея, тотчас же отмечает на полях: «Это было бы очень желательно. Это и не государство в европейском смысле, а банда разбойников». Дальше Грей прямо перешел к коренному вопросу: если Австрия нападет на Сербию, то в войну будут вовлечены Россия, Франция, Германия, а это повлечет за собой неизмеримые последствия. Грей предложил, чтобы Англия, Германия, Франция и Италия выступили в качестве посредников, чтобы предупредить конфликт между Австрией, с одной стороны, и Россией и Сербией — с другой.

Конечно, предложение Грея было выгодно Антанте и невыгодно для Австрии: ведь всем было известно, что Италия станет на сторону Антанты. Конечно, Грей и сам едва ли верил в успех подобного «миротворчества». Вильгельм тотчас же отметил, что это «бесполезно», и еще сделал характерную пометку: «Бессмыслица! (война) может принести Англии Персию». Другими словами, он уже делает попытку, наивную, как и все, что он делал, внезапным «подкупом» (Персия!) склонить Англию к моментальному переходу на сторону Германии и Австрии, как будто это было возможно при тех глубоких противоречиях, которые отделяли интересы Англии от интересов Германии и Австрии.

Тут, кстати, нужно сказать несколько слов об этих знаменитых замечаниях Вильгельма на полях (Randbemerkungen), за опубликование которых уже после революции (в официальном издании документов о начале войны) Каутскому грозили смертью германские монархисты. Эти императорские замечания, всегда грубые, часто с площадными ругательствами, конечно, имели свое (очень большое) влияние на обострение конфликта летом 1914 г. Они обличают в Вильгельме полнейшее непонимание своих противников.

Есть, между прочим, одна брошюра, написанная ярым монархистом и реакционером Фридрихом Фрекса в защиту Вильгельма II против разоблачений Каутского^[82]. Эта брошюра так же мало заслуживала бы внимания, как и десятки ей подобных, если бы в ней не было одного очень правильного и тонкого замечания. Фрекса утверждает, что Вильгельм II, когда писал свои «замечания на полях», всегда кого-то разыгрывал: то Фридриха-Вильгельма I, то Фридриха II, то бранденбургского солдата, то бранденбургского дворянина. Но только напрасно Фрекса думает, что все это было так невинно: ведь замечания на полях тотчас же читались, передавались дальше по инстанциям, если не дословно, то в своем главном содержании, и становились существенным политическим фактором. Когда, например, на донесении об усилиях германского дипломата в Вене остановить, образумить, смягчить Австрию Вильгельм писал: «Esel», то ясно, как впредь должен был действовать этот дипломат, чтобы показаться «ослом» в глазах своего государя. Ослом Вильгельм обозвал фон Тширшки, германского представителя в Вене. Пытается смягчить смысл и значение этих вильгельмовских «замечаний на полях» также и Дельбрюк, который, впрочем, и вообще находит для Вильгельма самые неожиданные оправдания.

В своей уже упомянутой полемике против Каутского Ганс Дельбрюк, оправдывая в сущности все, что делали Австрия и Германия в июле 1914 г., уверяет, что если бы Австрия упустила в 1914 г. случай и война вспыхнула бы, например, в 1916 г., то «общественное мнение» и историческая наука обвиняли бы Австрию в преступной «глупости» за то, что она упустила в 1914 г. благоприятный момент^[83].

Полемическое увлечение не позволило Дельбрюку обратить внимание хотя бы на то, что уж хуже для Австрии не могла окончиться никакая война, чем окончилась на самом деле война, начавшаяся в этот «благоприятный» момент (einzig gunstige Gelegenheil), т. е. в 1914 г. Мы уже не говорим об основной и глубочайшей политической ошибочности самой идеи о «предупредительной войне», которую Бисмарк остроумно сравнил с самоубийством, учиняемым затем лишь, чтобы «предупредить» смерть. Каутский, в полнейшем согласии с очевидностью, опираясь на собственноручные заметки Вильгельма на полях докладов, утверждает, что Вильгельм, даже если не хотел этого, обострял положение, способствовал углублению конфликта. А Дельбрюк, признавая снисходительно, что в натуре Вильгельма была грубоватость, «буршикозность», пускается в биографические подробности и укоряет воспитателя Вильгельма Гинцпетера и других покойников, которые никакого касательства к делу не имеют. С точки зрения подобных аргументов, Вильгельм, оказывается, поступал вовсе не так уж безрассудно, когда обзывал «ослами» тех, кто силился предотвратить войну^[84].

Итак, Грей формально обратился к германскому правительству с предложением посредничества четырех держав для предупреждения конфликта.

Сэдени (австрийский посол в Берлине) получил от статс-секретаря Ягова для передачи Берхтольду английское предложение, и тут же Ягов «конфиденциально» просил его сообщить в Вену, что германское правительство вовсе не присоединяется к этому предложению и даже решительно против него, но что считает нужным передать предложение только из желания удовлетворить просьбу Англии (о передаче).

Было ясно, что глава австрийской военной партии, министр иностранных дел Берхтольд, получив такие конфиденциальные пояснения, должен был не обратить на английское предложение ни малейшего внимания. Так и случилось. И Бетман-Гольвег и Ягов впоследствии пытались некоторое время очень сбивчиво и до курьеза неправдоподобно отрицать этот факт, но никакого успеха в своих отрицаниях не имели, и показание Сэдени считается ныне неподлежащим никакому оспариванию.

Не обратив, после этих указаний из Берлина, естественно, никакого внимания на английское предложение, 28 июля 1914 г. в 11 часов утра Австрия начала воину против Сербии и открыла бомбардировку Белграда. Началось кровопролитие, которому суждено было постепенно охватить большую часть человечества.

3. Русская политика от начала австро-сербской войны до объявления общей мобилизации в России

После начала войны Австрии против Сербии в России произошла мобилизация 13 армейских корпусов в военных округах: Одесском, Московском, Киевском и Казанском. 29 июля Николай II и Вильгельм II обменялись телеграммами. Николай просил Вильгельма «во имя старой дружбы» повлиять на Австрию и этим предупредить «бедствие» «европейской войны». Вильгельм указывал Николаю на необходимость для монархов сообща бороться против сербских цареубийц. России Вильгельм II нисколько не боялся, война с ней и с Францией могла принести только выгоды и лавры. Важно, конечно, и единственно важно, было разузнать, как поведет себя Англия. А с этой стороны вдруг пришло, как показалось Вильгельму, радостное известие: 29 июля утром было доставлено письмо от брата Вильгельма, принца Генриха Прусского, который только что побывал в Англии (он туда попал еще до австрийского ультиматума Сербии) и сообщал теперь Вильгельму о своем разговоре с английским королем Георгом V. Разговор, правда, был еще 26 июля. Король был «очень серьезно настроен», тоже говорил о посредничестве, но прибавил: «Мы попробуем сделать все, что можем, чтобы не быть вовлеченными в это (точнее: чтобы остаться вне этого — Е.Т.), и останемся нейтральными»^[85].

На Вильгельма это письмо произвело громадное впечатление. Необходимо было, правда, получить нечто более ясное и убедительное и, кстати, уже договориться на всякий случай с Англией насчет ее вознаграждения в случае нейтралитета. Вильгельм, как мы видели, намекнул уже в своих «замечаниях на полях», что Англия могла бы получить Персию: это, по соображениям германского императора, очевидно, должно было ее настроить сразу против России и в пользу Германии и Австрии. Теперь канцлер Бетман-Гольвег привез из Потсдама еще кое-что, чтобы — тоже сразу — настроить Англию против Франции. 29 июля он имел беседу с английским послом в Берлине Гошеном. Любопытный исторический документ эта беседа. Англичанин больше слушал, говорил один канцлер. Его слова окончательно раскрыли всю тайну этого непонятного поведения германского правительства, которое так изумляло, смущало, пугало целую неделю даже германского посла в Лондоне, князя Лихновского. Сразу были сброшены все покровы, и перед глазами английского дипломата впервые открылось явственно, что речь идет в сущности вовсе уже не о Сербии и не об Австрии. Конечно, разговор с Гошеном последовал тотчас же после приезда Бетман-Гольвега из Потсдама: все «хитрости» явственно носят печать личного творчества Вильгельма II.

Канцлер начал говорить прямо и открыто о затеваемой войне с Россией и Францией. Англия, сказал канцлер, не желает, по-видимому, допустить разгрома Франции в предстоящей войне. Но это и не есть цель германской политики, и Германия может дать ручательство Англии, что она не стремится в случае победы к территориальным приобретениям за счет Франции. «Спрошенный насчет французских колоний, — доносит Гошеп, — канцлер сказал, что он не в состоянии дать подобного ручательства также и в отношении колоний». Кстати, канцлер коснулся уж «заодно и Бельгии (через которую, по плану Шлиффена, непременно нужно было пройти, направляясь к Парижу). Он тоже ручался, что после войны Бельгия будет освобождена и ее территория останется в целости, «если она не выступит против Германии». Если Англия согласится сохранить нейтралитет (при этих ручательствах Германии), то Германия заключит с Англией общее соглашение, «хотя, конечно, теперь еще рано обсуждать все его детали». Намек был ясен: предлагался дележ части будущей добычи.

