Плюсы и минусы цивилизационного кризиса

Плюсы и минусы цивилизационного кризиса

Российской истории свойственны резкие переломы развития

Федот Тумусов

СЕЙЧАС Россия пере­живает, по моему мнению, именно сис­темный, цивилизационный, а не какой-ли­бо иной, менее зловещий, ска­жем, экономический, кризис. Именно цивилизационный кри­зис порождает кризис государст­венности, экономики, культуры и т.п.

Поэтому практически все ос­новные кризисные проблемы России – в той или иной степени это проблемы, связанные с цивилизационной основой. Различ­ные политические маневры, экс­перименты с экономическими моделями, а тем более с «нацио­нальными идеями и идеология­ми» по определению контрпро­дуктивны, если не рассматрива­ются в рамках некоего цивилизационного проекта.

Представляется, что именно цивилизационный проект – пер­вооснова поисков стратегии вы­хода из кризиса.

Цивилизационным кризисом затронута не только культурно-этатистская система в целом, но и составляющие ее подсистемы более низких уровней. Вплоть до все более маргинализирующейся, все более атомарной личности, с которой совлечены уже почти все побрякушки, изобретенные пре­дыдущей цивилизацией суперре­гиона.

Оба уровня цивилизационного кризиса – социальный и лично­стный – тесно переплетены меж­ду собой. Распад, дезориентация социума обусловлены распадом личности, который, в свою оче­редь, оказывает фатальное влия­ние на цивилизационное целое: «...всеобъемлющий стресс, свя­занный с утратой экзистенциаль­ного смысла, разрушающий скрепляющие общество системы ценностей, буквально парализует социум».

Но и личность этот стресс тоже парализует. Видимо, пока еще не настолько, насколько оказалась парализованной и аннигилированной – буквально – живая и яркая личность, скажем, североа­мериканского индейца, выбитого из привычного микрокосма волной белой экспансии. Или, что­бы быть ближе к отечественным образцам, деятельная некогда личность, принадлежавшая к ма­лому палеоазиатскому этносу.

Впрочем, думаю, это все же пока из области апокалиптичес­ких видений. Однако если с лич­ностного уровня вернуться на уровень социума, то кризис цивилизационной модели России предстанет перед наблюдателем несомненной очевидностью.

Цивилизационная модель – это совокупность наиболее об­щих принципов построения сис­темы взаимодействия человека и природы на данной конкретной территории с ее ресурсами и при­родно-климатическим потенциа­лом при заданном уровне науч­но-технического развития. В ко­нечном счете культурные, эконо­мические и политические модели лишь подстраиваются, прино­равливаются к моделям цивилизационным, которые, в свою оче­редь, во многом определяются территорией проживания того или иного народа.

История общества – история кризисов

Причем, когда мы говорим о нынешнем системном, цивилизационном кризисе, речь не идет только о крахе так называемого красного, или советского, проек­та. Ведь и в начале XX века Рос­сия переживала кризис, который вполне можно назвать цивилизационным. Его острота нисколько не маскировалась быстрым экономическим развитием страны, нимало не сглаживалась 9-10-процентными темпами ежегодного прироста ВВП, темпами, которые впоследствии были на­званы «японскими».

Признаки идеологического кризиса на стыке ХIХ-ХХ веков в России несомненны. Исконное православие упустило к тому вре­мени из сферы влияния наиболее обмирщенные слои общества, связанные с процессом модерни­зации. Но даже и на традицион­ные слои, прежде всего крестьян­ство, влияние религии было уже далеко не достаточно, что про­явилось в годы обеих русских революций и Гражданской войны.

Богостроительские метания остались достоянием элитарной интеллигенции, а наиболее разработанные построения в данной сфере, сделанные Владимиром Соловьевым и о. Сергием Булгаковым, лишь усугубили общий идеологический кризис. Массированное вторжение светских западных идеологий, в основном левой ориентации, но не только, привело Россию на путь того самого «советского проекта», который ныне потерпел крах.

Важно, однако, помнить, что в начале XX века именно социалисты, в том числе и большевики, предлагали такой рецепт выхода из кризиса, такое решение всех острых проблем, которое актив­ным меньшинством общества воспринималось именно как панацея. Иначе даже мировая вой­на неслыханной до тех времен интенсивности и продолжитель­ности не сокрушила бы предыду­щую властную систему.

