«Стокгольмский синдром» по-донецки

«Стокгольмский синдром» по-донецки

«Стокгольмский синдром» – это феномен, который не поддается логике разумного человека и находит свое объяснение лишь в области психологии. А она объясняет его как защитно-бессознательную травматическую связь, когда «под воздействием сильного шока заложники начинают сочувствовать своим захватчикам, оправдывать их действия, и, в конечном счёте, отождествлять себя с ними, перенимая их идеи и считая свою жертву необходимой для достижения «общей» цели». Родился этот термин в Швеции в 70-е годы прошлого столетия, где в финале драмы по захвату заложников две заложницы не только стали защищать террористов, но и вышли за них замуж. Думаю, что никто спорить не станет – это патология. Но с раскручиванием спирали терроризма она повторяется все чаще и чаще.

.

Сегодня в роли таких заложников оказалось многомиллионное население Донбасса, против которого пришедшая путем переворота киевская власть уже третий год ведет войну на уничтожение. Но лишь малая толика из них оказалась поражена «стокгольмским синдромом». Против «классических» 27% выявленных учеными в результате исследований. Тем не менее, сказать о них надо, потому что на таких людей – «маленьких украинцев» – при случае любят ссылаться враги Донбасса, выдавая за истину их утверждения, порожденные измененным сознанием.

.

Дончанка Галина Ивановна – типичный носитель «стокгольмского синдрома». Человек  с тонкой душевной организацией, музыкант, пианистка. Она  живет в примыкающем  к аэропорту  Киевском районе – одном из самых страшных районов Донецка.  С лета 2014 года его методично уничтожала артиллерия «укропов». Еще недавно зеленый, с непременными розами по центральному Киевскому проспекту, он превратился в какой-то страшный заповедник с разбитыми дорогами и строениями, ранеными домами, смотрящими на мир черными глазницами окон.

1 октября, когда из-за боевых действий с опозданием на месяц начался учебный год, была обстреляна школа № 57, где погибли четверо и восемь человек  получили ранения различной степени тяжести. А возле издательства «Донеччина»  снаряд «Града» попал в стоящее на остановке маршрутное такси, унеся жизнь  шести пассажиров, и одного ранив. Из этого района массово уезжали жители. Но некоторым бежать было некуда.

Вот так и Галина Ивановна, переждав некоторое время сначала (пока было тепло) на даче, потом в пустой квартире знакомых, расположенной в более тихом месте, вернулась назад.

Она дважды стеклила окна, но каждый раз это было ненадолго – стекла не выдерживали обстрелов. Равно как и полиэтилен, которым она в очередной раз затянула проемы, как и фанера, которой в конце-концов она забила оконные проемы. Теперь осколки летали по комнате реже, но все равно было страшно.

.

Все мы выросли из страхов, у всех нас были большие и маленькие драмы и трагедии, так или иначе влияющие на нашу жизнь.  Ее личная жизнь – это драма с синергетическим эффектом, эффектом  накопления. Сначала из семьи ушел отец. Потом мать развелась со вторым мужем, который для девочки-подростка стал уже близким человеком. Потом от нее самой ушел муж – и на этом запас прочности у моей героини исчерпался. С нервным срывом она попала в психоневрологический диспансер. А после лечения создала себе свой мирок – из боженьки и музыки, стараясь как можно меньше соприкасаться с «этим жестоким внешним миром».

Но война стала пробивать в ее уютном мирке одну за другой бреши. И  музыка с боженькой  зачастую были бессильны. Нет, молитва, конечно, помогала, и сочинение радостной музыки с хрустальными колокольчиками и голосами птиц уносило в заоблачные дали, но звучащие за окном выстрелы и взрывы возвращали, вернее, не просто возвращали –  каждый раз резко бросали на землю. Так было не раз и не два. Так продолжается и сейчас, когда интенсивность обстрелов вроде снизилась.

Не менее тягостными и страшными, чем обстрелы, стали для нее путешествия по разбитому району. По мрачному безлюдному лунному пейзажу она выбиралась во внешний мир, туда, где звенели трамваи, где еще встречались прохожие, и иногда проезжали машины.  Нужно было идти в магазин, в церковь, чтоб окончательно не сойти с ума, встречаться со знакомыми, искать и находить места, где она своей музыкой могла собрать людей.

Но все равно посеянный войной страх сопровождал ее даже тогда, когда не рвались снаряды и не летели осколки стекол. Иногда он, истончившись от молитв и музыки,  висел рваной паутиной где-то на задворках  памяти. Иногда, подпитанный извне,  охватывал ее своими щупальцами так, что почти лишал сознания. Подслушанные чужие страхи умножали свои.

