В 2010 году исполняется 150 лет со дня рождения Артура Китсона (1860-1937), бывшего в свое время президентом лиги «За банковскую и денежную реформу» и обличителем «золотого стандарта». // Антон Сочнев, специально для Bankir.Ru
Будучи известным изобретателем, держателем около 500 патентов, Артур Китсон решил прервать успешную карьеру бизнесмена для того, чтобы посвятить последние четыре десятка лет своей жизни денежной реформе. При этом его взгляды остались практически неизвестны российскому читателю – скорее всего, по той причине, что он резко выступал против ортодоксальной политэкономии (здесь и далее будет использоваться именно этот термин – «политэкономия», хотя в нынешние времена чаще употребляют термин «экономикс»). Чем же она ему не угодила?
По мнению Китсона, из современных наук ни одна не дискредитировала себя больше, чем политэкономия. Вы, кстати, никогда не задумывались о том, почему нобелевскую премию по экономике учредил не сам Альфред Нобель? Не по этой ли причине?
В оценке достоинств любой науки люди приучены спрашивать: «В чем ее польза? Каким целям она служит?» И наше признание ее зависит от того, что она дает человечеству. На протяжении многих лет цивилизованный мир столкнулся с множеством проблем, решение которых как раз и провозглашается основной целью политэкономии как науки. Однако, что же мы видим? Ничего, кроме противоречий, разногласий и неопределенности среди ученых мужей, считающих себя экономистами.
Диагнозы различных школ политэкономии внутренне противоречивы. Скажем, одна школа причину экономических кризисов усматривает в перепроизводстве, другая – в недостаточном потреблении, третья – считает ответственной кредитную систему, четвертая – тарифную политику, пятая – солнечные пятна (намек на теорию Джевонса) и так далее.
Соответственно, и «лекарственные» предписания их противоположны. Одни считают, что следует предоставить больше свободы торговле, другие, напротив, требуют больше ограничений. Всегда можно найти экономистов, которые по тому или иному серьезному вопросу придерживаются прямо противоположных взглядов. Стоит ли тогда удивляться, что в этих условиях политэкономия как наука пользуется столь дурной репутацией.
Немного отвлекаясь, мы можем констатировать, что со времен Артура Китсона мало что изменилось. В качестве примера приведем недавнюю «свару» американских экономистов Пола Кругмана, нобелевского лауреата по экономике 2008 года, и представителей чикагской школы, которая также дала миру целую плеяду нобелевских лауреатов. Недавнее интервью Юджина Фама, нынешнего предводителя чикагцев носит очень характерное в этом отношении название: «На вас нападает Кругман? Значит, вы движетесь в правильном направлении».
Прямо как агитка советских времен: «Верной дорогой идете, товарищи!» Неважно, что пришли не туда, главное – дорогу правильную выбрали.
Политэкономия, считает Китсон, имеет дело с производством и распределением богатства, и ее главная цель состоит в том, чтобы обнаружить те законы и принципы, руководство которыми приведет род человеческий к материальному благосостоянию и процветанию. Еще Адам Смит утверждал, говорит Китсон, что рассматриваемая как ветвь науки, которой должны руководствоваться государственные деятели или законодатели, политэкономия предполагает две различные цели. Во-первых, обеспечить людям жизнь в изобилии, или, точнее говоря, предоставить им возможность обеспечить себе такую жизнь. Во-вторых, снабдить государство доходом, достаточным для оказания общественных услуг.
Как же получается, спрашивает Китсон, что, несмотря на столь многие чудеса и достижения технической науки и искусства (дизайна), комфорт и культура не стали достоянием всех? Не кажется ли, продолжает он, что политэкономия потерпела неудачу на пути к тем целям, которые ее главный апостол (Адам Смит) определил в качестве ее миссии?
Впрочем, может возникнуть вопрос, а действительно ли принципы политэкономии свободно действовали в индустриальных обществах, в которых до настоящего времени существует бедность? Действительно ли нации, у которых бедность прогрессирует наряду богатством и пропасть между богатыми и бедными все углубляется и расширяется, управляются в соответствии с предписаниями политэкономии? Ведь пациент, который игнорирует советы врача, не может считать последнего ответственным за неудачу в восстановлении своего здоровья.
