Глава 6 Водопад-водоворот
В «Приюте гиперборейцев» Панарин появился около десяти вечера. Там, как обычно к этому времени, было не протолкнуться. В игровых залах мерзко ревели электронные чудовища, которых нужно было уничтожать из бластера, лязгали доспехи автомата «Рыцарский турнир». Острых ощущений хватало – можно было попытаться проскочить с бешеной скоростью на элкаре по узенькому мостику через пропасть, посадить на планету поврежденный, плохо слушающийся пилота корабль, увернуться на эсминце от торпед, промчаться на мобиле по лабиринту каньонов, и так далее, и тому подобное. Степень достоверности происходящего была весьма высокой. Большинство аттракционов, рассчитанных на реакцию обычного нетренированного человека, были для пилотов практически беспроигрышной и оттого скучной забавой, и для них был оборудован особый зал, где приходилось и попотеть.
Играла музыка, под потолком плавали затейливые разноцветные туманы, в зале танцевали. Панарин любил здесь бывать – в этом радужном веселом вихре он намертво отрешался от забот и тревог, не существовало ни будущего, ни прошлого.
Рамирес играл миксерами, как черт грешными душами, в тысячный раз повествуя какому-то новичку историю своего расставания с заполнившими порт и прилегающие улицы гаванцами. Панарин пробился к стойке, взял бокал с чем-то мерцающим, искрящимся, стал разглядывать зал.
Марина танцевала с Малышевым, ко-пилотом «Сокола» – метался над загорелыми коленями подол легкого зеленого платья, метались легкие волосы, она улыбалась Малышеву так, словно кроме них никого здесь больше не было, Малышев улыбался в ответ смущенно и гордо. Панарин пожал плечами, повернулся к стойке и взял новый бокал.
– А о тебе тут справлялись, командор, – сказал Рамирес.
– Кто?
– Вон та блондинка в зеленом. Не грусти, кабальеро, все образуется. Одолжить тебе наваху?
– Откуда она у тебя, хомбре…
– Метеорная опасность со штирборта, командор, – сказал Рамирес, и тут же Панарина тронули за локоть.
– Молодец, что пришел, – сказала Марина. – Что же ты меня не поздравляешь? Вот. – Она коснулась круглого значка с цифрой «один», полагавшегося ей за участие в рабочем полете.
– Поздравляю, – сказал Панарин.
– Ты нарочно отправил меня в такой скучный полет?
– Зато настоящий.
– Интриган. Пойдем танцевать? Нет-нет, туда, где что-нибудь медленное, надоели эти ужимки и прыжки. Да и ты сможешь меня обнять. Коробит?
– Да нет, – сказал Панарин. – Привыкаю помаленьку.
– Нахал. Ко мне невозможно привыкнуть.
– Я постараюсь.
– Глупости какие. Я меняюсь, как море, я легка, как беда, в вековечнейшем споре озорства и стыда… Шеронин. Между прочим, посвящено мне.
– Надо же…
– Не иронизируй, наверняка сам не умеешь писать стихи и потому завидуешь. И тебе никто стихов не посвящал, тебе этого не понять. Все, пришли. Мне здесь нравится.
В полумраке ритмично вспыхивали красные, синие и желтые ажурные фонарики, по стенам проплывали тени каравелл, конных рыцарей и старинных замков, голос певца был грустным, как письма, которые остаются неотправленными:
– Звезды в желтых листьях умирали,
их сгребали кучами и жгли.
Шла Любовь в накидке из Печали,
шла печаль в накидке из Любви…
– Понял? – прошептала ему на ухо Марина, прижалась теснее. – Все перемешано до абсолютной неразделимости…
Панарин опустил лицо в пушистые волосы.
«Вот и все», – обреченно подумал он, радуясь этой обреченности.
– Марина, – сказал он, цепенея от нежности.
– Что? Сама знаю. У тебя никогда не было такой, как я? Верю, потому что я уникальна.
– Я…
– И это знаю, поцелуй меня.
Они были не одни в зале, но это не имело значения – не существовало ни зала, ни Эвридики, только музыка и они.
Марина мягко отстранялась:
– Пойдем. У меня опять приступ сумасбродства. Хочу попасть куда-нибудь далеко отсюда. Есть здесь таинственные места, заколдованные замки?
– Есть, – сказал Панарин. – А кто недавно подсмеивался над поисками заколдованных замков, чаши Грааля?
– То было днем, а теперь ночь…
…Панарин посадил мобиль у огромной скалы, похожей на безголового верблюда, в густой тени. Опустил верх.
– Это и есть прославленное в туристских проспектах место? – спросила Марина, с сомнением озираясь. – Ты с дороги не сбился?
Мобиль стоял на каменистой равнине, кое-где вздыбленной скучными выветрившимися скалами. Красоты здесь было не больше чем в ящике с песком. Издали доносился глухой размеренный шум воды. В небе желтел серпик Орфея, лежавший рогами вверх, как пектораль на груди невидимого великана.
– А где же хваленый Мост Фата-Моргана?
– Пошли, – сказал Панарин.
– Ну хотя бы драконы здесь водятся?
– Мы их заклинаниями отпугиваем, – сказал Панарин и включил фонарик. – Ну, пошли.
Они спустились по отлогому склону, обходя высокие пучки жесткой колючки. Несколько минут шли, петляя, меж каменных стен. Белый луч фонарика метался по ноздреватому камню, дергающиеся тени, казалось, отпрыгивали в темноту, и скоро начало мерещиться, что кто-то и в самом деле крадется следом – такое тут было эхо.
– Ну и лабиринт, – сказала Марина. – Ты куда заманил беззащитную девушку?
– Прямо к Минотавру. Я у него на процентах работаю, – сказал Панарин не оборачиваясь. – Вот, а теперь начинается самое интересное… Сворачивай за скалу, иди первая.
Он пропустил ее вперед и двинулся следом, заранее улыбаясь – ночью водопады производили особое впечатление. Испуганное ойканье – Марина отпрянула назад, и Панарин придержал ее за плечи.
– Ну-ну, не упадешь, – сказал он. – Пришли.
Стоило шагнуть за скалу – и человек оказывался на узеньком, не шире трех метров, карнизе, над пропастью. Отсюда открывался вид на десятки километров вперед, а слева, далеко внизу, широкая спокойная река обрывалась высоким водопадом, струйчатым занавесом, серебристая лунная дорожка дробилась облаком сияющей пены, и река косо уходила вправо, под скалу, на которой они стояли.
– Да… Но все же?
– Тихо, – прошептал Панарин, не выпуская ее. – Сейчас…
Багровый диск Энцелада, второго спутника, показался из-за горизонта, оторвался от него, поплыл по небу со скоростью воздушного шара. Скалы отбрасывали две тени, полосу пены и брызг на гребне водопада пронизали радужные сполохи, перекинувшие феерический сверкающий мост между двумя берегами.
Это продолжалось примерно полминуты, потом вспышки чистых спектральных цветов стали тускнеть, и мост незаметно растаял.
– Вот так, – сказал Панарин. – Два разноцветных спутника, минеральные примеси в воде, а впрочем, планетологи еще не до конца выяснили насчет этой ночной радуги…
– Перестань, – Марина высвободилась и встала лицом к нему. – Ну и тип – он в таком месте, с ним такая девушка, и он ей рассказывает о минеральных примесях… Или собрался меня здесь утопить?
– Вот именно, – сказал Панарин. – Чтобы никакого фильма. Таинственное исчезновение известной журналистки. Скалы хранят тайну. В традициях ваших штампов.
– Ну-ну, не нужно насчет штампов, иначе вправду спихну в водопад. Что ты молчишь? Расскажи что-нибудь о минеральных примесях.
– Они примешиваются.
– К чему?
– К воде.
– Как интересно… Тим, ты меня боишься?
– С чего бы вдруг?
– С того. Ты же боишься подпасть под мое очарование, и признаться в этом боишься.
– Ну и боюсь, – сказал Панарин. – Мы же не роботы, в конце-то концов. – Он взял ее за плечи и заглянул в глаза. – Зачем я тебе?
– По правилам игры мне это полагается спрашивать.
– Знаю я твои правила игры.
– Ой ли? Ничего ты не знаешь, кроме того, что я… – Марина притянула его голову, крепко поцеловала в губы, налетевший ветерок взметнул ее волосы и забросил на шею Панарину, словно петлю накидывал. Торопясь прогнать эту мысль, Панарин обнял Марину и перестал слышать рокот водопада.
– Нет, – Марина решительно отстранила его. – Вернемся в поселок, ладно? Здесь все время кажется, что за тобой шпионят. – Она запрокинула голову, всматриваясь в звездное небо. – Вот эта монетка. – Она коснулась прикрепленного к лацкану куртки Панарина диска, действительно напоминавшего старинную монетку.
На ее платье поблескивал такой же. Каждый отправлявшийся за пределы поселка обязан был надевать датчик – тот передавал спутникам «Динго» данные о работе сердца и местонахождении человека. Шпионством это никак нельзя было назвать, но любой оператор «Динго» без труда мог определить, что эти двое стоят сейчас вплотную друг к другу, и ритмы работы сердец несколько отличаются от нормальных, правда, в таких случаях по неписаному закону оператор убирал изображение с экрана, полагаясь лишь на звуковой индикатор ритма сердца, но Панарин не стал ей этого объяснять, не надеялся переспорить.
– Давай выбросим их в воду? Переполох поднимется, спасатели налетят…
– Нельзя, – сказал Панарин.
– Дама требует, командор.
– Все равно нельзя.
– Ну да, ты же личность ужасно ответственная и насквозь серьезная…
– Обиделась?
– Да за что? Просто не хочу, чтобы эти шпионы подслушивали, – она щелкнула по безвинному датчику. Взяла Панарина за локоть, заговорила тише. – Знаешь что? Тебе никогда не приходило в голову… Когда мы стоим на Земле, мы стоим на миллионах мертвецов, верно? На миллионах бывших жизней. А здесь сама планета – сплошной мертвец, потому что людей никогда не было, и оттого еще страшнее почему-то…
– Ты стихи не пишешь?
– Пойдем, – сказала она резковато, словно стыдясь откровенности.
