Глава 14 Запоздавшие капитаны
…До шести часов вечера их еще ждали. Девять пилотов и шестеро энергетиков – все, кто летал на эксперименты – собрались у тех ворот космодрома, сквозь которые обычно проезжали на свой участок летного поля. День выдался исключительно солнечный, в незамутненном синем небе почти не было облаков, отовсюду наплывали запахи цветов и травы, цикады назойливо верещали в траве. Люди ждали. Малышев сосредоточенно и упорно, так, словно от этого зависело что-то очень важное, возился с карманной головоломкой, иллюстрировавшей четырехмерность пространства. Рита Снежина бездумно играла с рыжим толстым щенком Интегралом. Двое курили, кто-то включил карманный видеофон и впился глазами в экран, вряд ли соображая, какую программу смотрит. Остальные лежали в траве или прохаживались вдоль ажурной ограды. Время от времени кто-нибудь начинал из-под руки всматриваться в небо, а остальные в этот момент смотрели кто на него, кто тоже в небо. Потом он опускал руку и продолжал шагать взад-вперед, как часовой, которого оставили у какого-то никому ненужного домишки и позабыли сменить, а сами ушли дальше, и часовой об этом догадывается, но не хочет пока верить.
Панарин уже жалел, что приехал, – в диспетчерской он испытывал бы те же чувства, ждать и надеяться там, ждать и надеяться здесь – никакой разницы. Но там кроме него были бы лишь три диспетчера и Кедрин, а здесь – пятнадцать человек. Они на него не смотрели, но каждый помнил, что в кармане заместителя по летным вопросам лежит настроенный на диспетчерскую браслет, и все новости он узнает первым. А браслет молчал. Панарин даже решил, что браслет сломался (хотя он слышал тоненькие голоса операторов), и он вытащил браслет из нагрудного кармана, положил на ладонь. Синей росинкой светилась контрольная лампочка, голоса стали чуть-чуть громче. Панарин, злясь на себя, торопливо сунул браслет обратно. Проползали минуты, длинные, как те письма, что пишутся всю ночь, но остаются неотправленными.
В шесть часов тридцать восемь минут приехал Кедрин. Поставил элкар метрах в двадцати от ворот, сдвинул дверцу и остался сидеть в машине, закурив трубку. Один нагрудный карман его мятой форменной рубашки оттопыривал браслет, другой оттягивал массивный адмиральский знак.
До семи вечера «Марианну» ждали, потому что не вышло время аварийному запасу кислорода. До семи тридцати – потому, что каждый мог припомнить случаи, когда потерпевшие бедствие, урезав потребление кислорода, ухитрялись продержаться какое-то время.
В восемь вечера при самой строгой экономии кислород на «Марианне» должен был кончиться. Бесполезным было рысканье в секторе восьми спасательных кораблей…
Оставалась последняя эфемерная надежда – что гиперпространство выкинуло головоломный фортель и «Марианну» выбросило куда-нибудь на другой конец Ойкумены. То, что раньше ничего подобного не случалось, могло и не служить аргументом – в конце концов, о гиперпространстве знали не все. Аргументом служило другое – существовала программа действий и на такой случай, все внеземные станции и обитаемые планеты Ойкумены подключили к поиску соответствующие службы, но сообщения были однообразны и состояли лишь из четырех слов – поиски результатов не дали. Или совсем коротко – ничего.
В восемь тридцать никто уже не ждал «Марианну» и ни на что не надеялся. Здесь собрались взрослые и опытные люди, знавшие, что чудес не бывает, что человек не может жить без кислорода, что характер вспышки и сопутствовавшего ей излучения может быть лишь следствием взрыва, и ничем иным. Но все же, все же – первый, кто уехал бы с космодрома, словно подписывал свидетельство о смерти, признал, что Робер Дегрель, Виктор Печников и Каролина Ланг больше не существуют, и в это должны поверить все остальные.
«Кому-то нужно было решить за всех, либо мне, либо Кедрину, – подумал Панарин. – Лучше, если это сделает Кедрин, ему уже случалось, я ведь всего третий день в начальниках…»
Он взглянул на Кедрина. Адмирал угрюмо смотрел на него, и Панарин понял – Кедрин ждет, что «приказ» должен отдать он, а если он не решится – Кедрин перестанет его уважать. Еще один экзамен на командира, еще один экзамен на зрелость – сколько их еще впереди? Кто это выдумал, будто с достижением определенного возраста или определенного поста человек освобождается от обязанности сдавать экзамены? Наоборот, их приходится сдавать еще чаще…
– Письма родным писать будешь ты, – сказал Кедрин, как отрубил. – Давай отбой.
Панарин вынул браслет и нажал клавишу.
– Дежурный? – сказал он негромко. – Говорит Панарин. Поиски прекратить, всем кораблям вернуться на космодром.
– Понял, – сказал дежурный. – Поиски прекратить, всем возвращаться.
И все пришло в движение – люди молча вставали, молча рассаживались по машинам, точка была поставлена, решающее слово произнесено, и нет смысла больше смотреть в небо.
– Поехали, – позвал его Кедрин.
Панарин сел. Несколько минут они ехали молча.
– Вот так, – сказал адмирал. – Еще одна из прописных истин, которые тебе предстоит накрепко вбить в голову. Нужно научиться терять… Понять, что заламывание рук и трагические тирады даже в театре давным-давно устарели. Никого этим не вернешь и ничего не исправишь. Но и упаси бог за толстокожесть… Ты, наверное, это сто раз слышал?
– Да, около того, – сказал Панарин.
– Но я уверен, что только сейчас они обрели для тебя конкретный смысл. И ты у меня научишься терять, ты у меня многому научишься… Потому что, когда мы доберемся туда, – он мотнул головой снизу вверх, – командовать придется вам…
– Скажите… – Панарин не сразу решился. – В то, что мы все же доберемся туда, вы верите не меньше, чем, скажем, лет пять назад?
– Уши бы тебе оборвать по самый корень… – сказал Кедрин. – Да что взять с мальчишки, который только и умеет лихо пилотировать корабли? Верю еще больше. И вера эта не от упрямства, уловил? Вера эта от веры в то, что мы еще не видим конца нашей лестницы. Называть задержку перед очередной ступенькой поражением – ошибка. Все существующее должно быть познано.
– Но согласитесь, что такая точка зрения основана лишь на эмоциях? Все правильно, и все же… Простите, адмирал, но вы не понимаете всей глубины горечи, которую испытывает наше поколение. Мы получали дипломы в уверенности, что…
– Что завтра будете дарить девушкам андромедянские цветы, – Кедрин сухо рассмеялся. – А это забавно, Тим, – черт знает которое по счету поколение с идиотским постоянством считает, что именно оно впервые открыло определенные психологические коллизии, истины и переживания. Что до него никто над этим не задумывался. Милый мой, да ведь все поколения космачей через это прошли! Я уверен, что после полета Гагарина его друзья тоже считали – через годик-другой они будут сидеть на берегу марсианских каналов. И уверен, что вскоре поняли – нет волшебной палочки, есть долгая и упорная работа. Годы и годы. Мы тоже в свое время считали, что путь к Андромеде откроют ученые нашего поколения… Так что ничего страшного с вашим поколением не случилось – вам всего-навсего нужно осознать, что для феерического броска необходимо предварительно годы и годы топтаться на одном месте. Вернее, годы и годы заниматься трудной и, не будем скрывать, нудной работой. Знаешь, я не раз думал – есть ли у вашего поколения отрицательные черты?
– По-вашему, есть?
– У каждого поколения они есть, – сказал Кедрин. – Мне кажется, вас чересчур уж приучили к стремительности. Сегодня найдем способ вырваться к Андромеде, завтра научимся создавать искусственные солнца в натуральную величину, а послезавтра и вовсе начнем менять рисунок созвездий, чтобы было более приятно для глаза… А вообще-то каждое предыдущее поколение испытывало что-то, чего не могло понять последующее, и каждое…
Их браслеты слаженно засвиристели тройным сигналом тревоги. Кедрин, не снимая рук с руля, покосился на Панарина. Панарин достал свой браслет:
– Панарин слушает. Кедрин здесь.
– Говорит дежурный. Со стороны внешних планет к Эвридике приближается неопознанный объект. Расстояние – миллион девятьсот пятьдесят пять тысяч километров. Ощутимо замедляет скорость, никаких сигналов не подает. (Кедрин молча увеличил скорость до предела, ветер засвистел в ушах.) Масса ни с одним известным типом кораблей не ассоциируется.
– Чем держите? – рявкнул Кедрин.
