Директор Большого театра Владимир Урин настаивает на том, что он сам принял решение о переносе премьеры «Нуреева» —исходя исключительно из соображений несовершенного исполнения танца, сочиненного Юрием Посоховым: во всем виноват кордебалет. Судя по отрывкам постановки, которые, естественно, прорвались в интернет и широко обсуждаются публикой, даже человек, не искушенный в тонкостях театрального дела, увидит, что спектакль, по крайней мере, выглядит как спектакль. Если бы купившие на него билеты пришли на представление, у них не оказалось бы серьезных претензий к дирекции театра. Тем более что общепринятый стандарт реализации театральных проектов все-таки предусматривает некий период после премьеры, за который спектакль добирается до пика формы. И Большой со своей манией совершенства, о которой так настойчиво говорит его директор, здесь не исключение.

Но чтобы спектакль достиг совершенства, его надо предъявить публике, иначе театр настигает «высокая болезнь» — мы знаем о ней из практики МХАТа 1930-х годов: тогда спектакли готовили годами и актеры в процессе бесконечных репетиций переставали понимать, чего от них хотят. Перенос постановки на столь длительное время, о котором заявил Владимир Урин, означает, что от его создателей потребуются — при всем их профессионализме — невероятные усилия, чтобы вновь вывести его хотя бы на нынешний уровень.

Очевидно, что для Владимира Урина, в силу своего положения заявляющего о себе как об одном из лидеров театрального сообщества, выпустить этот спектакль — дело чести. Очевидно также, что перенос нанес и ему, и театру куда больший репутационный урон, нежели выпуск спектакля, пусть и недостаточно совершенного. Если он не выйдет, то все достижения Урина как на посту директора Театра имени Станиславского и Немировича-Данченко, так и в качестве руководителя Большого будут сведены на нет. Так почему же он пошел на этот шаг? Неужели не понимал, что таким образом обретает славу «директора, который закрыл спектакль»? Без внешнего воздействия здесь не обошлось, и, видимо, оно было столь сильным, что Урин не сумел ему противостоять. Все, что он смог сделать, — попытаться отстоять свою автономность в глазах общественности: «Я тебя породил, я тебя и перенесу».

Увы, он выглядит не слишком убедительно. Опять же. мы догадываемся, если исходить из версии внешнего воздействия, что Кирилл Серебренников как режиссер этой постановки и события, происходящие вокруг его персоны, отчасти спровоцировали всю ситуацию: если бы не было обысков в «Гоголь-центре» и допроса его худрука в Следственном комитете, то не было бы и переноса спектакля. По крайней мере, со стороны логика происходящего выглядит именно такой. В скандальность спектакля верится с трудом: самое натуралистичное из всего демонстрируемого на сцене Большого, по свидетельствам, доставшимся нам от прогонов, — фотография обнаженного Нуреева, которая лишь мелькает, а не присутствует на протяжении всего спектакля. Его любовные отношения с датчанином Эриком Бруном обозначены условно — и это уже вопрос репутации Посохова как хореографа.

Но и в случае, если бы хореография вышла за рамки общественных представлений о допустимом на исторической сцене Большого театра, этот кейс мог бы показать, насколько преувеличено даже символическое его влияние на культурную ситуацию. Что бы ни произошло на его сцене, все становится предметом обсуждения в лучшем случае нескольких десятков людей, сумевших попасть на премьеру. А это часто за пределами возможностей обычных людей с их средними доходами: они если и идут в Большой, выбирают все-таки что-нибудь более традиционное и привычное. Те, кто купил билеты на премьеру «Нуреева», понимали, на что шли, и даже Серебренникову вряд ли удалось бы их чем-то шокировать. Ничего бы не произошло. Как ничего не происходит, когда мы приходим в Пушкинский музей и видим статую обнаженного Давида. В большинстве случаев мы просто не обращаем внимания на то, как она оснащена.

В случае с «Нуреевым» все произошло ровно наоборот. Перенос спектакля фокусирует общественное внимание на поиске причин произошедшего — и вовсе не среди исполнителей. Мы видим, как спектакль становится легендой просто в силу экстраординарности мер, принимающихся против него. Опера «Чаадский» в постановке Кирилла Серебренникова — ее премьера совсем недавно состоялась на сцене «Геликон-оперы» — и в самом деле производила впечатление спектакля, над которым, может быть, стоило еще поработать. Билетов на премьеру было не достать. Без обнаженки в ней не обошлось. И что произошло? Зрители посмотрели и разошлись.