Толковый тариф, или Исследование о развитии промышленности России в связи с ее общим таможенным тарифом 1891 года
Д. И. Менделеев
Введение
Предполагая говорить о русском таможенном тарифе как об одном из средств для возможного увеличения общего благополучия, считаю необходимым и полезным прежде всего формулировать исходные положения дальнейших рассуждений. Это не аксиомы геометрии, это даже не основные начала, принимаемые условно за аксиомы, или объекты полной, бездоказательной уверенности, подобные, например, так называемому закону инерции в механике, или закону сохранения сил в физике, или в химии — закону сохранения вещества. Исходные положения, выставляемые мною во главе соображений, касающихся таможенных окладов, двояки. Одни из них должно доказывать, потому что часто исходят из противоположных положений, с другими же я так сжился, что считаю их всеми, без дальнейших обсуждений, признанными; но и их должно сознавать и выражать, чтобы видна была вся нить посылок. От недомолвок этого рода может рождаться масса недоразумений, которых желательно избегать. Положения этого рода я излагаю только здесь, не возвращаясь к ним далее, хотя о них и идет еще разноречие в иных умах и книгах, тогда как положения другого рода, т. е. спорные, я буду с различных сторон доказывать во многих местах этой книги. Но для меня бесспорны следующие исходные положения.
1) Человечество развивается. Приближается ли оно при этом к некоторому пределу или идеалу, т. е. совершенствуется ли оно, развиваясь, или нет, — это иной вопрос, решать который можно так или иначе, имея уже некоторое суждение о пределе и цели развития, но входить в рассмотрение этого здесь нет надобности. Однако, обсуждая экономические отношения, нельзя не видеть и не положить в основу рассмотрения умножения в числе людей, захвата ими все большей и большей области на земле и во всей вселенной и нельзя отрицать появления новых и новых потребностей и условий жизни земной. Это выражается в положении — человечество развивается.
2) В своем развитии, пройдя эпоху войн за обладание территорией, человечество дошло до эпохи определенной государственной обособленности. Люди размежевались. Куда придут они впоследствии, что будет впереди и что было до эпохи государственного строя — это не идет к нашему делу. Признать же начало государственной обособленности всюду господствующим ныне неизбежно, подобно тому как неизбежно признать, что в эпоху, нам доступную, воздух содержит всюду на земной поверхности около 21 объемного процента кислорода или что вода покрывает большую часть земной поверхности. Государства суть своего рода единицы, как отдельный человек, как семьи: у них есть свои потребности, свои средства и свои приемы для их удовлетворения. Из государственных единиц в сумме слагается человечество, которое в сущности само есть особая, большая, но живая единица. Это не такие абстрактные единицы, как, например, миллиард, а такие реальные, как улей или муравейник, как растение с миллиардами клеток или как сама земля, содержащая миллиарды единиц всякого рода. И надо признать, что интересы государств по существу истории неотделимы от интересов человечества, как частные интересы отдельных лиц стремятся слиться с государственными. Идти против этого разделения, подчинения, а иногда и поглощения — значит или не понимать происходящего, или переть против рожна. Разум истории выше, грандиознее и практичнее. Блага личного не достичь без блага общего, семейного, государственного и общечеловеческого. Обсуждать таможенные пошлины, налагаемые государствами, и иметь в виду интересы одних частных лиц, входящих в государство, да одни общечеловеческие интересы — значило бы пропустить самую суть дела, затемнить его, и если у многих лиц, говорящих о таможенных делах, видна запутка мысли, то она ведет свое начало именно от того, что упускается из вида сложение людей в государства и только при посредстве государств в человечество. Обсуждая клетки, из которых состоят все органы человека, и рассматривая его отправления, потребности и интересы, не следует упустить из вида сложение клеток в отдельные органы и нельзя без ущерба в правильности понимания пропустить отправления рук, глаз, легких и тому подобных собраний клеток, специализированных по строению и назначению.