Анализируя развитие Англии и США, Китсон заявляет: нет никакого сомнения в том, что все внутренние законы каждой из этих стран были в целом благоприятны для функционирования соответствующих школ политэкономии. Школ, которые, хотя и отличались в вопросах, имеющих отношение к внешней торговле, тем не менее, были в согласии почти по всем другим вопросам. Не может быть никакого сомнения в том, что производство богатства в течение XIX столетия было чрезвычайно по сравнению с любым другим аналогичным периодом из тех, которые мир когда-либо знал. Но с производством богатства экономика имела сравнительно мало общего. Этот рост производства произошел благодаря изобретениям, открытиям и физической науке.
Китсон считает, что политэкономия имеет дело главным образом с распределением богатства и именно в этой сфере она потерпела неудачу. В каждой стране мы обнаруживаем, что богатство распределяется среди различных факторов производства в виде арендной платы, процента и заработной платы согласно законам, регулирующим соответствующие институты. Мы находим, что спрос и предложение определяют цены всех товаров – даже самих факторов производства. Обмен осуществляется на основании методов и правил, одобренных ведущими экономистами. Деньги рассматриваются торговцами в том же самом свете, что и высшими экономическими авторитетами, и золото (напомню, что это были времена золотого стандарта) стало – благодаря экономистам и законодателям – универсальным основанием денежного обращения. В наших сделках друг с другом, продолжает Китсон, мы впитали высший принцип политэкономии – эгоизм и три важнейших качества – воздержание, хитрость и жадность, которые практикуются повсеместно.
Из сказанного получается, что основной закон политэкономии – удовлетворять собственные желания с наименьшими усилиями; иначе говоря, чтобы значительную часть жизненного пути изобретать схемы, которые давали бы возможность прожить без каких-либо усилий вообще со стороны субъекта. Мы овладеваем не только искусством покупать на самых дешевых и продавать на самых дорогих рынках, но и новой способностью – находить схемы для управления самими рынками так, чтобы делать товары дешевыми или дорогими по желанию.
Мы научились рассматривать рабочую силу как товар и распространили на нее действие законов спроса и предложения, несмотря на то, что мы считаем рабство безнравственным.
Короче говоря, приходит к заключению Китсон, наша современная коммерческая и индустриальная система, кажется, полностью соответствует принципам и учениям ортодоксальных экономистов. Можно констатировать, что принципы политэкономии должны были иметь достаточно свободное действие в странах, которые мы рассматривали (Англия и США), а поэтому оправдана данная выше мимолетная оценка системы, которая приносит такие плоды.
Безусловно, признает Китсон, эта оценка подвергнется осуждению, мол, хотя условия плохи, но они лучше, чем были и непрерывно улучшаются; что хотя труд находится по общему признанию в стесненных условиях, он медленно, но верно становится здоровее и счастливее.
Китсон с издевкой приводит известные слова о том, что нищие наших дней наслаждаются удобствами и привилегиями, неизвестными даже для знати несколько столетий назад.
Мало-мальски здравомыслящий человек, продолжает он, вряд ли не в состоянии почувствовать, что согласно тем законам, какие экономисты объявляют внутренне присущими социальному прогрессу, девять десятых людей являются, если не рабами, то, по меньшей мере, работают для другой десятой части, пока все общество управляется и подчинено вещам, которые оно производит. Об этом свидетельствует все более углубляющаяся пропасть между имущими и неимущими.
Кому-то может показаться, что от этих рассуждений попахивает социализмом, но на самом деле Китсона вы не найдете среди видных теоретиков или деятелей социалистического движения. Хотя – и автор готов это признать – к приведенным рассуждениям действительно можно относиться по-разному. Рассмотрим здесь две точки зрения.
Первую проще всего пояснить на известном сюжете передачи «Городок». Для тех, кто его не видел, напомню его содержание.