Вернемся к замечанию о том, что цивилизационный кризис в начале ХХ века Россия переживала на фоне почти непрерывно­го и достаточно бурного эконо­мического роста. На фоне все­сторонней модернизации обще­ства. Модернизации столь бур­ной, что, пожалуй, человек, пе­ренесенный из Москвы 1850 года в Москву 1910 года, мог бы и не узнать город, его повседневный быт.

Увы, никакой экономический рост вопреки мнению радикал-либеральных доктринеров не вы­водит общество из лабиринта кризиса его исконной цивилиза­ции. Проиллюстрируем этот те­зис на примере менее болезнен­ном и кровоточащем, нежели наш собственный. Скажем, на иранском.

Во главе Ирана с 1941 года сто­ял (и, что более важно, с 1953 го­да обладал всей полнотой власти) государь-реформатор. В отличие от России с ее излишне предан­ным старине императором Нико­лаем II Мохаммед Реза Пехлеви лично встал во главе социальной революции. Страна в течение двух десятилетий бурно развива­лась, питала при этом великодер­жавные замыслы, да и на самом деле успела стать региональной сверхдержавой. И при этом во­преки бурным экономическим успехам вошла в острейший ци­вилизационный кризис.

Как и в России, новые соци­альные структуры в Иране не ус­певали интегрировать огромное количество людей, выплескива­ющихся при разрушении старых социальных структур. И, когда масса маргиналов достигла кри­тической точки, произошел со­циальный взрыв непредсказуе­мой мощи, который вдребезги разнес материально процветавшее на первый взгляд (да и на второй взгляд – тоже) иранское общество.

Мне кажется, что до распада СССР наиболее захватывающим и грандиозным событием новей­шей мировой истории была именно исламская революция в Иране, организаторы которой оказались способными выводить на улицы Тегерана осенью 1978 года по несколько миллионов че­ловек в день.

Вообще, если согласиться с констатацией наличия сегодня в России цивилизационного кри­зиса, то придется признать, что резкие сломы социальной ориентации, отмены прежних и введе­ние новых систем ценностей – едва ли не традиционная и наи­более характерная черта отечест­венной истории.

Обратимся, например, к нача­лу XVIII века. Реакцией на разви­вающийся цивилизационный кризис русского национального государства стали имперские петровские реформы, в результате которых в России возникли два общества, разделенные четкой, хотя и вовсе не непроницаемой сословной гранью. Но ведь дви­жение, как ныне говорят, к вестернизации имело место в доста­точно решительной форме и при Тишайшем царе Алексее Михайловиче, и даже при Грозном царе Иоанне Васильевиче...

Можно пойти дальше в глубь веков.

В данном случае я имею в виду христианизацию страны при Владимире Красном Солнышке. Как и во многих, если не в большинстве, странах христианского региона, этот процесс носил во многом насильственный харак­тер. Но дело не только в этом. Ра­зумеется, множество языческих пережитков было «втянуто в се­бя», переварено христианством.

Но ведь в других странах позд­него язычества от дохристиан­ских эпох остались эпические циклы, разветвленные своды преданий, целые системы теогонических мифов, весьма разви­тые языческие пантеоны. То есть то, что, по сути, определяло цивилизационную непрерывность. Достаточно сослаться на пример скандинавских соседей Руси, с которыми, помимо династичес­ких, наша страна традиционно была связана и многими другими узами.

И вот какой здесь яркий кон­траст. В Скандинавии (и ее не­отъемлемой части – Исландии) сохранились своды Старшей и Младшей Эдды. А в России – лишь разрозненные сведения о семи богах, сгруппированных во­круг Перуна. При этом Хорс ско­рее всего «приемыш» в славян­ский пантеон из скифской среды. Да и Семаргл тоже. Вместо богатейшего свода скальдической поэзии – пусть яркие, но все же весьма немногочисленные, отмеченные явной печатью рудиментарности богатырские былины.

Из этого беглого и необяза­тельного сравнения никаких ос­новополагающих выводов следовать не может. Однако, видимо, российской истории свойствен­ны именно резкие переломы раз­вития, смены векторов ценност­ной ориентации, склонность к  быстрому отходу от прежних эпистем.