3) Как отдельные люди и семьи, государства и народы неодинаковы по своим средствам, условиям, положению и т. п., но каждое государство, как каждый человек, вольно применять все свои усилия прежде всего на свою пользу. Усилия эти тем законнее, т. е. тем более отвечают общему развитию человечества, чем более они ограничиваются прямыми личными средствами и потребностями, не трогая прямо личных средств и потребностей других государств. Каждый свободен лично себя улучшать, ничего не отнимая от других или беря от них только то, что они сами ему дают, взамен (или сверх) того, что дает ему и им безличная природа. Человек тем разумнее, чем больше пользуется силами природы и сношениями с другими людьми, и чем больше он добывает от природы полезного для себя и для других, тем он больше служит себе и другим. Так и государства, совокупность которых составляет человечество. Общий интерес необходимо слагается из суммы интереса всех единиц. Поэтому все, что кладет преграды для самостоятельных усилий каждой самостоятельной единицы, задерживает общее развитие, особенно если при этом ничего не отнимается от других единиц, а исходом служит то, что называется дарами природы. Скачок от личных интересов отдельных людей прямо к интересам общечеловеческим, пропуская интересы государственные, настолько же составляет явный пропуск, как скачок от единиц к тысячам, помимо десятков и сотен, или как переход от атомов прямо к телам, помимо того воздействия атомов, которое проявляется при сложении их в частицы (или молекулы) и определяет химические превращения веществ. Если в атомах или отдельных лицах есть различия, то тем более их есть и быть должно в разных частицах или государствах. Слить, уничтожить различие или смешать разделившихся нельзя — будет хаос, новое вавилонское столпотворение […].
4) Если отдельное лицо обязано для поддержания своего существования, своей свободы и своего личного достоинства сообразовать пассивно и активно свои действия с природными требованиями своих органов, с действиями других лиц и их соединения в государственные единицы, то и государство нравственно обязано для поддержания своего существования, своей свободы и своего достоинства сообразовать свои действия с потребностями своих подданных и с действиями других государств, преследуя и гармонически примиряя интересы не только общегосударственные, но и личные, индивидуальные, и общечеловеческие, потому что все они по природе одинаковы, и кажущаяся их встреча и борьба составляют только пути их гармонического слияния. Человек, не заботящийся об удовлетворении требованиям своих органов или посягающий на важные интересы других, гибнет или по законам божества природы, или по законам человечества и государств. Так и государства, не [пекущиеся] о благе подданных или посягающие на основные интересы других государств, гибнуть должны. Что для людей делается месяцами и годами, то для государства совершается десятками лет и столетиями. Путем этим человечество достигает своих высших желаний — общего благополучия.
5) В своем развитии человечество дошло до необходимости промышленности, т. е. до производства товаров, подлежащих мене сообразно массе и ценности, т. е. купле-продаже как внутри государств, так и вне их.
6) Мена эта, или торговля, составляет один из видов людского общения и одно из средств общей жизни и развития человечества и государств. Можно ли и должно ли быть иначе, должна ли мена ограничиваться границами государств или нет, — на это отвечают некоторые […] иначе, чем некоторые англичане, но в контраверсию эту входить пока нет никакой надобности, потому что даже […] мудрецы мену или торговлю в принципе не отрицают, и весь мир, так или иначе участвующий в общей жизни человечества, участвует в общей мене. Дикарь, ограничивающий свои потребности своим производством и своей личной добычей, потому и дикарь, оттого и гибнет, что в общечеловеческой мене всякого рода не участвует, ее жизнью не живет. Религия, потом искусство и самая наука составляют прямо или косвенно одни из плодов обмена или той общей жизни человечества, которая начинается с мены произведений. Религия, искусство и наука живут и действуют преданием, передачей и общением. Развитие современной их формы ведет начало от народов того центра Азии и того Средиземного моря, в среде которых началась и наиболее крупная торговая мена. Могло бы быть иначе, но так есть, и считаться с этим так же мало оснований, как считаться с тем, что слонов в Сиаме еще много, а в Сибири нет, хотя живали мамонты. Объяснять причину существующего исходя из некоторых высших начал можно, но не входит в предмет нашего изложения.
