|
3. Итоги
Итоговые труды Сенеки ("Изыскания о природе", "О благодеяниях" и
"Письма к Луцилию") отличаются от предшествующих трактатов прежде всего
размерами - и это не случайность: ведь в них философ решает уже не одну
проблему, с особой остротой поставленную перед ним жизнью, но стремится
дать свод этических правил, - свод законов для рода человеческого. С
этим намерением связано и то центральное место, которое занимает в них
этика. Даже свои естественнонаучные исследования Сенека подчиняет мора-
листической задаче; о чем бы ни писал он в "Изысканиях о природе" - о
молнии и громе, о землетрясениях, о водах и ветрах, - он желает одного:
через знание избавить человека от страха смерти. "Коль скоро причина
страха - незнанье, то не стоит ли нам познать, чтобы не бояться?"
(Изыск., VI, 3, 4).
В "Письмах к Луцилию" - "Нравственных письмах"! - Сенека почти пол-
ностью ограничивается областью этики. Он отвергает изощренную диалектику
и логику древней стой - все эти "греческие глупости" (п. LXXXII, 9): они
не помогут человеку найти верный путь в жизни и подменяют решение ее
вопросов мудрствованьем по их поводу (п. XXV, XXXII, XXXIII и др.). Не
увлекает Сенеку и материалистическая натурфилософия стоиков: он, правда,
ее не отбрасывает, кроме некоторых крайностей (таких, например, как
ученье об одушевленности добродетелей37 - п. CXIII), но если и излагает
где-нибудь ее положения, то как затверженный урок, без внутреннего учас-
тия (п. CXXI). Зато этика разработана Сенекой со скрупулезной полнотой.
Наверное, все вопросы, трактованные им раньше, вошли в "Письма" в том
или ином виде (иногда даже - почти в тех же выражениях, с теми же срав-
нениями - например, п. XCIV, 73 - Сп. д., 10, 5); и в конечном итоге из
мозаики писем слагается система стоической этики в истолковании Сенеки,
- логическая и стройная, вопреки кажущейся разорванности изложения.
Вместе с тем система эта разомкнута, открыта в жизнь. Любая житейская
мелочь становится отправной точкой для рассуждения, любой жизненный факт
- от походов Александра Великого до непристойной сплетни о неведомом нам
современнике - может служить примером. Жизненно конкретен и адресат пос-
ланий - заваленный делами прокуратор Сицилии, - и их отправитель, стра-
дающий от городского шума, путешествующий из усадьбы в усадьбу, превоз-
могающий болезнь, вспоминающий молодость... Вместе с тем текучее разно-
образие жизни входит в письма как некий негативный фон для незыблемой
нормы, т. е. философии, целительницы душ, "науки жизни", призванной су-
дить ее и дать ей законы. Сборник писем к другу становится сводом стои-
ческой морали.
Первое, что вычитывается из "Писем к Луцилию", - это программа
нравственного самоусовершенствования, равно предназначенная для адресата
и отправителя. Определяют ее - в полном согласии с письмом XCV - осново-
положения стоической доктрины. Цель се - "блаженная жизнь", то есть сос-
тояние полной независимости от внешних обстоятельств (все они, по учению
стоиков, суть "вещи безразличные"). Достигает "блаженной жизни" мудрец,
он же - "vir bonus"; но традиционный римский нравственный идеал переос-
мысляется у Сенеки в стоическом духе. Vir bonus - уже, пожалуй, не "доб-
лестный муж" старых времен, но скорее "человек добра". Точно так же и
добродетель - virtus, - если где и сохранила связь с мужеством, с воинс-
кой доблестью, то лишь в многочисленных сравнениях жизни с военной служ-
бой. Да и от гражданской доблести в сенековской "virtus" осталось ма-
ло38; хрестоматийные римские герои - Муций Сцевола, Деции, Регул, Фабри-
ций - выступают как носители стоических добродетелей: презрения к смерти
и боли, воздержности. Основное содержание их подвигов - служение Риму -
выпадает из поля зрения Сенеки. Более того, в "Письмах" досуг признается
необходимым условием для нравственного совершенствования (п. XXVIII и
многие другие). И если для староримского "доблестного мужа" наградой
непременно мыслилась слава, знаменующая признание среди сограждан, то
сенековский "человек добра" пренебрегает ею как похвалой людей неразум-
ных и ищет лишь "признанья" равных себе (п. CII). Вообще же награда за
добродетельный поступок - в нем самом (вспомним стоическое понятие "пра-
вильное деянье"), ибо такой поступок отвечает разумной природе человека,
- в отличие от противоположных ей страстей. Для достижения добродетели
нужно не ограничивать страсти, как учат перипатетики, а совершенно иско-
ренять их, - и благодаря этому можно достичь полной независимости от ми-
ра, то есть бесстрастия.