Другими словами, можно предположить, что цивилизаци­онные кризисы сами по себе за­ложены в историческом генокоде российской государственности и культуры.  Оптимистический вывод из этого рассуждения очевиден. Но есть и выводы с противоположным знаком.

Эти последние обусловлены прежде всего молодостью рос­сийской цивилизационной моде­ли. И в силу этого опыт более старых цивилизаций, продемонстрировавших примеры преодо­ления такого кризиса, для нашей страны относительно малоценен.

Нам просто неоткуда черпать силы, положительных, так ска­зать, примеров явно недостает в нашей чересчур краткой исто­рии. И краткость эта к тому же усугублена  неоднократными и резкими сменами и даже нарочитым уничтожением, осквернением прежних систем ценностей. А отсюда и весьма короткая и про­тиворечивая историческая  па­мять российского социума.

Похожее и чужое

В принципиально ином поло­жении по сравнению с Россией находятся государства, которые можно привести в качестве при­меров успешного преодоления цивилизационного кризиса (Ки­тай, Япония и др.).

Во всех этих странах нацио­нальная цивилизационная мо­дель имеет несравнимую с российской древность. А главное – континуитет этнокультурной традиции почти нигде не нарушен. Это последнее обстоятельство приложимо, скажем, к такой стране Юго-Восточной Азии, как Таиланд.

Ведь в принципе тайская госу­дарственность молодая, она за­родилась в XIII веке, существен­но позднее, чем даже российская. Однако тайцы впитали гораздо более древние цивилизационные традиции кхмеров, и традиция эта ни разу не прерывалась на протяжении истекших с тех пор столетий.

Обратимся, впрочем, к приме­ру древнейшей на сегодняшний день цивилизации, четырехтысячелетней китайской.

Пример этот поучителен пото­му, что в цивилизационный генокод старого Китая (т.н. «династийный цикл») был изначально вмонтирован весьма острый, периодически повторявшийся насильственный перерыв традиции, зачастую весьма длительный и кровопролитный.

Таким образом, сам перерыв традиции (но не ее отбрасыва­ние), периодическое насильст­венное свержение очередной од­ряхлевшей династии стали час­тью китайской традиции.

Последний такой дисконтинуитет имел место в 1911 году, когда была свергнута Цинская династия, и оказался самым болезненным, поскольку на традиционный династийный кризис наложился общий кризис многотысячелетней китайской цивилизации, обусловленный достаточно продолжительным контактом с капиталистическим Западом. Под влиянием этого контакта в недрах, в порах старого китайского общества стали появляться эмбрионы нового Китая, более или менее вестернизированного.

Но, как бы то ни было, революционный взрыв, свергнув прежнюю династию, не привел к власти новую. Под внешней оболочкой республиканского режи­ма страну раздирали милитарист­ские войны. Китай распался на враждующие между собой уделы военных правителей. Общество, лишенное имперских скреп, обратилось в груду песка. Или, как выразился великий китайский революционер Сунь Ятсен, «блюдо песка». Атомизированные индивидуумы свободно развеивались ветром истории, выдувались из прежних социальных ниш и уносились в никуда.

Представляется, что хотя бы отчасти этот образ «блюда песка» приложим и к сегодняшней России, где вышвырнутые из прежних ниш и лишенные привычных социальных ролей бывшие инже­неры привилегированных обо­ронных заводов спешно стано­вятся челноками. Некоторые в этой новой социальной роли вро­де бы даже обжились, устроились, прилично зарабатывают. Но даже и эти «счастливчики» скорее ненавидят свою новую роль и ностальгируют по прежней. Да и за что им уважать новый свой статус – человека, подверженного насилию и произволу со стороны как коррумпированного чиновника (своего и чужого государства), так и бандита. Разумеется, это лишь частный пример.

В китайской истории «династийные» кризисы случались часто, и в обществе, обладающем к тому же на всех социальных уровнях глубокой исторической памятью, сложился четкий отри­цательный образ разрушитель­ной, все уничтожающей смуты, сопровождающей смену «небес­ного мандата».

Именно этими иероглифами «гэ мин», т.е. «смена мандата Не­ба», дающего государю право на власть, обозначается в современ­ном китайском языке понятие «революция». Ясно поэтому, ка­кой глубокий смысл, какие яркие исторические реминисценции скрыты в хорошо известном со­временному российскому читате­лю китайском проклятии: «Чтоб тебе жить в эпоху перемен». То есть, собственно, в эпоху смены династий, революции, смут.

