Дон Кихот денежно-кредитной системы

В 2010 году исполняется 150 лет со дня рождения Артура Китсона (1860-1937), бывшего в свое время президентом лиги «За банковскую и денежную реформу» и обличителем «золотого стандарта». // Антон Сочнев, специально для Bankir.Ru

Будучи известным изобретателем, держателем около 500 патентов, Артур Китсон решил прервать успешную карьеру бизнесмена для того, чтобы посвятить последние четыре десятка лет своей жизни денежной реформе. При этом его взгляды остались практически неизвестны российскому читателю – скорее всего, по той причине, что он резко выступал против ортодоксальной политэкономии (здесь и далее будет использоваться именно этот термин – «политэкономия», хотя в нынешние времена чаще употребляют термин «экономикс»). Чем же она ему не угодила?

По мнению Китсона, из современных наук ни одна не дискредитировала себя больше, чем политэкономия. Вы, кстати, никогда не задумывались о том, почему нобелевскую премию по экономике учредил не сам Альфред Нобель? Не по этой ли причине?

В оценке достоинств любой науки люди приучены спрашивать: «В чем ее польза? Каким целям она служит?» И наше признание ее зависит от того, что она дает человечеству. На протяжении многих лет цивилизованный мир столкнулся с множеством проблем, решение которых как раз и провозглашается основной целью политэкономии как науки. Однако, что же мы видим? Ничего, кроме противоречий, разногласий и неопределенности среди ученых мужей, считающих себя экономистами.

Диагнозы различных школ политэкономии внутренне противоречивы. Скажем, одна школа причину экономических кризисов усматривает в перепроизводстве, другая – в недостаточном потреблении, третья – считает ответственной кредитную систему, четвертая – тарифную политику, пятая – солнечные пятна (намек на теорию Джевонса) и так далее.

Соответственно, и «лекарственные» предписания их противоположны. Одни считают, что следует предоставить больше свободы торговле, другие, напротив, требуют больше ограничений. Всегда можно найти экономистов, которые по тому или иному серьезному вопросу придерживаются прямо противоположных взглядов. Стоит ли тогда удивляться, что в этих условиях политэкономия как наука пользуется столь дурной репутацией.

Немного отвлекаясь, мы можем констатировать, что со времен Артура Китсона мало что изменилось. В качестве примера приведем недавнюю «свару» американских экономистов Пола Кругмана, нобелевского лауреата по экономике 2008 года, и представителей чикагской школы, которая также дала миру целую плеяду нобелевских лауреатов. Недавнее интервью Юджина Фама, нынешнего предводителя чикагцев носит очень характерное в этом отношении название: «На вас нападает Кругман? Значит, вы движетесь в правильном направлении».

Прямо как агитка советских времен: «Верной дорогой идете, товарищи!» Неважно, что пришли не туда, главное – дорогу правильную выбрали.

Политэкономия, считает Китсон, имеет дело с производством и распределением богатства, и ее главная цель состоит в том, чтобы обнаружить те законы и принципы, руководство которыми приведет род человеческий к материальному благосостоянию и процветанию. Еще Адам Смит утверждал, говорит Китсон, что рассматриваемая как ветвь науки, которой должны руководствоваться государственные деятели или законодатели, политэкономия предполагает две различные цели. Во-первых, обеспечить людям жизнь в изобилии, или, точнее говоря, предоставить им возможность обеспечить себе такую жизнь. Во-вторых, снабдить государство доходом, достаточным для оказания общественных услуг.

Как же получается, спрашивает Китсон, что, несмотря на столь многие чудеса и достижения технической науки и искусства (дизайна), комфорт и культура не стали достоянием всех? Не кажется ли, продолжает он, что политэкономия потерпела неудачу на пути к тем целям, которые ее главный апостол (Адам Смит) определил в качестве ее миссии?

Впрочем, может возникнуть вопрос, а действительно ли принципы политэкономии свободно действовали в индустриальных обществах, в которых до настоящего времени существует бедность? Действительно ли нации, у которых бедность прогрессирует наряду богатством и пропасть между богатыми и бедными все углубляется и расширяется, управляются в соответствии с предписаниями политэкономии? Ведь пациент, который игнорирует советы врача, не может считать последнего ответственным за неудачу в восстановлении своего здоровья.

Анализируя развитие Англии и США, Китсон заявляет: нет никакого сомнения в том, что все внутренние законы каждой из этих стран были в целом благоприятны для функционирования соответствующих школ политэкономии. Школ, которые, хотя и отличались в вопросах, имеющих отношение к внешней торговле, тем не менее, были в согласии почти по всем другим вопросам. Не может быть никакого сомнения в том, что производство богатства в течение XIX столетия было чрезвычайно по сравнению с любым другим аналогичным периодом из тех, которые мир когда-либо знал. Но с производством богатства экономика имела сравнительно мало общего. Этот рост производства произошел благодаря изобретениям, открытиям и физической науке.

Китсон считает, что политэкономия имеет дело главным образом с распределением богатства и именно в этой сфере она потерпела неудачу. В каждой стране мы обнаруживаем, что богатство распределяется среди различных факторов производства в виде арендной платы, процента и заработной платы согласно законам, регулирующим соответствующие институты. Мы находим, что спрос и предложение определяют цены всех товаров – даже самих факторов производства. Обмен осуществляется на основании методов и правил, одобренных ведущими экономистами. Деньги рассматриваются торговцами в том же самом свете, что и высшими экономическими авторитетами, и золото (напомню, что это были времена золотого стандарта) стало – благодаря экономистам и законодателям – универсальным основанием денежного обращения. В наших сделках друг с другом, продолжает Китсон, мы впитали высший принцип политэкономии – эгоизм и три важнейших качества – воздержание, хитрость и жадность, которые практикуются повсеместно.