Но еще раньше, чем пришел ответ из Лондона на это предложение, в тот же день, 29 июля, поступила в высшей степени тревожная телеграмма канцлеру от посла князя Лихновского из Лондона; одновременно Гошен получил телеграмму от министра иностранных дел сэра Эдуарда Грея. Обе телеграммы дают (весьма согласно между собой) следующее описание беседы английского министра с германским послом. Грей пригласил к себе Лихновского и заявил ему, что положение очень опасно и что он, Грей, не хочет вводить Лихновского в заблуждение дружеским тоном их бесед, не хочет, чтобы Лихновский подумал, что Англия останется в стороне от происходящего конфликта. На вопрос Лихновского, вмешается ли Англия в войну, Грей ответил: «Не может быть речи о вмешательстве, пока Германия не вовлечена в войну или даже пока Франция не вовлечена в войну», но «если британское правительство усмотрит, что британские интересы заставляют вмешаться, то правительство сейчас же вмешается, и его решение будет таким же быстрым, как решение других держав». И Грей снова повторил, что «он не желает заслужить потом упрек, будто он ввел дружеским тоном разговора в заблуждение Лихновского или германское правительство, и будто если бы они не были введены в заблуждение, то ход событий мог бы быть другой». Грей не скрыл, что на него произвело неприятное впечатление полученное известие, что австрийский министр Берхтольд отверг предложение Сазонова об обсуждении сообща Сазоновым и австрийским послом графом Санари конфликта. Лихновский доносил еще, что Грей ему сказал, что он не хочет пускать в ход угрозы, но не хочет и обманывать иллюзиями. «Если начнется война, то это будет величайшая катастрофа, какую когда-либо видел свет».

Вильгельм уже по этому сообщению должен был увидеть, что с английским нейтралитетом дело обстоит далеко не так просто и прочно, как он полагал после письма Генриха Прусского. В самом ли деле он вошел при этом открытии в ярость, или только прикинулся, но он испещрил донесение Лихновского неистовой площадной бранью но адресу Эдуарда Грея. («Неслыханнейший образец английского фарисейства, какой я когда-либо видел! С такими мошенниками (Halunken) я никогда не заключу морской конвенции!.. Ага, подлый обманщик!.. Подлая торгашеская сволочь пыталась нас обмануть речами и обедами!.. Gemeiner Hundsfott!» и т. д., и т. д., все в таком же духе.)

А на другой день пришел и ответ Эдуарда Грея насчет сделки и предлагаемого награждения Англии за ее нейтралитет. Грей писал, что британское правительство и минуты не желает обсуждать предложение канцлера. Во-первых, немцы желают, значит, отнять у Франции колонии, и даже, не беря у нее территории в Европе, Германия, разбив Францию, лишит ее положения великой державы и подчинит ее германской политике, а во-вторых, независимо от этого, «подобная торговля с Германией за счет Франции навлекла бы на Англию позор, от которого доброе имя этой страны уже никогда не могло бы оправиться». Грей далее отказывался «торговать» также «обязательствами или интересами, которые Англия имеет в деле бельгийского нейтралитета». Предприятие выяснилось: план Вильгельма и Бетман-Гольвега заключался в том, что если дело дойдет до войны, разделаться с Францией и Россией при бездействии в это время Англии, а усилившись и отдохнув (и оставив Англию уже без дееспособных союзников), броситься на Англию. И это-то была главная «хитрость», при помощи которой хотели обмануть лукавейшую, тончайшую, наиболее недоверчивую дипломатию на всем свете — английскую…

Все это время Сазонов в Петербурге, Извольский в Париже силились повлиять на английское правительство, чтобы оно объявило определенно, что в случае войны станет на сторону Франции и России; французское правительство помогало русскому в этих усилиях. Сазонов, как это засвидетельствовано документально, уже 29 июля думал гораздо больше о войне, чем о мире. Он уже телеграфировал Извольскому о том, что «нам остается только ускорить наше вооружение и считаться с вероятной неизбежностью войны», а также внушительно просил передать французскому правительству искреннюю благодарность за союзническую поддержку. Самое зловещее место этой телеграммы в конце ее: Сазонов выражает желание, чтобы и Англия поскорее присоединилась, так как только так удастся предотвратить «опасное нарушение европейского равновесия»: не мира, а «равновесия», которое можно «охранить» также войной.

С 29 июля все действия русского правительства неуклонно обостряли положение и ежечасно уменьшали шансы на сохранение мира. Ждали решительного слова от Грея. Но Грей не желал сказать больше того, что он сказал уже Лихновскому. Однако и этого оказалось достаточным, чтобы канцлер Бетман-Гольвег сделал попытку отойти на шаг от пропасти, над которой стоял. В три часа ночи 30 июля он посылает в Вену копию донесения Лихновского (с угрозами сэра Эдуарда Грея) и подчеркивает, что теперь должно принять вновь повторенное предложение Грея о посредничестве держав, теперь, когда Белград уже под ударами австрийских войск. Бетман-Гольвег советовал также начать обмен мнений с Петербургом. Но на этот раз Австрия не пожелала. В той стадии, в какой находилось дело, все равно уже Германия слишком далеко зашла и оставить Австрию не могла: граф Берхтольд это понимал. Военные действия против Сербии продолжались, а на вторичное предложение Грея последовал вторичный отказ. Впрочем, уже вечером 30 июля прекратились и эти «миролюбивые» усилия Берлина, продолжавшиеся всего один день: пришли известия о готовящейся русской общей мобилизации.

Так же, как это обстояло уже со времени посылки военной миссии Лимана фон Сандерса, у русской дипломатии в первые дни конфликта не было твердо выработанной линии поведения, т. е. плана немедленных действий относительно Германии.

Тогда, в деле Лимана фон Сандерса, не имея возможности немедленно воевать, Сазонов в Петербурге, Извольский в Париже ничуть не воздерживались все-таки от бумажных и газетных угроз, от «булавочных уколов» и враждебных манифестаций против Германии и Австрии; не оказалось твердо выработанной линии поведения у русского правительства и в эти дни вдруг налетевшего шквала. Пойти сразу на все уступки, т. е. объявить, что Сербия предоставляется Австрии для военной экзекуции и расчленения, полностью предоставить Балканы отныне германо-австрийскому влиянию, торжественно признать полное свое бессилие русская дипломатия не желала. После всех воинственных выступлений, после всего, что было сказано и сделано в 1912–1914 гг., при существующих настроениях в части влиятельных классов общества (о чем речь была выше) подобная внезапная капитуляция представлялась немыслимой, точка зрения Дурново никак не могла внезапно возобладать. Значит, нужно было бороться, протестовать. Но как?

Мы тут не пишем историю России, а потому, в дополнение к сказанному раньше о двух течениях в русской внешней политике, только в нескольких словах укажем на одну черту русской дипломатической деятельности в последние двадцать лет перед войной. Эту черту можно было бы характеризовать как спокойное чувство полнейшей безответственности. Черта эта совершенно отсутствовала, например, в течение всего царствования Александра III, который боялся войны и не верил, что самодержавная власть может рискнуть на это, не губя себя. Напротив, впоследствии, особенно начиная с 1895 г., даже видавшие виды сановники приходили в изумление от легкости, с которой затевались самые опасные приключения, и беззаботности, с которой принимались все их последствия. Иронически Витте называл эту политику «политикой молодого человека» (La politique du jeune homme).

Особенно это было в 1895–1904 гг. Сегодня резкое ультимативное вмешательство в японо-китайские дела, завтра захват Порт-Артура, потом — или одновременно — подготовка в 1896 г. к захвату Босфора и его укреплений; затем — почему бы не вмешаться дипломатически в англо-бурскую войну? А там захват Маньчжурии. 1 января 1903 г. Витте, видящий, куда все это клонится, говорит, что нужно поскорее убраться из Маньчжурии, пока на нас не «обрушились беды». А в ответ протягивается рука еще и к Корее. Идет тяжкая и без единого просвета несчастная война с раздразненной, наконец, Японией, и все эти страшные вести о Ляояне, Мукдене, Цусиме принимаются с таким легким сердцем, что ближайшие наблюдатели не могут прийти в себя от изумления.

