 "Чаепития в Академии" — постоянная рубрика "Правды.Ру". Это встречи с выдающимися учеными России. Беседы с ними ведет писатель Владимир Губарев. К сегодняшнему разговору приглашен академик Михаил Павлович Рощевский. В поисках сердец он объездил много стран. Но больше всего экспедиций у него было по Уралу, откуда и пошла по миру слава о нем
В поисках сердец он объездил много стран. А у нас бывал и на Крайнем Севере, и на Дальнем Востоке, и в пустынях, и в тайге. Но больше всего, конечно же, экспедиций у него было по родному Уралу, где он стал настоящим ученым, и отсюда слава о нем прокатилась по всему миру.
Академик Михаил Павлович Рощевский возглавляет Президиум Коми научного центра Уральского отделения РАН, и вся его жизнь в той или иной мере связана с Сыктывкаром. Однако наша встреча случилась в Екатеринбурге, куда судьба забросила и его и меня на вручение Демидовских премий. Между лекциями лауреатов, беседами в институтах и торжествами во дворце губернатора нам удалось, как и договаривались ранее, спокойно побеседовать. Я спросил его:
— У меня такое ощущение, что "Коми научный центр" — это какое-то весьма необычное место в отечественной науке: оно притягивает к себе удивительно интересных людей, и именно в Сыктывкаре начинались и начинаются новые и, что греха таить, оригинальные направления в науке. Даже в наше время, когда, казалось бы, трудно чем-то удивить научное сообщество. А у вас академик Юшкин выдвигает гипотезу о "думающих кристаллах", а вы заставляете физиологов всего мира совсем иначе посмотреть на живой организм…
— Спасибо за добрые слова. И с вашим выводом об уникальности тех мест, где находится Коми научный центр, не могу не согласиться. Дело в том, что здесь исторически сложилась любопытная "социо-этническая ситуация".
— Это понятие требует расшифровки…
— Сорок лет я живу в среде, где царит удивительная психология доброжелательности к инакомыслию. И она сохраняется веками. Сейчас, к примеру, вы не найдете истинных славян — они растворились. А в Коми компактно проживают псковичи, которые пришли сюда после Никона и которые сохранили и свою культуру, и язык. Это произошло во многом благодаря тому, что в этих краях терпимы к инакомыслию. Это особая притягательная сила региона. Здесь всегда уважительно относились к знанию. Мужики работали на уральских заводах, женщины пешочком отправлялись в прислуги в Питер. Дружина Ермака формировалась из зырян. И теперь от севера Тюмени до Аляски все наполнено коми-зырянскими словами… Люди привыкли жить в дико-суровых условиях, и это во многом определило характер народа, населяющего этот район России.
— Ваш патриотизм понятен и объясним!
— На Аляске в музее я увидел портреты первопроходцев, а под ними фамилии выходцев из Коми… Так что здесь народ рождался мужественный и одновременно терпимый. Он создавал "ауру знаний". Люди стремились к культуре, науке. Моя сестра профессор истории. Она увлеклась одной интересной проблемой: начала изучать личные и общественные библиотеки Коми. Оказывается, здесь были удивительные вещи — практически вся мировая литература шла сюда… И второе. В Коми никогда не было государственности. Всегда это было некое размытое образование, но при советской власти произошло административное выделение Коми. И тут случилось нечто из ряда вон выходящее: местная власть всегда удивительно тепло и заботливо относилось к науке! Даже в те времена, когда в остальных районах страны было иначе… Мой личный опыт тому свидетельствует. С 1983 года я председатель Коми научного центра — самый старый чиновник в системе Российской Академии наук, занимающий такую должность… Я не знаю ни одного академика, который просидел бы дольше меня в таком чиновном, бюрократическом кресле…
— Создается впечатление, что вы этим гордитесь?
— Просто констатирую факт… Я пережил несколько секретарей обкома партии, и каждый из них уважительно относился к науке. Помню первым секретарем у меня был Иван Павлович Морозов. Он был фельдшером, а потом получил партийное образование. Мужиком он был крепким, интересный человек. У него было святое отношение к науке. Прихожу я к нему и говорю, что хочу провести у нас первый в истории международный симпозиум. Он сначала сомневался, мол, не сможем… Но потом согласился, и в 1979 году мы провели впервые в Сыктывкаре симпозиум по электрокардиологии. Собрались все светила мировой науки. Все прошло блестяще! А ведь ни решения обкома партии, ни согласия ЦК (в те времена это было необходимо) не было. Но этот человек, имеющий по сути только среднее образование, понял, что такая научная встреча будет важна для Республики, и он взял всю ответственность на себя.
