Постоянные мировые катастрофы, которые происходили на памяти человека, и в особенности последние, отпечатались в воспоминаниях многих народов по всему миру так, что их невозможно стереть.

   В опубликованных мною книгах я предложил реконструкцию части этих событий исторического прошлого, построенную на свидетельствах людей, сохранившихся в наследии древних цивилизаций. Все они, в текстах, завещанных потомкам от тех времен, когда человек научился писать, в различных формах излагают истории, в которых опытный глаз психоаналитика сразу может распознать многочисленные вариации одной и той же темы. В гимнах, в молитвах, в исторических текстах, в философских трактатах, в данных астрономических наблюдений, а также в легендах и религиозных мифах древние отчаянно пытались донести до своих потомков, включая нас, сведения о событиях, которые оставили неизгладимые воспоминания у свидетелей.

   Я рассказал эту историю с жестокой откровенностью, в том смысле, что рассчитывал на полную неосведомленность читателей, живущих в состоянии почти полного подавления наиболее значительного из всех родовых воспоминаний, в почти полном забвении тех потрясений, которые волновали их предков.

   В своей аналитической практике я бы никогда не озадачил пациента внезапным обнажением скрытых мотивов, лежащих в основе его болезни, не осуществив постепенной подготовки, в ходе которой я бы осторожно вел его к собственному прозрению. Только после такой предварительной работы можно рискнуть сделать шокирующее открытие, но даже в этом случае эффект порою может оказаться почти сокрушительным. Но к этому моменту все дороги к отступлению в незнание уже перекрыты. Кроме того, к этому времени пациент уже понял бы добрые намерения аналитика, и линия передачи установилась. Но представляя анамнез, или историю развития болезни, коллективу, страдающему от амнезии, я не следовал такой процедуре и не мог этого делать. Должен ли я сначала кратко рассказать историю великих катастроф прошлого – ее приглаженную версию – или подавать ее малыми дозами, по чайной ложке после завтрака? Должен ли я представлять эту историю как только возможную, но не обязательно истинную? Должен ли я напечатать ее точно по пунктам или лучше расчленить ее для всякого рода журналов?

   Я сделал то, что сделал, понимая, что это может вызвать сильную реакцию у каждого, кто соприкоснется с этим открытием непосредственно или по слухам. У некоторых эта реакция примет форму громогласного отторжения, протеста, обвинений и создания оппозиции. У* других – ошеломленных таким открытием – появится столь же сильная реакция принятия, одобрения и миссионерского порыва обращать в эту веру всех прочих. Демаркационная линия, разделяющая эти два лагеря, вряд ли будет отклоняться от той, которая разделила людей, не читавших обращение, опубликованное в 1950 году в книге «Столкновения миров», и читавших его. Те, кто не читали, имели однако весьма четкие мнения: они знали «все» из журналов, дискуссий и сплетен, в то время как спонтанная реакция поме-шала им прочесть саму книгу.

   История, рассказанная в упомянутой книге, – это не просто гипотеза и не пустая теория: это реконструкция событий, которые происходили в историческом прошлом, за двадцать четыре и двадцать семь столетий до нас, – короче, примерно за сто поколений назад.

   Каждая страница текста содержит ссылки на источники, и следовательно все данные доступны для проверки. Это повествование ужасающее и в то же время двойственное. С одной стороны, это мучительная, вызывающая ужас картина страданий наших предков – жертв природного катаклизма. С другой стороны, это демонстрация разочарования, испытанного нами по отношению к прошлому, которое оказывается лишь обманом, притупляющим нашу любознательность, усыпляющим любопытство, приучающим вместе с вашими государственными деятелями, философами и учеными к апатии, как к нашему истинному состоянию, и в то же время наделяющим нас ощущением безопасности, словно ни одно землетрясение случиться не может.

   Но наша планета действительно была вовлечена на своем пути в различные дорожные аварии. Продолжительность года, месяца и дня не оставалась неизменной с самого начала: они последовательно менялись в исторические эпохи, когда человек был уже вполне грамотен и мог оставить письменные свидетельства об этих изменениях. Это зафиксировано различными письменами, в особенности клинописью. Данные клинописи можно сравнить с данными иероглифов, а их в свою очередь – с древними календарями всего мира и с солнечными и водяными часами прошлого, ныне почившими не из-за пороков своей конструкции, а из-за изменений того, что они предназначены были отмерять. Эти данные могут и должны быть рассмотрены в свете исторических летописей, а потом изучены с соблюдением должного уважения к священным текстам каждой древней рели-гаи, текстам, изобилующим упоминаниями о космических ка-тас!рофах и легендарной сокровищнице древности.

   Письменный памятник разворачивает перед нашим взором четкую картину. Затем мы приступаем к исследо-; вйкию области естественной истории: если происходили со-' бытия такого масштаба, они должны были неизбежно оставить следы на поверхности земли и на дне морей. Внимательное чтение моей книги «Земля в перевороте» убедит даже наиболее скептичных читателей в том, что нет на земле места, которое не имело бы этих приметных следов, о прошлом в арктических районах формировались залежи угля и росли кораллы; носороги, мамонты и бизоны оставили свои кости на огромной глубине за полярным кругом. В Африке, в Китае, в Бразилии и повсюду существовал конгломерат животных из тропических и полярных районов: полярные медведи, арктические лисы, тропические змеи и крокодилы. Обнаружилось, что бурый уголь (лигнит) хранит отпечатки насекомых и растений, собранных вместе из таких регионов, как Норвегия, Мадагаскар и Бразилия. Горные хребты вознеслись на свою нынешнюю высоту при жизни человека, даже весьма развитого человека, и каждая исследовательская группа, которая возвращается с одного из этих главных горных хребтов – Гималаев, Кавказа, Альп, Анд – с удивлением подтверждает открытие их чрезвычайной относительной молодости.

   Как я уже говорил, данная история была рассказана с жестокой откровенностью, и этот психоаналитический промах мог вызвать только одну реакцию, которая имела место в действительности. Однако освобождение от вытесненных родовых воспоминаний намного важнее, чем риск негативного психологического воздействии. Лекарством должно стать изучение моей исторической реконструкции в школах, прежде всего в младших классах. Тогда не возникнет противоречия с воззрениями, глубоко укоренившимися в нынешних школьных учебниках; процесс восстановления воспоминаний о древних травматических событиях станет более плавным, и потрясение, если даже оно возникнет, будет иметь блате последствия. Эти жизненные факты должны быть сообщены достаточно рано, для освобождения их от элемента повторного шока, поскольку первоначальный шок был- пережит нашими предками в экстремальных обстоятельствах.

   Фрейд писал о двух психологических реакциях на __ травму. «Последствия травмы носят двойственный характер, позитивный и негативный. В первом случае наблюдаются попытки оживить травму, вспомнить о забытых переживаниях или, более того, сделать их реальными,чтобы пройти еще раз через их повторение… Эти попытки обобщаются в терминах «фиксация на травме» и «вынужденное повторение». По поводу другой реакции Фрейд писал: «Негативные реакции преследуют противоположную цель; здесь ничто, касающееся забытой травмы, не должно, вспоминаться или повторяться. Они (негативные реакции) могут быть сгруппированы вместе к/«с реакции защитные. Для них характерно избегание соответствующих тем – тенденция, которая в своем высшем проявлении может привести к подавлению или фобии. Эти негативные реакции значительно влияют на формирование характера. Они не в меньшей мере представляют собой фиксацию на травме, чем реакции позитивные, но следуют противоположной тенденции. Симптомы указанного1 невроза составляют компромисс, объединяющий и позитивные и негативные воздействия травмы. Иногда может преобладать один из компонентов. Эти противоположные реакции создают конфликты, которые, как правило, не могут быть разрешены самим субъектом».

   В литературе классического периода и первых христианских столетий, а также и более поздней, мм можем наблюдать, как предаются забвению события, происходившие в предшествующие века. Сначала существовали те, кто знал об этих событиях и был свидетелем их, а затем описал то, что видел.