В один из  походов неподалеку от дома она увидела нескольких мужчин. Идти мимо них было боязно, но деваться было некуда. Поэтому, опустив голову, она продолжила свой путь. А, поравнявшись,  услышала, как один из них ругнул своего начальника: «Он сам сидит в теплом кабинете, а нас посылает в опасное место». Что они  ремонтировали – то ли водовод, то ли наружное освещение, она не поняла. Но это было неважно. Важен был «монстр»-начальник, который «измывается» над людьми. В ее квартире были свет и вода, но она говорила, что  это – от боженьки, а совсем не потому, что какой-то начальник, распределив наряды, послал в ее «лунный» район ремонтников.

Страсти были и по пути на «ту» сторону, куда раз в месяц она ездила за пенсией. Вместе с другими лишенцами она тряслась в автобусе, предъявляя на блок-постах документы и сумку. И хоть ополченцы на выезде проводили досмотр по большей части формально, для нее  стоящие на блок-постах с «той», украинской,  стороны были милее. Потому что они  охраняли вход, пусть не в рай, но в тихую заводь, где не громыхали выстрелы от тяжелых орудий, где на улице не лежали мертвые люди,  и куда так стремилось все ее существо.

Она не хотела знать, что во исполнение минских договоренностей ополченцам дан строгий приказ не стрелять, а нарушители подвергались дисциплинарному наказанию, вплоть до посадки «на подвал». Зато «доблестная» украинская армия, все эти наемники и  карательные батальоны под разговоры о перемирии возвели вокруг заблокированного региона несколько рядов бетонных укрепсооружений, а под мантры об отводе тяжелых вооружений нагнали танки, БТР, БМП и других железных монстров, готовых в любой момент перемолоть своими колесами и гусеницами все преграды. В ожидании приказа к уничтожению мятежного региона они ежедневно обстреливали многострадальные районы Донецка и прилегающих к нему территорий: Пески, аэропорт, Спартак.

Она не хотела слушать ежедневные сводки о количестве обстрелов, разрушениях и жертвах, зато верила искусно распускаемым врагами слухам о том, что ополченцы будут отбирать квартиры, загонять всех мужчин в армию и еще невесть каким. Каждую минуту ее страх питался  этими слухами, а когда их по каким-то причинам не было, сам придумывал новые страшилки. Когда прекратили выдавать ее нищенскую пенсию, Галина Ивановна, тем не менее, не хотела знать, что это киевская власть цинично обокрала  ее и ей подобных. Немощные старики, инвалиды, мамочки с малолетними детьми оказались без заработанных честным трудом пенсий и пособий. Церемониться с ними власть не собиралась – они ведь не пойдут с оружием на Киев. Пусть лучше эти малолетние и престарелые «сепаратисты», «ватники» и «террористы» умрут. Не от снарядов, так от голода. Не от голода, так от стрессов, которые переполняя людей, рвут сердечные мышцы и души. И экономия опять же для растерзанного войной, разворованного жуликами и накачиваемого вражескими займами бюджета.  И вот вся эта толпа обездоленных, предпринимая разные ухищрения, едет, чтоб зарегистрировавшись переселенцами, получить хоть какие-то крохи на свое существование.

Галина Ивановна свято верит, что по ту сторону границы ДНР тихо, потому что  «там – правильно»: не стреляют и продукты, вот, купила, которые в Донецке стоят в три раза дороже.

Но каждый раз ей надо возвращаться в свое «гетто», народ которого страдает, по ее словам, потому, что некоторые ухитряются получать пенсию и на украинской стороне, и рублевое пособие в ДНР. Правда, этого пособия хватает только, чтоб не умереть с голоду, но это неважно.  Ее не смущают и собственные действия, которые при ее строго-осудительном взгляде, должны расцениваться как неправедные. Оформив статус переселенца на украинской стороне, она ведь таковым не является, поскольку живет все-таки в донецком «гетто». Поселись она на самом деле на украинской стороне, где надо было бы платить за съемную квартиру, где не было бы любимого рояля и возможности сочинять и слушать музыку с хрустальными колокольчиками, друзей и знакомых, то вряд ли выжила б. Поэтому статус ложного переселенца совсем не давит на ее избирательную совесть.

Русский человек, она подхватывает распускаемый укронацистской пропагандой миф о российской военной агрессии, подкрепляя его псевдонаучными измышлениями о том, что Украина первична, потому как пошла от Киева, и, что Россия  (о ужас!) много веков назад украла и присвоила себе православную веру.

.

Специалисты говорят, что, как правило, «стокгольмский синдром» проходит после того, как террористы убивают первого заложника. Но, видимо, смерть десятка тысяч стариков, детей, женщин, уже погибших в этой войне, для Галины Ивановны – это не смерть заложников. Заложник, который своей смертью  может излечить ее от синдрома, сидит в ней самой – и это страшно.

