Выступившая в роли победителя в холодной войне Америка создала массу новых проблем для всего мира. В числе этих проблем не последнее место занимает идейная, связанная с вероломным отступлением победителя от принципов, которые обеспечивали ему широкую поддержку и признание. Преступление США перед современной демократией состоит в том, что они превратили ее в средство для достижения своекорыстных великодержавных целей и тем самым скомпрометировали. Когда им противостояла равная по силе держава, они говорили о новом мировом порядке, о плюрализме и полицентризме, о равноправном участии в решениях и об универсальных принципах демократии и справедливости. Но как только старая система сдержек и противовесов, связанная с биполярным устройством, рухнула, так сразу же держава, претендующая на роль мирового демократического авангарда, стала демонстрировать пещерный принцип силы, беззастенчиво попирать слабых, откровенно объявив о своих претензиях на безраздельное господство в мире. Нимало не смущаясь, она назвала зоной своих национальных интересов все постсоветское пространство, включая Украину и Кавказ.
Как пишет один из стратегов американской мировой гегемонии З. Бжезинский, "впервые в истории неевразийская держава стала не только главным арбитром в отношениях между европейскими государствами, но и самой могущественной державой мира" { Бжезинский З. Великая шахматная доска. М.: Международные отношения. 1998. С. 11. } .
Евразийский континент не раз в своей истории сталкивался с вызовом мировой гегемонии. Но прежние завоеватели отличались от новейшего двумя чертами. Во-первых, они не ссылались на демократические принципы, то есть не морочили голову мировой общественности. Во-вторых, они были завоевателями-автохтонами, которым предстояло разделить все издержки и неудобства того порядка, который они воздвигали на континенте. В случае американского завоевания Евразии мы имеем дело, с одной стороны, с беспрецедентным вероломством страны, которая победила не силой оружия, а силой демократических лозунгов, которые тут же и отбросила, как только дело было сделано; с другой стороны — с двойными стандартами завоевателя, для которого Евразия — не местожительство, о качестве которого стоит заботиться, а всего лишь резервуар ресурсов и свалка отходов.
Нашему либеральному истэблишменту, подобно большевикам, нашедшему "главного врага" в собственной стране, а главного союзника — за океаном, предстоит задуматься над вопросом, до сих пор публично у нас не обсуждаемым, а именно: куда теперь двигаться от "политического идеализма", так подведшего нашу доверчивую политическую элиту? Противопоставить демократическому идеализму "политический реализм" — суровую правду политики, касающуюся вечных истин: о том, что миром правит сила, а устремлениями держав — национальный эгоизм, что в переговоры лучше вступать, опираясь на внушительный потенциал, а не на веру в принципы, что за благопристойностью лозунгов прячутся грешные земные интересы? Это означало бы, что мы отбрасываем парадигму прогрессизма в пользу консервативного скептицизма, который за ширмой "нового порядка" видит помыслы и поступки, старые как мир. С этих позиций великодержавное вероломство Америки, обманувшей своих замороченных демократических поклонников, выглядит банальностью, которую только доктринальная ослепленность очередного "великого учения" помешала увидеть.
В подобном подходе много правды, но, на мой взгляд, он грешит известным редукционизмом, сводящим новые случаи и прецеденты к давно известному инварианту. А самое главное в том, что эта парадигма "политического реализма" фаталистична и снимает вопрос о возможных и желательных альтернативах. В данном же случае мы имеем дело с таким вызовом зарвавшейся великодержавности, который человечество в целом и Россия в частности не может пассивно принять, и, следовательно, вопрос об альтернативах в ближайшем будущем, по всей вероятности, обострится.
В таком случае вместо рассуждения о вечных истинах силовой политики нам предстоит оценить великодержавный глобализм Америки как опаснейший мировой эксперимент и задуматься об истоках и основаниях этого эксперимента. Поэтому наряду со скептической мудростью, выносившей горькие истины о несовершенствах града земного, нам необходимо вооружиться концепцией, позволяющей по достоинству оценить, что привносят в историю инициативы, связанные с гордыней "нового человека", перекраивающего мир согласно своим амбициям.
До сих пор "новый человек" описывался и оценивался у нас в связи с большевистским тоталитарным экспериментом. Мы чуть было не поверили в то, что большевистское экспериментаторство — последняя из авантюр нового времени, за которой последует наконец торжество мудрости и справедливости. Американский глобальный вызов многих отрезвил и создал предпосылку формирования более общей картины "фаустовской души", беспрерывно мятущейся, соблазняемой все более "эпохальными", миропотрясательными авантюрами. Оказывается, в лице двух борющихся сверхдержав противостояли друг другу не авантюра и естественность, не гуманизм и бесчеловечность, а всего лишь разные типы авантюризма, ведущего игру ва-банк. Большевистская мировая авантюра уже известна от начала до конца. Американскую мировую авантюру еще предстоит осмыслить и описать.
Ощущение авантюристичности замысла, легшего в основание Соединенных Штатов Америки, было присуще отцам-основателям новой державы. Как пишет Артур Шлезингер, "в ранний период республики доминирующей была идея о том, что Америка — это эксперимент, предпринятый вопреки истории, чреватый риском, проблематичный по результатам" { Шлезингер А.-М. Циклы американской истории. М., Прогресс, 1992. С. 22. } .
И хотя сегодня самосознание Америки и адептов американского опыта в других странах питается иллюзией "естественного порядка", унаследованной от эпохи Просвещения, более продуктивный подход к американской истории открывается теорией новационного риска. Речь идет об истории страны, не имеющей глубоких культурно-исторических корней, страдающей инфантильными комплексами и инфантильным самомнением, склонной к опасному эгоцентризму. Сегодня эта страна получила в свои руки беспрецедентные возможности. Сумеет ли она достаточно благоразумно ими пользоваться, не впадая в болезненную эйфорию? Нынешние американские заявки на однополярный мир — безраздельную планетарную гегемонию — заставляют в этом усомниться.
В данной работе автор не ставит своей задачей анализировать новую геополитическую доктрину Америки и логику однополярности как таковую. Эти вопросы рассматривались в других публикациях { Среди последних: Панарин А. С. Глобальное политическое прогнозирование. М., Алгоритм, 2000; он же — Российская альтернатива. Нью-Йорк. The Edwin Mellen Press, 1999. } .
Предметом анализа здесь будет выступать не столько американское государство, сколько американское общество, порождающее болезни великодержавного мессианизма, гегемонизма и милитаризма.
Не геополитический, а социокультурный анализ комплексов, мешающих стабилизации американского мышления и характера,— вот путь, открывающий новые горизонты перед политической теорией, призванной вскрыть подлежащие исправлению "изъяны субъективного" в закладываемой конструкции глобального мира.
Социокультурный анализ американского глобализма
Новый анализ социокультурного состояния и перспектив американского общества назрел в виду нешуточных претензий США на глобальную миссию в мире, связанную с тотальной переделкой последнего по американскому образцу. Поэтому вопрос о том, что на самом деле несет Америка миру, превратился в один из ключевых вопросов современности. Наш разговор — о комплексах гегемонистского великодержавного сознания, способного ввергнуть человечество в неслыханную катастрофу, превышающую все предыдущие. Это, в первую очередь, комплекс "нового человека", рвущего со старым миром. Мы привыкли приписывать этот комплекс большевизму. Но в том-то и состоит горькая прелесть "постлиберального" опамятования, что оно позволяет увидеть черты удивительного сходства двух борцов за мировую гегемонию. Один ушел в небытие; миру предстоит теперь задуматься о том, как избавиться от другого, оказавшегося не менее "экстравагантным".
Соединенные Штаты были основаны эмигрантами. И комплекс эмигрантского сознания до сих пор пронизывает американскую политическую культуру, подпитываясь в ходе очередной эмигрантской волны. Свой прежний дом так просто не покидают. Для этого нужны особые экономические, политические или идейные основания. Эмигрантское сознание полно обиды, тоски и ненависти к прошлому, а также эйфорических надежд и жажды реванша. Это сочетание обиды и ненависти к оставленному старому миру (континенту) с верой в новую обетованную землю — важнейший из архетипов американского сознания.
Как пишет М. Лернер: "Философия американского представления о мире такова: Америка — это новый свет, тогда как весь остальной мир, помимо Америки,— это старый свет... Это ставит американцев в исключительное положение людей, верных природе, что может послужить оправданием вмешательству в дела мира, равно как и основанием для изоляции Америки от мира, запутавшегося в безнадежных раздорах. Таким образом, роль Америки как нации-отшельницы и ее роль как нации-освободительницы являются родственными импульсами в американской истории и в американском сознании..." { Лернер М. Развитие цивилизации в Америке. М.: Радуга, 1992. Т. 2. С. 456. }
Итак, с одной стороны — яростная обида на оставленную родину предков, с другой — надежда обрести новую родину, где никакие прежние стеснения и предрассудки не помешают стремлению к успеху. Американскому сознанию, таким образом, свойственна не холодная остраненность от остального мира, а полемическая противопоставленность, которая может питать то политику жесткого изоляционизма, то мессианского интервенционизма.
Казалось бы, эмигранты последующих поколений могли бы избавиться от подобных комплексов и сформировать психологию укорененного народа, со спокойным достоинством относящегося к другим. Но провидению было угодно построить американскую историю как непрерывную череду эмигрантских волн, подпитывающих комплексы неукорененности "нового человека" и психологию отталкивания от старого света как от старого мира. Не случайно аналитики отмечают, что самые яростные из американских патриотов — это иммигранты в первом-втором поколениях. Этот горячечный патриотизм питается, с одной стороны, неостывшей обидой на прошлую жизнь и прошлую родину, с другой — стремлением к быстрому признанию на прежнем месте и демонстрациями лояльности. Нередко именно общины новых иммигрантов становятся пропагандистами американского величия и американского милитаризма: мировая мощь Америки воспринимается ими как гарантия того, что старый мир не посмеет вмешаться в их новую судьбу и карьеру.
Таким образом, с самого начала конституирование Америки как страны нового света было отмечено манихейским противостоянием остальному миру как погрязшему в грехах. Не страна, возникшая рядом с другими, а новый мир, во всем противостоящий старому,— такова формула американского самосознания.
Конечно, история могла сложиться и по-иному. Люди, покидающие старую родину, могли нести комплекс ностальгических чувств и взволнованной памяти, что способствовало бы превращению нового континента в культурный заповедник, охраняемый от идеологического и политического браконьерства.
В некоторых случаях — как, например, с русскими эмигрантами-старообрядцами — это и в самом деле имело место. Но доминирующей тенденцией стала другая, связанная с известными дихотомиями естественного — искусственного. Метафизика разрыва с культурным прошлым является необходимой составляющей американского "этногенеза"; новая нация не получилась бы, если бы образующие ее группы не были готовы порвать со своим прошлым. Поэтому развенчание культурного наследия и самой культурной памяти как таковой стало обязательным идейным кредо американского "нового общества". Богатейшие культурные традиции оставленных эмигрантами стран по необходимости третируются как пережитки, от которых настоящему американцу требуется поскорее избавиться.
Так в основание американского государственного здания была заложена недвусмысленная культурофобия. Наиндивидуальном уровне обремененность культурными "комплексами" мешает американскому соискателю успеха добиваться своих целей, не гнушаясь средствами, которые "старые" культуры оценили бы как предосудительные.
Наколлективном, национально-государственном уровне эта обремененность рождала бы феномены двойного гражданства и мешала бы формированию безусловно лояльных, "стопроцентных" американцев. Позже этот прием приручения к Америке за счет разрыва с "прошлыми культурами" американские гегемонисты станут применять уже в мировом масштабе, формируя армии прозелитов из тех, кто по тем или иным основаниям оказался готов к разрыву со своими национальными культурами.
Таким образом, и американское гражданское общество, исповедующее мораль индивидуалистического успеха, и американское государство, в ходе мировых войн ХХ века подготовившееся к выполнению "мировой миссии", заражено культурофобией. На индивидуальном уровне культурная память, равно как и нравственная впечатлительность, мешают использовать те "технологии успеха", которые обещают наибольшую эффективность. Американский социал-дарвинизм с его законами естественного отбора и выживания наиболее приспособленных закономерно ведет к борьбе с культурой, заслоняющей "правду" естественного состояния и мешающей его приятию.
На коллективном (национальном) уровне культурная память находится в Америке на подозрении как препятствие для успешной ассимиляции и натурализации бывших эмигрантов (а вся Америка, в конечном счете, состоит из них). Наконец, на державном (или "сверхдержавном") уровне развенчание культурного наследия в качестве пережитков ненавистного традиционализма задано самой программой глобального мира как американоцентричного и американоподобного, что невозможно без решительного развенчания других культур как несовременных или недостаточно современных.
Отсюда становится понятной та прямо-таки большевистская энергия, с какой проводники американского "нового мира" приступили к борьбе с национальным культурным наследием в странах бывшего "второго мира" и на постсоветском пространстве.
Как человек профессионально связанный с политологическим сообществом, могу засвидетельствовать удивительный феномен: превращение преподавателей научного коммунизма и пропагандистов советского образа жизни в пропагандистов "самой передовой" американской политической культуры и американского образа жизни. Дело не только в привычном конформизме людей, беспрекословно следующих новой установке сверху. Дело еще и в удивительном сходстве между "новым человеком" большевизма и "новым человеком" американизма: они обладают определенным единством ментальной структуры.