Именно в силу глубокой уко­рененности этого отрицательно­го образа – а не только под нажи­мом военной силы – китайское общество вполне спокойно вос­приняло жестокую расправу над студентами-демонстрантами на площади Тяньаньмэнь в июне 1989 года. Расправу, повлекшую неизвестные до сих пор тысячи жертв, которые, конечно, все равно не впечатляют на фоне ки­тайского людского океана, кото­рый неизбежно пришел бы в разрушительное движение, разго­рись и в самом деле всеобщая смута.

Конечно, в российском исто­рическом сознании тоже есть от­рицательный образ великой Сму­ты начала XVII века, когда рус­ские люди стали «безгосударны». Но в той же исторической памя­ти коренится и обаятельный об­раз злодея Стеньки Разина, кро­вавого самозванца Емельки Пу­гачева. Не говоря уже о том, что прежняя, коммунистическая, власть, по сути, вопреки собст­венным правильно понятым ин­тересам была буквально вынуж­дена десятилетиями воспевать и героизировать революции и Ре­волюцию, гримировать ее, ро­мантизировать ее кровавые и раз­рушительные деяния.

Результат известен: наше об­щество с легким сердцем пошло, даже побежало, на грани 80-90-х годов навстречу собственному распаду. Конечно, распад и оди­чание ныне далеко не достигли той степени, что в начале XVII века, а тем более в годы Граждан­ской войны. И все же нельзя не признаться, что итоги десятиле­тия разрушительных реформ (так и хочется сказать: «десятилетия великих бедствий», как с конца 70-х годов именуют в КНР «куль­турную революцию») по-своему глубоко потрясают.

Слава Богу, впрочем, что рос­сийское общество в отличие от 1917 года встретило новую Смуту в относительно зрелом состоя­нии. И, похоже, стереотип вос­торженного отношения к «очис­тительной буре», к «свободе на баррикадах» – основательно потускнел.

Характерно, что такое отрезв­ление общества – явление сти­хийное, не направляемое сверху. Официальная же пропаганда по советскому еще шаблону продол­жает прославлять «несгибаемых революционеров» и бунтарей. Пример – показанный 7 ноября прошлого года по каналу РТР до­кументальный фильм о совет­ском морском офицере, мятеж­нике Саблине.

Если обратиться к японскому примеру преодоления цивилизационного кризиса, то можно утверждать, что соответствую­щий подход вряд ли России го­дится. Такой кризис на японской почве за последние четыреста лет преодолевался трижды.

В первый раз – в начале XVII века, когда в стране, впервые ре­ально объединенной, был восста­новлен режим военной диктатуры-сегуната в особо жестких формах. Новая сегунская динас­тия Токугава, сведя к минимуму контакты с заграницей (всего лишь несколько судов в год из Китая и два голландских судна в порт Нагасаки ежегодно), одновременно приняла меры к иско­ренению занесенного в страну христианства.

Второй раз кризис преодолевался в середине XIX века – пу­тем свержения сегуната Токугава, формальной реставрации императорской власти («революция Мэйдзи»), ускоренной и исчер­пывающей вестернизации – но в ряде избранных областей, под жестким контролем сверху, при сохранении основ традиционной религии и политической философии.

Третий раз – после разгрома 1945 года. Во всех трех случаях инициаторы реформ так или иначе опира­лись на жесткую сословную орга­низацию общества, на сохранив­шую силу и свежесть (даже по сравнению с Россией начала XVIII века) чисто феодальную идеологию, иерархическую лест­ницу сословий, дух преданности императору,       воплощающему «вечную Японию» и др.

В так и не «подмороженной», расклякшей, расползшейся со­циальной структуре нашей стра­ны нет жесткого каркаса, кото­рый наличествовал в Японии, во всяком случае в 1945 году. В ка­честве своеобразного утешения можно, пожалуй, упомянуть, что в начальный период преобразо­ваний эпохи Мэйдзи (1867-1912) одним из излюбленных образцов для японских реформаторов была петровская Россия. Разного рода исторические и лжеисторические труды на тему преобразовательской деятельности Петра Вели­кого в то время были в Японии весьма популярны.