Во всех этих наставлениях Сенека лишь повторяет на свой лад стоичес-
кую доктрину. Однако порой знание человеческой психологии, анализ пос-
тупков и побуждений, характерный для Сенеки-писателя, толкают его к зна-
менательным отступлениям от стоических верований. Так, с одной стороны,
Сенека принимает положение о разумном характере добродетели: чтобы стать
добродетельным, нужно понять, в чем благо. Но если для греческой этики
со времен Сократа "познать добродетель" и значит "стать добродетельным",
если Зенон учил, что человек стремится к тому, что считает благом "по
закону природы" (это разумное стремление и именуется волей), то Сенека
понимает, что одного знания добра недостаточно.. "В душах, даже далеко
зашедших во зле, остается ощущение добра, и они не то что не ведают по-
зора, но пренебрегают им" (п. XCVII, 12). Следовательно, воля к добру
должна быть активной, она не даруется природой, и потому ее роль возрас-
тает: "Желание стать добродетельным - полпути к добродетели" (п. XXXIV,
3). А направить нашу волю к добру должна еще одна нравственная инстан-
ция, причастная скорее чувствам, чем разуму: это совесть, "бичующая злые
дела" (п. XCVII, 14), но не тождественная страху наказанья. Отсюда ясно,
что проповеднику добродетели нужно взывать не только к разуму, но и к
совести, воздействовать не одною логикой, но волновать (п. CVIII, 12).
На фоне рационалистической психологии древних стоиков, признававших вся-
кое побужденье лишь видоизменением "руководящего", т. е. разумного, на-
чала души39, такие новшества не только меняли весь стиль философствова-
ния, но и заставляли заново решать проблемы, казалось бы, уже решенные.
Прежде всего, момент воли, то есть ответственного выбора жизненного по-
ведения, вступал в противоречие со стоическим фатализмом, учением о роке
как о неразрывной и непреодолимой цепи причинно-следственных связей. Че-
ловеку, по мнению древних стоиков, остается только одна свобода: добро-
вольно принять волю рока. "Человек подобен собаке, привязанной к повоз-
ке; если собака умна, она бежит добровольно и этим довольствуется, если
же она садится на задние лапы и скулит, повозка тащит ее". Для выбора
места не остается.
Чтобы снять противоречие, Сенека, также признающий, что "причина цеп-
ляется за причину" (Пров., 5, 7) смещает акцент, выдвигает вперед другое
стоическое понимание рока - как воли миросозидающего логоса или, что то
же, божества40. В отличие от человеческой воли, эта божественная воля
может быть только благой (п. XCV, 49): бог величайший благодетель
(Благ., I, 1, 9 и в других местах), слуга своих слуг (п. XCV, 48), он
заботится о людях (п. ХС, 18) и воля его есть провидение.
Но отношение Сенеки к жизни было достаточно критическим, чтобы тотчас
же встал вопрос о совместимости благого провидения и людских страданий.
Ответ на него Сенека старался дать в трактате "О провидении" (его приня-
то считать написанным одновременно с письмами). Бог посылает страдание с
тем, чтобы закалить человека добра в испытаниях, и в этом он подобен лю-
бящему отцу, а не ласковой матери (Пров., 2, 5). Только в испытаниях
можно выявить себя ("Ты великий человек? А откуда мне это знать, если
судьба не дает тебе случая показать твою добродетель?" - Пров., 4, 2), а
значит, и доказать людям ничтожность невзгод. "У бога то же намеренье,
что у мудрого мужа: обнаружить, что все желанное для толпы, все страшное
для нее, - не благо и не зло" (Пров., 5,1). Так возникает решение проб-
лемы судьбы-провидения и свободы воли: самый благой выбор - это приятие
воли божества, пусть даже суровой:
"Великие люди радуются невзгодам, как храбрые воины - битве" (Пров.,
4, 4). И не к образу собаки, привязанной к повозке, прибегает Сенека, а
вспоминает стихи самого благочестивого из древних стоиков - Клеанфа, -
истово утверждающие радостное приятие воли богов (п.CVII, 11).