— А почему приехали зарубежные ученые?
— Интерес был очень большой. Ведь по сравнительной кардиологии было всего две лаборатории — в Сыктывкаре и в Филадельфии. Мы переписывались с 1958 года, но встретились вот так "лицом к лицу" впервые. Уже это само по себе было чрезвычайно интересно… Итак, это произошло благодаря "святому отношению к науке" руководство Республики. Я не случайно возвращаюсь к этому, потому что иначе трудно понять, почему Коми научный центр так стремительно развивается. Оказывается, такое отношение к науке вообще присуще нашему краю. Еще в 1944 году была эвакуирована Северная база АН СССР из Апатит и знаменитая библиотека Ферсмана, часть которой сохранилась до нынешнего дня. Из Архангельска в Сыктывкар была переведена "Северная база", а из Петрозаводска университет. Эти "три кита" и стали основой научного центра.
— А раньше что-то было?
— Педагогический институт… Город был маленький. Я приехал в 1960 году и поселился в здании на окраине. Сейчас оно в центре города!… Итак, 1944 год… Коми обком партии заявляет "протест" (именно так в документах — "Протест"!) Президиуму Академии наук. Смысл его в том, что народ коми не может далее развиваться без фундаментальной науки! Представляете, идет война, разруха, а тут протест. В Академии наук эту бумагу воспринимают как шутку. В Сыктывкар приходит отрицательный ответ. Тогда обком заявляет второй "протест", мол, давайте развивать у нас фундаментальную науку. В руководстве Академии уже озабочены, но какие-то меры принимать надо, и решают оставить в Сыктывкаре шесть человек. Ни один из них не имеет даже кандидатской диссертации, но тем не менее пожелание обкома выполнено: эти люди оставлены для развития фундаментальных наук в Коми.
— И их судьба?
— Все они оказались заметными учеными. До сих пор два человека из того первого набора нашего центра еще живы… Но еще до официального создания Коми-филиала Академии наук в Сыктывкаре работает Аврорина. Ее сын — школьник — бегает готовить уроки в научную библиотеку.
— Тот самый Аврорин?
— Академик и нынешний научный руководитель Уральского федерального ядерного центра… Да разве только он!? Благолепное отношение местных властей к науке создавало творческий климат, и люди быстро росли. Мой предшественник по должности П. П. Вавилов переезжает в Москву, становится ректором Тимирязевки, а затем и президентом ВАСХНИЛ… В Питере в Институте физиологии я был свидетелем такого случая. Вдруг смотрю все забегали, заволновались. Что такое? Выясняется, что в институт приезжает инструктор райкома партии. Они все на вытяжку, академики и доктора наук дрожат… Ребята, спрашиваю, а почему у вас такие отношения в властью?… И слышу в ответ: а тебя иначе? Конечно, у меня не "вертушка" на столе, а прямой телефон к первому секретарю… Вы не думайте, что я теряю нить нашего разговора: просто мне хочется, чтобы вы поняли, почему я сердцем прикипел к этим краям.
— Там ведь и среди заключенных было немало ученых?
— Атомная проблема по сути начиналась в Коми еще в двадцатых, когда был получен первый радий. А потом здесь было гигантское радиевое производство, и многие будущие знаменитости в этой области начинали на нем. Тот же Хлопин, к примеру. Да и первые радиоэкологи появились у нас. Радий добывали из подземных вод. Естественно, он разливался, а потому большие территории были заражены. Это был первый опыт работы с малыми дозами. Родилась весьма мощная школа радиоэкологов. Они много публиковались. В основном — за границей. И поэтому вовсе не случайно, что первыми радиоэкологами в Чернобыле стали не москвичи или питерцы, а сывтывкарцы. И первые работы по ситуации в Чернобыльской зоне были опубликованы у нас… Причем несколько монографий написано — целая библиотека по этой проблеме!
