Плюсы и минусы цивилизационного кризиса
Российской истории свойственны резкие переломы развития
Федот Тумусов
СЕЙЧАС Россия переживает, по моему мнению, именно системный, цивилизационный, а не какой-либо иной, менее зловещий, скажем, экономический, кризис. Именно цивилизационный кризис порождает кризис государственности, экономики, культуры и т.п.
Поэтому практически все основные кризисные проблемы России – в той или иной степени это проблемы, связанные с цивилизационной основой. Различные политические маневры, эксперименты с экономическими моделями, а тем более с «национальными идеями и идеологиями» по определению контрпродуктивны, если не рассматриваются в рамках некоего цивилизационного проекта.
Представляется, что именно цивилизационный проект – первооснова поисков стратегии выхода из кризиса.
Цивилизационным кризисом затронута не только культурно-этатистская система в целом, но и составляющие ее подсистемы более низких уровней. Вплоть до все более маргинализирующейся, все более атомарной личности, с которой совлечены уже почти все побрякушки, изобретенные предыдущей цивилизацией суперрегиона.
Оба уровня цивилизационного кризиса – социальный и личностный – тесно переплетены между собой. Распад, дезориентация социума обусловлены распадом личности, который, в свою очередь, оказывает фатальное влияние на цивилизационное целое: «...всеобъемлющий стресс, связанный с утратой экзистенциального смысла, разрушающий скрепляющие общество системы ценностей, буквально парализует социум».
Но и личность этот стресс тоже парализует. Видимо, пока еще не настолько, насколько оказалась парализованной и аннигилированной – буквально – живая и яркая личность, скажем, североамериканского индейца, выбитого из привычного микрокосма волной белой экспансии. Или, чтобы быть ближе к отечественным образцам, деятельная некогда личность, принадлежавшая к малому палеоазиатскому этносу.
Впрочем, думаю, это все же пока из области апокалиптических видений. Однако если с личностного уровня вернуться на уровень социума, то кризис цивилизационной модели России предстанет перед наблюдателем несомненной очевидностью.
Цивилизационная модель – это совокупность наиболее общих принципов построения системы взаимодействия человека и природы на данной конкретной территории с ее ресурсами и природно-климатическим потенциалом при заданном уровне научно-технического развития. В конечном счете культурные, экономические и политические модели лишь подстраиваются, приноравливаются к моделям цивилизационным, которые, в свою очередь, во многом определяются территорией проживания того или иного народа.
История общества – история кризисов
Причем, когда мы говорим о нынешнем системном, цивилизационном кризисе, речь не идет только о крахе так называемого красного, или советского, проекта. Ведь и в начале XX века Россия переживала кризис, который вполне можно назвать цивилизационным. Его острота нисколько не маскировалась быстрым экономическим развитием страны, нимало не сглаживалась 9-10-процентными темпами ежегодного прироста ВВП, темпами, которые впоследствии были названы «японскими».
Признаки идеологического кризиса на стыке ХIХ-ХХ веков в России несомненны. Исконное православие упустило к тому времени из сферы влияния наиболее обмирщенные слои общества, связанные с процессом модернизации. Но даже и на традиционные слои, прежде всего крестьянство, влияние религии было уже далеко не достаточно, что проявилось в годы обеих русских революций и Гражданской войны.
Богостроительские метания остались достоянием элитарной интеллигенции, а наиболее разработанные построения в данной сфере, сделанные Владимиром Соловьевым и о. Сергием Булгаковым, лишь усугубили общий идеологический кризис. Массированное вторжение светских западных идеологий, в основном левой ориентации, но не только, привело Россию на путь того самого «советского проекта», который ныне потерпел крах.
Важно, однако, помнить, что в начале XX века именно социалисты, в том числе и большевики, предлагали такой рецепт выхода из кризиса, такое решение всех острых проблем, которое активным меньшинством общества воспринималось именно как панацея. Иначе даже мировая война неслыханной до тех времен интенсивности и продолжительности не сокрушила бы предыдущую властную систему.