Как часть божественной воли человек добра воспринимает и смерть
(Пров., 5, 8; то же - п. XXX и др.). В этом - лучшее лекарство против
страха смерти, той из человеческих страстей, против которой Сенека в
"Письмах к Луцилию" борется с наибольшим упорством41. Смерть предуста-
новлена мировым законом и потому не может быть безусловным злом. Но и
жизнь сама по себе не есть безусловное благо: она ценна постольку, пос-
кольку в ней есть нравственная основа. Об этом Сенека писал уже давно:
обжора Апиций, промотавшись, принял яд - самое полезное из всего, что он
проглотил за свою жизнь (Гельв., 10, 9 - 10).
Та же этическая скала ценностей позволила Сенеке решить и вопрос о
добровольной смерти. Когда-то Платон запретил человеку покидать пост, на
который поставили его боги. Когда-то Зенон, сломавший ногу, увидел в
этом волю призывавших его богов и ушел из жизни. Спустя несколько деся-
тилетий после Сенеки Эпиктет в перекличке с Зеноном напишет: "Если ты,
(боже), послал меня туда, где жить в согласии с природой человеку невоз-
можно, я покину эту жизнь, не из непокорности, а потому что ты сам подал
мне сигнал к отступлению"42. Сенека стоит посредине между Платоном и Зе-
ноном. Нельзя уходить из жизни под влиянием страсти (п. XX 1У, 24 - 25,
XXX, 15). Разум и нравственное чувство должны подсказать, когда самоу-
бийство являет собой наилучший выход. И критерием, который философ пыта-
ется найти, оказывается все та же этическая ценность жизни, определяемая
возможностью исполнять свой нравственный долг. Как бы ни угнетали тебя
болезни и старость, ты не вправе уходить из жизни, пока твоя жизнь нужна
близким (п. CIV, 3), пока ты можешь выполнять долг перед ними и перед
своею природой: "Я не покину старости, если она сохранит меня в целости
- лучшую мою часть: а если она поколеблет ум, если будет отнимать его по
частям. .. я выброшусь вон из трухлявого, готового рухнуть строения" (п.
LVIII" 35). Но вместе с тем, если не останется возможности исполнять
свой долг человека, самоубийство не только допустимо, но и оправдано. А
возможность эта исчезает тогда, когда человек оказывается под гнетом
принуждения, лишается свободы. Поразительные примеры рабских самоубийств
(п. LXX) наглядно доказывают утвержденье, что "к свободе повсюду открыты
дороги, короткие и легкие... Никто не может навязать нам жизнь, и мы в
силах посрамить нужду" (п. XII, 10) Принуждение, неотвратимость казни
рабство - вот те крайние явления в наблюдаемой философом жизни, которые
даже смерть делают одною из обязанностей мудреца (п. 1-ХХ, 5)
В вопросе о самоубийстве Сенека потому расходится с правоверным стои-
цизмом, что наравне с долгом человека перед собою ставит долг перед дру-
гими. При этом в расчет берутся даже такие незначительные для стоика ве-
щи. как любовь, привязанность и прочие эмоции (п. CIIV, 4). Вообще,
нравственные основы человеческого общежития занимают Се-неку - отныне
законодателя вселенского государства - ничуть не меньше, чем правила
нравственного совершенствования отдельного человека. Впрочем, и первое,
и второе неразделимо друг с другом: "Связаны польза личная и общая, не-
отделимо достойное стремлений (т. е нравственная норма - С О.) от дос-
тойного похвалы (т.е. признания окружающих. - С. О.)" (п. VI, 10). Если
же "достойное стремлений" не может снискать. общего признания, если со-
общество людей единодушно лишь в заблуждениях и пороках (такое сообщест-
во именуется у Сенеки "толпою"), то подлинное общежитие вообще невозмож-
но. Среди современников Сенеки убеждение в том, что "нынешний век" поро-
чен и что порча нравов погубила Рим, было всеобщим. Сенека идет дальше:
он стремится показать, что порочность каждого делает невозможным не
только государственное, но любое объединение людей. Самое обычное побуж-
дение порочного человека по отношению к другому - погубить его; к этому
подстрекают своекорыстная надежда, зависть, ненависть, страх, презренье.