— Не знал…
— Да и многие специалисты даже не подозревают, сколь много и обстоятельно изучали наши радиоэкологи Чернобыльскую катастрофу. И делали это без громких фраз, без надрыва, а спокойно и тщательно, как и положено в настоящей науке.
— А как же о вас вспомнили?
— Случайно… Я сидел в предбаннике у Анатолия Петровича Александрова. Его референт Наталья Леонидовна вдруг мне говорит, что ситуация в Чернобыле тяжелая, а радиоэкологов нет, и никого найти она не может, а президент Академии требует… Я напоминаю ей, что радиоэкология начиналась в Сыктывкаре и такие специалисты у нас есть. Она побежала к Анатолию Петровичу. Он тут же распорядился, чтобы меня связали с академиком Легасовым, который находился в Чернобыле. Мы с ним поговорили подробно… Я тут же вылетел в Сыктывкар. Все рассказал ребятам — и о просьбе президента Академии и о заботах Легасова. Они тут же: едем!… И много экспедиций работало в зоне Чернобыля. А специалисты у нас, действительно, очень хорошие и знающие. Ведь до Чернобыля они много лет занимались "Уральским следом", хорошо знали проблему радиоактивного заражения природной среды, и благодаря этому их работа в Чернобыле была эффективной и полезной… А не очень увлекся рекламой?
— Вовсе нет — это полезная и неожиданная для меня информация!
— Но тем не менее я вернусь в русло нашего разговора о судьбе Коми научного центра. Огромную роль сыграл Александр Александрович Баев. Он был врачом в Норильске. Его освободили и в 1947 году по рекомендации академика Энгельгардта он попадает к нам. Хотя он проработал у нас недолго — будущий академик Баев вскоре снова арестован, но влияние оказал очень большое. Так всегда бывает, когда в науке появляется яркая личность. Даже если она появляется на короткое время, тем не менее влияние оказывает очень большое. С появлением в Сыктывкаре Баева сразу же в нашу библиотеку начала поступать новая иностранная литература, появились первые приборы, оборудование. В это же время в Сыктывкаре работают известные врачи и ученые… Короче говоря, на протяжении многих лет в Коми создается некая "научная аура", рождается трепетное отношение к науке.
— Оно сохраняется и сегодня?
— Это я и хочу обязательно подчеркнуть! Сегодня Коми научный центр — это шесть академических институтов. Самый старый — Институт геологии, самый большой по численности — Институт биологии. Только что там издан двухтомник "Леса Коми". Понятно, сколь важна для республики полная инвентаризация лесных богатств. Закончено издание трехтомника "Энциклопедия Коми". В общем, обвал публикаций! Каждый институт издает свой журнал. И все это свидетельствует об активной научной жизни… Дальше — Институт языка, литературы и истории. Тематика работ понятна… Институт социально-экономических и энергетических проблем Севера. У него был филиал в Архангельске, но теперь на его базе создан Институт экологических проблем Севера. Ну и наконец, Институт физиологии, где я директорствую. Это единственный институт такой тематики за пределами Москвы и Санкт-Петербурга.
— В стране нет денег на науку — все об этом только и говорят, а вы расширяетесь?
— В 1999 году мы построили совершенно роскошное здание Института физиологии. Это не коробка, а лабораторный корпус — семь этажей вверх и два — вниз. Мы использовали деньги — копейка в копейку, что давала нам Академия наук. При моральной поддержке местных властей и честных отношений со строителями можно и в нынешних условиях кое-что делать…
— Чуть отвлечемся в сторону… По-моему, рекламу Коми научному центру вы сделали неплохую, а потому перейдем к вашим личным интересам в науке. Как попали в Сыктывкар и почему решили стать физиологом?
— Ну об этом нужно долго рассказывать…
— Я не тороплюсь.
— Я кончаю 25-ю мужскую среднюю школу в Тюмени. Отец — историк, мама — библиотекарь. Я уже знал, что стану биологом. Учителя потрясающие были! В школе у нас был общегородской кружок юннатов, и в нем мы все делали, то есть опыты разные ставили… Однажды директор видит свет ночью к окне. Заходит в кабинет и… падает в обморок! Представляете: фронтовик и чувств лишается… В дело вот в чем… В городе рыли траншею через кладбище. У нас в кружке настоящего скелета не было. Вот ребята и приносили кости с кладбища, щетками кости мы отмывали и складывали в кабинете скелеты…
— Это сюжет для фильма ужасов!