   Пророк Исайя начал передавать свои сообщения в 747 г. до н. э., во времена царя Озии, в тот самый день, когда произошла природная катастрофа. Он продолжал свои пророчества, когда стал государственным деятелем, адресуясь к народу и его совести, к отдельному человеку и его душе. Как мастер письменного слова Исайя не имеет равных в мировой литературе. Ни один перевод не передает даже приблизительно еврейский язык Исайи – его точность, силу, словесное богатство и структуру. Исайя жил в эпоху последней серии катастроф и не смог бы описать их с большей точностью: «Вот, Господь опустошает Землю и делает ее бесплодною; изменяет вид ее и рассеивает живущих на ней… за то сожжены обитатели Земли, и немного осталось людей»1. «Ужас и яма и петля для тебя, житель Земли!… ибо окна с небесной высоты растворятся, и основания Земли потрясутся. Земля сокрушается, Земля распадается, Земля сильно потрясена»2.

   Исайя описывает все это: изменения в небе, потрясения на земле и на море, качание гор, бегство людей, миграции целых народов.

   Книга Исайи вместе с писаниями других пророков Ветхого Завета со времени ее создания была прочитана миллионами людей всех поколений. Ни одна книга не читалась настолько активно и не комментировалась столь подробно. Тем не менее тот факт, что происходили некие природные катастрофы во времена Исхода и затем вновь в восьмом-начале седьмого века до нашей эры, во времена пророков Исайи, Ионля, Михея, Наума, Осии, Амоса и Аввакума, каждый из которых настойчиво говорил об этих катастрофах, остался незамеченным. Тексты были прочитаны и воспринимались просто как метафоры или аллегории политических событий. Великий страх выразился в этом нежелании заметить истинную боль и обеспокоенность пророков.

   Споявлением Аристотеля (384-322 гг. до н. э.) настало время для законного забвения всех природных потрясений, происходивших в историческом прошлом: отрицание таких событий стало нормой не только для философии, но и для религии и естествознания» а для политических учений – своего рода догмой. Но даже до создания такого кодекса наблюдалась более ранняя тенденция последовательного вытеснения. Одним из его механизмов является то, что мы называем рационализацией, или заменой необычного менее необычным. За сто лет до того, как Аристотель создал свой свод законов (который никогда или почти никогда не оспаривался наукой), Геродот посетил Египет и записал то, что услышал от египетских жрецов и от гидов, обслуживающих гостей из чужеземных стран.

   Насколько мне удалось выяснить из бесчисленных источников, рассеянных в разных частях света, последняя крупная катастрофа произошла 23 марта 687 года до н. э, по юлианскому календарю1. Это была ночь уничтожения армии Сеннахерима «ударом», согласно Библии и древне~_ му Мидрашиму. Но Геродот услышал от египетских жрецов, что когда их царь Сетос отправился со слабомощной армией в Палестину, чтобы сразиться с ассирийцами и их царем Сеннахеримом, множество полевых мышей набросилось на лагерь ассирийцев ночью и перегрызло крепления их луков, так что армия, фактически обезоруженная, бежала. При этом Геродот добавил: «И доныне в храме Гефеста стоит каменная статуя царя (Сетоса) с мышью в руках, и по этому случаю имеется надпись: «Взгляни на меня и страшись богов».

   В действительности это событие было вызвано приближением планеты Марс, смещенной со своей прежней орбиты Венерой во время последней встречи планетарного семейства. Если китайские записи по поводу ночи 23 марта 687 г. до н. э. говорят о звезде, упавшей с дождем сверкающих звезд2, то Библия и более детализированные тексты Мидраша говорят о сокрушительном ударе, от которого остановилось дыхание воинов, хотя одежда на них осталась неповрежденной3. Само это событие сопровождалось оглушительным грохотом. В книге «Столкновения миров» я высказал предположение, что «если по каким-то причинам заряд ионосферы электрически заряженного верхнего слоя атмосферы до определенной степени возрастет, разряд возникнет между верхней атмосферой и землей, и громовой удар раздастся с безоблачного неба»1.

   Подобное событие не совсем «законно» с точки зрения аристотелевской, или метафизической, системы мышления, следовательно, оно не только не могло произойти, но о нем не стоило бы и упоминать. Однако, его замена, или рационализация, историей о нашествии полчищ полевых мышей, которые за одну ночь перегрызли тетиву у всех луков и обрекли ассирийскую армию на поражение, представляет собой всего лишь издержки воображения.

   Очевидная нерациональность подобной рационализации заставила хроникеров искать более приемлемого объяснения. Поскольку было известно, что бубонная чума переносится крысами, мышей заменили крысами, и армия Сеннахерима, как объяснялось и в исторических и в теологических сочинениях, погибла от бубонной чумы. В поддержку такой точки зрения отмечалось, что Аполлон 5тт-/Аеы$ (Аполлон Мыши) насылает и насаждает чуму в «Илиаде». «Это рассказанная Геродотом версия еврейской истории о чуме, которая уничтожила ассирийскую армию перед Иерусалимом», – писал один из переводчиков Геродота2. Но ни один из древних еврейских источников (Библия и Мидрашим) не содержал подобных утверждений, даже если чума свирепствовала и связывалась именно с этими природными катастрофами. В библейских текстах это событие скорее представлено как внезапное3. Однако для бубонной, как и для любой другой чумы, потребовалось бы более одной ночи, чтобы умертвить армию в 185 000 человек (такая цифра дается в Библии). Междисциплинарный синтез, т. е. подход к проблеме с позиций разных наук, поможет понять, каким образом явление, непосредственно связанное с планетарной катастрофой, могло быть скорее представлено как чудо, чем просто проявление нарушения в незыблемом порядке солнечной системы.

   Так, в «Столкновениях миров», в одной из глав, я поведал историю, рассказанную индейцами меномин алгонкинского племени: «Маленький мальчик сделал лассо и протянул его через дорогу. Когда Солнце подошло к этому месту, лассо обхватило его за шею и затягивалось, пока Солнце почти не лишилось дыхания. Потемнело». Солнце взмолилось о помощи. Но ни один из пытавшихся не смог помочь – «шнур так врезался в плоть шеи Солнца, что они не могли перерезать его». Солнце попросило Мышь попробовать перегрызть веревку. Мышь подошла и вгрызлась б веревку, но это была тяжелая работа, потому что веревка была горячей и глубоко врезалась в шею Солнца. Однако после долгих усилий Мыши удалось ее перегрызть, и тогда Солнце снова задышало и рассеялась тьма. Если бы Мыши не удалось это сделать, Солнце бы погибло»1. Теперь перед нами две истории, в каждой из которых спаситель – это мышь, перегрызающая веревку. Но в индейской легенде веревка препятствовала движению Солнца. Не имеют ли эти две истории какого-то отношения друг к другу?

   Знаменитая фраза Геродота, сообщающая о великой тайне, услышанной им от египетских жрецов, согласно которой до того, как Египет стал царством, Солнце несколько раз меняло назначенный ему путь, расположена в его «Истории» буквально следом за событием разгрома армии Сеннахерима. Та же самая последовательность наблюдается в 4-й Книге Царств: за историей Сеннахерима в главе

   19 идет рассказ о нарушении движения Солнца в главе

   20 – по солнечным часам Солнце задержалось на 10°.

   Из этих трех вариантов – рассказа Геродота от имени египетских жрецов и легенды индейцев из алгонкинского племени, сопоставленных с третьим, сохраненным в библейском повествовании (Книга Исайи 36-38, 4-я Книга Царств 18-20 и 2-я Книга Паралнпоменон 32) мы можем узнать, как человек искажает прошлое, чтобы очистить его от всего, что нарушает потребность человека в гармонии и стабильности, чтобы «…и сами небеса, и планеты, и этот центр соблюдали порядок, старшинство и свое место»,

   Геродот, посетив Египет примерно в 450 году до н. э., менее чем 250 лет спустя после события, происшедшего 23 марта 687 г. до н. э., не знал о летописях своей собственной страны, где сообщалось бы о нарушении движения Солнца, либо отбрасывал их как выдумки, недостойные включения в его историческое исследование.

   Египетские жрецы, зная о постоянных сбоях солнечного движения, изобрели, однако, историю о полевых мышах, которые перегрызли тетиву луков, разрушив тем самым связь разгрома Сеннахерима с каким-либо нарушением движения Солнца.