И здравый смысл - практическая мораль - учит не иметь "ничего примеча-
тельного, способного распалить чужую алчность", "не похваляться блага-
ми", "никого не задевать", быть кротким и никому не внушать страха, "по-
меньше разговаривать с другими, побольше с собою" (п. CV, 1 - 6). Но не-
ужели этот свод правил, отлично резюмируемых Эпикуровым девизом "живи
незаметно" и ведущих к взаимной разобщенности людей, был для Сенеки пос-
ледним словом в его этике человеческих отношений?
К счастью, нет. Мы уже видели, что кроме эмоций, которые в XX веке
были бы названы агрессивными, Сенека признает и другие: любовь, привя-
занность к ближним. И это не уступка рационалиста минутной умиленности,
не дань традиционно-римскому культу семьи, какую Сенека отдал в "Утеше-
нии к Гельвии". Нет, чувство приязни к людям, согласно Сенеке, естест-
венно и заложено в нас природой: "Все что ты видишь, в чем заключено и
божественное и человеческое, - едино: мы только члены огромного тела.
Природа, из одного и того же нас сотворившая и к одному предназначившая,
родила нас братьями. Она вложила в нас взаимную любовь, сделала нас об-
щительными, она установила, что правильно и справедливо, и по ее уста-
новлению несчастнее приносящий зло, чем претерпевающий, по ее велению
должна быть протянута рука помощи" (п. XCV, 52). Это - основа конститу-
ции стоического вселенского государства или той "большей республики" Се-
неки, которой служит человек добра. В ней все равны, ибо всем досталась
душа - частица божества, а высокой она может быть и у римского всадника,
и у раба (п. XXXI, 11). Не родословная, а величие души и делает человека
благородным, "ибо она из любого состояния может подняться выше фортуны"
(п. XLVI, 5), которая одна только и делает человека всадником или рабом.
А если так, то нет нужды освобождать всех рабов: те из них, что благо-
родны духом, сами возвысятся над рабством либо, если оно станет невыно-
симым, обретут свободу через смерть. Равенство в духе - вот что важнее
для вселенского государства, чем конкретное социальное действие.
Но между безотрадной панорамой реальных человеческих отношений с их
следствием - разобщающей моралью - и радужной теорией равенства в духе
пропасть слишком велика, чтобы Сенека не ощущал ее. Философ, пытавшийся
служить людям через службу государству, узнавший на этом пути и горечь
компромисса, и боль от бесплодности усилий, не может, как бы ни был он
разочарован в деятельности, не искать основ человеческого общежития ме-
нее умозрительных, чем равенство в духе. И он нс только ищет. но и нахо-
дит их. Это - милосердие и благодеяние. Первое есть обязанность, налага-
емая на нас уже тем, что все мы люди: "Человек - предмет для другого че-
ловека священный" (n.XCV,33). Но того же требует и жизненная практика.
Если мы хотим этой добродетели от правителя государства, то и сами долж-
ны обладать ею по отношению к стоящим ниже - прежде всего к рабам (п.
XLVII, 11). И далее аргументация в письме точно та же, что в трактате "О
милосердии": мягкость с рабами есть условие безопасности для владельца,
позволь рабам говорить за столом, - и они будут молчать, когда твой об-
винитель станет допрашивать их под пыткой.
Вопрос о благодеяниях Сенека разбирает в большом трактате под этим
названием, написанном одновременно с письмами. Благодеянья для него ста-
новятся универсальным принципом отношений во вселенском граде, последней
из социальных связей, на которую Сенека возлагает надежды. Пример людям
подают боги, ничего не требующие взамен своих даров - и дарующие нам
все. "Разве мало дала природа, дав нам себя?" (Благ., IV, 43). Точно так
же для человека всякое благодеянье есть тот добродетельный поступок,
награда которого - в нем самом. Такие поступки не только благоде-
тельствуют, но и совершенствуют обе стороны: "Он неблагодарен? Но мне он
этим не нанес обиды. Ведь это я, давая, получил пользу от благодеянья. И
по такой причине я буду делать не только не ленивее, но усерднее. Что
потерял я на нем, то возмещу на других. Но и его я снова облагоде-
тельствую, как хороший земледелец, который заботой и обработкой побежда-
ет бесплодие почвы... Давать и терять - не это свойственно великой душе.