– Гравилокатором лаборатории Урмана. Шел очередной эксперимент…
– Отставить детали! Продолжайте держать на грави, радары и лазарные не включать!
Панарин понял его – в отличие от радаров и лазарных локаторов гравилокатор не излучал, он лишь регистрировал гравитационные волны, и его работу не мог обнаружить почуянный им корабль. А это был корабль – метеориты любой массы свойством гасить скорость не обладают. И это был чужой корабль…
– Все спутники – вниз, – холодно чеканил Кедрин. – Спалить в плотных слоях, черт с ними. Тревога «Ноль». Фиксируйте его излучения. Все. – Он посмотрел на Панарина. – Ну, как ощущения? Впервые все-таки.
– Лихо вы…
– Рефлекс, милый, всего лишь. Ладно, не напрягай извилины. Никакой эпохальной дрожи мы не чувствуем – не осознали еще… Цветов бы успеть нарвать.
– Шутите?
– Шучу, – сказал Кедрин. – Потому что жутко – вот они, долгожданные, скорость гасят…
* * *
– Кому еще кофе? – спросил Кедрин. – На пару чашек осталось.
– Мне, пожалуйста, – протянул чашку Крылов.
Сидели где придется – кто на подоконнике, а кто и на полу. Было тесно и неуютно – в лаборатории хватало места, чтобы с удобством разместиться двум-трем специалистам, но на многолюдные собрания она рассчитана не была. Но ничего не поделаешь – следить за пришельцем, не выдавая своего присутствия на планете, можно было только отсюда, и в комнату, кроме трех физиков, втиснулись Кедрин, Панарин, Крылов и четверо руководителей научных служб. Правда, жаловаться на тесноту, когда на экранах впервые в земной истории можно было наблюдать инопланетный корабль, стал бы только сумасшедший.
Окна из-за духоты распахнули настежь, и все, что говорилось в комнате и происходило на экране, волной комментариев прокатывалось по толпе – у лаборатории и на окрестных улицах собралось все население поселка. Уговоры Кедрина разойтись до утра и не мешать попросту проигнорировали – это был первый за всю историю внеземных поселений случай массового неповиновения руководству, и ничего нельзя было поделать – через несколько часов должно было совершиться то, чего почти двести лет ждали миллионы людей…
Это был разведывательный корабль – маневры, которые он производил при подходе к планете, не так уж отличались от поведения земных разведчиков в аналогичной ситуации. Чужой вышел на стационарную орбиту (в поселке к этому времени было два часа ночи) и методично выбрасывал зонды – только что в атмосферу вошел девятнадцатый, но ни один пока не угодил в район поселка или других областей, где имелись искусственные сооружения. Руки чесались полететь к месту их приземления, руки чесались пустить в ход радары, но приходилось выполнять инструкцию.
Панарину не удалось подавить нервный смешок.
– Что такое? – глянул через плечо Кедрин.
– Я подумал – что, если один из зондов передаст на корабль изображение замка? Они же решат…
Кое-кто тоже не удержался от улыбки.
Земля уже была предупреждена – сеанс состоялся, когда чужой оказался над противоположной от поселка точкой планеты, «у антиподов». Чужой пока не пускал в ход локаторы – может быть, в свою очередь прослушивал планету, так что инкогнито поселок пока сохранял. Хотя… Неизвестно было, какими приборами оснащен чужой. Достаточно мощного инфракрасного детектора, чтобы корабль или оказавшийся поблизости зонд засек подозрительно «теплое» пятно.
Первое напряжение уже схлынуло за несколько часов волнующего, но все же скучного ожидания – когда очень долго ждешь пусть даже огромной важности события, не получая дополнительной информации, эмоции и чувства притупляются.
«Странно, но я просто не знаю, что я должен чувствовать, – подумал Панарин. – И никто не знает. Мы первые, самые первые. Аэлита? Осьминог в академической шапочке? Нечто?»
– Ну-с, может, кто-нибудь выскажется? – спросил Кедрин, не отрываясь от экрана.
– Мы знаем только его массу и массу выпущенных им зондов, – сказал Панарин.
– Очередной зонд может угодить нам на крышу, и тогда игра в прятки потеряет смысл.
– Если они дышат кислородом, обязательно высадятся – мы в свое время быстрее и охотнее всего высаживались на землеподобные планеты…
– А если нет?
– Все равно, это разведчики.
– Принесите-ка кофе, – повернулся к окну Кедрин, и кто-то стал выбираться из толпы. – Информации у нас – всего чуть, а решаться нужно… Где он сейчас?
– Входит в ночь. Через двадцать восемь минут пройдет над нами.
– Ну, господи благослови… – Кедрин подошел к окну, оперся обеими руками на подоконник и высунулся наружу. – Внимание! Расходитесь-ка по домам! Вот именно, по домам! И устройте иллюминацию, какой тут не было и в праздники. Чтобы каждая лампочка горела. Кто тут есть из «шлиманов»? Ага, Вук. Вы еще не все свои ракеты спалили? Так запускайте. Все поняли?
Он достал браслет и стал отдавать распоряжения – зажечь все огни, какие только возможно, все уличные фонари и освещение космодрома, прожекторы – в зенит, включить лазерную подсветку фонтана, создать мощный радиофон – то есть беседовать с кем угодно и кто с кем хочет. Элкарам и прочим машинам разъезжать по улицам с включенными фарами. Подумав, он велел дежурным космодрома вывезти на поле десяток спасательных капсул и включить их лампы-вспышки, но не включать радиомаяков – те мешали бы радиосвязи мощными воплями на всех диапазонах.
– Ну, а располагать капсулы очертаниями «пифагоровых штанов» – это уже, по-моему, пошлость, – сказал он. – Сойдет и так…
Панарин попытался представить себя на месте чужих звездолетчиков. В очередной раз, проходя под ночной стороной планеты, они вдруг обнаружат ярко, прямо-таки лихорадочно освещенный городок, перехватят радиосигналы. Если они видят в том же диапазоне – увидят все своими глазами. Если нет – их приборы все равно обнаружат поселок. В любом случае они поймут, что столкнулись с братьями по разуму.
– Все, – сказал Кедрин. – Теперь можно перейти в ЦУП и обстоятельно исследовать их радарами…
«Вот и все, – подумал Панарин. – Если они появились, значит, непреодолимые расстояния все же преодолимы, и девушки дождутся андромедянских цветов…»
События последующих трех часов позволяли на многое надеяться. После пятого прохода над засиявшим на ночной стороне поселком от корабля чужих отделился аппарат, судя по массе, небольшой разведчик, способный, надо полагать, совершить посадку на планету. Судя по выполняемым им маневрам, он собирался стать суточным спутником планеты, что он и сделал через полчаса, повиснув над поселком. Разведчик был пилотируемый – с корабля им не управляли. Хотя, как заявил Кедрин, он мог и автоматически выполнять заданную программу. Но верить Кедрину не хотелось – хотелось верить, что там есть пилоты, что они, коли уж повисли над поселком, видят в том же диапазоне и вполне могут оказаться человекоподобными.
– Между прочим, и осьминог видит в том же диапазоне, – хмыкнул Кедрин, выслушав Панарина. – Так-то…
Мимо здания ЦУПа все еще проносились взад-вперед элкары с зажженными фарами, хотя наступил уже рассвет и электрический свет поблек.
– Разыгрались… – проворчал Кедрин.
– Сбросил еще двадцать зондов, – доложил оператор. – Все – в другом полушарии.
– Понятно вам? – сказал Кедрин. – Ищет другие города, хочет установить, что перед ним – планета-метрополия или космический форпост. Логика у них похожа на нашу, и инструкции весьма схожи с нашими. Великая вещь – инструкции…
Он заложил руки за спину, прошелся вдоль пультов и вдруг рявкнул:
– Курсант Панарин!
Последний раз Панарина назвали курсантом семь лет назад, когда председатель выпускной комиссии, взяв очередной диплом, произнес его фамилию. Но нервы были так напряжены, что он, не задумываясь, машинально выкрикнул:
– Здесь!
– Курсант Панарин! – рыкнул Кедрин, встав перед ним. – Назовите количество энергии, потребное для гиперпрыжков класса «Пять», «Омега» и «Шесть А»!
Ничего не понимая и не пытаясь понимать, Панарин отбарабанил несколько въевшихся в память чисел. «Чтобы как роботы, чтобы как из пулемета!» – наставлял их в свое время Божий Любимчик, преподаватель, получивший это прозвище за то, что в бытность свою штурманом на корабле Дальней разведки четырежды попадал в серьезные катастрофы и выходил из них без единой царапины, хотя другим членам экипажа, случалось, доставалось крепко.