   Амерш amp;нские индейцы сохранили воспоминание о том, что происходило, когда разреженная атмосфера какого-то небесного тела приняла форму четвероногого, освобождая Солнце, которое выглядело так, словно оно попалось в ловушку на длинной^ веревке, но они сделали поймавшего маленьким мальчиком, лишив таким образом эту историю ее истинных драматических деталей.

   Другие племена, в особенности на юге и севере Тихого океана, приписывали «захват» Солнца некоему полубожеству. Все эти сведения представлены в книге «Столкновения миров».

   Сопоставляя эти источники, мы сможем также понять, почему Аполлон у греков имел эпитет 5тт(Неи$, т. е. «связанный с мышью», и приблизиться к пониманию самого Аполлона.

   Но главное, что мы можем выяснить, это то, что процесс рационализации устанавливается только поколение спустя после событий, которые потрясли то, что никогда не должно было потрясаться.

   Из предыдущего раздела мы увидели, что вытеснение в процессе обработки информации происходит не на слишком большом временном отдалении от природной катастрофы. Но одновременно с феноменом начальной, почти добровольной, амнезии, можно наблюдать противоположное стремление – сознательную попытку удержать воспоминание о событиях, потрясших Землю, событиях, в которых участвовала вся природа: море и земля, Солнце и Луна и все небесные тела.

   Через пятьдесят лет после посещения Египта Геродотом туда приехал Платон, едва достигший тридцатилетнего возраста; незадолго перед этим он расстался с Сократом, выпившим предназначенную ему чашу с ядом. Когда Платону было около десяти лет, он услышал, что Солон, живший многие поколения назад, узнал от жрецов Саиса в Египте о катастрофах, происходивших в прошлом, одна из которых стала причиной гибели и погружения в море Атлантиды.

   Платон жил приблизительно с 427 по 347 г. до н. э., а последний глобальный катаклизм произошел не менее, чем триста лет назад. Нарушения движения -Солнца должны были быть знакомой темой для каждого, кто читал историческую драму Софокла «Атрей», от которой до наших дней дошел всего лишь небольшой фрагмент. Солнце поднялось на востоке только после того, как его движение пошло в обратную сторону: «Зевс… изменил путь Солнца, заставив его подниматься с востока, а не с запада». Кроме того, читатели Еврипнда или театральная'публика знали следующий отрывок из «Электры»: «Тогда в гневе своем поднялся Зевс, заставив звезды повернуть вспять на огненном пути… Солнце… повернуло назад…, в ярости своего гнева заставив смертных страдать».

   Философы-стоики говорили о постоянно случающихся мировых пожарах; пифагорейцы погружались в размышления о космическом порядке и беспорядке; а еще до них, в гомеровской «Илиаде», встречались многочисленные сцены теомахии, или войны планетарных богов. Весь греческий Пантеон – это в сущности адский хаос на Олимпе, А сама гора Олимп, которую в более поздние времена размещали вблизи греческих земель, это всего лишь небесный свод. Поэтому неудивительно, что у Платона встречается множество фрагментов, где речь идет о земных и даже космических катастрофах. Я приводил некоторые из них в книге «Столкновения миров». Из «Политика» цитировал рассуждение Платона о смещении полюсов: «Я говорю об изменении восхода и захода Солнца и других небесных тел, когда в те давние времена они заходили там, где теперь восходят, и восходили там, где теперь заходят». Вместе со смещением земных полюсов сместился и весь небесный свод. Платон продолжает: «В определенные периоды Земля имеет свое нынешнее круговое движение, а в иные периоды она вращается в обратном направлении.,. Из всех изменений, которые происходят в небесах, это обратное движение является самым значительным и самым полным». Подобные изменения сопровождались опустошениями, а также уничтожением видов и родов. «В то время произошло полное уничтожение животных, и только небольшая часть люден уцелела».

   В «Тимее» Платон описывает последствия столкновения Земли, «охваченной бурными ветрами», с «чужеродным огнем отовсюду и с огромной глыбой» или с водами «бесконечного пенистого потока». Земной шар, сбитый со своей орбиты, двигался «вперед и назад, и вновь вправо и влево, и вверх и вниз, блуждая по всем шести направлениям». Земная ось «…один раз перевернулась, затем склонилась и вновь вернулась в прежнее положение». Платон говорил также о космических и геофизических нарушениях, сопровождающихся «яростным сотрясением», и «полной остановкой движения», и «сошествием с орбиты», которое «вызвало беспорядочное верчение и всевозможные разрывы и разрушения…».

   Платон знал о процессе вытеснения, который стирает воспоминание о подобных природных катаклизмах. В том же самом «Тимее» он рассказывает о посещении афинянином Солоном Египта за два века до времени Платона: «Ах, Солон, Солон! – сказал один из жрецов, совсем старик. – Вы, эллины, вечно остаетесь детьми, и нет среди эллинов старца! – Почему ты так говоришь? – спросил Солон. – Вы все юны умом, – ответил тот, – ибо умы ваши не сохраняют в себе никакого предания, искони переходившего из рода в род, и никакого учения, поседевшего от времени. Причина же тому вот какая. Уже были и еще будут многократные и различные случаи погибели людей, и притом, самые страшные – из-за огня и воды, а другие, менее значительные, из-за тысяч других бедствий.

   Отсюда распространенное у вас сказание о Фаэтоне, сыне Гелиоса, который будто бы некогда запряг отцовскую колесницу, но не смог направить ее по отцовскому пути, а потому спалил все на Земле и сам погиб, испепеленный молнией. Положим, у этого сказания облик мифа, но в нем содержится и правда: в самом деле, тела, вращающиеся по небосводу вокруг Земли, отклоняются от своих путей, и потому через известные промежутки времени все на Земле гибнег от великого пожара…Какое бы славное или великое деяние или вообще замечательное событие ни произошло, будь то в нашем краю или в любой стране, о которой мы получаем известия, все зто с древних времен запечатлевается в записях, которые мы храним в наших храмах; между тем у вас и прочих народов всякий раз, как только успеет выработаться письменность и все остальное, что необходимо для городской жизни, вновь и вновь в урочное время с небес низвергаются потоки, словно мор, оставляя из всех вас лишь неграмотных и неученых. И вы снова начинаете все сначала, словно только что родились, ничего не зная о том, что совершалось в древние времена в нашей стране или у вас самих… Так, вы храните память только об одном потопе, а ведь их было много до этого; более того, вы даже не _ знаете, что прекраснейший и благороднейший род людей жил некогда в вашей стране. Ты сам и весь твой город происходите от тех немногих, кто остался из этого рода, но вы ничего о нем не ведаете, ибо их потомки на протяжении многих поколений умирали, не оставляя никаких записей…Ведь по свидетельству наших записей… еще существовал остров, лежавший перед тем проливом, который называется на вашем языке Геракловыми столпами. Этот остров превышал своими размерами Ливию и Азию (Малую) вместе взятые…На этом-то острове, именовавшемся Атлантидой, возникло удивительное по величине и могуществу царство, чья власть простиралась на весь остров, на многие другие острова и на часть материка, а сверх того, по эту сторону пролива они овладели Ливией, вплоть до Египта, и Европой – вплоть до Тиррении…Но позднее, когда пришел срок для невиданных землетрясений и наводнений, за одни ужасные сутки вся ваша воинская сила была поглощена разверзнувшейся землей; равным образом и Атлантида исчезла, погрузившись в пучину,, После этого море в тех местах стало до сего дня несудоходным и недоступным по причине обмеления, вызванного огромным количеством ила, оставшегося после осевшего острова»1.

   Слова Платона об «отклонении тел, которые вращаются в небе вокруг Земли», как о причине разрушений, происходящих время от времени, нужно подчеркнуть особо, потому что их обычно оставляют без внимания. Были выдвинуты бесчисленные гипотезы относительно «размещения» Атлантиды во всех концах света, но никто не придал значения этим, только что процитированным, словом.

   Аристотель считался одним из учеников Платона, Но если смотреть объективно, то его теория – это антстеэа Платона, умевшего ощущать наследие веков. Аристотель должен был знать то, что написал и проповедовал Платон. Однако у него была странная склонность воспринимать слова своего учителя как нечто противоположное исторической истине. Он не спорил с Платоном; он просто игнорировал то, что говорил его учитель столь пространно в разнообразных сочинениях.