Терять и давать - вот что ей свойственно" (Благ., VII, 32, 1). Таким же
нравственным долгом перед самим собою является и благодарность за благо-
деяние. Пусть мудрецу, как и богу, неважно, найдет ли он ее, зато она
благодетельна для самого благодарящего. Но всего важнее в такой взаим-
ности то, что благодеянье и благодарность за них образуют самую прекрас-
ную связь между людьми. Страсти и пороки антисоциальны, они "разобщают
людей", "раскалывают согласье между ними" (Благ., VII, 27, 3). Наоборот,
"благодеянье - это то, что более всего связывает человеческий род"
(Благ., I, 4, 3). Ради этой-то всеобщей связи и нужно учиться оказывать
и принимать благодеянья и благодарить за них (для чего и написан трак-
тат). Ведь если благодеянье оказано нехотя, или с унижением просящего,
или случайно, - оно и не заслуживает благодарности, и связи между людьми
не возникает. Значит, самое главное - не объем благодеяния, а готовность
к нему, добрая воля, приветливость, словом, не "вещь", а "дух". Точно
так же и питаемой в душе благодарности довольно, чтобы достойно ответить
на благодеяние. Так в неразрывную цепь благодеяний и благодарностей
включаются богатые и бедные, рабы и хозяева, боги и люди. "Дух" стирает
социальные грани в новом человеческом сообществе.
Потерпев крах в государственной деятельности, разочаровавшись в воз-
можности отвечающего нравственным нормам сообщества людей внутри госу-
дарства, Сенека тем не менее не хочет замыкаться в высокомерном
"бесстрастии" мудреца, закрывшего глаза на порочный мир либо благоде
тельствующего ему самим явлением своей добродетели. Из двух идеалов,
предлагаемых стоей, его душе римлянина был ближе идеал человеческой общ-
ности, хотя бы в форме "вселенского града". Как римлянин, он пытался
иногда обосновать необходимость такого сообщества прагматически - сла-
бостью отдельного человека перед лицом природы. Как моралист, он искал
таких нравственных основ общежития, которые были бы доступны всем сог-
ражданам по человечеству. Как человек своей эпохи, все больше забывавшей
о городе-государстве, он не видел свой идеал осуществленным в прошлом (в
отличие от Цицерона), не верил в его осуществление в римском государстве
при наличном его состоянии, разделяя "всеобщее убеждение что из этого
положения нет выхода", что "основанная на военном господстве императорс-
кая власть является неотвратимой необходимостью". И опять-таки как чело-
век своей эпохи он искал новых основ человеческого сообщества в "духе",
пролагая путь к Августинову граду божию, к христианским писателям после-
дующих веков.
4. Философия и стиль
Среди благодеяний, которые человек может оказать человеку, Сенека
мыслит величайшим одно: если мудрый или дальше ушедший по пути к мудрос-
ти обратит неразумного к философии и поведет его вслед за собой к бла-
женной жизни. Наставничество представлялось всей античности неотъемлемым
долгом знающего: еще Гесиод посвятил свой дидактический эпос брату Пер-
су, а Лукреций свою философскую поэму - Меммию. Образ Сократа, не
столько поучающего собеседника, сколько вместе с ним отыскивающего исти-
ну, определил собой жанр философского диалога. Однако уже у Платона диа-
лог становится, по сути дела, монологическим: знающий Сократ, хоть и не
увещает непосредственно, но направляет мысль собеседника в нужную сторо-
ну и приводит его к однозначному ответу. Мы не можем проследить весь
путь превращения диалогичности в формальный прием, но в конце этого пути
видим "Тускуланские беседы" Цицерона, где поучающий "М." (Марк Туллий?
Magister - наставник?) рассуждает вне всякой зависимости от поучаемого
"А." (Аттик? audiens - слушающий?). "Диалогами" по традиции, идущей от
античности, именовались и трактаты Сенеки (всегда кому-нибудь адресован-
ные), но в них следы диалога можно усмотреть только в редких и безлично
вводимых словами "он скажет" возражениях, - по сути дела, лишь излагаю-
щих мнения профанов или иных философских учений и служащих поводом для
опроверженья. Такие "реплики" в той же роли нередки и в "Письмах к Луци-
лию".