– Что это, зачем? – спросил наконец Панарин. Другие тоже смотрели недоуменно.
– Ничего, – Кедрин как-то странно улыбнулся. – Хотел проверить, не разучается ли человек автоматически выстреливать когда-то заученное…
– Вы же мне никогда не лгали.
– Ну, тогда считай, что у меня начинается старческий маразм.
– Не похоже.
– И правильно, – Кедрин говорил с ним так, словно они были здесь одни. – Сам не знаю, что со мной. То ли действительно впадаю в маразм, то ли… Слушайте, да утихомирьте этих наездников, рассвело же давно!
Кто-то торопливо вышел. Кедрин придвинул ногой стул и сел. Вид у него был встревоженный и отсутствующий, словно он пытался вспомнить что-то безусловно важное – и не мог. Или боялся, не хотел.
– «Китенок» начал маневр, – доложил оператор. – Входит в атмосферу, несомненно, идет на посадку.
«Китом» за размеры во время долгого ожидания успели окрестить чужой корабль, и, когда он выпустил разведчика, того, не напрягая воображение, автоматически нарекли «китенком».
– Ну вот и все, прекрасные господа из Буа-Доре, – Кедрин пружинисто взмыл со стула, собранный, жесткий, целеустремленный человек из легенды. – Кончились чайные церемонии, начались рабочие будни. Со мной Панарин, Крылов, Браун, Шитик. Репортера тоже прихватим. Айда!
«Марине неописуемо везет, – подумал Панарин, – два таких события за двое суток. И астроархеологам везет. Что же, и нам наконец повезло?»
Над входом в общежитие, где жили молодые специалисты-планетологи, не пожелавшие, как они выразились, расползаться по личным коттеджам, как кроты по норам, уже висел чуточку криво наспех изготовленный транспарант: «Добро пожаловать, Аэлита!» Видимо, в осьминогов верили плохо.
Люди толпились на улицах, провожали завистливыми взглядами элкар. Панарин все пытался настроить себя на некий возвышенно-взволнованный лад – и ничего не получалось, деловая обыденность происходящего мешала. Мечты о встрече с инопланетянами сбылись. И нужно было искать новую, не менее грандиозную мечту – удастся ли найти?
Они вылетели в большом мобиле. «Китенок» к этому времени приземлился в десяти километрах западнее поселка. Оставались минуты, грохотала в ушах тишина, история вот-вот должна была расколоться надвое – на то, как было До, и на то, что будет После. Панарин подумал, что и Колумб испытывал что-то схожее – не оказалось хрустальных дворцов, золотых колонн и зеленых единорогов, неизвестные деревья и яркие птицы не столь уж и ошеломляют, матросы, переругиваясь, вкапывают скучный крест, титул вице-короля Индии в кармане, а кузнечики стрекочут точь-в-точь как в Кастилии… И чем заниматься дальше?
– Скорость! – сказал Кедрин. – Скорость!
Панарин прибавил скорость, потом перевел мобиль в пике, прицеливаясь так, чтобы сесть метрах в пятидесяти от черного пятна на зеленой равнине. Пятно росло, Кедрин нетерпеливо поднял к глазам бинокль, и вдруг правый локоть Панарина сжали стальные тиски. Он охнул от неожиданной боли, передал управление автопилоту и покосился вправо. Кедрин, вряд ли сознавая, что делает, сжимал его локоть что было сил, бинокль лежал у него на коленях, а лицо, белое, как облако, то ли одряхлело сразу, то ли стало совсем молодым.
– Адмирал! – крикнул Панарин ему в лицо, пытаясь вырвать руку. К ним встревоженно наклонились остальные четверо. Бинокль полетел на пол, и зазвенели разбитые линзы.
– Но ведь не может быть… – шептал Кедрин, опустив руку Панарина. – Не может…
Мобиль коснулся земли, и Панарин, сдвинув верх, впервые посмотрел на «китенка».
На равнине боком к ним, в черном круге выжженной земли, стоял остроносый треугольный аппарат с высоким килем, и рядом с ним – двое в тяжелых оранжевых скафандрах с прозрачными шлемами. У них были обыкновенные, человеческие, совсем молодые лица, а над их головами, на киле разведчика сияла алым и золотым старинная эмблема Звездного флота – та, первая, впоследствии, с появлением ДП-кораблей и образованием Дальней разведки замененная другой, нынешней. Разведчик этого типа был знаком Панарину – в Музее астронавтики были представлены и такие разведчики, и такие скафандры…
– Толя! – ударил по нервам крик Кедрина. – Толя! Толька!
Он выскочил из мобиля и бежал к тем двум, смотревшим на него удивленно, захлебывался криком, спотыкался, махал руками, а те, переглянувшись, медленно-медленно двинулись ему навстречу, и Кедрин, подбежав, обнял одного из них, прижал к себе, и его плечи затряслись. Панарин пошел следом, чувствуя себя невесомым, как во сне. Казалось, он ступает по верхушкам травинок. Второй человек в оранжевом скафандре недоумевающе переводил взгляд с Панарина на Кедрина, продолжавшего обнимать и трясти его напарника. Слева, где сердце, на его скафандре блестела та же старинная эмблема, а ниже на золотой полоске чернели четкие буквы: КЕНТАВР.
«Это же Маргейт, – узнал его Панарин. – Ричард Маргейт. А второй, без всякого сомнения – Анатолий Слипченко, члены экипажа „Кентавра“, единственного досветового корабля из одиннадцати, погибшего десятки лет назад».
Он не погиб. И добрался все-таки до Эвридики, необъяснимым образом исказив все расчетные сроки, выпав из своего времени. Это было загадочно – но загадками Панарин был сыт по горло. Это было грандиозно – вернулись люди, которым пятьдесят лет назад поставили памятник, – но надежда на контакт с пришельцами рухнула вновь. Таинственный гость оказался всего лишь кусочком прошлого, романтического, дерзновенного, героического, но – земного. Панарин почувствовал себя жестоко обманутым. Словно он добрался наконец до Туманности Андромеды, но, высадившись на одной из планет, увидел мирно разгуливающих по лугу коров. Все рухнуло, хотелось по-детски зареветь от обиды, но плакать он не умел.
И все же эти парни ни в чем не виноваты. Им сейчас не лучше, они оказались в положении Роберта Скотта, после решающего рывка обнаружившего на полюсе водруженный опередившим соперником флаг… Панарин протянул руку и сказал:
– Ну, здравствуй, Дик…
* * *
– Это очень обидно, если подумать, – сказала Марина. – Для них обидно. Запоздавшие капитаны каравеллы. Долго плыли к Америке, а тем временем в порту, из которого они отплыли, изобрели самолеты и одним прыжком перемахнули на ту сторону океана…
– Вряд ли им так уж обидно, – сказал Панарин. – Они ведь заранее настроились на уход из своего времени и знали – может произойти что угодно.
– Возможно, – горел только ночник, она отодвинулась в темноту, и Панарин не видел ее лица. – Все равно мне за них обидно. И за вас немножко – на вас навалилась новая загадка…
Она была права – пилоты по недостатку специального образования не могли оценить всей сложности неизвестного механизма феномена, но физики после долгой беседы с экипажем «Кентавра» бродили с отсутствующими лицами, натыкаясь на мебель. С «Кентавром» все обстояло как нельзя загадочнее – с ним внезапно начали твориться какие-то странности. Будто шквал налетел, нарушив нормальный режим полета, нарушив нормальную работу всех приборов, закрутил в непонятном вихре и в одно мгновение швырнул «Кентавр» на несколько парсеков вперед, в окрестности самой отдаленной планеты Эвридики. Внятнее члены экипажа, равно как и их приборы, объяснить не могли – приборы не были подготовлены к таким сюрпризам и рассчитаны лишь на полеты в обычном пространстве. Разумеется, всем было ясно, что происшедшее связано все с теми же непознанными до конца свойствами гиперпространства, но, во-первых, непонятно было, как мог воздействовать на гиперпространство лишенный такой возможности «Кентавр», а во-вторых, нельзя было выдвинуть хотя бы зыбкую гипотезу, и физики сатанели от бессильной злобы…
– Сказать тебе, чего ты боишься? – спросила Марина. – Боишься, что Каратыгин и я используем феномен в своих целях.
– И ведь используете…
– А как же иначе? Ты не можешь не согласиться, что возникла новая неизученная опасность.
– Согласен, – сказал Панарин. – На полеты это не повлияет, их не отменят – ни регулярные рейсы, ни эксперименты полигонов. Поздно уже останавливаться. Создадут еще одну лабораторию, которая и займется феноменом. Но вы-то, вы получите новый мощный аргумент – иногда таинственная неполадка, поданная с соответствующими комментариями, действует на умы сильнее любого запрета…
– Пожалуй.