7) Многие отдельные виды промышленности столь тесно связаны друг с другом, что при естественном ходе дел предполагают совместность и единовременность развития, например добыча руд — с горными заводами, получающими металлы, красильное дело — с мануфактурными и с добычей красок, добыча колчеданов — с получением серной кислоты т. п. Некоторые же основные виды промышленности связаны со множеством других производств столь многообразно, что без обеспеченности первыми немыслимо в стране правильное и выгодное развитие множества других производств. Такими основными видами промышленности, кроме сельского хозяйства, перевозки по суше и воде и торговли, должно считать в наше время: добычу топлива, особенно же каменного угля, добычу металлов, особенно чугуна, железа и стали, производство машин и всяких металлических орудий труда, добычу камней, глин, соли и тому подобные виды горного промысла. Это — корни промышленного развития.
Следовало бы на этом и закончить исчисление основных положений, о которых, по моему крайнему разумению, разноречий быть не должно, или таких, разбор которых излишен. Но я не выразил бы своей начальной мысли в отношении к этим исходным положениям, если бы не прибавил сюда, что по духу всего поныне узнанного следует признать еще следующее добавочное положение, которое может быть рассматриваемо как следствие или свод предшествующих.
Религия, искусство и науки — с одной стороны, а с другой — государственность, промышленность и торговля находятся ныне в тесной взаимной связи или зависимости, потому что это суть сложившиеся формы развития человечества в том состоянии, в котором мы его застаем […]. Оставляя полную свободу религии, науке и искусству, народы, явно наиболее участвующие в современном развитии человечества, сочетали наиболее тесно государственность с промышленностью и торговлей, хотя и пробовали, как увидим далее, избегнуть и этого сочетания. Отсюда происходит и самое название «политическая экономия», которую, вместе с Листом, следовало бы переименовать в «национальную экономию». От абстрактной, общечеловеческой, или «политической», экономии переход к «народной» и «личной» совершенно таков же, как переход от алгебры или геометрии к действительной механике — небесной ли или прилагаемой в машинах.
Здесь, если не ошибаюсь, кончается то, на что можно ссылаться как на не подлежащее разноречию. Участие в общечеловеческой жизни известных народов, стран или государств, их богатство и влиятельность в отношении к направлению общей жизни человечества, даже самую силу государств должно, судя по предыдущему, определять не только числом жителей и пространством земель, способных к хлебопашеству и скотоводству, не только степенью развития религии, наук и искусств, не только числом штыков, пушек и военных кораблей, не только платоновскою храбростью воинов и мудростью правителей, но и развитием торгово-промышленной деятельности. Пусть оспаривают это крайние идеалисты, вместе с буддистами отрицающие значение внешнего и сосредоточенно погруженные в интересы будто бы одного индивидуального духовного мира. Пусть это не нравится и крайним реалистам одного покроя, еще и ныне мечтающим о возобновлении деревенского быта стародавних времен, а в другом перекрое — на промышленный капитализм нападающим со всем азартом, достойным лучшего предмета. Их история не слушает, потому что идет путем развития, приведшего человечество к невозможности довольствоваться одними продуктами стародавних времен и деревенского быта, а с капитализмом борьбу начавшего, не оставляя промышленности, могущей развиваться помимо роста капитализма […]. Буддизм же предписывает своим истинным адептам жить на даровщину, милостыней, т. е. предполагает уже, что существуют люди, добывающие трудом избыток, раздаваемый точно так же, как от избытка удовлетворяются потребности искусства и даже науки. Входить в рассмотрение необходимости промышленного развития стран для определения их силы мне нет надобности еще и потому, что в сущности производство всякое, начиная