С началом эллинистической эпохи, когда целью философствования сдела-
лась мораль, когда отыскание причин и следствий всего сущего сменилось
увещанием жить согласно тому или иному своду правил, важнейшую приобрело
роль поученье. Первая и естественнейшая его форма - живая беседа - была
тем более важна, что предполагала замену отношений, определяемых местом
человека в гражданской общине, отношениями внеофициальными: друзей-еди-
номышленников внутри кружка, учителя среди группы учеников. Устная фило-
софская беседа-проповедь - диатриба - оставалась живым жанром на протя-
жении многих столетий, - прежде всего как "низовой жанр", в устах тех
кинических и стоических проповедников, которые обращались к толпе бедня-
ков и рабов на улице, на площади. Мало того, этот жанр с его ориентацией
на жизненные примеры, на легко запоминающиеся сентенции вместо сложной
логики, с его доверительной интонацией оказался не только весьма живуч,
но и агрессивен. "Пересекая жанровые перегородки, по всей литературе
эпохи ранней империи проходит влияние ... диатрибы. Форма диатрибы, вы-
шедшая из рук киников... и ставшая к этому времени универсальной формой
популярного моралистического философствования, оказывается надолго важ-
нейшим ферментом всего литературного развития в целом: ареал усвоения
приемов диатрибы простирается от римской сатиры до раннехристианской
проповеди. Родовые черты диатрибы - установка на критическое отношение к
миру, стремление к острой постановке радикальных этических вопросов и к
бескомпромиссному их решению, перевес откровенной дидактичности над про-
чими элементами литературного целого... напряженная и суховатая, но в то
же время живая и раскованная интонация, обыгрывание живого "присутствия"
оппонирующего автору слушателя (читателя) - все это в своей совокупности
определяет лицо целой историко-литературной эпохи"43. Собственно, каждая
из перечисленных исследователем черт может быть легко замечена в
"Письмах к Луцилию": ведь форма, избранная Сенекой - письмо, будучи и в
житейской практике заменой непосредственной беседы, в литературе оказы-
вается естественной ее ипостасью.
Поучающие и советующие письма писали еще Платон и Исократ, однако
именно для эллинистической философии письмо стало важнейшим жанром. Мы
знаем о существовании писем киника Кратета; однако истинным классиком
этого жанра был Эпикур. Правда, мы не можем судить, были ли письма Эпи-
кура, адресованные его ученикам, предназначены самим автором для расп-
ространения и публикации, но как бы то ни было, эти письма были "литера-
турным фактом" - и именно с той функцией, о которой - применительно к
другой эпохе - говорил Ю. Тынянов: письмо становится жанром литературы,
когда нужно подчеркнуть неофициальность, интимность высказывания в про-
тивовес закрепленным в литературе высоким жанрам44. После Эпикура "фило-
софические письма" писали его ученики, из стоиков наверняка - Панэтий и
Посидоний. Все эти письма утрачены, и судить о степени их влияния на Се-
неку невозможно. Но одно можно сказать твердо: за "Письмами к Луцилию"
стоит большая литературная традиция, и Сенека, обращаясь к другу, в то
же время вполне осознанно создавал литературное произведение.
Сенека сам разбирает вопрос о том, каким следует быть поучению фило-
софа. По его мнению, оно должно быть доступным (без чрезмерных тонкос-
тей), легко запоминающимся (чему немало способствует стихотворный раз-
мер), но главное - "поражающим душу". Эмоциональное воздействие - вот
главное средство философа-наставника: "Донимай их (слушателей), жми,
тесни, отбросив всяческие умозренья, и тонкости, и прочие забавы беспо-
лезного умствования. Говори против алчности, говори против роскоши, а
когда покажется, что польза есть, что души слушателей затронуты, наседай
еще сильнее" (п. CVIII, 12).
