Или почему мы другие
Совсем недавно тема «мы и они, и почему мы другие» в основном циркулировала в теоретических плоскостях, опираясь лишь на исторические примеры, плотно сокрытые десятилетиями мирной жизни. После разрушительных 90-х и последующих нулевых и далее, уже могло показаться, что такие понятия, как «русская душа» и «русский дух» окончательно покинули умы и сердца молодёжи, привыкшей (кто физически, а кто виртуально) колесить по всему миру, часто откровенно радуясь отсутствию русской речи.
Ни две «чеченских», ни Приштина, ни пятидневная «08.08.08», ни Сирия, поразившая мир пронзительными «беру огонь на себя» (Александр Прохоренко), «это вам за пацанов» (Роман Филипов), а затем уже в самóй России «работайте, братья» (Магомед Нурбагандов), в массе своей практически ничего не изменили, превратившись для многих непричастных в пропагандистские штампы.
Но вот пришёл час X: началась СВО на Украине, прошедшая уже несколько стадий, в том числе частичную мобилизацию. Предыдущие, относительно единичные, героические примеры вдруг превратились в массовые, почти будничные, ежедневные поступки ещё вчера молодых пацанов и девчонок, зрелых мужчин и женщин, профессиональных военных и сугубо мирных работяг и инженеров, потомственных интеллигентов и даже «офисного планктона», внезапно ставших одной семьёй, перемалывающей непрерывные «мясные штурмы» и, с особым воодушевлением и цинизмом на генном уровне, берущей в прицел уже настоящие фашистские кресты.
Я далёк от мысли идеализировать всех и всё, происходящее на фронте и глубоко в тылу, это бессмысленно и даже вредно. Тем более, когда Россия сейчас очевидно состоит из двух миров, а может даже из трёх и больше: один мир воюет, другой помогает, чем может, третий работает на Победу у «станка», есть много тех, кто просто вкалывает на страну, а есть и те, кто в поте лица, но исключительно на себя, и даже те, кто свалил, и те, кто не свалил, а затаился и т.д.
Это всё понятно, так было всегда и всегда будет, вопрос в другом: кого, всё-таки больше? Ответ пока не очевиден и если на Украине сегодня всё закончится, так и останется без чёткого, измеряемого критерия. Другое дело, что для понимающих и не надо никаких измерений, лично я считаю, что условный критерий «80%» – это и есть ответ, а с учётом «сваливших», пожалуй, уже и выше, да и воздух чище. И если завтра эскалация достигнет уровня, который поставит под сомнение само существование России, уже весь мир однозначно вздрогнет от тех самых «русской души» и «русского духа», которые ничто не остановит, как невозможно остановить много-многотонный айсберг, сметающий всё на своём пути. И плевать, даже если в рукопашную и врагов кратно больше, танк «Алёша» – это для настоящего русского даже не совсем о подвиге и героях, это больше о непреходящем русском духе, не умеющем отступать, даже когда впереди вероятность выжить минимальна. Это о том, что если надо взять окоп врага в одиночку, то вопросы отступают на десятый план и не важно, сколько их там, важно выполнить задачу, поставленную часто самому себе, как это сделал простой русский парень с позывным «Кубань» Александр Мальцев. И сколько их таких ещё, скромных и не считающих себя героями, не попавших в камеры беспилотников? Вопрос риторический…
И здесь самое время задать другой вопрос: а в чём секрет-то? Секрет, который пронзает всю тысячелетнюю историю России и который вовсе не секрет, а факт неоспоримый: русская душа и русский дух всегда были уникальными явлениями, они однозначно есть сейчас и всегда будут.
Впрочем, может я, всё-таки, поторопился и секрет, который пытались разгадать многие, есть? Иначе его так много и настойчиво не пытались бы раскрыть (даже в отрицании), в том числе и из далёкой заграницы.
Освальд Арнольд Готтфрид Шпенглер, 1880-1936 г.г., немецкий философ, автор книги «Закат Европы»:
«Русскому народу была навязана искусственная и не подлинная история...
Были заведены поздние искусства и науки, просвещение, социальная этика, материализм мировой столицы, хотя в это пред-время религия – единственный язык, на котором человек способен был понять себя и мир.
Высокое общество было западным по духу, а простой народ нёс душу края в себе. Между двумя этими мирами не существовало никакого понимания, никакой связи, никакого прощения.
Если хотите понять обоих великих, то Достоевский был крестьянин, а Толстой – человек из общества мировой столицы. Один никогда не мог внутренне освободиться от земли, а другой, несмотря на все свои отчаянные попытки, так этой земли и не нашел.
Толстой – это Русь прошлая, а Достоевский – будущая. Толстой связан с Западом всем своим нутром. Он – великий выразитель петровского духа, несмотря даже на то, что он его отрицает…
Что такое проблема, Достоевскому вообще неизвестно. Достоевского не причислишь ни к кому, кроме как к апостолам первого христианства.