Из сказанного получается, что основной закон политэкономии – удовлетворять собственные желания с наименьшими усилиями; иначе говоря, чтобы  значительную часть жизненного пути изобретать схемы, которые давали бы возможность прожить без каких-либо усилий вообще со стороны субъекта. Мы овладеваем не только искусством покупать на самых дешевых и продавать на самых дорогих рынках, но и новой способностью – находить схемы для управления самими рынками так, чтобы делать товары дешевыми или дорогими по желанию.

Мы научились рассматривать рабочую силу как товар и распространили на нее действие законов спроса и предложения, несмотря на то, что мы считаем рабство безнравственным.

Короче говоря, приходит к заключению Китсон, наша современная коммерческая и индустриальная система, кажется, полностью соответствует принципам и учениям ортодоксальных экономистов. Можно констатировать, что принципы политэкономии должны были иметь достаточно свободное действие в странах, которые мы рассматривали (Англия и США), а поэтому оправдана данная выше мимолетная оценка системы, которая приносит такие плоды.

Безусловно, признает Китсон, эта оценка подвергнется осуждению, мол, хотя условия плохи, но они лучше, чем были и непрерывно улучшаются; что хотя труд находится по общему признанию в стесненных условиях, он медленно, но верно становится здоровее и счастливее.

Китсон с издевкой приводит известные слова о том, что нищие наших дней наслаждаются удобствами и привилегиями, неизвестными даже для знати несколько столетий назад.

Мало-мальски здравомыслящий человек, продолжает он, вряд ли не в состоянии почувствовать, что согласно тем законам, какие экономисты объявляют внутренне присущими социальному прогрессу, девять десятых людей являются, если не рабами, то, по меньшей мере, работают для другой десятой части, пока все общество управляется и подчинено вещам, которые оно производит. Об этом свидетельствует все более углубляющаяся пропасть между имущими и неимущими.

Кому-то может показаться, что от этих рассуждений попахивает социализмом, но на самом деле Китсона вы не найдете среди видных теоретиков или деятелей социалистического движения. Хотя – и автор готов это признать – к приведенным рассуждениям действительно можно относиться по-разному. Рассмотрим здесь две точки зрения.

Первую проще всего пояснить на известном сюжете передачи «Городок». Для тех, кто его не видел, напомню его содержание.

Сидят Стоянов и Олейников, выпивают. На закусь перед ними банка соленых огурцов, причем в банке всего два огурца – большой и маленький. Пропустив рюмку, Стоянов хватает большой огурец и начинает закусывать. Олейников смотрел на него, смотрел, а потом говорит: «Ну, ты и жлоб! Ну и жлоб – самый большой огурец схватил».

Стоянов обиделся и говорит: «А что такое? Разве ты, если бы первый полез в банку, не выбрал бы самый большой огурец?»

На что Олейников отвечает: «Конечно же, нет».

«Что? – переспрашивает Стоянов. – Ты хочешь сказать, что, если бы ты первый полез в банку, то не взял бы большой огурец, а взял маленький?»

«Да, - отвечает Олейников – я бы взял маленький».

«Ну, так и бери его, - отвечает Стоянов. – Он тебе и достался!»

Мораль сего повествования можно сформулировать следующим образом: ребята-олигархи просто оказались в нужное время в нужном месте и сделали то, что было нужно. А те, кто не оказались в то время в том месте, видимо, посчитали, что нужное место совсем другое и нужным они посчитали совершение других действий. Кого же за это винить? Мир справедлив и каждый заслуживает то, что имеет. Разве не так?

Можно, конечно, было вилочкой достать оба огурчика, аккуратненько их нарезать на тарелочке, чтобы каждому досталось приблизительно поровну, но эта альтернатива ими не обсуждалась.

В сфере обмена, продолжает Китсон, мы находим ту же самую поразительную инверсию естественного порядка вещей. Механизм для распределения богатства (имеются в виду деньги) сам стал самой высшей формой богатства. Деньги, вместо того, чтобы оставаться средством или инструментом обмена, стали его конечной целью, а товары, хотя и производятся для потребления, рассматриваются главным образом с точки зрения их способности приносить то, что должно функционировать исключительно как средство для их обмена. Вместо финансов, служащих промышленности, мы находим промышленность в рабстве у финансов.

Повсюду хорошие урожаи и общее увеличение производства и переработки с тревогой рассматриваются производителями как ведущие к перепроизводству и последующей нехватке, тогда как «оптовое» разрушение богатства огнем, наводнением или войной преподносится как благо для масс. Фактически, если смотреть на вещи с разумной точки зрения, весь коммерческий и промышленный мир кажется поставленным с ног на голову.

Признавая богатство в качестве основы социальной жизни, ортодоксальная политэкономия демонстрирует, что условия, благоприятствующие его росту, не способствуют социальному здоровью. Законы, которые ведут к производству богатства, приводят к нехватке. Те же самые законы, которые управляют распределением средств существования, непрерывно подгоняют человека к краху.