– Но остается замок, – сказал Панарин. – Хорошо, пусть он скоро наскучит. Но он окончательно добил старые бредни об уникальности разумной жизни. Вопрос можно сформулировать и так: если сегодня мы обнаружили отстающих от нас по развитию гуманоидов, то завтра можем обнаружить и равных по развитию, верно?
– О, господи, – сказала Марина. – Ну хорошо, пусть будет так, как ты говоришь. Но вот «Кентавр»… Слушай, хватит на сегодня? Ничего наши пикировки не изменят. Давай о чем-нибудь другом.
– О чем?
– Хотя бы о тебе, романтик в командорских шевронах. – Марина взъерошила ему волосы. – Может быть, ты мечешься в тоске оттого, что у тебя ничего не получается, а у меня все благополучно? Я наше ремесло имею в виду.
– Вряд ли, – сказал Панарин. – Так могло бы быть, не верь я в наш успех. А я верю, знала бы ты, как я верю… Меня другое мучает.
– Я?
– Ты, – сказал Панарин.
– Ну что мне с тобой делать? Как тебя научить не изобретать сложностей и смотреть на вещи проще? Почему ты уверен, что слова «романтик» и «любовь» должны действовать на женщину как магические слова и автоматически превращать ее в героиню рыцарского романа? Прошлым ты живешь…
– Чем бы я ни жил, другим я не живу, – сказал Панарин.
– А это плохо.
– Не думаю.
– А ты подумай.
– Ладно, хватит, – сказал Панарин, – очень уж похоже на диалог двух глухих…
Она никак не могла стать той, настоящей, скрываясь за броней, закаленной на каких-то давних обидах и разочарованиях, рассудочной холодности, забавного до печали рационализма. Все, чем она прикрывалась, придумано даже не вчера, и несостоятельным оказалось даже не позавчера – гораздо раньше…
Запищал сигнал, и Панарин взял браслет со столика.
– Если опять какое-нибудь чудо, я не вынесу, – сказала Марина. – Сколько можно?
– Тим?
– Да, – сказал Панарин. – Что случилось?
– Тебе срочная космограмма с Земли.
– Излагай.
– «Прилечу завтра Стах».
– Спасибо. Доброй ночи.
– Ну вот, – сказала Марина. – Прибывает твой верный единомышленник.
– Почему такой тон? Тебе что, неприятно с ним встречаться?
– Очень даже наоборот, – сказала Марина с безмятежной искренностью. – С удовольствием с ним встречусь, есть чем встретить.
– Думаешь, это его уязвит?
– Ничего я такого не думаю. Просто я немного злопамятна, так, самую чуточку, по-женски, и мне приятно вспомнить, что когда-то он не принимал меня всерьез. И он об этом помнит, а ему, ты сам наверняка лучше меня знаешь, досадно будет сознавать, что когда-то он крупно ошибся в оценке человека…
– Комариный укус.
– Ну и пусть. Зато мое профессиональное самолюбие торжествует. – Она перехватила брошенный на часы взгляд Панарина. – Куда-нибудь собираешься?
– Да.
– Куда это, интересно?
– Тут недалеко. Там будут… наши.
Она поняла и тихо спросила:
– А мне можно?
Панарин кивнул. Он не сомневался, что ею пока движет лишь любопытство, сопровождающееся вежливым состраданием. Но это ничего. Нужно же с чего-то начинать, пусть проникнется, если сможет…
* * *
На элкаре они доехали до маленького, с метр высотой, обелиска – простенькой пирамидки, поставленной на том месте, где пятнадцать лет назад на Эвридике приземлился первый корабль с Земли, звездолет Дальней разведки «Орел», и первый землянин ступил на Эвридику. Имени его, разумеется, на пирамидке не было, там вообще не было ничьих имен, только дата – никакого великого подвига не совершили ребята с «Орла». Можно было, собственно говоря, не ставить и саму пирамидку, но почему бы и нет? Когда-нибудь она окажется в центре большого города, и кому-нибудь, возможно, интересно будет посмотреть на то место, с которого все начиналось…
Сквозь редколесье мерцал костер. Панарин взял Марину за руку, переплел ее пальцы со своими, и они пошли в ту сторону. Маленький живой огонь горел на равнине, ввинчивались в темноту искры, и отчетливо доносилась песня:
– Нам судьба под завязку
отвалила прохладного неба,
и старинную песню
моторы протяжно поют.
Между жизнью и смертью,
между зноем и бешеным снегом
с неугасшей надеждой
мы летим на планету свою.
Вокруг костра сидели человек сорок – и те, кто имел прямое отношение к Проекту, и те, кто считал, что им тоже необходимо побыть сегодня вечером у этого костра. Никого сюда специально не приглашали, но никому не возбранялось сюда приходить. Панарин опустился на землю, Марина устроилась рядом, отсветы костра их не достигали, и лишь двое-трое оглянулись на них мельком.
– Нам фортуна отсыплет
чуда полные горсти —
за утраты и раны,
за любовь, за судьбу, за мечту.
Только где ж вы, ребята?
Что ж ушли вы, как поздние гости,
из полета и скачки?
Ведь погоня за звездами
вам по крылу и плечу…
Отзвенели аккорды, гитару у Риты взял Рамирес и запел старую кубинскую песню о голубом попугайчике, что сидел на плече у известного всей Гаване продавца лотерейных билетов, а потом продавец ушел в горы Сьерра-Маэстры, потому что такое уж настало время, а вернуться в Гавану ему не пришлось, и потерявший хозяина попугай умер от тоски, но спасибо ему за то, что он вытащил все же счастливый билет… Панарин тихонько переводил песню Марине, но после второго куплета она прижала ладонь к его губам и прошептала, что и так понятно. Гитара переходила из рук в руки, пели песни на разных языках, пели грустные и веселые.
– Значит, можно всякие? – шептала Марина.
– Ага, – тихо ответил Панарин. – В эскадрилье Сент-Экса принято было поминать погибших друзей танцами с деревенскими девушками. И не только у них, и не только так. Главное, чтобы это было от души…
Гитара оказалась у Марины, и она запела старинную английскую балладу:
– Ну что же, у нас неплохие дела,
так выпей же с нами, красотка!
И с ними была, и с ними пила
Джейн – Оловянная Глотка…
Никто не удивился, слушали серьезно.
– И с ними до страшного помоста шла,
и с ними до смертного часа была
Джейн – Оловянная Глотка…
Следующая песня не прозвучала – все смотрели вверх. Высоко в ночном небе вспыхивали строгими букетами, переливались и гасли синие, цвета земного неба, гирлянды траурного салюта. И три новых имени на стеле красного гранита в Парке памяти – этот парк не так уж мал, и лучше бы его никогда не было…
Потом низко, метрах в ста над землей, бесшумно, как тень, промчался над костром, заслоняя созвездия, один из звездолетов полигона.
– Ничего, если мы уйдем? – шепнула Марина.
– Ничего, но почему?
– Уйдем, хорошо?
Они пошли назад, между деревьями, без дороги – сюда еще не протоптали тропинку, и это хорошо – поменьше бы таких тропинок. Песня затихла за их спинами:
– Царской волею гоним,
и гоним судьбой,
отправлялся на войну
прапрапрадед мой.
В счет, не в счет,
чет-нечет,
Ментик – не броня.
Деда меч стережет,
Знать бы, что – меня?
– Что это вы выбрали такую песню? – спросил Панарин.
– А что?
– Трудно представить, как ты идешь за кем-то на эшафот, зная, что у тебя вечно кто-то не последний…
– Дурак…
Панарин не успел придумать ответ – Марина прижалась к нему, стиснула плечи до боли. Она не плакала, просто застыла, вцепившись в него так, словно через минуту должен был грянуть конец света, и Панарин боялся шевельнуться. Еще ни одну женщину ему так не хотелось понять и защитить от чего-то неясного ему самому – то ли от нее самой, то ли от глупых масок неизвестного театра, – но как это сделать, он не знал.
– Так никогда еще не было, – сказала она, не поднимая головы. – Я привыкла, что с людьми, которых я знаю, ничего плохого случиться не может…
«Поздравляю, – сказал Панарин, – ты становишься взрослой». Разумеется, сказал он про себя. Она ни от чего не отрекалась, ни о чем не жалела, никаких идеалов не пересматривала – всего-навсего смутная тревога, как крик далекой птицы в ночи, задела душу.