Достоевский – это святой, а Толстой всего лишь революционер…
Подлинный русский – это ученик Достоевского, хотя он его и не читает. Он сам – часть Достоевского.
Если бы большевики, которые усматривают в Христе ровню себе, не были так духовно узки, они узнали бы в Достоевском настоящего своего врага. То, что придало этой революции её размах, была не ненависть интеллигенции к «русскому духу».
То был сам народ, который без ненависти, а лишь из стремления исцелиться от болезни, уничтожил западный мир руками его же отщепенцев, а затем следом отправит и их самих – тою же дорогой; народ, тоскующий по своей собственной жизненной форме, по своей собственной религии, по своей собственной будущей истории.
Христианство Толстого было недоразумением. Он говорил о Христе, а в виду имел Маркса.
Христианство Достоевского принадлежит будущему тысячелетию…
Бросив взгляд в любую книгу по истории религии, мы узнаем, что христианство пережило две эпохи великого идейного движения: в 0-500 гг. на Востоке и в 1000-1500 гг. на Западе. Третья, им «одновременная», наступит в первой половине следующего тысячелетия в русском мире.
Человек Запада смотрит вверх, русский смотрит вдаль, на горизонт.
У первого это есть страсть порыва во все стороны в бесконечном пространстве, а у второго – самоотчуждение, пока «оно» в человеке не сливается с безграничной равниной. Точно так же понимает русский и слова «человек» и «брат»: человечество также представляется ему равниной.
Под этим низким небом не существует никакого «я»…
В русской мистике нет ничего от того устремленного вверх горения готики, Рембрандта, Бетховена, горения, которое может дойти до штурмующего небеса ликования.
Бог здесь – это не глубина лазури там, в вышине.
Мистическая русская любовь – это любовь равнины, любовь к таким же угнетённым братьям, и всё понизу, по земле, любовь к бедным мучимым животным, которые по ней блуждают, к растениям, и никогда – к птицам, облакам и звездам.
...В том же положении находится сегодня «Европа» по отношению к русским, чья всецело мистическая внутренняя жизнь воспринимает мышление деньгами как грех.
Марксизм среди русских покоится на ревностном непонимании.
Высшую экономическую жизнь петровской Руси здесь только терпели, но её не создавали и не признавали.
Русский не борется с капиталом, нет: он его не постигает.
Кто вчитается в Достоевского, предощутит здесь юное человечество, для которого вообще нет ещё никаких денег, а лишь блага по отношению к жизни, центр которой лежит не со стороны экономики.
«Приобретение денег с помощью денег» является кощунством, а если его переосмыслить исходя из становящейся русской религии, – грехом.
Однажды Русь снова смирится с западной экономикой, как смирились с римской экономикой древние христиане, однако внутренне она в ней больше не участвует».
Кое-где спорно? Может быть, но в целом, на мой взгляд, глубоко и верно, и свидетельствует о том, что Шпенглер далеко не походя упоминает Достоевского, он всецело проникся его глубочайшими мыслями и философией. При этом надо понимать, что 19-й и начало 20-го веков – это время господства совсем другой философии: Канта, Гегеля, Ницше, наконец. Философии, отрицающей сострадание, отказ от которого проповедовался как важный философский принцип и императив нравственности.
Вопреки спорам о принадлежности И.Канта то ли немцам, то ли нам, я не готов его признать русским философом, ибо отрицание необходимости действий из чувства сострадания – это не о русских. Да и Чернышевского, с его «разумным эгоизмом» пусть тоже забирают, мне не жалко. А может тогда Ницше? Ну да, как же, «Падающего толкни!» – не иначе это то, что надо для духовного развития.
Вот на этом фоне парадоксальным образом выросли такие философы, как Шпенглер, а до него Шопенгауэр. И если первый Достоевского (1821-1881 г.г.) не застал, а только его труды, то второй (1788-1860 г.г.) мог даже пересечься, хотя бы мысленно и с совсем молодым. При этом, хотя Шопенгауэр и был поклонником Канта, тема сострадания у него проходит красной нитью:
«Согласно истинному существу вещей, каждый должен все страдания мира, даже все лишь возможные, считать своими».
Шопенгауэр считал сострадание главным двигателем нравственного прогресса, так что, если кто и мог позаимствовать подобные нравственные принципы, то скорее Достоевский у него, а не наоборот.
Впрочем, сдаётся мне, что Фёдор Михайлович потому и стал безусловным достоянием всего человечества, что родился и вырос на той земле, где не нужно было выдумывать и высасывать из пальца некие оригинальные истины, достаточно было быть самому плотью и солью тех, кто во все времена сами жили принципами, отличными от всех остальных.
