Предательство интеллектуалов

В каком отношении к политическому измерению должен находиться философ, какое место ему надлежит занимать в этом проблематичном поле? Должен ли он воздержаться от политического жеста и, отстранившись от событий, вызывающих большой резонанс в обществе, предаться всецело созерцанию? Долговечен ли союз философии и политики, истины и власти, интеллекта и управления? Этими вопросами никогда не уставали задаваться.

«Правящий философ» Платона, метафизический центр идеального Государства - отголосок протофилософского периода Греции, где жили и правили семь легендарных мудрецов: Фалес Милетский, Солон Афинский, Биант Приенский, Питтак Митиленский, Клеобул из Линда, Мисон из Хен, Хилон из Спарты. Все они были общественными деятелями, законодателями и, вместе с тем, мыслителями, а иные из них (например, Солон и Хилон) - поэтами. От активной вовлеченности в политическую жизнь воздерживался лишь Мисон. Таков список «семи мудрецов» Платона. Диоген Лаэртский включает в свой список правителя Периандра Коринфского (вместо Мисона).

В труде «По ту сторону добра и зла» Ницше справедливо отмечает: «Подлинные же философы суть повелители и законодатели: они говорят: "так должно быть!", они-то и определяют "куда?" и "зачем?" человека… они простирают творческую руку в будущее, и все, что есть и было, становится для них при этом средством, орудием, молотом. Их "познавание" есть созидание, их созидание есть законодательство, их воля к истине есть воля к власти». Суть этой воли к власти выражается в лаконичной, фундаментальной и, пожалуй, наименее понятой до сих пор фразе - впечатать в становление черты бытия. И природа самой воли к власти, как отметил Делез, «не в том, чтобы вожделеть, не в том даже, чтобы брать, но в том, чтобы творить и отдавать».

Философ-повелитель у Ницше и философ-правитель у Платона - не пассивные созерцатели, отстраненные от острых проблем своего времени, но те, кто направляют ход времени, осуществляют свое правление через союз философии и политики, истины и номоса. «Да и как мудрец вообще мог бы жить отдельно от всех? - вопрошает Фестюжьер. - На это у него меньше прав, чем у кого бы то ни было: сохранность государства зависит от знания справедливости, а знает её только мудрец. Правитель должен быть философом». Так считал Платон, так считал и Ницше, самый анти-платонический философ, так считал и Аль-Фараби: «Теоретическим искусством, дающим истинное знание о сущем, является философия. Практическим искусством, "выправляющим деяния и направляющим души к счастью", является политика. Они должны существовать в единстве, как един в двух лицах философ-политик».

Иной точки зрения придерживается французский философ и публицист Жюльен Бенда в своей книге «Предательство интеллектуалов». Включаться в полемику, которая возникла вокруг этой работы, безусловно, дело неблагодарное, но я не откажу себе в удовольствии кратко обозначить некоторые тезисы. С Бенда полемизировали как левые и правые интеллектуалы, так и современные философы, в ответ на что он написал новую книгу под названием «Конец вечности», где попытался дать отпор самым весомым аргументам. Согласно Бенда, предназначение подлинного интеллектуала заключается в том, чтобы быть носителем и приверженцем истины и справедливости, верным защитником идеала духовного служения, свободного от практической выгоды, сиюминутных интересов, политических страстей и мирских устремлений. Ярким воплощением такого интеллектуала для Бенда выступает Сократ.

Интеллектуал есть тот, кто «в своей деятельности, по существу, не преследует практических целей и, находя отраду в занятиях искусством, или наукой, или метафизическими изысканиями - словом, в обладании благом не временным, как бы говорит: "Царствие мое не от мира сего"». И далее Бенда продолжает: «Действительно, обозревая более чем двухтысячелетний период истории, я вижу протянувшуюся до наших дней непрерывную череду философов, религиозных мыслителей, литераторов, художников, ученых - можно сказать, почти всех, что жили в этот период, - чьи устремления составляют полную противоположность реализму масс. Если говорить конкретно о политических страстях, то интеллектуалы противились им двояко: либо, вовсе отвратившись от этих страстей, они, как Леонардо да Винчи, Мальбранш или Гете, являли образец совершенно бескорыстной активности ума и внушали веру в высшую ценность такой формы существования; либо, будучи собственно моралистами и наблюдая столкновение человеческих эгоизмов, они, как Эразм Роттердамский, Кант или Ренан, проповедовали под именами гуманности или справедливости некое отвлеченное и прямо им противоположное».