с хлеба и топлива, если они добываются не только для личной потребности, но и для продажи, составляет уже вид добывающей промышленности, и лишь немногие, хотя красивые, но ребяческие утопии, т. е. не платоновские или буддийские, решались обходиться без труда для других, без организации его в том или ином виде. Не от мира сего такой толк или такие толки. Хотя возможно довольствоваться индийским самопогружением, хотя индивидуальное внутреннее благо есть цель, к которой стремиться естественно, хотя узкий эгоизм отрицает все, кроме своего «я», и хотя в борьбе за личное существование действуют только личные интересы, но тут же является и стадо, т. е. общение, с разделением ролей — как средство, до которого дошла личная самозащита, т. е. кроме «я» необходимо признать и «не я» — иначе и «я» быть не может. И в монастыре буддийцы также не избегли ни общения, ни участия в общем деле; монастыри даже стали сердцем общения, где бьется пульс народной крови. Так исторически, исходя из мелких единиц, от требований эгоистических доходят поневоле до единиц крупнейших, от личного спасения до монастыря, до церкви и государства. Промышленность вышла из тех же источников, и сколь бы ни примешивалось к ней эгоистического, в ней самое существенное — альтруистическое, общее. Здесь сочетание эгоистического с альтруистическим осуществилось в новую, особую, реальную форму. Только слепцы не видят этого сочетания в промышленности — личного с общим. Пусть бы дело шло даже об одних общих потребностях низшего рода, и тогда бы следовало мириться с ними, не обходить их, а изучать и направлять в сторону по возможности правильную. Но ведь в промышленности дело касается потребности «не одного хлеба», а всякого сорта, начиная с обладания одеждой и жилищем, кончая защитой страны и развитием в ней искусств и наук, потому что ничто не обходится без пособия промышленности: пушки — без ее стали, снарядов и пороха, живопись — без ее красок, наука — без ее инструментов и т. п., воспроизводимых также особыми видами промышленности.
Следовательно, так и будем уже считать, что промышленность — необходимое звено современной жизни людей во всех их степенях и ступенях развития, превосходящих потребности сказочных готтентотов. С ее участием и значением важности должно мириться, как с составом воздуха или воды, как с необходимостью жить или умирать. Она — в природе вещей, т. е. составляет, как ныне говорят, один из видов эволюции жизни человечества. До сих пор разноречия если и существуют, то не подлежат моему разбору в этой книге […].
Разноречие коренное, достойное поныне разбора и настоятельно требующее если не абсолютного, то хотя временного, конкретного решения, начинается с ответа на то: где же, у каких народов, в каких странах должна развиваться промышленность, или: какие виды промышленности должно считать уместными для данной страны и для данного места в стране?
Ответ на это будет либо решением живых и коренных текущих вопросов человечества, либо звенящим кимвалом мертворожденных утопий. С утопиями же, всегда представляющими, как донкихотство, некоторую внутреннюю красоту и естественную ступень развития лучших сторон человечества, считаться всюду приходится, хотя бы они носили на себе печать излишнего оптимизма или были основаны на жестоком пессимизме. Пессимистический ответ утопистов на поставленный вопрос, однако, разбирать не стоит; он к жизни не прилагался, не подходит, да ныне и не предвидится, чтобы впереди находил много приверженцев. А утверждали не раз, что промышленность в ее наиболее развитых формах могут доводить до правильного конца только народы избранные, умеющие управлять своими побуждениями в такой мере, чтобы склоняться добровольно под игом промышленного давления и уступить право жизни и потомства немногим избранным — капиталистам по духу и плоти […]. Иное дело — ответ оптимистов. С ним началась экономическая наука, в нем много жизненного, и экономически молодому русскому уму в нем много привлекательного, как в образах классицизма.