Первоначальная задача политэкономии, говорит Китсон, формулировалась так: «Как можно управлять богатством, чтобы обеспечить интересы общества в максимальной степени?» Сегодня стоит иная задача: «Как можно управлять девятью десятыми частями общества, чтобы обслуживать интересы существующего богатства?»

Особо останавливается Китсон на вопросе о соотношении политэкономии и этики. Он приводит массу свидетельств того, что ортодоксальные экономисты нисколько не смущались объявлять экономику и этику непримиримыми противниками. Мол, политэкономия основана исключительно на анализе экономического поведения. Китсон приводит, как пример, высказывание Джона Стюарта Милля о том, что «моральные соображения не имеют никакого отношения к политэкономии». На самом деле это не совсем так, ибо издавна известен принцип – «право есть минимум морали». То есть отдельные нормы, воплощающие основные этические положения, фиксируются на уровне закона, который, в свою очередь, со временем претерпевает те или иные изменения, стараясь соответствовать велениям текущего момента.

После общих критических замечаний в адрес политэкономии Китсон переходит к рассмотрению исходных допущений, на которых построена эта наука. Экономисты утверждают, говорит он, что богатство проистекает из трех факторов: земли, труда и капитала. Признавая на минуту справедливость этого утверждения, мы должны будем согласиться с тем, что эта классификация относит все человеческие усилия к тому, что называется трудом. Следовательно, существует, но только один человеческий фактор в производстве. Для того чтобы поддерживать и должным образом развивать производство, за его факторами нужно должным образом ухаживать и восполнять (восстанавливать) их из произведенного богатства. В отсутствие других предположений, продолжает Китсон, логично считать, что все богатство должно быть разделено среди факторов производства в пропорции к их потребностям; то есть земля должна быть соответствующим образом унавожена и орошена, капитал восполнен, а остаток предназначается для труда.

Но что говорят экономисты? «Продукты промышленности, - говорят они, - разделяются на три части. Одна часть идет за использование земли и называется арендной платой (рентой), другая предназначена для труда и называется заработной платой; а третья предназначена для капитала и известна как процент». Вместо ренты, идущей земле, она идет как платеж за использование владельцу земли, и точно также процент платится капиталисту. Китсон вопрошает, для какой цели используются те части богатства, которые были выплачены арендодателям и капиталистам? Для удобрения земли и восстановления капитала? Необязательно. Нередко основная часть этих долей богатства используется для того, чтобы поддержать самих арендодателей и капиталистов непосредственно, вместо того, чтобы поддержать те факторы производства, которые они представляют.

Однако этим вопросом экономисты себя не тревожат. Здесь, по мнению Китсона, существует некоторая крупная ошибка - что-то вводящее в заблуждение и совершенно антинаучное. Начиная с трех факторов производства, только один из которых является человеческим, экономисты заканчивают распределением богатства среди трех факторов, все из которых являются человеческими! Как факторы производства, арендодатели и капиталисты не появляются. На каком основании тогда они появляются как факторы при распределении? «Арендная плата, - говорят они, - платится за использование земли». Но так ли это? В настоящее время естественная плата земле за ее использование есть труд. Не существует никакой объективной причины для взыскания платежа за использование, если вещь не используется. Чтобы использовать землю следует работать на ней, то есть трудиться. Без такого труда не может быть никакой отдачи, в виду того, что природа воздает только труду; следовательно, природа требования платежа заключается в труде.

Использовать – значит работать, поэтому сказать, что земля - фактор производства, и использование земли в качестве фактора, это одно и то же. Другими словами, земля как фактор обязательно предполагает ее использование, и естественной оплатой за ее использование является труд. Труд фактически арендная плата природе. Уплата ренты арендодателю, поэтому, означает двойную дань. Но земля - продукт природы, а потому существует возможность уклониться от уплаты арендной платы природе. На какую часть тогда арендодатель претендует? В чем заключается его «это за то» или «что-то за что-то»? На эти вопросы политэкономия дает только уклончивые ответы. Хотя, если считать ее наукой, она должна ответить на них, и ответить удовлетворительно.

Если говорить о проценте, то Китсон подвергает критике только «теорию воздержания», видимо полагая, что разбор иных теорий процента после появления работы Бем-Баверка  излишен. Согласно названной теории процент рассматривался как  вознаграждение за воздержание. Китсон поясняет, что хотя термин «вознаграждение» иногда еще используется как обозначение естественного результата, он чаще применяется для обозначения подношения, пожертвования или подарка, то есть как что-то данное субъекту, но не вследствие естественного результата за его труд или услугу. Вознаграждение за труд – это термин, используемый чаще в первом смысле, тогда как вознаграждение за храбрость используется во втором. Китсон ставит вопрос, в каком смысле процент является вознаграждением за воздержание?

Воздерживаясь от потребления или использования вещи, говорит Китсон, можно сберечь ее в течение определенного отрезка времени, тогда как при использовании или потреблении вещи человек лишает себя возможности ее будущего использования. Но вещи не растут, не увеличиваются, не развиваются путем простого воздержания. Напротив, вещи ухудшаются без использования. Железо будет ржаветь, дерево гнить, ткань изъедает моль, пища портится, фактически все человеческие и природные продукты подвергаются – рано или поздно – распаду и разложению. В богатстве нет такого явления как неизменность.