Правда, после японской войны абсолютная невозможность снова воевать стала ясна даже самым слепым людям. Но это продолжалось недолго, и с 1912 г., как сказано, «активная политика» снова возобладала. Тем не менее до окончания реорганизации и пополнения армии, т. е. до 1917 г., воевать было невыгодно, и Сазонов, правда, стремившийся к войне за Константинополь, но очутившись в 1913–1914 гг. лицом к лицу с германскими вызовами, уступил в деле Лимана фон Сандерса в 1913 г. и уступил бы, может быть, и теперь, в июле 1914 г., с мыслью отыграться чуть-чуть позже, если бы Германия и Австрия не сделали со своей стороны все от них зависящее, чтобы уступка с русской стороны была равносильна дипломатической капитуляции, полному отказу от всей балканской политики. Александр III или Дурново, Витте или Коковцов, конечно, не поколебались бы так сделать, зная или предчувствуя, что в подобной войне именно ими на карту ставится решительно все. Но великий князь Николай Николаевич, генерал Янушкевич и все организаторы и ораторы славянских трапез, руководители влиятельных газет как близких к правительству, так и органов оппозиционных в вопросах внутренней политики, но агрессивных во внешних вопросах, не понимали истинного положения ни России вообще, ни своего в частности и не желали ни в каком случае «капитулировать».

Сазонов соглашался, чтобы Сербия взяла на себя унижение и уступила бы Австрии и чтобы на этом пока, до скорого будущего, кончилось дело. Пока — ибо Константинополь продолжал для него оставаться магнитом и целью. Но когда Сербия уступила, а Австрия все-таки пошла на нее войной при полной поддержке со стороны Германии, русские общественные круги, не желавшие «капитуляции», стали брать верх. Именно по их настоянию Николай II распорядился производством (29 июля) мобилизации четырех военных округов.

Россия вступила на путь, который именно вел к войне. Эта мобилизация, однако, рассматривалась ее авторами якобы только как внушительная демонстрация против Австрии, по их утверждению. Но в том-то и дело, что и в Германии были налицо деятели и целые классы (и притом экономически могущественные), которые только искали удобной обстановки, чтобы объявить Германию в угрожаемом положении и начать войну с Россией и Францией. 29 июля русский посол Свербеев посетил Ягова, статс-секретаря по иностранным делам германской империи. «Узнав от меня, — читаем мы в шифрованной телеграмме Свербеева, посланной Сазонову в тот же день, — что мы действительно принуждены мобилизовать четыре военных округа, причем я подчеркнул, что мера эта никоим образом не направлена против Германии, Ягов в сильном волнении ответил мне, что неожиданное известие это вполне меняет положение и что теперь лично он не видит уже возможности избежать европейской войны».

Главный штаб германской армии во главе с фон Мольтке, все военное министерство, все морское министерство (как это удостоверено германскими же источниками, опубликованными в Германии уже во время войны и исходящими от друзей и соратников Мольтке) так торопились, что настаивали уже 30 июля на объявлении общей мобилизации в Германии (в ответ на мобилизацию 4 русских округов). Фон Мольтке, совершенно бездарный генерал, впоследствии погубивший все германское дело при Марне, проигравший, можно сказать, в этом бою всю войну, попавший на свой высокий пост исключительно в порядке фаворитизма и за свою историческую фамилию, больше всех хлопотал в эти дни о немедленном начале войны. Ему удалось заставить Вильгельма дать согласие на производство мобилизации 30 июля, и известие об этом поспешили напечатать в «Lokal Anzeiger», одной из самых читаемых в Берлине газет; но Бетман-Гольвег убедил Вильгельма сейчас же взять свое согласие назад. «Lokal Anzeiger» был конфискован немедленно, а другим газетам запрещено было перепечатать известие о мобилизации. Очень уж прозрачно было бы желанно поскорей начать войну, если бы на мобилизацию четырех военных русских округов ответить мобилизацией всей германской армии.

Бетман-Гольвог, канцлер империи, вообще в эти дни являл вид полной растерянности, давал противоречивые указания и то толкал к войне, то хватался за последнюю надежду сохранить мир. Он как будто начинал понимать (уже с вечера 29 июля), что дело с Англией обстоит очень нехорошо, и Ягов даже сказал Гошепу — после получения угрожающих вестей о словах Грея, сказанных Лихновскому, — что если бы канцлер предвидел эти слова Грея, то он не сделал бы своих предложений Гошену (насчет английского нейтралитета). Но Мольтке и генералы явно начинали одолевать канцлера и просто отстраняли его. «Направление утеряно, и камень покатился», — растерянно сказал канцлер в заседании прусского совета министров 30 июля (Die Direktion ist verloren, und der Stein ist in Rollen geratcn).

Силы, гнавшие Европу к войне, с каждым часом брали перевес в обоих лагерях, взаимно подкрепляя друг друга своими действиями. В Петербурге тоже дипломатия с каждым днем развития кризиса все решительнее оттеснялась на задний план военными и такими притом военными, которые не очень заботились об истинном положении вещей в армии, но больше других кричали об исконной борьбе славянства с германизмом, о кресте на св. Софии и об аналогичных злободневных, по их суждению, предметах. Но и дипломатия (в лице Сазонова) не сделала в эти дни ни одной попытки сколько-нибудь бороться с военными кругами, напротив, сама обостряла положение. Французский посол в Петербурге Палеолог, написавший впоследствии мемуары, которые по внутренней неправдоподобности могут быть сопоставлены даже с такими произведениями, как записки Вильгельма II и кронпринца, силится уверить своих читателей, будто он удерживал, по мере сил, Россию от воинственных решений в эти июльские дни 1914 г. На самом же деле он убеждал русское министерство иностранных дел, что «никогда мы (Россия и Франция) не были в лучшем положении, чем теперь», и что это доказывается «четырьмя документами». Но предоставим слово официальной записи:

«Барон Шиллинг (начальник канцелярии Сазонова) не без удивления спросил посла, каковы же эти четыре, по-видимому, ему неизвестных документа столь крупной важности, что пред ними должна остановиться и Германия. …Оказалось, что таковыми документами г. Палеолог считает речи, которыми только что обменялись государь император и президент Французской республики на броненосце «France».

Об этом и аналогичных своих выступлениях Палеолог, конечно, забыл упомянуть в своих мемуарах. 29 июля Сазонов совещался с Сухомлиновым и начальником штаба Янушкевичем, и «по всестороннем обсуждении положения оба министра и начальник генерального штаба пришли к заключению, что ввиду малого вероятия избежать войны с Германией, необходимо своевременно всячески подготовиться к таковой, а потому нельзя путем выполнения ныне мобилизации частичной рисковать задержать общую мобилизацию, которая может оказаться необходимой впоследствии. В заключение совещания было тут же доложено по телефону государю императору, который изъявил согласие на отдачу соответствующих распоряжений. Известие об этом было встречено с восторгом тесным кругом лиц, которые были посвящены в дело»^[86].

Но в десятом часу вечера пришла телеграмма от Вильгельма. Вильгельм говорил о возможности непосредственного соглашения России с Австрией, о том, что он выступил бы посредником, но что военные приготовления России могли бы вызвать катастрофу. Эта телеграмма была последним шансом к сохранению мира.

Николай II отменил решение об общей мобилизации (в 11 часов вечера). А в 1 час ночи и затем днем 30 июля германский посол Пурталес после бесед с Сазоновым телеграфировал в Берлин формулу, выработанную Сазоновым: если Австрия согласится изъять из ультиматума пункт, нарушающий сербский суверенитет, то Россия обязуется прекратить свои военные приготовления. Но еще раньше, чем пришел ответ, в Петербурге произошли новые события. Утром 30 июля Сазонов высказал свою «тревогу» по поводу отмены общей мобилизации. Он встретился снова с Сухомлиновым и Янушкевичем, и все трое выразили убеждение в неизбежности войны и настоятельности общей мобилизации. Сухомлинов и Янушкевич немедленно телефонировали Николаю II, убеждая его «вернуться к вчерашнему решению». «Его величество решительно отверг эту просьбу и, наконец, коротко объявил, что прекращает разговор…» Тогда выступил Сазонов, попросив аудиенцию у императора. «Начальник штаба горячо умолял Сазонова непременно убедить государя согласиться на общую мобилизацию ввиду крайней опасности для нас оказаться неготовыми к войне с Германией, если б обстоятельства потребовали от нас принятия решительных мер…»

Янушкевич, очень ответственный вместе с другими за неподготовленность России к войне, играл в эти часы в Петербурге такую же губительную роль, как фон Мольтке в Берлине, а Сазонов уже вполне и без малейшего труда ему подчинился и уверовал, что война абсолютно неизбежна, так что будто бы уже нет никакого дипломатического риска в объявлении общей мобилизации. Тот же Сазонов ровно год спустя, в заседании совета министров 6 августа 1915 г., публично заявил, что от генерала Янушкевича можно ждать всего и что страшно подумать, что великий князь — как бы пленник подобных людей. Но еще до Николая Николаевича пленником Янушкевича в самый критический момент русской истории, в последние дни июля 1914 г., оказался сам Сазонов. Впрочем, едва ли в этот момент Сазонов желал войны меньше, чем сам Янушкевич.