Оптимистическая утопия отвечает: «laissez faire», не вмешивайтесь в экономическую жизнь народов, все сложится как должно, само собой, под влиянием личных аппетитов, людских способностей и склонностей и с течением времени. Это школа «экономистов» прошлого, исходящих в решении жизненных вопросов из отрывочных наблюдений и абстрактных сухих положений. Так во времена классические решали закон падения тел, не справляясь ни с прямым опытом, ни с косвенным разбором наблюдений, например над качанием маятника, даже без подробного расчета, прямо утверждая на основании отрывочных наблюдений, что чем тяжелее тело, тем оно скорее и падает. При этом прошу принять во внимание оговорку, которую мне часто пришлось бы повторять, если бы я не сделал ее теперь же по отношению к Аристотелю и «экономистам»: учения, ими выраженные, суть естественные, первые, а потому и любимые, хотя и ошибочные шаги, а я понимаю, что, не начавши ходить, нельзя идти твердо и туда, куда необходимо, приходить. Галилею и его школе пришлось опровергать учение Аристотеля о падении тел, но не потому оно пало, что кто-то сбросил две гири разного веса и заметил, что они упали в одно и то же время. Это наблюдение было такое же отрывочное, как и Аристотеля. Смысл его так же убедителен, как и опыт с бумажкой и монетой, падающими в разные времена. Там и тут условий много, все их сразу не охватить в простом наблюдении, случайно производимом. Например, тут примешалось сопротивление воздуха. В опыте (а не в наблюдении) устраняется воздух, и тогда падают перо и монета единовременно, как две гири разного веса. А опыт строится людьми, и, следовательно, в нем устраняется то, что уже раньше — помимо опыта — показывается или предполагается усложняющим наблюдаемое. Нет, не новые отрывочные наблюдения сломили учение Аристотеля о падении тел, а сумма, целая система исследований. Они состояли, во-первых, в виде отвлеченного разбора или возможно полного анализа явления падения тел и в извлечении из него отвлеченных же «законов падения тел»; во-вторых, в проверке прямым опытом выведенных законов. Туг вышел следующий курьез: выдумал в Болонье приспешник инквизиции Риччиоли опровергнуть опытом законы Галилея и с падающей болонской башни заставлял падать глиняные шары. Вышло так, что этот отрицатель дал лучшие подтверждения для новых тогда «законов». В-третьих, эти новые законы применили тотчас к объяснению качаний маятника, движений брошенных тел и т. п. и везде нашли согласие явлений не с аристотелевскими, а с галилеевскими законами. Не будь Аристотеля с его вечной славой, не быть бы и Галилею, он и его последователи не разбирали бы столь подробно следствий, внимание не шло бы столь напряженно и недостало бы усидчивости в разработке множества частностей. Так и с учением «физиократов», увидевших основное значение сельского хозяйства и других добывающих видов промышленности и проповедовавших «laissez faire, laissez passer», т. е. советовавших правительствам ни во что промышленное не вмешиваться. Та же французская мысль, хотя выведенная из иных начал, еще резче выразилась в школе «индустриалистов», последовавших за Адамом Смитом, понявшим созидающее значение труда. Расходясь во многом, обе школы сошлись в принципе «невмешательства» в промышленные отношения как внутренние, так и внешние. Внутри Борнео есть племена, князья которых приобретают власть только во время войн. Что-то подобное этому сказалось в учении о «невмешательстве». Но должно же видеть, что Аристотель обосновал многие части науки, в которой сделал и свои особые, им введенные ошибки, заразившие многих. Так и экономисты указанных направлений. Они первые обратили внимание на важное значение того, что скользит мимо каждого из нас непримеченным, обобщили это, превратили в стройное учение и умели убедить в необходимости не только искать в экономических вопросах истины, но и следовать раскрытой истине до ее практических следствий. Заметив многое, они взяли отрывочное и, совершенно как Аристотель, приняли найденное за истину, не развивая до полного анализа, но и не возводя в закон. Это сделали уж их последователи. Приходилось разбираться в этом учении, проверять его не какими-либо отрывочными наблюдениями вроде явлений рынка, а целой суммой опытных доказательств и целой системой исследований. В результате этой борьбы, описанной для Англии, где она велась сильнее, чем где-либо, и еще поныне не закончилась, по интересной книге проф. Янжула «Английская свободная торговля» (II, Москва. 1882), получилось понимание того:
1) что если народы обособились территорией, границами, государственными условиями и всею историею, среди чего приходится — волей или неволей — всем нам жить, то следует вести в государствах и свою «национальную», или государственную, «промышленно-торговую» политику;
2) что государственное невмешательство, т. е. «laissez faire», и «свобода торговли» (free trade) не есть общий закон, человечеству обязательный и полезный, а непременно приведет к экономической гегемонии народов, у которых промышленность успела развиться ранее признания указанного принципа, над народами, принявшими принцип невмешательства ранее, чем у них развилась своя промышленность, могущая бороться с иностранною, потому:
3) что промышленность не только доставляет полезности, не только удовлетворяет спрос, не только развивает и питает торговлю, но и дает ее участникам или производителям средства к жизни и накоплению достатка, а народам — тот вид богатства, который необходим для развития как внешней, военной силы, так внутренней силы образования и развитого народного самосознания;
4) что принцип полного государственного невмешательства во внутренние торгово-промышленные отношения не может приводить страны, обладающие своею национальною промышленностью, к такому внутреннему распределению достатка, чтобы уничтожились экономические рабы, а напротив того, столь же легко, как и протекционизм, приводит к резкой противоположности (существу дела не отвечающей) интересов рабочих и капиталистов и к накоплению несметных богатств лишь в немногих руках предпринимателей (тех же монополистов, каких думали победить и искоренить), насчет полного обнищания рабочего сословия, что происходит чрез усиление производительности в ущерб ее развитию в странах, где имеются на то все естественные условия, но нет возможности приступить к началу развития — под давлением принципа невмешательства, которым утопия хотела осчастливить все человечество;
5) что принцип невмешательства (laissez faire), приложенный к международным промышленным отношениям, выгоден для народов, уже развивших свою промышленность до известной меры, т. е. когда пущены в ход уже все или, по крайней мере, главнейшие естественные богатства страны и народ освоился с промышленной деятельностью и международными торговыми отношениями, как, например, в Англии: ее каменный уголь, ее руды, ее сравнительно дешевая (по степени опытности и сноровки) работа нуждающегося населения и ее удобства пользоваться свободными для торговли морями; но для таких народов необходимо существование других народов, доставляющих хлеб и различное сырье и в то же время впускающих, по принципу невмешательства, иностранные к себе товары свободно, потому что тогда является на стороне промышленной страны преимущество подавлять, хотя бы с временным пожертвованием, всякое возникновение могущего возрождаться соперничества;
6) что в возмещение полученных выгод страны, подобные Англии, развившие ранее свою промышленность и держащиеся принципа невмешательства, сильно страдают от промышленных кризисов и перепроизводства, происходящего или от обеднения потребительных стран, например вследствие неурожаев, войн и т. п., или оттого, что потребительные страны уменьшают спрос иностранного товара (развивают свою местную промышленность), облагая его таможенными пошлинами;
7) что подобные страны из-за выгод промышленного процветания теряют в развитии своего земледелия, а это влечет не только к риску на случай военных событий, но и к шансу усиленного выселения, потому что земледелие естественнейшим образом навсегда останется всем любезнейшим и привлекательнейшим промыслом, если он не будет низведен, как это случилось в последние тридцать-сорок лет, от удешевления продуктов земледелия, на степень наименее выгодных — по мере заработка и рисков — видов труда;
8) что страны, подобные Северо-Американским Соединенным Штатам, гармонически развивающие свое земледелие и свою же промышленность — последнюю при помощи сильного обложения иностранных товаров покровительственной ввозной пошлиной, — усиливаются и богатеют исключительно быстро, тогда как страны, обладающие условиями не меньшего естественного богатства (например, Аргентинская республика и Бразилия) и жителями такого же характера переселенцев, но развивающие почти исключительно свое земледелие и сходные с ним промыслы добычи сырья, не только не представляют условий усиления, но полны безурядиц и скудости во многих отношениях, если не прилагают забот о развитии внутренней своей промышленной производительности.