Большевистский "новый человек" завоевывал страну, полную "старых людей", обремененных грузом прошлой культуры и морали. Надо было всеми силами ускорить уход старого поколения, без которого в России не могла расцвести новая жизнь, полная варварского энтузиазма и идеологической "взволнованности". Тотальные чистки, голод, геноцид коллективизации и Гулага уменьшили физический объем "старого груза". К этому физическому геноциду добавился геноцид духовный: насильственное затопление старого континента культуры. Из всего прежнего наследия жрецы нового учения извлекли на свет "революционных демократов" — несмотря на их культурную "сухоту" и бесплодие,— а все остальное должно было быть построено на основе буквы заемного "учения".
И вот на наших глазах история удивительным образом повторяется. "Чикагские мальчики", задумавшие в корне перестроить посткоммунистическую Россию, снова сетуют на культурное наследие, которое предстоит подвергнуть новой тотальной чистке. "Либеры" оказываются бульшими радикалами, чем коммунисты, ибо последних они обвиняют именно в том, что на деле они якобы оказались скрытыми традиционалистами, протаскивающими старые русские культурные и державные мифы в новой упаковке. Наши либералы также не стесняются заявлять, что "настоящая демократия" и "настоящий рынок" в России воцарятся лишь тогда, когда все старое поколение сойдет со сцены.
Нынешняя социальная и экономическая политика явно направлена на то, чтобы помочь ему уйти как можно скорее...
И снова, как и в случае с большевистской индустриализацией и коллективизацией, либеральная приватизация сопровождается неслыханной культурной чисткой. Мораль и культура, как и патриотизм и отечество, стали бранными словами новой идеологии, воюющей с национальным менталитетом. Особенность "культурной революции" либерализма по сравнению с культурной революцией большевизма заключается только в том, что тогда "новый человек" — завоеватель и разрушитель старого мира — должен был перейти из будущего, которое предстояло наскоро сконструировать; теперь же оказалось, что "новый человек" во всей красе и великолепии уже наличествует — он пришел к нам из-за океана как победитель в холодной войне.
Задача либерального талмудизма по сравнению с талмудизмом марксизма-ленинизма стала и проще, и приземленнее: вместо того чтобы искать черты нового общества и нового человека в текстах "учения", их теперь предстояло узреть наяву — в лице американского образца. Так марксистский доктринальный утопизм превратился в раболепный "реализм" копировальщиков заокеанского опыта. Политологи, вышедшие из научного коммунизма, сохранив установку на решительный и бесповоротный разрыв с проклятым прошлым, идеологическую восторженность перед светлым будущим перенесли на Америку.
Американское политическое устройство, американская политическая культура и американский образ жизни, согласно кодексам "научного либерализма", требуют не менее скрупулезного изучения и неуклонного следования, чем тексты научного коммунизма.
И здесь, и там главной мишенью оказываются "старая культура" и "старая мораль". Но теперь место большевистского комиссара занял американский комиссар — представитель "воинствующего либерализма", с неусыпной бдительностью и неистовым пылом выискивающий и искореняющий следы старого менталитета и старой морали.
Прежде это называлось борьбой с буржуазными пережитками, теперь это называется борьбой с пережитками тоталитаризма. Таким образом, в основе и прежнего, и нового "очистительного мифа" лежит редукционистская процедура упрощения. С позиций большевистского комиссара богатейшие и разнообразнейшие пласты культуры оказывались сведенными к одной "буржуазной" составляющей. Вся старая культура ставилась на подозрение в качестве породительницы страшного исторического ублюдка — буржуазии. Теперь вся эта культура находится под подозрением как породительница тоталитаризма.
Не случайно труд Г. Алмонда и С. Вербы "Гражданская культура" превратился в манифест современного американского культуртрегерства, насаждающего свой образец по всему миру. В этом труде вся мировая культурная традиция, по сути дела, делится на две части: американскую и неамериканскую. Из подозрения в тоталитарных поползновениях выведена только американская культура. Остальные расцениваются как более или менее обремененные микробами авторитаризма и тоталитаризма. Словом, в полном соответствии с манихейскими установками идеологического прогрессизма мир рассматривается как находящийся на марше — от тоталитарного прошлого к американоподобному либеральному будущему. Как и водится в таких случаях, здесь различают непримиримых врагов и идеологических попутчиков. Одни подлежат устранению, другие — классификации и отбору на возможную пригодность.
Культуры великих цивилизаций Востока и России относят к первой категории — как подлежащие окончательной выбраковке в ходе эпохального перехода от тоталитаризма к глобальной демократии. Что касается западноевропейской культуры, то она рассматривается не в своем самодостаточном значении, а только как "попутническая" и промежуточная — в контексте указанного глобального перехода.
Каков же критерий, позволяющий оценить и измерить степень демократической доброкачественности той или иной культуры? Анализируя новейшие манифесты американского либерализма, мы с изумлением открываем, что критерий здесь — чисто отрицательный. Оказывается, мерой инструментальной пригодности культуры в глобальном обществе будущего является пустота — освобожденность от прежних норм и догм, в том числе и моральных.
Метафизика "пустоты" как основание
американского глобализма
"Пустота" имеет в американской культуре два взаимодополняющих значения — внутреннее и внешнее. В первом значении американец выступает как образец вольтеровского "дикаря" — носителя естественного начала, которое в других культурах оказывается подавленным грузом традиций и моральных предрассудков. Этот стереотип американская культура унаследовала от эпохи Просвещения, которая противопоставила безнадежной "запутанности" феодальных обществ простоту естественного человека с его разумным эгоизмом.
Добуржуазное общество порабощало индивида, требуя подчинения различным коллективным ритуалам и мифам. Самоуверенность просветителей и их оптимизм были связаны с их антропологией — оценкой старого порядка как искусственного, навязанного человеку неразумно устроенным обществом. Разумное же общество здесь выступало не в качестве умозрительной и усложненной конструкции, а как возвращение к естественному порядку, в центре которого выступает естественный человек. Буржуазный разумный эгоист, покончивший с традиционными предрассудками, требующими от него жертвенности, отождествлялся с естественным человеком, а буржуазные революции выступали как реванш естественного порядка над вымученной феодальной искусственностью. Этот наивный просвещенческий миф нигде не сохранялся и не оберегался с таким тщанием, как в Америке.
Собственно, он принадлежит к конституирующим элементам нового света: эмигранты, устремившиеся сюда, чувствовали себя в роли тех самых "естественных" людей, которым мешала раскрыться сплетенная в ходе тысячелетий паутина традиций и "искусственных" кодексов. Американский континент рассматривался как культурный вакуум — пустое пространство, которому надлежит стать ареной действия "новых людей".
Пришельцы вряд ли стали бы внимать предостережениям этнографии, которая учит, что настоящих пустот на планете не бывает (за исключением Антарктиды) — все они на поверку оказываются ареалами той или иной культуры. Встретив американских аборигенов, белые пришельцы восприняли их не в качестве законных хозяев континента, с которыми предстояло вступить в диалог, а как досадный балласт, мешающий воздвигать здание новой цивилизации. Аборигены не вписывались в контекст "американской" мечты, где "новому человеку" мир открывается как "чистая доска", на которой он без помехи начертает свои проекты. Поэтому краснокожие были уничтожены вместе со своей самобытной культурой, и пространство континента было приведено в соответствие с искомым образом "чистой доски".
Таким образом, демографическая и культурная катастрофа, постигшая туземное население, была связана с философией "пустого" пространства, ни к чему не обязывающего пришедшего "нового человека". В глобальную эпоху подобная катастрофа может принять глобальный характер. За либеральной идеологемой "открытого общества", вчера еще выступавшего как синоним социума, свободного от тоталитарных ограничений, сегодня все отчетливее вырисовывается старый американский архетип, требующий очищения окружающего мирового пространства для того, чтобы американский "новый человек" смог беспрепятственно осуществить свою планетарную миссию.
Отношение современной Америки — победителя в холодной войне к другим культурам все откровеннее сближается с тем отношением, которое первопроходцы-флибустьеры продемонстрировали применительно к туземной культуре американских индейцев. Лозунг "всемирной либерализации" и "американского века" означает полное раскрепощение американского архетипа, связанного с закланием старых культур во имя торжества янки как нового человека. Под влиянием американоцентричного либерализма статус древних культур на всех континентах непрерывно занижается и все они ставятся под подозрение в качестве помехи наступающей экономической и политической революции, которую несет миру американский авангард. Борьба "экономики с антиэкономикой" как кредо данной революции означает растущее обесценение культурного наследия и культурных ценностей по сравнению с материальными ресурсами. Народы — носители устаревших культур в силу исторической случайности оказались владельцами природных богатств, которыми они не умеют правильно распорядиться.
Так "антитоталитарная" критика чужих культур раскрывает свои подтексты, связанные с планетарным перераспределением ресурсов в пользу "победителя".
Как известно, "американская мечта" неразрывно связана с образом "отодвигаемого фронтира" — границы на западе США, где вплоть до 90-х годов прошлого века еще сохранялись незанятые земли. Именно здесь можно было все начать сначала, перерешить свою судьбу, освободиться от прежних пут. Принято считать, что капитализм в его развитой, индустриальной стадии подчиняется модели интенсивного развития, не нуждающегося в пространственных расширениях. История Соединенных Штатов это опровергает. Уже отцы-основатели США мыслили имперскими категориями. "К 1783 году Вашингтон уже назвал новорожденную республику "поднимающейся империей". "Расширять сферу" призывал и Мэдисон в 10-м номере "Федералиста"; в 14-м номере он говорил о "расширенной в своих пределах республике" как о "единой великой, уважаемой и процветающей империи" { Шлезингер А.-М. Указ. соч. С. 188. } .
Сегодня стандарты нового "великого учения" обязывают отождествлять захватническую политику с тоталитарными режимами. Пример США убеждает в обратном: эта республика изначально осознавала свою имперскую роль в качестве "нового Рима". Территориальная экспансия является условием, без которого американская достижительная мораль теряет свои основания. Не случайно окончание заселения свободных земель на западном побережье совпало с решительным поворотом Америки к империализму, первой акцией которого стала война с Испанией и установление протектората над Филиппинами, Гавайями и Кубой.
Тогда же была провозглашена политика "открытых дверей", обязывающая более слабые государства открываться перед американской торгово-экономической экспансией. В политике "открытых дверей" уже угадываются черты современной доктрины "глобального мира", главным компонентом которой сегодня является теория "ограниченного суверенитета". Таким образом, свою войну с суверенитетом более слабых стран США ведут уже около ста лет. Идеологическим обеспечением этой войны является компрометация чужих режимов в качестве авторитарных, тоталитарных, традиционалистских — словом, гуманитарно неполноценных.
Мы помним, что свое вмешательство в дела других стран СССР обосновывал с помощью доктрины пролетарского интернационализма. Пролетарии не имеют отечества — в местах проживания их угнетают буржуазные правители — следовательно, подлинное отечество пролетарии любой национальности имеют в лице СССР как великого пролетарского государства.
Американская глобальная доктрина в стратегическом смысле аналогична советской. Только здесь уже не классовая принадлежность противопоставляется национальной лояльности и патриотизму, а сама природа "естественного человека". "Естественный человек" всюду одинаков — он олицетворяет натуралистическую антропологию "разумного эгоизма", противостоящую национальной культурной и исторической традиции. И поскольку возникшие на пустом месте Соединенные Штаты Америки являют собой чистое воплощение "естественного человека", то они становятся родиной всех "разумных эгоистов", где бы они ни проживали. Все политические режимы, кроме американского, признаются вымученными и искусственными, ибо требуют от своих граждан подчинения индивидуальных интересов общему благу и других видов жертвенности, которые претят "разумному эгоисту". Америка же в своем обращении к чужим "разумным эгоистам" призывает идти по пути наименьшего сопротивления — то есть не препятствовать ее нажиму и не поддерживать местный "национал-патриотизм" своих государств. Отсюда — пропаганда против обязательной воинской службы, патриотизма, культа национальных интересов и других проявлений "традиционалистского сознания".
Природный эгоизм "естественного человека" понимается в энтропийном смысле — как бунт природы против культуры и игра на понижение, ведущая к наиболее "вероятному состоянию".
Мы в России уже вполне убедились в том, каким может быть это наиболее вероятное состояние, связанное с реваншем "природного начала" над социальным и культурным.
Процесс американизации мира означает ослабление цивилизационных скреп в пользу самых низменных стихий, на укрощение которых было потрачено столько культурных усилий.
Возникает вопрос: в самом ли деле в Америке верят в конструктивные возможности беспримерного "природного эгоизма", или речь идет о тактике двойного стандарта: спровоцировать бунт природного эгоизма в чужих культурах, одновременно оставляя за собой право ограничивать его у себя дома нормами гражданской лояльности? Здесь мы подходим к вопросу о природе американского тоталитаризма и о его отличии от советского.
Американский тоталитарный комплекс
Советский тоталитаризм основывался на жертвенной морали. Если мы рассмотрим отношения тоталитарного центра с периферией в рамках советской социалистической модели, то увидим, что догматическая строгость и жертвенность достигают максимальных значений в центре и постепенно ослабляются на периферии.
Так, в рамках СССР государствообразующим этносом были русские — от них и требовалась максимальная жертвенность. Это касалось не только экстремальных случаев — войны, осады, недородов и голода,— но и повседневности. Известно, что в СССР в качестве экономических доноров выступали преимущественно российские регионы, уровень жизни в которых был ниже, чем во многих "национальных окраинах". Эта же логика распространялась на отношения СССР с державами-сателлитами. В странах Восточной Европы доктринальная строгость учения заметно ослабевала, что сказывалось на таких компромиссах, как смешанный характер экономики, отсутствие сплошной коллективизации в аграрном секторе, рудименты многопартийности в политике и т.п.
