Чужие здесь не могут

23.12.15
Вячеслав Рыбаков
Доктор исторических наук. 
Ведущий научный сотрудник Санкт-Петербургского Института восточных рукописей РАН, специалист по средневековому Китаю



Вот примерно так работают и остальные традиционные, неостановимые регуляторы, порой противодействуя одни другим, но вновь и вновь выводя на зачастую уже осточертевший, но все равно устойчивый, исторически обусловленный расклад убеждений, тенденций и сил.

Несовпадение, рассогласование традиционного спектра сфер ответственности и навязанных изменениями жизни видов деятельности — вообще страшная вещь. Вот взять, скажем, прости Господи, многострадальную Украину. Все у неё было после распада СССР — климат, почвы, промышленность, научно-технический потенциал, выход к тёплым морям, армия, флот, парламент, министры, премьеры, президенты… Одного не было — привычки отвечать за себя. Традиций государственного строительства не было. Даже мы тут, в России, тактично поверили в то, что Украина — независимая страна, и берегли, поддерживали её независимость и территориальную целостность, пока могли; да и в новых условиях, если посмотреть непредвзято, опять именно мы поддерживаем незалежность, а отнюдь не, скажем, США. А вот сами украинские элиты в государственную самостоятельность так и не поверили. Отнеслись к своей стране как к преходящему, скоропортящемуся ресурсу, который надо использовать в личных целях как можно скорее. Пока дают. И потому все, что на Украине было — климат, почвы, выходы к морям, промышленность, парламент и министерские посты, — все оказалось лишь инструментами самоутверждения, попыток персонального внедрения в элиты европейские и разграбления собственной якобы независимой якобы страны. Более или менее исправно осталось функционировать только то, что ещё со времён СССР традиционно работало в кооперации с Россией. Да и то лишь до поры, когда это принялись нарочито ломать.

Традиция отвечать за свои действия воспитывается веками, а протухает, если её не тренировать — за считанные годы. Вот Европа. Уж сколько столетий европейским государствам, сколько усилий они приложили, чтобы в нескончаемом кровавом мельтешении сохраниться и расцвести — и военных усилий, и экономических, и культурных. Но вот всего каких-то три поколения сменилось с той поры, как если не контрольная, то уж блокирующая доля ответственности за судьбу их стран была у европейцев выкуплена американцами. Под зонтиком у заокеанского доброго дяди Старый Свет охватило приятно расслабляющее чувство безопасности. Жираф большой, ему видней.

И как же скоро была утрачена европейскими элитами адекватность. Как измельчали за полвека лидеры. В какую высокопарную говорильню, в какую бессмысленную игру затверженными штампами и давно утратившими актуальность образами врагов, друзей и целей, напрочь оторванную от реальных вызовов и проблем, превратились парламентские слушания и президентские выступления. Будто там не соприкасаются с взаправдашним миром и живут во вселенной словесных самоутверждений. А если и отваживаются на что-то, кроме слов, то нелепо, судорожно, сами же первыми удивляясь неожиданным последствиям — точно действовали не с тем, чтобы достичь неких осмысленных, системно выстроенных результатов, а просто чтоб время от времени доказывать себе и другим: во, глядите, как мы ещё могём!

У рядовых китайцев тоже нет привычки отвечать за ту же, скажем, законодательную деятельность. Поэтому у них не прижился парламент европейского типа, хотя вполне дееспособным себя показывает Всекитайское собрание народных представителей, похожее скорее на Верховный Совет СССР, чем на нашу современную Думу. Но зато у китайцев, во-первых, есть привычка законопослушания, истового соблюдения уставов, инструкций и регламентов. А во-вторых, в Китае, в отличие от России, в течение по крайней мере полутора тысячелетий действовала эффективная система социальных лифтов (пресловутые государственные экзамены), благодаря которым даже крестьянин мог, если получит образование и сильно постарается, стать премьером и давать совету самому императору. Поэтому у них возникло и вошло в культурную традицию очень важное свойство чувства ответственности: автоматически расширяться по мере социального и должностного продвижения. Живу в деревне — отвечаю за огород. Стал начальником уезда — отвечаю за уезд. И так далее. В том не ощущалось ни малейшего противоречия. Наоборот — приятно, настоящим человеком себя чувствую, расту над собой.



Конечно, культурные традиции проявляются в разных людях по-разному и с разной силой. Это надо специально оговорить, чтобы не было ко мне претензий: мол, я утверждаю, будто ВСЕ китайцы в одинаковой степени обладали перечисленными мною свойствами. Нет, разумеется. Речь идёт о воспитании, о ненасильственно впитываемых с детства приоритетах, о статистике, в конце концов. Но в конечном-то счёте все именно там, на уровне априорных мотиваций, на уровне статистики и решается.

О различиях китайцев и русских можно было бы говорить не меньше, чем о их сходстве. Но уже и так, я полагаю, понятно: вполне действенный, давно проверенный и отлаженный в рамках одной системы ценностей социальный механизм, механически перенесённый в другую, окажется всего лишь чучелом, имитацией, ни на что живое не способной восковой фигурой. Люди, которыми этот механизм будет заполнен, к нему не приспособлены, не пришлифованы. Их комплекс мотиваций и стимулов работоспособен лишь в определённой среде. Выдерни человека из такой среды, лиши его привычных, необсуждаемых моральных ориентиров, и у него останется единственная ценность — он сам. А тогда и все мотивации сведутся к стремлению вычерпать из реальности максимальное количество личных благ.