«Стокгольмский синдром» – это феномен, который не поддается логике разумного человека и находит свое объяснение лишь в области психологии. А она объясняет его как защитно-бессознательную травматическую связь, когда «под воздействием сильного шока заложники начинают сочувствовать своим захватчикам, оправдывать их действия, и, в конечном счёте, отождествлять себя с ними, перенимая их идеи и считая свою жертву необходимой для достижения «общей» цели». Родился этот термин в Швеции в 70-е годы прошлого столетия, где в финале драмы по захвату заложников две заложницы не только стали защищать террористов, но и вышли за них замуж. Думаю, что никто спорить не станет – это патология. Но с раскручиванием спирали терроризма она повторяется все чаще и чаще.

.

Сегодня в роли таких заложников оказалось многомиллионное население Донбасса, против которого пришедшая путем переворота киевская власть уже третий год ведет войну на уничтожение. Но лишь малая толика из них оказалась поражена «стокгольмским синдромом». Против «классических» 27% выявленных учеными в результате исследований. Тем не менее, сказать о них надо, потому что на таких людей – «маленьких украинцев» – при случае любят ссылаться враги Донбасса, выдавая за истину их утверждения, порожденные измененным сознанием.

.

Дончанка Галина Ивановна – типичный носитель «стокгольмского синдрома». Человек  с тонкой душевной организацией, музыкант, пианистка. Она  живет в примыкающем  к аэропорту  Киевском районе – одном из самых страшных районов Донецка.  С лета 2014 года его методично уничтожала артиллерия «укропов». Еще недавно зеленый, с непременными розами по центральному Киевскому проспекту, он превратился в какой-то страшный заповедник с разбитыми дорогами и строениями, ранеными домами, смотрящими на мир черными глазницами окон.

1 октября, когда из-за боевых действий с опозданием на месяц начался учебный год, была обстреляна школа № 57, где погибли четверо и восемь человек  получили ранения различной степени тяжести. А возле издательства «Донеччина»  снаряд «Града» попал в стоящее на остановке маршрутное такси, унеся жизнь  шести пассажиров, и одного ранив. Из этого района массово уезжали жители. Но некоторым бежать было некуда.

Вот так и Галина Ивановна, переждав некоторое время сначала (пока было тепло) на даче, потом в пустой квартире знакомых, расположенной в более тихом месте, вернулась назад.

Она дважды стеклила окна, но каждый раз это было ненадолго – стекла не выдерживали обстрелов. Равно как и полиэтилен, которым она в очередной раз затянула проемы, как и фанера, которой в конце-концов она забила оконные проемы. Теперь осколки летали по комнате реже, но все равно было страшно.

.

Все мы выросли из страхов, у всех нас были большие и маленькие драмы и трагедии, так или иначе влияющие на нашу жизнь.  Ее личная жизнь – это драма с синергетическим эффектом, эффектом  накопления. Сначала из семьи ушел отец. Потом мать развелась со вторым мужем, который для девочки-подростка стал уже близким человеком. Потом от нее самой ушел муж – и на этом запас прочности у моей героини исчерпался. С нервным срывом она попала в психоневрологический диспансер. А после лечения создала себе свой мирок – из боженьки и музыки, стараясь как можно меньше соприкасаться с «этим жестоким внешним миром».

Но война стала пробивать в ее уютном мирке одну за другой бреши. И  музыка с боженькой  зачастую были бессильны. Нет, молитва, конечно, помогала, и сочинение радостной музыки с хрустальными колокольчиками и голосами птиц уносило в заоблачные дали, но звучащие за окном выстрелы и взрывы возвращали, вернее, не просто возвращали –  каждый раз резко бросали на землю. Так было не раз и не два. Так продолжается и сейчас, когда интенсивность обстрелов вроде снизилась.

Не менее тягостными и страшными, чем обстрелы, стали для нее путешествия по разбитому району. По мрачному безлюдному лунному пейзажу она выбиралась во внешний мир, туда, где звенели трамваи, где еще встречались прохожие, и иногда проезжали машины.  Нужно было идти в магазин, в церковь, чтоб окончательно не сойти с ума, встречаться со знакомыми, искать и находить места, где она своей музыкой могла собрать людей.

Но все равно посеянный войной страх сопровождал ее даже тогда, когда не рвались снаряды и не летели осколки стекол. Иногда он, истончившись от молитв и музыки,  висел рваной паутиной где-то на задворках  памяти. Иногда, подпитанный извне,  охватывал ее своими щупальцами так, что почти лишал сознания. Подслушанные чужие страхи умножали свои.