Вернемся к замечанию о том, что цивилизационный кризис в начале ХХ века Россия переживала на фоне почти непрерывного и достаточно бурного экономического роста. На фоне всесторонней модернизации общества. Модернизации столь бурной, что, пожалуй, человек, перенесенный из Москвы 1850 года в Москву 1910 года, мог бы и не узнать город, его повседневный быт.
Увы, никакой экономический рост вопреки мнению радикал-либеральных доктринеров не выводит общество из лабиринта кризиса его исконной цивилизации. Проиллюстрируем этот тезис на примере менее болезненном и кровоточащем, нежели наш собственный. Скажем, на иранском.
Во главе Ирана с 1941 года стоял (и, что более важно, с 1953 года обладал всей полнотой власти) государь-реформатор. В отличие от России с ее излишне преданным старине императором Николаем II Мохаммед Реза Пехлеви лично встал во главе социальной революции. Страна в течение двух десятилетий бурно развивалась, питала при этом великодержавные замыслы, да и на самом деле успела стать региональной сверхдержавой. И при этом вопреки бурным экономическим успехам вошла в острейший цивилизационный кризис.
Как и в России, новые социальные структуры в Иране не успевали интегрировать огромное количество людей, выплескивающихся при разрушении старых социальных структур. И, когда масса маргиналов достигла критической точки, произошел социальный взрыв непредсказуемой мощи, который вдребезги разнес материально процветавшее на первый взгляд (да и на второй взгляд – тоже) иранское общество.
Мне кажется, что до распада СССР наиболее захватывающим и грандиозным событием новейшей мировой истории была именно исламская революция в Иране, организаторы которой оказались способными выводить на улицы Тегерана осенью 1978 года по несколько миллионов человек в день.
Вообще, если согласиться с констатацией наличия сегодня в России цивилизационного кризиса, то придется признать, что резкие сломы социальной ориентации, отмены прежних и введение новых систем ценностей – едва ли не традиционная и наиболее характерная черта отечественной истории.
Обратимся, например, к началу XVIII века. Реакцией на развивающийся цивилизационный кризис русского национального государства стали имперские петровские реформы, в результате которых в России возникли два общества, разделенные четкой, хотя и вовсе не непроницаемой сословной гранью. Но ведь движение, как ныне говорят, к вестернизации имело место в достаточно решительной форме и при Тишайшем царе Алексее Михайловиче, и даже при Грозном царе Иоанне Васильевиче...
Можно пойти дальше в глубь веков.
В данном случае я имею в виду христианизацию страны при Владимире Красном Солнышке. Как и во многих, если не в большинстве, странах христианского региона, этот процесс носил во многом насильственный характер. Но дело не только в этом. Разумеется, множество языческих пережитков было «втянуто в себя», переварено христианством.
Но ведь в других странах позднего язычества от дохристианских эпох остались эпические циклы, разветвленные своды преданий, целые системы теогонических мифов, весьма развитые языческие пантеоны. То есть то, что, по сути, определяло цивилизационную непрерывность. Достаточно сослаться на пример скандинавских соседей Руси, с которыми, помимо династических, наша страна традиционно была связана и многими другими узами.
И вот какой здесь яркий контраст. В Скандинавии (и ее неотъемлемой части – Исландии) сохранились своды Старшей и Младшей Эдды. А в России – лишь разрозненные сведения о семи богах, сгруппированных вокруг Перуна. При этом Хорс скорее всего «приемыш» в славянский пантеон из скифской среды. Да и Семаргл тоже. Вместо богатейшего свода скальдической поэзии – пусть яркие, но все же весьма немногочисленные, отмеченные явной печатью рудиментарности богатырские былины.
Из этого беглого и необязательного сравнения никаких основополагающих выводов следовать не может. Однако, видимо, российской истории свойственны именно резкие переломы развития, смены векторов ценностной ориентации, склонность к быстрому отходу от прежних эпистем.