Этот "закон обратной пропорциональности" между близостью к имперскому центру и уменьшением дозволенных благ и свобод, возможно, повлиял на то, что руководимая "демократами" Россия оказалась инициатором развала СССР, первой из него выйдя под предлогом освобождения от имперского бремени.
Совершенно другую логику мы наблюдали в рамках американской империи. Здесь действует восходящая к древнему Риму парадигма "привилегированного центра": гражданин США, как некогда римский гражданин, обладает преимущественным правом в сравнении с гражданами стран-сателлитов. Точно так же внутри страны образующий этнос — англосаксы — длительное время, вплоть до программы "великого общества" Кеннеди — Джонсона, даже на формальном уровне пользовались общеизвестными привилегиями.
В этой связи возникает решающий вопрос: чем выступает для остального мира процесс внутренней демократизации и процветания Америки: игрой с нейтральным результатом, с положительной суммой или — с отрицательной суммой? Не покупаются ли выигрыши Америки ценой соответствующего проигрыша других народов и континентов? Варианты ответа на этот вопрос прямо затрагивают статус той общественной формации, с которой США отождествляют себя и которую они сегодня усиленно навязывают всему миру.
Причем в данном случае под формацией я имею в виду не столько социально-экономическое устройство, основанное на частном предпринимательстве, сколько культурно-антропологическое понятие, характеризующее доминирующий человеческий тип. Америка все положила на одну чашу весов; этой чашей является индивидуалистическая мораль безграничного успеха. Реализация основных принципов этой морали, воплощающих "американскую мечту", имеет два ограничения.
Об одном из них давно предупреждали нравственно чуткие аналитики как из консервативного, так и из левого лагеря. Речь идет о нравственных ограничениях, которые безграничный индивидуалистический эгоизм отнюдь не намерен терпеть. Между двумя моделями: обществом, подчиненным нравственным нормам, и обществом, где действует закон джунглей,— он непременно выберет последнюю модель, обрекая цивилизацию на поражение перед варварством.
Второе ограничение было осознано совсем недавно, и связано оно с открытием экологических "пределов роста". Пределы роста лишают прогресс важнейшей демократической легитимации, связанной с тем, что он призван служить всем. Перед лицом указанных пределов американская модель "общества массового благосостояния" выступает уже не как универсальная, а, напротив, как исключительная. Вопрос в том, готова ли Америка отказаться от своей социокультурной доминанты — "американской мечты" о безграничном успехе, ждущем каждого американца в условиях, когда эта мечта из демократически-универсальной превращается в мечту "избранного народа"?
Как пишет И. Валлерстайн, "по мере того как мы будем уходить от ущемления прав внутри государства, под угрозой окажется равноправие на мировом уровне. Возможно, что впервые в истории Америка перестанет быть полурабской и полусвободной. В то же время весь остальной мир окажется в еще более выраженной форме поделен на свободную и рабскую половины. Если с 1945 по 1990 год для поддержания высокого уровня дохода 10 процентов нашего населения нам приходилось усиливать эксплуатацию других 50 процентов, вообразите, что понадобится для поддержания 90 процентов нашего населения на довольно высоком уровне дохода! Потребуется еще большая эксплуатация, и это наверняка будет эксплуатация народов "третьего мира" { Валлерстайн И. Америка и мир: сегодня, вчера и завтра // Свободная мысль. 1995. № 4. С. 75. } .
Итак, "пределы роста" открывают нам нечто совершенно неожиданное с точки зрения стандартов либерально-демократического мышления. Именно: чтобы оставаться внутри себя демократически открытым и процветающим обществом, подтверждающим ожидания морали успеха, США неизбежно предстоит превратиться в завоевательное империалистическое общество, готовое прибрать к рукам ресурсы остального мира, а сопротивление последнего подавить силой. Это возвращает историю Запада к старой модели императорского Рима, который мог выполнять обещания перед своим плебсом и гасить его недовольство только путем новых имперских захватов и переделов мира. Именно поэтому окончание холодной войны, вместо того чтобы стать основанием демилитаризации Америки и отказа от силовых методов в политике, стало отправной точкой глобального проекта овладения миром.
В данном случае мы задаемся вопросом: какие внутренние изменения предстоит претерпеть американскому обществу, превращающемуся в милитаристское "общество на марше"? Вся привычная либерально-демократическая риторика о представительной демократии, разделении властей, плюрализме и уважении прав меньшинства сегодня только скрывает эти новые реальности, касающиеся как внутренней эволюции Америки, так и судеб остального мира, поставленного перед дилеммой: или капитулировать, или мобилизоваться для сопротивления.
О "демократическом потенциале" Америки современная либеральная пропаганда сказала предостаточно. Пора поговорить о ее глобальном милитаристском потенциале, об истоках и основаниях ее нынешнего наступления на мир, предпринятого под знаком "однополярности".
Во-первых, никуда не делся потенциал расовой ненависти и нетерпимости, в свое время мобилизованный сначала для очищения американского континента от краснокожих, а затем — для поддержания дисциплины среди негров и других находящихся на подозрении этнических меньшинств. Теперь этот потенциал, кажется, решено обратить вовне — на реализацию глобальной миссии Америки в мире, "вся беда которого в том, что в нем так много иностранцев", а точнее — народов с "неправильным менталитетом". Этот прием вытеснения агрессивного социокультурного потенциала во внешнюю среду принадлежит к очень старым, описанным культурными антропологами способам внутренней стабилизации пассионарного социума.
Во-вторых, "общество на марше" не может позволить себе роскошь критической рефлексии и внутренних сомнений. Кодекс строителя однополярного мира предполагает нерассуждающую веру в безусловное превосходство Америки над всеми остальными обществами и ее право "воспитывать" мир.
Соответствующий комплекс превосходства и мессианского призвания не нов в истории Америки: он относится к числу образующих факторов этой новой цивилизации. "Я всегда с почтительным изумлением размышляю о заселении Америки,— писал Джон Адамс в 1765 году,— как о начале великого плана и промысла Всевышнего, имеющего целью просвещение и освобождение порабощенной части человечества" { Цит. по: Лернер М. Развитие цивилизации в Америке. Т. 2. С. 428. } .
Американские литературные классики разделяли этот энтузиазм политических классиков. "Мы, американцы,— писал юный Герман Мелвилл,— особые, избранные люди, мы — Израиль нашего времени; мы несем ковчег свобод миру... Бог предопределил, а человечество ожидает, что мы свершим нечто великое... Остальные нации должны вскоре оказаться позади нас..." { Цит. по: Шлезингер А. М. Указ. соч. С. 31. }
Сегодня тем, которые с такой настойчивостью изобличают архаичный комплекс мессианства в русской политической культуре, нашедший отражение в формуле "Москва — третий Рим", полезно было бы иногда вспоминать о том, что мессианистские притязания отнюдь не являются монополией российского традиционалистского сознания. Современный мессианизм связан не с воспоминаниями о золотом веке, а с культом современности, вступающей в "последний бой" со всеми мировыми пережитками. Американский милитаризм, в отличие от милитаризма традиционного, выступает не столько в этатистской форме, сколько в повседневных проявлениях имперского гражданского общества, в чем-то напоминающего древнеримское.
Социал-дарвинистские джунгли, где освобожденные от моральных предрассудков "джентльмены удачи" непрерывно ведут свою "войну всех против всех", порождают милитаристскую гражданскую психологию. Подобное перераспределение милитаристской энергии с государственного уровня, где она находит концентрированное выражение в профессиональных установках военной касты и примыкающих к ней групп, на гражданский уровень милитаризованной повседневности мы сегодня наблюдаем в России.
Те, кого так шокировала воинственная брутальность тоталитарного государства, теперь то и дело сталкиваются с этой брутальностью на улицах, ставших опасными для жизни, в учреждениях, в производственной сфере — везде, где социальное начало потеснено в пользу "прав сильного". Не случайно главенствующими персонажами современного "демократического" массового искусства стали мафиози и полицейский, ведущие полную жестокостей вооруженную войну друг с другом.
В таком обществе в роли главного отступника и объекта всеобщего презрения выступает "слабак", "недотепа", приверженец старой социальной морали, связанной с христианской традицией сострадательности и участия. Это общество исповедует новую "мораль господ", напоминающую антихристианские интенции ницшеанства.
Но если в России эта мораль заведомо обречена оставаться кредо внезапно обогатившегося меньшинства, готового силой защищать свои привилегии от возможного бунта голодающей "черни", то в современной Америке этот проект "нового сверхчеловека" адресован большинству — нации, соблазненной идеей избранности.
Среди этого избранного для мирового господства народа и философствующий скептик, и романтический поэт с печальными глазами оказываются столь же неуместными, как в тоталитарной утопии Платона, изгнавшего поэтов и драматургов из своего идеального государства. Языческий культ тела, отраженный в массовом пристрастии к джазу и к спорту, обязательный оптимизм, запрет на интравертную самоуглубленность, отвращающую от внешнего активизма и погони за успехом, подозрительное отношение к социальной сострадательности и к социальной политике, плодящей слабых и неприспособленных, — вот черты гражданского милитаризма, резко усилившегося в американском обществе после неоконсервативного переворота 80-х годов.
В Америке издавна республиканская идея, связанная с "демократией свободы" и культом индивидуалистической самореализации, преобладала над демократической идеей, связанной с "демократией равенства" и заботой о социально незащищенных. Ибо незащищенные и неприспособленные всегда рассматривались как отягощающий балласт общества, находящегося на марше и претендующего на избранность. Если европейские континентальные утопии имели в виду новый строй, в котором бедные возьмут реванш над богатыми, то американская утопия скорее ориентируется на новый народ, в конечном счете выдавивший из себя всех незадачливых и неприспособленных, образующих социальную базу государственного патернализма. Американский конституционализм, как и американская политическая культура в целом, опирается на постулаты естественного права. Но уже Платон сформулировал постулат этого права в духе внутреннего расизма: "сильный повелевает слабым и стоит выше слабого" (диалог "Горгий", 483).
Доминирование фарисейского законничества, охраняющего право собственности как право сильного, над духом благодати, осеняющей всех нищих духом, своеобразным образом отделяет американское общество от христианской традиции. Неверующие в Америке больше напоминают "веселящихся телом" язычников, чем интеллектуальных вольнодумцев и скептиков; что касается верующих, их менталитет больше тяготеет к ветхозаветной нетерпимости и морали избранного народа, чем к новозаветному универсализму, предпочитающему христианское смирение и покаяние духу первородства и избранничества. Это тонко подметил признанный бытописатель Америки М. Лернер: "Как почитатели Библии, американцы усвоили многие предрассудки древнееврейского общества, из которого вышли иудаизм и христианство" { Лернер М. Указ. соч. Т. 2. С. 199. } .
Господствующий духовный кодекс Америки создан на базе диалога протестантизма (преимущественно в кальвинистской версии) с иудаизмом. Этот духовный "консорциум" протестантизма и иудаизма образует основу консервативно-охранительного комплекса в Америке, тогда как третья конфессия — католицизм — чаще питает критический дух реформаторства (напомним, что братья Кеннеди вышли из католической семьи ирландских переселенцев).
Однако в эпоху однополярного мира, в котором Америка, кажется, окончательно отвергает демократический универсализм и идеал общечеловеческого будущего в пользу "проекта для избранных" ("золотой миллиард" во главе с США), задачи консервативного охранительства обретают милитаристскую направленность. В той мере, в какой Америка решается разрушать чужие цивилизационные синтезы и чужие суверенитеты, превращая соответствующие пространства в царство нищеты, анархии и беспредела, ей следует ожидать неслыханного наплыва эмигрантов, спешно покидающих свое национальное пепелище.
Таким образом, ей придется, с одной стороны, превращаться в страну-крепость, защищающуюся от наплыва отчаявшихся "варваров", с другой — возродить расовую селекционистскую практику, направленную на отделение граждански признанных от непризнанных париев и изгоев, которым уготовлена участь новых рабов. Об этом предупреждает уже упомянутый И. Валлерстайн: "Оказавшись не в состоянии остановить иммиграционный наплыв, она (Америка.— А. П.), быть может, примется за строительство дамбы между правами граждан и правами тех людей, которые не имеют гражданства. В мгновение ока Америка может оказаться в ситуации, когда нижние 30, даже 50 процентов ее рабочих не будут полноправными гражданами, следовательно, будут лишены избирательных прав и надежного доступа к социальной помощи. Случись это, нам придется перевести часы на 150—200 лет назад" { Валлерстайн И. Указ. соч. С. 76. } .
Здесь мы можем себе позволить некоторые предварительные выводы. То, что благонамеренная социалистическая "демократия равенства" способна порождать тоталитаризм, вытекает из опыта "реального социализма", критика которого придала второе дыхание анемичному либерализму. Но теперь, на опыте складывающегося однополярного мира, мы убеждаемся, что и либеральная "демократия свободы" способна порождать свою версию тоталитаризма. То, что мы еще так недавно принимали за борьбу демократии и тоталитаризма, на поверку оказалось борьбой двух разных типов тоталитаризма, причем уже закрадывается подозрение, что победивший тип окажется омерзительнее недавно ушедшего.
Один демонстрировал черты классовой катакомбной нетерпимости, преследуя сильных и преуспевающих, другой демонстрирует черты новой расовой нетерпимости, санкционируя новую социальную сегрегацию и более или менее скрытый геноцид, направленный против всех неприспособленных.