В один из  походов неподалеку от дома она увидела нескольких мужчин. Идти мимо них было боязно, но деваться было некуда. Поэтому, опустив голову, она продолжила свой путь. А, поравнявшись,  услышала, как один из них ругнул своего начальника: «Он сам сидит в теплом кабинете, а нас посылает в опасное место». Что они  ремонтировали – то ли водовод, то ли наружное освещение, она не поняла. Но это было неважно. Важен был «монстр»-начальник, который «измывается» над людьми. В ее квартире были свет и вода, но она говорила, что  это – от боженьки, а совсем не потому, что какой-то начальник, распределив наряды, послал в ее «лунный» район ремонтников.

Страсти были и по пути на «ту» сторону, куда раз в месяц она ездила за пенсией. Вместе с другими лишенцами она тряслась в автобусе, предъявляя на блок-постах документы и сумку. И хоть ополченцы на выезде проводили досмотр по большей части формально, для нее  стоящие на блок-постах с «той», украинской,  стороны были милее. Потому что они  охраняли вход, пусть не в рай, но в тихую заводь, где не громыхали выстрелы от тяжелых орудий, где на улице не лежали мертвые люди,  и куда так стремилось все ее существо.

Она не хотела знать, что во исполнение минских договоренностей ополченцам дан строгий приказ не стрелять, а нарушители подвергались дисциплинарному наказанию, вплоть до посадки «на подвал». Зато «доблестная» украинская армия, все эти наемники и  карательные батальоны под разговоры о перемирии возвели вокруг заблокированного региона несколько рядов бетонных укрепсооружений, а под мантры об отводе тяжелых вооружений нагнали танки, БТР, БМП и других железных монстров, готовых в любой момент перемолоть своими колесами и гусеницами все преграды. В ожидании приказа к уничтожению мятежного региона они ежедневно обстреливали многострадальные районы Донецка и прилегающих к нему территорий: Пески, аэропорт, Спартак.

Она не хотела слушать ежедневные сводки о количестве обстрелов, разрушениях и жертвах, зато верила искусно распускаемым врагами слухам о том, что ополченцы будут отбирать квартиры, загонять всех мужчин в армию и еще невесть каким. Каждую минуту ее страх питался  этими слухами, а когда их по каким-то причинам не было, сам придумывал новые страшилки. Когда прекратили выдавать ее нищенскую пенсию, Галина Ивановна, тем не менее, не хотела знать, что это киевская власть цинично обокрала  ее и ей подобных. Немощные старики, инвалиды, мамочки с малолетними детьми оказались без заработанных честным трудом пенсий и пособий. Церемониться с ними власть не собиралась – они ведь не пойдут с оружием на Киев. Пусть лучше эти малолетние и престарелые «сепаратисты», «ватники» и «террористы» умрут. Не от снарядов, так от голода. Не от голода, так от стрессов, которые переполняя людей, рвут сердечные мышцы и души. И экономия опять же для растерзанного войной, разворованного жуликами и накачиваемого вражескими займами бюджета.  И вот вся эта толпа обездоленных, предпринимая разные ухищрения, едет, чтоб зарегистрировавшись переселенцами, получить хоть какие-то крохи на свое существование.

Галина Ивановна свято верит, что по ту сторону границы ДНР тихо, потому что  «там – правильно»: не стреляют и продукты, вот, купила, которые в Донецке стоят в три раза дороже.

Но каждый раз ей надо возвращаться в свое «гетто», народ которого страдает, по ее словам, потому, что некоторые ухитряются получать пенсию и на украинской стороне, и рублевое пособие в ДНР. Правда, этого пособия хватает только, чтоб не умереть с голоду, но это неважно.  Ее не смущают и собственные действия, которые при ее строго-осудительном взгляде, должны расцениваться как неправедные. Оформив статус переселенца на украинской стороне, она ведь таковым не является, поскольку живет все-таки в донецком «гетто». Поселись она на самом деле на украинской стороне, где надо было бы платить за съемную квартиру, где не было бы любимого рояля и возможности сочинять и слушать музыку с хрустальными колокольчиками, друзей и знакомых, то вряд ли выжила б. Поэтому статус ложного переселенца совсем не давит на ее избирательную совесть.

Русский человек, она подхватывает распускаемый укронацистской пропагандой миф о российской военной агрессии, подкрепляя его псевдонаучными измышлениями о том, что Украина первична, потому как пошла от Киева, и, что Россия  (о ужас!) много веков назад украла и присвоила себе православную веру.

.

Специалисты говорят, что, как правило, «стокгольмский синдром» проходит после того, как террористы убивают первого заложника. Но, видимо, смерть десятка тысяч стариков, детей, женщин, уже погибших в этой войне, для Галины Ивановны – это не смерть заложников. Заложник, который своей смертью  может излечить ее от синдрома, сидит в ней самой – и это страшно.