Обратный путь до места посадки проделали в полном молчании. Панарин поднял мобиль и хотел включить автопилот, но Марина отодвинулась:
– Нет-нет. После того фильма с Солом Сондерсом целоваться в мобиле – пошлость. Веди машину и не отвлекайся, а я буду тебя привораживать. – Она положила голову ему на плечо и тихонько зашептала в ухо таинственным голосом. – Как на море на океане, на острове на Буяне есть бел-горюч камень-алатырь, на том камне устроена огнепалимая баня, в той бане лежит разжигаемая доска, на той доске тридцать три тоски. Мечутся тоски, кидаются тоски и бросаются тоски через все пути и перепутья воздухом и аером. Лечитесь, тоски, киньтесь, тоски, и бросьтесь, тоски, в Тима Панарина, в его буйную голову, в тыл, в лик, в ясные очи, в сахарные уста, в ретивое сердце, в его ум и разум, в волю и хотение, во все его тело белое, чтобы была я ему милее свету белого, милее солнца пресветлого, милее луны прекрасной… – она коснулась кончиками пальцев его щеки. – Понял? Никуда ты теперь от меня не денешься, от ведьмы…
– Я в наговоры не верю, – сказал Панарин. – Рационалист, работа такая.
– А наговоры действуют и на тех, кто в них не верит, и на рационалистов тоже. И не пытайся освободиться, ничего у тебя не получится…
Огни поселка неслись навстречу. Панарин уже не старался разбраться в своих чувствах и помыслах – его несло по течению, нельзя было остановиться, и пути назад не было, и другого берега не было, были только теплые пальцы на щеке. В холодном и лишенном эмоций, как царство Снежной королевы, мире приборов и агрегатов он был королем, но то знание и умение ничем сейчас помочь не могло.
«Все, – подумал он. – Не знаю, как сопротивляться, потому что не хочу…»
…Обоз подошел на выгодное для конной атаки расстояние, там ни о чем не подозревали, спокойные голоса разносились по полю, достигая леса.
– Сабли во-о-о-н! Марш-марш!
Панарин ударил Баязета шпорами и, сшибая кивером едва державшиеся на ветках багряно-золотые листья, вымахнул на опушку. Застоявшийся конь охотно сорвался в карьер. Сзади слитно грохотали копыта – разворачивался эскадрон. Подпоручик Осмоловский, бретер и забубенная головушка, обогнал Панарина на полкорпуса, он бешено крутил саблей, рассекая ею острые лучики закатного солнца, и орал:
– Когда Бирнамский лес пойдет на Дунсиан! Господа французы, антр ну, вашу мать!
Обоз дрогнул и смешался в клубок, словно упавшее на пол ожерелье. Нестройно засверкали выстрелы, пыхнули густые дымки, и подпоручик Гектор рухнул на всем скаку, покатился по земле Осмоловский, успевший выдернуть ноги из стремян, но Баязет уже промчал мимо Панарина, навстречу испуганно-яростным лицам конных егерей маршала Даву. Раздался скрежет стали о сталь, перестук копыт. Запах крови и внезапная обжигающая боль в левом плече были так реальны, что Панарин вздрогнул и проснулся.
В комнате стояла покойная тишина, Марины не было. Панарин быстро оделся, собираясь побыстрее выскользнуть на улицу, но из кухни выглянула Марина в желтом махровом халатике:
– С пробуждением, командор. Иди завтракать.
Панарин потрогал плечо – казалось, оно еще болело, странный сон… Сел на белый табурет, взял чашку. Марина села напротив, подперла щеки узкими ладонями и внимательно его разглядывала, рассеянно улыбаясь чему-то своему. Потом сказала:
– Идиллия. А через полчаса разойдемся – ты пойдешь запускать корабли, а я – доказывать, что незачем их запускать. Потом – снова встреча на нейтральной почве. Смешно, верно?
– Пора мне, – поставил он на стол чашку.
– И никуда тебе не пора. Я тебя еще не отпустила. Ты не забыл, что заколдован?
– Забыл.
– Намекаешь, что настали деловые будни и любые шутки неуместны? «Наш рыцарь, бранный взяв доспех, помчался в поле…» Подождут твои драконы и плененные красавицы, рыцарь. Да и не дам я тебе заглядываться на посторонних красавиц. И вообще, на работу тебе в девять, так что пойдем посидим.
Панарин сел рядом с ней на диван, отодвинув большого лохматого медведя с невыносимо ухарской физиономией. Марина взяла медведя и посадила к себе на колени.
– Я не Цирцея, – сказала она, теребя медвежьи уши, – и не страдаю патологической страстью окружать себя покорным зверьем. Но я – кошка, которая гуляет сама по себе, Тим, и намерена оставаться ею и впредь.
– И как я должен это понимать?
– Ты у меня не первый и не последний. Не игрушка, не думай, но и не Тристан. Ты для меня – просто ты. Пока есть ты, никого другого не будет, но ты – не навсегда.
– Мне, наверное, пора встать и уйти?
– Не глупи. Ты зря считаешь, будто в чем-то ущемлено твое мужское самолюбие. Это – жизнь. Тебе не нравится, что выбираю я?
– Может быть.
– А почему, Тим? Потому, что за твоей спиной – тысячелетние правила игры? Так они и тысячу лет назад не были однозначными, а уж в наше время – тем более. А то, что в мире нет нечего вечного, ты знаешь сам. В общем, я не роковая соблазнительница, а ты не бездумный манекен, верно?
– Кошка, которая гуляет сама по себе?
– Да, – сказала Марина. – Хочешь выразить неодобрение?
– А вдруг хочу тебя пожалеть?
– Не надо меня жалеть. Не за что. Я живу так, как мне нравится, и по-другому не хочу.
«Я мог бы и поверить, – подумал Панарин, – если бы ты была моей первой женщиной, если бы я не знал, что ничего нового ты не придумала, создавая образ, и философия твоя не нова, что маской кошки, гуляющей самой по себе, прикрывают порой обиду на прошлые неудачи и разочарования, что есть разница между свободой воли независимых людей и стремлением сделать независимость своего рода местью. Что человек, решительно заверяющий: „Не надо меня жалеть!“ в глубине души порой понимает – можно его жалеть и нужно. Что ты просто-напросто боишься подчинить себя искренним чувствам, способным растворить маску и заставить признать, что во многом ошибалась все же…»
Он многое мог бы сказать, но промолчал – сложившиеся убеждения не разрушить лихой кавалерийской атакой вроде той, что привиделась в странном утреннем сне. Высказав сейчас все подробно и безжалостно, Панарин, он чувствовал, потерял бы Марину, еще, в сущности, и не найдя, а терять ее он никак не хотел.
– Вот так, – сказала Марина.
Будь в ее тоне хоть чуточку поменьше наработанной невозмутимости – тут бы и считать ее искренней. Мало хорошо заучить, нужно еще и верить в заученное…
– Они быстро на мне поставили крест —
в первый день, первой пулей в лоб.
Дети любят в театре вскакивать с мест.
Я забыл, что это – окоп…
– И вовсе ни к чему припутывать Киплинга, – сказала Марина.
– Не буду, – сказал Панарин. – Ну, я пошел. Мне и в самом деле пора.
«Что же делать, – думал он, механически отвечая на приветствия встречных. – Я не умею, не знаю, как спасать женщину, еще не нашедшую себя как женщина и человек. Мне никогда не приходилось заниматься таким. Что я вообще умею? Великолепно пилотировать звездолет, а одного этого, кажется, уже мало. Спасать я не научился, а нужно учиться, пора – нет ничего важнее твоей работы, но если ты зациклен только на ней, чем ты лучше робота? Может быть, потому и Кедрин…»
Несколько дней спустя смутно мелькнувшая догадка перешла в уверенность. Наверняка Кедрин заметил что-то в нем, «искорку божью под ребром», как выражались астронавты старшего поколения, потому и перевел на работу, где, кроме бездумных агрегатов, придется иметь дело еще и с людьми. Хотел подтолкнуть ненавязчиво и не высказываясь напрямую, заставить обратить внимание на то, что, кроме мира кораблей, существует еще мир людей, гораздо более сложный.
Но это было несколько дней спустя, а сейчас он забыл о мелькнувшей догадке, отвлеченный совсем другими мыслями.
Глава 7 Во тайге, на острове Буяне…
Снерг свернул на широкую – можно разминуться двум элкарам – тропу, увидел сквозь темное переплетение пихтовых веток освещенные окна, услышал музыку.
Дачу эту шеронинцы построили собственными силами и по собственному проекту год назад и нарекли островом Буяном – здесь имелся и выполненный из марсианского ториана в натуральную величину бык печеный, при котором, естественно, находился и нож точеный. Была здесь и вторая непременная принадлежность сказочного острова Буяна – бел-горюч камень алатырь (отшлифованный до зеркального блеска метровый кристалл, доставленный с Мустанга). Совсем недавно, месяц назад, скульптор Танаков, вспомнив, что остров Буян был еще, по другим версиям, царством славного Салтана, воздвиг на пригорке сказочный дворец площадью в десять квадратных метров и высотой в человеческий рост. Днем дворец был просто красив, а по ночам радужно светился.
Компании здесь собирались шумные и веселые, встретить тут можно было кого угодно – археологов из Антарктиды, композитора с Мадагаскара, садовода со Шпицбергена, авторов новых проектов машины времени, поэтесс, альпинистов-внеземельщиков, звездолетчиков и просто увлеченных чем-то, интересных людей. Вход сюда был открыт всем – за исключением людей скучных. Снерг любил здесь бывать еще и потому, что с Аленой он познакомился полгода назад именно на острове Буяне, а встретились они впервые у камня алатыря (который по ночам светился каким-то особенно загадочным сиянием).
Дом был большой и походил на старинный замок, начавший внезапно превращаться в строение неизвестной инопланетной цивилизации, но застывший на половине. Некоторым этот причудливый, ни на одно земное строение не похожий дом не нравился, но Снерга в нем как раз и привлекал этот застывший, неуловимый, но все же уловленный переход от привычного и чуть поднадоевшего к необычайному, от земной обыденности к неизвестному чуду, еще не отлившемуся в четкие контуры, но уже заявившему о себе.