Это относится не только к китайскому в России или российскому в Китае, но и вообще ко всем бездумным и поспешным межкультурным социальным трансплантациям.

Скажем, в силу многих вполне объективных факторов век-полтора назад Европа казалась путеводной звездой человечества, и любая, говоря учёным языком, попытка модернизации сводилась к попытке вестернизации. Копирование институтов тогдашней Европы казалось отстающим и жаждущим рвануться вперёд странам панацеей от любой отсталости. Это было и в Китае. Свержение империи в 1912 году открыло дорогу для потуг подобного рода. Результат не замедлил сказаться и был таким же, как и при аналогичных попытках в других странах: воцарение культа Запада, доходящая до гротеска по своей неработоспособности имитация западных учреждений, распад страны на враждующие регионы, во главе которых стояли местные военные клики, всепроникающая и всепоглощающая коррупция, исключительно компрадорская, ни на что не годная экономика и полная немощь государства.

У нас нечто подобное случалось дважды: очень коротко — после февральской революции 1917-го года и несколько дольше — в 90-х годах прошлого века. С очень похожими последствиями.

Значит ли это, что инокультурный опыт абсолютно неприменим для реформирования, улучшения и вообще — стимулирования прогресса стран, принадлежащих к другим цивилизационным очагам?

Думаю, очень даже применим.

Однако его применение не может быть сведено к уподоблению, копированию, заимствованию. Скопированное не работает, заимствованное отторгается, уподобление в лучшем случае сходит с лица, как гримаса, стоит лишь расслабить лицевые мышцы, а порой и отдирается силком, грязной пятерней реакции, вместе с кусками собственной, присохшей к чужому кожи.

Для обозначения конструктивных, работоспособных инокультурных заимствований я в своё время придумал понятие «цивилизационных присадок».

Напрочь утративший смысл и перспективу развития Рим был спасён присадкой христианства и породил в конечном счёте и католическую Европу, и православную Византию. Христиане покорили Рим силой духа — тем самым, чем Рим когда-то по праву гордился и что он к тому времени напрочь утратил. У общества появились новый смысл и новая цель. Это не могло стать спасением навечно, вечных спасений вообще не бывает. Но жизнь государства и творческие способности общества были продлены на несколько веков, а если считать с Византией — то более чем на тысячу лет. И каких новых высот эта жизнь и эти способности достигли!

Экономические успехи сталинского СССР в начале тридцатых годов прошлого века изрядно впечатляли буржуазный мир, переживавший как раз в ту пору жесточайший экономический кризис. И когда Рузвельт провозгласил «новый курс», социалистическая (я бы даже сказал — сталинистская) присадка депрессивную Америку просто спасла.

За пару тысяч лет безальтернативного циклического развития в изолированном углу Евразии конфуцианский Китай, при всем богатстве своей культуры, при всей её мощи, исчерпал её потенциал. Перебор привычных способов борьбы за существование в меняющемся мире уже не давал эффекта. И Китай был спасён европейской присадкой. Но не в 20-х — 40-х годах, когда он копировал, а позже, когда копировать перестал. Прокисший, погрязший в коррупции, безнадёжно архаичный ещё во время Второй мировой, он у нас на глазах, исторически мгновенно, начал всерьёз претендовать на возвращение себе утраченного шесть веков назад статуса ведущей державы мира. Запад оказался для Китая идеалом экономического и технического всемогущества, всемогущества средств, благодаря которым можно добиваться своих, исконно китайских целей, а коммунизм — жизнеспособной и продуктивной адаптацией конфуцианской системы управления к требованиям современности.

Уже эти примеры показывают, что для успешного применения чужого опыта нужно два фактора: собственный кризис и наличие неподалёку уважаемого иного.

Но иной, чужой, должен быть непременно уважаемым. Скажем, европейцы никогда не смогут взять ничего у России, сколь бы жестокий кризис они ни переживали. В балете могут, в литературе могут… А в жизни — нет. Не то отношение. Россия — заведомый варвар. Скажем, ещё давным-давно в Европе укоренилось — причём, как и всегда у них, в соответствии с последними достижениями европейской науки — что русские совершеннейшие дикари: в бане моются. А от бани, от влажного нагревания, расширяются поры кожи. А именно через поры кожи в тело проникают болезнетворные миазмы. Все болезни — от бани. В Европе раньше ведь тоже в баню ходили — пока наука не предупредила о смертельной опасности.



Понятно, что русские обречены, причём исключительно в силу своей собственной дикости и необразованности. Цивилизованному человеку нечего у них взять хоть мало-мальски полезного, это очевидно.