– Ошибаются все, – сказала Марина. – Ошибаюсь и я. И боюсь когда-нибудь ошибиться так, что это будет – конец…
– Не надо, – сказал Панарин. – У тебя многое впереди. А вот себя ты боишься…
– Не старайся, я своей слабости ни за что не признаю. Да и не слабость это. Считай, что на меня так подействовал этот день – я ведь танцевала с Печниковым, я с ним летала, и вдруг его нет. Ты тоже можешь…
– Могу, – сказал Панарин просто. – Работа такая.
«Если я когда-нибудь встречу Барабаша, я не подам ему руки, – думал Панарин. – Когда улетели те трое, график пришлось менять – а по старому расписанию именно Барабаш должен был сидеть сегодня на месте Вити Печникова в кресле ко-пилота „Марианны“. Нелепо, конечно, в чем-то его обвинять, и я не собираюсь обвинять, но руки я ему не подам никогда. Бывают такие ситуации…»
– Лучше бы тебя не было, – сказала Марина.
– Знаешь, мне иногда хочется то же самое сказать о тебе. Только зачем? Сила наша, по-моему, в том и состоит, чтобы принимать и осмысливать то, что нам досталось, а не сетовать, что нельзя зачеркнуть те или иные события.
– Ты не только романтик и поэт, но и философ? – она, как обычно, быстро стала прежней.
– Какое там, – сказал Панарин. – Открываю избитые истины, но сам и для себя, исходя из своего опыта. С философией это, по-моему, имеет мало общего. – Он распахнул дверцу элкара. – И бог с ним, с приоритетом на афоризмы – он уже давно перестал кого-либо волновать… Можешь ты мне ответить на один вопрос?
– Смотря на какой.
– Почему ты не любишь ребят из ИНП?
К его удивлению, Марина ответила сразу и охотно:
– Потому что с год назад один из них пытался предсказать мне будущее. А за такое нужно убивать, тебе не кажется?
– Вряд ли, – сказал Панарин. – Когда знаешь будущее, всегда можно его изменить – я не верю в детерминизм. Так даже интереснее, чем ничего не знать.
– Какой смелый… Назло тебе хочется предсказать что-нибудь относительно твоей персоны.
– Попробуй.
– Если бы я умела…
– Ты же ведьма, вот и действуй согласно «Макбету».
– Не все ведьмы это умеют. Я, кстати, уверена, что и тот тип из «адской кухни» ничего подобного не умел. А это еще хуже – астрологи, создающие видимость обладания тайным знанием… Да, я только сейчас вспомнила: что тебе сказал врач?
– Что я просто-напросто заработался.
– Он хороший врач?
– В космосе плохих не держат.
– Нужно бы мне с ним поговорить, – задумчиво сказала Марина.
– О чем?
– О снах. Ты никогда не задумывался, как отличить сны от чего-нибудь другого?
– От чего?
– Не знаю, как объяснить. Я думала, что знаю о своих снах все, но впечатление такое, словно они стали другие, не мои…
– Интересно… – сказал Панарин, что-то вспомнив.
Глава 15 Эпилог пролога
Снерг вышел из прозрачной кабины и постоял в нерешительности, поглаживая пальцами подбородок. Не было никакой нужды звонить Панарину, а коли уж позвонил, не стоило выдавать того, что происходило на душе. Убогий получился разговор – то ли просьба о помощи, то ли острое желание выговориться. Тим наверняка ничего не понял – да и что можно понять? – наверняка встревожен, но что делать, если ты сам ни черта не понимаешь… То ли это случилось утром, то ли в четверг, то ли дождь лил, то ли горчил чай – эта побасенка из старой сказочки как нельзя лучше отражает аргументы, привлекаемые для защиты гипотезы…
Он подошел к голубому барьеру, улыбнулся дежурной насколько мог беззаботнее:
– Можно срочный с Эльдорадо?
Девушка улыбнулась еще беззаботнее:
– Канал временно не работает. Магнитная буря в секторе. Когда восстановится связь, неизвестно.
Она выпалила это, как заученное – ничуть не задумываясь и не усмотрев в этом ничего необычного. Что ж, случались временами и магнитные бури, гиперсвязь, как радиосвязь, не гарантирована от влияния природных факторов, но сейчас каждая невинная мелочь оборачивается тревожным гудом колокола…
Он замялся, склонив голову, сказал наконец:
– Я не знаю номеров… Можно представительство Эльдорадо?
Кроме него, в зале не усматривалось ни одного клиента, девушка тихо скучала и оттого согласилась, хотя могла бы и посоветовать обратиться в Глобинф. Она подала Снергу подключенный к своему пульту экран, опустила глаза к клавишам, привычно набрала трехзначный номер справочной, потом тот, что зажегся перед ней на табло. После каждого сигнала вызова экран в руках Снерга оставался слепым. Девушка, нахмурив бровки, снова вызвала справочную, набрала другой номер, и повторилось то же самое, и еще раз. Она растерянно вскинула на Снерга глаза, ничего почему-то не сказала, и Снерг так же молча медленно кивнул, поощряя ее продолжать. Представительство молчало – солидное здание, ведавшее связями Ойкумены с самой большой колонией Земли, не менее сотни видеофонов…
После двадцатого номера девушка сдалась, беспомощно пожала плечиками:
– Ну вы же видите…
– Вижу, – сказал Снерг. – Пропащее дело. Очередная магнитная буря в секторе, бывает… Как вас зовут? Вероника. Прекрасное имя. В нем вера и победа – Вера и Ника… Так вот, Вероника, раз уж я взялся вам мешать, а вы из деликатности не протестуете, дайте уж, пожалуйста, напоследок еще один, там-то, я уверен, откликнутся. – Он назвал номер Рамона. – Наверняка…
Он был разговорчив и самую чуточку развязен, как всегда в редкие минуты полной растерянности. Девушка стала набирать номер, она ничего еще не понимала, но отголоски его тревоги ей не могли не передаться – юная женщина даст сто очков вперед старому телепату, – Снерг сжал плоский экран, лихорадочно ища первую фразу. И тут его мягко тронули за плечо. Он не вздрогнул и обернулся спокойно – вокруг был двадцать второй век…
– Пойдемте, – сказал Кадомцев. С экрана вопросительно глянул Рамон. – Я обегал все вокруг, искал вас, пойдемте быстрее…
Он тяжело дышал, волосы растрепались. Некогда было задавать вопросы. Снерг, виновато улыбнувшись, протянул экран Веронике – глаза у него покруглели от непонимания происходящего, – пробормотал что-то и поспешил следом за Кадомцевым, метровыми шагами устремившимся к выходу. Они сбежали по широкой лестнице, окунулись, выскочив из-под сиреневого стеклянного козырька, в солнечный свет, и Кадомцев с маху свернул влево, к ребристому куполу зала заседаний Мирового Совета, сверкавшему над плотными кронами эвкалиптов. Лицо у него было сосредоточенно-злое.
– Представительство… – сказал Снерг.
Кадомцев, не спрашивая, о каком именно представительстве из пяти идет речь, не оборачиваясь, сказал:
– Представительство пусто. – Он почти бежал, так, словно навстречу строчили пулеметы. – Наши там были. Ни одного человека. Связь с Эльдорадо прервана. Рейсовые и другие корабли, приписанные к Эльдорадо и обслуживающиеся их экипажами, полчаса назад ушли эскадрой, запросив старт вне расписания. И так – по всей Ойкумене.
«Ответный ход, – подумал Снерг. – Ребята, – вспомнил он. – Алена. Но как же это?»
– Заседание начнется раньше, если уже не началось, – чеканил Кадомцев. – Представитель Эльдорадо не явился. Вместо него прибыл кибер и доставил адресованное Совету послание. Быстрее! Мы с вами не члены Совета, нас с вами ожидать не будут…
Они все-таки опоздали на несколько минут. Влетели в вестибюль, где уже горела надпись «Заседание началось», оскальзываясь на мраморном полу, кинулись к лестнице – на второй этаж, на опоясывавшую зал галерею для репортеров и тех, кому захотелось бы присутствовать на заседании – правда, таких практически не было, каждый мог при желании наблюдать за ходом заседания по видеофону. На галерее и сейчас не было никого, кроме них двоих. Снерг глянул вправо-влево – глазки камер Глобовидения были тусклыми и слепыми. Снерг не помнил такого. «Закрытое заседание, – подумал он, – впервые за… кто скажет, за сколько лет?» И понял, что попал сюда только благодаря Кадомцеву – во-первых, и своей причастности к тайнам – во-вторых. Автоматически, повинуясь репортерскому инстинкту, он сорвал с плеча футляр, выдвинул фиолетовый шарик «пчелиного глаза» и поставил камеру на широкий барьер. Кадомцев покосился, но ничего не сказал.