Снерг распахнул калитку. Здесь все было, как обычно – одни комнаты ярко освещены, свет в других едва касался оконных стекол – влюбленные. Слева, у калитки, рдел квадрат раскаленных углей под вкусно дымившимися шашлыками – за ними бдительно надзирал киберповар величиной с кошку. Углядев Снерга, он мигнул голубыми фасеточными глазками и развязно-предупредительным тоном тестовского полового заявил:
– Кушать подано-с, ваше вашество!
– Потом, – сказал Снерг.
У крыльца театральный режиссер Барсуков и маленький бородатый человек с глазами обиженного спаниеля, держал за борт куртки кого-то незнакомого и вдохновенно излагал проект спектакля, превосходящего по размаху и дерзости замысла все когда-либо ставившееся на театре со времен его возникновения – следовало заново отстроить Трою, поставить у берега на якоря армаду ахейских кораблей, задействовать пару сот тысяч исполнителей и ассигновать на всевозможные эффекты и небесные знамения примерно десятую часть годового расхода энергии Земли. Тогда, по его словам, можно было ожидать чего-то, сногсшибательно воздействующего на зрителя и таящего в себе глубокую сермяжную правду. План выглядел заманчиво, нельзя было понять одного – где должны были разместиться зрители, впрочем, вполне возможно, что Барсуков, склонный к нетрадиционным решениям, считал зрителей еще одной театральной условностью, без которой вполне можно обойтись. Зная о крайне мизерном количестве зрителей, посещавших его спектакли, нельзя было исключать, что Барсуков обратится к этому варианту и явит миру новое слово в искусстве – театр без зрителя…
Его собеседник поддакивал, временами робко и безуспешно пытаясь освободиться. Снерг улыбнулся и прошел мимо – Барсукова в театральных кругах, в общем, не принимали всерьез.
Обход острова Буяна Снерг начал с широкой застекленной веранды, игравшей здесь роль картинной галереи, где и завсегдатаи, и новички могли выставлять новые работы. Он остановился перед большой стереокартиной, прочитал на табличке: «Анатолий Пчелкин. Смерть разведчика».
Унылая буро-желтая равнина неизвестной планеты и разбитый гравилет посередине – сила удара была такова, что металл расплавился, потек и застыл гроздьями голубых шариков. Прозрачный колпак разлетелся. Среди зубчатых осколков, рассеченных ветвистыми трещинами, среди зыбких лент дыма сидел, откинувшись на спинку кресла, мертвый пилот в темно-фиолетовом скафандре Дальней разведки. Руки на рычагах – он до последнего мига пытался что-то сделать, сумел не рухнуть камнем из-за облаков, но спастись все же не смог. Жесткий скафандр не дал телу обмякнуть, расслабиться, и звездолетчик, несмотря на окровавленное лицо, мог показаться лишь потерявшим сознание, если бы не следы вспоровшего равнину удара – ясно, что уцелеть человеку после такого удара невозможно. И застывшие глаза в рамке острых полосок разбитого стекла гермошлема. И все же, несмотря на всю печаль картины, было ясно – пилот погиб, но не был побежден.
Но ассоциации мысли перескочили на катастрофу «Асмодея», корабля Проекта – он тогда снимал фильм о полигоне Эвридики. Панарину тогда рассадило лицо, Снерг потерял два зуба, всех здорово помяло, но Панарин спас «черный ящик», а он – свои камеры, и физики получили интересные данные, а уникальные кадры уцелели. С Панарина мысли перепрыгнули на череду неудач и потерь Проекта «Икар», и Снерг помрачнел – все, о чем он снимал фильмы, становилось как бы и его делом, он радовался удачам, его огорчали провалы. К тому же проект обещал многое как Снергу-землянину, воспитанному на мечте о дальних звездах, так и Снергу-журналисту – границы мира, в котором он работал для зрителей Глобовидения, должны были расшириться в миллионы раз. И то, что Проект топчется на месте, он воспринимал болезненнее многих других – он бывал на Эвридике, получил значок за участие в трех рабочих полетах, не понаслышке знал, как выглядит очередная неудача, какие лица бывают потом у пилотов и тех, кто ждет на земле, как они избегают смотреть друг другу в глаза – пилотам кажется, что они не сумели сделать всего, а ученые знают, что ничего не могут понять в происходящем…
– Здравствуйте, Станислав Сергеевич.
Снерг обернулся. В двери, почти заполняя собою узенький проем, стоял Каратыгин, огромный, сам, казалось, излучавший энергию. Знакомы они были, но не тесно – у каждого известного журналиста и каждого крупного администратора таких знакомых масса.
– Здравствуйте, – сказал Снерг. – И вы посещаете сей уединенный уголок? Хотя, я догадываюсь, почему. Вы, кажется, интересуетесь живописью?
– И даже сам пробую. Так, малярство. Комплекс неполноценности технаря, – признался Каратыгин с чуточку наигранным самоуничижением. – А кроме того, это – идеальная нейтральная территория, где мы с вами можем встретиться как частные лица.
– Вот уж не думал о таком назначении Буяна… – проворчал Снерг. – Но понятие «нейтральная территория» в классическом значении означает место, разделяющее позиции врагов. А разве мы с вами враги? – спросил он с хорошо отыгранной долей наивности.
– Если не враги, тем лучше, – Каратыгин точно скопировал деланное простодушие Снерга. – Пойдемте, съедим по шашлычку? У меня, кстати, имеется к нему добавление. – (Он, подмигнув, показал стеклянную фляжку, усыпанную накладными медальонами.) «Гасконь», пятнадцать лет выдержки. Правда, коньяк – не в традициях шашлыка, но мы с вами не историки кулинарии.
– Пойдемте, – сказал Снерг.
Они сели у кострища. Снерг взял у киберповара две палочки и покачивал ими в воздухе, остужая. Каратыгин отвинтил стеклянный колпачок, оказавшийся двумя стаканчиками – один в другом, – наполнил их и поднес к углям. Коньяк заискрился дрожащими отблесками, крупное лицо Каратыгина, лицо пирата елизаветинских времен, чей корабль не умел давать задний ход, было покойным и отражало лишь удовлетворение предстоящими нехитрыми житейскими радостями, не изменившимися со времен фараонов.
«И это наверняка маска, – подумал Снерг, – слишком велики ставки, большая игра впереди. Вполне возможно, что он прилетел сюда всего лишь посмотреть картины, но забыть о делах не может, весь он в них…»
– Я летал на Эвридику, – сказал Каратыгин.
– Вот как? – вежливо спросил Снерг.
– Да.
– Значит, решили все же поднять вопрос в Совете Системы?
– Да. А вы о моем вояже слышали?
– Откуда?
– В самом деле?
– Я никогда никому не давал поводов обвинить меня во лжи, – резко и холодно сказал Снерг.
– Извините, пожалуйста. С языка сорвалось. Так… Но я уверен, они вам обязательно позвонят. У вас ведь друзья на Эвридике, вы там снимали когда-то, верно? Да, со мной туда летала Марина Банишевская…
– Понятно, – сказал Снерг. – И вы меня вычислили, как контрфигуру в предстоящей битве? Логично… Мне никто пока не звонил с Эвридики. Но если позвонят… Я догадываюсь, зачем туда вылетела Банишевская, и скрывать не стану – за контрфильмом дело не станет. Дело, как вы понимаете, не в моих друзьях на Эвридике. Я полностью на стороне Проекта.
– Даже зная положение дел?
– Да, – сказал Снерг. – Есть и другой аспект – я был с ними, когда обстановку еще не именовали полным провалом, как же мне бросить их теперь?
– Вам не кажется, что вы чересчур поддаетесь эмоциям, Станислав?
– Нет, – сказал Снерг. – У меня хватило времени, чтобы трезво все обдумать. А ваши аргументы я знаю заранее – приходилось беседовать с вашими единомышленниками.
Каратыгин задумчиво смотрел на багровые угли, покрытые нежными чешуйками пепла.
– Не думайте, пожалуйста, что я оцениваю ситуацию исключительно с бесстрастностью робота, – сказал он. – Противника всегда нужно уметь понимать. И стараться, чтобы не были бранными словами ни «технарь», ни «эмпирик». И я искренне хочу понять вас – таких, как вы. Пока я не понял. Я не стесняюсь признаться, что почти не умею при решении деловых вопросов оперировать… чувствами, если можно так выразиться. Я оперирую логикой и рационализмом – это тоже ни в коем случае не бранные слова. Вы же – эмпирик. Но нам просто необходимо понять друг друга… Мне нужны звезды. Вам тоже. Я верю в будущую галактическую экспансию и в то, что в будущем людям моей профессии придется решать гораздо более сложные и интересные задачи – овладение энергией звезд, астроинженерия. Круг ваших интересов тоже неизмеримо расширится. Но что, если мы с вами не доживем? Грубо говоря, мне хватит дела до конца жизни и при сохранении статус-кво. Вам тоже.
Он замолчал. Снерг зубами снял с шампура кусочек мяса, стал медленно жевать – чтобы иметь возможность обдумать ответ. Очень трудно рассуждать о глобальных проблемах вот так, без подготовки, без настроя – даже если ты не единожды думал и спорил о том, что принято называть глобальными проблемами, нужно еще суметь облечь все в подходящие слова – без демагогии, без фальши и ложной красивости.
«Мы тоже оперируем логикой и рационализмом, – подумал он, только логика у нас другая, и рационализм на ином основан…»
– Технарь и эмпирик… – сказал Снерг. – Конечно, я мог бы демагогически сослаться на хрестоматийные факты. Напомнить, что ракетный двигатель, сверхпроводимость и лазер были «открыты» вовсе не технарями – писателями, то есть эмпириками, согласно вашей классификации. Вы нашли бы на моем месте достаточно аргументов, чтобы продолжать в подобном духе… Но речь о другом. Хотя бы о том, что лазер, радар и многое другое были созданы людьми вашей профессии со значительным запозданием. Они могли бы появиться значительно раньше – по мнению ваших же коллег. Почему же запоздали? Почему ученые порой допускали поразительные ошибки в оценке сроков практического применения открытия, а писатели порой предсказывали даты с точностью до года? По-моему, у вас, у таких, как вы, есть все для того, чтобы быть мастерами своего дела – ум, знания, дерзость. Но это не та дерзость.