— Вот такими путями мы шли к своей профессии… После окончания школы поехал в ближайший университет — в Свердловск. На первом курсе я колебался: идти в зоологию или в физиологию. Но так как стрелять я не мог — близоруким был, то выбрал физиологию.
— А в зоологии надо быть охотником?
— Конечно… Я попал в прекрасную школу Василия Ивановича Патрушева. Это был прекрасный ученый и очень смелый человек. В 1953-м году он впрямую говорил, что Лысенко — жулик! И мы учились по-настоящему, переучиваться потом не пришлось. Это, безусловно, заслуга наших наставников. В 1944-м году Патрушев организует Институт биологии на Урале. В 30 лет у Энгельгардта он защищает докторскую диссертацию… Замечаете, насколько все переплетено в науке!?
— Сюжеты настолько неожиданны, что невольно думаешь об их надуманности!
— Жизнь — самый талантливый сценарист. К примеру, тот же профессор Патрушев. В 1948 году после сессии ВАСХНИЛ его отовсюду увольняют, он долго не может найти работу — наконец, устраивается в местном зоопарке и там работает два года! А потом начинает заведовать кафедрой в университете, куда я и поступаю. Более того, он на первом курсе замечает меня и приглашает к научной работе -разве это не улыбка фортуны?! Возникает и развивается мощнейшая лаборатория физиологии сельскохозяйственных животных. К этому времени я заканчиваю университет, остаюсь "ученым ассистентом". Еще на первом курсе я получаю задание снять у коровы электрокардиограмму… И с тех пор занимаюсь этим делом! Конечно же, сейчас это уже не кардиограмма, а тончайшие и разносторонние исследования…
— Так что же это такое?
— Чуть позже расскажу, а пока не буду отклоняться от основной линии… Итак, у нас все идет хорошо, лаборатория развивается, ведутся интересные исследования. Но в 1958 году на Урал приезжает Никита Хрущев. В "УралНИИхозе" профессор Патрушев ведет экскурсию и, в частности, говорит, что квадратно-гнездовой способ посадки кукурузы не годится… И это решает его судьбу: профессора снимают с работы, лабораторию ликвидируют, нас увольняют. Долго не могу устроиться на работу, наконец, меня берут редактором по экологии. К животным мне запрещают подходить, я не могу вести экспериментальную работу… Но Патрушев постепенно вновь становится на ноги, Академия наук его начинает приглашать в разные места — в Красноярск, на Дальний Восток, на Север.
Естественно, он сразу к своим ученикам, мол, сам не поеду, но могу рекомендовать вас… В этот момент в Коми решили создать Институт биологии, ему предложили ехать в Сыктывкар и организовывать этот институт. Он приглашает меня и просит меня поехать пораньше, посмотреть, что творится в этом самом Сыктывкаре, а он приедет попозже. В 1960 году я попадаю в Сыктывкар. Было мне в это время 27 лет… А Патрушев так и не смог приехать: у него обнаружили рак и он вскоре умирает. Однако в Сыктывкаре никто не знал, что он должен приехать — мне он так поручил действовать. И меня в Коми сразу же начали воспринимать как одним из руководителей Института. Как ни странно, но молодость мне помогала: считалось, что я буду изо всех сил стараться, чтобы поднять это направление науки…
— Так и случилось?
— Судя по нынешним результатам кое-что мне удалось сделать…
— В таком случае пора узнать, чем именно вы занимаетесь в науке?
— Меня интересуют все проблемы, связанные с экологической физиологией, то есть жизнь человека и животных в экстремальных условиях Севера. Об этом можно много говорить, но я приведу лишь один пример. Десяток лет назад мы проводили исследования северного оленя. Было обнаружено, что в условиях пониженных температур, которые сопровождаются голодом, у него возникает совершенно особый характер терморегуляции — так называемая "отрицательная химическая терморегуляция". Это совершенно фантастическая вещь, но тем не менее она потихоньку международное физиологическое сообщество начинает принимать…
— Если можно, поподробнее?
— Северный олень ограничивает в такой критической ситуации все, включая поступление крови в мозг. Образно говоря, поддерживается лишь деятельность сердца. Организм как бы "замедляет" свое функционирование, он "ждет" наступления лучших времен, и благодаря этому выживает. Это на первый взгляд фантастика! И именно так воспринимались наши сообщения… Однако сейчас такие же вещи обнаружены у горных баранов, у других животных.
