У разных народов разная память — что вполне понятно, и 9 (или 8) мая значит для тех же англичан и французов куда меньше, чем 11 ноября — День перемирия, в 1918 году поставивший точку в Великой войне, как называли тогда Первую мировую. Оно не удивительно, если учесть объем потерь, который у этих народов оказался в разы больше, чем во Вторую мировую. Это уже не говоря о Бельгии, оказавшейся главным театром военных действий. Долины Фландрии так и стали символом нескончаемого ада 1914–1918 годов.

Тем не менее День Поминовения 11 ноября существенно отличен от нашего 9 Мая. В первую очередь отсутствием тайны, отсутствием явного мистического ощущения, сопутствующего Дню Победы. 11 ноября есть вполне рациональное чувство того, как хорошо, что этот ад все же кончился, и вполне культурное желание помянуть павших. Какой-либо мистической и метафизической составляющей в Дне Поминовения не обнаруживается. Можно объяснять это духом народа, который у одних тяготеет к рационализму, а у других — к мистическому и трансцендентному, и это будет отчасти верно, но можно обратить внимание и на другое.

Страшная четырехлетняя мясорубка «На Западном фронте без перемен» имела колоссальные последствия для мировой истории. Столь ожесточенной, непрерывно-длительной и расчеловечивающей войны в людской истории не было давно, а в смысле абсолютной численности людских и материальных жертв не было вообще. Но при этом в самом ходе кампании не было ни тайны, ни чуда, ни опровержения очевидности. Опровергая — и с огромной силой — прежние представления о гуманизме, да и о миропорядке вообще, Первая мировая в то же время лишь подтверждала рационально-шахматный взгляд на войну, когда при взгляде на 64 клетки становятся понятны суть игры и ее перспективы. Позиционный кошмар есть вечный шах или, если больше нравится, стратегический пат, только лишь ужасной длительности и кровопролитности. Ничего не поддающегося пониманию в этом патовом тупике нет, силы взаимоуничтожающих наций более или менее равны, ничья победа не представляется очевидной, напротив, всем ясно, что исход войны определится за окончательным изнеможением какой-то из сторон. Кто-то первый надорвется, в чем никакой особой промыслительности нет. А равно и чуда. Оттого и 11 ноября 1918 года может наводить на разные мысли, но для суждений мистического свойства в этом рациональном кошмаре места не наблюдается. 

«Кто тут нам помог?»

9 мая 1945 года, да и вся история Великой Отечественной войны, дает для такого рода суждений гораздо больше места, поскольку победа была одержана вопреки всякой очевидности. Пусть даже шахматный взгляд на войну опровергается возражениями кн. Андрея Болконского: «Да, только с тою маленькою разницей, что в шахматах над каждым шагом ты можешь думать сколько угодно, что ты там вне условий времени, и еще с той разницей, что конь всегда сильнее пешки и две пешки всегда сильнее одной, а на войне один батальон иногда сильнее дивизии, а иногда слабее роты. Относительная сила войск никому не может быть известна... Сражение выиграет тот, кто твердо решил его выиграть» — нельзя же вовсе отрицать известные закономерности.

Тем более невозможно отрицать их, когда речь идет о тотальной войне с фронтами от моря до моря, когда экономики воюющих держав работают по единственному принципу «Все для фронта, все для победы». Даже и в 1812 году, когда война практически проходила по одной-единственной коммуникационной линии, а про мобилизационную экономику ничего не было известно, положение России считалось безнадежным. Столь неодолимым представлялось нашествие двунадесяти языков, да и взятие одной из двух столиц — Москва была не только крупнейшим городом России, но и (как, впрочем, и полтора, и два века спустя) важнейшим коммуникационным центром, солнечным сплетением страны, — что по всем тогдашним правилам и понятиям ничего, кроме как просить мира, Александру I не оставалось. Гибель нашествия воспринималась как чудо и порождала вопрос: «Кто тут нам помог? // Остервенение народа, // Барклай, зима иль русский бог?» 

Патриаршее слово и приказ № 227

Но 1941 год был неизмеримо страшнее 1812-го, а ведь вслед за ним был еще более страшный 1942-й. Повторимся: шахматы — не шахматы, но признание, содержащееся в приказе № 227 от июля 1942 года (актуальное, впрочем, уже и для ранней осени 1941-го): «Территория СССР, которую захватил и стремится захватить враг, — это хлеб и другие продукты для армии и тыла, металл и топливо для промышленности, фабрики, заводы, снабжающие армию вооружением и боеприпасами, железные дороги. После потери Украины, Белоруссии, Прибалтики, Донбасса и других областей у нас стало намного меньше территории, стало быть, стало намного меньше людей, хлеба, металла, заводов, фабрик. Мы потеряли более 70 миллионов населения, более 800 миллионов пудов хлеба в год и более 10 миллионов тонн металла в год. У нас нет уже теперь преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба», — это убийственное признание о потерях неслыханных, о потерях, близких к половине хозяйственного и людского потенциала. Вопрос «кем и чем воевать?» вставал во всей своей прямоте, а фронт от моря до моря продолжал ежедневно проглатывать дивизии, вооружения, провиант.