– Теперь вы заставляете меня повторять хрестоматийные истины, – сказал Каратыгин. – Напоминать, какое важное место в нашей работе занимает фантазия и раскованность воображения.
– Я это знаю, – сказал Снерг. – Но, повторяю, есть фантазия и фантазия. Дерзость и дерзость. Я не могу подобрать термина, может быть, его и не существует – еще никто не сумел вразумительно объяснить, что же такое любовь, вдохновение, интуиция. Но это не дает вам перевеса – попробуйте-ка объяснить мне, что такое электрический ток или гиперпространство, – не прибегать к строчкам из учебников, а описать зримо, как радугу, снег, прибой, дождь… Я знаю одно – нельзя останавливаться. Нельзя переводить все на логику компьютеров. Вы можете облечь свои законы в строгие формулы. Мы – далеко не всегда. Но мир не может руководствоваться только вашими законами – без наших ему тоже не обойтись.
Они молчали долго. Играла музыка. К костру подходили за шашлыками, здоровались, кое-кто пытался увлечь их к музыке и веселью. Они вежливо отшучивались и обещали присоединиться попозже.
– Ну что же, – сказал Каратыгин. – Попытаемся понять и не понять друг друга… Признаться, почти все, что вы говорили, я уже слышал. Любопытно получается, вы не находите? Я не могу дать зримое описание электротока, вы – интуиции, выходит, мы оперируем схожими категориями?
– Да, – сказал Снерг. – Что ж, в конечном итоге все решат не мои или Банишевской труды и не ваша логика вкупе с рационализмом… Но не верится мне, что человечество отвернется от звезд…
– Господи, звезды… Не считайте меня узколобым консерватором, но тогда я не понимаю, зачем нам звезды? Вернее, не рано ли? К чему были бы современникам Уатта дискуссии о проблемах овладения энергией атома? Всему свое время. – Он наполнил стаканчики. – Не исключено: такое настроение оттого, что Ойкумена оказалась бедноватой по части сюрпризов, никаких мыслящих океанов и разумных кристаллов мы не нашли. Вообще ничего сногсшибательного не встретили. Сколько-то видов экзотических инопланетных животных – это не очень поражает воображение, вы согласны? Фантастика приучила нас и не к тому… И не так уж нам интересно, что в полуобжитой Ойкумене происходит. И не так уж мы туда рвемся. Возьмем хотя бы Эльдорадо – отличная землеподобная планета, первый опыт устройства крупной колонии. Вы молоды, а я-то помню, как рвалась туда молодежь, и не только молодежь. И что же? Три города, триста пятьдесят тысяч человек, но что-то туда больше не рвутся, и ваше Глобовидение уделяет Эльдорадо пять минут в неделю…
– Может быть, так и надо? – спросил Снерг. – Вам не приходило в голову, что это – порог? Что мы стоим перед очередной ступенькой? Нет, мы не выработали всех ресурсов этой ступеньки, нынешней, но не означают ли наши… да, некоторые разочарования, терзания, недоуменные вопросы, споры, что близится новый виток спирали? Что мы интуитивно чувствуем его приближение? Я в это верю.
– Ну, а я не вижу признаков приближения вашего очередного витка. Энергетическими ресурсами Солнца мы не овладели полностью. Новых кораблей нет. Потребности отправиться на колонизацию Ойкумены большая часть человечества не испытывает.
– Вы снова о чисто технических проблемах, – сказал Снерг.
– Но чего же вы ждете?
– Не знаю, – признался Снерг. – Впечатление такое, будто что-то назревает, угадать бы, что… Знаете, как это бывает перед грозой?
«Все-таки препоганая ситуация, – подумал он. – Два человека, не сказать, чтобы глупые или ограниченные, не могут понять друг друга, не говоря уже о том, чтобы кто-то кого-то переубедил, – мыслят в разных плоскостях, верят в разное, оперируют разными понятиями и критериями, и каждый на свой лад желает добра человечеству – что, в свою очередь, заставляет еще решительнее расходиться во мнениях, взглядах на будущее. Как же мы в таком случае с андромедянами-то договоримся, если друг друга понять не можем? Или не хотим?»
– Кстати, об Эльдорадо, – сказал Каратыгин тоном, показывающим, что время спора отошло (если вообще был спор). – Сюда привезли картины с какого-то их местного вернисажа, и идет вокруг них спор.
– Они здесь?
– Да. Странные какие-то картины.
– Ну, странного на острове Буяне хватает, – сказал Снерг. – И как скоро вы собираетесь внести предложение о Референдуме?
– Недели через три, как только уйду в отпуск. Вы вполне успеете за это время подготовить убедительный фильм, – сказал Каратыгин без тени иронии, просто как человек, уверенный в своих силах.
– А если за это время «икарийцы» добьются успеха?
– Вы же это просто из желания подпустить детскую, простите, шпильку, говорите.
– Быть может, – сказал Снерг. – В давние времена, рассказывают, детский пальчик, заткнувший дыру в плотине, спас едва ли не целую страну…
– О давних временах многое рассказывают, – Каратыгин пружинисто встал. – Простите, дела, дела и дела. Через час у меня совещание. До свиданья.
– До свиданья, – сказал Снерг.
Он задумчиво проводил взглядом массивную фигуру Каратыгина. Интересно, как бы Каратыгин повел себя при «громе с ясного неба» – сиречь успехе «икарийцев»? Человек действует, руководствуясь определенной системой ценностей, опираясь на определенный комплекс знаний, его действия и поведение, в общем, нетрудно предсказать. Но, предположим, в жизнь внезапно вторгается нечто, нечто, изменяющее комплекс знаний, систему ценностей, представлений и критериев – как поведет себя тогда объект наблюдения? Скорее всего, именно тогда начнут с пулеметной частотой вспыхивать табло «Непредсказуемо», «Не прогнозируется». Наверняка…
«Ну, а ты-то, ты сам, – спросил себя Снерг. – Ты вырос в определенную эпоху, при тебе человечество еще не перешагнуло на следующую ступеньку, так можно ли прогнозировать собственное поведение в момент, когда грянет гром с ясного неба?»
Но вряд ли стоит над этим задумываться – ведь не будет огненных небесных знамений, откровений в грозе и буре, звезды не сдвинутся с мест, и земля не встанет дыбом, не зря повелось исстари – те, кто своими глазами наблюдают исторические события, весьма часто не могут оценить их во всем величии. Это – привилегия потомков… и участников событий.
А можно ли считать тебя участником событий? Безусловно. В подготовке Референдума тебе отведена роль не главного героя, но и не статиста «без речей», а уж Референдум, определяющий на ближайшие годы планы космической экспансии человечества, никак не отнести к малозначительным событиям.
Откуда же тогда это ощущение недовольства собой? Тебе нет еще тридцати, у тебя есть работа, и ты ее любишь, добился уже многого, у тебя есть Алена, ты ее любишь, и она тебя любит, у тебя есть друзья, интересные встречи, и ты небесполезен для людей. Что же тогда? Создалось впечатление, что с Тимкой Панариным – что-то схожее, и не с одним Тимкой – что же с вами в таком случае происходит, молодые люди благополучного сто четвертого года? Что остается недосказанным?
– Станислав Сергеевич?
– Он самый, – сказал Снерг.
Молодой человек спортивного склада присел рядом с ним на траву несколько скованно и неуверенно, словно вообще не привык иметь дела с природой даже в такой ее полуцивилизованной ипостаси, как дача в тайге не так уж далеко от города. Это сказало Снергу многое, он хорошо знал таких – мышечный тонус поддерживают спортзалы, отпускные дороги пролегают по городам, славящимся памятниками архитектуры и изощренной туристской индустрией, не позволявшей клиенту и пальцем шевельнуть. Они не отходят и ста метров от станции монорельса, городской видеофонной сети и телестен. Обыкновенная тайга для них – все равно что другая планета. Урбанизированные на молекулярном уровне братцы-земляне. Снерг не испытывал к ним ни жалости, ни превосходства – просто сам он жил иначе.
– Простите, что побеспокоил, Станислав Сергеевич, но у меня к вам дело. Я знаю, что здесь не принято говорить о делах…
– Вообще-то да, – сказал Снерг. – От дел здесь отдыхают.
– Меня извиняют два обстоятельства. Во-первых, я в течение недели безуспешно пытался разыскать вас по месту работы или жительства – вы находились за пределами континента, прибыв же в Сибирь, исчезли. Во-вторых, льщу себя надеждой, что мое предложение окажется для вас небезынтересным и послужит к вящей пользе сторон.
Что-то в его интонации и обкатанных, как галька, текучих фразах заставило приглядеться к нему повнимательнее. Что Снерг и сделал. Длинные волосы и борода были свойственны модам многих эпох, и нынешний век не составлял исключения, но во все века существовали свои отличия. Так и здесь – прическа незнакомца веку не соответствовала, то ли выглядела театральным париком, то ли принадлежала человеку, вынужденному считаться с зависящими не от него правилами, а ими могли быть только…
– Простите, с кем имею честь?
– Дмитрий Никитич Драгомиров, священник.
– Так, – сказал Снерг. – Значит, вас можно называть отцом Дмитрием?
– Естественно, если это не вызывает у вас неловкости – мы практически ровесники.
Снергу как раз было немного неловко. Церковниками он, как большинство людей, не интересовался, просто-напросто не вспоминал о них, а если и вспоминал, они вызывали те же чувства, что и гвардейцы в старинных мундирах у королевских дворцов – любопытное удивление. Как и короли, немногие короли, сохранившиеся на планете, церковь существовала только потому, что не было особой необходимости ее упразднять – никому она не мешала, влияние за последние сто лет потеряла окончательно. Словом, пользы от нее не было никакой, но и вреда тоже. Ходили разговоры, правда, что церковь давно уже пытается, используя последние достижения науки, научно доказать существование Господа Бога, но, во-первых, этим она безуспешно занималась третью сотню лет, а во-вторых, жаль было тратить время на то, чтобы заниматься ею из чистой любознательности. Репортажи о королевских домах, Ватикане и храмах Востока, проникнутые откровенным юношеским любопытством, делали и до сих пор начинающие журналисты, еще не переболевшие удивлением перед анахронизмами, но те, кто имел уже кое-какой стаж и опыт, считали такое для себя несолидным. Так что церковники мирно существовали себе где-то, едва ли не в параллельном пространстве, никого они не заботили и сами, судя по всему, не считали нужным менять систему сложившихся отношений. И Снерг не представлял себе, что говорить и как держаться, однако надеялся на наработанную журналистскую хватку и умение общаться с самыми разными людьми.