Бенда ставит в вину современным интеллектуалам (начиная с XIX столетия и заканчивая нашим временем) политическую ангажированность, классовые и национальные страсти, подмену вечных ценностей временными интересами, а идеалов (коими он считает справедливость, истину и разум) - практическими нуждами, снижение интеллектуального уровня, отказ от метафизического, преклонение перед частным и презрение к общему. Он называет это «предательством интеллектуалов» и отсчитывает от него время заката духовности.

Однако не следует полагать, что Бенда восстает против любых попыток вмешательства интеллектуалов в политическую сферу. Он порицает лишь привычку современных интеллектуалов прогибаться под требования времени и обстоятельств во имя достижения сугубо практических целей, не имеющих никакого отношения к тем высшим принципам, которые формируют и полностью определяют их бытийную автономию. Бенда обрушивается с критикой на интеллектуалов, которые вместо того, чтобы делать историю при помощи надыстроических ценностей, занимаются их фальсификацией и становятся пленниками меркантильных интересов и низших страстей. «Отличительная черта интеллектуала не в том, что он не участвует в реальной жизни, а в том, что он никогда не будет слепо подчиняться ее условиям и принимать на веру ее обычаи и установления (хотя иногда он просто обязан их защищать). Более того, задача интеллектуала, согласно Бенда, - не только проявлять настойчивость в служении идеалам, но и быть готовым к последствиям такого служения в случае, если государство сочтет, что такая деятельность нарушает его порядок. В этом смысле образцом интеллектуала для Бенда был Сократ, добровольно выпивший яд по приговору государства, а такую позицию не назовешь созерцательной», - резюмирует А. Матешук в статье «Жюльен Бенда: вечные ценности интеллектуала».

Отказ от духовных и интеллектуальных ценностей в пользу практических интересов (вплоть до того, что современные интеллектуалы предпочли стать «обслугой» власти, а не теми, кто формируют взгляды «власть придержащих») Бенда называет предательством. Он не прощает интеллектуалам того, что на место высших истин они, подчас заигравшись в политику, ставят истины пропагандистского толка. Он не прощает им ни заискивания перед толпой, ни профанического патриотизма, высшей ступенью которого становится ненависть ко всему «чужеземному». Бенда желает видеть идеал интеллектуала - чистого созерцателя, высшей обязанностью которого является… молитва. Он презирает не того интеллектуала, который, осознав необходимость немедленного вмешательства в тот или иной политический процесс, вынужден выходить на городскую площадь и обращаться к массам, чтобы восстановить справедливость, а того интеллектуала, который остается на этой площади навсегда, убаюканный рукоплесканиями масс.

Так, он пишет: «Спиноза спустился однажды на городскую площадь, чтобы разоблачить варварское деяние, а затем снова поднялся в свою келью, чтобы продолжать составлять «Этику»; я поклоняюсь ему и за тот и за другой поступок. Что я хочу здесь разделить, так это интеллектуала, который, будучи далек от всякого публичного действия, отдает свою жизнь поиску справедливости и истины и который, чтобы напомнить людям о почитании этих ценностей, однажды появляется на городской площади, и того, который в силу той же благородной причины проводит на этом месте всю свою жизнь. Я скажу, что какую бы ценность я ни признавал за вторым, первый кажется мне более великим (и более одиноким), потому что он в большей степени наделен чистой духовностью и, разумеется, в большей мере, избавлен от какого-либо компромисса с обыденностью. - Мне замечают также, что Гете жил не в одиночестве, а в ногу со временем. Действительно, необходимо разрушить тот предрассудок, согласно которому идея высшей интеллектуальной жизни неизбежно связана с идеей отставки. Гастон Пари, совершенный образец интеллектуала, которого я здесь восхваляю, каждый вечер проводил в каком-нибудь салоне. В этом отношении истину высказал Марк Аврелий: "Свободный человек не нуждается ни в одиночестве, ни в мире"» («Конец вечности»).