Сидят Стоянов и Олейников, выпивают. На закусь перед ними банка соленых огурцов, причем в банке всего два огурца – большой и маленький. Пропустив рюмку, Стоянов хватает большой огурец и начинает закусывать. Олейников смотрел на него, смотрел, а потом говорит: «Ну, ты и жлоб! Ну и жлоб – самый большой огурец схватил».
Стоянов обиделся и говорит: «А что такое? Разве ты, если бы первый полез в банку, не выбрал бы самый большой огурец?»
На что Олейников отвечает: «Конечно же, нет».
«Что? – переспрашивает Стоянов. – Ты хочешь сказать, что, если бы ты первый полез в банку, то не взял бы большой огурец, а взял маленький?»
«Да, - отвечает Олейников – я бы взял маленький».
«Ну, так и бери его, - отвечает Стоянов. – Он тебе и достался!»
Мораль сего повествования можно сформулировать следующим образом: ребята-олигархи просто оказались в нужное время в нужном месте и сделали то, что было нужно. А те, кто не оказались в то время в том месте, видимо, посчитали, что нужное место совсем другое и нужным они посчитали совершение других действий. Кого же за это винить? Мир справедлив и каждый заслуживает то, что имеет. Разве не так?
Можно, конечно, было вилочкой достать оба огурчика, аккуратненько их нарезать на тарелочке, чтобы каждому досталось приблизительно поровну, но эта альтернатива ими не обсуждалась.
В сфере обмена, продолжает Китсон, мы находим ту же самую поразительную инверсию естественного порядка вещей. Механизм для распределения богатства (имеются в виду деньги) сам стал самой высшей формой богатства. Деньги, вместо того, чтобы оставаться средством или инструментом обмена, стали его конечной целью, а товары, хотя и производятся для потребления, рассматриваются главным образом с точки зрения их способности приносить то, что должно функционировать исключительно как средство для их обмена. Вместо финансов, служащих промышленности, мы находим промышленность в рабстве у финансов.
Повсюду хорошие урожаи и общее увеличение производства и переработки с тревогой рассматриваются производителями как ведущие к перепроизводству и последующей нехватке, тогда как «оптовое» разрушение богатства огнем, наводнением или войной преподносится как благо для масс. Фактически, если смотреть на вещи с разумной точки зрения, весь коммерческий и промышленный мир кажется поставленным с ног на голову.
Признавая богатство в качестве основы социальной жизни, ортодоксальная политэкономия демонстрирует, что условия, благоприятствующие его росту, не способствуют социальному здоровью. Законы, которые ведут к производству богатства, приводят к нехватке. Те же самые законы, которые управляют распределением средств существования, непрерывно подгоняют человека к краху.
Первоначальная задача политэкономии, говорит Китсон, формулировалась так: «Как можно управлять богатством, чтобы обеспечить интересы общества в максимальной степени?» Сегодня стоит иная задача: «Как можно управлять девятью десятыми частями общества, чтобы обслуживать интересы существующего богатства?»
Особо останавливается Китсон на вопросе о соотношении политэкономии и этики. Он приводит массу свидетельств того, что ортодоксальные экономисты нисколько не смущались объявлять экономику и этику непримиримыми противниками. Мол, политэкономия основана исключительно на анализе экономического поведения. Китсон приводит, как пример, высказывание Джона Стюарта Милля о том, что «моральные соображения не имеют никакого отношения к политэкономии». На самом деле это не совсем так, ибо издавна известен принцип – «право есть минимум морали». То есть отдельные нормы, воплощающие основные этические положения, фиксируются на уровне закона, который, в свою очередь, со временем претерпевает те или иные изменения, стараясь соответствовать велениям текущего момента.