– Кое-кого, надо сказать, откровенно забавляет возможность обращаться к нам согласно нашим традициям, – сказал Драгомиров. – Но если даже в основе лежат такие чувства, нас это никоим образом не оскорбляет.
– Итак, отец Дмитрий, – сказал Снерг. Поискал в памяти подходящие архаизмы и взял с земли оставленную Каратыгиным бутылочку коньяка – там еще оставалась половина. – Не угодно ли? Его, как говорится, и монахи приемлют.
– Благодарствуйте, – отец Дмитрий принял стаканчик. – Станислав Сергеевич, я – не священник при храме. Диссертацию я защитил по вопросам, касающимся возможных точек соприкосновения современной церкви и современной науки.
– Это, мне кажется, не новая тема?
– Отчасти, поскольку в науке происходят регулярные качественные изменения. В настоящее время мне оказали честь, назначив руководителем Минусинского центра, где мы в меру своих скромных усилий пытаемся доказать существование Господа, пользуясь данными, имеющимися у современной науки. Вы, должно быть, слышали о нас?
– Немножко, поскольку это мой родной город.
Драгомиров улыбнулся:
– В какой-то мере мы берем реванш. Вы достаточно долго и упорно использовали наши священные книги, пытаясь интерпретировать отдельные тексты как упоминания о инопланетных звездолетах, працивилизациях. Писатели-фантасты и астроархеологи особенно в сем многогрешны… И вы, я думаю, не станете испытывать неудовольствия оттого, что роли некоторым образом переменились?
– Ради бога, сколько угодно, – сказал Снерг.
– Вот именно – ради бога…
– Это даже интересно, – сказал Снерг.
– Нам тоже весьма интересно наблюдать за астроархеологами, – заверил отец Дмитрий. – Но ваш интерес к нашей работе, спорадический интерес, согласитесь, выхода на массовую аудиторию не получает. Меж тем мы именно хотели познакомить с нашей работой возможно большее количество людей. Им, несомненно, будет интересно.
– Вполне вероятно, – сказал Снерг.
– Потому мы и решили обратиться к вам – вы не только известный журналист, но, что гораздо важнее, редактор программы – «Т – значит тайна». Весьма популярной среди зрителей Глобовидения программы.
– Вы абсолютно правы, – сказал Снерг. – Вы хотите, чтобы я посетил ваш центр?
– Мы весьма желали бы этого, дальнейшее зависит от того, какое впечатление на вас произведет то, что вы у нас узнаете – либо займетесь этим сами, либо поручите кому-то другому.
– Простите, но может оказаться так, что…
– Я надеюсь, мы вас заинтересуем, – сказал Драгомиров. – Право, у нас есть чем заинтересовать даже такого искушенного человека, как вы. И не в последнюю очередь потому, что это – необычно…
Снерг никогда не возводил чопорность в идеал.
– Вот именно – необычно, – сказал он. – Оттого до сих пор находятся люди, которые идут к вам венчаться. Это так необычно…
– Не буду с вами спорить. И все же стоит избегать однозначных толкований. Мы с моей невестой шли к венцу отнюдь не из любви к экзотике.
– Да, конечно, – сказал Снерг. – Я понимаю.
– Временами меня удручает позиция иных деятелей искусства. Взять хотя бы… помните эту кинокомедию? Ту, где современный священник шарахался на пляже от девушек в купальниках, крестился на видеофон и считал гиперпространство преддверием ада. Это несерьезно, глупо и убого и в конечном счете компрометирует вас самих.
– Не спорю, – сказал Снерг. – Однако вам не кажется, что многое и многое из вашей истории дает все же повод? Или может создать определенное устойчивое впечатление.
– Но разве у науки не было флогистона, плоской Земли, самозарождения мух из грязи – своего «многого и многого»? Позвольте уж и мне быть откровенным. Мне кажется, что в основе вашего добродушия лежит благодушное сознание того, что мы перестали быть для вас серьезным противником. Так, чудаки…
– Вас это обижает? – спросил Снерг.
– Скорее, огорчает. Мы не капитулировали, Станислав Сергеевич. Мы далеко ушли от времен «испанского сапога» и костров и не жалеем об этом, инквизиция забыла наш главный постулат – убеждение – и принесла нам самим немало вреда. Мы хотим убедить. Для этого нам приходится быть учеными, экспериментаторами. Верить не потому, что это нелепо, а потому, что это логично и подтверждено фактами. Таким девизом мы давно уже руководствуемся. И я хочу верить, что к нашей работе вы подойдете без предубеждения.
– Я постараюсь, – пообещал Снерг.
– Какие сроки были бы для вас наиболее приемлемыми?
– Да хотя бы завтра, – сказал Снерг. – Я отдыхаю.
– Значит, можно ожидать вас завтра?
– Да.
– Благодарю вас. До встречи.
«Гора вприпрыжку рысит к Магомету, – подумал Снерг, оставшись в одиночестве. – Зашевелились. Оживились. С чего бы вдруг? Сей отец Дмитрий нанес визит и сделал приглашение с санкции вышестоящего руководства, или нет? Плохо мы их знаем все же… Ну и бог с ними, – завершил свои размышления Снерг, поднимаясь, – а я пойду посмотрю картины с Эльдорадо, и не верую я, Васенька, ни в сон, ни в чох… Правда, в сны-то как раз и приходится верить после всего случившегося… Стоп!»
Снерг даже остановился. С одной стороны, случай с пассажирами «Картахены» как раз и мог стать отправной точкой будущего фильма в противовес тому, что готовит сейчас на Эвридике кошка, которая гуляет сама по себе – Марина Банишевская. С другой стороны, для Каратыгина и компании «картахенский инцидент» мог послужить козырем в их игре, поводом поднять шум вокруг новых, неизвестных доселе опасностях, козырь, служивший бы прежней цели – посадить на голодный паек Проект «Икар». Цель у них остается прежней, а аргументов, которые неминуемо произведут впечатление, прибавится. Это уже не отвлеченные разговоры о том, пора или нет человечеству превращаться в галактическую расу, – это конкретная опасность, подстерегающая пассажиров межпланетных рейсов, и то, что историки окажутся на нашей стороне (не все, ох, не все…), ничего не изменит. «Сегодня преодолевающие гиперпространство люди видят во сне прошлое, а завтра, глядишь, они и вовсе начнут проваливаться в прошлое», – так может сказать любой наш противник, и возразить ему нечего. Так что о случае с «Картахеной» следует пока помалкивать…
Снерг вошел в дом, тактично проигнорировав целовавшуюся в нише парочку, пересек комнату, в которой спорили о чем-то, имеющем отношение к визуалистической музыке, и страсти накалились так, что незамеченными остались бы и десять андромедян с плакатом «Привет Земле!» Миновал, лавируя среди танцующих, бальный зал, обошел еще несколько комнат – везде веселились, спорили до беспорядочного галдежа, танцевали, демонстрировали какого-то инопланетного зверя, похожего на коалу с радужным петушиным хвостом, – зверь смирно стоял на диване и с вежливой опаской косился на повизгивающих девушек, пытавшихся его потрогать. Варили глинтвейн, играли в настольные игры, и нигде не было никаких картин. Подумав, Снерг решил подняться в мансарду.
У лестницы, прямо на дороге, лежал белый человеческий череп – что-то новенькое. Снерг осторожно тронул его носком ботинка. Глазницы озарились зловеще-красным, череп лязгнул челюстью, легонько от этого подпрыгнув, и замогильным голосом изрек:
– Гой еси ты, Василий Буслаевич! Где лежит пуста голова, лежать будет и Васильевой голове!
Голос, хотя и искаженный, был явно шеронинским.
– А не верую я, Васенька, ни в сон, ни в чох… – пробормотал Снерг, поднял череп и пошел вверх по витой лестнице. Череп под мышкой посверкивал глазами и беспрестанно сыпал черными пророчествами.
С порога Снерг увидел картины – три распахнутых в солнечный день окна посреди погруженной в размытый чернильный полумрак комнаты. Сиреневый ночничок, поставленный на пол, едва освещал свой угол. Шеронин и Пчелкин возились с маленьким слайд-проектором, а в дальнем углу сидел в глубоком кресле кто-то третий, превращенный темнотой в черный неузнаваемый силуэт.
Череп снова забубнил что-то насчет того, что все, дескать, там будем, и никому этого не миновать. Шеронин с Пчелкиным вскинули головы. Третий тоже вгляделся в Снерга из темноты.
– Здорово, – сказал Снерг. – Что это за мастику вы по дому разбрасываете, некроманты?
– Здорово, Стах, – рассеянно отозвался Шеронин. – Девочкам нравится, пусть себе брюзжит… – Он взял у Снерга череп, что-то с ним сделал, и череп заткнулся на полуслове. – Развлекаемся, понимаешь, стоя у врат головоломной загадки…
– Ты о чем?
– Об этом, – он кивнул в сторону картин.
– Обронил Каратыгин что-то о странных картинах с Эльдорадо. Они?
– Они и есть.
– А что в них странного?
– Сейчас увидишь, – сказал Шеронин и придвинул табурет. – Садись и смотри внимательно, потом расскажешь о своих впечатлениях.
Снерг сел и стал смотреть на картины. Ничего в них особого не было.
Дерево посреди зеленого луга, небо синее, чистое, только перистое облако протянулось длинным мазком, краем уходя за раму.
Женщина со светлыми распущенными волосами и огромными карими глазами, в синем невесомом платье, держит на руках ребенка, за ее плечом встает теплое солнце и виден угол стеклянного здания.