«Генерал Янушкевич просил министра (Сазонова), чтобы, если ему удастся склонить государя, он тотчас же передал бы об этом ему, Янушкевичу, по телефону из Петергофа»… «После этого, — сказал Янушкевич, — я уйду, сломаю мой телефон и вообще приму все меры, чтобы меня никоим образом нельзя было разыскать для преподания противоположных приказаний в смысле новой отмены общей мобилизации». Затем Сазонов выехал в Петергоф вместе с генералом Татищевым и был тотчас принят царем. «В течение почти целого часа министр доказывал, что война стала неизбежна, так как по всему видно, что Германия решила довести дело до столкновения, иначе она бы не отклоняла всех делаемых примирительных предложений и легко могла бы образумить свою союзницу… Поэтому лучше, не опасаясь вызвать войну нашими к ней приготовлениями, тщательно озаботиться последними, нежели из страха дать повод к войне быть застигнутыми ею врасплох»^[87]. Николай II противился и был крайне взволнован, по наблюдениям своих собеседников… Но в конце долгого спора согласился.

Сазонов поспешил в нижний этаж к телефону и тотчас же передал высочайшее повеление Янушкевичу, «ожидавшему с нетерпением». Передав решение об общей мобилизации, Сазонов прибавил: «Теперь вы можете сломать телефон».

4. Последствия русской мобилизации. Мнения Тирпица и Каутского

В Берлине известие об общей русской мобилизации дало, наконец, долгожданный предлог к началу дела. 31 июля общая мобилизация была объявлена также в Вене, и, конечно, тотчас же отпала намечавшаяся в последние два дня возможность непосредственных переговоров между Австрией и Россией. Но австрийская общая мобилизация совершенно отступила на задний план перед грандиозным событием, которым закончился этот роковой в истории человечества день.

Вильгельм не получил телеграмму Николая, отправленную из Петербурга в 2 часа 15 минут 31 июля, в которой царь писал: «Мы далеки от того, чтобы желать войны. Пока будут длиться переговоры с Австрией по сербскому вопросу, мои войска не предпримут никаких вызывающих действий». Не дождавшись этой телеграммы, Вильгельм отправил Николаю II свою: он требовал приостановки военных приготовлений России. В 3 часа дня 31 июля Вильгельм, приветствуемый толпами на улицах, въехал в Берлин (из Потсдама) и прокричал с балкона дворца собравшемуся народу, что его вынуждают к войне. Потрясая каким-то белым листком, он восклицал: «Русский император обманул меня!». В 11 часов вечера Берлин, а ночью Германия и вся Европа узнали, что Вильгельм предъявил России ультиматум: или в течение 12 часов отменить мобилизацию, или война. На другой день общая мобилизация была объявлена в самой Германии.

В полночь германский посол Пурталес передал русскому правительству ультимативную ноту с двенадцатичасовым сроком. На другой день, 1 августа, Пурталес в седьмом часу вечера прибыл за ответом. Три раза подряд он спрашивал Сазонова, согласна ли Россия отменить мобилизацию, и трижды Сазонов отвечал отказом. «Все больше волнуясь, — читаем мы в «Поденной записи» министерства, — посол поставил в третий раз тот же вопрос, и министр еще раз сказал ему, что у него нет другого ответа»… «Посол, глубоко взволнованный, задыхаясь», передал «дрожащими руками» ноту с объявлением войны… После вручения ноты граф Пурталес, потерявший всякое самообладание, отошел к окну и, взявшись за голову, заплакал. По-видимому, до последнего момента Пурталес (как, впрочем, и некоторые другие германские дипломаты) не верил, что дело дойдет до катастрофы.

Это поспешное объявление войны России имело свои настолько невыгодные для Германии стороны, что даже Тирпиц (сходясь в этом с Каутским) высказал убеждение, что не было ни малейшей военной необходимости объявлять войну только из-за русской мобилизации. Между тем это объявление войны явно усиливало в необычайной степени ответственность Вильгельма и перед своим народом и вне Германии. Роль нападающего окончательно осталась за Германией, и это крайне облегчило успешность антигерманской пропаганды в нейтральных странах. Полемизируя с Каутским, Дельбрюк сделал убийственный промах, которым тотчас же, конечно, воспользовался его противник. Желая оправдать Вильгельма в этом внезапном объявлении войны, Дельбрюк пишет: «Главный штаб был убежден, что только единственный путь через Бельгию может привести нас к победе. А мы не могли ускорить и начать вторжение в Бельгию, пока у нас не было войны с Россией. Русские, конечно, нам не объявили бы войны, пока они как следует не подвинули бы своей мобилизации; поэтому-то мы и должны были со всей поспешностью объявить России войну».

Каутский возражает по этому поводу: «Значит, не русская мобилизация, а вера главного германского штаба в неизбежность войны сделала войну неизбежной и прекратила 1 августа всякие переговоры объявлением войны», потому, что если бы Германия наперед не решила твердо начать войну, то зачем же ей было думать о вторжении в Бельгию?^[88] Эдуард Бернштейн, говоря о 1914 г., дает осторожную формулу, когда он говорит: «одно должно быть неоспоримо установлено: если бы со стороны правителей Германии была налицо решительная воля не доводить дело до войны, то война в действительности была бы избегнута. Но этой воли не было. Сознание могущества сделалось бредом могущества. Вильгельм II Гогенцоллерн вообразил себе, что он безнаказанно может давать разрешения на войну, подобно тому, как даются разрешения на охоту: эта война — Австрии против Сербии — допускается, и горе тому, кто в нее-вмешается!»^[89]

Но все эти соображения стали возможны лишь впоследствии. Пока оставалось лишь нажать нужные кнопки в главном штабе и начать осуществление плана Шлиффена, т. е. двинуться через Бельгию на Париж.

В самый последний момент, однако, вышла одна очень встревожившая Мольтке задержка. 1 августа 1914 г. Вильгельм подписал указ об общей мобилизации германской армии. Начальник главного штаба Мольтке вышел после этого из дворца и направился в главный штаб, как вдруг его догнали и вернули во дворец: получена депеша от князя Лихновского из Лондона, в которой говорилось, что Франция не вмешается в войну Германии с Россией, если Германия первая не нападет на Францию. «Царило радостное настроение», — повествует Мольтке. Император заявил: «Итак, просто мы со всей армией двигаемся на восток!» Но Мольтке не верил в реальность этой комбинации, боялся отступить от плана Шлиффена и, по его настоянию, решено было «в виде гарантии» французского нейтралитета потребовать у французов отдачи немцам на все время войны двух крепостей: Туля и Вердена. Даже и это (по существу фантастическое) требование не устраивало Мольтке, ибо весь план мобилизации, задолго выработанный еще при Шлиффене и окончательно усовершенствованный при Мольтке, сводился к немедленному началу военных действий именно на западе, против Франции, а вовсе не на востоке. Характерно, что в своих воспоминаниях Мольтке (все время в Берлине так же толкавший к войне, как это делал Янушкевич в Петербурге) явно пытается снискать сочувствие читателя горестным своим душевным состоянием (по поводу этой перемены в мобилизации): «Невозможно изобразить состояние, в котором я вернулся домой. Я был как будто сломлен и проливал слезы отчаяния»^[90]. Проливал он их до 11 часов вечера, когда его снова позвали во дворец. Вильгельм принял его в спальне, встав с постели: пришла новая телеграмма из Лондона от английского короля. Король заявлял, что, очевидно, Лихновский ошибся: ничего о французском нейтралитете ему, королю, не известно. «Можете теперь делать, что хотите», — с возбуждением сказал Вильгельм. Немедленно Мольтке, согласно плану Шлиффена, двинул германские армии на запад.

Уже с 23 июля, а особенно с 30 июля страшное возбуждение стало охватывать Германию. Многие потом вспоминали вообще об этом времени, как о каком-то бреде, длившемся около двух недель. Империалисты торжествовали победу; никогда не казались они так популярны в народных массах, как в эти дни. Социал-демократия умыла руки. Левые ее представители с отчаянием увидели свое бессилие.

Много воды утекло с тех пор, как Вильгельм Либкнехт 17 октября 1867 г. произнес в северогерманском рейхстаге речь, в которой советовал уничтожить постоянное войско и заменить его «народным ополчением но образцу швейцарского». Социал-демократы привыкли и к милитаризму, и к империалистским стремлениям, и к колониальной политике многих своих лидеров, и к мысли, что старый Либкнехт был хорош в свое время, но сейчас его взгляды неприменимы, а сын его, молодой Либкнехт, Карл, — горячая голова, которая «не считается с действительностью», и т. д. Партийные верхи были совершенно инертны в эти страшные, решающие дни. А между тем только социал-демократия могла бы еще удержать Вильгельма, Мольтке и всех приверженцев Мольтке, если бы было мыслимо ее выступление.