После общих критических замечаний в адрес политэкономии Китсон переходит к рассмотрению исходных допущений, на которых построена эта наука. Экономисты утверждают, говорит он, что богатство проистекает из трех факторов: земли, труда и капитала. Признавая на минуту справедливость этого утверждения, мы должны будем согласиться с тем, что эта классификация относит все человеческие усилия к тому, что называется трудом. Следовательно, существует, но только один человеческий фактор в производстве. Для того чтобы поддерживать и должным образом развивать производство, за его факторами нужно должным образом ухаживать и восполнять (восстанавливать) их из произведенного богатства. В отсутствие других предположений, продолжает Китсон, логично считать, что все богатство должно быть разделено среди факторов производства в пропорции к их потребностям; то есть земля должна быть соответствующим образом унавожена и орошена, капитал восполнен, а остаток предназначается для труда.
Но что говорят экономисты? «Продукты промышленности, - говорят они, - разделяются на три части. Одна часть идет за использование земли и называется арендной платой (рентой), другая предназначена для труда и называется заработной платой; а третья предназначена для капитала и известна как процент». Вместо ренты, идущей земле, она идет как платеж за использование владельцу земли, и точно также процент платится капиталисту. Китсон вопрошает, для какой цели используются те части богатства, которые были выплачены арендодателям и капиталистам? Для удобрения земли и восстановления капитала? Необязательно. Нередко основная часть этих долей богатства используется для того, чтобы поддержать самих арендодателей и капиталистов непосредственно, вместо того, чтобы поддержать те факторы производства, которые они представляют.
Однако этим вопросом экономисты себя не тревожат. Здесь, по мнению Китсона, существует некоторая крупная ошибка - что-то вводящее в заблуждение и совершенно антинаучное. Начиная с трех факторов производства, только один из которых является человеческим, экономисты заканчивают распределением богатства среди трех факторов, все из которых являются человеческими! Как факторы производства, арендодатели и капиталисты не появляются. На каком основании тогда они появляются как факторы при распределении? «Арендная плата, - говорят они, - платится за использование земли». Но так ли это? В настоящее время естественная плата земле за ее использование есть труд. Не существует никакой объективной причины для взыскания платежа за использование, если вещь не используется. Чтобы использовать землю следует работать на ней, то есть трудиться. Без такого труда не может быть никакой отдачи, в виду того, что природа воздает только труду; следовательно, природа требования платежа заключается в труде.
Использовать – значит работать, поэтому сказать, что земля - фактор производства, и использование земли в качестве фактора, это одно и то же. Другими словами, земля как фактор обязательно предполагает ее использование, и естественной оплатой за ее использование является труд. Труд фактически арендная плата природе. Уплата ренты арендодателю, поэтому, означает двойную дань. Но земля - продукт природы, а потому существует возможность уклониться от уплаты арендной платы природе. На какую часть тогда арендодатель претендует? В чем заключается его «это за то» или «что-то за что-то»? На эти вопросы политэкономия дает только уклончивые ответы. Хотя, если считать ее наукой, она должна ответить на них, и ответить удовлетворительно.
Если говорить о проценте, то Китсон подвергает критике только «теорию воздержания», видимо полагая, что разбор иных теорий процента после появления работы Бем-Баверка излишен. Согласно названной теории процент рассматривался как вознаграждение за воздержание. Китсон поясняет, что хотя термин «вознаграждение» иногда еще используется как обозначение естественного результата, он чаще применяется для обозначения подношения, пожертвования или подарка, то есть как что-то данное субъекту, но не вследствие естественного результата за его труд или услугу. Вознаграждение за труд – это термин, используемый чаще в первом смысле, тогда как вознаграждение за храбрость используется во втором. Китсон ставит вопрос, в каком смысле процент является вознаграждением за воздержание?
Воздерживаясь от потребления или использования вещи, говорит Китсон, можно сберечь ее в течение определенного отрезка времени, тогда как при использовании или потреблении вещи человек лишает себя возможности ее будущего использования. Но вещи не растут, не увеличиваются, не развиваются путем простого воздержания. Напротив, вещи ухудшаются без использования. Железо будет ржаветь, дерево гнить, ткань изъедает моль, пища портится, фактически все человеческие и природные продукты подвергаются – рано или поздно – распаду и разложению. В богатстве нет такого явления как неизменность.