Естественный результат воздержания – редкость, значительно повышающаяся при временном сохранении вещей, от потребления и использования которых мы воздерживаемся; кстати, в очень многих случаях вещи сохраняются дольше при использовании, чем при воздержании от их использования: фабрики, здания, машины и т.д. В некоторых случаях использование улучшает состояние вещей. Машина становится более эффективной из-за снижения трения после того, как отдельные детали притерлись друг к другу. Пароход не рассматривают как безопасный, когда он только построен, но только после нескольких рейсов.

Итог, следовательно, таков: незадействованное богатство в некоторых случаях постепенно ухудшается, а в других погибает всецело и очень быстро. Однако ни в каком случае простое воздержание не увеличивает богатства, а потому не может претендовать на какое-то вознаграждение, поскольку его просто будет не из чего выплачивать.

Рассмотрение политэкономии с различных сторон, заявляет Китсон, показывает нам, что она – ненаучна. Она не достигает того, что провозглашает, она не в состоянии решить проблемы, с которыми имеет дело, она не находится в гармонии со всей упрочившейся наукой, она непоследовательна, нелогична, иррациональна. По его мнению, политэкономия – как она преподается и осуществляется на практике – находится просто на стадии элементарного эмпиризма.

Естественно возникает вопрос, действительно ли политэкономия не способна к развитию в точную науку? Вот что Китсон пишет по этому поводу:

«Признавая, а мы вынуждены это сделать, относительную непригодность нынешнего несвязного ансамбля теорий, которому название «политэкономия» официально было дано более века назад, должны ли мы прийти в отчаяние от невозможности поднять ее до уровня полезности физической науки? Я думаю, нет. Я намереваюсь продемонстрировать причину прошлой неудачи, и показать совершенную тщетность стараний построить науку на направлениях, предписанных экономистами. Я также попытаюсь указать, какой, по моему мнению, должна быть правильная дорога к успеху».

В отличие от подхода, избранного ортодоксальной экономической наукой, и согласно которому «моральные соображения не имеют никакого отношения к политэкономии», подход Китсона заключается в том, что политэкономия должна быть наукой нравственной. То, что на протяжении большей части всемирной истории, самый общий метод распределения богатства заключался в насильственном захвате сильным того, что принадлежало слабому, совершенно не означает, что подобный порядок должен сохраниться. Китсон полагает, что, хотя мы бессильны исправить злые результаты прошлого господства силы, тем не менее, нет никакой необходимости делать их основанием науки экономики. Между тем, ортодоксальная наука только подтверждает то, что уже есть, а не то, что должно быть. Или, как выразился профессор Кэрнс (Cairnes), «политэкономия – более или менее красивое оправдание существующего порядка вещей».

Китсон сетует, что, защищая частные интересы, экономисты совершенно упустили из виду цель, к которой эта наука по своей природе должна стремиться, то есть к благосостоянию общества. Прежде, чем мы можем определить, является ли эта или та мера экономически правильной или неправильной, прежде чем мы можем узнать, в каком направлении следует направить наши усилия для улучшения экономической системы, мы должны иметь критерий, на основании которого можем судить об этом.

Этика признает идеальный стандарт правильного поведения, который – Китсон с этим согласен – не может быть всецело реализован при нынешних условиях. Политэкономия, однако, замечательна полным отсутствием любых аналогичных концепций. Попытки создавать идеальный стандарт были высмеяны и отброшены как утопия, в то время как даже юриспруденция имеет свой идеальный стандарт, на который законы время от времени ссылаются.

Истинную науку нельзя основать на несправедливости, считает Китсон. Политэкономия – обязательно нравственная наука; ее принципы должны быть справедливыми. Политэкономия должна научить человечество как «производить непрерывно с наименьшим возможным количеством труда для каждого продукта, максимально большое по разнообразию и количеству богатство, и распределять его таким способом, чтобы предоставить для каждого человека самое большое количество физического, морального и интеллектуального благосостояния, а для народа - самое высокое совершенство и славу».

Дон Кихот денежно-кредитной системы (окончание)

В 2010 году исполняется 150 лет со дня рождения Артура Китсона (1860-1937), бывшего в свое время президентом лиги «За банковскую и денежную реформу» и обличителем «золотого стандарта». // Антон Сочнев, специально для Bankir.Ru

Происхождение денег, считает Китсон, проистекает от тех неудобств, которые возникли при бартерной торговле. Эти неудобства кроются в самой природе обмениваемых вещей, поскольку многие из них не обладают свойством делимости. Были бы все предметы потребления легко и одинаково способны к разделению, они могли бы быть обменены в любой пропорции. Поскольку невозможно сделать так, чтобы все предметы потребления могли обмениваться в любых пропорциях, возникла потребность в чего–то такого, что позволило бы преодолеть эти неудобства.

Китсон полагал, что могут быть предложены два способа решения проблемы.

Первый – тот, который в наибольшей степени общепринят, Китсон приводит в изложении Маклеода: «С течением времени все нации натолкнулись на этот план: они зафиксировали определенное материальное вещество, которое они согласились сделать всегда обмениваемым между собой, а также посредством его представлять сумму долга». Во времена Китсона этим веществом было золото и обеспеченные им деньги.

Вот этот «план» Китсон и подвергает критике. Начинает он с замечания о том, что почти все современные ему экономисты соглашаются с рассмотрением денег как товара. Однако, говорит Китсон, когда обменные сделки совершаются посредством золота, то в этом случае никакими деньгами и не пахнет – имеет место самый заурядный бартер. Обмен зерна на золото – в такой же степени бартер, как если бы это был обмен на вино или что-нибудь еще. Это обмен одного товара на другой. Здесь нет никакого появления денег и об их концепции нет смысла говорить. Здесь просто решается проблема пропорциональности (дробности) обмена и все.