Другими словами, можно предположить, что цивилизационные кризисы сами по себе заложены в историческом генокоде российской государственности и культуры. Оптимистический вывод из этого рассуждения очевиден. Но есть и выводы с противоположным знаком.
Эти последние обусловлены прежде всего молодостью российской цивилизационной модели. И в силу этого опыт более старых цивилизаций, продемонстрировавших примеры преодоления такого кризиса, для нашей страны относительно малоценен.
Нам просто неоткуда черпать силы, положительных, так сказать, примеров явно недостает в нашей чересчур краткой истории. И краткость эта к тому же усугублена неоднократными и резкими сменами и даже нарочитым уничтожением, осквернением прежних систем ценностей. А отсюда и весьма короткая и противоречивая историческая память российского социума.
Похожее и чужое
В принципиально ином положении по сравнению с Россией находятся государства, которые можно привести в качестве примеров успешного преодоления цивилизационного кризиса (Китай, Япония и др.).
Во всех этих странах национальная цивилизационная модель имеет несравнимую с российской древность. А главное – континуитет этнокультурной традиции почти нигде не нарушен. Это последнее обстоятельство приложимо, скажем, к такой стране Юго-Восточной Азии, как Таиланд.
Ведь в принципе тайская государственность молодая, она зародилась в XIII веке, существенно позднее, чем даже российская. Однако тайцы впитали гораздо более древние цивилизационные традиции кхмеров, и традиция эта ни разу не прерывалась на протяжении истекших с тех пор столетий.
Обратимся, впрочем, к примеру древнейшей на сегодняшний день цивилизации, четырехтысячелетней китайской.
Пример этот поучителен потому, что в цивилизационный генокод старого Китая (т.н. «династийный цикл») был изначально вмонтирован весьма острый, периодически повторявшийся насильственный перерыв традиции, зачастую весьма длительный и кровопролитный.
Таким образом, сам перерыв традиции (но не ее отбрасывание), периодическое насильственное свержение очередной одряхлевшей династии стали частью китайской традиции.
Последний такой дисконтинуитет имел место в 1911 году, когда была свергнута Цинская династия, и оказался самым болезненным, поскольку на традиционный династийный кризис наложился общий кризис многотысячелетней китайской цивилизации, обусловленный достаточно продолжительным контактом с капиталистическим Западом. Под влиянием этого контакта в недрах, в порах старого китайского общества стали появляться эмбрионы нового Китая, более или менее вестернизированного.
Но, как бы то ни было, революционный взрыв, свергнув прежнюю династию, не привел к власти новую. Под внешней оболочкой республиканского режима страну раздирали милитаристские войны. Китай распался на враждующие между собой уделы военных правителей. Общество, лишенное имперских скреп, обратилось в груду песка. Или, как выразился великий китайский революционер Сунь Ятсен, «блюдо песка». Атомизированные индивидуумы свободно развеивались ветром истории, выдувались из прежних социальных ниш и уносились в никуда.
Представляется, что хотя бы отчасти этот образ «блюда песка» приложим и к сегодняшней России, где вышвырнутые из прежних ниш и лишенные привычных социальных ролей бывшие инженеры привилегированных оборонных заводов спешно становятся челноками. Некоторые в этой новой социальной роли вроде бы даже обжились, устроились, прилично зарабатывают. Но даже и эти «счастливчики» скорее ненавидят свою новую роль и ностальгируют по прежней. Да и за что им уважать новый свой статус – человека, подверженного насилию и произволу со стороны как коррумпированного чиновника (своего и чужого государства), так и бандита. Разумеется, это лишь частный пример.
В китайской истории «династийные» кризисы случались часто, и в обществе, обладающем к тому же на всех социальных уровнях глубокой исторической памятью, сложился четкий отрицательный образ разрушительной, все уничтожающей смуты, сопровождающей смену «небесного мандата».
Именно этими иероглифами «гэ мин», т.е. «смена мандата Неба», дающего государю право на власть, обозначается в современном китайском языке понятие «революция». Ясно поэтому, какой глубокий смысл, какие яркие исторические реминисценции скрыты в хорошо известном современному российскому читателю китайском проклятии: «Чтоб тебе жить в эпоху перемен». То есть, собственно, в эпоху смены династий, революции, смут.