Но если отрешиться от столь гротескных ситуаций…

Кризис — значит, возникла некая системная, чреватая серьёзной угрозой трудность, с которой нельзя справиться, оставаясь в привычном, исхоженном вдоль и поперёк поле представлений. Попробовали так, попробовали этак… Нет, не выходит. Всё хуже и хуже. Жареным уже запахло, если честно. Значит, жизнь требует принципиально нового решения, качественно нового подхода, выхода, который покамест никак не обнаруживается. Ведь человеку всегда и во всем свойственно искать сначала не там, где потерял, а там, где светлее. То есть там, где сконцентрированы давно уже опробованные, много раз в различном порядке перебранные и перетасованные привычные ответы. Раньше они всегда помогали. Но вот теперь — никак.

Если в этот момент в поле зрения попадает уважаемый или хотя бы производящий впечатление иной, вряд ли даже тогда у какого-то уважающего себя лидера или реформатора хватит духу смиренно сказать: ну, ладно, я со всеми своими потугами сел в лужу, теперь попробую полностью скопировать чужой удачный опыт. И правильно, что не хватит. Копирование, как я уже говорил, до добра не доводит.

Психологический механизм, способный вывести на успех, здесь, как мне представляется, иной.

Наблюдаемый воочию удачный опыт, пусть принципиально чужой и заведомо неприменимый впрямую, резко расширяет поле поиска собственных решений. Через сбивание штампов и через ассоциативные цепочки.

Даже если и впрямь решиться на «новый курс» Рузвельту и его администрации хоть отчасти, хоть косвенно помог впечатляющий темп советской индустриализации, всё равно никогда не смогу поверить, будто Рузвельт вот прям так себе и сказал: а попробую-ка я как дядюшка Джо.

Но он вполне мог подумать: обидно, черт возьми! У них Магнитка, а у нас падение ВВП на сорок процентов. И почему, собственно, свобода предпринимательства и государственное регулирование исключают друг друга? Да, до сих пор так считалось, и невмешательство государства в хозяйственную жизнь всегда являлось в нашей великой стране священным принципом, гарантирующим нашу свободу, и былые президенты-прогрессисты, которые ставили это под сомнение, не многого добились, и все их жалкие новшества давно отменены… Но вот же как эти проклятые большевики благодаря своему Госплану наяривают! А хуже, чем сейчас, нам уже просто быть не может.

Если выхода нет там, где он всегда был, стало быть, пора поискать там, где до сих пор не искали и где другие уже нашли.

И, глядишь, пошло-поехало. И вполне срослось, зря боялись. Свобода предпринимательства и государственное регулирование оказались ещё как совместимы. Своё не отменилось. Чужое не копировалось. Но своим начали пользоваться по-иному, в чём-то сходно с тем, как в Советском Союзе пользовались своим, советским. При всех различиях их американского «своего» и «своего» советского.

Нечто в том же роде произошло в Китае после того, как прямое копирование европейских институтов довело страну до края. Конечно, отползая от края, трудно не заползти в другую крайность; в неё и заползли — жуткие нищие коммуны, большой скачок, культурная революция… Но когда болтанка закончилось, оказалось, что своё не обязательно отменять — просто его можно модифицировать так, как прежде и в голову не приходило. Обогатить, а не обнулять. А завораживающий пример уважаемого иного — европейского капитализма — никуда не делся. И получилось: как прежде, диктатура Коммунистической партии, и социальные лифты благодаря партийным карьерам работают так же, как спокон веку работали конфуцианские социальные лифты благодаря карьерам чиновничьим — но при этом вводятся свободные экономические зоны, и частный бизнес только приветствуется, и миллионерам разрешено становиться коммунистами, а коммунистам — миллионерами (при полном подчинении партийной дисциплине).



Думаю, только таким — опосредованным, многоходовым, органичным — может быть усвоение инокультурного опыта. Такое, при котором не обесценивается и не обедняется свой, привычный, отлаженный опыт — но облегчается его творческое развитие. Только тогда новое работает во всяком случае не хуже старого, притёртого к географическому положению, климату и национальному характеру многими веками успехов и неудач.

Чужой опыт — не штамп, но средство резко расширить пространство поиска решений. Средство стимулирования эвристического потенциала. Причём не вслепую, не наобум, но за счёт вариантов, уже доказавших, пусть в иных условиях, свою эффективность.

Но, конечно, такое применение чужого — это творчество в не меньшей, а порой и в большей степени, чем просто поиск наобум. Это ответственность. Это интеллектуальное напряжение, трудовой процесс. Это колоссальные требования к интуиции: что менять, в какую сторону, в какой пропорции? Куда проще взять чужой чертёж и сказать: ага, вот на этом и поедем, только вместо турбонаддува будем навоз лопатами подбрасывать, вместо шин «Мишлен» железные ободья, а вместо GPS-навигатора Микки-Маус пусть болтается, он тоже американский; но в целом — по газам и общая дискотека.

Одну из давних своих статей, посвящённую невозможности закрыть научно-технический прогресс и необходимости применять его достижения с как можно большей пользой и с как можно меньшим вредом, я когда-то закончил словами: «Мы ни от чего не можем отказаться. Мы должны учиться применять».

Хочется и сейчас повторить практически то же самое.

Мы не можем отказаться от собственного опыта. Мы должны учиться его применять.