Бенда чужд дионисийскому энтузиазму (поэтому столь враждебен по отношению к Ницше), взятию Божьего царствия силой (и на этом основании он едва ли согласился бы с Эволой, несмотря на явные точки соприкосновения), ум-меч он меняет на ум-зеркало, справедливость ставит превыше доблести (вовсе не считая, что доблесть есть добродетель, которой должен быть наделен интеллектуал); поддаваясь своим пацифистским настроениям и демократическому пафосу, он забывает, что идеалом греческих мудрецов была мегалопсихия, «величие души», присущее богам и героям. Активная мегалопсихия выражалась в дерзновении и мужестве, благодаря которым герой был способен бросить вызов самим богам (теомахия), пассивная - проявляла себя как безграничное терпение героя, претерпевающего неописуемые муки (даже стон был оскорблением идеала). Пожалуй, мегалопсихия исчезает с пьедестала только с появлением Платона, и на ее место приходят другие сверхбытийные константы - Благо, Ум (Нус). Аполлонический философ уподобляется «недвижимому двигателю», Чакраварти, центру вращающегося колеса, его величие есть спокойствие, невозмутимость, непоколебимость. Таким видит идеал интеллектуала Жюльен Бенда. Магистры Касталии из «Игры в бисер» Гессе. Вечные созерцатели, чуждые активной внешней деятельности. Брахманы, не знающие мирской суеты. Бенда, возможно, ощутил бы некую близость к «каирскому отшельнику» Рене Генону. Кшатрийский дух Ницше и Эволы в то же время абсолютно был ему чужд и непонятен. Скорее он пугал его, нежели приводил в волнение.

Я не стану касаться того, что Бенда плохо понял и философию Ницше, и греко-римскую Античность, позволяя себе весьма общие и поверхностные замечания, но остановлюсь на существенном недостатке его умопостроений, а именно, на недостаточном прояснении ключевых понятий: справедливости, истины, разума. Там, где Бенда осуждает применение силы, он всегда допускает оговорку, что оно допустимо при условии, что сила послужит делу справедливости. Нужно ли в очередной раз напоминать, что любой человек, применяющий силу, полагает (или же уверяет в этом других), что действует во имя справедливости, ибо каждый определяет «справедливость» так, как посчитает нужным. То же самое можно сказать об «истине» и «разуме». Если же Бенда настаивает на т. н. общечеловеческих понятиях, то хотелось бы узнать, где они были раз и навсегда зафиксированы, чтобы всякий мог осудить или, напротив, превознести действия, слова, поступки, совершенные под знаменем одной из названных духовных ценностей. Единственная конкретика, касаемая «справедливости-истины-разума», это ряд определяющих их эпитетов: статичные, неутилитарные, рациональные.

«Идея этих отвлеченных ценностей как таковых вовсе не дарована человеческому сознанию метафизиками, как полагают некоторые. Она единосущна с ним, и если есть одно, то есть и другое. Выше мы, надеемся, показали это относительно идеи отвлеченной справедливости. Точно так же обстоит дело с идеей отвлеченной истины, т. е. идеей, согласно которой утверждение именуется истинным потому, что оно представляется соответствующим действительности; идея эта оказывается одинаковой, хотя и более или менее ясной, даже у самых неразвитых людей и полностью отлична от частных истин, которые как раз существенно зависят от изменения. То же и с идеей отвлеченного разума, если называть так идею, черпаемую человеком из неизменной глубинной природы разума и его принципов, идею, совершенно независимую от все возрастающей сложности применения разумом этих принципов в связи с растущей сложностью опыта, например опыта новой физики. Интеллектуал, возвеличивая эти константы, возвеличивает характерные свойства человеческого рода, те, без которых нет Человека» («Предательство интеллектуалов»).