Но верхи партии если не хотели войны, то, с другой стороны, мало ее и боялись, особенно в первые четыре дня августа, когда им тоже казалось, что придется воевать только с Россией и Францией. Да, война нехороша, но ведь все кончится в восемь недель согласно плану Шлиффена, и какое лучезарное будущее потом откроется перед германским рабочим классом! Именно с этим оптимизмом пошел добровольцем и погиб от французской пули один из социал-демократических лидеров, член рейхстага Франк. Другие воевать, правда, сами не пошли, но к мысли о войне относились с самого начала конфликта довольно хладнокровно.

Так же точно, впрочем, вели себя в эти дни социалистические партии и в странах Антанты.

Президиум германской социал-демократической партии, правда, выпустил 25 июля протест против «австрийского империализма», провоцирующего войну, и затем устроил даже мало удавшуюся демонстрацию против войны. Президиум требовал от германского правительства, чтобы оно «пустило в ход свое влияние на австрийское правительство для сохранения мира».

Каутский по поводу этого документа замечает, что если бы германский пролетариат знал, что вся эта затея с ультиматумом Сербии есть уже наперед условленная между Берлином и Веной игра, то он не был бы так наивен и не требовал бы от германского правительства мирного вмешательства, а сам обратился бы разом и против германского и против австрийского правительства. Может быть. Большой вопрос только в том, все ли слои рабочего класса решились бы в июле 1914 г. на революционное выступление, единственное, которое могло остановить Вильгельма и окружавших его Мольтке и др.

Во всяком случае после войны даже и Шейдеман и его друзья признали, что если бы они знали истинные факты в те июльские и августовские дни, они не остановились бы перед немедленным призывом рабочего класса к революции. Может быть, правильнее было бы сказать: если бы они предвидели поражение Германии.

«Кто были те люди, — вопрошал в печати впоследствии (в 1919 г.) Вальтер Ратенау, — которые ликовали 1 августа 1914 г.? Это были все. Кто были те, которые по два раза на каждой неделе вывешивали флаги, пили по поводу гибели «Лузитании», одобряли подводную войну, шутили по поводу каждого (нового) объявления войны? Многие добрые социалисты были между ними»^[91].

4 августа 1914 г. на торжественном заседании рейхстага, при патриотических восторгах присутствующих, социал-демократы пожали руку Вильгельму II, как это сделали и все прочие партии.

Правительство торжествовало полную моральную победу. Стоило ли думать об единичных исключениях, о Карле Либкнехте или Розе Люксембург, тогда совершенно одиноких и бессильных?

Убеждение Карла Либкнехта, конечно, признававшего в существовании капиталистической системы в Европе общую причину войны, вскоре сформировалось окончательно так: главные, непосредственные виновники — германские и австрийские империалисты; они виновники именно этой в августе 1914 г. возгоревшейся войны^[92].

Уже будучи арестован, 3 мая 1916 г., Либкнехт в официальном письме к военному суду писал: «Германское правительство затеяло эту войну сообща с австрийским правительством и взяло на себя бремя ответственности за непосредственный взрыв войны. Оно инсценировало (in Szeno geselzt) войну, прибегнув к введению в заблуждение народных масс и даже рейхстага: умолчание об ультиматуме к Бельгии, составление немецкой Белой книги, изъятие телеграммы царя от 29 июля 1914 г. и т. д., — и оно (германское правительство) стремится преступными средствами поддерживать в народе воинственное настроение»^[93].

Либкнехт уж очень скоро после начала войны разобрался в истинной ценности официальной версии о «внезапном нападении» на Австрию и Германию. Роза Люксембург не верила этой версии ни одного дня. Они оба даже были склонны уменьшать при этом роль Антанты. Правда, они еще многого тогда не могли знать.

Впоследствии Роза Люксембург говорила Луизе Каутской, близкому своему другу, что она хотела 4 августа 1914 г. покончить с собой от отчаяния, что социал-демократы с такой готовностью поддержали Вильгельма («Am 4 August habe ich mіr das Leben nehmen wollen»). Ее убили в 1919 г. (и освободили от наказания ее убийц) те люди, которые ликовали 4 августа 1914 г., торжествуя будущую победу над всеми супостатами. Ее смерть в 1919 г. очень мало огорчила тех ее товарищей, которых в июле и в августе 1914 г. только раздражали и смущали ее бессильные и отчаянные укоры.

Я нарочно упомянул именно здесь о поведении и настроении социал-демократии. Часть (и часть значительная) рабочего класса и представлявшей его партии оказалась в эти дни — от 31 июля, когда была объявлена война России, вплоть до 4 августа — политически пассивной и нисколько не способной и не желающей остановить развертывающиеся события; она не желала даже попытаться это сделать.

Мнение, широко распространенное теперь в коммунистической партии Германии, формулировал в последнее время Пауль Фрелих: «Цель, во имя которой шла на бойню одна держава, была совершенно столь же «законна», как и цель других держав. Другими словами, она была столь же преступна. Все державы желали войны и вступали в нее, как грабители. За мировую войну каждое правительство ответственно в той же мере, как и остальные. Но за то, что война разразилась именно в августе 1914 г. и что она была объявлена именно при таких обстоятельствах и в этой именно форме, за это несут ответственность обе центральные державы, причем главная доля ответственности падает на германское правительство. Германия и Австрия совершили поступки, делавшие войну возможной, а Тройственное согласие своими выступлениями сделало ее неизбежной». К этой формулировке следует прибавить, что из всех держав Тройственного согласия, конечно, наиболее вызывающим образом вела себя в эти страшные дни Россия^[94]. В последних телеграммах, которыми обменялись Вильгельм II и Николай II, мелькает порой явный страх пред тем, что должно совершиться, явная растерянность и как бы желание отступить от пропасти, и не только со стороны Николая II (как, например, подчеркивают Лихновский и Каутский), но и со стороны Вильгельма II. Но было уже слишком поздно, и неизбежное свершилось.

Мнение, что в войне всецело и исключительно виноваты враги, было 1 августа широко распространено в Германии. А между тем именно в эти дни на Германию надвигалась уж настоящая катастрофа, которая грянула не 1, а 4 августа и которая превратила «восемь недель» предполагаемой войны в четыре года и три месяца войны действительной и предполагаемую победу в предрешенный, неотвратимый и полный разгром. День 4 августа начался грандиозной манифестацией «всенародного единства» в рейхстаге, радостным предвкушением быстрой, близкой, молниеносной победы над Францией и Россией, восторгом правительства и рейхстага вследствие отлегшего от души беспокойства: Англия не выступила, путь свободен! «Спешите в церкви!» (Eilt in die Kirchen!), — приглашал император своих подданных, и настроение было такое, что имелось в виду не столько просить небесной помощи в предстоящей борьбе, сколько уже благодарить за совершенно несомненную победу, за уже дарованные самим небом наилучшие условия, в которых должна была произойти долгожданная проба сил. Несметные толпы народа до вечера манифестировали перед императорским дворцом, перед рейхстагом, перед памятником Бисмарку, перед вокзалами, через которые один за другими проходили, с музыкой и песнями, расцвеченные знаменами воинские поезда, направляясь на запад.

Но вечером того же 4 августа вдруг, почти одновременно, из разных источников, ссылавшихся то на Ягова, то на канцлера, пронеслись по столице первые зловещие слухи; при всех разноречиях слухи сходились на одном: британское правительство внезапно предъявило Германии ультиматум.

5. Объявление Германией войны Франции. Ультиматум Бельгии. Угрожающая позиция Грея. Вторжение германских войск в Бельгию. Заседание рейхстага 4 августа 1914 г. Предъявление английского ультиматума германскому правительству

События с 31 июля по 4 августа развертывались с такой неизбежной логикой, что уже ни у кого, казалось бы, не могло быть сомнений в ближайших последствиях, а между тем приходится констатировать, что конечная катастрофа — внезапное вступление Англии в войну — в самом деле поразила в Германии очень многих, даже в ближайшем окружении Вильгельма. И это несмотря на зловещие слова Грея Лихновскому, сказанные уже 29 июля, — что он просит не обольщаться дружелюбным тоном его бесед с германским послом, и несмотря на резкое отклонение со стороны Грея всяких сделок с целью оплаты английского нейтралитета. Отметим лишь главные этапы в развитии этой исторической трагедии.

Объявление войны России само по себе нисколько не устраивало дел германского главного штаба: ведь по плану Шлиффена нужно было непременно сначала броситься на Францию, а уже разгромив ее — приняться за Россию. Значит, нужно было во что бы то ни стало немедленно вынудить Францию к войне. В течение последних пяти дней июля германский посол в Париже Шеи неоднократно пытался вызвать со стороны Франции заявление, что она будет нейтральна в случае войны Германии с Россией. Но само германское правительство не надеялось, что оно может этого достигнуть.