Конечно, признает Китсон, в этом случае золото ставится в привилегированное положение как инструмент, позволяющий решить проблему пропорционального обмена. Но если деньги (золото) рассматривать как товар, то они неминуемо оказываются подверженными законам спроса и предложения, а, следовательно, не могут выступать в качестве меры ценности, ибо их покупательная способность становится непостоянной.

Второй способ с самого начала отрицал товарные деньги и основывался на символических (бумажных) деньгах, не имеющих самостоятельной стоимости (либо она была несоразмерна с номиналом). Китсон был сторонником этого способа, хотя в ту пору придерживаться такого взгляда было все равно, что плыть против течения. Мотивировал он свою позицию следующим образом.

При решении проблемы первым способом деньги не существуют. Там имеет место обмен всех товаров на один специфический товар. Когда применяется второй способ, средство обмена – не товар. К примеру, обмен зерна на множество произвольных единиц покупательной способности, выраженных на бумаге (банкнотах), не является обменом одного товара на другой, но обменом на право или способность потребовать услугу или товар в любой будущий момент времени. Единственное, что необходимо, чтобы такие банкноты стали деньгами, это согласие членов сообщества принять их в обмен на продукты.

Таким образом, по Китсону, деньги – это просто право потребовать некоторый продукт или услугу от кого-то еще.

Его мысли подтвердились несколько десятилетий спустя, когда Шарль де Голль «пощупал за вымя американского золотого тельца» – Франция обменяла в казначействе США $3,5 млрд. на золото в 1967–1969 годах – и его примеру последовали руководители других государств, стало ясно, что США не в состоянии обеспечить обмен бумажных долларов на золото. Ибо в 1970 году 50 млрд. долларовых авуаров нерезидентов противостояли всего лишь $11 млрд. официальных золотых резервов. Именно с этого времени бумажные деньги утратили всякую связь с драгоценными металлами и по сути дела перестали быть товарными.

По мнению Китсона, средство обмена должно быть абсолютно нейтрально, так как должно служить для безошибочного выражения обменных отношений между товарами. Ценности, которые деньги выражают, не «проживают» в деньгах, они не являются их частью. Они являются символами богатства, которое стоит за ними как гарантия их погашения и которое мотивирует их обращение. Деньги – не само богатство, но его представители или символы. Выбранное для денег вещество должно быть самым изобильным в природе, настолько, чтобы оно не могло быть монополизировано. Ценность возникает только там, где существует дефицит, где предложение ограничено; следовательно, золото – худший из всех возможных материалов для денежных целей.

По существу, заявляет Китсон, деньги – просто билет, знак, марка, квиток для счета, приказ; как же они могут быть товаром? Почему они должны быть подвергнуты действию законов спроса и предложения? Билеты, жетоны, марки не подвержены никаким подобным законам. Когда я покупаю билет на театральное представление или для поездки по железной дороге, говорит Китсон, я плачу фиксированную сумму, установленную администрацией театра или железнодорожной компанией. Билет – просто свидетельство долга или обязательства с их стороны предоставить мне определенную услугу. Этот билет – не товар, он – всего лишь клочок бумаги. Он не имеет никакой ценности по существу и не подвержен никаким изменениям.

Из этого, конечно, не следует, что Китсон признает возможность неограниченного выпуска денег. По этому поводу он высказывается следующим образом. Деньги представляют долги, которые общество или люди соглашаются погашать товарами или услугами, и поскольку существует предел производительной мощности каждого, также существует предел для каждой возможности урегулировать долги; следовательно, должен быть предел для выпуска денег. Этот предел, однако, регулируется только богатством или производительной способностью тех, кто выпускает деньги. Деньги должны обязательно быть поддержаны богатством, и при условии, что они не превышают покупательную способность богатства, не может быть никакой опасности излишнего предложения. По мнению Китсона, денег должно быть достаточно, чтобы отвечать всем потребностям бизнеса, и предложение их должно регулироваться этими потребностями вместо того, чтобы позволить бизнесу самостоятельно приспосабливаться к фиксированному предложению.

Китсон считает, что товарные деньги, будучи подвержены закону спроса и предложения, ищут ту сферу, где они смогут реализовать для себя самый лучший доход. Именно в этих условиях, заявляет Китсон, маклеры денежного рынка и банкиры в состоянии вымогать процент. Деньги являются источником прибыли для тех, кто торгует ими как товаром, поскольку товарными деньгами управляют законы спроса и предложения. Следовательно, делает он заключение, с принятием неизменной идеальной единицы покупательной способности и со свободой превращать в деньги все формы богатства, процент или оплата за использование денег умерли бы естественной смертью, так как предложение денег будет всегда равняться платежеспособному спросу.