Многое еще и другое выяснилось опытом последних пятидесяти лет, когда принцип невмешательства стал применяться. Опыт монаха в Болонье над падением шаров с падающей башни был поучителен, убедил сразу. Но он и длился всего несколько дней. И он описан добросовестно. И не было поводов и возможностей извращать его смысл, не было разочарований, его сопровождающих, ничьи живые жизненные интересы явно не страдали от утвердительного или отрицательного результата опыта. Здесь иное дело. Главное же — опыт длителен и очень сложен, а от ответа в ту или иную сторону многое может поколебаться в основании, пострадает много личных интересов. Не лучше ли тогда не задевать столь жгучих сторон, не лучше ли оставлять царствовать признанную ошибку? Но ведь дело здесь не в том одном, что от перемены взглядов в будущем кто-то может кое-что потерять, а дело в том, во-первых, что от господства существующих взглядов мы сами уже многое утратили, и если бы господство взглядов этих продолжалось бесконечно, то мы потеря[ли бы] чуть ли не все то, к чему исторически приготовились; во-вторых, в том, что надобно же извлечь если не самую истину, которая, увы, в конце концов закрыта недоступной завесой будущего, то, по крайней мере, надо постараться извлечь задатки истины, т. е. простую правду, касающуюся промышленно-торговых отношений народов. А когда дело касается русского таможенного тарифа, тогда естественно разобраться в пресловутом споре, сперва чисто английском, а затем и всенародном, так называемых протекционистов с так называемыми фритредерами (от английского названия free trade — свободная торговля). Партия людей, проповедовавших и проведших, ко благу Англии, начала «свободной торговли», в то же время во всех своих действиях и влияниях возвещала всем мир и блага, промышленностью приносимые, а против войны боролась с возможною настойчивостью. Слава Брайта не омрачена потворством стремлениям к военным приключениям и вмешательствам. Он, например, и с ним многие фритредеры не только до, но и во время и после Крымской войны открыто восставали против бессмысленной и бесцельной бойни народов. Много симпатического, цельного и действительно передового проводили фритредеры; процветание, богатство и сила Англии возросли с применением в ней их начал, а потому «свободная торговля», защищаемая ими, получила даже свое название от партии английских экономистов, положивших начало учению, с тех пор всюду распространившемуся.
И прежде чем касаться нового русского таможенного тарифа, необходимо, не страшась различных неудобств, от сего происходящих, разобрать с возможной систематичностью, простотою и краткостью, т. е. не вдаваясь в ненужные подробности, сущность разноречия фритредеров и протекционистов. Это и составляет содержание первой главы.
Во второй рассматриваются русские прошлые и современные отношения к вопросам таможенной политики. Современное нельзя уразуметь правильно, не познакомившись с исторической обстановкой дела. Но и здесь, как в первой главе, я не предполагаю писать историю предмета, а ограничиваюсь только такими его чертами, которые считаю необходимыми для понимания положения вопроса и того смысла, который, по крайнему моему разумению, вложен в новый русский таможенный тариф.