Ф.М.Достоевский:
«У нас – русских, две родины: наша Русь и Европа... Против этого спорить не нужно. Величайшее из величайших назначений, уже сознанных Русскими в своем будущем, есть назначение общечеловеческое, есть общеслужение человечеству, – не России только, не общеславянству только, но всечеловечеству».
А вот ещё (немного в сторону, но всё-равно о том же):
«Всякий европейский поэт, мыслитель, филантроп, кроме земли своей, из всего мира, наиболее и наироднее бывает понят и принят всегда в России. Шекспир, Байрон, Вальтер Скотт, Диккенс – роднее и понятнее русским, чем, например, немцам... Это русское отношение к всемирной литературе есть явление, почти не повторявшееся в других народах».
«Взгляните, кто нас любит в Европе теперь особенно? Даже друзья наши, отъявленные, форменные, так сказать, друзья, и те откровенно объявляют, что рады нашим неудачам. Поражение русских милее им собственных ихних побед, веселит их, льстит им. В случае же удач наших эти друзья давно уже согласились между собою употребить все силы, чтоб из удач России извлечь себе выгод еще больше, чем извлечет их для себя сама Россия...».
Современно, не правда ли? Тогда продолжим:
«И чего-чего мы не делали, чтоб Европа признала нас за своих, за европейцев, за одних только европейцев, а не за татар. Мы лезли к Европе поминутно и неустанно, сами напрашивались во все её дела и делишки. Мы то пугали её силой, посылали туда наши армии "спасать царей", то склонялись опять перед нею, как не надо бы было, и уверяли её, что мы созданы лишь, чтоб служить Европе и сделать её счастливою».
«Все эти освобожденные нами народы, тотчас же, еще и не добив Наполеона, стали смотреть на нас с самым ярким недоброжелательством и с злейшими подозрениями. На конгрессах они тотчас против нас соединились вместе сплошной стеной и захватили себе всё, а нам не только не оставили ничего, но ещё с нас же взяли обязательства, правда, добровольные, но весьма нам убыточные, как и оказалось впоследствии. Затем, несмотря на полученный урок, – что делали мы во все остальные годы столетия и даже доныне?».
«Кончилось тем, что теперь всякий в Европе... держит у себя за пазухой припасённый на нас камень и ждет только первого столкновения. Вот что мы выиграли в Европе, столь ей служа? Одну ее ненависть!».
Наконец, то самое, главное, что впитал Шпенглер у Достоевского – это русскую идею в высшем её смысле:
«…основать впредь великое всеславянское единение во имя Христовой истины, т.е. на пользу, любовь и службу всему человечеству и защиту всех слабых и угнетенных в мире… это не захват и не насилие, а ради всеслужения человечеству... В этом самоотверженном бескорыстии России – вся её сила, так сказать, вся её личность и всё будущее русского назначения».
«Сейчас только Славянин может быть всечеловеком, ведь только он знает два мира: западно-европейский и славянский; человек с Запада знает только Запад – он имеет одну душу. Славянин имеет две души: славянскую и западно-европейскую. Исходя из этого, славянская душа просторнее, по сему идеалы славянской души также просторны. Предыдущая славянская история состояла в познании Запада «в познании и извинении западных идеалов».
А вот до чего не дожил Достоевский (хотя и жил практически в одно время), зато вполне застал Шпенглер – это Ницше (1844-1900 г.г.) и его «Так говорил Заратустра», где автор воспевает европейского сверхчеловека:
«Единственный смысл жизни – это сверхчеловек».
«Темная туча – это человек. Молния из этой тучи – сверхчеловек».
«Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?»
«Я люблю только того, кто живет, познает и трудится для того, чтобы осуществился сверхчеловек, свободный духом и сердцем».
«Нужно завоевать себе свободу и право говорить «нет» всем и по любому поводу».
Вот, собственно, и вся пропасть между ними и нами: европеец – сверхчеловек, русский – всечеловек. У первого главное – «я», которое обязано быть лично сверхуспешным. У второго личный успех интересен, но вторичен, для него первично благополучие всего человечества, за что он часто готов пожертвовать даже собственной жизнью.
Ницше, кстати, так ни разу и не рискнул полемизировать с Достоевским, интуитивно понимая колоссальный размер этой всемирно известной русской глыбы. И отмщён был, к сожалению, только составителями словарей русского языка, включившими в них «сверхчеловека» и проигнорировавшими русского «всечеловека».
«Пусть я не достигну ничего, пусть расчёт неверен, пусть лопну и провалюсь, всё-равно – я иду. Иду потому, что так хочу» (Ф.М.Достоевский, «Подросток»).
Да, русские идут, спотыкаются, падают, но неизменно встают и вновь неумолимо идут вперёд.
Александр Дубровский
ТГ-канал Спокойно Z Маша
Рейтинг публикации:
|