Но античность обладала уже богатым запасом приемов такого воз-
действия. Его накопила риторика. Античные теоретики даже выделяли "сим-
булевтический" ("убеждающий") род ораторской прозы. Само собой понятно,
что и в своих письмах, которые относятся к убеждающему роду, Сенека,
прошедший хорошую школу риторики, увлеченный ею как таковой (вспомним
хотя бы письма С, CXIV), воспользовался всеми выработанными ею средства-
ми воздействия. Из них Сенека предпочитает, пожалуй, два: антитезу и
"метаболу" - смену тона. Эффектные противопоставления то и дело подчер-
кивают контрастность мира, несоответствие его реальности той норме, ко-
торая проповедуется. А метабола - изящный переход от живо изображенного
"примера" к эмфатической морализующей декламации по его поводу, от иро-
нии к негодованию, от рассказа к поучению - не позволяет читателю пресы-
титься повторениями, многократными подходами к одному выводу, воз-
действует на чувство, - чего и искал Сенека. При этом, несмотря на бо-
гатство интонаций, в своем слоге Сенека отдает дань риторической моде на
короткие, "рубленые" фразы45, что, впрочем, не только создает единство
стиля, но служит и более важным целям.
При всем этом неверно видеть в Сенеке только "ритора от философии": в
его разработке жанра "поучающего письма" есть свои особенности, и они
куда интереснее и важнее для понимания "Писем", чем их риторическое оде-
яние. Первую из этих особенностей не назовешь иначе, как разомкнутостью.
Прежде всего, подобно подлинным письмам, они разомкнуты в жизнь- Сенека
заботливо и искусно стилизует это свойство. Он как бы и не собирается
рассуждать, а только сообщает другу о себе: о своей болезни, об очеред-
ной поездке, встрече с тем или иным знакомым. Так главным примером в
системе нравственных правил становится сам "отправитель писем", а это
придает увещаньям убедительность пережитого опыта.
Иногда Сенека отвечает на вопросы Луцилия, - и это позволяет ему без
видимой логической связи с предыдущим ввести новую тему. Точно так же
естественно входит в письмо любое жизненное событие: горе Либералиса
после пожара Лугдунской колонии, цирковые игры, посещение лекции филосо-
фа или усадьбы Сципиона. И любое может стать поводом, отправной точкой
для рассужденья.
Во-вторых, письма разомкнуты и формально. Редко какое из них посвяще-
но одной теме. Чаще Сенека переходит от темы к теме, потом как бы спох-
ватывается: "Вернемся к нашему предмету", - потом вновь отвлекается, ис-
кусно поддерживая напряженный интерес читателя. Короткие фразы не выст-
раиваются в периоды, где синтаксическое подчинение ясно обнаруживает ло-
гику причинно-следственных связей. Нередко читатель сам должен восста-
навливать связь, угадывать отсутствующие звенья, - пока наконец, по всем
правилам риторики, броская сентенция не подытожит сказанного и не отме-
тит конец темы. "Сенека не только пытается вывести некую истину логичес-
ки, рационально-наглядным путем, но и дает ей самой по себе ярко сверк-
нуть. Сенека прячет систематичность, отдавая предпочтение увлекательнос-
ти непосредственного озарения перед рациональным пониманием и явно пола-
гая, что первое проникает глубже".
Но и подведя к некоей истине, Сенека не закрывает тему. Чаще всего он
возвращается к начатому в другом письме, напомнив о нем либо отсылкой
назад ("как мы уже говорили"), либо повторением каких-либо слов или даже
ключевой сентенции (вспомним, как часто он твердит "нет блага кроме
честности"). Так возникает своего рода "лейтмотивная техника", объединя-
ющая письма в группы и позволяющая легче проследить развитие одной темы.
И вместе с тем такое ее дробление помогает опять-таки избежать логичес-
кой последовательности и систематичности. Письма остаются как бы фраг-
ментарными, и это еще больше способствует впечатлению жизненной досто-
верности и дружеской доверительности высказыванья. К тому же и каждая
отдельная истина приобретает больший вес, чем она имела бы в логической
цепи, и внимание читателя остается в постоянном напряжении.
Разделенные темы и лейтмотивы связывают группы писем в некие
единства; однако и тут нет прямолинейно-логического развития: Сенека
часто повторяется, резюмирует, вновь приходит новым путем к уже выска-
занному выводу, словом, делает все, чтобы система стала незаметной. Этой
же цели служат письма, тематически не связанные не только с окружающими,
но, казалось бы, и со всем сборником (все письмо CXIV - об ораторском
искусстве, большие экскурсы в письмах LXXIX - об Этне и LXXXVI - о пере-
садке олив).