   Аристотелевское отрицание травм прошлого, сложившееся в философскую систему, которая охватывает многие сферы человеческого знания, стало фундаментом, на котором были выстроены александрийские школы физики, геометрии, астрономия Архимеда, Евклида и Клавдия Птоло-мея. Учение Лайэля и Дарвина – это версия Аристотеля, принадлежащая XIX веку. Так как «научная церковь» (выражение Томаса Хаксли) все еще идет по стопам Дарвина, она остается аристотелевской. И, следуя Исааку Ньютону при изучении космического пространства и населяющих его небесных тел, «научная церковь» вновь остается аристотелевской. А поскольку данное выражение выступает как эквивалент схоластики, то средневековье еще не закончилось.

   Аристотель и амнезия

   Нижеследующий раздел был подготовлен профессором Линн Э. Роузом по моей просьбе. Здесь Роуз суммировал некоторые главные темы своей будущей книги об Аристотеле.

   очти на каждой странице сочинений Аристотеля поднимаются два навязчивых вопроса (1) «Почему кто-либо сказал это?» и (2) «Почему все в течение веков восхищались человеком, который говорил такие вещи?». На эти вопросы легче всего ответить, опираясь на сделанную Великовским реконструкцию межпланетарных столкновений и его концепцию коллективной культурной амнезии.

   Основа и костяк системы Аристотеля – его космология, которая стала не_ только одной из самых влиятельных, но также и одной из самых последовательных в своем астрономическом единообразии космологических теорий. Его позиции в высшей степени отличны от позиций Великов-ского: в сущности вся система Аристотеля создана для того, чтобы исключить самую возможность столкновения миров. В этом также состояла причина ее долгой популярности и привлекательности.

   Космологические и прочие идеи Аристотеля чрезвычайно редко основывались на данных непосредственного наблюдения и опыта. Создается впечатление, что эти идеи происходили главным образом из его собственного воображения и формировались в его собственной душе. С какой целью? Чтобы удовлетворить собственные потребности? Чтобы служить политическим целям его македонских хозяев – Филиппа и Александра? Чтобы исключить самую возможность межпланетных столкновений? Кажется весьма вероятным, что он часто преследует все эти цели одновременно. В любом случае факты и аргументы всего не объясняют, и нам необходимо обратиться к психологическим проблемам, если хотим понять способ мышления Аристотеля.

   Случай Аристотеля – это блестящее воплощение и иллюстрация теории Великовского о подавленных коллективных воспоминаниях, связанных с глобальными катастрофами и межпланетными столкновениями, и о формах проявления этих воспоминаний. В этом смысле ситуация Аристотеля гораздо важнее любой другой. Можно доказать, что все главные и отличительные особенности системы Аристотеля имеют в той или иной мере целью смягчить его глубоко запрятанный страх перед планетарными катастрофами. Его неприятие того, что происходило в прошлом, доходило до таких крайностей, что он создал систему, в которой межпланетные сближения не только не происходят, но не могут произойти. Аристотель и его философия стали главным теоретическим препятствием для теории катастроф. Ни один мыслитель на всем протяжении развития памятников письменности не сделал больше Аристотеля в стремлении поставить вне закона теорию катастроф. Это видно не только из его работ, посвященных проблемам физики и космологии, но из всех его сочинений в целом.

   Земля у Аристотеля находится в центре сферической вселенной и является неподвижной. В пределах земного, или подлунного, мира совершаются постоянные перемены (сюда входит движение от прошлого к будущему, а также изменения в качестве, количестве и пространственном расположении), но все эти процессы в конце концов оказываются просто циклическими. Не существует истинного движения, эволюции или обновления земного мира. В небесах вокруг Земли имеются пятьдесят пять однородных концентрических сфер. Эти невидимые и математически совершенные сферы неизменны и непроницаемы: единственная «активность», которая им позволена, – это вращение (никакие другие изменения не допускаются в небесном мире).

   Аристотель наделяет каждую из пятидесяти пяти небесных сфер «разумом», или ангелом-хранителем, поддерживающим их движение в абсолютно неизменном ритме на всем протяжении вечности. Полюса каждой сферы прикреплены к наружной сфере и вращаются с ее помощью таким образом, что достаточно сложные схемы их движения могли быть сведены к комбинации единообразных круговых движений. Каждая из семи «планет» (Сатурн, Юпитер, Марс, Меркурий, Венера, Солнце и Луна) расположена, подобно ювелирному украшению, на экваторе одной из сфер. Каждая из этих сфер-носительниц планет замкнута слоями других, «непланетарных», сфер. Таким образом, планеты не могут близко подойти друг к другу, их несут сферы, а поскольку эти сферы не движутся по собственному произволу, а направляются «разумами», Аристотель не только отодвинул планеты на две ступени от какого-либо первоначального источника движения, но заявил, что сам этот источник движения скорее разумен, чем слепо иррационален.

   «Поэтика» Аристотеля – это, ка первый взгляд, не совсем подходящее произведение для иллюстрации реакций Аристотеля на космические катастрофы. Но мы заметим, особенно в аристотелевской концепции идеальной трагедии, что «Поэтика» во многих отношениях даже более богатый кладезь информации, чем его строго космологические сочинения. Дело в том, что космология – это просто последовательное отрицание или подавление прошлых катастроф; с другой стороны, его философия трагедии предоставляет ему возможность заново пережить эти катастрофы, на этот раз без всякого риска и сохраняя полный контроль над ситуацией. (И отрицание, или подавление, и повторное переживание должны происходить на подсознательном уровне).

   Аристотель подчеркивает, что трагедия представляет «события, возбуждающие жалость и страх, чтобы достичь катарсиса при переживании таких эмоций»1. Но замечания Аристотеля о катарсисе, или очищении, никогда не вносили уточнения, идет ли речь о самих эмоциях или от соответствующих эмоций очищается зритель. Скорее всего Аристотель подразумевал последнее, но можно также предполагать, что он говорил об «очищении» и в том и в другом смысле. Мы, зрители, очищаемся от эмоций жалости и страха, а эмоции жалости и страха, которые мы ощущаем, сами очищаются от того содержания, которое они имели бы, если мы были свидетелями реальных событий, а не искусственного сценического подражания этим событиям.

   Аристотель определил различные компоненты трагедий, включая фабулу и характер. Но только фабула, или расположение событий, является решающей: «Но важнее всего структура событий…Характер определяет достоинства человека, но только благодаря своим поступкам люди бывают счастливы или, наоборот, несчастливы. Следовательно, драматическое действие не подразумевает изобра-жечйя характера; характер является дополнением поступков… И без действия не может быть трагедии, но она может существовать без характера» (1450а 15-25).

   Аристотель уделяет особое внимание трем особенностям фабулы. Существуют перипетии, или повороты событий; узнавание; и пафоср или сцены страдания. Аристотель предпочитает, чтобы повороты событий и узнавание совпадали (как это происходит в «Царе Эдипе» Софокла). Часто повторялось, что «характер – это судьба». Но судьба трагической жертвы, как это видится Аристотелю, – это результат цепи событий, а вовсе не обязательно характера. Более поздние теории трагедии подчеркивают «трагическую вину» жертвы. Эта трагическая вина обычно является следствием характера и часто связана с аморальностью или пороком: трагическая развязка представляется следствием этой вины, или безумия, или других черт личности главного героя. Фабула, разумеется, сохраняет свое значение, но трудно заметить, чтобы сторонники интерпретаций, построенных на тезисах «характер -• это судьба» и «трагическая вина», когда-либо соглашались с Аристотелем в том, что только фабула -~ т. е. действие и последовательность событий – существенна для трагедии и что трагедия может существовать, даже вообще не обращаясь к характерам, Аристотель со всей определенностью говорит, что гибель «незаслуженна» (1453а 4-5) и что жертва, «подобно каждому из нас» (1453а 5-6), – это тот человек, который не является «безупречно добродетельным и справедливым, но несчастье которого вызвано не пороком или испорченностью, а какой-то ошибкой или моральной неустойчивостью» (1553а 8-10). Греческое слово, переведенное Батчером как «моральная неустойчивость», – это паттгИа. Аристотель пространно рассуждает о добродетелях и недостатках жертв трагедии, но следует подчеркнуть, что он не считает нравственные качества жертвы причиной ее гибелн: он лишь говорит, что если жертвы или слишком добродетельны или слишком порочны, мы не ощущаем трагического страха или жалости. Что мы, став публикой, почувствовали жалость и страх и должны воспринимать жертву как «подобную каждому из нас», т. е. не слишком добродетельную и не слишком порочную. Это единствен-"ные соображения, которые заставляют Аристотеля говорить о нравственном состоянии трагических жертв.