По Китсону, каждая коммерческая сделка должна обязательно принять одну из двух форм: или форму кредита, или бартер. Товары обмениваются за товары или за кредит: прямой обмен одного товара на другой товар является бартером, иначе кредит занимает место одного или другого товара (предоплата или отсрочка (рассрочка) платежа). Практически вся коммерция цивилизованного мира осуществляется на кредитной основе. Кредиты могут быть разделены на два класса: постоянный и переходящий. Переходящий кредит – это деньги, хотя общепринято применить термин «кредит» исключительно к постоянному классу. Если в обмен на поставляемые товары, человек дает продавцу свой простой вексель, подлежащий оплате шесть месяцев спустя, и продавец неспособен использовать его, чтобы купить другие товары, или заставить других принять его в погашение долгов, лежащих на нем, вексель остается в его руках до срока платежа; это постоянный (стационарный) кредит. Такой вексель, Китсон называет кредитной нотой и не считает его деньгами. Если, с другой стороны, продавец может передать вексель, чтобы получить удовлетворение от желаемого блага; в этом случае вексель, вступив в обращение, становится валютой или деньгами.

Согласно Китсону кредит представляет собой покупательную способность, которая может быть специальной или общей; она является общей всякий раз, когда передается и принимается большинством. Таким образом, законное средство платежа представляет общую покупательную способность; то есть оно принимается по всей стране всеми людьми в уплату всех долгов. С другой стороны, обычный простой вексель, который, как правило, не является свободно обращающимся, представляет собой пример специальной покупательной способности. Он дается частному лицу в оплату специального долга, и не может использоваться тем человеком до срока платежа, вследствие неспособности передать его другим.

Все товары имеют специальную покупательную способность, и обмен товаров за деньги является преобразованием специальной покупательной способности в общую покупательную способность. Обращающийся кредит, поэтому, представляет собой общую покупательную способность, а постоянный кредит – специальную покупательную способность. Хотя в торговле общепринято различать деньги и кредит, все же, утверждает Китсон, они имеют одну и ту же природу. Строго говоря, кредит – это общий термин, разновидностью которого являются деньги. Наличные деньги являются только более высокой и более общей формой кредита.

Придерживаясь этой точки зрения, Китсон утверждает, что попытки правительств и законодателей сделать из денег товар являются ни более ни менее, как попыткой разрушить главную функцию денег. Идея, что деньги должны быть “чем-то ценным,” “чем-то, имеющим внутреннюю ценность”, чтобы создать "честные" деньги, показывает совершенно неправильное представление о деньгах и их функциях; поскольку, если деньги – ценный товар, если это, по существу, эквивалент для купленных товаров, они не могут представлять кредит или долг. Если взамен товаров передается их эквивалент в “полной ценности”, то нет никакого элемента кредита вообще; сделка представляет собой заурядный бартер.

В настоящее время деньги не фигурируют в бартере. Вместо обмена существующими налицо удовлетворениями (товарами и/или услугами), использование денег вовлекает в обмен непосредственное удовлетворение за отсроченное удовлетворение. Все товары представляют собой непосредственное удовлетворение; то есть они сами удовлетворяют человеческие желания и потребности. Деньги и кредит – просто символы или права на удовлетворение; следовательно, когда товар появляется, соответствующее удовлетворение сопровождает его, как человека сопровождает его тень; он не отсрочен, он присутствует (налицо). Поэтому "товарные деньги" – противоречивое понятие. Следовательно, золотые и серебряные монеты “полной ценности” не являются, с научной точки зрения, деньгами; они – не представители долга. Стоимость золота и серебра, которое они содержат, зачеркивает долг, который они, как деньги, представляют.

Не удивительно ли, вопрошает Китсон, что в противовес проектировщикам зданий, мостов и иных инженерных сооружений, которые стараются заложить в возводимый объект значительный запас прочности – в разы превышающий предельно допустимую расчетную нагрузку, создатели банковской системы придерживаются прямо противоположных принципов, разрешая кредитным организациям выдавать ссуды на суммы, значительно превышающие имеющиеся у них резервы? И это в условиях, когда между экономистами отсутствует единодушие по ряду важных вопросов экономической науки.

Для банка содержание резерва, полностью соразмерного его долгам, считается растратой капитала и бездоходной политикой по отношению к акционерам, когда по сути все, что требуется – это поддерживать веру клиентов, заставляя их предполагать, что их требования могут быть удовлетворены всякий раз, когда они будут представлены.

Критикуя систему золотого стандарта, Китсон отмечал, что существующие законы денежного обращения, ограничивающие объем валюты количеством доступного золота, требуют заменителя в форме кредита, который состоит в обещаниях заплатить золотом, – обещаниях, которые во все времена были сомнительными, а во времена кризисов становятся невозможными для исполнения.

Китсон полагает, что работы по банковскому делу вводят в заблуждение читателей, особенно студентов, поскольку вместо того чтобы рассматривать деньги как средство обмена, их представляют просто как товар, который можно давать взаймы. Мол, для банкира деньги – товар, который покупается, продается и сдается напрокат. И чем дефицитнее предложение по отношению к спросу, тем выше цена ссуды. Следовательно, дорогим деньгам банкир также рад, как фермер дорогой пшенице, а мясник – дорогому мясу. Это, считает Китсон, естественный результат рассмотрения банковского дела как "торговли" деньгами, а денег как товара. Дивиденды, приносимые банковскими учреждениями, сетует он, имеют намного большее значение для банкира, чем рост коммерции. Ущерб, приносимый этой системой, неисчислим; именно он – родитель промышленных кризисов, застоя и банкротств.

Разумная банковская система должна быть приспособлена и подвластна потребностям торговли, но наша существующая система – нечто противоположное. Торговля вынуждена приспосабливаться к определенным жестким правилам, сформулированным поколениями назад, когда бизнес не имел тех масштабов, какие он имеет в наши дни.