Именно в силу глубокой укорененности этого отрицательного образа – а не только под нажимом военной силы – китайское общество вполне спокойно восприняло жестокую расправу над студентами-демонстрантами на площади Тяньаньмэнь в июне 1989 года. Расправу, повлекшую неизвестные до сих пор тысячи жертв, которые, конечно, все равно не впечатляют на фоне китайского людского океана, который неизбежно пришел бы в разрушительное движение, разгорись и в самом деле всеобщая смута.
Конечно, в российском историческом сознании тоже есть отрицательный образ великой Смуты начала XVII века, когда русские люди стали «безгосударны». Но в той же исторической памяти коренится и обаятельный образ злодея Стеньки Разина, кровавого самозванца Емельки Пугачева. Не говоря уже о том, что прежняя, коммунистическая, власть, по сути, вопреки собственным правильно понятым интересам была буквально вынуждена десятилетиями воспевать и героизировать революции и Революцию, гримировать ее, романтизировать ее кровавые и разрушительные деяния.
Результат известен: наше общество с легким сердцем пошло, даже побежало, на грани 80-90-х годов навстречу собственному распаду. Конечно, распад и одичание ныне далеко не достигли той степени, что в начале XVII века, а тем более в годы Гражданской войны. И все же нельзя не признаться, что итоги десятилетия разрушительных реформ (так и хочется сказать: «десятилетия великих бедствий», как с конца 70-х годов именуют в КНР «культурную революцию») по-своему глубоко потрясают.
Слава Богу, впрочем, что российское общество в отличие от 1917 года встретило новую Смуту в относительно зрелом состоянии. И, похоже, стереотип восторженного отношения к «очистительной буре», к «свободе на баррикадах» – основательно потускнел.
Характерно, что такое отрезвление общества – явление стихийное, не направляемое сверху. Официальная же пропаганда по советскому еще шаблону продолжает прославлять «несгибаемых революционеров» и бунтарей. Пример – показанный 7 ноября прошлого года по каналу РТР документальный фильм о советском морском офицере, мятежнике Саблине.
Если обратиться к японскому примеру преодоления цивилизационного кризиса, то можно утверждать, что соответствующий подход вряд ли России годится. Такой кризис на японской почве за последние четыреста лет преодолевался трижды.
В первый раз – в начале XVII века, когда в стране, впервые реально объединенной, был восстановлен режим военной диктатуры-сегуната в особо жестких формах. Новая сегунская династия Токугава, сведя к минимуму контакты с заграницей (всего лишь несколько судов в год из Китая и два голландских судна в порт Нагасаки ежегодно), одновременно приняла меры к искоренению занесенного в страну христианства.
Второй раз кризис преодолевался в середине XIX века – путем свержения сегуната Токугава, формальной реставрации императорской власти («революция Мэйдзи»), ускоренной и исчерпывающей вестернизации – но в ряде избранных областей, под жестким контролем сверху, при сохранении основ традиционной религии и политической философии.
Третий раз – после разгрома 1945 года. Во всех трех случаях инициаторы реформ так или иначе опирались на жесткую сословную организацию общества, на сохранившую силу и свежесть (даже по сравнению с Россией начала XVIII века) чисто феодальную идеологию, иерархическую лестницу сословий, дух преданности императору, воплощающему «вечную Японию» и др.
В так и не «подмороженной», расклякшей, расползшейся социальной структуре нашей страны нет жесткого каркаса, который наличествовал в Японии, во всяком случае в 1945 году. В качестве своеобразного утешения можно, пожалуй, упомянуть, что в начальный период преобразований эпохи Мэйдзи (1867-1912) одним из излюбленных образцов для японских реформаторов была петровская Россия. Разного рода исторические и лжеисторические труды на тему преобразовательской деятельности Петра Великого в то время были в Японии весьма популярны.