   В «Поэтике» Аристотель бессознательно моделирует собственный идеал трагедии в соответствии с особенностями космических катастроф. Жертвы таких космических катастроф (подобно жертвам Ъ трагедии) избираются независимо от каких-либо их проступков. Их гибель «незаслуженна» и происходит «случайно». Рок настигает их извне, и их характеры не имеют к нему никакого отношения. Гибель происходит чаще всего «в момент одного обращения солнца или только слегка переходит за эту границу» (1449Ь 13) – такова, по словам Аристотеля, продолжительность драматического действия в трагедии. (Очень примечательно, что Аристотель связывает ее с Солнцем: он мог сказать просто «примерно в течение дня», вообще не упоминая о небесном теле). Аристотелевская концепция идеальной трагедии воплощает эти и – как мы далее увидим – другие черты космического катаклизма. Он выводит.за пределы трагедии такие понятия, как вина или наказание..«Таковы правила, которым должен следовать поэт» (1454Ь 15), – говорит Аристотель, Интересно знать, не подвергся ли сам Аристотель тем обвинениям, которые Глав-коя выдвинул против некоторых критиков и которые Аристотель решительно поддерживал: «Противоположно поступают люди, которые, по словам Главкона, заранее делают некоторые безосновательные распоряжения и, сами постановив приговор, выводят заключения, и если это противоречит их мнению, порицают поэта, как будто он сказал то, что им кажется» (1461Ь 1-3).

   Аристотель сам указывает на то, как богата и разнообразна была греческая трагедия и как много несоответстч вий между тем, что он хотел, и тем, что в действительности происходило на театральной сцене. В большинстве своем трагедия просто не вмещалась в ту форму, которую он стремился ей навязать. «Поэтика» полна намеков на авторов,творивших за век или два до Аристотеля и не писавших так, как ему бы хотелось. Аристотель сам время от времени «ставит в вину, если это не совпадает с его собственными фантазиями». («Царь Эдип» Софокла был, кажется, любимой трагедией Аристотеля, одной из немногих, которую он не критиковал). Аристотель очень узок в своих правилах, и он исключает многое из того, что было сделано до его эпохи, а также и в последующее время. Например, Антигона была слишком добродетельна, чтобы получить одобрение Аристотеля. С другой стороны, Клитемнестра, которая была реальным «протагонистом» «Агамемнона» Эсхила и которая также появлялась и в других пьесах, была, вероятно, не слишком добродетельной для целей Аристотеля. И часто отмечалось, что критерии Аристотеля исключили бы такие более поздние трагедии, как «Ричард III» или «Макбет», в которых центральные герои являются злодеями. Возможно, существует значительное количество людей, которые в своих воззрениях на трагедию ближе к Аристотелю, чем это было бы, если бы он вообще не жил на свете. Но очень немногие в целом принимают его доводы, поскольку это означало бы, что многие великолепные трагедии следовало бы признать недостойными.

   Все отличительные особенности аристотелевской теории трагедии были ему близки по причинам, которые он не сознавал, т. е. потому, что все они так или иначе имели отношение к межпланетным столкновениям. Жертвы планетарных катастроф обычны, «подобны каждому из нас», не являются воплощением добродетели или порока. И по этой причине они не могут быть все достойными или все недостойными такой участи, потому что в планетарных катастрофах гибнут и достойные и недостойные; все они равно беззащитны. Более того, судьба жертв никак не связана с какой-нибудь трагической виной, проистекающей из их характеров: их судьба «незаслуженна» и настигает их «внезапно». Для большинства людей весть о приближении планетарного божества и гибельное столкновение миров во времени совпадали, и их трагические судьбы завершались в период «одного оборота солнца». Весть и гибель приходили вместе в момент космического катаклизма: за исключением таких редких личностей, как Исайя (который, вероятно, только догадывался), люди узнавали о приближении другой планеты только тогда, когда она находилась у них над головой. И мы действительно можем испытывать «жалость» к жертвам катастроф и ощущать «страх» перед тем, что то же самое может постигнуть нас; их уязвимость и беззащитность подобны нашим.

   Аристотель родился всего через три столетня после последнего межпланетного столкновения, и человеческие виды в целом еще не успели преодолеть воспоминания об этих катастрофах, таящиеся в глубинах коллективного бессознательного. Платон, в частности, представил и подтвердил сообщения о таких катастрофах, их Аристотель и его почитатели вскоре стали считать «мифическими», «ненаучными» и «неисторичными». Одной из функций мнфа у Платона была передача истины, которая не может быть передана другим путем: «миф» не был для Платона бранным словом. Еще одной функцией мифа было сохранение сведений о прошлых исторических событиях: такие сведения обычно подлинны, а не выдуманы. Но для Аристотеля миф становится просто частью литературы: это фантазия, а не факт, и он больше не является частью истории, Аристотель использует мифы как средство ослабить напряжение, возникающее из его неприятия исторической истины; возвышенные мифы становятся просто средством для достижения эмоционального катарсиса.

   В последнем веке до нашей эры Лукреций знал о катастрофах и писал о них в своей поэме «О природе вещей». Его современник Цицерон, государственный деятель и философ республиканского Рима, отрицал возможность изменений в движении планет и объявлял их богами. Божественную природу планет он объяснял тем, что они занимают возвышенное положение и безошибочно следуют своим орбитам.;<Позтому существование богов настолько явно, что я вряд ли заподозрил бы здравый смысл в том, кто это отрицает»1.

   Такое догматическое мышление, меняющее статус веры, но не сам способ мышления, существовало во все века: в Риме Цицерона и Цезаря, в Риме католической церкви, в обсерваториях нашего времени. Категорическая манера, с которой диссиденты обвиняются в отсутствии здравого смысла и порочности ума, может быть прослежена и в истории сожжения Джордано Бруно, и в призыве к Галилею отречься стоя на коленях!- и даже в требованиях к издателю «Столкновения миров» отказаться от публикации этой книги.

   Вывод Цицерона о том, что планеты – это божественные тела, наделенные божественным разумом, не был извлечен из того факта, что они располагаются в эфирных высотах и движутся без всяких отклонений; об этих признаках упомянуто только для того, чтобы доказать уже существующее представление о планетах и звездах как о богах. А источник такого верования, глубоко укоренившегося и широко распространенного, был связан с воспоминаниями о природных явлениях и необычайных событиях прошлого, которые тускнели с каждым поколением.

   Плиний, римский натуралист первого века, смог поведать о межпланетных электрических разрядах: «Небесный огонь извергается прямо из планеты, подобно тому как потрескивающий уголь вылетает из горящего очага». Согласно Плинию, межпланетные грозовые разряды были вызваны в прошлом каждой из трех планет – Марсом, Юпитером и Сатурном.

   Сенека, современник Плиния, философ и наставник Нерона, писал, что «пять видимых планет – это не единственные светила с меняющимся движением, но лишь немногие из этого разряда, которые были замечены. Но бесчисленные прочие вращаются тайно, будучи нам неизвестны или из-за слабости своего свечения, или из-за расположения своих орбит, которое делает их видимыми только, когда они достигают апогея». «Еще наступит день, – писал Сенека в своем трактате «Ое СотеНз», – когда через века прогресс науки бросит свет на тайны природы, которые теперь скрыты. Времени одной человеческой жизни, хотя бы она и была полностью посвящена изучению неба, не хватает для познания столь сложных вопросов…Должны, следовательно, потребоваться века, чтобы их все решить. Придет день, когда потомки изумятся, что мы не ведали о таких вещах, которые покажутся им самыми обычными. Эти пять планет постоянно сталкиваются на наших главах; они встречаются нам в самых разных частях неба, взывая к нашему любопытству…Множество открытий приготовлено для тех веков, которые наступят* когда память о нас окончательно исчезнет. Мир жалок, если в нем нечего исследовать всему человечеству в каждое время…Природа не открывает всех своих тайн сразу. Нам кажется, что мы проникли в ее тайны. Но мы всего лишь приникли к ее внешним оградам»1.