Несколько сот человек сидели в напряженном молчании, человек на кафедре внятно читал:
– …к Мировому Совету. Руководствуясь итогами референдума, в котором приняло участие все достигшее возраста гражданской зрелости население планеты, Совет Эльдорадо сообщает следующее:
Первое. Планета Эльдорадо объявляет экстерриториальной свою Звездную систему. Границей решено считать орбиту самой удаленной от звезды планеты. Экстерриториальность будет поддерживаться всеми имеющимися в нашем распоряжении средствами, исключающими угрозу для жизни и здоровья человека, но тем не менее являющимися надежным гарантом неприкосновенности заявленной территории.
Второе. Планета Эльдорадо заверяет, что ее население никоим образом не намерено допустить отхода от каких бы то ни было положений и принципов морально-этического кодекса, определяющего жизнь человечества.
Третье. Планета Эльдорадо на срок, который будет уточнен позднее, прерывает общение любого характера с Ойкуменой и настоятельно просит не стремиться к их одностороннему возобновлению, которое будет пресекаться предусмотренными в первом пункте методами.
Четвертое. Планета Эльдорадо заверяет, что жизни и здоровью уроженцев других планет, оказавшихся на Эльдорадо в момент объявления экстерриториальности, не угрожает какая-либо опасность.
Пятое. Планета Эльдорадо убедительно просит не рассматривать ее действия как содержащие что-либо враждебное. Они не направлены против интересов Ойкумены и являются вынужденной мерой, продиктованной обстоятельствами.
Шестое. Планета Эльдорадо надеется, что положения и принципы морально-этического кодекса, определяющего жизнь человечества, заставляет Солнечную систему воздержаться от каких-либо необдуманных действий, способных причинить лишь вред дальнейшему развитию человечества.
Человек на кафедре отложил бумагу и взял вторую:
– К меморандуму приложены надлежащим образом оформленные протоколы референдума.
Он замолчал и молчал секунд десять, словно хотел сказать что-то важное, разом прояснившее бы все загадки и исправившее все несуразности. Потом тихо сошел с кафедры. Словно тугая струя воздуха от вертолетного винта колыхнула густыми волнами траву – по залу метнулся невнятный многоголосый гомон, тревожный шум, – из конца в конец. Он никак не мог перейти во что-то осмысленное. «Триста человек изо всех сил пытаются проснуться, – подумал Снерг, – и не хотят поверить, что не спят…» В следующий миг он понял, почему председателем Совета на второй срок был избран Данилин. Данилин встал и четко сказал:
– Объявляется перерыв на два часа.
Это был наилучший выход. Никаких решений сейчас принять невозможно, обсуждение, начнись оно через минуту, лишь выявит общую растерянность изумленных людей, превратится в сакраментальный «шум на сцене» – неразборчивое бормотание толпы статистов. Просто необходим был перерыв – для того, чтобы узнать что-то (если удастся). И для того, чтобы люди могли выплеснуть свою растерянность, излить ее в сумбурных разговорах, а затем спокойно и обстоятельно обдумать, что говорить и что делать. Вот так. Все правильно, и никак иначе.
Снерг посмотрел на пустую кафедру, и у него мелькнула мысль, заманчивая и яркая, и тут же пришлось ее прогнать – такие мысли хороши в двадцать, но в тридцать начинаешь уже проводить черту между мушкетерами и мушкетерством… Он поднялся и взял камеру – он был журналистом и все собственные эмоции предстояло зашвырнуть в долгий ящик: перед ним была информация, помеченная там тремя – тридцатью тремя звездочками, – мгновение (правда, отнюдь не прекрасное) остановилось, предстояло схватить его и превратить в то, что вскоре увидят миллионы людей. Вторая древнейшая профессия. Ведь и кроманьонцы, уходившие на поиски новых охотничьих угодий, были журналистами в какой-то мере – они наверняка рассказывали не только о количестве зверей, но и реках, долинах, горах…
Мгновение остановилось.
«Алена, мой милый Мефистофель, – подумал он с тревожной тоской. – Ребята. Но ведь дядя Мозес просил не беспокоиться, дядя Мозес, который в свой последний вечер вопреки всем прежним ошибкам (а были ли ошибки?) словно обрел дар прорицания…»
Работа предстояла не такая уж обширная – серьезное пока не началось. Снерг снял крупным планом нескольких беседующих, их лица, рассыпанные на кресле и на полу листы бумаги – забытый доклад, который, не замечая, топтал докладчик, – записал обрывки разговоров. Взгляд зацепил лицо, выражавшее, помимо удивления, и начавшуюся уже работу мысли, – и Снерг кошкой метнулся к Шагарину, социологу, специализирующемуся на внезапных поселениях, улучил момент, когда тот отошел от рассыпавшейся кучки людей и не успел пристать к другой, вежливо-непреклонно оттер социолога в сектор пустующих кресел и молча приблизил к его лицу микрофон. Отказа он не боялся – все здесь сейчас в таком состоянии, что готовы говорить с кем угодно, лишь бы не молчать…
– Это абсолютнейший нонсенс, – и впрямь без малейшего противодействия заговорил Шагарин. – В нынешнем обществе невозможно возникновение альтернативных существующей общественно-политической либо экономической систем, морально-этического комплекса, которые побудили бы одну из колоний отделиться от Ойкумены. Они и не отделялись, строго говоря. В меморандуме нет и тени намека на создание отдельного государства, на провозглашение независимости. Это и понятно – зачем, к чему? Просто потому, что захотелось иметь собственное государство? Чересчур уж по-детски… Любая населенная планета и так, если ей заблагорассудится, может обзавестись всеми атрибутами – флаг, герб, – только к чему? Мальчишки в летнем лагере на каком-нибудь островке еще могли бы провозгласить свое «государство», но и им это надоело бы еще до окончания каникул. Нет, ни о какой вспышке «космического сепаратизма» говорить нельзя. Сводя все к одной фразе, они почему-то решили на неизвестный срок запереться у себя в доме. Вот и все.
– Однако информация, собранная Сергачевым? – спросил Снерг.
– Это странно. И только. И заниматься этим должны не социологи и не общественные деятели. Кто-то другой. Может быть, как раз вы. Лично я отметил в происшедшем один любопытный и не поддающийся объяснению нюанс. Результаты голосования – единогласно. Понимаете, ни одного голоса против провозглашения экстерриториальности. Никогда еще не бывало в истории человечества, да и нашего общества, чтобы среди нескольких сот тысяч человек, пользующихся абсолютной свободой волеизъявления – а я не верю, что хоть в ничтожной мере был допущен отход от наших этических норм, – не нашлось хотя бы одного человека, имеющего особое мнение…
– Подождите, – сказал Снерг. – Пример: к Земле движется огромный астероид, способный затопить, как в свое время Атлантиду, целый континент. Кто же проголосует против уничтожения астероида?
– В первую очередь планетолог, который предложит не уничтожать астероид, а изменить его орбиту на безопасную с целью последующего изучения «гостя». Вы неудачно выбрали пример. Можно, конечно, хорошенько поломав голову, изобрести какой-нибудь казус, но речь-то идет о совершенно конкретном случае. Это единодушное голосование – самое темное место во всей истории, но оно как раз и убеждает, что рассуждать об атавистической вспышке сепаратизма глупо – уж в этом случае могли бы найтись оппоненты. А если, следуя традициям стереобоевиков, предположить, что кто-то фальсифицировал результаты голосования, то для вящей убедительности он проставил бы процентов пять-шесть – «против».
– Однако они задержали наших людей.
Шагарин взглянул внимательно:
– У вас там… застрял кто-нибудь?
– Любимая женщина, – сказал Снерг. – И друзья. Там ведь сейчас не одна сотня туристов.
– Но отчего вы решили, что их там задерживают силой? Молчите? Со всей уверенностью можно сказать только одно: что-то там произошло. Что-то очень серьезное, если все население единодушно проголосовало за временную изоляцию. С точки зрения социологии они – не социум. Всего-навсего еще один космический форпост, внеземная станция, какая разница, триста человек там или триста тысяч…
– Мне это уже говорили.
– Кто? – Шагарин машинально перевел взгляд на окружающих.
– Мозес Сайприст за несколько часов до смерти.
– Он занимался еще и Эльдорадо?
– Он многим занимался, – сказал Снерг. – И я тоже.
– И что же?