Фон Мольтке, начальник германского штаба, предназначенный в главнокомандующие на западном фронте, решил к тому же, как сказано, потребовать от Франции выдачи крепостей Туля и Вердена на все время войны с Россией, даже если Франция объявит нейтралитет (в виде «гарантии»).

1 августа приказом президента республики Пуанкаре все французские сухопутные и морские силы были мобилизованы. Но французское правительство войны не объявляло. А Мольтке требовал от Бетман-Гольвега, чтобы поскорее эта формальность была выполнена, т. е. чтобы можно было, не теряя ни часа, начать поход, в котором весь успех зависел от быстроты. Тогда-то и были наскоро выдуманы в германском министерстве иностранных дел какие-то французские авиаторы, которые будто бы бросили бомбы в Карлсруэ и Нюрнберге, а также близ Везеля. Все это было чистейшей выдумкой и вполне сознательной ложью, и само германское правительство впоследствии отказалось формально от этой лжи. Другой предлог — переход французами первыми границы — был также ложен, ибо еще 30 июля Вивиани отдал (и опубликовал) приказ всем французским войскам держаться в десяти километрах от границы, чтобы избежать копфликтов и инцидентов. Но главный штаб торопил, и у Бетман-Гольвега но было ни времени, ни возможности выдумать что-нибудь более правдоподобное.

3 августа 1914 г. Германия объявила Французской республике войну.

Все это вышло еще более неловко и неудачно, чем с объявлением войны России. И Тирпиц, а с ним все государственные люди Германии, не потерявшие в эти дни голову, тогда же это поняли и почувствовали. Именно эта слишком уже явная, ничем не прикрытая инициатива Германии в деле объявления войны сильно помогла французскому правительству в его политике относительно рабочего класса: война для Франции оказывалась с первого момента «оборонительной», несмотря на то, что, как мы уже отметили выше, французская дипломатия не раз и не два усиливала агрессивный дух в Антанте и годами вела завоевание Марокко, упорно борясь с противодействием Германии.

Еще 31 июля вечером был убит Жорес. Это убийство было совершено неким Вилэном, по явному наущению со стороны боевых правых организаций и под предлогом необходимости устранения вредного германофила и изменника. Это злодеяние при других обстоятельствах могло бы вызвать резкую демонстрацию со стороны рабочего класса. Но именно при тех непрерывных дипломатических штурмах, которым как раз в первые три дня августа подвергалась Франция со стороны германского правительства, настроение рабочего класса стало как бы раздваиваться и меняться, и грандиозные похороны Жореса, в которых приняли демонстративное участие власти, начиная с президента республики и всех министров, а также весь парламент, без различия партий, превратились в своеобразную манифестацию единства всех направлений политической мысли и всех классов перед общей опасностью. Так по крайней мере казалось в те дни.

Другим отрицательным, с точки зрения германских правительственных интересов, последствием этой неловкости, торопливости, явной искусственности и выдуманности предлогов к объявлению войны Франции было то, что левые элементы германской социал-демократии получали в дальнейшем очень уж благодарный материал для агитации против войны и против германского правительства, начавшего войну. Все же факт, что германское правительство первое объявило войну и России и Франции, остался несколько смущающим впечатлением в сознании германского рабочего класса. Это сказалось впоследствии.

А пока германскому правительству оставалось перешагнуть еще через одно препятствие. Пока об этом препятствии говорилось долгие годы за стратегическими картами в секретном отделении главного штаба, до тех пор оно казалось ничтожным. Но теперь, когда вдруг и безотлагательно приходилось с ним совладать, оно сразу приобрело грозный смысл. Нужно было пройти через Бельгию. Когда Шлиффен создавал свой план и когда его преемники с Мольтке-младшим во главе этот план уточняли и совершенствовали, то они вовсе не рассматривали нарушение бельгийского нейтралитета с точки зрения возможных дипломатических последствий. «Дайте нам войти в Бельгию, и через месяц мы возьмем Париж, а через два месяца заключим победоносный мир с Францией и Россией», — такова была популярная военная формула. Но вот, 31 июля, по приказу короля Альберта была мобилизована бельгийская армия. Значит, Бельгия не намерена добровольно и мирно пропустить через свою территорию германские войска. Следовательно, неожиданно нужно объявить, войну еще и Бельгии. Правда, и эта очень не приятная возможность принималась в расчет, хотя, конечно, она крайне портила, замедляла и путала все предприятие. Но еще хуже было другое: Грей обратился к Франции и к Германии с вопросом, намерены ли они соблюдать в предстоящей войне бельгийский нейтралитет. Вопрос этот фактически обращался, конечно, только к Германии: план Шлиффена в его основных чертах уже давно ни для кого не был тайной. Германия на этот вопрос по ответила.

В Англии, конечно, уже за несколько лет знали, что Германия нарушит нейтралитет Бельгии. Но теперь был сделан вид, что это совершенная неожиданность, и сейчас же началась агитация. Популярный предлог для войны был сразу найден. Захват Бельгии Германией, мирный или военный, с давних пор считался в Англии страшным экономическим и политическим злом. Уже Наполеон I говорил, что Антверпен — это пистолет, направленный в грудь Англии. Отдать Бельгию Германии значило предоставить Германии превосходный плацдарм, великолепно снабженный в хозяйственном отношении, для будущего нашествия на Англию. Впоследствии Ллойд-Джоржд сказал, что, пока речь шла о Сербии, ⁹⁹/₁₀₀ английского народа было против войны, когда речь зашла о Бельгии — ⁹⁹/₁₀₀ английского народа пожелали воевать.

Отмолчаться по такому вопросу было немыслимо. 1 августа Эдуард Грей пригласил князя Лихновского и заявил ему, что не потерпит нарушения нейтралитета Бельгии, что вопрос уже обсуждался в совете министров, и они предлагают Германии принять это к сведению. Лихновский ответил вопросом: останется ли Англия нейтральной, если Германия обещает не нарушить бельгийский нейтралитет. Грей сейчас же и наотрез отказался дать это ручательство. Тогда Лихновский (умнейший и осторожнейший из тогдашних германских дипломатов), ясно видевший, какая страшная опасность вдруг выросла перед Германией, спросил Грея, не укажет ли он сам условий, при которых Англия обещала бы сохранить нейтралитет, и даже подсказал: например, если бы Германия обязалась ничего не забрать (по мирному договору) ни из французской территории в Европе, ни из французских колоний. На этот раз Лихновский в обещаниях своих шел дальше, чем 29 июля канцлер Бетман-Гольвег в разговоре с Гошеном. Но Грей и на это предложение ответил категорическим отказом и угрожающе прибавил, что желает «сохранить свободу рук». В Берлине, по приказу Грея, британский посол Гошен явился к министру Ягову снова с настоятельным вопросом о нейтралитете Бельгии. Ягов растерянно заявил, что должен посоветоваться с канцлером и императором, и тут же наивно прибавил на всякий случай, что, кажется, бельгийцы уже совершили первые враждебные нападения на Германию. Германское правительство 1 августа узнало не только о новом разговоре Лихновского с Греем, но и о том, что еще 31 июля Грей телеграфировал в Брюссель, выражая желание, чтобы Бельгия защищала свой нейтралитет.

Канцлер Бетман-Гольвег еще не очень хорошо соображал, что все это значит, однако был в сильной тревоге, но… «камень уже покатился», как выразился канцлер, и этот камень уже ничто не могло остановить. Фон Мольтке рвал и метал, указывая, что все эти колебания губят дело, что ни часу терять нельзя — весь успех зависит от скорости, что германские войска немедленно должны пройти через Бельгию. 2 августа в Брюссель был послан ультиматум: если Бельгия мирно и без сопротивления разрешит войскам Германии пройти через свою территорию, Германия гарантирует полную неприкосновенность Бельгии после войны; если Бельгия откажет, Германия объявляет ей войну. Наскоро сочиненным предлогом было мнимое (сознательно выдуманное, как было доказано впоследствии) нарушение бельгийского нейтралитета французами.