В этой связи возникает вопрос, может ли быть создана банковская система, которая облегчит торговлю и позволит бизнесу продолжать свою деятельность без кризисов? Может ли быть учреждена такая система, которая позволит производителям богатства обменивать их продукты справедливо и без перечисленных зол? Китсон дает положительный ответ.

По его мнению, в основе здоровой банковской системы должны лежать следующие принципы:

- во-первых, банкноты должны выпускаться только против богатства, но не против долга;

- во-вторых, банки не должны принимать на себя обязательства, которые они не могут выполнить в любой момент времени;

- в-третьих, банки должны учреждаться и функционировать для удобства и содействия коммерции, а не для обогащения банкиров и акционеров.

В качестве примера подобной банковской системы Китсон приводит Взаимную Банковскую Систему. Эта система была придумана не Китсоном - в качестве авторов он называет Бека в Англии, Прудона во Франции и Грина в США. Взаимный банк – это банк, учреждаемый коммерсантами с намерением выпуска банкнот или бумажных денег против достаточного кредита или богатства с единственной целью – содействия торговле. Нет никаких акций, выпущенных банком, и, следовательно, нет никаких дивидендов. Любой член сообщества может стать членом банка – по существу взаимный банк строится на кооперативных началах – при условии, что его кредит является хорошим, и он имеет богатство, подходящее для превращения в деньги. Никакая обычная процентная ставка не взыскивается для того, чтобы превратить в деньги богатство или за ссуженные деньги, но взыскиваются издержки, достаточные для того, чтобы оплатить расходы по функционированию банка и страховку.

Каждый член банка соглашается принимать его банкноты к оплате за услуги и товары. В случае предоставления ссуд, банку запрещают предоставлять взаймы больше, чем фиксированная часть заложенного богатства, скажем 25% от оценочной стоимости, оставляя достаточное поле для колебаний. Банкноты подлежат возврату в пределах определенного периода, и при желании они могут быть снова выпущены после того, как последующая оценка имущества будет сделана. Возврат банкнот освобождает имущество из залога. Очевидно, что никакая паника не может возникнуть в рамках такой системы. Поскольку банк – просто держатель богатства, заложенного в целях возвращения выпущенных банкнот.

Китсон признает, что никакой предмет в сфере экономической науки не волновал людей столь длительно, столь масштабно и не вызывал такие ожесточенные споры, как процент.

Первоначально осужденный как безнравственный основателями христианской церкви, и юридически запрещенный в течение многих столетий, он стал тем самым основанием, на котором построена наша так называемая христианская цивилизация. Практика платы за ссуды, прежде называвшаяся ростовщичеством, была явно запрещена законами Моисея: «Не отдавай в рост брату твоему ни серебра, ни хлеба, ни чего-либо другого, что можно отдавать в рост; иноземцу отдавай в рост, а брату твоему не отдавай в рост, чтобы Господь, Бог твой, благословил тебя во всем, что делается руками твоими, на земле, в которую ты идешь, чтобы овладеть ею» (Второзаконие, 23:19-20).

Разрешение взыскивать ростовщические проценты с иноземцев было, однако, официально предоставлено, чем евреи не замедлили воспользоваться. И именно это обстоятельство, более чем любое другое, явилось причиной преследований, которым они подвергались в течение Средневековья, а также и в более поздние времена.

Ростовщичество или то, что теперь называется процентом, было осуждено древними авторами, такими как Платон и Аристотель, а также Кораном.

Главное утверждение, которое делают защитники процента, доказывая его справедливость, заключается в том, что капитал содействует производству, делая труд более продуктивным, и, следовательно, капитал имеет право на доход от своего использования. Утверждается, что, если бы процент был отменен, производство капитала сократилось бы. Людвиг фон Мизес в работе «Человеческая деятельность: трактат по экономической теории» делает еще более сильное утверждение: «Ликвидация процентных выплат привела бы к проеданию капитала», – и поэтому приходит к выводу о том, что «не может идти и речи об упразднении процента посредством каких-либо институтов, законов или механизмов банковского обращения. … С помощью законов и декретов можно упразднить только право капиталистов получать процент. Но такие декреты приведут к использованию капитала для потребления и очень скоро ввергнут человечество обратно в первобытное состояние естественной нужды».

Эти утверждения, поскольку они учитывают эгоистическую природу человека, представляются вполне правдоподобными, а потому неоспоримыми.

Однако Китсон с этим не согласен. Он считает, что справедливо обратное. По его мнению, первопричина создания капитала кроется не столько в том, чтобы получать процент, как нетрудовой доход, хотя у кого-то может быть и такой интерес, а в том, чтобы облегчить тяготы физического труда и сделать его более производительным. Логика его рассуждений такова.

Большое желание со стороны части человечества состоит в том, чтобы «сбежать» из тех условий, в которых труд обязателен. В настоящее время именно система процента предлагает средство, с помощью которого субъект может удалиться из области производства (от трудовой деятельности). Повсюду существует борьба между производителями богатства за то, чтобы поместить достаточный капитал, процент с которого позволит им жить, не прибегая к труду. Чем выше процентная ставка, тем меньший капитал необходимо создать, чтобы достигнуть этой цели, и наоборот. Следовательно, чем ниже процентная ставка, тем меньше будет тех, кто окажется способен удалиться от производства богатства своим трудом, и тем большим будет производство капитала. Если бы процент был отменен, то сильное желание избежать утомительности тяжелого труда было бы не менее интенсивным, так как это избегание будет зависеть от создания достаточного богатства для поддержки потребления высших слоев общества – руководителей и начальников, а их потребности не знают пределов; по этой причине, говорит Китсон, представляется очевидным, что стимул к производству богатства был бы больше без процента, нежели с ним.