   Темные Века в Европе – это название периода от завоевания Рима готами и вандалами в пятом веке до начала Ренессанса и Реформации в пятнадцатом. В науке это была эпоха схоластики, или порабощения всех умов философией Аристотеля. Однако в мусульманских странах Ренессанс наступил на несколько веков раньше.

   Три силы препятствовали прогрессу науки в период Темных Веков: вторжение кочевых орд с востока и севера; влияние церкви, которая насаждала догмы и сковывала человеческий разум; и научный догматизм, закостеневший в тысячелетнем почитании Аристотеля в течение всего средневековья с его крестовыми- походами, схоластикой и чумой. Странный сплав христианской догмы и учения Аристотеля стал основой церковного исповедания, которое рассматривало мир как нечто завершенное, а Землю – как неподвижный центр вселенной. Установление законов в астрономической науке было осуществлено отдаленным во времени учеником Аристотеля Клавдием Птолемеем, александрийским астрономом и математиком, в свое время самой авторитетной фигурой в области этих наук. На протяжении всех последующих столетий, вплоть до Тихо Браге и Иоганна Кеплера, живших пятнадцать веков спустя, это оставалось неоспоримой догмой.

   Ислам распространился в Испанию на Западе и в Бухару и Кашмир на Востоке. Католическая церковь господствовала над Западной Европой. Америка еще не была открыта. И на западе и на востоке евреи, маленький рассыпавшийся народ, хранили свою древнюю веру, из которой изначально вышли и христианство и ислам. В двенадцатом веке Аверроэс (1126-1198), образованный мусульманин и испанский ученый, написал «Комментарии» к Аристотелю и соединил ислам с его учением. С тех пор они стали неразделимы. Моше бен Маймон, известный как Маймонид (1135-1204), который родился в Испании, но жил и занимался медицинской практикой в Каире, написал «Наставник колеблющимся» и соединил раввинский иудаизм с учением Аристотеля. За этими двумя современниками, которых разделяли всего девять лет, последовал Фома Аквинский (1224-1274), доминиканский монах, написавший «Сумму теологии» и соединивший католицизм с аристотелевским наследием.

   Эти три мыслителя считались величайшими авторитетами в области теологии, и к началу их эпохи космические события, происходившие в исторические времена, стали ошибочно интерпретироваться как метафоры: Библия подверглась цензуре1. Истинные чудеса разбушевавшихся стихии, восставший хаос, страх были отвергнуты рассудочным разумом.

   Восемнадцать веков прошло со времени Аристотеля и тринадцать с половиной со времени Клавдия Птоломея, а их учение о сферах, вращающихся вокруг Земли, пребывающей в центре вселенной, осталось неизменным и не только продолжало жить, но претендовало на неоспоримость. Средневековые университеты и церковь, с их философами и теологами, сохраняли догматическую верность этой доктрине. В 1492 году, когда Колумб открыл американскую Вест-Индию, Николай Коперник был восемнадцатилетним юношей, внесенным в список студентов Краковского университета. Далее он продолжил свое обучение в Италии, потом вернулся в свою родную Польшу, чтобы занять должность каноника в городе Фрауенбурге.

   В 1506 или 1507 г. Коперник начал работать над своей книгой «Ве КетоЬьюшЪив ОгЬ'шт Се1е$1шт» («Об обращении небесных сфер»). Он показал, что „Солнце, а не Земля занимает центр вселенной, и доказал, что Земля вращается по суточной и годовой орбите. Однако он не расстался с концепцией единообразного кругового движения, не понял он и природы фиксированных звезд – больших солнц, расположенных бесконечно далеко, – считая их светилами, прикрепленными к огромной сфере, образующей границы вселенной.

   В 1530-е годы Мартин Лютер, который в 1517 году впервые порвал с папством, выступил против Коперника, атакуя «этого нового астролога, который пожелал доказать, что Земля, а не небо или весь небосвод вместе с Луною и Солнцем движется и вращается.,, этот невежда желает перевернуть всю астрономическую науку вверх ногами. Но как свидетельствует Священное Писание, Иисус Навин приказал остановиться Солнцу, а не Земле!». Восстав против римской церкви, он с презрением отверг революционера звездного неба.

   В предисловии к своей книге «Ое КеУоЦйюшЪиз» Коперник писал: «Я легко могу понять… что когда некоторые люди узнают, что в этой книге, которую я посвятил обращениям небесных тел, я приписал некоторые движения Земле, они сразу закричат, что я и моя теория должны быть отвергнуты. Когда я сам подумал, насколько абсурдным может показаться тем, кому известно, что в течение многих столетий Земля, как доказывали, неподвижно стоит в центре вселенной, если я. стану, наоборот, утверждать, что Земля движется, когда" я все это старательно обдумал/ опасение, внушаемое мне новизной и абсурдностью моей теории, почти вынудило меня бросить труд, который я начал. Как я осмелился дерзнуть, вопреки общепринятым мнениям математиков и в противовес здравому смыслу, прийти к теории какого-либо земного движения?».

   Коперник все откладывал публикацию своей книги, пока не понял, что дни его клонятся к концу и приближается вечная ночь. Тогда он побоялся предстать перед Богом, не передав людям на Земле открывшуюся ему истину. После целых десятилетий ожидания его единственный ученик Ретик убедил ученого позволить ему опубликовать книгу «Ве КеуоЬиюшЬин». 24 мая 1543 года за несколько часов до смерти Копернику и руки дали первый экземпляр этой книги.

   Что было до такой степени неприемлемым в гелиоцентрической системе? Дело в том, что человек нуждается в ощущении безопасности, и эта потребность скорее всего основана на скрытом ощущении ненадежности. Движущаяся земля – место куда менее надежное, чем неподвижная. Более того, эта система лишает человека его центрального положения во вселенной, а это оскорбительно для его «эго». Это также противоречит догматам христианской церкви. Разве Иисус явился просто на какую-то второстепенную планету, одну из многих подобных?

   Но среди всех этих соображений в основе мучительного неприятия, с каким было встречено запоздалое обнародование теории Коперника, лежало все-таки чувство ненадежности. Великое крушение этой планеты во время ее странствий поселило глубоко запрятанный страх в человеческую душу, И подобно тому как глубочайшие травмы предаются забвению в душе отдельного человека, так же точно происходит и со всем человечеством.

   Когда Галилей усвоил доктрину Коперника, в соответствии с которой Земля и другие планеты вращаются вокруг Солнца, он порвал не с Библией, а с Аристотелем. Инквизиция допрашивала его в связи с отрицанием им догмы о Земле как о центре вселенной, вокруг которого вращается Солнце вместе с остальными планетами. А это вовсе не библейская истина, а учение Аристотеля. Ставшие почти апокрифическими слова Галилея, поднявшегося с колен после отречения, – «Ерриг 81 тиоуе!» (И все-таки она вертится!) – отражают смысл и содержание этого преступления. Уже в первой главе Ветхого Завета Солнцу предписано освещать Землю ради блага человека. В дальнейшем Ветхий Завет постоянно упоминает о перемещениях и даже перевертывании Земли, что абсолютно не узаконено, в соответствии с теорией Аристотеля. Церковь, равно преданная как Библии, так и Аристотелю, принимала учение последнего почти буквально, а что касается Библии, то здесь додумались до метаморфозы грандиозных природных чудес, превратив их в индивидуальные видения святых.

   Галилей, будучи правоверным католиком, единственный раз отклонился от учения Аристотеля: то же самое отклонение совершил каноник Коперник, работа которого была опубликована за девяносто лет до того, как Галилей предстал перед судом инквизиции (1633). Галилей не решился на столь решительный разрыв, как его современник, протестант Иоганн Кеплер, который отказался от идеи круговых орбит и предложил теорию эллиптических орбит, или на столь полный, как младший современник их обоих, пантеист Джордано Бруно, который лишил привилегированных позиций и Землю и Солнце, объявив фиксированные звезды теми же солнцами, в свою очередь окруженными планетами,

   Галилей и Джордано были наказаны в соответствии с их преступлениями: Галилей" был осужден инквизицией на восемнадцать лет тюремного заключения и затем пожизненный домашний арест, а Бруно – на семь лет тюремного заключения и смерть на костре. Бруно, однако, отверг не только идею Аристотеля о неподвижной Земле в центре вселенной, но и догмат о непорочном зачатии. Все это он совершил на заре своей жизни, когда покинул свою келью в доминиканском монастыре Нола на склонах Везувия – ту самую, которую три столетия назад занимал Фома Ак-винский. Ересь Бруно была направлена одновременно против обоих доктрин, объединенных Фомой Аквинским, и 17 февраля 1600 года из груды хвороста, зажженной на Кампо деи Фьори в Риме, он был послан инквизицией прямо а ад1.