Что-то непонятное – бледно-зеленая поверхность, вспученная в нескольких местах плавными выгибами, пронизанная блекло-золотистыми струйками света. Немного похоже на просвеченное солнцем мелководье.
Снерг сидел и смотрел. Постепенно он почувствовал легкое недоумение, волнение, переходившее то ли в тревогу, то ли в растерянность. Чем это чувство было вызвано, он не мог понять, но оно не проходило, усиливалось, странные облучения возникали то ли в теле, то ли в мозгу. С чем это можно сравнить? Сквозь сон чувствуешь, как ноют натруженные руки? Запах, настолько слабый, чтобы осознать, чему или кому он принадлежит? Попытка после долгой разлуки вспомнить вкус губ любимой женщины? Впечатление, будто ты забыл что-то сделать? Сон, забытый, едва голова поднялась от подушки? Чужой взгляд в затылок на темной таежной дороге? Что?
Ассоциации наплывали одна за другой, но ни одна не годилась. Он словно плыл навстречу картинам бесконечно долго и никак не мог их достичь, слиться с ними, вобрать их в себя и стать их частью. Мысли и ощущения не переливались в слова, Снерг мог лишь констатировать, что с ним что-то происходит, но дальше была стена, непознаваемое. Чем же это вызвано? Лицо женщины самое обычное – и все-таки иное, пейзаж – не такой пейзаж, а третья картина и вовсе… Звучит музыка или только кажется? И можно ли сравнивать это с музыкой?
Его встряхнули за плечо, и он очнулся.
– Ну? – сказал Шеронин. – Впечатления изложишь?
– Нет, – сказал Снерг. – Не могу, не умею… Да что же это такое?
– Тайна, уважаемый редактор ведающей тайнами программы… Толя, ты бы взялся дать толкование?
– Я попробую, – сказал Пчелкин. – Это то, что человечество искало сотни лет – искусство, воздействующее на подсознание на каком-то качественно ином уровне, непостижимым образом. Вызывающее эмоции и мысли, которые нельзя описать, – в его мягком глуховатом голосе прорезалась недоуменная боль. – Как они этого добились? Я не знаю…
– Любопытный штрих, – сказал Шеронин. – Слайд-копии, которые мы сделали, ровным счетом ничего не вызывают.
– Почему же никто до сих пор… – сказал Снерг.
– Потому, что до сих пор с живописью Эльдорадо мы были знакомы лишь по слайд-копиям, которые, как оказалось, не передают самого главного. А ездить туда никто до сих пор не считал нужным – всего-навсего один из внезапных поселков, пусть и самый крупный, от силы пять-шесть художников, и то не профессиональных – к чему тратить время? Вот и прохлопали. Вряд ли это первые такие картины… И непонятно, почему молчат сами ребята с Эльдорадо – невозможно открыть новый вид искусства и не заметить этого. Если бы Келлеру не подарили эти картины… Что молчишь, Стах? Тебе и карты в руки.
– Думаешь? – спросил Снерг. – Но как, по-твоему, я вытащу это на большой экран, если картины оказывают воздействие на человека только при непосредственном рассмотрении?
– Да, действительно… Но ведь нужно же что-то делать? Ты свободен?
– Можно хоть завтра… – Но тут он вспомнил о снах и загадочных недомолвках отца Дмитрия. – Нет, боюсь, что я занят. – Может, вам кого другого ангажировать, братцы?
– Черт, ему предлагают сенсацию века…
– А если у меня в кармане уже есть одна?
– Ты о чем?
– Так, пустяки, – сказал Снерг. – Но завтра я действительно занят, и кто знает, что за этим последует…
– Тогда предлагаю следующее, – сказал Шеронин. – Мы с Толей завтра отправляемся на Эльдорадо, посмотрим, как себя чувствуют и чем дышат тамошние творческие люди, и ограничиваются ли их чудеса одними только картинами. А ты вылетишь следом, как только расправишься с делами. Лады?
– Лады, – сказал Снерг. – И Аленку прихватите, она там давно хотела побывать.
– Как вам наш план? – обернулся Шеронин к тому, третьему, укрывшемуся в тени.
– Одобряю, – отозвался знакомый Снергу голос, и Снерг удивился, но не особенно. – Только перед отлетом загляните ко мне, хорошо?
– Заглянем.
– Вот и прекрасно. Я хотел бы побеседовать и с вами, Стах, если вы никуда особенно не спешите.
– Не спешу, – сказал Снерг. – Похоже, сегодня придется забыть о безмятежном отдыхе, сплошные деловые встречи. Здравствуйте, Денис. Что это вы прячетесь?
– Вспомнил старые романы, знаете ли… – Он встал и включил свет – Денис Сергачев, начальник отдела «Динго», пожилой, но порывистый и легкий в движениях, похожий на д’Артаньяна из последнего тома, лишившегося юношеской горячности, но сохранившего мушкетерскую пластику тела. – Пойдемте вниз, Стах? К шашлыкам?
– Если их еще не слопали, – сказал Снерг. – Прекрасный получается отдых, не узнаю беспечного острова Буяна…
Он шел следом за Сергачевым сквозь гомон и веселье и думал о том, что время помчалось вдруг, как отошедший от станции монор дальнего следования. Он всегда жил в ускоренном ритме, этого требовали его работа и его натура, но сюрпризы двух последних дней могут удивить даже редактора специализирующейся на тайнах передачи, и нет уверенности, что сюрпризы кончились, все за то, что они только начинаются. Тут бы и воскликнуть: «Вот и чудненько!», тут бы и порадоваться, что темы и сюжеты не рождаются в муках, а приходят сами, но это-то как раз и настораживает – незваные сложности всегда обещают больше неприятностей, чем те, которые в принципе можно было предсказать…
– Итак, вы объявились самолично, – сказал Снерг. – Неужели из-за картин?
– Ничего удивительного. У меня не так уж много работы – если начальнику нечем заняться, это-то как раз и означает, что он сумел хорошо поставить дело. Да и начальство у нас тревожат только в случае ЧП…
– Вы считаете, что эти картины – ЧП?
– В каком-то смысле, – сказал Сергачев. – Журналисты, да и не только они, любят подтрунивать над тем, что мы разработали и просчитали массу кризисных ситуаций и вариантов возникновения разного рода опасностей…
– А вы не думаете, что реальное ЧП как раз и окажется непохожим на все прогнозы?
– Вполне возможно. Как бы там ни было, случай с картинами числится среди давних прогнозов. Понятно, это не следует понимать буквально – якобы еще двадцать лет назад предсказали появление живописца, чьи картины оказывают на зрителя непонятное воздействие… Речь идет о… Я постараюсь объяснить популярно, наряду с возможными опасностями, угрожающими здоровью человека – перерождение земных вирусов, действие инопланетных микроорганизмов, внеземных комплексов излучений и прочее, – высказывалась мысль, что Внеземелье может непредсказуемыми способами повлиять на психику человека, на все, относящееся к сфере умственной деятельности, эмоциям, чувственным восприятиям, словом, на все, относящееся к деятельности мозга. Не могу отделаться от мысли, что прогнозы сбываются…
– Что же, вас можно поздравить?
– Не думаю. Мало предсказать беду, нужно еще и отыскать защиту от нее.
– А зачем, собственно? – спросил Снерг. – Появился новый вид искусства – что в том плохого?
– Во-первых, мы практически ничего о нем не знаем. А во-вторых… Ох уж это «во-вторых»… Как ваши сны, все по-прежнему?
– Ах, вот оно что… да, по-прежнему, – сказал Снерг, ничуть не удивившись тому, что Сергачев знает – ему и полагалось знать.
– Как вы провели эти два дня после возвращения из лаборатории? Что делали?
– Как обычно. Привел в порядок кое-какие материалы, летал в нашу штаб-квартиру, был на спектакле Шеронина. Достаточно?
– Вполне. Вельяминов или Свирский не искали вас?
– Нет, – сказал Снерг.
– А на Эльдорадо они вас приглашали?
– Да.
– Теперь вот что, – сказал Сергачев. – В Вельяминове не было ничего такого, что могло показаться вам странным? Я очень прошу вас – вспомните как можно тщательнее, не торопитесь отвечать.
– Как вам сказать… Смешно, но и я об этом подумал мельком еще в лаборатории, потом забыл. У него словно бы изменились походка, жесты, я не так уж хорошо его знаю, но такие вещи всегда бросаются в глаза…
– Минуту!
Сергачев выхватил из кармана браслет, нажал кнопку и, едва вспыхнула лампочка приема, выпалил, не дожидаясь ответа:
– Слава, насчет пластики снова полностью подтвердилось. Включайте во все беседы. Буду через час.
Выключил браслет, спрятал и сидел, не глядя на Снерга, раздумчиво постукивая пальцами по колену. Снерг почему-то не сразу решился прервать молчание:
– Как это все понимать?
Сергачев уперся в него тяжелым взглядом, говорил тихо, но все равно казалось, что он кричит:
– Психолог Звездного Флота Вельяминов последние девять дней безвыездно провел на Жемчужине, что подтверждают многочисленные свидетели и документы отдела пассажирских перевозок. Какими бы то ни было снами не занимался, со Станиславом Снергом не встречался. Кирилл Свирский вторую неделю бродит с туристической группой по лесам Северной Канады, он в отпуске, на Черном море не был уже год и со Станиславом Снергом знаком только по фильмам последнего. Между собой Вельяминов и Свирский также незнакомы, подождите, не перебивайте. Вчера Вельяминов и Свирский улетели на лайнере «Антарес» рейсом Земля – Эльдорадо. Ничего странного – оказывается, у Вельяминова и Свирского есть двойники, только и всего…
Снерг медленно протянул руку, коснулся веточки молодого шиповника, торчавшей меж ажурных решеток беседки, сжал ее в кулаке. Боль обожгла ладонь, он отдернул руку. Он не спал (в этом можно было быть уверенным еще и потому, что, когда он спал, ему снилось прошлое и только прошлое), и боль ему потребовалась, кажется, исключительно для того, чтобы покрепче привязать себя к миру, каким мир был до позавчерашнего утра. Или до полета на «Картахене»…
– Среди живущих на Эльдорадо Вельяминов и Свирский не зарегистрированы, – сказал Сергачев. – Но даже совпадение имен ничего не объяснило бы…
– И что же вы намерены предпринять?