Естественный результат воздержания – редкость, значительно повышающаяся при временном сохранении вещей, от потребления и использования которых мы воздерживаемся; кстати, в очень многих случаях вещи сохраняются дольше при использовании, чем при воздержании от их использования: фабрики, здания, машины и т.д. В некоторых случаях использование улучшает состояние вещей. Машина становится более эффективной из-за снижения трения после того, как отдельные детали притерлись друг к другу. Пароход не рассматривают как безопасный, когда он только построен, но только после нескольких рейсов.
Итог, следовательно, таков: незадействованное богатство в некоторых случаях постепенно ухудшается, а в других погибает всецело и очень быстро. Однако ни в каком случае простое воздержание не увеличивает богатства, а потому не может претендовать на какое-то вознаграждение, поскольку его просто будет не из чего выплачивать.
Рассмотрение политэкономии с различных сторон, заявляет Китсон, показывает нам, что она – ненаучна. Она не достигает того, что провозглашает, она не в состоянии решить проблемы, с которыми имеет дело, она не находится в гармонии со всей упрочившейся наукой, она непоследовательна, нелогична, иррациональна. По его мнению, политэкономия – как она преподается и осуществляется на практике – находится просто на стадии элементарного эмпиризма.
Естественно возникает вопрос, действительно ли политэкономия не способна к развитию в точную науку? Вот что Китсон пишет по этому поводу:
«Признавая, а мы вынуждены это сделать, относительную непригодность нынешнего несвязного ансамбля теорий, которому название «политэкономия» официально было дано более века назад, должны ли мы прийти в отчаяние от невозможности поднять ее до уровня полезности физической науки? Я думаю, нет. Я намереваюсь продемонстрировать причину прошлой неудачи, и показать совершенную тщетность стараний построить науку на направлениях, предписанных экономистами. Я также попытаюсь указать, какой, по моему мнению, должна быть правильная дорога к успеху».
В отличие от подхода, избранного ортодоксальной экономической наукой, и согласно которому «моральные соображения не имеют никакого отношения к политэкономии», подход Китсона заключается в том, что политэкономия должна быть наукой нравственной. То, что на протяжении большей части всемирной истории, самый общий метод распределения богатства заключался в насильственном захвате сильным того, что принадлежало слабому, совершенно не означает, что подобный порядок должен сохраниться. Китсон полагает, что, хотя мы бессильны исправить злые результаты прошлого господства силы, тем не менее, нет никакой необходимости делать их основанием науки экономики. Между тем, ортодоксальная наука только подтверждает то, что уже есть, а не то, что должно быть. Или, как выразился профессор Кэрнс (Cairnes), «политэкономия – более или менее красивое оправдание существующего порядка вещей».
Китсон сетует, что, защищая частные интересы, экономисты совершенно упустили из виду цель, к которой эта наука по своей природе должна стремиться, то есть к благосостоянию общества. Прежде, чем мы можем определить, является ли эта или та мера экономически правильной или неправильной, прежде чем мы можем узнать, в каком направлении следует направить наши усилия для улучшения экономической системы, мы должны иметь критерий, на основании которого можем судить об этом.
Этика признает идеальный стандарт правильного поведения, который – Китсон с этим согласен – не может быть всецело реализован при нынешних условиях. Политэкономия, однако, замечательна полным отсутствием любых аналогичных концепций. Попытки создавать идеальный стандарт были высмеяны и отброшены как утопия, в то время как даже юриспруденция имеет свой идеальный стандарт, на который законы время от времени ссылаются.
Истинную науку нельзя основать на несправедливости, считает Китсон. Политэкономия – обязательно нравственная наука; ее принципы должны быть справедливыми. Политэкономия должна научить человечество как «производить непрерывно с наименьшим возможным количеством труда для каждого продукта, максимально большое по разнообразию и количеству богатство, и распределять его таким способом, чтобы предоставить для каждого человека самое большое количество физического, морального и интеллектуального благосостояния, а для народа - самое высокое совершенство и славу».
Источник: bankir.ru.
Рейтинг публикации:
|