   Имени Никола-Антуана Буланже вы не найдете в большинстве энциклопедий, и оно известно только немногим специалистам. Он был современником Жан-Жака Руссо, Вольтера и Дидро, блестящих французских писателей. Он прожил всего тридцать семь лет, с 1722 по 1759 год. В ходе моих исследований я вышел на это имя очень поздно, в 1963 году2, а несколько лет спустя прочитал его работы. Я обнаружил, что в некоторых отношениях он был предшественником Фрейда и Юнга, а также и моим, в сущности, решая те самые проблемы, которые Фрейд и Юнг оставили нерешенными. В частности, он понял, что поведение человеческих видов, в совокупности со всем наследием религиозных верований и политических структур данного и предшествующих веков, в значительной степени определяется катастрофическим опытом прошлого – Потопом (или потопами, поскольку их могло быть больше одного).

   После безвременной смерти Буланже его работы были опубликованы Дидро, но его геологические наблюдения не были включены в напечатанные тома. Отрывки из этих исследований и отдельные размышления появились в недавно изданной книге о Буланже* и не производят впечатления новаторских. Но следует помнить о том, что век геологин как науки начался только после смерти Буланже.

   В эпоху Буланже геология как наука находилась в зачаточном состоянии. Но в качестве горного инженера он обследовал долину Марны, и это дало ему возможность прийти к выводам, которые, как он счел, подтверждались существующими книгами по фольклору и священными книгами классических авторов, доступными ему или в оригинале или в переводе. Он убедился, что Потоп был глобальным событием, хотя это было не его открытием, а скорее соответствовало общепринятой в его время точке зрения, Буланже стал автором статьи «Потоп» в большой французской «Энциклопедии», изданной Дидро. В своих книгах он постоянно говорил о Потопе как об уникальном явлении, но при этом упоминал и о многочисленных потопах. Создается впечатление о том, что он не представлял, откуда могут явиться воды мирового океана, и не пришел к мысли, что такое бедствие могло быть вызвано какой-либо космической силой: в его работе ни одна из планет не вовлечена в эту катастрофу. Не связывал он и описание обстоятельств Исхода с какими-либо катастрофическими событиями, и о том, что речи еврейских пророков во времена ассирийского владычества (восьмой век до нанки эры) связаны со всемирными катастрофами, происходившими в то время, также не пришел к заключению. Тем не менее он был готов заявить, по крайней мере однажды, что прошло всего три тысячи лет с того момента, как в природе установился порядок. Таким образом, человеческие существа должны были быть свидетелями этих переворотов; род человеческий пережил не одно ужасающее испытание, последствия которых все еще с нами: «Мы еще и сегодня содрогаемся от последствий потопа, и общество, неведомо для нас, все еще передает нам страхи и апокалиптические идеи наших предков. Ужас передается от рода к роду, и опыт столетий может только ослабить его, но не способен заставить его полностью исчезнуть. Ребенок всегда будет бояться того, чего боялись его предки»1.

   Сделав обобщающий вывод о том, что наше общество, так же как и общество первобытное, все еще живет под впечатлением пережитого Потопа, Буланже предвосхитил Юнга и Фрейда и определил природу этого опыта, который влияет на поведение последующих поколений. Фрэнк Э. Мзньюэл утверждает, что в концепции Буланже «не существует физиологической передачи страха, вызванного потопом, нет а теоретического постулата греха, а есть лишь историческое предание, воплощенное в обычаях, мифах, ритуалах. Буланже не исследует биологического механизма или родовой памяти, которая наследуется, продолжая воздействие травмы, связанной с потопом. Достаточно простого подражания и общественных традиций – это теория, подразумевающая относительно легкое избавление от болезни и таким образом внушающая оптимизм, который отличает ее от идеи травмированного человечества, выдвинутой Фрейдом2.

   Ни Фрейд, ни Юнг ничего не знали о Буланже, и его имя не встречается в психологической литературе. Главное не в том, что он заявил о катастрофических событиях, которые происходили в прошлом: оригинальность Буланже состоит в том, что он осмыслил последствия таких катастроф для человеческого рода. Мысль о катастрофических событиях в прошлом уже встречалась в сочинениях Уильяма Уистона, преемника Исаака Ньютона в Кэмбридже, в колледже Тринити: он заявил, что Потоп был вызван кометой, которая вернулась при его жизни, в 1680 году.

   Жорж Луи де Бюффон, современник Буланже, считал,что какая-то мощная комета ударила в Солнце и стала причиной образования планетарного семейства, А после эпохи Булаиже научная мысль восемнадцатого и первой половины девятнадцатого веков вновь и вновь искала причину подобных земных катастроф.

   В своем «Трактате о небесной механике» (1779- 1825) Пьер Симон де Лаплас доказывал, что солнечная система, управляемая силами гравитации, упорядочена и что планеты движутся по вечно неизменным орбитам. В своей книге «Изложение системы мира» (1796), обсуждая возможность столкновения Земли с кометой, он начал с того, что свел к минимуму такую возможность и_ее последствия, но по ходу обсуждения этой проблемы заметно вдохновился и в конце концов признал возможность ужасающих последствий. Далее он заявил, что многие проблемы геологии и климатических условий древности должны получить объяснение именно посредством подобного события. Таким образом, Лаплас пришел к дихотомии: он отрицал возможность каких-либо пертурбаций подобной мощности в пределах солнечной системы и в то же время признавал, что верит в подлинность таких событий.

   его утверждение о том, что солнечная система не могла и не может подвергнуться каким-либо сбоям, хорошо известно, и это кредо современных астрономов так часто повторялось, что нет необходимости цитировать Лапласа на этот счет. Что же касается другого заявления, то пос-кольку-ссылка на него периодически исключается из научной литературы, то я его здесь воспроизведу. «Если комета, имеющая массу Земли, пройдет на близком расстоянии, то «наклон и скорость вращения изменятся. Моря выйдут из своих прежних берегов, чтобы устремиться к новому экватору; огромное количество людей и животных будут поглощены этим всемирным потопом или уничтожены ужасным ударом, который обрушится на земной шар; все виды будут уничтожены, все плоды человеческого труда разрушены. Таковы бедствия, которые может вызвать удар кометы, если ее масса сравнима с массой земли.

   И тогда мы действительно понимаем, почему океан отступил от высоких гор, на которых он оставил бесспорные свидетельства своего пребывания. Тогда мы понимаем,каким образом животные и растения юга смогли существовать в северном климате, где были обнаружены их останки и отпечатки. Наконец, это объясняет молодость человеческой цивилизации, памятники которой не восходят далее чем к пяти тысячам лет. Человеческий род, сведенный к небольшому числу индивидуумов, находящихся в самом плачевном состоянии, в течение довольно долгого времени был занят только заботой о сохранении рода и должен был полностью утратить воспоминания о каких-либо науках и искусствах. И когда прогресс цивилизации позволил им ощутить обновление, возникла необходимость все начать сначала, как будто человек заново поселился на земле»1.

   Я цитирую этот фрагмент из работы Лапласа, чтобы проиллюстрировать состояние расщепления личности, разумеется, не этого ученого, который признан гением, сумевшим довести ньютонову систему до совершенства, но тех, кто ныне, в течение почти двухсот лет, предпочитают волшебную сказку о земле обетованной потрясающим свидетельствам о пережитой землей катастрофе.

   На двухгодичной сессии Американского философского общества, проводившейся в университете Нотр-Дам в Индиане 2 ноября 1974 года, я говорил о стремлении науки знать и о столь же сильном желании не знать. Со времен Аристотеля в классическую эпоху и Лапласа в эпоху современную научная тактика диктует познание только до определенного предела – не более того.