– А что бы вы предложили? Искать среди трехсот пятидесяти тысяч эльдорадцев тех, кто сыграл с вами шутку? Но как? Если уж привлекать средства из арсеналов старых детективов, у нас нет ни отпечатков пальцев, ни спектров голосов…
– А лаборатория?
– Никаких следов. Просто пустой дом.
– Подождите, – сказал Снерг. – Ничего не понимаю. – А Голубцов?
– Голубцов к нам и обратился. Вельяминов-бис оставил ему номер, оказавшийся номером настоящего Вельяминова, понятия не имеющего, какие штучки откалывает его двойник…
– Значит, астромедики пассажирами «Картахены» не занимались?
– Никоим образом.
– А… – Снерг не сразу решился. – Вы хотите сказать, что никакого «картахенского феномена» не было?
– Отчего же, – сказал Сергачев. – Ваши таинственные медики ни в чем вам не лгали. Я не сплю третьи сутки – мотаюсь по планете, беседовал с пассажирами злополучного рейса, к некоторым пришлось летать на Марс и на Глен. Ситуация такова. Пассажиры этого рейса действительно получили возможность видеть во сне прошлое – будем пока считать, что это действительно прошлое, – но к врачу успел обратиться лишь один – пассажиров начали перехватывать и приглашать в свою лабораторию два весьма энергичных молодых человека – в лабораторию, неизвестно кем построенную и оборудованную и нелегально подключенную к земной видеофонной сети. В качестве консультанта они пригласили профессора Голубцова, работали две недели и отбыли на Эльдорадо, демонтировав аппаратуру, но оставив материалы исследований – вернее, копии. Где они пребывают в настоящий момент, и кто они на самом деле, неизвестно. Кстати, они не производили впечатления загримированных?
– Нет, – сказал Снерг. – Я знаю театр, разбираюсь в гриме… Нет.
– Впрочем, это обстоятельство ненамного запутывает дело – третьестепенная зацепочка… У вас есть какие-нибудь соображения?
– Будь я лет на десять моложе, непременно завопил бы: «Андромедяне!», – сказал Снерг. – Но сейчас я просто не знаю, что и думать.
– Мы могли бы выразиться примерно так же… – сказал Сергачев. – А какие странности всего происшедшего вы бы отметили?
– Дайте подумать… – сказал Снерг. – Собственно, что тут думать? Странность одна – почему они словно бы специально старались привлечь внимание? Да не «словно бы», а наверняка. Да будь они в самом деле андромедянами, которых почему-то заинтересовал случай с «Картахеной», – им достаточно было назваться любыми вымышленными именами, прошло бы много времени, прежде чем все вскрылось. А они…
– Вот именно, – сказал Сергачев. – Наша служба получила головоломку, а медики – материалы о «феномене Картахены». Кто знает, когда им заинтересовались бы всерьез, когда кто-нибудь додумался бы обобщить и проанализировать… Создается впечатление, что нам помогли. Правда, я не вижу оснований приходить в восторг – услуга, оказанная таким способом и при таких обстоятельствах, способна, скорее, насторожить и обеспокоить…
– Но что-то же вы намерены делать?
– Что вы нам посоветуете делать? – беспомощность в его голосе, казалось, может в любую минуту перейти в боль. – Вы правы – неожиданность потому и неожиданность, что опрокидывает все прогнозы. В данную минуту существует одно-единственное направление поиска – найти эту парочку. Каким образом? Разумеется, мы можем кое-что сделать. Те самые планы, разработанные нашими предшественниками. Теоретически возможно перевести Землю на осадное положение. Восстановить существовавшую еще тридцать лет назад глобальную сеть радаров, контролировавших космическое пространство с целью обнаружения чужих звездолетов. Строгий контроль на космодромах. Введение всеобщей паспортизации – с учетом достижений науки и техники. Что-нибудь еще в том же духе. Как вам?
– Не исключено, что к тому времени, когда все это будет введено, андромедяне, сидя у себя дома, будут посмеиваться в кулак, – сказал Снерг.
– Да. Мы не можем со всей определенностью сказать, кто же они – пришельцы или по неизвестной причине хулиганствующие психологи с Эльдорадо. Может случиться, что в то время, как мы будем искать вашу парочку – хотя я не представляю, как ее искать, – другие двойники, а то и не двойники, будут проводить другие операции. А те меры, о которых я упоминал… Представляете, сколько труда и времени они потребуют? И я не уверен, что Мировой Совет даст добро на их введение. Людей, которые там сидят, никак нельзя упрекнуть в беспечности и недальновидности, но нам вполне резонно могут заявить, что объявлять осадное положение глупо, нерационально и даже смешно. И они будут правы, потому что существует «Динго» и его четвертый отдел, который полсотни лет дармоедствовал, а когда, наконец, потребовалась реальная отдача и настоящая работа, заявил, что он бессилен и беспомощен… Распутать все – наш долг и наша честь, иначе нас сожрет совесть.
– Вы старательно обходите самое, пожалуй, главное, – сказал Снерг. – Эльдорадо. Прежде чем превращать Землю в осажденную крепость, можно все-таки попытаться поискать следы на Эльдорадо. Это гораздо проще.
– Вы так думаете? – резко и насмешливо спросил Сергачев.
Снерг удивленно воззрился на него. Невидимая стена замкнулась вокруг беседки, она пропускала внутрь веселый гомон из благополучного века, но напрочь отсекала его беспечность и уверенный в себе покой…
– Что вы имеете в виду? – спросил Снерг.
– Пожалуй, выбора и нет… – сказал Сергачев. – Вы уже по уши в этом деле. И нам рано или поздно понадобится идти на контакт со средствами массовой информации. Я буду откровенен, Стах. Журналист вы прекрасный, спору нет, но подвергаться испытанию будут не ваше профессиональное мастерство, а ваши человеческие качества, если вы включитесь в игру, на вас свалится огромная ответственность. Вы к ней готовы?
– Не знаю, – сказал Снерг. – Постараюсь.
– Молодец. В случае твердого утвердительного ответа я немедленно откланялся бы – человек, который считает, что готов к испытаниям, о характере которых не имеет ни малейшего представления, либо непроходимо самонадеян, либо глуп… Нужно, чтобы вы по-новому взглянули на будущую работу. Вы не о фильме печетесь, вы помогаете человечеству – если уж не обойтись без высоких слов. Вы что-то хотите сказать?
– Я боюсь не справиться, – сказал Снерг.
– У вас есть время отказаться. Патентов на успех выдать невозможно.
– Я согласен, – сказал Снерг. – Когда-то нужно бросаться в воду…
– В таком случае помните – то, что вы сейчас услышите, пока не предназначено для всеобщего сведения. – Он дотронулся до кармана, и в беседке возник парень, которого Снерг уже видел сегодня танцующим в одной из комнат. – Пригласите Сайприста.
Парень кивнул и исчез, как дух. Вскоре зашуршали шаги, и Снергу показалось сначала, что в беседку входит человек-невидимка, которого выдают только белый костюм и белая шапочка. Но белая шапочка была сединой, а в белом костюме был Мозес Сайприст, дядюшка Мозес, пожилой грузный негр, директор Института нерешенных проблем, историк, медик, экстрасенс, занимавшийся делом, которое одни втихомолку именовали шарлатанством, а другие – разведкой будущего. Они были давно знакомы.
– Ах, молодой масса Стах! – дядюшка Мозес ухватил широченной ладонью его руку, и зубы блеснули на черном лице. – Старый негр спешил быстро-быстро, сэр, погонял стратоплан, и вот он здесь, в Сибири, а еще его дедушка был уверен, что здесь никогда не тают вечные снега и из-под них никогда не показывается земля… – Он шумно устроился рядом со Снергом, похлопал его по колену и продолжал уже серьезно: – И вот жизнь старого дядюшки Мозеса, которого очень многие не принимают всерьез, и молодого мастера Стаха, которого всегда принимали всерьез, одинаково взъерошена… Денис, вы уже посвятили нашего молодого друга во все детали?
– Я ждал вас.
– А я плясал у костра старинный танец мбенбе и бил в барабан. Хотите совет психолога? Занимайтесь серьезными делами, мысленно приплясывая. Сжав зубы и став серьезнейшими Големами, вы рискуете сузить свой ум в луч лазера, а этого никак нельзя. Не зря древние шли в бой под звуки флейт… Начинайте, я знаю, когда мне вступить.
– На Эльдорадо что-то происходит, – сказал Сергачев. – Мы заметили это поздно. Могли бы и вообще не заметить, не появись двойники психологов. И что самое парадоксальное – нас подвели именно нынешние условия, исключающие существование засекреченной информации.
– Еще во времена мира, разделенного на противостоящие блоки, высказывалась мысль, что лучший способ засекретить информацию – это опубликовать ее в каком-нибудь специальном издании, ибо ни у кого не хватит времени читать все подряд, – сказал дядюшка Мозес.
– Да, вот именно. Наши компьютеры содержат в себе данные обо всем, что происходит в Ойкумене, но, если не искать что-то специально, обдуманно, можно не узнать о нем до скончания веков. Едва мы стали запрашивать у Глобального Информатория все, что касается Эльдорадо, странности хлынули, как зерно из распоротого мешка. Оказалось, что они расходуют на свои нужды в два с половиной раза больше энергии, чем могут дать их энергокомплексы. Что их научный центр, если проанализировать его деятельность, кроме работ по плану Академии наук Системы, ведет собственные работы, крупномасштабные и остающиеся для нас загадкой. Для плановых работ им не нужно такое количество энергии и такое количество научных работников – мы обнаружили, что многие, кого мы считали работающими на Земле, находятся на Эльдорадо.
– Мне все же плохо верится, что такое в наше время возможно, – сказал Снерг. – Как им удавалось держать все в секрете?
– А они и не держали, просто никто их не спрашивал. Никто не анализировал… Мы долгое время рассматривали Эльдорадо не как замкнутую систему, а как обыкновенный крупный город. Вы можете сказать, где в настоящий момент находится каждый, кто учился с вами на одном факультете?