Завершая «японский пассаж», отметим, что наличие феодальной организации общества и феодальной еще по духу социальной дисциплины позволило в XIX веке эффективно использовать и заложенную в генокод японской субрегиональной цивилизации традицию активного заимствования разного рода нововведений извне. В этом смысле Япония нисколько России не уступает.
Другое дело, что японские заимствования благодаря более длительной (более полутора тысяч лет) истории страны весьма растянуты во времени. Оттого сам процесс преобразований неизбежно носил более плавный, менее травмирующий японское общество характер.
Уклонюсь от рассуждений на данную тему применительно к Индии или странам исламского мира. Отмечу лишь, что во всех этих этнокультурных регионах «глубина» истории куда больше, чем в России. Даже если, как это было в Индии, национальная традиция и прерывалась (исламизация северной части страны), все же устойчивость исторической памяти индийских народов несомненна.
Семейная парадигма
В силу всего сказанного опыт перечисленных стран лишь в ограниченной степени может быть полезен для России в ее поисках пути выхода из переживаемого ныне цивилизационного кризиса. Во всяком случае, метод прямого заимствования китайского, японского или индийского опыта, думается, исключен.
Вместе с тем я вновь хотел бы повторить свой принципиальный тезис о необходимости возрождения тех элементов и подсистем традиционных идеологий российских народов, которые поддаются такому возрождению. В данном случае речь идет как о православном христианстве применительно к русскому и другим православным этносам России, так и об исламе, буддизме и других традиционных российских конфессиях и верованиях в контексте каждой данной национальной культуры.
Этнос, сохраняющий волю к жизни и оказавшийся в реальной цивилизационной опасности, оказавшийся, например, перед угрозой ассимиляции, нередко проявляет такую жизнеспособность, которой от него никто не ожидал.
Вспомним вроде бы хрестоматийный пример: франко-канадцы вскоре после Семилетней войны (1756-1763), оторванные от матери-родины, под властью ненавистной и чуждой по языку и вере Англии.
Франко-канадский этнос ответил на эту опасность, далеко не гипотетическую, небывалым взлетом рождаемости. Такой показатель прироста населения – 5% в год! – никогда нигде более не фиксировался (это не значит, что реально не существовал). По свидетельству очевидцев, семьи с 20 детьми не были во французской Канаде редкостью. Впрочем, франко-канадский этнос в те времена был этносом сугубо сельским и в любом случае строго традиционалистским, приверженным исконной римско-католической конфессии и иным фундаментальным ценностям.
Предполагать, что современные российские (и прежде всего русский) этносы, давно и глубоко урбанизированные, в значительной мере оторванные от сельских корней, к тому же погрязшие в тенетах экономического кризиса, ответят на возникшую ситуацию таким же взрывом рождаемости, пока не приходится.
Однако демографическая проблема становится все более острой для России, усложняя поиски выхода из нынешнего цивилизационного кризиса. По прогнозам ООН, при сохранении существующих тенденций население страны к 2050 году может сократиться до 115 миллионов человек. Но это еще «оптимистический» сценарий. Есть и более мрачные прогнозы.
Сегодня в стране 40 миллионов семей, причем 7 миллионов из них – бездетные. Опросы показывают, что примерно четверть новобрачных не собираются обзаводиться детьми.
Другая сторона этой проблемы. В нынешней России 30 миллионов детей, то есть на пять миллионов меньше, чем в 1992 году. В их числе 2 миллиона беспризорных, 600 тысяч инвалидов, десятки тысяч малолетних преступников и правонарушителей. Только 15% детей в стране рождаются здоровыми. 75% беременных имеют те или иные патологии. Две трети беременностей прерываются абортами. Среди юношей призывного возраста лишь около 30% признаются практически здоровыми.
Ситуация с семьей в сегодняшней России достаточно противоречива. С одной стороны, большинство опросов общественного мнения показывает, что именно семья как социальный институт пользуется наибольшим доверием людей вне зависимости от их материального положения и социального статуса. С другой – институт семьи, как отмечалось, закономерно испытывает на себе последствия глубокого цивилизационного кризиса.