Также считается само собой разумеющимся, продолжает Китсон, что ссуды прекратились бы, если бы процент был отменен. Почему человек должен предоставлять свое богатство, не имея некоторую выгоду сверх простого возврата переданного взаймы богатства? По мнению Китсона, ответ на этот вопрос заключается в том, что богатство тленно. Если мы ограничимся рассмотрением товаров, исключая те формы богатства, которые находятся в земле в виде потенциальных возможностей, а также деньги, облигации и права требования, то мы увидим, что богатство естественным образом и неизбежно тленно, то есть подвержено порче в результате действия вредителей, коррозии, гниения и т.д. Громадная часть богатства потребляется вскоре после того, как она произведена.

Вообразите общество, где богатство капиталиста состоит полностью из тленных товаров. Зная, что такое богатство распалось бы и исчезло в пределах определенного времени, разве не будет предложение – взять его и возвратить его эквивалент в некоторый момент в будущем или, скажем, часть долга уплачивать регулярно в конце определенных периодов, – воспринято с готовностью и без процента? А может быть именно лицо, которое примет такое предложение вправе рассчитывать на вознаграждение? Разве человек, говорит Китсон, сберегающий для меня богатство, которое иначе бы погибло в результате разложения, ржавления, гниения и т.д., не имеет право на вознаграждение? Увы, сокрушается Китсон, в современных условиях ссуда принимает совсем другую форму.

Какое оправдание существует для истребования суммы за суживание денег? Именно в этом заключается реальная проблема процента при современных условиях.

Экономисты сказали бы, что банк был лишен возможности использования денег, которые мог бы прибыльно инвестировать, чтобы получить доход. Мол, заемщик извлек пользу в значительной степени при помощи ссуды; при этом добавляется, что банк сам мог бы поместить деньги в те же самые инвестиции, и получить всю прибыль, и что поэтому оплата процента является справедливой, так как без ссуды заемщик, возможно, не получил прибыль. Однако, говорит Китсон, при этом почему-то умалчивается, что нередки случаи инвестиций, которые являются нерентабельными, – их едва ли не половина, а потому если бы банкиры предприняли прямые инвестиции, то сомнительно, что они были бы более успешными, чем средний коммерсант или изготовитель.

Правильный ответ насчет того, почему процент подлежит оплате и доступен природе займа, по мнению Китсона, заключается в том, что спрос на деньги практически всегда превышает предложение, а это обстоятельство обусловлено действием специального законодательства. Покупка товаров и оплата долгов осуществляется на основе узаконенного платежного средства, тогда как залоги таковыми не являются, пока существуют банкноты и монеты. Поэтому держатель залогов и любой другой формы богатства, кроме золота и правительственных (или банковских) денег, оказывается неспособным заплатить свои долги, если он не может обменять свое богатство на деньги посредством или продажи, или ссуды. Ссуда, считает Китсон, представляет на самом деле обмен стационарного (постоянного) богатства на кредит, который способен к обращению, а процент – это налог за привилегию преобразования одного в другое. Все, что банк сделал, это позволил заемщику делать «текучим» его богатство (Китсон не рассматривает случаи кредитования без обеспечения). Правительства, закрепившие эту привилегию за одной формой богатства – золотом, по существу дали власть тем, которые управляют этим металлом, взимать налог на все другое богатство. Процент, следовательно, – цена законно созданной монополии.

Ссуда денег, полемизирует Китсон с представителями австрийской школы, не есть «обмен существующих товаров за будущие товары», но просто обмен одной формы  покупательной способности на другую. Общая покупательная способность законного платежного средства – юридически приобретенная привилегия, пока покупательная способность исходит от общества и предназначена для него же.

В конце концов, констатирует Китсон, суждение, которое должно быть вынесено о проценте как об узаконенной системе, будет зависеть от ее общественных результатов. Выгоден процент для общества или вреден? Чему он способствует – процветанию и счастью наций или их разорению и страданиям?

Если первому, то спрашивается, почему правительства так часто вмешиваются в процесс управления и ограничения подлежащих уплате процентов? И если пять процентов являются благом для нации, то почему десять процентов не дадут еще большего преимущества?

Если же процент – явление субъективное и его узаконение произошло в ходе развития человеческой цивилизации под давлением «детей Сиона», тогда почему бы процент не искоренить совершенно, как это делала церковь в средние века и как это имеет место в исламском банкинге?

Если процент – явление полезное, то зачем его снижать? Если процент – зло, то почему бы его не ликвидировать вовсе? Как следует рассматривать ставку 6-8%? Ведь ставка 3-4% должна быть еще лучше? Это что – компромисс? И нашим, и вашим? Тогда результатом какого торга должна быть ставка 6-8%? Рядовому обывателю это неясно…

По мнению Китсона, опыт прошлого научил нации: ростовщичество чревато опасностью, и возможно только в определенных пределах. Деньги – основа торговли и все, что препятствует их свободному обращению, должно рассматриваться как серьезная угроза национальному благосостоянию, как вмешательство в «кровообращение» человеческой жизни.