Чаепития в Академии: В поисках тайн клетки
В своих письмах академик Вернадский всегда обращался к молодым, подсказывая им, как нужно заниматься наукой. Мне кажется, однажды он обратился и к Дмитрию Матишову — одному из самых молодых членов Академии, но уже испытанному океанскими штормами и радиацией ученому. Именно этим занимался Дмитрий Матишов во время своей работы на Крайнем Севере.
А что же теперь, когда судьба забросила Дмитрия Матишова в Южный научный центр?
Вот тут -то и "вмешался" В. И. Вернадский, написав такие строки:
"Мне кажется, я нахожусь где-то в самом начале большого темного леса, из которого надо мне выйти и найти путь для других. Я только что вошел в него, осматриваюсь, оглядываюсь, закладываю начало просеки. А работы много. И это хорошо…"
Эпиграфом к нашей беседе с член-корреспондентом РАН Дмитрием Матишовым я выбрал именно эти слова великого ученого.
Я спросил его:
- В какой степени работы, которые ведете, связаны с прошлыми вашими исследованиями?
— Нет прямых связей…
- В таком случае не могу не спросить: чем же вы занимаетесь?
— Отвечать начну издалека… Конец ХХ века ознаменовался тем, что был завершен проект "Геном человека", и к 2003 году стало ясно над чем работали многие ученые всего мира. Расшифровка генетического кода позволила сделать молекулярные технологии общедоступными, и сейчас в биологии наступило такое время, когда ты можешь работать с любым биологическим объектом и понимать, как функционирует геном. Это крупное событие с истории науки, и оно случилось менее десяти лет назад. Произошел технологический прорыв в биологии.
— То, о чем мечтали биологи?
— Конечно. Это принципиально новая область…
— Как во время войны: если осуществлен прорыв, то в него нужно бросать свежие силы, чтобы развить успех?
— И такое сравнение допустимо… Итак, над чем мы работаем? Пытаемся выяснить, что происходит с обычной клеткой. Как она превращается в нестабильную, что происходит с новой клеткой и как она превращается в онкологическую. Все знают, что эволюция — это мутация и отбор. Сейчас классическая теория мутагенеза переживает период переосмысления. В частности, это касается обратимости мутаций, то есть можно попытаться перенастроить неправильно работающий геном, вернуть его в первоначальное состояние. Это открывает совершенно фантастические перспективы как по терапии, так и ранней диагностике таких заболеваний, как рак. Последние несколько лет обращают на себя внимание работы, связанные со стрессом. Стресс — это нарушение гормонального фона, дефицит кислорода, нарушение работы клетки и так далее. В общем, нарушается клеточный метаболизм. И это в свою очередь вызывает нарушение работы всего генома. Сейчас в лаборатории мы работаем как раз над проблемой редких мутаций…
— Но этим занимаются многие лаборатории!?
— За рубежом, но не у нас. Пожалуй, мы единственные…
— И как так вышло?
— Выскажу, пожалуй, крамольную мысль. В биологии есть два направления. Одно: использование известных методов позволяет глубоко проникнуть в процесс, однако общей картины нет. Поистине, за деревьями не видно леса. Сейчас много работ связано как раз с такой "технологичностью". А исследований, связанных с самим процессом, его истоками, гораздо меньше… Имейте в виду, что мое мнение субъективное, а потому я могу ошибиться… То, чем мы занимаемся, это по сути процесс управления геномом. Очень сложная проблема…
— Да и популяризировать ее практически невозможно, так как нужно быть не только специалистом-биологом, но и генетиком… А потому задам более общий вопрос. Насколько я понимаю, современная генетика и биологи требуют очень сложного и дорого оборудования. Разве не так?
— На мой взгляд, покупка такого оборудования — лишь часть дела. И проблема заключается не в том, что нет денег на него, а в том, что забывают о необходимости покупки расходных материалов, о сервисном обслуживании и так далее. Допустим, нашлись деньги на оборудование, но оно простаивает, так как не выделены средства на его эксплуатацию. Вот и приходится искать деньги на его содержание. У одних это получается, а другие менее успешны… А ведь для отработки методики, получения первых результатов требуется не один год, а три-четыре… И приходится на протяжении всего это времени искать какие-то гранты, грантики, участвовать в больших или маленьких проектах — и это, к сожалению, не всегда удается… Вот это основная проблема, а не отсутствие оборудования как такового…
— Мне кажется, и современные генетики в дефиците. Где вы их берете?
— Все, что происходит в Ростове, это, скорее, вопреки, чем благодаря… Оборудование — это один масштаб проблемы, реактивы — другой, но все-таки это решаемые вопросы, а вот если нет людей, то это уже катастрофа.
— Но вам удается ее избегать?!
— Как решаем? По-разному… Универсального способа нет. Иногда кажется, что все происходит случайно… Во-первых, сам Научный центр — это хороший посыл для привлечения специалистов. Они тянутся сюда. Потом узнают, что здесь интересно работать — творческая атмосфера создана, идут исследования… Слухами, как известно, земля полнится… Во-вторых, мы ищем молодых повсюду, поддерживаем их и материально, и с квартирами помогаем…
— Идут охотно?
— У нас такая же ситуация, как и в науке в целом. Пожилые исследователи и молодые, а вот со средним поколением провал. И это большая беда. А ведь мы, образно говоря, на особом положении. В биологии буквально вал информации — каждый месяц за рубежом выходит 30-40 статей, содержащих новые данные. "Традиционные" генетики в силу своей инерции не готовы с этим объемом информации работать, так как подчас приходится оставлять то, чем ты занимался всю жизнь, и переходить на новые направления. И в данном случае молодые в выигрыше. Да и институт наш в целом, так как ему всего два года, а лаборатории, на базе которой он создан, пять лет. Так что коллектив молодой, а потому мобильный. Это и объясняет, почему мы занимаемся самой, пожалуй, животрепещущей темой в биологии. Я сужу по публикациям в мировой научной прессе.
— Мы же не биолог "в чистом виде"…
— Совсем не биолог! С одной стороны это плохо, и понятно почему… Но с другой — хорошо, так как я не боюсь быть… как бы это сказать…
— В цепях прошлого?
— Не совсем… Я пришел в биологию из науки об океане — я заканчивал кафедру океанологии Ленинградского университета. Океан — это огромная система со сложными связями и с разными масштабами процессов. Между биологией и океаном много аналогий, и бывает так, что лучше быть непрофессионалом и задавать вопросы, чем говорить штампами, звонками фразами, и идти по накатанной дорожке. Управляемый непрофессионализм иногда позволяет быть гибким, неожиданным и находить новые пути в науке. Я в этом уверен.
— Вам интересно?
— Безусловно! То, чем я занимаюсь, живой процесс, очень творческий, и до конца результат мы не знаем. У нас есть какие-то идеи, желания, есть эксперимент, в котором мы можем свои желания и идеи проверить. А что еще нужно настоящему ученому?!
— Спасибо за искренность…
Как ни странно, но я убежден, что наш разговор с Дмитрием Матишовым не завершен. Пройдет несколько лет, и если судьба позволит, я обязательно вернусь в эту лабораторию, чтобы узнать, оправдались ли надежды молодого коллектива, который свернул с проверенного пути и углубился в биологические дебри. Что там найдено? Чем это полезно людям? Думаю, что ответы на эти вопросы будут неожиданными и весомыми, потому что история науки подтверждает: открытия случаются только у тех исследователей, которые умеют держать и которые верят в успех. Этими качествами ученые Южного научного центра РАН обладают, в чем я убеждался много раз, в том числе и в беседах с Дмитрием Матишовым.