Я убежден, что именно «семейная парадигма» как традиционная, историческая ценность должна лежать в основе нового цивилизационного проекта. Существует настоятельная потребность в выработке долгосрочной общенациональной программы «Семья». Необходимо срочно принять меры для воссоздания традиционных устоев семьи, ее укрепления и развития. Иными словами, нужно воссоздать самобытную российскую культуру семьи. И прежде всего, признать ее благосостояние главной целью развития экономики.
Это тем более важно, что при переходе к информационному обществу значение семьи как инновационного общественного института повышается кардинальным образом. По сути, именно семья, а не автономная личность или корпоративные структуры является движущей силой цивилизационного развития XXI века. Ведь в семье закладываются основы творческой личности, играющей ключевую роль в постиндустриальном обществе. Семья принимает непосредственное и решающее участие в формировании человеческого капитала как основного носителя знаний – базовой ценности этого общества.
В семье же формируется и так называемый социальный капитал. Основная часть производственной и предпринимательской деятельности осуществляется на социальном уровне, там, где происходят межгрупповые и межличностные контакты. Развитие этих отношений, богатство их форм и содержания оказывают решающее воздействие на макроэкономический результат.
Можно уверенно прогнозировать, что лидерами нового столетия станут те социумы, которые не только не допустят деградации института семьи, но, напротив, сделают его главным инструментом адаптации к глобальным вызовам и изменениям. И в связи с этим также на первый план выходит разработка социально-экономических механизмов, стимулирующих интенсивное воспроизводство семейных ценностей.
Куда разворачивать Россию?
Россия – это цивилизация Севера.
Если говорить в самом общем виде, то метацивилизационных моделей по большому счету всего три. Для большей части населенного мира главным и единственным вопросом жизнеобеспечения с древности являлся вопрос пропитания. Именно вокруг борьбы «за хлеб насущный» строились основные коллизии развития. Все остальное тоже было важно, но, в сущности, было менее ценно.
Это не означает, что эта часть человечества все время только и делала, что набивала брюхо. Но парадокс развития состоит как раз в том, что более прогрессивные цивилизации все меньше голодали и даже забывали о хлебе как проблеме.
Между тем не везде все было так. В ряде регионов для некоторых народов и этносов помимо питания не менее, а даже более важными были другие проблемы жизнеобеспечения. Без пищи можно жить несколько недель, без воды не более 3 дней, а без одежды на морозе даже в 10 градусов – не более нескольких часов.
Там, где, помимо «проблемы хлеба», еще более остро стояла «проблема воды», сформировалась мусульманская цивилизационная модель (в данном случае речь идет о большей части территорий возникновения ислама).
Там, где, помимо «проблемы хлеба», ключевой была «проблема тепла», сформировались другие типы цивилизационных моделей, к которым относится и российская.
Итак, назовем «севером» регионы России, природно-климатические условия которых намного суровее средних условий Центральной Европы и проживание в которых требует принятия определенных цивилизационных стереотипов, нетипичных, а то и просто бесполезных для западной цивилизации.
И, кстати, не надо приводить примеры Канады или Норвегии. Более 90% населения и промышленного потенциала Канады сосредоточены в полосе южнее широты Мелитополя, а Норвегию «отапливает» теплый Гольфстрим, причем ее население живет в основном на юге. А для Швеции и Финляндии их северные территории являются не меньшей экзотикой, чем для жителя Москвы Новая Земля.
Стереотипы «северной» цивилизации должны быть осознаны не как некие пережитки или элементы «недоразвитости», а как совершенно необходимые для жизнеобеспечения в данных регионах. Прогресс не отменяет этих стереотипов, а лишь помогает решать проблемы, из-за которых они возникли, с меньшими человеческими усилиями на все новых уровнях развития.
Отличие «северной» цивилизации от остальных цивилизаций заключается в иных приоритетах в процессе жизнеобеспечения. И это отличие приоритетов жизнеобеспечения не отменяется в процессе прогрессивного развития. На севере всегда будет идти битва за тепло, пусть это тепло получается хоть на «Токамаках», что при социализме, что при капитализме.