– Конечно, нет, – сказал Снерг. – Нас было шестьдесят, контакты я поддерживаю с девятью.
– Вот видите. С какой стати бить тревогу и подозревать неизвестно что, если некий биолог переехал из Киева в Иркутск? Эльдорадо было для нас городом… Кстати о городах. Есть все основания полагать, что, кроме Беляевска, Ауриги и Урании существует четвертый город, о котором ничего неизвестно. Далее. По современным установлениям, достигшего школьного возраста ребенка из внеземного поселения можно отправить для учебы на Землю, а можно и оставить на месте, если там имеется школа. Опыт колоний показывает, что первые относятся ко вторым как восемьдесят к двадцати. Так вот, за последние десять лет ни один ребенок с Эльдорадо не был отдан в земную школу. За последние восемь лет обитатели Эльдорадо прилетали на Землю исключительно в служебные командировки. Маршруты для прибывающих на Эльдорадо туристов составлены таким образом, что определенные районы, несомненно, представляющие для туристов интерес, неизменно остаются в стороне. Маршруты разработаны местным отделением «Галакса», а рекомендации земной штаб-квартиры вежливо игнорируются. Три года назад на Эльдорадо вернулись все их специалисты, стажировавшиеся на Земле или работавшие по каким-либо программам в Ойкумене. Вывод таков: примерно через пять-шесть лет после завершения плана колонизации Эльдорадо зародились некие изменения, стали нарастать, приняли лавинообразный характер, и в итоге… В итоге мы просто не знаем, что там творится.
– И обрати внимание, – сказал дядюшка Мозес. – За все эти годы никто, ни один человек с Эльдорадо не сообщил на Землю о чем-либо тревожном или настораживающем.
– А ваша служба? – повернулся Снерг к Сергачеву.
– Наша служба давно должна была сообщить обо всем, что мы узнали сутки назад, обобщая и анализируя. Я вызвал с Эльдорадо трех человек, от которых мог и имел право потребовать объяснений. Людей, которым я безусловно верил…
– И что же?
– Первый буквально позавчера сломал ногу где-то в альплагере и пребывает в горизонтальном нетранспортабельном положении, вторая рожает, третий, ссылаясь на болезнь ребенка, попросил разрешения отсрочить поездку на неделю. Вот так… Никому из них я уже не верю. После этого я отправил на Эльдорадо под видом праздного туриста своего человека, но дальше космодрома он не попал. У бедняги, как выяснилось, аллергия на пыльцу одного очень распространенного там цветка, медики отправили его назад с первым же звездолетом… Все остальные туристы благополучно миновали медицинский контроль. Не вижу в этом ничего сверхъестественного – ничто не препятствовало местному отделению «Динго» сделать запрос и получить элстаты всех наших сотрудников…
– Что получить?
– Вот видите, есть секреты, которых не знают и репортеры Глобовидения… Вы не задумывались, на каком принципе основана работа автоматов контроля, не пропускающих посторонних в служебные помещения космодромов и лаборатории работ повышенной опасности?
– Над этим многие ломают голову, – сказал Снерг.
– Элстат… В общем, это связано с электрическим потенциалом кожи и биоэнергетическими спектрами. Уникален, как отпечатки пальцев и спектр голоса, и так же, как они, практически ни к чему неприменим, а потому прочно забыт большинством человечества.
– Так… – сказал Снерг. – Вы считаете, что они запросили соответствующие данные и установили на своих космодромах этакие «автоматы контроля»?
– Совершенно верно. И этот инцидент они могут воспринять как первый звонок к началу спектакля.
– А моего, к примеру, элстата у них нет и быть не может… – сказал Снерг. – Но если они услышали первый звонок, могут выдумать что-то новое? Ведь ваш следующий за поражением вашего сотрудника ход предугадать нетрудно.
– Но, Стах, – сказал Мозес. – Это же не андромедяне и не Сатана. Это земляне, с которыми происходит что-то непонятное и странное.
– Вы к тому, что меня там не съедят?
– Если хочешь, так. Они же сами тебя приглашали. Что если они не без умысла раскрылись именно перед журналистом?
– Почему же тогда они выставляют с планеты человека «Динго»? Не вяжется одно с другим.
– Не вяжется, – согласился Мозес. – Но это, повторяю, земляне. Свои. Наши. Не понимаю, что у них там творится, но это – кусочек Земли. Или оставался таковым до последнего времени. Что касается моих личных впечатлений… чувств парапсихолога…
– Стах видел картины, – торопливо вставил Сергачев. – Тот же эффект.
– Прекрасно, тогда он поймет. Не то. Не такое. Подобных ощущений я не испытывал ни на одной обитаемой планете. Я не могу проникнуть в суть.
– Блокада? – спросил Снерг. – Как в том эксперименте в Найроби?
– Нет. Что-то другое, не могу взять суть, но это не блокада. И временами… временами казалось, что я то ли лишился своих способностей, то ли не умею их применять – это дядюшка Мозес-то, давно изучивший свои возможности…
– Вы должны лететь туда, Стах, – сказал Сергачев. – И Шеронин с Пчелкиным пусть летят. И вообще кто угодно. Мы пока расписываемся в своем бессилии. Попробуйте вы, эмпирики.
– Ага, наконец и эмпирики на что-то пригодились, – сказал Снерг. – Эй, Томми, так тебя и сяк, уйди и не маячь, но – «мистер Аткинс, просим вас!» – когда зовет трубач. Каратыгин другого мнения об эмпириках.
– У него чисто технические задачи и сложности. Мне пора. Куда вы едете завтра?
– К попам, по их настоятельному приглашению.
– Это несерьезно, Стах. К чему вам эти богоискатели с компьютерами?
– Я обедал.
– Хорошо, день не в счет. Послезавтра я вас найду. До встречи.
– Припекло их крепко, – посмотрел ему вслед дядюшка Мозес. – Мой дядя Вилли как-то работал над поэмой вдали от цивилизации. Две недели он блаженствовал в хижине, витая в эмпиреях, но однажды к нему под кровать приползла вздремнуть очень молчаливая змеища. Стенка была хлипкая, и дядя Вилли смог проскочить насквозь. Ты думаешь: к чему шутить в такую минуту? Я уверен, то же самое подумала и змеища, когда дядя Вилли принялся пулять в нее сучьями. Ей-богу, до чего сейчас «Динго» похоже на дядю Вилли – дрыхло-дрыхло, и вдруг – змеища под кроватью…
– Мутно что-то на душе, – сказал Снерг.
– Брось. Эта тайна, я уверен, относится к разряду быстро познаваемых. Хотя бы потому, что в нее посвящено триста пятьдесят тысяч человек.
– Которые молчат, – сказал Снерг.
– А их спрашивали? Кто-нибудь сказал им: «Братцы, мы же из одной деревни, расскажите-ка, что у вас делается, почему воды в рот набрали?» Человек устроен так, не может не поделиться с другим и радостью, и печалью, нужно только уметь его разговорить. Может быть, и твои психологи-двойники появились, потому что им хотелось с кем-нибудь поговорить… А тебе нечем поделиться со старым толстым негром? Учти, я ведь тебя чую. Смурно тебе?
– Смурно, – сказал Снерг. – Стоишь на обочине, а что-то проносится мимо, как монор, что-то большое и ватное…
– Сумей найти свою станцию и сесть. Да ты ее уже нашел.
– Эльдорадо?
– Ну, не только. Как компонент, братец. Точнее не может выразиться старый колдун.
– Я так и не добился ответа в прошлый раз, в Найроби, – сказал Снерг. – Почему до сих пор не создана «Единая теория парапсихологии»?
– Видимо, по тем же причинам, по которым физиками до сих пор не создана единая теория поля. Не доросли пока. Не умеем… Ты знаешь, я тебе завидую немножко – видеть во сне прошлое… Это решит многие загадки. Все, что мы забыли, утратили…
– Лично я пока не видел ничего из ряда вон выходящего, – сказал Снерг.
– Ну, все еще впереди, так что не унывай. А ты знаешь, что мы сегодня вечером делаем? Твоя Алена пригласила старого толстого дядю Мозеса на пельмени.
– К сожалению, не могу должным образом ответить на тот обед…
Они расхохотались. Тогда в Найроби Снерг только на другой день узнал, что для фирменного блюда, которым их накануне угощали в деревне, повара лишили жизни трех змей. Правда, до того ему случалось отведать и анаконду, и «битву тигра с драконом», так что особого потрясения он не пережил.
– Об Алене, – сказал дядя Мозес. – Чую я, Стах, чую ее грустные и беспокойные мысли, связанные с тобой. Ты подумай.
– Волнуется из-за снов.
– Как знать, как знать… Вот дам я ей приворотное зелье, и женишься, как миленький.
– Дядя Мозес, я попросил бы вас…
– Ну не буду, не буду. А иногда, между прочим, полезно совать нос в личные дела. Что я могу поделать, если мысли из-за тебя у нее грустные, и оттого дяде Мозесу хочется петь грустные песни. – И он в самом деле запел, выстукивая ладонями по столику печальную ритмичную мелодию:
– В милом знойном Сенегале
в плен враги меня забрали
и отправили сюда, за море синее.
И тоскую я вдали
от родной моей земли
на плантациях Вирджинии, Джинии…
Он был странным человеком – дурашливый и мудрый старый толстяк, и странности выражались разными способами – и в том, что он всю жизнь пытался создать единую теорию парапсихологии, и в том, что он свято верил в реальное существование Шамбалы, как базы пришельцев, настолько, что устраивал три экспедиции в Гималаи (в первой Снерг участвовал); и в том, что он не держал дома телестены и видеофона, так что искали его через соседей, и стерео он ходил смотреть к соседям; и в том, что он серьезно считал, будто люди умели когда-то летать без всяких приспособлений; и во многом другом. Несмотря на все это, Снерг, как и многие, любил и уважал его – и за то, что дядюшка Мозес был умным и добрым, и за то, что жизнь, отданная бесплодным поискам, отнюдь не означает бесцельно прожитую жизнь…
Источник: Библиотека Альдебаран.
Рейтинг публикации:
|