Мы долго думали, что фашистский социал-дарвинизм и расизм — это случайная девиация западной цивилизации, связанная с заранее обреченным бунтом архаичного континентального начала, олицетворяемого Германией, против атлантической доминанты, воплощаемой англо-американским миром. Сегодня социал-дарвинистский принцип мировой расы "избранных", противостоящей криминальной массе "недочеловеков", кажется, утверждается в самом центре победоносного атлантизма, охваченного эйфорией однополярности.
Проблема в том, как уйти от этой удручающей дилеммы, от выбора между "подпольным человеком" Ф. Достоевского и "белокурым бестией" Ф. Ницше.
Экономический тоталитаризм
Обратимся теперь к комплексу экономикоцентризма, заново подтвержденному и укрепленному "чикагской школой" в Америке. Сегодня в политической жизни воспроизводится одна и та же модель: преступные правители находят себе алиби в том, что они — борцы с тоталитаризмом, и все изъяны своего правления объясняют издержками этой борьбы. Так вела себя команда Ельцина в России, точно так же ведет себя американская команда победителей в холодной войне на мировой арене. Любая критика их действий ставится на подозрение как пособничество поверженному, но все еще опасному тоталитаризму. Есть смысл поэтому дать более общее определение тоталитаризма, не привязывая его только к ушедшей коммунистической форме. Сделать это — значит оживить усыпленную либеральной пропагандой критическую способность суждения, которая тем и хороша, что адресуется к современности со всеми ее изъянами, вместо того чтобы пинать мертвецов.
Итак, какие черты образуют структуру тоталитарного комплекса?
Во-первых, тоталитарная структура не признает законную оппозицию, претендуя на монополию власти и монополию истины.
Во-вторых, она отрицает принцип разделения власти, не признавая никаких сдержек и противовесов.
В-третьих, тоталитарная власть, не довольствуясь одним механическим повиновением подданных, требует от них энтузиазма. Ей мало контролировать поведение — она желает контролировать помыслы граждан, требуя от них безусловной, экзальтированной веры.
Существует ли в современной Америке такой тип власти? Да, монстр, обладающий подобными признаками, в самом деле есть, и он властвует — полно и безраздельно. Речь идет об экономической власти.
Наряду с делением на исполнительную, законодательную и судебную власть, осуществленным в новое время на Западе, существует более древнее и глубокое деление, касающееся трех основных типов общественной практики: экономической, политической и духовной. В древних деспотиях Востока государство выступало и как политический вседержитель, и как монопольный собственник, и как авторитарный духовный наставник общества. Именно эту модель в превращенных формах возродил большевизм. Как писал в этой связи О. Мандельштам, "в жилах нашего столетия течет тяжелая кровь чрезвычайно отдаленных монументальных культур — может быть, египетской и ассирийской..."
Но мы рискуем стать бессловесной жертвой нового тоталитаризма, если поверим, что азиатский способ производства и феномен власти-собственности — единственно возможная форма тоталитарного синкретизма. Сегодня миру угрожает опасность нового тоталитаризма, проникающего во все поры общественной жизни, все подминающего и развращающего. Победивший либерализм на самом деле освободил не общество от рецидивов азиатской тоталитарной архаики, а освободил экономическую власть от сдержек и противовесов со стороны других типов власти —политической и духовной.
Те, кто призывал во имя экономической свободы и либеральных ценностей демонстрировать социальное государство, равно как и все препоны бизнесу, идущие от морали и культуры, вскормили тем самым нового тоталитарного монстра, готового пожрать общество.
Сегодня этот монстр попирает все установления, божеские и человеческие, смеется над законом и моралью, разрушает сами основы цивилизации, демонстрируя беспредел во всем.
Своевременно распознать этого зверя нам мешает литературная традиция, которая учила нас видеть в буржуазном предпринимателе политически безобидного торгаша, достойного осуждения по моральным и эстетическим соображениям, последовательно антиромантичного, но не страдающего чрезмерным честолюбием и властолюбием. В презренном Гобсеке, в укромном месте шелестящем своими купюрами, трудно было разглядеть черты нового тоталитарного типа. А все дело в том, что буржуа старого света с самого начала были поставлены в условия, соответствующие принципу сдержек и противовесов. Им противостояла мощная феодально-аристократическая традиция, которая, даже утратив собственное политическое влияние на общество, продолжала оказывать духовное, литературное влияние. Им, далее, противостояла народная традиция, в том числе и народная "смеховая культура" (М. Бахтин), чуждая педантичной торгашеской расчетливости. Наконец, им противостоял новый клир пострелигиозной эпохи — левая интеллигенция, зачаровавшая общество своими мироустроительными мифами.
Ничего этого не было в Америке. Здесь буржуа застал "пустое пространство", которое он намерен был организовать целиком по собственному усмотрению. Еще В. Зомбарт говорил о двух ипостасях буржуа: с одной стороны в этом типе проглядывает методическая расчетливость накопительства, чуждая дионисийским стихиям и радостям человеческой жизни, с другой — черты авантюриста, азартного игрока, пирата и рэкетира. Между старым и новым светом произошло нечто вроде культурного разделения труда: буржуа-скопидом остался в старом свете, буржуа-авантюрист устремился за океан, где ему никто не мешал развернуться во всю ширь.
Идейное и культурное противостояние между Америкой и Европой — это в значительной мере противостояние буржуазного авантюристического типа той системе сдержек и противовесов, которая угрожала ему политическим и моральным остракизмом. Главный вопрос нового времени состоял в том, будет ли власть новой экономической элиты безраздельной, тоталитарной, или ее удастся умерить во имя социальных и культурных приоритетов. У нас сегодня с подачи американских "учителей демократии" приписывают частной собственности и рынку черты марксистского "базиса", который, как известно, полностью и всецело определяет характер надстройки, отдельно не стоящей внимания.
Однако в Европе давно известно, что между буржуазным обществом и демократическим обществом есть противоречие, которое Запад так и не сумел разрешить. Речь идет в первую очередь о противоречии между авторитарной системой предприятия и демократической политической системой. Политическая демократическая система предполагает суверенитет народа, свободно выбирающего и смещающего правителей и участвующего в принятии важнейших решений. Но на капиталистическом предприятии персонал не выбирает руководство и, как правило, не участвует в решениях. Иными словами, здесь победила монополия экономической власти собственника. Эта монополия тщательно охраняется либеральной традицией, категорически осуждающей вмешательство государства и других коллективных инстанций в экономическую жизнь.
Сегодня этот принцип невмешательства освящен авторитетом нового "великого учения" ("чикагской школой") и олицетворяет победу либерализма над тоталитаризмом.
И никто не задумывается над тем, что на самом деле мы здесь перешли от одного типа тоталитаризма к другому — от монополии политической (партийной) власти к монополии экономической власти беззастенчивых олигархов. Если бы наши реформаторы были самостоятельны в суждениях и в самом деле озабочены борьбой с тоталитаризмом, они, вместо того чтобы заменять партийную монополию монополией олигархов, позаботились бы о системе сдержек и противовесов.
Сегодня главным аргументом в пользу монополии экономической власти является экономическая эффективность. Монополия частной собственности и невмешательство социальных инстанций, внешних (вне предприятия) и внутренних (на самом предприятии), считается гарантией экономически рационального поведения, ориентированного на максимально возможную прибыль.
Даже если бы это и в самом деле было так, то и тогда, предоставив экономической элите права безраздельного господства, мы вряд ли поступили бы мудро и рационально. Даже если признать, что авторитарный частный собственник способен платить рабочим больше, чем на государственных и кооперативных предприятиях, мы не должны упускать из виду критерии качества жизни (качественное "быть" в противовес количественному "иметь"). Если авторитарный частный собственник не допускает участия персонала в решениях, он тем самым бросает вызов большой демократической традиции, связанной с ценностями человеческой автономии, самореализации и достоинства. Если при этом он еще и изгнал с предприятия женские, молодежные и другие организации, воплощающие принцип социальной защиты, то он тем самым перечеркнул статус предприятия как современного социального института, отбросив общество к архаике отношений раба и господина. Если демократия не тестируется опытом повседневности, ставшей авторитарной и тоталитарной, и сводится к праву раз в четыре или пять лет отдавать свой голос далекому кандидату, то это сомнительная демократия.
Надо прямо сказать: сегодня именно из Америки пришла и накрыла мир так называемая неоконсервативная волна, связанная с ликвидацией социальных сдержек и противовесов, способных смягчить, образумить и подчинить гуманным общественным целям экономическую власть олигархии. Повсюду "чикагские мальчики" с комиссарской решительностью производят свои чистки и погромы, преследуя цель обеспечить полную и безраздельную власть олигархии, освободив ее от всякого политического, социального и морального давления.
В США эта монополия экономической власти олигархии была достигнута в ходе гражданской войны и победы Севера над Югом. Во многом издержки этой "победы над рабством" напоминают современные российские издержки "победы над тоталитаризмом".
Победителем оказалась не нация Джефферсона и Франклина, полная демократического воодушевления и достоинства, а беззастенчивый махинатор и комбинатор янки, готовый любую оппозицию ему связывать с кознями южного плантаторства и с давлением рабовладельческого менталитета. Янки — спекулянт и махинатор использовал энергетику гражданской войны, с ее ненавистью и нетерпимостью, для того чтобы максимально ослабить и дискредитировать всех своих общественных оппонентов, среди которых были отнюдь не только южные плантаторы.
Обстановка развязанной гражданской войны позволила наделить экстатическими значениями и манихейским смыслом все понятия, относящиеся к статусу и прерогативам торгово-промышленной и финансовой олигархии. Не будь гражданской войны, идеологам олигархии никогда бы не удалось защиту своих прерогатив торгаша и финансового воротилы выставить в демократическом свете и придать ей пыл священной борьбы со злом. Только в обстановке гражданской войны борьба за монопольно-тоталитарный характер власти олигархов обрела шансы на успех. Подобно тому как у нас любая критика ельцинского режима со всей его безудержной коррупцией и злоупотреблениями с порога отвергалась как коммунистическая, в Америке 70—80-х годов прошлого века любая критика олигархического режима ставилась под подозрение как рецидив "плантаторского мышления".
Америке удалось придать прозаическому по меркам старого света понятию собственности манихейскую энергетику, пафос и экстаз. Именно в таком облачении это понятие пришло в посткоммунистическую Россию, понизив в статусе другие понятия, относящиеся к социальным и моральным измерениям общественной жизни.
Власть экономическая и власть духовная
Обратимся теперь к принципу разделения экономической и духовной власти, также относящемуся к основополагающим принципам культуры. Если вам прямо заявят, что финансовый туз имеет безраздельное право не только экономически грабить вас, но и выступать в роли непогрешимого жреца, охранителя духовных святынь, вы наверняка будете изумлены и шокированы. Однако современный опыт американизации мира свидетельствует как раз о том, что олигархия прямо претендует на теократические функции, вынося безапелляционные суждения в области морали, культуры и веры. При этом авторитарный олигархический дискурс, касающийся высших измерений человеческого бытия, обретает характер беззастенчивой "игры на понижение", развенчания и осквернения святынь.
С одной стороны, эта тенденция выступает как стихийная, связанная с процессами безудержной коммерциализации культуры. "Экономический человек", ориентированный на прибыль, утверждается в правах явно за счет высших измерений бытия, которые цивилизация всегда тщательно оберегала от профанаций.
С другой стороны, вооруженный до зубов либерализм, отстаивающий прерогативы экономической власти, ставит на подозрение всю некоммерческую культуру как несущую родовой грех традиционализма, фундаментализма и авторитаризма.
Демонтаж большого государства, равно как и деморализация других социальных инстанций, способных гарантировать культуре некоммерческий статус, прямо ведет к тому, что доминирующим критерием в культуре оказывается прибыльность и продажность (в прямом и переносном смысле). Незаконные притязания бизнеса на духовную власть в обществе обосновываются ссылкой на безошибочность рынка как инстанции, отделяющей полезное от бесполезного, нужное от ненужного.
Можно согласиться с эффективностью рыночного отбора в собственно экономической области. Но от нас сегодня требуют большего: довериться естественному рыночному отбору во всех областях без исключения. Если рынок бракует какие-то высокочтимые ценности или образцы поведения, нас призывают не оплакивать их и не сопротивляться, а признать авторитет рынка как последнюю инстанцию. Коммерциализация культуры приводит не только к вымиранию и вытеснению таких институтов высокой культуры как театр, филармония, национальная библиотека и университет. Она знаменует собой неслыханный во всей истории человеческой цивилизации реванш устной речи над письменной, вульгаризованной спонтанности над культурным усилием.
Исследователь американской цивилизации М. Лернер приводит удручающую статистику, демонстрирующую торжество детектива и комикса над большой литературной традицией. Коммерческая культура адресована самой примитивной стороне человеческого существа, она поощряет инстинкты в ущерб разуму и морали. Лернер видит в этом духе спонтанности, свойственном массовой культуре, стихийное самовыражение нации, недолюбливающей яйцеголовых книжников.
Я думаю, что в оценке этого явления важно не доверяться установкам спонтанности, а исходить из другой презумпции: экономическая власть, пожелавшая стать тоталитарной, намеренно снижает потенциал национального сопротивления ей, гася сами возможности формирования критической рефлексии или высокого нравственного пафоса. Сегодня принято видеть в критике коммерческой массовой культуры, всецело подчиненной рынку, проявления фундаменталистских и традиционалистских комплексов (прежде это оценивалось мягче — как консервативно-романтический утопизм). Перед лицом этого либерального шантажа важно показать, что натиск коммерциализации представляет собой не только вызов большой культурной традиции, но и вызов самому Просвещению.