Еще раз повторюсь: все нынешние проблемы российской жизни – это производная цивилизационного кризиса. Причем для нас это конкретный кризис нашей цивилизации Севера в контексте нынешнего мирового окружения, которое не более чем фон для нашей жизни. Фон иногда весьма важный, но все же только фон, который не может сам по себе ни погубить, ни спасти нас.
И этот кризис наиболее остро проявляется в России именно на ее северных территориях, которые можно образно назвать «севером Севера», имея в виду под цивилизационным Севером большую часть России.
Не секрет, что именно северные регионы России в наибольшей степени страдают сейчас от энергетического кризиса, развала инфраструктуры, хищнического расхищения природных ресурсов, экологического, социального и демографического кризисов.
С другой стороны, российские северные территории – стратегическая ресурсная база страны в XXI веке. Ее значение будет кардинально возрастать в контексте растущей глобальной конкуренции за доступ к невозобновляемым природным ресурсам.
И логично предположить, что именно на северных территориях страны будет найден рецепт решения проблемы цивилизационного выживания России.
И важнейшей проблемой российского Севера остается проблема демографическая, проблема сохранения и упрочения семьи как ключевого социального института.
Чтобы сохранить население как простую сумму индивидуумов и нацию как некую целостность, необходимо провести ревизию той модели расселения, которая сложилась к настоящему времени. Если заниматься цивилизационным планированием всерьез, то стоит отметить, что первоочередное внимание придется обратить на развитие малых городов, поселков, деревень, а в ряде регионов – малых деревень, хуторов и тому подобных типов поселков.
Опыт народов России, и в первую очередь опыт проживания на Севере, необходимо будет сочетать с целями и задачами прогресса. Это не так уж противоречиво, как может показаться на первый взгляд. Например, в той же Европейской России северные «промысловые» регионы были в Средневековье в плане даже чисто бытовой «цивилизованности» развиты не хуже, а лучше Центра и Черноземья. Известна также гораздо более высокая степень грамотности на севере России в то же Средневековье.
Таким образом, северный, если так можно выразиться, «вариант» модели российской цивилизации отнюдь не всегда был периферийным. И не только, наверное, политическими, а тем более личными причинами были обусловлены планы Ивана Грозного перенести столицу российского государства в Вологду.
Сейчас много спорят о том, «куда разворачивать» Россию – на Запад или на Восток. При этом в неявном виде подразумевается, что:
а) разворот необходим;
б) разворачиваться надо в чью-то чужую сторону.
А это означает, что собственный путь признается тупиковым. Это глубоко неверно.
Всем сторонникам «разворота» в сторону чужих ворот неплохо помнить поговорку: «Людоеда людоед приглашает на обед. На обед попасть не худо, но отнюдь не в виде блюда». Россию приглашают именно в виде блюда.
Чтобы не стать блюдом, России действительно стоит развернуться. Но не на Запад или Восток, а на Север.
Север действительно должен стать привлекательным. Но он не должен быть неким искусственно привлекательным местом жизни. Он должен стать привлекательным прежде всего для тех, кто искренне желает построения новой цивилизации и жизни в ее условиях. При этом Север может быть самодостаточным на новом витке прогрессивного развития, а не только как «фольклорный заповедник». Можно утверждать, что вполне возможно жить и работать на Севере. При этом жить достойно, а работать продуктивно.
И для этого есть все предпосылки. Для реализации проекта новой цивилизации прежде всего потребуется осуществить три наиболее крупные его составляющие – проекты «новая энергетика», «новое материаловедение» и «новый транспорт».
(Федот Семенович Тумусов – депутат Государственного Собрания (Ил Ту.мэн)
Республики Саха (Якутия), доктор экономических наук, профессор)
(«Независимая газета», 6 марта 2001 г.)
Источник: tymysov.ru.
Рейтинг публикации:
|