На мой взгляд, это самое слабое место критической мысли Жюльена Бенда. Не имея четких определений, он строит весьма шаткое здание, что может не устоять перед ветром времени и новым поколением критиков, которые вправе потребовать большей ясности. В эпоху, когда инверсия смыслов стала общим правилом, как никогда важно умение точно определять, называть, прояснять - во избежание неверных трактовок. Эту тему затрагивает Юлиус Эвола в работе «Уплощение слов» (см. Эвола Юлиус. Лук и булава. М.: «Владимир Даль», 2009. С.74-96), разбирая «деградацию смысла» таких слов, как virtus, honestus, genialitas, pietas и др. И раз уж я упомянула имя барона Эволы, итальянского интеллектуала-традиционалиста, то как не коснуться его идеи «аполитейи» и, что не менее важно, предпосылкам ее возникновения.

Французский философ Ален де Бенуа определяет Юлиуса Эволу как «метафизика, занимающегося политикой», и, на мой взгляд, это наиболее точное определение.

«Наряду с исчезновением истинного, иерархического и органического государства, сегодня не осталось ни одной партии или движения, к которому можно было бы безоговорочно примкнуть, за которое можно было бы сражаться изо всех сил, как за движение, отстаивающее некую высшую идею. Несмотря на мнимое разнообразие, во всём современном партийном мире невозможно найти никого, кроме профессиональных политиканов, в большинстве своём являющихся марионетками, отстаивающими интересы финансовых, промышленных или корпоративных кругов. С другой стороны, общая ситуация отныне такова, что даже если и появилась бы партия или движение иного рода, они не получили бы почти никакой поддержки у безродных масс, которые оказывают своё благоволение лишь тем, кто сулит им материальные выгоды и "социальные завоевания", поэтому, только играя на этих струнах, можно рассчитывать на отклик с их стороны» («Оседлать тигра»).

Юлиус Эвола знал, что массы (совокупность атомарных индивидов) никогда не пойдут за истинным правителем, а попытка собрать «многоголовое чудовище», бредущее, покачиваясь, за своим лидером, бездумно крича политические лозунги, будет удачной лишь в том случае, если речь пойдет о «политиканах», потворствующих низшим потребностям массового человека. Поэтому Эвола придерживался принципа Аполитейи, находя эту позицию наиболее адекватной современной реальности. Однако Аполитейя, вопреки заблуждениям большинства, никогда не обозначала обязательного воздержания от общественно-политического праксиса. Согласно Эволе, Аполитейя есть «неустранимая внутренняя дистанциированность по отношению к современному обществу и его "ценностям", отказ от всяких духовных и моральных обязательств по отношению к нему. Твердо придерживаясь этих принципов и руководствуясь в своих действиях иным духом, можно заниматься чем угодно, в том числе такими вещами, которые требуют от других людей наличия обязательств подобного рода. Впрочем, остается область действий, которые можно подчинить некой высшей, незримой цели…»

Что сказал бы Жюльен Бенда, ознакомься он с позицией итальянского интеллектуала, который и сам легко бы мог обвинить в предательстве тех «политических путан», которые, не гнушаясь низкими выгодами, как ни в чем не бывало смеют причислять себя к кругу философов? «Сущность интеллектуала, - утверждает Бенда, - заключается в том, чтобы не принимать мир таким, каков он есть». Неприятие мира может выражаться в полном отказе от внешней деятельности (и тогда ни одна политическая страсть не воспламенит кровь новоявленных адептов) и замкнутом существовании внутри кабинета, среди бесчисленных книжных томов или географических карт, - это идеал, проповедуемый Жюльеном Бенда; но неприятие мира способно также выразить себя в открытом восстании против его «порядка», в сознательном акте, подразумевающем собой исправление мира (в древности «управлять» означало именно «исправлять»), взятие на себя высшей ответственности, определение своей исторической, культурной, философской или политической сверхзадачи, отныне направляющей каждое действие и слово. Это идеал Фридриха Ницше и в большей степени - Юлиуса Эволы. Это союз философии и политики, единство того, кто созерцает идеи как «черты бытия» с тем, кто «впечатывает» их в становление. Наконец, это приближение к тому архетипическому идеалу правящего мудреца, который был известен со времен Античности и оказался предан как современными интеллектуалами, так и современными политиками.