И все же "Письма к Луцилию" - единое произведение не только по мысли,
но и композиционно. Это целое начинается разомкнуто - "Так и поступай,
мой Луцилий", - ответ на сообщение друга, звено в цепи долгой перепис-
ки... Мы не знаем, кончалось ли оно так же разомкнуто: конец "Писем к
Луцилию" утрачен. Внутри же сборника сделано все, чтобы ощущение разомк-
нутости, бессистемности сохранилось. Однако в этой бессистемности есть
система, и подчинена она последовательным этапам обращения Луцилия (по-
нимай - всякого читателя) в стоическую веру.
Начинает Сенека с того, что делится своим горьким опытом и советует
другу, не в пример ему самому, освободить время (п. I), не разбрасы-
ваться - хотя бы в чтении (п. II), словом - научиться принадлежать само-
му себе ради "обращения к лучшему"; что есть лучшее, покуда не уточняет-
ся (п. VI, 1). Этим общим предпосылкам самосовершенствованья посвящен
первый десяток писем, и здесь же "завязываются" важнейшие темы, пронизы-
вающие книгу: тема ничтожности внешних благ, необходимости дружеских
связей между людьми, лживости мнений толпы. Далее уточняются условия
движения к мудрости: это - следованье благим примерам (п. XI), пра-
вильное отношение к старости и смерти (п. XII), преодоление страха перед
фортуной (п. XIII, XIV), должная мера заботы о теле (п. XV). Все это,
главным образом, частные наставления, касающиеся внешних благ и жизнен-
ных невзгод. Кульминация - в письмах XVI - XVII с их патетическим "по-
буждением к философии", единственной освободительнице от гнета фортуны.
Письма XVIII - XXX по-разному варьируют прежние темы: презренья к
смерти, необходимости досуга, тщеты всех дел, направленных вовне, благ,
даруемых философией, - пока наконец письмо XXXI не вводит нового положе-
ния, из числа основных в стоической доктрине: добродетель есть знание. В
предыдущих письмах "еще преобладает мораль", т. е. конкретные наставле-
ния по отдельным поводам; теперь Сенека обращается к этике, т. е. стре-
мится "заложить общие основы морали, которой руководствуется индивид".
Среди множества писем, то варьирующих прежние, то просто ободряющих, то
уводящих в сторону, все чаще попадаются посвященные важнейшим догматам
стой: разум есть основа мудрости (п. XXXVII), душа человека - божествен-
ной природы (п. XLI), все люди равны (п. XLIV). И моральные предписания
следующих писем строятся уже на их основе: если люди равны - значит,
следует соответственно относиться к рабам (п. XL VII); если основа доб-
родетели - разум, то незачем запутывать его софизмами (п. XLV - завязка
одной из главных тем дальнейших писем). Письма L - LIII посвящены теме
пороков и образуют цельную группу; к этой же теме Сенека то и дело возв-
ращается в самых "личных" во всем корпусе письмах LIV - LVII. Наконец, в
письме LVIII он дает метафизическую базу всей намеченной прежде иерархии
ценностей, а в следующем - определяет место мудрости в ней.
Маленькие письма LX - LXII лишь возвращают к тому, что уже говорилось
прежде. Затем большая группа писем (вплоть до п. LXXX) посвящена предме-
ту, о котором так естественно говорить после того, как ему было отведено
высочайшее в иерархии ценностей место: мудрости-добродетели. И лишь ког-
да это центральное понятие стоической этики всесторонне исследовано,
можно позволить себе по-новому говорить о сказанном прежде, излагать те
или иные разделы стоического учения, заняться даже презираемой диалекти-
кой, высмеять ее нелепости и негодовать по поводу чрезмерного увлечения
ею. Можно разбирать даже. каковы наиболее действенные средства "психаго-
гики" - искусства руководить душою человека, которое с такой виртуоз-
ностью применил сам Сенека в письмах. Ведь главная задача выполнена: Лу-
цилий вслед за своим наставником обратился к философии, завершено воспи-
тание гражданина той вселенской "большей республики", которая виделась
Сенеке.
Рейтинг публикации:
|