«Ложью и вероломством устроено было в начале июля введение к войне, ложью и вероломством в первые августовские дни началась война, — замечает именно по поводу этих сознательно ложных предлогов и придирок Карл Каутский. — Германское правительство и верховное командование уже не могли более избавиться от лжи, которой они отдались, и должны были все выше громоздить здание лжи, пока оно с грохотом не обрушилось 9 ноября 1918 г.» Но хуже всего для германского правительства было, конечно, не то, что оно лгало: вся тысячелетняя история дипломатии доказывает, что этот порок сам по себе нисколько не наказывается, а скорее вознаграждается успехом в международной политике. И Антанта даже в эти самые дни нисколько не отставала от германской дипломатии в этом отношении. Беда для германского правительства была в том, что оно лгало как-то неумело и тотчас же было уличено. Опасность заключалась в непонимании, во-первых, того, что Англия непременно выступит и что английскому правительству именно но поводу нарушения нейтралитета Бельгии выступить удобнее и легче, и, во-вторых, не было понято, что, раз выступив, Англия дойдет до последних пределов, чтобы с Германией как с великой морской и колониальной державой покончить.

2 августа вожди консервативной оппозиции в парламенте — Бонар-Лоу и Лэнсдоун — обратились к премьеру Асквиту с официальным письмом, требуя, чтобы Англия поддержала Россию и Францию в предстоящей войне, и обещали полную свою поддержку кабинету.

3 августа Грей в заседании палаты общин объявил, что Англия во всяком случае гарантирует всем своим флотом французское побережье от нападений Германии. Что же касается бельгийского нейтралитета, то Англия будет его защищать «не отступая от использования всех наших (английских) средств». Грей уже знал в это время о том, что накануне Бельгия получила ультиматум от Германии, а 3 августа, пока шло заседание английского парламента, пришла телеграмма от бельгийского короля и правительства с просьбой о защите (уже и 2 августа Бельгия держала Грея в курсе событий). Ежечасно со всех сторон, из разных источников, в министерство прибывали новые и новые известия о том, что германская армия вечером 3 августа перешла бельгийскую границу близ Геммериха и с раннего утра 4 августа непрерывным потоком вливается в страну, направляясь к югу. Решение Греем было принято.

Статс-секретарь фон Ягов поторопился, правда, 3 августа, послать князю Лихновскому для немедленного сообщения Грею успокоительные заверения: даже в случае войны с Бельгией Германия не аннексирует бельгийской территории; для Германии нарушение бельгийского нейтралитета крайне необходимо, вопрос «жизни или смерти» и т. д. Но Грей телеграфировал в ночь на 4 августа британскому послу в Берлине Гошену приказ немедленно заявить фон Ягову, что Англия не может потерпеть этого нарушения нейтралитета Бельгии, и настойчиво требовал соответствующего обещания со стороны германского правительства. Он тогда еще не имел или сказал, что не имеет, вполне точных сведений об уже начавшемся вторжении. Ягов ответил новыми уверениями, что Германия рискует всем, если не будет действовать быстро, и т. д. Хлопотливый это был день — 4 августа 1914 г.!

В торжественном заседании рейхстага Вильгельм заявил, что он больше не знает никаких партий, что необходимо полное единство, и обменялся тут же рукопожатиями с представителями всех партий, не исключая и социал-демократов (именно после этого Роза Люксембург и хотела покончить с собой, как сказала об этом Луизе Каутской). Воодушевление, оптимистические чаяния овладели массами народа. Англия, казалось, молчала, а с Францией и Россией покончить можно было (тоже казалось) очень быстро, по плану Шлиффена. «Еще до осеннего листопада вы вернетесь с победой», — эти слова императора (или приписываемые императору) повторялись с восторгом и внушали бодрость духа; передавалось, что он сказал эти слова, делая смотр части гвардии. Канцлер Бетман-Гольвег, взойдя среди оваций на трибуну, признал, что бельгийский нейтралитет уже нарушен, что по отношению к Бельгии сделана, правда, несправедливость, но… нужда не знает закона (Noth kennt kein Gebot), и что когда минет военная необходимость («когда будут достигнуты наши военные цели»), эта несправедливость будет заглажена. Эти слова, которые впоследствии наделали Германии столько вреда и так помогли антинемецкой пропаганде, объясняются общим страшно возбужденным и радостно-приподнятым настроением, царившим в Берлине (в правительственных кругах) весь этот день: ведь первый визит Гошена с ночной телеграммой Грея к Ягову в этот день как бы показывал, что хотя Грей и сердится, но все-таки воевать из-за Бельгии не будет. Убеждение, что «победителей не судят», охватывало правящие круги все более и более. Вот почему можно было даже великодушно признать публично свою «несправедливость»; вот почему и в прессе писалось в те дни многое такое, чего потом ни за что не написали бы. Но за первым визитом посла Гошена последовал и второй визит…

Еще пока шло возбужденное ликование в рейхстаге, Гошен получил новую телеграмму от Грея. Грей уже совершенно точно узнал, что германские войска перешли границу и подходят к Льежу. Он в своей телеграмме приказывал Гошепу немедленно предъявить категорический ультиматум германскому правительству: вывести все свои войска обратно, немедленно очистить Бельгию; положительный ответ требовался до 12 часов ночи. «Если нет (if not), — вам предписывается потребовать ваши паспорта и заявить, что правительство его величества чувствует себя обязанным принять все меры, какие в его власти, чтобы поддержать нейтралитет Бельгии и выполнить договор, в котором Германия такая же участница, как мы сами». В 7 часов вечера Гошен с этой телеграммой побывал у Ягова, который выразил свое крайнее огорчение по поводу такого оборота дела, а затем посол посетил канцлера Бетман-Гольвега. Оказалось, что для канцлера этот английский ультиматум с двенадцатичасовым сроком явился, действительно, внезапным ударом грома с ясного неба. «Я нашел канцлера очень взволнованным, — доносит об этой исторической сцене английский посол, — он сказал, что шаг, сделанный правительством его величества (т. е. британским — Е.Т.), в высшей степени страшен; только из-за слова «нейтралитет», слова, которым так часто пренебрегали во время войны, только из-за клочка бумаги (just for a scrap of paper) Великобритания намерена воевать против родственного народа, который ничего лучшего не желал бы, как жить с ней в дружбе». После обмена несколькими полемическими фразами посол расстался с канцлером и на другой день выехал из Берлина. Еще за несколько часов до его отъезда, ровно в 12 часов ночи с 4 на 5 августа 1914 г., истек ультимативный срок, поставленный Греем, и Британская империя формально и фактически вступила в войну с Германией.

6. Непосредственные последствия вступления Англии в войну. Выступление Японии. Позиция Италии

Последствия этого факта были колоссальны, он имел поистине решающее значение. Еще задолго до войны германский посол князь Лихновский говорил англичанам, что не считают же они императора Вильгельма II сумасшедшим человеком, который решился бы разом воевать с Англией, Францией и Россией. Участие Англии в корне меняло соотношение сил борющихся сторон. Отметим лишь самые главные последствия.

1. Появлялся новый фактор в борьбе, и притом фактор, всецело враждебный Германии: длительность. Не вполне готовая Франция, очень неготовая Россия получили возможность не заключать мира после первых поражений, а затянуть войну, оправиться и опять вступить в бой. План Шлиффена терял смысл, так как даже в случае взятия Парижа французское правительство, удалившись на юго-запад, продолжало бы борьбу, имея на своей стороне все силы и материальные возможности необъятной и богатейшей в мире Британской империи.

2. Длительность войны сама по себе страшно подрывала шансы Германии на заключение выгодного мира; союзникам стоило только отказываться заключить мир, чтобы германская промышленность и торговля хирели и погибали.

3. Британский флот сразу отрезывал Германию от всех морей, от всех ее колоний и рынков, от заморского привозного сырья, от подвоза припасов, подвергал ее население «голодной блокаде». Это круто меняло к худшему всю хозяйственную жизнь Германии, душило и разоряло ее.

Прибавлю, что в настоящее время существует мнение, согласно которому, если бы целый ряд английских торговых фирм и предприятий в течение всей войны, невзирая на все изъявления беспредельного своего патриотизма, не поддерживал Германию ввозом товаров через Скандинавские страны (конечно, из-за неслыханно высоких барышей), то Германия, может быть, не продержалась бы столько времени, сколько она продержалась в действительности. Этот характерный факт разоблачен во всех деталях в вышедшей в 1927 г. книге английского адмирала Консетта «The triumph of civil forces». Книга Консетта, после тщетных попыток крупнокапиталистической прессы замолчать ее, все же наделала очень много шума. В английской рабочей печати книга адмирала Консетта была принята как доказательство, что война, каждый лишний день которой стоил потоков крови, искусственно и сознательно затягивалась во имя интересов того же капитала, который и привел к самой войне. Иллюстрация морального «загнивания» получилась яркая.

Но, конечно, все эти обстоятельства могли только оттянуть развязку, но не предотвратить ее. Контрабанда была для Германии в 1914–1918 гг. очень важным, конечно, подспорьем, но, разумеется, не могла побороть гибельных последствий систематической блокады, длившейся еще дольше, чем длилась война, — около пяти лет (с августа 1914 г. до заключения Версальского мира 28 июня 1919 г. Да и тогда она была снята далеко не на другой день).