– У меня есть гипотеза, – сказал Снерг. – Я знаю, что вы, как и многие, относились к Сайпристу… ну, не как к пустоцвету, но как к насморку – он существует, хотя особо не вредит. Я никого не упрекаю, что ж… Алхимики, да. В какой-то мере. Только мы почему-то забываем, что алхимики, пусть и не найдя философского камня, тем не менее что-то да сделали для человечества. Бетгер, например, так и не добыл золототворящую тинктуру, но дал Европе фарфор. И это не единственный пример. Может быть, и в наш век впереди химии должна идти своя алхимия, впереди астрономии – астрология, впереди гиперфизики – флогистон…
– Что вы хотите всем этим сказать?
– У меня есть гипотеза, – сказал Снерг. – Грандиозная, не боюсь этого слова…
– Она как-нибудь объясняет сегодняшний сюрприз?
– Боюсь, что нет.
– Тогда вам придется подождать, как бы грандиозна ваша гипотеза ни была. Сейчас нам нужно только одно…
Он был прав, и сердиться на него не следовало. Снерг откланялся и пошел к выходу.
– Стах! – остановил его Кадомцев. – Вы в Глобовидение? Лучше подождать несколько часов, иначе мы просто прибавим к двумстам ошеломленным людям еще несколько миллиардов…
– Я понимаю, – сказал Снерг. – Можно бежать и вопить: «Пожар!», а можно отвести в сторону первого встречного пожарного и тихо прошептать ему все на ухо. Второе, конечно же, гораздо благоразумнее. Я не на Глобовидение, я на космодром. И вы должны мне помочь, я вас прошу… Ближайший лайнер на Эвридику – через пять часов, а мне нужно торопиться. У вас есть дежурные звездолеты, которые все равно стоят без дела…
– Зачем вам на Эвридику? Замок?
– Гораздо серьезнее, – сказал Снерг. – Какие там замки в такую минуту… Вы только отнеситесь серьезно к моим словам. Если я не ошибаюсь, вы скоро получите работу, о которой могли только мечтать. Вы, как астроархеологи недавно, стряхнете с себя все насмешки и обвинения в безделье. Дайте мне звездолет, и, не исключено, в обмен вы скоро получите Вселенную… Если только я прав.
Кадомцев долго смотрел на него. Потом молча потянул из кармана браслет.
* * *
Снерг замолчал и жадно глотнул сока из запотевшей бутылочки. Он говорил почти час. Муромцев сидел с абсолютно безучастным видом – что всегда сопутствовало у него напряженной работе мысли, – Панарин ждал продолжения, Марина щурила глаза в непонятном раздумье. Снерг едва не поставил бутылочку мимо стола – так он волновался.
– Вот так, – сказал он. – Такие были у меня встречи, такие были события. Я не допускаю мысли, что попы правы, что мы имеем дело с какой-нибудь моделью бога, патриархальной или модернизированной. Я считаю, что они, опередив нас, всего-навсего собрали некоторые данные. Я не отрицаю работы Латышева, но убежден: нам следует внести одно-единственное изменение – подставить на место Бога некую сверхцивилизацию. И все встанет на свои места, освободившись от налета мистики.
Он сделал короткую паузу, давая им время осознать.
– Как ревизор? – воскликнула Марина тоном приятелей городничего.
– Так, ревизор… – сказал Снерг. – Главным камнем преткновения, из-за которого мы и не заговорили о пришельцах – хотя я уверен, что кому-то да приходила в голову такая мысль, – было бы: почему же они закрывают нам дорогу к звездам? Закрывают, все правильно. Но почему? Не потому ли, что мы наделали глупостей, считая венцом творения наши достижения? А если нет? Если ДП-корабли – не высшее достижение технической мысли, а паровые дилижансы, которые время от времени вваливаются на улицы современных городов, ежеминутно создавая аварийные ситуации? Представим сверхцивилизацию, научившуюся преодолевать трансзвездные, а то и трансгалактические расстояния каким-то иным способом. Представим, что ДП-корабли, начни мы на них носиться вдоль и поперек Вселенной, создадут массу помех, неудобств и прямой опасности для коммуникаций, функционирующих, быть может, тысячи лет? Технологиям и процессам, о которых мы и понятия не имеем? Что все эти годы мы, как тот чеховский герой, отвинчивали гайки с рельсов, а наши любительские радиостанции забивали рабочие частоты аэродромов. Суперцивилизация – это непременно и высокая этика, и высокая мораль, по которой, возможно, и недопустимо притягивать нас к суду за порчу путей и, явившись этакими светоносными пророками, растолковать нам нашу отсталость, ввергнув, может быть, в психологический шок ни много ни мало – целое человечество. Что же они делают? Разработана программа, имеющая целью поэтапно подвести нас к истине. Установлена Сфера Доступности. Убраны одни планеты и подставлены другие. Помеха Проекту «Икар», эти пресловутые «отражения», устроены так, чтобы мы наконец поняли: природа не может быть столь калейдоскопно-хаотичной, мы имеем дело с разумом. Но мы не понимали – для того, чтобы понять, нужно было слезть с пьедестала, который мы сами для себя воздвигли, а до чего же нам этого не хотелось! Вот и получилось, что первыми до многого докопались чернорясые – не от хорошей жизни, хватаясь за любую соломинку. И затруднили нам, надо признать, работу – из-за того, что к загадке причастны «святые отцы», многие будут скептически хмуриться…
– Так… – тихо сказал Панарин. – А те наши ребята, что погибли? Что же, нас останавливают, убивая?
– Подожди! – Муромцев оторвался от карманного компьютера. Он был бледнее, чем обычно. – Погибли? А видел ли кто-нибудь хоть один труп, хоть один обломок тех кораблей, что не вернулись? Проще говоря – исчезло некоторое количество человек и некоторое количество кораблей. Никто не доказал, что они живы, но никто и не доказал, что они погибли…
– Вы верите, получается? – повернулась к нему Марина.
– Вера – категория хлипкая, – сказал Муромцев. – Мы просто получили во многом логичную и безупречную гипотезу, содержащую гораздо меньше «против», чем «за». Я попробовал подсчитать энергию, которую пришлось бы затратить на «передвижку» планет, поддержания барьера Сферы Доступности, «отражения» – разумеется, исходя из уровня наших сегодняшних знаний и возможностей. Цифры фантастические, но если Стах прав, это – та самая пресловутая астроинженерия, работа цивилизации, овладевшей, быть может, энергией своей Галактики. И никакой мистики. Астроинженерия, о которой мы пока можем лишь мечтать, но давным-давно предсказали ее теоретически…
– Вот именно, – сказал Снерг. – Я не знаю, зачем они «убирали» планеты – то ли какая-нибудь из них была форпостом чужих, то ли они хотели избавить от контакта с нами какую-нибудь недозрелую цивилизацию – чтобы мы, часом, открыв ее, не утвердились во мнении, что являемся венцом творения. И зачем они подсовывали нам планеты, я решительно не понимаю. Но работа только началась…
– А замок? – резко вздернул голову Панарин. Снергу показалось, что с радостью он это сказал, довольный, что может хоть что-то опровергнуть.
– Замок? – сказал Снерг. – А не вы ли мне рассказывали, ребята, как ломают головы ученые, изобретая местные Атлантиды? А астрономы и ребята Крылова ломают голову над другим: как случилось, что ни один локатор не засек приближения к планете болида? Кто его видел, этот ваш болид? Рассмотрим, что произошло. Ты, Тим, и Марина наблюдали загадочное атмосферное явление, а через час на том месте, где должен был отыскаться болид, отыскался замок.
– Ты что же, полагаешь, что замок упал с неба?
– Не знаю, – сказал Снерг. – И замок, и «болид» – пока самое темное место во всей этой истории. В формулу Латышева они категорически не вписываются. Может быть, нас решили еще раз ткнуть носом. Может быть… Да не знаю я! Мы ведь только начали…
– Может быть, стоило все же выйти на кафедру? – спросила Марина.
– Нет, – сказал Снерг. – Конечно, выглядело заманчиво – Мировой Совет в растерянности, кафедра пуста, и тут на нее взлетаю я и начинаю пророчествовать. Восемнадцатое брюмера Станислава Снерга, только без штыков и крови. Не получилось бы у меня ни брюмера, ни разных прочих вандемьеров. Взвалить на Совет еще одну загадку в такое время…
– Интересно, как вписывается в твою гипотезу Эльдорадо?
– Как возможный результат нашей затянувшейся глухоты и слепоты.
– Так спокойно?
– Да! – Снерг изо всех сил старался не показывать, что заметил неприязнь, сквозившую в панаринских репликах. – Да! Там триста пятьдесят тысяч человек. И мои друзья. И моя любимая женщина. А я спокоен, я верю, что я прав, что дядя Мозес был прав. И я прилетел к человеку, которого знаю больше двадцати лет, чтобы ему первому все рассказать, чтобы он стал моим единомышленником. Мы же всегда были вместе, Тим.