Завершая «японский пассаж», отметим, что наличие феодальной организации общества и феодальной еще по духу социальной дисциплины позволило в XIX веке эффективно использовать и заложенную в генокод японской субрегиональной цивилизации традицию активного заимствования разного рода но­вовведений извне. В этом смысле Япония нисколько России не уступает.

Другое дело, что японские за­имствования благодаря более длительной (более полутора ты­сяч лет) истории страны весьма растянуты во времени. Оттого сам процесс преобразований не­избежно носил более плавный, менее травмирующий японское общество характер.

Уклонюсь от рассуждений на данную тему применительно к Индии или странам исламского мира. Отмечу лишь, что во всех этих этнокультурных регионах «глубина» истории куда больше, чем в России. Даже если, как это было в Индии, национальная традиция и прерывалась (исламизация северной части страны), все же устойчивость историчес­кой памяти индийских народов несомненна.

Семейная парадигма

В силу всего сказанного опыт перечисленных стран лишь в ог­раниченной степени может быть полезен для России в ее поисках пути выхода из переживаемого ныне цивилизационного кризи­са. Во всяком случае, метод пря­мого заимствования китайского, японского или индийского опыта, думается, исключен.

Вместе с тем я вновь хотел бы повторить свой принципиальный тезис о необходимости возрождения тех элементов и подсистем традиционных идеологий российских народов, которые подда­ются такому возрождению. В данном случае речь идет как о православном христианстве применительно к русскому и другим православным этносам России, так и об исламе, буддизме и других традиционных российских конфессиях и верованиях в кон­тексте каждой данной нацио­нальной культуры.

Этнос, сохраняющий волю к жизни и оказавшийся в реальной цивилизационной     опасности, оказавшийся,  например, перед угрозой ассимиляции, нередко проявляет такую жизнеспособ­ность, которой от него никто не ожидал.

Вспомним вроде бы хрестома­тийный пример: франко-канад­цы вскоре после Семилетней войны (1756-1763), оторванные от матери-родины, под властью ненавистной и чуждой по языку и вере Англии.

Франко-канадский этнос отве­тил на эту опасность, далеко не гипотетическую, небывалым взлетом рождаемости. Такой по­казатель прироста населения – 5% в год! –  никогда нигде более не фиксировался (это не значит, что реально не существовал). По свидетельству очевидцев, семьи с 20 детьми не были во француз­ской Канаде редкостью. Впро­чем, франко-канадский этнос в те времена был этносом сугубо сельским и в любом случае стро­го традиционалистским, привер­женным исконной римско-като­лической конфессии и иным фундаментальным ценностям.

Предполагать, что современ­ные российские (и прежде всего русский) этносы, давно и глубо­ко урбанизированные, в значи­тельной мере оторванные от сельских корней, к тому же по­грязшие в тенетах экономическо­го кризиса, ответят на возник­шую ситуацию таким же взрывом рождаемости, пока не приходит­ся.

Однако демографическая про­блема становится все более ост­рой для России, усложняя поис­ки выхода из нынешнего цивилизационного кризиса. По прогно­зам ООН, при сохранении суще­ствующих тенденций население страны к 2050 году может сократиться до 115 миллионов человек. Но это еще «оптимистический» сценарий. Есть и более мрачные прогнозы.

Сегодня в стране 40 миллионов семей, причем 7 миллионов из них – бездетные. Опросы показы­вают, что примерно четверть но­вобрачных не собираются обза­водиться детьми.

Другая сторона этой пробле­мы. В нынешней России 30 мил­лионов детей, то есть на пять миллионов меньше, чем в 1992 году. В их числе 2 миллиона бес­призорных, 600 тысяч инвали­дов, десятки тысяч малолетних преступников и правонарушите­лей. Только 15% детей в стране рождаются здоровыми. 75% бере­менных имеют те или иные патологии. Две трети беременностей прерываются абортами. Среди юношей призывного возраста лишь около 30% признаются практически здоровыми.

Ситуация с семьей в сегодняш­ней России достаточно противо­речива. С одной стороны, боль­шинство опросов общественного мнения показывает, что именно семья как социальный институт пользуется наибольшим довери­ем людей вне зависимости от их материального положения и со­циального статуса. С другой – институт семьи, как отмечалось, закономерно испытывает на себе последствия глубокого цивили­зационного кризиса.