Проект Просвещения, подаренный Европой миру, отнюдь не был связан с натаскиванием личности на определенные полезные общественные функции. Большая культура — а просвещение создало Большую культуру — может развиваться при условии, что ее ценности носят не служебно-подчиненный и функциональный характер, а являются самоценными. Эта логика самоценности культуры действует в области развития науки, образования, искусства.
Только презумпция исследовательской самоценности позволяет успешно развиваться фундаментальной науке. Рынок, ревнующий ко всему тому, что самоценно и не приносит мгновенную прибыль, способен поощрять только прикладные исследования и разработки, быстро переводимые на язык технологий. Наука, подчинившаяся этим критериям, утратила бы арсенал фундаментальных понятий и полет творческого вдохновения, превратившись в служанку текущих нужд. Просвещение диктует другую формулу развития науки: рост фундаментальных исследований > роста прикладных разработок.
Аналогичные неравенства действуют и в сфере образования: рост общих знаний универсального применения > роста специализированного функционального знания.
"Человек просвещения" в сравнении с современным "экономическим человеком", зацикленным на отдаче и пользе, выступает как романтик, но этот романтизм оказывается более продуктивным в культурном смысле, чем рыночный прагматизм. Вырождение проекта просвещения, с его культом больших фундаментальных идей, угрожает современной цивилизации тотальным застоем — новым изданием азиатского стабильного способа производства, а современным элитам — превращением в мандариниат древнекитайского образца, который выдавал инструкции и регламенты, но не был способен инициировать большие творческие новации и открывать новые горизонты.
"Экономический человек" в его более развитой, чем сегодня в России, форме способен переманивать таланты и организовывать утечку умов, соблазняя их большими гонорарами. Но атмосфера, которую он насаждает в обществе, препятствует автохтонному росту талантов на данной национальной почве. В этой связи полезно предостеречь: откуда Америка будет импортировать новые таланты, если проект тотальной американизации мира в самом деле завершится успехом и экономический тоталитаризм, со всей его нетерпимостью к другим типам мотивации, отпразднует свою победу над всеми оппонентами?
"Экономический человек" сегодня готов кастрировать национальную культуру, тщательно выбраковывая все то, в чем он подозревает некоммерческое воодушевление и мужество самодостаточности. Он готов искоренить культуру самоценных форм, всюду заменив ее функциональной прикладной культурой, постоянно памятующей о пользе и отдаче. Плодить титанов такая культура не в состоянии. Не случайно американский роман, еще в начале века повествующий о титанах, в том числе в области предпринимательства (см. одноименный роман Т. Драйзера), ныне с социологической скрупулезностью описывает клерков и менеджеров. Кто такой менеджер?
В общем значении это агент, подчиняющий те или иные формы социальной активности процессу производства прибыли. Иными словами, менеджер является полномочным представителем экономической власти в ее борьбе с рудиментами или рецидивами некоммерческого подхода к миру. Его назначение — отсекать все нефункциональное, не сулящее отдачи, под какими бы предлогами оно ни заявляло о себе. Менеджер преследует в качестве сомнительных и незаконных все мотивы в культуре, кроме экономических, и выступает в роли резонера, призывающего публику расходиться, если дело не пахнет дивидендами.
Сегодня, когда экономическая власть, с ее вездесущими агентами-менеджерами, заявляет о своей претензии на полное и безраздельное господство, в самый раз подумать о сдержках и противовесах. Ни один народ, ни одна культура не способны выжить, если в качестве господствующего мотива и императива выступает прибыль.
До сих пор все мы жили в условиях многоукладной культуры, где императивы рыночной эффективности и пользы так или иначе дополнялись и корректировались другими, касающимися иных измерений нашего бытия. Сегодня "экономический человек" заявил о себе в качестве тоталитариста, не признающего законных прав других, выступающих с иными мотивами и целями. Последние он объявляет иррациональными и подлежащими полному искоренению. Однако, как отметил со всей надлежащей настойчивостью М. Вебер, наряду с прагматической рациональностью "по цели" существует рациональность ценностного типа. Она тоже обуздывает наши чувственные стихии и поползновения, но делает это не во имя торжества экономического расчета и прибыльности, а во имя торжества высших ценностей, достойных сбережения. Если верить антропологии просвещения, представившей иерархию чувственности, рассудка и разума, то рациональность "по цели" мы должны отнести к области рассудка, стоящего ниже высоких универсалий разума.
Сегодня экономикоцентричная рассудочность готова, кажется, навсегда изгнать поэтов и пророков из современного полиса. В этом отношении она уподобляется тоталитарности другого, более древнего типа. Удивительно, насколько совпали сейчас тоталитарный дискурс о морали и культуре как прибежище интеллигентских нытиков и дискурс современного "экономического человека", отзывающимся о них с не меньшим презрением.
В заключение остается отметить глобальные экспансионистские потенции экономической власти. Всякая тоталитарная власть желает распространяться и интенсивно — перекрывая каналы влияния других типов власти, и экстенсивно — заполняя пространство глобуса. Она не терпит оппонентов не только изнутри, но и извне, ибо любые источники какой-либо альтернативы для нее опасны.
Американский глобализм — это тоталитарная экономическая власть (финансовой олигархии в первую очередь), преследующая планетарные амбиции.
Глобальная культурная революция
В чем состоят особенности ее стратегии? Они связаны с понятием товара как универсальной, всеохватывающей категории. Во-первых, речь идет о том, чтобы буквально всем явлениям жизни и культуры придать товарную, а значит, отчуждаемую форму меновой стоимости. До сих пор культуры были дуалистическими: наряду с тем, что продается и покупается на рынке, они содержали неотчуждаемый фонд ценностей личного и коллективного назначения. Во всякой здоровой культуре непродажными считались любовь и вдохновение, истина и красота. Также непродажными выступали и испытанные коллективные ценности: родной язык и священная земля предков, национальная территория и национальные интересы, гражданский и воинский долг.
Международная же экономическая власть, сегодня выступающая как власть доллара, с болезненной ревностью относится к этим непродаваемым и неотчуждаемым ценностям. Пока они существуют, она чувствует себя ограниченной и неполной: там, где есть люди, которых нельзя купить, она ожидает неприятных сюрпризов и подвохов. Нынешняя "постмодернистская" критика вечных и нетленных ценностей может быть по достоинству оценена в свете амбиций мировой экономической власти, исполненной решимости подавить "последние" очаги сопротивления. До тех пор пока все на свете не превратилось в товар, имеющий свою цену и подлежащий продаже, экономическая власть не может считаться тоталитарной — безраздельной и всеохватывающей. Вот почему все то, что не имеет товарного статуса и признанной меновой стоимости, господствующий либерализм объявляет пережитками традиционализма. Завершение модерна мыслится как завершение процесса превращения былых ценностей в прозаический товар, имеющий своего продавца и своего покупателя.
Иными словами, экономическая власть чувствует себя вполне суверенной там, где четко определено, кому и сколько надо заплатить за любые выгодные ей решения и действия.
Именно с этой логикой экономической власти связана современная американская стратегия завоевания мира. Пока Америке противостояли на мировой арене национальные мыслители, политические лидеры и полководцы, мир казался иррациональным, ускользающим от калькуляции, полным сюрпризов.
Но когда указанные персонажи вытесняются товаровладельцами, продающими свой интеллект и находчивость, способность влиять на исход переговоров или исход сражений, тогда мир сразу же принимает узнаваемый рыночный облик, становится предсказуемым и подвластным. В таком мире власть измеряется количеством долларов, предназначенных для подкупа. Только в этом мире владельцы наибольшего количества денег автоматически оказываются наделенными наибольшей властью. Отсюда ясно, что первым шагом на пути строительства однополярного мира является всемерная дискредитация внеэкономических ценностей — тотальное очищение культуры от ценностных анклавов, противостоящих экспансии менового начала.
Речь идет о новой глобальной культурной революции, связанной с разгромом национальных святынь. Второй шаг — это приватизация национального потенциала властвующими элитами, превратившимися в его монопольных "товаровладельцев".
Парадокс демократической Америки, ведущей свое глобальное наступление, состоит в том, что ею последовательно отвергается ключевое для демократии понятие политического суверенитета народа. Дело в том, что там, где имеет место такой суверенитет, национальные интересы по определению не могут быть предметом купли-продажи. Для того чтобы это произошло, властные элиты должны приватизировать этот суверенитет, получив полную свободу и бесконтрольность своих действий в международной политике. Национальный интерес должен стать товаром, а властная элита — его товаровладельцем, не связанным никакими императивными мандатами со стороны нации.
Наряду с этим должно быть обеспечено и определенное техническое условие — единое мировое финансовое пространство, основанное на единой международной валюте. Только в таком пространстве различные властные элиты могут беспрепятственно торговать своим специфическим товаром — национальными интересами, получая взамен адекватное денежное вознаграждение.
Если в таком пространстве еще встречаются политические лидеры, не готовые считать национальные интересы обмениваемым товаром, то против них мобилизуется гигантская машина дискредитации, облегчающая последующее применение более жестких военно-политических технологий.
В этом контексте становится понятным беспрецедентный натиск на таких национальных лидеров, как президент Белоруссии А. Лукашенко или президент Югославии С. Милошевич. Они выступили как нарушители "закона стоимости", представители доэкономической политической культуры, выводящие национальные интересы из сферы финансового обмена. Тем самым они не только бросили вызов персонально Америке — они бросили вызов "экономическому человеку" как господствующему социокультурному типу, шествующему по миру с новой миссией. Эта миссия состоит в том, чтобы все прежние неотчуждаемые ценности, не подлежащие купле-продаже, сделать отчуждаемыми и обмениваемыми. Это касается как ценностей, неотчуждаемых в силу их духовного статуса, так и ценностей, неотчуждаемых в силу их природно-географического статуса.
Пока на местах существуют неотчуждаемые ценности, глобальная власть невозможна. Только вовлечение этих ценностей во всемирный оборот купли-продажи обеспечивает тем, кто сосредоточил в своих руках мировые финансы, действительно полную власть над миром.
Для анализа "экономического человека" как социокультурного типа нам следует проникнуться надлежащей интуицией — интуицией власти. Прежде "экономический человек" чаще всего воспринимался как прозаический мещанский тип, "не интересующийся политикой". И только приблизившаяся перспектива завершения процесса отчуждения всех ценностей и перевода их на язык обмена ускорила саморазоблачение этого типа в качестве нового тоталитариста, по сравнению с которым прежние тоталитарные типы выглядят приготовишками.
Дело в том, что только "экономический человек", давший всему, до сих пор неотчуждаемому и необмениваемому, соответствующий денежный эквивалент, устраняет многообразие форм власти, как и многообразие мировых центров в пользу одной формы и одного центра. "Экономический человек" заново перетряхивает мир снизу доверху, выделяя в нем единый субстрат, единую абстрактную суть — деньги. От парламентских дебатов, касающихся купли-продажи земли, до геополитических дебатов, касающихся нового передела мира, — всюду речь идет об одном и том же: о тотализации финансовой власти или, говоря точнее, власти мировой финансовой олигархии.
Вот что пишет по этому поводу один из адептов нового либерального проекта: "...либеральный проект предполагает полное снятие всех ограничений на право собственности на землю. Земля может неограниченно продаваться, покупаться, передаваться в аренду, подлежать любому употреблению вплоть до злоупотребления. Она становится таким же абстрактным товаром, как и любой другой товар... Два типа отношения к земле как собственности отражаются и в отношении "либерала" и "консерватора" к земле как территории" { Ионин Л. Г. Консервативная геополитика и прогрессивная глобалистика // СОЦИС. 1998, № 10. С. 37. } .
В самом деле, привязанность к национальной территории создает помехи глобальной экономической (финансовой) власти со стороны других, более традиционных властей. Либеральный проект превращения былых патриотов в не знающих отечества "граждан мира", как оказалось, имеет цену, о которой многие до сих пор не подозревали. Цена эта — вытеснение всех известных до сих пор человеческих мотивов экономическими.
Только глобальная одномерность мотивации создает глобальное общество "граждан мира". Процесс абстрагирования от национальных границ, традиций и святынь совпадает с абстрагированием от всех культурных качеств в пользу измеряемого деньгами менового количества, и это абстрагирование готовит нам новую глобальную власть.
"В принципе либерально-демократическое мировоззрение не предполагает существования геополитики. Оно ориентируется на абстрактного человеческого индивидуума как носителя определенных прав и свобод; государство — продукт договора абстрактных индивидуумов, и его конкретное тело (территория) имеет случайный характер. Поэтому либеральная экспансия не имеет границ, ибо потенциал универсализации безграничен. Логически она завершена, когда абстрагированию подверглось все. Отсюда следует логическая связь либерально-демократической идеологии с доктриной глобализации... Традиционный геополитический расклад предполагает наличие нескольких качественно различных центров мира, которые могут бороться между собой... Это многополярный образ мира. Глобалистский расклад предполагает один центр или, точнее, отсутствие центра как такового" { Там же. С. 40, 41. } .
Перед нами ценное признание того, что рождающаяся на наших глазах новая власть, основанная на абстрагировании от всего качественно своеобразного и самобытного, является тоталитарной — не признающей никаких территориальных и других ограничений и прямо отвергающей ценности демократического полицентризма.