С третьей же главы мое изложение обращается от общих, хотя и реальных, предметов, касающихся тарифа, к конкретному его содержанию, т. е. к обсуждению частностей русской промышленности, насколько она связана с окладами русского таможенного тарифа. Ввоз иностранных товаров и вывоз русских, как и самый таможенный на них тариф, имеют значение только как производные от основного, хотя бы только внешнего, содержания русской жизни, от всего ее промышленного труда и потребления. Показать эту зависимость или формулировать эту функцию — при помощи или по поводу рассмотрения статей нового тарифа — составляет ту задачу, за которую я осмеливаюсь приняться, думая развить ее настолько, чтобы ясно выразить основные мысли, давно носимые мною по отношению к экономическому строю России. При этом главное внимание обращается на те отрасли промышленности, которые с своей стороны считаю не только существенными и важными по свойству производимых предметов, но и своевременными для России, возможными для быстрого развития, пример которому дает русская нефтяная промышленность; особенно же на такие виды производительности, развитие которых находится в очевидной связи с таможенным тарифом. Разъяснение этих сторон русских промышленных отношений составляет главную цель появления предлагаемого сочинения. Познакомившись со многими видами иностранной и русской промышленности в течение прошлой деятельности, всегда остававшейся в связи с наукою и промышленною деятельностью, узнавши массу материала, бывшего в распоряжении комиссии, занимавшейся пересмотром тарифа, присутствуя при его рассмотрении, происходившем при участии требований самых разнородных, и зная, что драгоценные материалы, скрытые в тарифном делопроизводстве, могут остаться еще долго под спудом, я решился изложить как свои экономические верования, так и свое понимание тех последствий, которые можно ожидать от применения нового русского таможенного тарифа. Не технические подробности отдельных производств, а экономические условия их развития в России и связь их с новым таможенным тарифом составляют главное содержание этой книги. На вид мертва формула закона, а в ней жизнь дышит со всеми ее проявлениями, в ней спрятаны дорогие интересы. Если мне удастся показать это хотя бы только отчасти и хотя бы не в абстракте рассмотрения отвлеченных разноречий, а только в применениях к частностям русской экономической жизни, то цель моя будет достигнута. Словом, мне желательно по мере сил истолковать, разъяснить новый русский тариф, а потому я назвал свою книгу «Толковым тарифом». Правильно ли понял я тот смысл, который заключается в новом нашем тарифе, те следствия, которые он должен иметь, и те меры, которые могут его значение усилить или ослабить или даже уничтожить, об этом судить бесстрастно будут только через десяток лет, т. е. уже в предстоящее столетие. Ныне еще свежо прошлое, во многом видны страстность и интересы минуты. Отвлечься от них было моей задачей, но сумел ли ее решить, не мне решать. Если же ошибаюсь, то не под влиянием минуты, а под впечатлением от всей суммы пережитого, узнанного и под влиянием двухлетнего внимательного разбора частностей нашего тарифа. Узнанное показало мне, между прочим и прежде всего, что об экономических вопросах, касающихся русской промышленности, во-первых, вообще распространено мало верных сведений, во-вторых, менее всего знают об этом многие из тех, кого эти сведения более всего касаются, и в-третьих, у молодежи, готовящейся вступить в русскую жизнь, нет возможности получить сколько-либо систематизированные сведения о состоянии русской промышленности, а ее укрепить может только выступающее поколение. Ему и хотелось разъяснить предстоящие задачи внутреннего быта России. Мне не по силам, да и не по средствам одного человека, труд, до крайности надобный теперь России, а именно описание состояния всех отраслей русской добывающей и перерабатывающей промышленности в связи с состоянием дела у других народов. Это дело настоятельно, важно, плодотворно, должно отразиться на всей русской деятельности и должно уравновесить груз классицизма и резонерства, им внушаемого, у нас еще господствующих от школы до литературы. Если предлагаемая книга выяснит потребность в указываемом большом труде, а особенно если она возбудит появление его, то я буду считать счастливым тот день, когда принялся за предлагаемое сочинение.
С.-Петербург, 21 апреля 1891 года
Источник: lib.rus.ec.
Рейтинг публикации:
|