По всем канонам военной науки, положение делалось все более безнадежным. Когда год назад патриарх Кирилл рассуждал о промыслительном и мистическом значении Победы, у Святейшего выходило почти по приказу № 227: «Многие специалисты в области военного дела говорили, что враг был настолько хорошо организован, вооружен, превосходил нас по всем возможностям, что наша победа не может восприниматься иначе, как чудо». Первым из этих специалистов оказывался сам тов. Сталин. 

Отягощение коммунизмом

Но и этого мало. Сталин об этом в силу понятных причин особо не говорил, но положение усугублялось тем, что далеко не весь советский народ (в особенности на начальном этапе войны) был готов беззаветно защищать социалистическое (с ударением на этом первом слове) отечество. «В одном селе Рязанской области 3 июля 1941 г. собрались мужики близ кузни и слушали по репродуктору речь Сталина. И как только доселе железный и такой неумолимый к русским крестьянским слезам сблажил растерянный и полуплачущий батька: “Братья и сестры!..”, — один мужик черной бумажной глотке: “А-а, б...дь, а вот не хотел?” — и показал репродуктору излюбленный грубый русский жест, когда секут руку по локоть и ею покачивают. И зароготали мужики». Считая балансы начала войны, очевидно, приходится считать и такое возможное настроение «тех запасных, кто пил последние поллитра на полустанке и в пыли плясал с родными».

За двадцать три с половиной года своего существования (впрочем, некоторым краям СССР хватило и куда меньшего срока) советская власть нажила себе весьма обширные пассивы среди весьма обширных слоев населения — одни колхозники чего стоили, и этот фактор тоже, мягко говоря, не способствовал успешному для СССР началу войны. Готовность драться насмерть, готовность убивать и умирать на поле брани явилась не у всех и не сразу. А между тем со столь грозным и жестоким неприятелем всякое промедление с такой готовностью оборачивалось продвижением немца в иной день и по сто, и по сто двадцать километров в глубь нашей земли. Ярость благородная пришла не сразу. Да, хрестоматийные подвиги совершались начиная с 22 июня 1941 года, но и гигантские котлы, и встреча немца хлебом-солью случались тогда же. 

Единение в беде

И, однако же, пришла. Советский режим не отличался мягкостью, да во время войны — и сугубо, и трегубо во время войны тотальной, когда на кону стоит все, — никакой режим мягкостью не отличается. Но никакими заградотрядами благородную ярость невозможно обеспечить. Децимации как последнее средство могут привести в чувство бегущее войско, но наступательный порыв ими не достигается. Наступать же предстояло от Сталинграда до Берлина. Два с лишним года. Единственно рабским страхом такое не достигается.

Достигается же лишь чувством национальной солидарности. Причем не только жизнь свою за други своя — это само собой разумеется, но и солидарностью с собственным государством. Есть к нему претензии, нет к нему претензий — когда речь идет о самом существовании страны и нации, народ и власть, даже и весьма дурная, оказываются совоюющими сторонами. Враг у них общий — Третий рейх, цель тоже общая — добить зверя в логове.

Для того чтобы по-ленински бить поддых свое ослабленное общенациональной бедой правительство, невзирая на то что беда неслыханная, для того чтобы твердо исповедовать «С чертом, с дьяволом, лишь бы не с Советами» (при всем при том, что от Советов радости чрезвычайно мало), — для всего этого народ оказался недостаточно интеллигентен. «Не смеют крылья черные // Над родиной летать. // Поля ее просторные // Не смеет враг топтать» оказалось доходчивее. 

Божья тайна

Когда Иван да «за Русь Святую» спасли Европу и мир, вряд ли Иван, поднимаясь в смертную атаку, рассуждал о том, что как бы то ни было, но мы воюем на правильной стороне. Но острое запретительное чувство того, что немец не смеет топтать русскую землю, — позволительно допустить, что оно вполне присутствовало. Чувство родины, чувство дома и чувство «Не смеет» — это и есть то самое «За Русь Святую». Пусть даже проартикулированное в тех словах, что не для печати. Или же в ернических и оттого особо пронзительных словах Глазкова: «Господи, вступися за Советы, // Защити страну от высших рас. // Потому что все Твои заветы // Гитлер нарушает чаще нас».

И вышло так — День Победы 9 мая тому порукой, — что «За Русь Святую», давшее победить тогда, когда победа была в принципе невероятна, стало самым правильным и великим деянием нашей страны в самом тяжком и неправильном для нее XX веке. Никакая пропаганда, никакое телевидение etc., действием которых пытаются объяснить феномен сегодняшнего искреннего празднования, не в состоянии породить того, что порождается лишь прикосновением — пусть хотя бы краешком души — к Божьему чуду, случившемуся вопреки всякому вероятию и спасшему нашу страну и мир от зверя из бездны. Когда кто полностью слеп к тайне и у кого полностью атрофирована мистическая часть души, тут можно лишь с прискорбием заметить, что ignorantia non est argumentum. Большинство сограждан прикосновение к великой тайне ощущают — иначе бы на 9 мая не радовались, и это вселяет надежду в наших сегодняшних не самых веселых обстоятельствах. Оно, конечно, лучше ходить на Берлин напрямую, а не через Сталинград, но приходить в Берлин даже и сделав такой крюк, лучше, чем обратиться в ничто.

Зачем-то нужно, чтобы Россия была, и 9 мая мы благодарим Бога, за то, что была, есть и, по милости Его, будет.