Почему же в таком случае США поощряют этносуверенитеты во всем не-западном пространстве? Не противоречит ли это указанному закону абстрагирования и единообразия, ведущему нас к тоталитарной власти нового образца?
На поверку оказывается, что противоречия здесь нет. Раскол былых крупных пространств представляет собой форму знакомого нам процесса приватизации власти-собственности и универсализации отношений купли-продажи. В былых крупных государственных суперэтнических образованиях коллективные интересы были защищены от купли-продажи, выпадали из меновой сферы. Образование на месте единых крупных суверенных государств множества этносуверенитетов означает поставку на рынок того, что прежде не обменивалось и не продавалось,— национальных интересов. Но для этого требуется, чтобы новые властные элиты не только освободились от власти прежних "имперских" центров; требуется также, чтобы они по возможности освободились от контроля со стороны собственного населения и выступили в качестве действительно свободных поставщиков специфического товара, востребованного на глобальном рынке.
Таким товаром и являются национальные интересы, связанные с контролем над собственными ресурсами, территорией, международными связями и т.п. Национальные (точнее в данном случае было бы сказать — антинациональные) элиты получают возможность попасть в разряд мировой финансовой элиты, пользующейся всеми возможностями, открытыми глобализацией, только выступив в роли продавцов важнейшего стратегического товара — национальных территорий и ресурсов. История свидетельствует, что подкуп племенных вождей, способных угрожать империи, практиковался уже древним Римом и Византией.
Нынешняя ситуация отличается от прежних двумя особенностями.
Во-первых, тогда еще не существовало единой всеобщей формы меновой стоимости. Имперский центр и племенная периферия могли вступать или не вступать в отношения купли-продажи геополитическими интересами — все зависело от конкретной исторической ситуации. Да и сам предмет торга менялся от случая к случаю. Сегодня отношения единого имперского взяткодателя и племенных взяткополучателей упорядочены тенденцией перехода от плюрализма мировых властей к глобальной финансовой власти и от плюрализма элит — к единой мировой финансовой элите. США лишь постольку становятся центром мира, поскольку осваивают роль мирового финансового центра и источника единой мировой валюты. (Не случайно они так ревниво отнеслись к появлению конкурирующих валют — европейского экю и японской иены). Организовав единое мировое финансовое пространство как пространство глобальной власти, США тем самым упорядочили и рынок, где местные элиты торгуют национальными интересами. На этом рынке имеет хождение единая валюта и господствует единый заказчик — сверхдержава, строящая однополярный мир.
Во-вторых, сам процесс племенной "суверенизации" ныне подчиняется не законам этногенеза, а двум тенденциям, сопутствующим глобализации:
1) превращению отношений купли-продажи во всеохватывающие, тотальные;
2) дистанцированию местных элит от собственного народа и подчинению их мировой финансовой власти.
Проекты и ловушки тотальной приватизации
И здесь мы переходим к новой проблеме, касающейся угрозы устранения народа как самостоятельного субъекта истории и носителя суверенитета. Без всемерного ослабления и дробления такой исторической субстанции, как народ, невозможно добиться ни подчинения былых национальных элит глобальной финансовой власти, ни тотализировать отношения купли-продажи, подчинив им все сферы общественного бытия, все проявления человеческой активности.
Что же скрепляет эту субстанцию? Ее основанием служит: единство территории (месторазвития), истории, образующей источник коллективной культурной памяти, и ценностной нормативной системы, служащей ориентиром группового и индивидуального поведения. Все это выражает язык, непрерывно актуализирующий все три единства в сознании данного народа.
Прогрессистская мысль, придающая непомерное значение рационалистическим новациям, склонна модернизировать понятие "народ", приписывая ему абсолютную формационную изменчивость. На самом деле даже величайшие перевороты нового времени, связанные с экономической и политической революциями модерна, не поколебали такую субстанцию, как народ. Ни система частной собственности, ни возникновение на месте этнических единств суперэтнических образований, называемых политическими нациями, не отменили закона трех единств, образующих коллективную идентичность народа.
В этом контексте мы можем по достоинству оценить вызов глобализации: впервые в истории на месте коллективной идентичности больших субъектов истории, какими являются народы, ожидается появление разрозненных социальных атомов — кочующих в поисках удачи "граждан мира". Они ни к чему не привязаны, для них не существует высших ценностей и коллективных святынь — есть только индивидуалистические интересы, побуждающие их то образовывать временные социальные связи, то рвать их — в зависимости от изменчивой конъюнктуры.
Речь идет о чем-то большем, чем классическая частная собственность. У общностей, называемых политическими нациями, наряду с институтом частной собственности, противопоставляющим людей друг другу, оставались другие институты, ответственные за единый, неделимый фонд народа.
Когда говорят о едином экономическом, политико-правовом, информационно-образовательном пространстве наций, имеют в виду некие недробимые универсалии, вместе образующие инфраструктуру национального развития и канву народной судьбы. Современная глобализация впервые в истории человечества посягает на эти основы коллективной судьбы и идентичности и предполагает тотальную приватизацию, исключающую саму постановку вопроса о национальной идее, национальных интересах, приоритетах, безопасности и т.п.
В то же время ни у кого в общем не остается сомнений в том, что перед лицом этого процесса приватизации "верхи" и "низы" общества заведомо неравны. Тотальными приватизаторами уже не только экономических, но и географических, социальных, культурных богатств выступают властные элиты; атомизация народа, превращаемого в диффузную, лишенную скрепляющих начал массу, необходима не для того, чтобы и он приобщился к захватывающей эпопее тотального разграбления, а для того, чтобы он не оказывал сопротивления.
Процедуры и критерии отличения неотчуждаемого национального достояния от того, что может подлежать приватизации и коммерциализации, объявляются недействующими! Нам важно при этом не упускать из виду то, что многим приватизаторам на местах до сих пор остается неясным. Тотальная американизация мира, сопутствующая становлению глобального открытого общества, означает, что национальные проекты тотальной приватизации — всего лишь временный, переходный этап. Властные элиты не-западного мира только для того делают частными собственниками материальных и нематериальных богатств нации, чтобы они в качестве ни перед кем не отчитывающихся собственников могли продать свою собственность действительному хозяину мира, у которого есть чем заплатить. Само собой разумеется, что купить по действительной цене все богатство планеты, помноженное на труд великого множества народов, США не могут. Следовательно, глобализация предполагает игру на понижение, включая два этапа.
На первом этапе алчные местные элиты за бесценок скупают все национальное достояние — не по действительной стоимости, а по "конвенциальной", связанной с круговой порукой компрадорской верхушки. Так, в России под флагом приватизации общенародная собственность стоимостью триллион долларов и неоцененные природные ресурсы были "проданы" частным лицам всего за 5 миллиардов долларов { Дубовский С. Сменится ли стагнация ростом? // Независимая газета. 18.02.2000. } .
На втором этапе главный доллародержатель мира скупает у этих самых "верхов" раздробленное и обесцененное национальное богатство, назначая не столько рыночную, сколько политическую цену, связанную с гарантиями безопасности и другими тайными подстраховками.
Почему торг между нацией и властными приватизаторами проходит в неравных, "нерыночных" условиях, понятно: власть не может не конвертироваться в привилегии, и чем бесконтрольнее власть, тем необъятнее привилегии. Но последующий торг между новоиспеченными туземными собственниками и главным "покупателем" планетарных богатств проходит в столь же неравных условиях. Дело в том, что в процессе глобализации оказываются подорванными не только условия нормального существования народов, но и условия нормального существования и функционирования национальных элит. Вся инфраструктура власти, ее влияние, возможность принятия действительных, а не декоративных решений, ее информационное обеспечение, наделение престижем и другими знаками "приобщенности" сегодня вышли из-под национального контроля и регулируются центрами глобальной власти.
В этих условиях "товарный обмен" между указанными центрами и компрадорскими элитами на местах, не чувствующими настоящей поддержки снизу, заведомо не может протекать по законам нормального конкурентного рынка. Здесь одна сторона диктует свою цену и свои условия, другая вынуждена согласиться. Таким образом, то, что называют глобальным открытым (беспротекционистским) обществом, на деле оказывается экспроприаторской системой, обеспечивающей передачу незащищенного и обесцененного национального богатства в руки тех, кто контролирует не только долларовые потоки, но и всю современную инфраструктуру цивилизации.
Самое важное здесь состоит в том, чтобы понять неразрывную связь между туземными "реформами", отдающими все национальное достояние в руки властных приватизаторов, и глобальной "реформой", обеспечивающей последующую передачу этого достояния в руки действительных хозяев мира.
Механизм этой связи достаточно прозрачен. Чем беспардоннее национальная приватизация и чем менее легитимной выступает собственность новоиспеченных олигархов, тем меньше у них оснований доверять собственному населению и рассчитывать на его лояльность. Но страх перед собственным народом заставляет искать гарантий на стороне и всячески угождать тем, кто может предложить и гарантии безопасности, и признание — прием в элиту "граждан мира". Поэтому получается, что чем менее справедливо была оценена национальная собственность, захваченная приватизаторами у собственного народа, тем больше эта собственность обесценивается на глобальном рынке, где основным "покупателем" является победившая сверхдержава. Попросту говоря, краденое богатство, как правило, и сбывается по дешевке.
Не случайно сегодня в США и в других странах Запада поднялась такая кампания разоблачений "русской мафии". Американцам и их партнерам выгодно объявить приватизированное компрадорским альянсом в России богатство нелегитимным. Тем самым оно автоматически обесценивается на глобальном рынке. В этих условиях перед российскими приватизаторами стоит непростая задача: как, не посягая на итоги номенклатурно-криминальной приватизации, в то же время воспрепятствовать последующей передаче богатства держателям глобального мироустройства — хозяевам однополярного мира? Иными словами: можно ли закрепить итоги первого этапа приватизации — национального, избегнув второго этапа, когда экспроприированное у нации богатство, ставшее "трансфертным" — отчуждаемым и обмениваемым,— закономерно перетекает в руки самого богатого и влиятельного заказчика?
Решение такой задачи предполагает отказ от концепции глобального открытого общества и даже восстановление, в том или ином варианте, железного занавеса.
Не эта ли тенденция сегодня, после декабрьских выборов 1999 года, ощущается в России? Новым правителям послеельцинской России предстоит разрешить противоречие, возникшее на предыдущем этапе. Более половины национальной собственности было приватизировано офицерским корпусом бывшего КГБ, но при этом на международной арене Россию представляли более или менее последовательные сторонники глобального открытого общества. По законам этого общества приватизированная собственность рано или поздно обречена попасть в руки хозяев однополярного мира — держателей всякого рода "цивилизованных гарантий", в которых наши нелегитимные приватизаторы, порвавшие с собственным народом, так нуждались.
Первые шаги, предназначенные блокировать этот процесс, российская элита уже предпринимает. Логика здесь простая: если бульшая часть приватизированной собственности принадлежит сотрудникам спецслужб, то, следовательно, и верховная политическая власть должна быть представлена, списочно и поименно, ими же. В этом и состоит "феномен Путина". Однако на самом деле самое трудное здесь еще впереди.
Чтобы более или менее надежно блокировать перелив приватизированной собственности в руки заокеанских хозяев мира, предстоит не только усилить позиции России в торгах с Америкой, но и укрепить позиции нелегитимных приватизаторов внутри страны, снабдив их каким-то новым алиби в глазах народа. Без опоры на народ как эффективно действующего коллективного субъекта нельзя создать сильное государство, а без сильного государства невозможно блокировать механизмы глобального открытого общества, предопределяющие перераспределение собственности в глобальном масштабе. Без опоры на народ наибольшие шансы войти в международную финансовую элиту имеют инородцы, которые в этом кругу лучше принимаются, как не заподозренные в патриотизме и "имперских комплексах". Но и они, как показывает пример Б. Березовского, не имея за собой такой "группы давления", каким является сильное и авторитетное государство, могут третироваться в качестве изгоев глобального сообщества. Следовательно, народу — персонажу, с которым либеральный бомонд, как казалось, навсегда расстался,— предстоит новое перерешение своей судьбы и новое осмысление своего статуса.
В долгосрочном плане настоящей проблемой американских "хозяев мира" являются не компрадорские элиты, несмотря на всю их непредсказуемость, а народы. И надо сказать, у американских "технологов" есть своя стратегия, связанная с превращением народов в рассеянную и податливую массу. Этой стратегией является бихевиоризм.
Теория обмена как кредо образа жизни
Бихевиоризм не только сформировал американскую картину мира, но и явился основанием специфических для американского общества социальных и политических практик. Это тот редкий случай, когда официальные принципы и стратегии совпадают с интуициями массового общества, касающимися повседневного поведения.
Бихевиоризм пришел из социальной психологии — науки, которая для американского общества имеет особое значение, так как общество, лишенное естественных исторических корней и скреп, вынуждено прибегать к специфическим технологиям, компенсирующим отсутствие органического единства. Бихевиоризм дал научную реабилитацию американского индивидуализма и эгоистической "морали успеха" и в этом смысле сыграл для американского общества не меньшую роль, чем научный коммунизм — для советского. но если постулаты научного коммунизма расходились с повседневным опытом, что и предопределило эрозию коммунистической идеологии, то постулаты бихевиоризма американской повседневностью чаще всего подтверждались. В чем же они в основном состоят?
1. Базовой ячейкой общества является не та или иная группа, а самодостаточный индивид, связи которого с социальным окружением носят условно-конвенциональный и конъюнктурный характер.