   До какой степени страх понять, что мы движемся на аварийном корабле, господствует над мышлением современных ученых, можно проиллюстрировать на нескольких примерах.

   Чарлз Дарвин, будучи начинающим натуралистом, посетил Южную Америку. Это была его самая долгая остановка в ходе кругосветного путешествия на корабле «Бигль». Он записал в своем путевом дневнике (я уже цитировал этот фрагмент в своей книге «Земля в перевороте»): «Невозможно осмыслить изменившееся состояние американского континента без глубочайшего изумления. Когда то он должен был быть населен огромными чудовищами: теперь же мы видим просто пигмеев в сравнении с предшествующими, родственными видами».

   Он продолжал: «Большая часть этих исчезнувших четвероногих, если не все, жили в довольно позднем периоде и были современниками большинства существующих морских ракушек. С того" времени, как они жили, не могло произойти значительных изменений в форме земли. Тогда почему исчезло столько видов и даже целых родов? Сначала разум тут же торопится уверовать в какую-нибудь грандиозную катастрофу. Но чтобы таким образом уничтожить животных, больших и малых, в Южной Патагонии, в Бразилии, в Перуанских Кордильерах, в Северной Америке вплоть до Берингова пролива, мы должны были бы встряхнуть весь земной каркас» (курсив наш).

   _ Дарвин не знал ответа и писал: «Вряд ли могло бы произойти такое изменение температуры, которое бы примерно в одно и то же время уничтожило бы обитателей тропических, умеренных и арктических широт в обоих земных полушариях». Вовсе не человек выступил в роли этого разрушителя. И если бы далее он нападал на больших животных, то был ли он причиной, спрашивает Дарвин, исчезновения «множества ископаемых мышей и других мелких четвероногих…?» Дарвин сделал вывод: «Нет сомнений, что ни один факт в долгой истории мира не является столь поразительным, как повсеместное и повторяющееся уничтожение ее обитателей»1.

   После того, что он увидел в Южной Америке, Дарвин не мог не прийти к идее катастрофизма. К этой информации он вышел не путем простого чтения: он увидел сами останки жертв катастроф, не в музеях, а т ейи, в пампасах и на склонах Анд. Такой опыт впечатляет больше, чем книжная информация. Однако два десятилетия спустя Дарвин проявил непоследовательность, приписав все изменения в животном мире очень медленной эволюции в ходе борьбы за существование, и с помощью пространных рассуждений он попытался доказать, что Земля подвергалась постоянной эволюции, сохраняя свое непрерывное вращение, поскольку идея сотрясения всего земного шара была за пределами его восприятия. Но он видел этих животных, их расколотые кости, сваленные в самом причудливом соседстве: гигантские ленивцы и мастодонты вместе с птицами и мышами. Он должен был позабыть эти картины бедствия, чтобы изобрести теорию мирной земли, несокрушимой в своей цельности, земли, населенной видами, ведущими борьбу за существование и использующими различные счастливые случайности – видами, каждый из которых произошел от немногих одноклеточных организмов, как будто простое соревнование («выживание сильнейших») могло произвести от одного и того же животного предка и крылатую птицу, и ползучую змею, и сороконожку, и человека. С нашими нынешними познаниями явлений трансмутации элементов и биологических мутаций, которые происходят при экстремальных условиях, термических или радиоактивных, нам уже нет нужды разделять теорию, согласно кото-рои долгие эры борьбы за существование позволили наземным животным отрастить крылья и утверждающей происхождение всей земной популяции, населяющей землю, воздух и море от какого-то общего предка. Но какова бы ни была природа эволюции – в свое время Дарвину не мог знать о феномене мутаций – факт уничтожения множества родов и видов был ему известен, и он"не мог обойти его молчанием в своей работе «Происхождение видов». Он писал: «Исчезновение видов облечено неразгаданной тайной… Никто больше меня не изумлялся этому исчезновению». Но потом он попробовал найти объяснение в «обширных временных интервалах между нашими последовательными (геологическими) формациями; и в интервалы могло происходить постепенное уничтожение видов».

   Этот аргумент, подразумевающий некие лакуны в геологических эпохах, без которых нельзя было бы обнаружить феномен постепенного уничтожения «неприспособленных» видов, не помогает объяснить обнаруженные гекатомбы животных, и не только исчезнувших видов, но перемешанные с еще существующими формами, которые также погребены в момент одного и того же природного катаклизма. Эти останки оказались погребенными вместе только в результате физического воздействия, без участия каких-либо геологических процессов. О грудах погибших животных в Южной Америке и по всему миру было хорошо известно во времена Дарвина: Альфред Рассел Улисс, который одновременно с Дарвином обнародовал теорию естественного отбора, в полном недоумении обратил внимание научной общественности на холмы Сивалик у подножий Гималаев: на протяжении нескольких сот миль они были буквально усеяны костями животных.

   Можно строить гипотезы относительно того, чего не видел, как, например, гипотеза геологических лакун, составляющая фундамент всей работы «О происхождении видов». Но в отношении того, что действительно увидено, т. е; свидетельств грандиозных катаклизмов, погрешности геологических сведений никак не могут стать объяснением.

   Христианская церковь утверждает, что у животных нет души и что непроходимая пропасть существует между миром людей и животных. Когда Дарвин разрушил ощущение абсолютной границы между человеком и животным, он подорвал веру в то, что душа отделяется и живет после смерти. Таким образом, Дарвин сокрушил гордыню человека, убежденного в своем особом происхождении и уникальности. Но был и еще один аспект в дарвиновской теории, без которого оппозиция его учению была бы гораздо более резкой и продолжительной, – это чувство безопасности в связи с мирной историей нашей планеты, приюта человека: никаких катастрофических событий на всем протяжении прошлого и в будущем. Ради такой уверенности человек был готов расстаться с идеей собственной исключительности и согласиться считать себя одним из представителей животного мира. Это не требовало от него отказа от своего статуса как первостепенного, от возможности использовать и даже съедать любого из своих животных сородичей, независимо от того положения, которое он занимал на шкале эволюции. Ему не требовалось церемониться с лошадьми или приматами: даже его собственные самки не имели избирательных прав. Это было подобно тому, как генеалогический список, считавшийся подлинным, в действительности таковым не оказался, и предполагаемое знатное происхождение не подтвердилось высоким рангом предков: в жилах приматов явно не текла голубая кровь. Такое разочарование вызвало иронический вопрос епископа Сэмюэла Уиберфорса, адресованный Томасу Хаксли во время их известной встречи: «…при участии своего дедушки или своей бабушки вы произошли от обезьяны?»

   Итак, человеку была предоставлена возможность отдать свое божественное происхождение в обмен на безопасность собственного приюта. Дарвин понимал, какой жертвы он требует и какую гарантию душевного спокойствия он предлагает. Кто заботится о прошлом, если в будущем его ждет костер? Дарвин пояснил все это на последней странице своей книге «Происхождение видов»: «Поскольку все существующие формы жизни являются прямыми потомками тех, что существовали задолго до кембрийской эры, мы можем четко ощущать, что прямая последовательность поколений никогда не нарушалась и что ни одна катастрофа не уничтожала всего живого. Поэтому мы можем смотреть вперед с некоторой верой в долгое и безопасное будущее».

   Дарвин закончил книгу «Происхождение видов» следующими словами: «Есть определенное величие в таком взгляде на жизнь, с ее возможностями, которые Творец первоначально вдохнул в несколько жизненных форм или всего в одну. И пока эта планета вращалась, повинуясь точным законам гравитации, из простейших форм развились самые прекрасные и удивительные»,

   Итак, основной сюжет определился, драматическое столкновение каждого со всеми может продолжаться без всякою опасения, что сама сцена будет разрушена. Для человека, стоящего на вершине лестницы, это своего рода разрешение пожирать или эксплуатировать менее развитых – одухотворенных или неодухотворенных. Для человека борьба за выживание в животном мире обычно не более как спорт. В любом случае это означало быструю и неоспоримую уже в течение века победу дарвинизма над глубоко запрятанными опасениями человека, являющегося потомком тех, кто пережил катастрофы, вызванные отнюдь не призрачными разрушительными силами.