— А у человека?
— Здесь уже вмешиваются социальные процессы. Тем не менее мы ведем широкие исследования долгожителей-северян. И уже обнаружили любопытные вещи. Как известно, с возрастом у человека возникает аритмия. Она присуща пожилым людям. А у наших старцев абсолютно суперстабильный ритм — сердце работает как часы!…
— Значит, вас можно называть и "медиком"?
— Отчасти, но лечением мы не занимаемся. Моя область — это эволюционно-сравнительная кардиология. В 1958 году я снял электрические поля сердца у коров, и это стало моим началом в науке. Это было сделано впервые в мире, и, пожалуй, немного горжусь тем, что те работы вошли во все учебники… Несколько лет назад вышел трехтомник по электрокардиологии — это своеобразная вершина в нашей области науки. Пару глав посвящено работам моей лаборатории, и это неплохая оценка нашей работы. Что очень важно, она сделана профессионалами.
— Таким можно гордиться не "немножко"!
— Итак, я начал с коров, потом занимался другими сельскохозяйственными животными, северным оленем и лосем… В общем, меня интересует эволюция миокарда от рыб и до человека. Мы ведем очень широкие исследования, их итоги были подведены на пяти международных конференциях и симпозиумах, проведенных по этой теме в Сыктывкаре.
— А почему точкой отсчета стали рыбы?
— У них уникальный вид распространения волны возбуждения миокарда.
— Каким образом вы это наблюдаете?
— У нас сделаны уникальные иглы, которые мы вводим в миокард. Причем сердце работает. В лаборатории были созданы не только методики исследований, но и вся аппаратура и приборы, которые необходимы для получения всех данных. В конце концов, нам удалось создать пространственную картину возникновения волны возбуждения в сердце. Пока мы единственные в мире, кто разработал такую методику.
— По сути дела вы работаете на "открытом сердце"?
— Мы изучили его, а потому можно ввести в сердце множество иголок, а оно будет работать без сбоев. Нам удается поставить свои инструменты в столь тоненькие пленочки, что невольно сам удивляешься — а разве такое возможно!? Некоторые наши исследования в других лабораториях мира до сегодняшнего дня повторить не могут. Я это сказал не для похвальбы, а для того, чтобы вы поняли, насколько сложными и изящными методами исследованиями обладают ученые Коми научного центра.
— Иностранных гостей теперь у вас много?
— В 1999 год году мы провели 26-й международный конгресс по электрокардиологии. Со всего мира в Сыктывкар съехались ученые. Но приезжают и просто познакомиться с нашими работами, посмотреть лаборатории. Много приглашают к себе… Так что все разговоры о том, что наука в провинции России зачахла, мягко говоря, не соответствует действительности. Иное дело, что у нас в стране о ее существовании мало известно, и вот это-то и прискорбно.
— Таким образом, можно констатировать, что в Коми научном центре создана и работает новая биологическая школа?
— "Школа эволюционной физиологии" — так точнее.
— Итак, вы начинаете с рыбок?
— Много экспериментов я проводил на хариусах. Причем экземпляры менее одного килограмма не использовались. Потому что чем больше сердце, тем мне легче работать.
— Где же вы ловили таких хариусов?!
-В экспедициях! К счастью, есть еще места на Севере, где и такие хариусы ловятся… Итак, начало пути — хариусы, а в этом году я планирую завершить исследования на обезьянах. В общем, от простейших до приматов!
— И вы последовательно шли по этой "лестнице жизни"?
— Из года в год…
— Простите, но Север и обезьяны!? Я же не могу перенести Сыктывкар в субтропики, куда-нибудь под Сухуми!?
— Вы напрасно иронизируете! Дело в том, что обезьяны всегда жили на Севере!
— Не понимаю…
— Я имею в виду не естественные условия… Но как вы будете знать о процессах, идущих в организме человека, если не будете ставить эксперименты на обезьянах? Не всегда афишировались такие работы, но они велись с тех самых времен, как появилась наука… К примеру, когда мне потребовались вараны, то мы поехали под Кушку. И там в песках отлавливали черепах, других животных, ну и варанов тоже… Кстати, там в моей жизни произошел самый позорный случай, крупнейшее фиаско в моей научной жизни…
— Любопытно, что вы в этом признаетесь…
— Что было, то было… Мы поймали с большими трудностями первого варана. У нас уже все готово к эксперименту — генератор включен, электричество есть, аппаратура налажена и проверена. На наш "операционный стол" помещаем варана — ему уже наркоз сделан. Я вскрываю грудную клетку и… не обнаруживаю там сердца!