Бихевиоризм, таким образом, является номиналистической системой, настаивающей на том, что социально общее (коллективное) существует не реально, в качестве неразложимого субстрата, а лишь номинально. Настоящей же социальной реальностью являются индивиды-атомы, взаимодействующие между собой на сугубо утилитарной, прагматической основе.
2. Пустота, пролегшая между людьми — изолированными социальными атомами — характеризует каждого из них и изнутри. Концепт внутреннего личностного мира, постулируемый каждой богатой культурой, здесь последовательно отвергается. Личность воспринимается как кибернетический "черный ящик", заставляющий наблюдателя фиксировать и устанавливать корреляции между входами ("стимулами") и выходами ("реакциями").
Бихевиоризм, таким образом, отвергает и высшие коллективные смыслы, связанные с групповой идентичностью людей, и внутренние смыслы, относящиеся к сокровищнице внутреннего человеческого мира. И то и другое отбрасывается в качестве чего-то иррационального. И действительно, если социальную рациональность мы сведем к отношениям эквивалентного обмена, то тогда в самом деле и внутренние сантименты, и коллективные ценности нужно будет расценивать как помеху процедурам рыночной оценки.
Бихевиоризм на американском "провинциальном" уровне сформулировал именно то, что современные адепты глобализации формулируют применительно к человечеству в целом.
Имеются в виду процедуры десоциализации, декультурации и дезинтеграции людей, обрубивших национальные корни и превращающихся в кочующую диаспору "граждан мира" — беспринципных отщепенцев, не знающих никаких культурных, нравственных и других внутренних ограничений. Бихевиористский индивид-атом знает только внешние ограничения, связанные с давлением других атомов. В этой роли он не чувствует себя связанным ни традициями, ни моралью, ни какими-либо ценностями. Он чувствует себя свободным игроком, которому важно обставить всех остальных.
Теория обмена как кредо американского образа жизни, применимого не только к экономическим, но и ко всем без исключения отношениям людей, предполагает, что общество представляет собой ньютоновское пустое пространство, в котором движутся, периодически сталкиваясь, изолированные атомы.
Впоследствии альтернативная бихевиоризму когнитивистская школа в социальной психологии оспорила главные постулаты социального атомизма и связанной с ним теории механического обмена. Она доказала, что людям по самой их "культурной природе" свойственны процедуры социальной категоризации, связанные с интеграцией индивидуального "я" в коллективное "мы" и отличением "мы" от "они". Когнитивисты выделяют следующий смысловой ряд, связанный с выстраиванием устойчивой групповой идентичности:
— социальная идентификация, сопутствующая приобщенности индивида к той или иной группе;
— социальное сравнение (с другими группами);
— межгрупповая дифференциация (размежевание с внешним окружением, обозначаемым как "они");
— межгрупповая дискриминация, связанная с установкой на более высокую оценку собственной группы по сравнению с чужими группами { См.: Агеев В. С. Межгрупповое взаимодействие. Социально-психологические проблемы. М.: Изд.-во Московского университета, 1990. } .
Бихевиористы сторонники социального атомизма; не оспаривая самого факта групповых образований, старались приписать им умышленный, утилитарно-прагматический характер. Дело представляли таким образом, что изначальные "робинзоны", внутренне ни в ком не нуждающиеся, вступают во временные коалиции с сугубо прагматическими и эгоистическими целями.
Однако когнитивистская школа, вооружившись довольно рафинированными методиками, доказала в ходе многочисленных наблюдений и экспериментов, что групповая категоризация наряду с побуждениями прагматического свойства включает некий "остаток", совершенно не объяснимый в контексте теории обмена и свидетельствующий о том, что коллективная идентичность для всякого человека имеет самоценный характер.
Парадокс нашего времени состоит в том, что, хотя возражения когнитивистской школы против бихевиоризма приняты научным сообществом и стали общепризнанными, новейшая либеральная идеология пытается реставрировать постулаты примитивного социального атомизма и заставить нас поверить в старую теорию буржуазной робинзонады, восходящую к XVIII веку.
Когнитивизм был изначально культуроцентричен и указывал на роль символических построений в жизни человека. Бихевиоризм — экономикоцентричен и склонен отождествлять рациональную позицию с последовательным индивидуалистическим эгоизмом, а все не укладывающееся в схемы теории обмена третировать как иррациональную архаику.
Символическая реальность когнитивизма объединяет два фактора, выносимых бихевиористами за скобки: надындивидуальный мир коллективных смыслов и ценностей и внутренний мир личности, не желающей превращаться в рефлекторное животное И. П. Павлова.
Вместо "реагирующего" и "взаимодействующего" субъекта бихевиористов появился ценностно восприимчивый, рефлектирующий субъект "понимающей психологии" — личность, причастная к неприватизированному коллективному богатству, имя которому — культура.
Почему же либеральное сообщество, претендующее на авангардную роль, столь последовательно отвергает очевидные вещи и не гнушается откровенной культурофобии? Причина этого не только в своекорыстных интересах новейших приватизаторов, которым приходится рвать с культурой и моралью ради того, что они ценят выше, — собственности, полученной любыми способами.
Дело в том, что сама вселенная частного предпринимательства — это атомарная (номиналистическая) вселенная. При других допущениях, касающихся неизбежной групповой и ценностной причастности и связанных с нею предпочтений, основные концепты рыночной теории — конкуренция, эквивалентный обмен, равновесная внепротекционистская среда — становятся неприменимыми. Это же касается и формальной — представительной демократии. Демократические выборы лишь тогда являются процедурой открытия того, что невозможно было бы узнать заранее, когда граждане ведут себя не в качестве неизменно лояльных членов своих социальных групп, а в качестве свободных атомов, меняющих свои политические предпочтения в зависимости от выгоды и конъюнктуры. В противном случае потенциальное распределение голосов было бы известно заранее — в соответствии с групповой (классовой) принадлежностью избирателей.
Следовательно, рыночное демократическое общество намеренно игнорирует сверхатомарные культурные и социальные реальности — в противном случае сами его основания могут быть поставлены под вопрос. Поэтому абстрагирование от коллективных смыслов и отрицание устойчивой групповой идентичности являются принудительными для общества, объявившего в качестве своего кредо "честную конкуренцию" и демократию. То, что в реальности сталкиваются на рынке и взаимодействуют в политике не изолированные социальные атомы, а группы, позиции которых заведомо неравны, современной либеральной теории запрещено замечать.
Открытия когнитивистской школы, касающиеся неистребимого группового фаворитизма (в отношении членов своей группы) и дефаворитизма (в отношении чужой группы), оказались слишком близкими по смыслу классовой теории марксизма, чтобы их можно было признать на уровне макросоциальной теории. Поэтому эти открытия "списали" на традиционализм, объявив групповую идентичность и прочие надатомарные реальности пережитками социальной архаики.
Теперь, подводя итоги ХХ века, мы видим, что и марксистская версия классового "группизма", и либеральная версия социального атомизма представляют собой абсолютизацию крайних случаев.
Марксистская версия оказывается верной лишь при условии, что социальная судьба индивида определяется исключительно его групповой (классовой) принадлежностью, а индивидуальные достоинства или недостатки не имеют существенного значения. Либерально-номиналистическая версия справедлива лишь при допущении, что на социальный статус индивида и его будущее групповая принадлежность не имеет никакого влияния и все определяется исключительно личными достоинствами и усилиями. Современная либеральная теория среднего класса целиком основывается на последней презумпции. Средний класс в этом контексте — не особая группа наряду с другими, а собрание отличившихся индивидуалистов, которые своим успехом обязаны исключительно себе и воздерживаются от попыток классовой и групповой идентификации.
Сегодня американские миссионеры пытаются насаждать это мировосприятие в бывших социалистических странах. При этом преследуется двоякая цель.
Во-первых, помочь стабилизации посткоммунистических режимов, которые в большинстве случаев являются проамериканскими. Населению, замордованному "реформами", предлагают не верить собственным глазам — игнорировать факт неслыханной социальной поляризации, деления общества на связанные групповой порукой коррумпированные "верхи" и загоняемые в гетто "низы", и вместо удручающей действительности лелеять идеологически заданный образ "свободного среднего класса".
Во-вторых, постепенно демонтировать такое "архаическое" понятие как народ — коллективный субъект истории. Пока он существует, сохраняя способность проявить свою волю, победу американизма в мире невозможно считать "полной и окончательной". Но здесь опять-таки условия задачи выглядят неразрешимо противоречивыми. Когнитивистская школа в социальной психологии экспериментально доказала, что механизмы групповой идентификации сильнее действуют в дискриминируемых и терпящих поражения группах.
"Именно группы-аутсайдеры, то есть именно те группы, которые терпели постоянную неудачу, демонстрируют наивысший ингрупповой фавориетизм (предпочтение, оказываемое собственной группе.— А. П.) как в стратегии межгруппового взаимодействия, так и в плоскости межгруппового восприятия" { Там же. С. 50. } .
Успех сам по себе, а в особенности если он подтверждает номиналистическую презумпцию равенства шансов— безотносительно к той или иной групповой принадлежности, — ослабляет групповую идентичность: психология настороженного "мы" вытесняется психологией открытого "я".
Но как в условиях полуоккупационных режимов, возлюбивших Америку больше собственного народа и отдавших его на ограбление и поругание, подавить психологическую настороженность дискриминируемого "мы" и сфабриковать образ достижительного и открытого "я"?
Несмотря на очевидную нелепость мероприятия, американские миссионеры и их сноровистые ученики на местах не оставляют надежд на исчезновение коллективной субстанции — народа. Они отдают себе отчет в том, что судьба элит, в особенности в России, превратна и подвержена закону инверсии: последующие правители редко подхватывают эстафету предыдущих, чаще объявляют их деяния преступными. Только исчезновение народа — превращение его в диаспору кочующих "глобалистов" может служить гарантией и для американских "победителей", и для их пятой колонны на местах.
К решению этой задачи новейшая либеральная доктрина подходит со значительно обновленным арсеналом. Такие понятия классического либерализма, как гражданская самодеятельность и ответственность, гражданская самоорганизация, по понятным причинам считаются небезопасными применительно к народам, которых хотят лишить суверенитета. Поэтому акцент делается на меновой теории. Нацию хотят превратить в неорганизованный конгломерат безответственных менял, которые выносят на рынок, организованный победителями, все, запрашиваемое внешними заказчиками.
Теория тотальной приватизации логически допускает и тотальное превращение населения страны в сообщество ожесточенно конкурирующих между собой менял. Как же, спрашивается, народ, с самого начала отлученный от процесса приватизации, может почувствовать себя менялой и что именно он может менять?
На это политические технологи либерализма могли возразить (находясь в своем узком кругу), что для демонтажа страны вовсе не надо дожидаться превращения всего населения в торговцев коллективными интересами — достаточно заразить соответствующим духом ключевые группы влияния, контролирующие нервные узлы нации, и превратить эти группы в референтные — служащие заразительным примером для подражания.
С этой целью необходимо составить специфическую технологическую карту страны, нанеся на нее точки, обозначающие центры и группы влияния, покрывающие всю территорию, и обеспечить линии связи между этими точками. Пространство, зажатое между данными линиями, начнет омертвляться — вместо единого народного организма мы получим конгломерат, управляемый извне.
Данные соображения носят ценностный характер: те, кто не боится распада страны, найдут в них специфическую "рациональность".
Но давайте поставим вопрос строго теоретическим образом: состоятельна ли концепция тотальной приватизации и социальной атомизации в принципе? Иными словами: можно ли обойтись без коллективной собственности в широком смысле слова и без коллективного субъекта — распорядителя этой собственности?
Бунт или диктатура?
Под коллективной собственностью мы здесь будем понимать, как это и диктуется логикой глобализации, не только собственно экономические факторы народного богатства, но и социокультурные предпосылки национальной целостности — выпестованные в веках и бережно хранимые традиции (в частности трудовые), ценности, моральные нормы, а также продукты всеобщего духовного производства — науки, культуры и образования. Для того чтобы не вносить спорного ценностного момента в полемику с либеральной "меновой теорией", будем говорить не о судьбах народа, а о судьбах проекта просвещения, в верности которому сами либералы клянутся.
Итак, может ли существовать единое большое экономическое, правовое и информационно-образовательное пространство, если отсутствует коллективный субъект — держатель и его место занимает бесчисленное множество приватизаторов, ориентированных на немедленную и очевидную экономическую отдачу?
Новейший опыт постсоветской приватизации со всей очевидностью свидетельствует, что тотальная приватизация уничтожает инфраструктуру просвещения в стране: последовательно "вымываются" те отрасли и виды деятельности, которые воплощают процесс всеобщего накопления и инвестирования в коллективное национальное будущее.
Если оценить это в свете просвещенческого идеала рациональности, то приходится признать, что критерий максимально возможной рыночной отдачи не совпадает с критериями рациональности или выигрыша в конечном счете. "Рентабельнее" сокращать возраст вступления в профессиональную жизнь и заставлять миллионы подростков вместо учебы мыть машины или становиться подручными рыночных продавцов. Но с точки зрения долгосрочного прогресса нации, в том числе и экономического, это следует признать в высшей степени ошибочной и иррациональной стратегией.
Рентабельно тиражировать детективы, комиксы и астрологические календари, сокращая издания литературной классики. Но с точки зрения долгосрочной стратегии национального развития, зависящей от накопления интеллектуального капитала, это, бесспорно, близорукая политика. Рентабельно так перераспределять инвестиции, чтобы индустрия коллективного пользования, включая систему коммуникаций и путей сообщения, сокращалась в пользу предметов индивидуального потребления. Но в свете долгосрочной концепции национального роста и развития это, несомненно, убийственно.