Я убежден, что именно «семей­ная парадигма» как традицион­ная, историческая ценность должна лежать в основе нового цивилизационного проекта. Су­ществует настоятельная потреб­ность в выработке долгосрочной общенациональной программы «Семья». Необходимо срочно принять меры для воссоздания традиционных устоев семьи, ее укрепления и развития. Иными словами, нужно воссоздать само­бытную российскую культуру се­мьи. И прежде всего, признать ее благосостояние главной целью развития экономики.

Это тем более важно, что при переходе к информационному обществу значение семьи как ин­новационного общественного института повышается карди­нальным образом. По сути, именно семья, а не автономная личность или корпоративные структуры является движущей силой цивилизационного разви­тия XXI века. Ведь в семье закла­дываются основы творческой личности, играющей ключевую роль в постиндустриальном об­ществе. Семья принимает непо­средственное и решающее участие в формировании человечес­кого капитала как основного но­сителя знаний – базовой ценнос­ти этого общества.

В семье же формируется и так называемый социальный капи­тал. Основная часть производст­венной и предпринимательской деятельности осуществляется на социальном уровне, там, где про­исходят межгрупповые и меж­личностные контакты. Развитие этих отношений, богатство их форм и содержания оказывают решающее воздействие на макроэкономический результат.

Можно уверенно прогнозиро­вать, что лидерами нового столе­тия станут те социумы, которые не только не допустят деградации института семьи, но, напротив, сделают его главным инструмен­том адаптации к глобальным вы­зовам и изменениям. И в связи с этим также на первый план выхо­дит разработка социально-эко­номических механизмов, стиму­лирующих интенсивное воспро­изводство семейных ценностей.

Куда разворачивать Россию?

Россия – это цивилизация Се­вера.

Если говорить в самом общем виде, то метацивилизационных моделей по большому счету всего три. Для большей части населен­ного мира главным и единствен­ным вопросом жизнеобеспече­ния с древности являлся вопрос пропитания. Именно вокруг борьбы «за хлеб насущный» стро­ились основные коллизии разви­тия. Все остальное тоже было важно, но, в сущности, было ме­нее ценно.

Это не означает, что эта часть человечества все время только и делала, что набивала брюхо. Но парадокс развития состоит как раз в том, что более прогрессив­ные цивилизации все меньше го­лодали и даже забывали о хлебе как проблеме.

Между тем не везде все было так. В ряде регионов для некото­рых народов и этносов помимо питания не менее, а даже более важными были другие проблемы жизнеобеспечения. Без пищи можно жить несколько недель, без воды не более 3 дней, а без одежды на морозе даже в 10 гра­дусов – не более нескольких ча­сов.

Там, где, помимо «проблемы хлеба», еще более остро стояла «проблема воды», сформирова­лась мусульманская цивилизационная модель (в данном случае речь идет о большей части терри­торий возникновения ислама).

Там, где, помимо «проблемы хлеба», ключевой была «пробле­ма тепла», сформировались дру­гие типы цивилизационных мо­делей, к которым относится и российская.

Итак, назовем «севером» реги­оны России, природно-климати­ческие условия которых намного суровее средних условий Цент­ральной Европы и проживание в которых требует принятия опре­деленных цивилизационных сте­реотипов, нетипичных, а то и просто бесполезных для запад­ной цивилизации.

И, кстати, не надо приводить примеры Канады или Норвегии. Более 90% населения и промыш­ленного потенциала Канады со­средоточены в полосе южнее ши­роты Мелитополя, а Норвегию «отапливает» теплый Гольф­стрим, причем ее население жи­вет в основном на юге. А для Швеции и Финляндии их север­ные территории являются не меньшей экзотикой, чем для жи­теля Москвы Новая Земля.

Стереотипы «северной» циви­лизации должны быть осознаны не как некие пережитки или эле­менты «недоразвитости», а как совершенно необходимые для жизнеобеспечения в данных ре­гионах. Прогресс не отменяет этих стереотипов, а лишь помогает решать проблемы, из-за ко­торых они возникли, с меньши­ми человеческими усилиями на все новых уровнях развития.