— Куда же оно делось?
— Большего идиотизма и представить трудно! Я не прочитал соответствующую литературу, а потому не знал, что у варана сердце в животе… А представляете ситуацию: вокруг Рощевского стоят его ученики и сотрудники, а он не может найти сердце!?
— А почему оно там?
— У животных есть много сердец, и находятся они в самых неожиданных местах…
— Например?
— Есть сердце в жабрах, есть в хвосте… Но это особый разговор, и для меня эта проблема не столь важна, как распространение в пространстве волны возбуждения. И как связать ее с сократительной функцией сердца.
— У меня такое впечатление, что немногие занимаются этой проблемой. Или я ошибаюсь?
— Нет, вы правы. Специалистов в этой области мало. Электрофизиология сердца сравнительно молодая отрасль науки, но прогресс в ней идет весьма интенсивно. Мы — то есть все вместе, а не только наша лаборатория — уже подходим к тому, что врач не будет смотреть на электрокардиограмму, а получит точную информацию, к примеру, об инфаркте, о том месте, где произошло нарушение. То есть это более тонкий диагноз, еще один шаг вперед в познании работы сердца. Академик В. Н. Страхов проводил в семинар по геомагнитным полям…
— Академик Страхов стал более известен своими политическими выступлениями, протестами в связи с положением ученых в стране…
— Он прекрасный ученый, блестящий специалист по оценке электрических полей…
— Но он же ближе к геологии, чем к вам, он занимается всей Землей?!
— Законы природы везде одинаковы. Мы сделали ряд докладов по кардиоэлектрическим полям. Присутствовали многие геофизики. Оказалось, что у нас много общего. Это подтвердило и математическое моделирование. Мы договорились на этом симпозиуме о том, что теорию электрического поля следует пересматривать, чтобы она учитывала и живые организмы.
— Я хочу оттенить практическое значение ваших работ. Вы упомянули о том, что кардиолог сможет более точно ставить диагноз. Не могли бы вы чуть подробнее рассказать об этом?
— К примеру, вы видите на экране сердце и наблюдаете, как по нему распространяется волна. И врач уже может определять, где именно происходит нарушение. Те же электростимуляторы. Подчас они ставятся "вслепую", а теперь мы можем более точно определять — как это сделать лучше. Физиологи подсказывают врачам, в какой области сердце нужно это делать… И так далее. О практичности наших работ свидетельствует хотя бы тот факт, что некоторые кардиологи защищают кандидатские диссертации (сугубо медицинские!) в нашей лаборатории… Хочу только сразу предупредить: сердце необычайно сложный механизм, и хотя сделано уже много, но до полной ясности еще далеко… Это я специально сказал, чтобы у вас не создавались иллюзии…
— Я знаю, что ввод электрода стимулятора должен быть очень точным?
— Несколько миллиметров подчас кардинально меняют жизнь пациента. Это очень сложная проблема, и мы ведем большие исследования в этой области, хотя на открытом сердце у нас нет пока возможности работать, так как в Коми такие операции не проводятся. Пока.
Когда они будут делаться, то и мы начнем работать… Изучение кардиоэлектрических полей на поверхности сердца у людей с имплотированными электродами чрезвычайно важно. Ведь в мире таких людей многие миллионы. Пока мы работаем в этой области в одиночестве, другие лаборатории и группы исследователей мне неизвестны
— Много было у вас экспедиций?
— Очень! Объездил всю страну. Где бы я ни работал — либо с рыбой, либо с тюленем, либо с оленем, либо с вараном — всегда было тяжело. Я должен был тащить оборудование, которое по тем временам было неудобным, так как предназначалось для лабораторий, а не походных условий. А оно работает от электростанции, следовательно, и ее необходимо брать в экспедицию. Требовалось несколько бочек бензина. Далее — продукты питания… В общем, всего набиралось очень много.
— А наиболее запоминающиеся экспедиции?