Если пересмотреть проект просвещения в свете либеральной теории глобального мира, то окажется, что самое рентабельное — не тратить средства на развитие отсталых стран и континентов, где соответствующие инвестиции дают значительно меньшую отдачу на вложенную денежную единицу, а переадресовать проект развития наиболее развитым странам, превратив периферию мира в экономическое гетто.
Собственно, глобалистская теория естественного рыночного отбора именно это и утверждает с обескураживающей откровенностью. Она говорит, что правом пользоваться дефицитными планетарными ресурсами, развивать собственную промышленность, науку и культуру должны лишь те страны, которые выиграли мировой конкурс рентабельности, экологичности, минимальной энергоемкости.
Проигравшим, вместо того чтобы дублировать роли мировых пионеров прогресса, предстоит согласиться на значительно менее престижные роли и заниженные стандарты. Проще говоря — примириться с участью людей второго сорта и не сопротивляться переходу своих национальных ресурсов в руки тех, кто лучше ими воспользуется. Таким образом, критерий рыночной рентабельности, взятый в его глобальном измерении, прямо подрывает главные презумпции проекта просвещения, касающиеся равного достоинства людей и равного права на лучшее будущее.
Вероятно, современные апологеты рентабельности не проговаривают всех вытекающих отсюда следствий. А они прямо указывают на непримиримый конфликт двух типов рациональности: кратковременной экономической и долговременной социальной. Кажется очевидным, что экономический социал-дарвинизм — сокращение общего числа действующих в мире предприятий за счет демонтажа менее рентабельной промышленности стран мировой периферии — в целом повысит рентабельность мировой экономики, измеряемую соотношением издержек и отдачи. Именно такую социал-дарвинистскую экономическую политику рекомендовала чикагская школа применительно к странам, "развращенным" социал-демократической политикой социального вспомоществования и кейнсианской "экономикой спроса". "Дешевые" деньги — предназначенные для кредитования экономических неудачников с целью помочь им выжить, рекомендовано было заменить "дорогими" деньгами — призванными обслуживать только наиболее приспособленных.
Теперь эти рекомендации экономического социал-дарвинизма решено применять в глобальном масштабе. При расширенном применении чикагской "формулы" на место неприспособленных предприятий или отдельных социальных категорий выступают неприспособленные народы, которым следует отказать в "кредите развития", дабы они не наводняли нашу тесную планету недоброкачественным человеческим материалом. Так экономический социал-дарвинизм оказывается "обыкновенным расизмом". И если современных либералов, демонстративно безразличных к моральным оценочным суждениям, не смущают эти откровения, то не согласятся ли они по крайней мере прислушаться к аргументам из области предостерегающей прогностики? Что в будущем ожидает наиболее зажиточную часть мира, становящуюся еще более зажиточной благодаря присвоению ресурсов, изъятых у народов-неудачников, в условиях, когда третьемировское гетто планеты вполне осознает свою обреченность в рамках нового глобального порядка?
В мировом масштабе это обещает воспроизведение ситуации, в которую сегодня попали российские либералы. Сначала они согласились на приватизацию национального богатства кучкой "наиболее приспособленных", полагая, что такова цена, которую следует уплатить за расставание с тоталитаризмом и строительство демократии. Теперь они убеждаются в том, что номенклатурно-мафиозная приватизация, отлучившая большинство населения не только от собственности, но и от цивилизованных условий существования вообще, неминуемо ставит общество перед дилеммой: либо народный бунт против узурпаторов, либо военно-полицейская диктатура, с помощью которой новые олигархи надеются защитить свою собственность вопреки законному негодованию большинства. Наверняка диктатура не входила в планы значительного числа наших либеральных теоретиков, сделавших, как им казалось, необходимую уступку "исторической необходимости". Необходимость же состояла в том, чтобы отдать собственность в руки властвующей номенклатуры — на иных условиях она бы свой режим не променяла на "демократический".
Что ж, можно согласиться с тем, что передача собственности вчерашним "непримиримым борцам" с буржуазными пережитками — шаг, диктуемый прагматикой.
Но можно ли эту прагматику рядить в одежды демократического идеализма и выдавать режим номенклатурных собственников за воплощение либерального идеала? Если уж вы заняли позицию прагматиков, принимающих во внимание "реальное соотношение сил", то не втирайте очки населению и не называйте это победой добра над тоталитарным злом. Если вчерашние носители тоталитарного порядка наряду со вчерашними привилегиями унаследовали еще и общегосударственную собственность, то, может быть, мы в результате имеем помноженный тоталитаризм?
Действительно ли передача собственности в руки рыцарей плаща и кинжала — одна только "печальная необходимость"? Не заключена ли здесь и некая априорная логика, которую можно было бы заранее предвидеть?
В самом деле, если вы не доверяете собственному народу, подозревая его в неискоренимых антидемократических инстинктах, то не остается ли вам все свои надежды возложить на тайную полицию, призванную "надежно защитить" хрупкую демократию от "этого" народа? Почему у нас и партийный плюрализм, и рынок, и собственность стали прерогативой "комитета", сменившего свое жесткое, мужское название на женственно-либеральное — ФСБ? Ведь мало кто из осведомленных людей станет отрицать, что и большинство наших политических партий зародилось в недрах спецслужб, и большинство новоиспеченных частных собственников представлено сотрудниками этого же ведомства. Разве они в самом деле являются особыми специалистами в области демократического строительства или в области предпринимательства и в свое время набирались по признаку особой предрасположенности к тому и другому?
Скорее дело обстояло прямо противоположным образом: критерием кадрового профессионального отбора служила "идейная непримиримость" к соответствующим институтам и ценностям. Значит, за всеми этими метаморфозами скрывается другая логика, которую можно было бы сформулировать не на языке "печальной необходимости", а на языке своеобразной рациональности.
Вот искомая "формула" этой рациональности, приводившей наших либералов в объятия полицейского государства: "Для того чтобы демократия, рынок и собственность выжили в столь ненадежной среде, какой является российская, их надо сделать "своими", а на первых порах даже безраздельно своими для чинов тайной полиции и других силовых ведомств — уж они-то сумеют их защитить надежнее, чем кто-либо другой!"
Аналогичная логика действует сегодня и в глобальном масштабе. Как только современные либералы поставили под сомнение универсалистскую антропологию просвещения и заподозрили третьемировское большинство планеты в специфическом "антидемократическом менталитете", им осталось возложить функции всемирного полицейского на Америку как сверхдержаву, призванную защитить "демократическое меньшинство" от антидемократического большинства. Это что касается мотивации "идейных" либералов. Но в не меньшей степени эта логика характеризует и позицию "безыдейных" планетарных приватизаторов, задумавших глобальное перераспределение ресурсов в свою пользу.
Если современный мир вместо совместного проекта достойного будущего поделен на приспособленное меньшинство, становящееся неоспоримым владельцем планетарных ресурсов, и неприспособленное изгойское большинство, выключенное из процесса "приватизации", то не ожидает ли нас столь же жесткая дилемма: либо бунт изгойского большинства, либо мировая "однополярная" диктатура, готовящаяся этот потенциальный бунт подавить? Насколько это вяжется с недавними лозунгами "открытого общества", когда "открытость" понималась не в значении открытости и безоружности жертв глобальной приватизации, а в значении мира, лишенного дискриминационных барьеров?
Те, кто согласился дать простор социал-дарвинистскому отбору человечества, неминуемо делящему его на приспособленных и неприспособленных, должны были ожидать, что "демократия приспособленных" намерена себя защищать от перманентно готовых к бунту мировых изгоев.
Американские глобалисты заговорщически подмигивают всем удачливым планетарным приватизаторам, давая понять, что вооруженная до зубов Америка — это и есть их последняя и надежнейшая защита. Либо вы терпите мировую диктатуру Америки, либо вам надо примириться с угрозой пересмотра итогов новейшей планетарной приватизации, отдавшей планетарные ресурсы тем, кто не только победил тоталитаризм, но и доказал свою наилучшую экономическую приспособленность.
Таким образом, и номенклатурная приватизация, и следующая за нею военно-политическая диктатура — это не только американская модель, предназначаемая для современной России. Это модель для всего человечества, которое приучают к мысли, что глобальная гегемония Америки — единственное средство защиты "цивилизованного меньшинства" планеты от неприспособленного варварского большинства. Стратегия, ведущая к "полной и окончательной победе" либерального меньшинства над нелиберальным большинством, состоит в том, чтобы навязать большинству бихевиористскую модель предельно разобщенного, атомизированного социума — где каждый защищает одного себя, приспосабливаясь к порядкам, навязываемым новыми хозяевами мира, — а для себя сохранить возможность действовать согласно правилам когнитивизма: укреплять собственную идентичность, выстраивать коллективную стратегию, сплачиваться и вооружаться, не боясь перспективы вырождения в мировое полицейское государство.
Либералы, возлюбившие приспособленное меньшинство в ущерб большинству, сами того не ведая, подготовили мировой режим апартеида, напоминающий режим Претории. Сегодня, кажется, уже всем ясно, что этот режим обещает быть отнюдь не либеральным, больше напоминающим воинственную Спарту, чем демократические Афины. Новая раса господ, конституирующая себя перед лицом порабощаемых "варваров", должна будет освоить милитаристский этос натренированных суперменов, презрительно отбросивших "старую мораль" христианского братства и сострадательности. Этой расе предстоит со всей дисциплинарной строгостью выработать критерии отличия своих от чужих и поручить своим имиджмейкерам создать предельно полярные образы: имперского полубога — носителя глобальной миссии — и отщепенческого сброда, к которому невозможно применять моральные нормы "старого гуманизма".
Тотальная информационная война против изгойского большинства планеты уже ведется. И началась она на участке, еще не остывшем от прежних боев "демократии против тоталитаризма",— в постсоветском пространстве. Не демонизировав Россию в качестве источника мирового зла и беспорядка, нельзя закрепить плоды победы в холодной войне.
Наши либералы констатируют, что Россию до сих пор "еще не приняли" в "европейский дом". Следовало бы сказать: ее уже исключили из "нормального общества", с тем чтобы оправдать "не вполне нормальные" приемы, которые против нее применяются. Люди, сохранившие иллюзии старого либерализма, полагали, что глобальный мир будет предельно емким и открытым для всех. На поверку он оказывается предельно узким: в нем не нашлось место странам бывшего "второго мира", которые в большинстве своем уже вытолкнуты в изгойский "третий мир", где правила глобальной сегрегации действуют без всяких гуманистических поблажек и ограничений. Судьба прекраснодушных либералов — приспосабливаться к новому военно-полицейскому порядку, неминуемо следующему за новым делением планеты на приспособленных и неприспособленных.
Впрочем, либералы зарекомендовали себя людьми гибкими и находчивыми — непременно найдут оправдательные аргументы глобальной милитаризации, списав все на взбунтовавшуюся архаику и козни злосчастной мировой периферии. Ибо одно дело — традиционалистские диктатуры отсталых режимов, другое — мировая диктатура демократического интернационала, вынужденного действовать в условиях "враждебного мирового окружения", наследственно не приспособленного к демократии и рынку.
Призадумайтесь- сколько новых, ярких Политиков - "лидеров мнений", в последнее время проявилось с "наипатриотичнейшими идеями" в СМИ, которые есть хорошая иллюстрация к :
"Обратим внимание на то, сколько внимания уделяют современные политические технологии так называемому имиджмейкерству — конструированию "нужного образа" политика. Классика требует, чтобы политик-депутат, член парламента, глава исполнительной власти и т.п. выполнял представительские, или репрезентативные функции, то есть озвучивал голос избирателя и представлял его интересы в системе власти. Политик здесь — более или менее пассивный реципиент или, если угодно, чуткий медиум, улавливающий импульсы снизу, со стороны электората. Современный постмодернистский политик вступает не в репрезентативное, а в технологическо-волюнтаристское отношение к окружающей среде. Отсюда — заботы о конструировании имиджа. Имидж — тонкая и двусмысленная социально-психологическая конструкция, относящаяся не к определенности объективного интереса, а к двусмысленности желания. Желание не только отличается подвижностью и гибкостью; главное в нем то, что оно открыто манипулированию и "желает" быть манипулируемым. Психологии желания претит классическая прозрачность и рациональность — оно включает ту двусмысленность, которая связана с ситуацией встречи соблазнителя и соблазняемого, желания которого пробуждаются в ответ на провокации соблазнителя. Вот почему имиджмейкеры так заботятся о харизме политика. С точки зрения классической рациональности харизма — одиозное понятие, ибо предполагает отказ от ситуации взвешенного рационального выбора в пользу групповых аффектаций. Классического избирателя больше заботил не чарующий имидж политика, а его представительская надежность — верность полученному наказу. Сама теория рационального выбора предлагает остуженное сознание, четко осознающее свои интересы и покупающее политический товар не под впечатлением от его упаковки или дизайна, а по квалифицированным функциональным критериям."
Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь. Чтобы писать комментарии Вам необходимо зарегистрироваться либо войти на сайт под своим именем.
» Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации. Зарегистрируйтесь на портале чтобы оставлять комментарии
Материалы предназначены только для ознакомления и обсуждения. Все права на публикации принадлежат их авторам и первоисточникам. Администрация сайта может не разделять мнения авторов и не несет ответственность за авторские материалы и перепечатку с других сайтов. Ресурс может содержать материалы 16+