Отличие «северной» цивилиза­ции от остальных цивилизаций заключается в иных приоритетах в процессе жизнеобеспечения. И это отличие приоритетов жизне­обеспечения не отменяется в процессе прогрессивного разви­тия. На севере всегда будет идти битва за тепло, пусть это тепло получается хоть на «Токамаках», что при социализме, что при капитализме.

Еще раз повторюсь: все ны­нешние проблемы российской жизни – это производная циви­лизационного кризиса. Причем для нас это конкретный кризис нашей цивилизации Севера в контексте нынешнего мирового окружения, которое не более чем фон для нашей жизни. Фон ино­гда весьма важный, но все же только фон, который не может сам по себе ни погубить, ни спа­сти нас.

И этот кризис наиболее остро проявляется в России именно на ее северных территориях, кото­рые можно образно назвать «се­вером Севера», имея в виду под цивилизационным Севером большую часть России.

Не секрет, что именно север­ные регионы России в наиболь­шей степени страдают сейчас от энергетического кризиса, разва­ла инфраструктуры, хищничес­кого расхищения природных ре­сурсов, экологического, соци­ального и демографического кризисов.

С другой стороны, российские северные территории – стратеги­ческая ресурсная база страны в XXI веке. Ее значение будет кар­динально возрастать в контексте растущей глобальной конкурен­ции за доступ к невозобновляемым природным ресурсам.

И логично предположить, что именно на северных территориях страны будет найден рецепт ре­шения проблемы цивилизацион­ного выживания России.

И важнейшей проблемой рос­сийского Севера остается про­блема демографическая, пробле­ма сохранения и упрочения се­мьи как ключевого социального института.

Чтобы сохранить население как простую сумму индивидуу­мов и нацию как некую целост­ность, необходимо провести ре­визию той модели расселения, которая сложилась к настоящему времени. Если заниматься цивилизационным планированием все­рьез, то стоит отметить, что пер­воочередное внимание придется обратить на развитие малых городов, поселков, деревень, а в ря­де регионов – малых деревень, хуторов и тому подобных типов поселков.

Опыт народов России, и в пер­вую очередь опыт проживания на Севере, необходимо будет соче­тать с целями и задачами про­гресса. Это не так уж противоре­чиво, как может показаться на первый взгляд. Например, в той же Европейской России северные «промысловые» регионы бы­ли в Средневековье в плане даже чисто бытовой «цивилизованнос­ти» развиты не хуже, а лучше Центра и Черноземья. Известна также гораздо более высокая сте­пень грамотности на севере Рос­сии в то же Средневековье.

Таким образом, северный, ес­ли так можно выразиться, «вари­ант» модели российской цивили­зации отнюдь не всегда был пе­риферийным. И не только, на­верное, политическими, а тем более личными причинами были обусловлены планы Ивана Грозного перенести столицу россий­ского государства в Вологду.

Сейчас много спорят о том, «куда разворачивать» Россию – на Запад или на Восток. При этом в неявном виде подразуме­вается, что:

а) разворот необходим;

б) разворачиваться надо в чью-то чужую сторону.

А это означает, что собствен­ный путь признается тупиковым. Это глубоко неверно.

Всем сторонникам «разворота» в сторону чужих ворот неплохо помнить поговорку: «Людоеда людоед приглашает на обед. На обед попасть не худо, но отнюдь не в виде блюда». Россию пригла­шают именно в виде блюда.

Чтобы не стать блюдом, Рос­сии действительно стоит развер­нуться. Но не на Запад или Вос­ток, а на Север.

Север действительно должен стать привлекательным. Но он не должен быть неким искусственно привлекательным местом жизни. Он должен стать привлекатель­ным прежде всего для тех, кто ис­кренне желает построения новой цивилизации и жизни в ее усло­виях. При этом Север может быть самодостаточным на новом витке прогрессивного развития, а не только как «фольклорный запо­ведник». Можно утверждать, что вполне возможно жить и рабо­тать на Севере. При этом жить достойно, а работать продуктив­но.

И для этого есть все предпо­сылки. Для реализации проекта новой цивилизации прежде всего потребуется осуществить три на­иболее крупные его составляю­щие – проекты «новая энергети­ка», «новое материаловедение» и «новый транспорт».

(Федот Семенович Тумусов – де­путат Государственного Собрания (Ил Ту.мэн)

Республики Саха (Яку­тия), доктор экономических наук, профессор)

(«Независимая газета», 6 марта 2001 г.)