– Двадцать лет спустя, как ты помнишь, мушкетеры разделились на два лагеря… – сказал Панарин.
– Простите, мне пора. Главное, думаю, прозвучало, – поднялся все понимающий человек Муромцев. – Я думаю, вы до отлета ко мне заглянете, Стах.
Марина вышла следом без всяких объяснений.
– Что с тобой, Тимка? – спросил Снерг.
– А ты не понял?
– Н-ну…
– Понял, – сказал Панарин. – Тебе да не понять… Если все это правда – мне зачеркивают последние пятнадцать лет жизни. Если звездолеты не нужны – куда же мне теперь прикажешь, Стах? Я ничего больше не умею и ничего больше не люблю. Даже если нам дадут Вселенную, она уже будет не моя. И ты уверен, что у них – ладно, считаем, что ОНИ существуют, – не найдется чего-нибудь, упраздняющего твое Глобовидение? Может, и оно чему-то там мешает?
– Возможно.
– Вот, – сказал Панарин. – Для тебя это лишь «возможно». А я уже списан. Самое страшное – что я все понимаю. Объективные законы, высшие галактические критерии… Против законов природы не попрешь. Но динозавр, который сознает, что должен вымереть согласно объективным законам, мучается неизмеримо сильнее динозавра, не понимающего, откуда свалилась напасть… Скажешь, нет?
– Я с тобой согласен, – сказал Снерг. – И это еще одно «самое страшное»…
– Господи, ты же даешь Каратыгину такой козырь… Он же не преминет облобызать тебя с головы до пят. И у тебя появится влиятельный союзник. Примешь его в союзники?
– Да, – дернул губами, не разжимая зубов, Снерг.
– Платон мне друг. Но истина дороже?
– Да, – сказал Снерг. – Значит, ты против меня?
– Я – за звездолеты.
– А если… Помнишь – «ты убит!»?
Это было в детстве – старинные дворы, овраги, тополевая роща. Ватаги пацанов со шпагами, мушкетеры короля и гвардейцы кардинала, и если тебе задевали правую руку, изволь переложить шпагу в левую, а уж коли острие вражеской шпаги коснулось груди – ты убит, и точка, и изволь оставаться убитым до конца баталии, и не поможет наливший лицо жаром бойцовский азарт. Ты убит. И не сослаться на то, что д’Артаньяна убить нельзя – во-первых, что за д’Артаньян, коли позволил шпаге коснуться своей груди, а во-вторых, тебе резонно возразят, что и храбрый гасконец смертен…
– Да нет, – сказал Снерг. – Тимка, ты успокоишься, все обдумаешь и все поймешь. Черт, что тебе в конце концов важнее – Вселенная или звездолеты?
– Я не знаю, – глухо сказал Панарин. – Кажется, ты прав – «я убит»…
Он вышел. Снерг смотрел ему вслед. Что же, получается, так и выглядит пресловутый психологический шок? Может быть, Тимка все поймет. Может быть, нет.
Ты делаешь открытие, которым вправе гордиться, но оно ударяет по твоему другу, по его мечте и его жизни, по тысячам таких, как он, – им предстоит расстаться с делом своей жизни, но удастся ли им найти себя в другом деле, смогут ли они преодолеть шок? Новые свершения – грандиозны, но вы не к ним стремились, не их ждали. Колумб в рубке трансокеанского лайнера, Фархад, вдруг получивший шахский дворец и благословение на брак – желания вроде бы исполнены так, что и не снилось, но что-то покалывает занозой… А кто следующий, кто на очереди? Что принесет оборотная сторона медали?
Но об одном не имеешь права забыть – те, кто будут жить сто лет спустя, будут в непредставимом тебе мире как нельзя более счастливы – это будет их мир, их свершения, о которых ты понятия не имеешь. Большое ли имеют значение в этих условиях горькие мысли людей переходного периода?
Снерг представил звезду на своей ладони, невесомый апельсин, бархатистый и зыбкий, отчего-то ничуть не обжигающий. Теплой была звезда.
* * *
Панарин шел по улице, пока она не кончилась, и дальше было бескрайнее дикое поле, кончавшееся вдали синими зубцами гор. Здесь начиналось небо – не то, обкромсанное до жалости высотными домами, а настоящее, бескрайнее, где только и оцениваешь громаду облаков. Горы подавляют порой. Но небо за городом – никогда. Может быть, потому, что человек стремился к небу всегда, а горы ему порой лишь мешали.
Над травой бугрился валун, забытый проползшим и сгинувшим в незапамятное время ледником. Какой-то астроархеолог трудолюбиво выжег на нем лучевым резаком Великого Бога Марсиан. Марина сидела рядом с валуном, подтянув колени к подбородку, смотрела в сторону гор. Панарин опустился рядом. Ее взгляд колыхнулся, как цветок на волне, вновь отчужденно ушел в сторону. На щеке не успела просохнуть влажная полоска.
– Вот и все, – в ее голосе не осталось ничего прежнего, дерзко-иронического, но и нового не прибавилось. – И я – запоздавший капитан. Как хотелось опередить, но как теперь выглядят мои кадры о замке и «Кентавре» по сравнению с тем, что открыл Снерг?
– Ты ему веришь?
– А иначе нельзя, – сказала Марина. – Это слишком неправдоподобно. Чтобы быть вымыслом, и слишком похоже на сказку, чтобы быть фантастикой… Он прав, я уверена. Что ж, он жил в царстве прозы по законам поэзии и добился, чего хотел. Вернее, того, что хотели… они. – Она показала куда-то в небо. – Но это одно и то же. А я… Я ударилась в стену. (Панарин вздрогнул.) И сама эту стену построила, вот что обидно.
Панарин молчал – можно ли защитить человека от него самого?
Марина тускло улыбнулась:
– Вот, можешь позлорадствовать, если хочется. Хочется? Идеальный способ отплатить мне за все настоящие и придуманные обиды. Защищаться у меня сейчас не хватит сил.
– От чего защищаться? – спросил Панарин. – Великий Космос, от чего? И что я, по-твоему, должен делать – отодрать тебя за уши? Словесно позлорадствовать, хохотать сатанински? Не стоит того твоя дурь, что сейчас рассыпается…
– Продолжай, – вяло отозвалась Марина. – Начало интересное.
Панарин обнял ее так, словно их через несколько секунд должны были разлучить навсегда. В это было вложено все – и горечь неудач Проекта последних лет, опалившая судьбы многих людей, и безжалостная логика открытий Снерга, собственные нелады, жалость к человеку, которому сейчас так же трудно, как и ему.
– Я никогда бы не показал слабости перед женщиной, – сказал Панарин. – Но мы до того друг на друга похожи, что страшно порой становится. Ведь это меня нужно жалеть. У тебя всего лишь разбилось вдребезги что-то наносное в характере. А я оказался ненужным. Конечно, не все так черно, не все так однозначно, но если все подтвердится, может оказаться и так, что звездолеты станут никому не нужны. Цель человечества остается прежней, а средства, то есть мы, оказались неудачными. И то ли нам, капитанам парусников, придется переучиваться на судовых кочегаров, то ли вообще оставить корабли.
– Можно нескромный вопрос? Может быть, тебе в какой-то мере жаль славы первопроходца?
– Нет, не все ты поняла, – сказал Панарин. – Знаю я цену славе – была, не всегда над нами иронизировали… Ты ведь тоже не ради славы работаешь. Видимо, вся сложность в том, что до сих пор при всех наших свершениях у нас не было открытия, которое в таком масштабе взвихрило бы жизнь человечества и смогло проникнуть во все уголки нашего дома. И нам еще долго мучиться шоком, стрессом, пока не найдем свое место в новой жизни…
Марина приподнялась на локте и слушала внимательно, а он говорил и говорил, растворяя в серьезных раздумьях о будущем тяжелую тоску – потому что не должно было быть тоски, изменившуюся жизнь следовало понять и отыскать в ней свое место…
– Великолепно, – сказала Марина. – А я-то, глядя на тебя во время разговора со Снергом, решила, что ты совсем пал духом.
– Может быть, я и о тебе то же думаю?
Она опустила ресницы, и Панарин понял, что все тревожащее и болезненное лишь загнано вглубь, что не исчезла еще прозрачная стена…
Ничего еще не было ясно, они стояли на пороге, волшебный занавес, скрывающий будущее, был задернут, но протянуть руку необходимо…
Панарин протянул руку и коснулся плеча женщины, которую любил.
Источник: Библиотека Альдебаран.
Рейтинг публикации:
|