— Даже трудно вспомнить… Ну допустим такая. Супруга у меня физиолог растений, и она работала где-то на юге. А мы с дочкой -семиклассницей — двумя сотрудниками лаборатории и лаборанткой отправились в экспедицию на север. Прилетели в Воркуту. Погода прекрасная — июнь месяц. Нам нужно перебраться севернее, но в один вертолет мы не влезаем. Ребята говорят, что на точке есть какой-то балок, и в нем мы можем устроиться. Даже уголь там остался, его когда-то геологи завезли. Решаем так: мы с дочкой и собакой вылетаем первым рейсом, а вторым пойдет лодка, моторы и остальные члены экспедиции. Мы должны в тундре, а она еще покрыта снегом, окончательно выбрать место базирования, но ясно, что она будет в районе балка…
Так и оказалось. И уголек есть, и балок стоит. Приземлились на пригорке, разгрузили ящики из вертолета. Погода прекрасная, все идет хорошо… Вертолет улетает, через два часа он должен вернуться с остальными участниками экспедиции. И вдруг через час налетает снежный заряд и начинается пурга. Она продолжается десять дней! Такой чудовищной июньской пурги я никогда не видел, хотя прожил на Севере много десятков лет. Десять лет мы круглосуточно топили буржуйку. Я нашел лист железа, сделал к нему лямки и ползком добирался до кучи угля. Откалывал куски. Если помельче, то они тут же улетали в тундру. Так что куски нужно было откалывать побольше… Больше всего страдал пес. Он выбирался наружу, чтобы сделать свои дела, поднимал по привычке ногу и его тут же ветер заваливал на спину… Так и сражались с пургой десять дней. А потом вдруг ярко засветило солнышко и сразу же пришел вертолет. Началась обычная и привычная работа.
— Наверное, после такого приключения дочь пошла по вашим стопам?
— У меня две дочери. Старшая — физиолог животных и работает в школе. А младшая — занимается тем же, что и я. Естественно, они с детства бывали с нами в экспедициях, помогали в исследованиях, а потому не могли не увлечься физиологией.
— Попробуем сформулировать главную цель ваших работ. В чем именно вы ее видите?
— Чтобы было электрическое картирование состояния миокарда. Во-первых, это гигантская математическая проблема. Нужно решить так называемую "обратную задачу". При описании любого электрического явления есть "прямая" и "обратная" задачи. В первом случае я знаю, как распределяется потенциал, а при "обратной" я не знаю, что происходит внутри Земли "в случае со Страховым", и внутри сердца — " в случае с Рощевским". С точки зрения физиков мы занимаемся бессмысленным делом, так как решить "обратную задачу" невозможно. Но они не учитывают того, что знаю — потенциал идет от сердца, а потому задача упрощается. И во-вторых, я изучил животных, а потому мне известно, как работает сердце. Таким образом, уже возможно создавать модель, материалов для нее мы добыли достаточно… Так мы создаем виртуальный образ миокарда.
- Зачем он нужен?
— А как человек будет жить дальше? Каждый день появляются сотни новых веществ, существуют миллионы медицинских препаратов, изменяется окружающая среда, — все это влияет на живой мир. Уже скоро нам не будет хватать ни времени, ни средств, ни возможностей проверять, как изменение среды обитания и медицина воздействуют на человеческий организм. С точки зрения экологической безопасности каждый из нас должен стать физиологом. Хочешь- не хочешь, но мы должны придти к созданию виртуального организма, и на нем исследовать все, что нас интересует. Или по крайней мере, определять главное: вредно что-то новое или нет, действует оно на человека или нет. Геном человека кончился, а дальше возникает проект "физиом человека". Сейчас над ним думает два-три десятка человек, но уже в недалеком будущем в нем будут участвовать тысячи людей!
— Вы не преувеличиваете?
— Любой нормальный человек должен быть немного "шизиком". Вы так не считаете?
— К ученым, пожалуй, этот тезис отнести можно…
— Нормальный человек в науке может только дублировать предшественников, а потому "сумасшедшинка" в нашей профессии обязательна.
— Спасибо. Мне кажется, это прекрасная точка для конца нашей беседы…
— Или для начала будущей.
Беседу вел
Владимир Губарев
Источник: pravda.ru.
Рейтинг публикации:
|