4. Весь колоссальный тоннаж британского торгового флота, дававший полную возможность Англии использовать материальные богатства всего земного шара, поступал в распоряжение Антанты; германский же торговый тонная! оказывался бесполезным собранием сбившихся в кучу пароходов, на все время войны запертых в своих портах.

Вот положение мирового торгового тоннажа накануне войны, к 30 июня 1914 г.^[95]

5. Обладая империей величиной почти в ¹/₄ часть суши земного шара, с 419 миллионами подданных, англичане могли при длительной войне успеть обзавестись огромной армией, которая при неограниченных возможностях в деле снабжения и вооружения могла оказаться страшным противником. А о том, что война будет длительной, англичане, начиная с лорда Китченера, повторяли с первых же дней борьбы. Китченер считал, что она будет длиться семь лет.

6. Громадные финансовые средства Британской империи и ее огромный кредит становились тоже отныне средствами борьбы, которые поступали в распоряжение Антанты. Наряду с английским торговым тоннажем английский кредит уже с первых дней войны являлся могучим орудием, пользуясь которым страны Антанты получали к своим услугам всю североамериканскую промышленность.

7. Участие Англии с ее колоссальными и разбросанными по всему земному шару владениями, с ее абсолютно владычествующим на всех океанах военным и торговым флотом неодолимо привлекало, как магнитом, все новых и новых союзников в лагерь Антанты. Когда Англия вступила в войну, Германия воевала уже с тремя державами — Россией, Францией и Бельгией; когда война окончилась, Версальский мирный трактат был подписан двадцатью семью державами, воевавшими против Германии. И все 23 державы, присоединившиеся после Англии уже во время войны к Антанте, только потому и присоединились, что в ее составе была Англия.

Германия была еще четыре года могуча на европейском континенте, но в прочих местах земного шара она была бессильна, изгнана, сдавлена, поставлена как бы вне закона уже с первых дней войны. Воюя против Германии, можно было кое-что выиграть; воюя на ее стороне, нельзя было даже рассчитывать на ее помощь, так как она сама оказалась в положении большой осажденной крепости. Заморские державы присоединялись к Антанте одна за другой не потому, что они были враждебны Германии, не потому, что у них были с Германией какие-либо старые счеты, но потому, что поражение Германии за морем было как бы предрешено, чем ни окончится война на европейском континенте, — следовательно, нужно было присоединяться к Англии заблаговременно для дележа будущей добычи, для овладения частью того огромного места, которое должно было остаться после изгнания германского торгового и промышленного капитала, германского торгового флота, германского экономического и политического влияния во всем внеевропейском мире.

В южноамериканской прессе уже с самого начала войны вспоминали, что даже Наполеон I, всемогущий в Европе, ничего не мог за все свое царствование поделать против Англии вне Европы, не мог даже сноситься с немногими уцелевшими колониальными владениями Французской империи, — не мог только потому, что война с Англией продолжалась почти столько же времени (кроме коротенького Амьенского мира), сколько продолжалось его владычество.

А что Вильгельму не удастся ни в малейшей степени повторить Наполеона, это стало вполне очевидно уже через 1 ¹/₂ месяца после начала войны: в дни первой Марны и первого отступления германских армий.

8. Наконец, вступление Англии в войну повлекло за собой два последствия (одно — немедленно, другое — через некоторый промежуток времени), которые вследствие их значительности и впечатления, ими произведенного, нужно выделить и сказать о них несколько слов отдельно, хотя речь идет о явлениях того порядка, какие характеризованы только что, в пункте седьмом.

Первым по времени последствием вступления Англии в войну был внезапный ультиматум, предъявленный Германии японским правительством 15 августа 1914 г. В рассчитанно-обидной форме Япония требовала ухода германских военных сил и очищения Циндао и всей территории германской концессии в Китае. Этот удар не только лишал Германию ее единственной азиатской колонии, очень ценной в экономическом отношении, но и уничтожал надежды (о которых громко говорилось в первые дни войны), что Япония рано или поздно выступит против России. Кроме того, немецкие торговые суда в азиатских водах оказывались погибшими после этого выступления Японии. Удар был очень жестоким именно в силу внезапности и вследствие того впечатления, которое он должен был произвести на нейтральные державы.

Вступление Японии в войну быстро сделало ее одной из главных поставщиц Антанты; во всех странах, импортирующих фабрикаты, она стала в 1914–1918 гг. заменять Англию, Германию, Америку. Ввоз из Англии сильно сократился, ввоз из Соединенных Штатов (направившийся в Европу) — тоже, из других стран прекратился совершенно. К этому обстоятельству прибавились еще быстро возраставшие потребности воюющих стран, где для производства не хватало рабочих рук (тогда как в Японии война не чувствовалась, так как все военные действия ограничились легким подвигом — занятием Циндао). С 1915 г. начался, а с 1916–1917 гг. неслыханно ускорился процесс превращения Японии в промышленную страну первой величины. Правительство и парламент употребили с своей стороны все, чтобы облегчить этот процесс. Все предприятия, вырабатывающие ежегодно по крайней мере 5250 тонн товаров, освобождены в Японии на 15 лет от всех налогов и могут беспошлинно ввозить все машины и орудия производства, которые им нужны; а те предприятия, которые вырабатывают не меньше 35 тысяч тонн товаров в год, имеют право экспроприировать (с уплатой по справедливой оценке) все те соседние земли и недвижимости, какие будут признаны необходимыми для расширения производства. Есть еще целый ряд не менее характерных законов, всячески облегчающих промышленное производство в стране.

Вот цифры ценности японского ввоза в разные части света (в миллионах иен):

Этот ввоз оказал Антанте громадную помощь во время войны.

Другим последствием английского выступления была позиция, которую решила занять Италия. Правда, уже в последних числах июля стало известно, что Италия ни в каком случае не выступит на стороне Австрии и Германии; мало того, — в случае каких-либо приобретений Австрии на Балканском полуострове Италия потребует себе компенсаций. Но после вступления Англии в войну дело стало принимать еще худший для Австрии и Германии оборот. В Италии начали поднимать голову приверженцы так называемой ирредентистской политики, направленной к отторжению от Австрии населенных итальянцами провинций. Обширная территория, очень хлебородная, с прекрасным побережьем и портом (Триестом), с большими природными богатствами — вот что манило итальянскую дипломатию. Участие Англии в войне как бы гарантировало победу. В Италии началось движение в пользу Антанты и за участие Италии в войне против центральных империй (Германии и Австрии). Около девяти месяцев продолжались колебания и приготовления. Весной 1915 г. Италия вступила в войну. Более далеким, но тоже — несомненным последствием выступления Англии было, конечно, как увидим дальше, и выступление Америки.

Таковы были главные последствия выступления Англии.

* * *

И все-таки вся тяжесть, вся непоправимость катастрофы, вся безвыходность положения, созданная вступлением Англии в войну, далеко не всем в Германии были ясны в эту осень 1914 г. Конечно, Бетман-Гольвег, может быть, под влиянием князя Лихновского, прибывшего после разрыва сношений в Берлин, стал довольно уже скоро понимать, как слагаются дела, но все-таки, пока план Шлиффена осуществлялся механически, нужно было выждать; канцлер был в сущности не менее самого Вильгельма склонен к оптимизму, но только у него все действия и заявления носили доктринерский и сдержанно бюрократический характер, а у Вильгельма — более импульсивный и истерический оттенок. Оптимизм Бетман-Гольвега стал рассеиваться после первой Марны, и, собственно, уже с конца того же 1914 г. канцлер не переставал искать способов и мер, чтобы выпутаться как-нибудь из затеянной опаснейшей игры и нащупать тропинку, ведущую к миру с Антантой. Вступая в войну, Англия, Франция и Россия заключили в Лондоне 4 сентября 1914 г. (и тотчас обнародовали) специальную конвенцию, за подписью представителей трех держав — Поля Камбона, Бенкендорфа и Эдуарда Грея: они обязывались не заключать с Германией сепаратного мира.

Борьбе с этой конвенцией и посвятил с тех пор Бетман-Гольвег главные свои усилия. Как раз в тот день, когда была подписана Лондонская конвенция, начал намечаться роковой для Германии перелом в битве на Марне, и план Шлиффена рушился. Приходилось думать уже не только о военных, но также и о дипломатических путях к выходу из кольца враждебных держав, окруживших империю с суши и с моря. Что, помимо всех перечисленных следствий, выступление Англии со временем так или иначе вовлечет в войну и Соединенные Штаты, этого еще никто не мог и предвидеть. Но даже и без этого перспективы Германии с вечера 4 августа были уже совсем не так лучезарны, как еще утром того же дня. Была совершена первая и самая роковая, непоправимая ошибка в расчете. Она не оказалась последней.

Рейтинг публикации:

0

Комментарии (0) | Распечатать

Добавить новость в: