История становления национального государства насчитывает не одно столетие. У истоков понятия «суверенитет» стояли такие классики европейской правовой и политической мысли, как Жан Боден и Николло Макиавелли. Так, по мнению Бодена, основоположника современного учения о государстве, высказанному в его «Шести книгах о государстве», «Суверенитет есть абсолютная и постоянная власть Государства (…) ...Государство есть основанное на праве управление суверенной властью многими семьями и их имуществами, — необходимо разъяснить, что означает суверенная власть. Я уже сказал, что это постоянная власть, потому что может случиться так, что абсолютное могущество дается одному или нескольким [людям] на некоторое время, по истечении которого они станут только подданными. И поэтому, в период их власти они не могут называться Государями — суверенами, но только хранителями и стражами этого могущества до того момента, пока народ или Государство, то есть те, которые овладели властью навсегда, не захотят уничтожить его. Потому что те, кто передает другому свое имущество, — всегда остаются сеньорами и собственниками» (Книга первая, глава VIII). Вопреки входившей в моду уже в то время теории смешанного (сложносоставного) суверенитета Ж. Боден утверждал, что суверенная власть государства — это всегда постоянная власть, которая отличается от временной власти; это всегда абсолютная власть, — власть, не ограниченная никакими условиями. Носитель верховной (государственной) власти может ее передать другому лицу как собственник; это власть единая, то есть неделимая — она не может принадлежать одновременно монарху, аристократии и народу, ее нельзя разделить на трети (по числу принципов происхождения и формирования верховной власти или суверенитета: монархия, аристократия, демократия).
Краеугольный принцип политической философии Жана Бодена — абсолютность и неограниченный характер власти суверена - получил чеканную формулировку в определении суверенитета (государственной власти) Карла Шмитта: «Государство, то есть правопорядок, есть система вменений последней точки вменения и последней основной норме» . Запомним эти слова, обрисовывающие крайнее состояние возможностей применения государственной власти, когда понадобится дать характеристику тех изменений, которые произошли в политико-правовой форме современности.
Во времена Бодена, когда позиции традиционного христианского мироустройства только начинали подвергаться натиску со стороны демократического принципа, подавляющее большинство государств основывали свою легитимность на идее божественного происхождения государственной (монаршей) власти. Возникновение же феномена национального государства происходит несколько позднее. Принцип легитимности национального государства, по большому счету, является развитием принципа демократического принципа. Права нации возводятся в абсолют и становятся основой государственной легитимности . Известное выражение, расширяющее границы применения демократического принципа на подавляющее большинство государств земного шара ХХ века, может быть распространено и на принцип нации-суверена — только существенно ранее по времени. Крах долгого века легитимизма (основанного на теории божественного происхождения власти монарха) начинается в 1789 г. и набирает лавинообразный рост примерно в середине XIX столетия, причем последним оплотом этого принципа в начале ХХ века оставалась в Европе Российская империя.
С завершением в Европе Тридцатилетней войны, которая велась между блоками католических и протестантских государств (реальный расклад противоборствующих сил, разумеется, был гораздо сложнее и не сводился к противостоянию в политической плоскости религиозных принципов, подобно тому как в свое время не свелись к противостоянию христиан и мусульман события эпохи Крестовых походов) и подписанием Вестфальского мира в 1648 г. в Европе была установлена так называемая Вестфальская система международных отношений. Последняя подразумевала в качестве одного из ключевых «принцип национального государственного суверенитета», когда каждое государство обладает всей полнотой власти на своей территории.
Принято считать, что Вестфальская система, основанная на формально-юридическом равенстве субъектов — национальных государств - с изменениями просуществовала вплоть до конца ХХ века. С возникновением феномена глобализации и установлением нового миропорядка — мировой гегемонии Соединенных Штатов, которую Збигнев Бжезинский в своей книге «Великая шахматная доска» назвал уникальным и единственным в мировой истории случаем действительно планетарной гегемонии — наблюдается конец Вестфальской системы и отмирание феномена национального государства. По определению идеолога неоевразийства, одного из пионеров отечественной геополитики А.Г. Дугина, «…Соединенные Штаты начинают забирать себе функции мировой метрополии (…) Национальные государства – и на Западе, и на Востоке – утрачивают значение и не могут по отдельности конкурировать с американским гигантом. Так, постепенно они вынуждены уступать свой суверенитет, т.е. способность полностью распоряжаться своим достоянием и проводить какую-угодно внутреннюю политику не зависимо от внешних сил».
Впрочем, по мнению такого общепризнанного авторитета, классика современной социологической мысли Иммануила Валлерстайна, однополярный мир наступил несколько ранее. Эпоху «бархатных революций» в Восточной Европе 1989-1991 годов и крушение советской системы он в своей книге с симптоматичным названием «Конец либерализма» определяет как конец эпохи либерализма, длившейся ровно 200 лет - с 1789 года. Период же после окончания Второй мировой войны он расценивает как начало доминирования США, при которой СССР играл роль младшего партнера. Якобы планетарное противостояние двух миро-систем — капитализма и социализма — по Валлерстайну являлось игрой с четко расписанными ролями и нормами допустимого . С крушением же советского блока «игра» становится более откровенной и циничной — и с вполне предугадываемым финалом в виде краха Pax Americana.
Действительно, как минимум в чем-то существенно важном теория миро-систем И. Валлерстайна адекватно интерпретирует исторический материал второй половины ХХ века. Нельзя не увидеть, что с начала хрущевской «оттепели» советская социальная система и советская идеология находились в тени американского солнца. Культ материального достатка и высокого стандарта жизни — в материалистическом ее понимании - имманентно присущ коммунистической идеологии. Или, правильней сказать, является ее фундаментальной основой. С той лишь важной исторической поправкой, что в столетний период между провозглашением Манифеста коммунистической партии (1848) и окончанием Второй мировой войны на европейском континенте на авансцене заметнее присутствует прометеевское, жертвенно-революционное альтер-эго коммунизма. Но не в этом ли чередовании нонконформистского и буржуазного лишний раз проявляется генетическое родство коммунизма и либерализма? Ведь и либерализм начинал свою политическую карьеру в роли карбонария, борца с деспотизмом или, на другом фланге, в качестве аскетичного пуританина и, опять же, нонконформиста (название секты в английском протестантизме, позднее перенесенное на обозначение социально-психологической модели поведения). Плохо скрытая зависть перед более успешной и более яркой материалистичной цивилизацией Запада красной нитью проходит сквозь идеологический строй позднего СССР и хорошо иллюстрируемой на материале советской массовой культуры послесталинского периода.
Но нельзя сказать, что в идеологическом – но не в мировоззренческом – противостоянии двух систем только одна (коммунизм) принимала и только одна подражала другой. Возможно, процесс все же был двусторонним, хотя за недостатком материала подобное утверждение носит характер предположения. Поразительный пример подражания (или типологического родства?): на 22 съезде КПСС принимается новая программа партии, провозглашающая построение коммунизма в СССР к 1980 году. Эту декларацию сегодня воспринимают как верх идеологического доктринерства и неоправданного исторического иллюзионизма. Но так ли иллюзорны были чаяния советских коммунистов по сравнению, скажем, с идеологами Pax Americana? Напомним, что уже в Манифесте коммунистической партии провозглашался – одновременно с победой пролетарской революции и прекращением борьбы классов - конец Истории: истории как привычной борьбы социальных классов и отражавших эту борьбу идеологий, надстроечных конструкций. Но не этим ли идеологическим доктринерством и историософской иллюзией проникнут современный неолиберализм? Марксизм отрицал свою идеологичность и претендовал на статус научной методологии. Но и современный неолиберализм высказывает те же претензии, замещая реакционную, по его мнению, роль марксизма. В философском бестселлере близкого к Демократической партии США теоретика и адепта «мягкой силы» Френсиса Фукуямы «Конец истории» последний интерпретируется именно как конец долгого века идеологий. Торжество либеральной – разумеется, не идеологии, но методологии - в поразительном совпадении с революционным марксизмом объявляется концом привычной нам истории человечества как борьбы идеологий (надстройка и базис поменялись местами!) и наступлением постистории. Зримо проявляется генетическое родство диоскуров - либерализма и коммунизма, вышедших из общей реторты прогрессизма, выпестованных на единых мировоззренческих основах Ренессанса и философских традициях Просвещения. Утверждение о генетическом родстве и гносеологической близости (точнее, тождественности) либерализма и социализма не ново и получает свое теоретическое обоснование еще у Карла Манхейма в его классической работе «Консервативная мысль».
В исторической ретроспективе победу в противостоянии двух родственных и конкурирующих идеологических – но не мирровоззренческих! – систем одержал либерализм. Или, правильней сказать, неолиберализм, поскольку нынешний «либерализм» весьма слабо напоминает либерализм классического образца, идеологию прав и обязанностей. Впрочем, есть серьезные основания полагать, что одержанная либерализмом победа не носит необратимого характера. Так полагает, к примеру, неомарксист И. Валлерстайн: «К 2007 г. США потеряли свою убедительность не только в качестве экономического и политического лидера мир-системы, но также и в лице основной военной силы» . Так же считает и целый ряд других представителей не либеральных (левых и правоконсервативных и традиционалистских) философских школ. Но как бы то ни было, либерализму в настоящее время принадлежит мировоззренческая и политическая лояльность конформистского мирового большинства во всем мире (вспомним утверждение цитированного выше Зб. Бжезинского о планетарной моде на американизм). Другая странность – либерализм одержал победу, в сущности, не либеральными методами. Сила либерализма – в имперской (то есть, государственной) мощи США. На рубеже 80-х – 90-х годов ХХ века, если рассуждать по Валлерстайну, закончился 200-летний период торжества либерализма и установился недолгий в исторической перспективе однополярный мир капиталистический миро-системы, олицетворяемый американской гегемонией, за которым последует длительный и разрушительный период тотального хаоса.
Как бы то ни было, и философы-марксисты, и их либеральные коллеги сходятся во мнении, что длящееся настоящее – век американского гегемонизма. То состояние, которое получило не совсем четкое и вводящее в заблуждение определение глобализма. Единственная мировая сверхдержава, перед которой, как отмечал все тот же Зб. Бжезинский, меркнет былое могущество Римской империи фактически присвоила себе функции единого и непогрешимого арбитра в международных делах и все активнее вмешивается во внутренние дела постсуверенных государств. Ф. Фукуяма, яркий и откровенный эсхатолог либерализма со свойственным ему почти религиозным морализмом, напоминающим фанатизм раннего большевизма, проповедует отмирание принципа национальных государств. В своей более поздней (если взять за точку отсчета его «Конец истории») книге, написанной на основе его выступлений и статей 2005 г., он дает морально-политическое обоснование правового нигилизма - попранию принципов международного права. «Американцы в гораздо большей степени, чем европейцы, склонны обращать внимание на отсутствие легитимности членства в ООН, которое было бы основано на принципах демократии…». И далее: «Многие американцы справедливо критикуют ООН за то, что в ее состав входят многие недемократические государства, а также за то, что она превратилась в трибуну, с которой эти недемократические государства могут лицемерно критиковать Соединенные Штаты (sic!) и другие подлинно демократические страны (например, Израиль) (sic!!) по надуманным поводам» . Снимается ли противоречие вильсоновской дихотомии права наций на самоопределение и нерушимости границ? Не сделан ли сегодняшними либералами из стана Демократической партии США однозначный вывод в пользу прав человека (и наций) — то есть, в пользу морального императива? Как явствует из болезненного реагирования на прецеденты критики США и Израиля по «надуманным поводам» это противоречие по-прежнему сохраняется во внешнеполитической концепции новейшей американской демократии. Принцип целесообразности – исходя из интересов США – лежит в основе окрашенной в морализаторские тона концепции нового мироустройства. В качестве примера приведем еще одну выдержку из Фукуямы, снимающей малейшие сомнения на сей счет. «Институты, которые считаются легитимными (например, ООН), недостаточно эффективны, тогда как эффективные институты (такие как «коалиция желающих» с США во главе) не рассматриваются как легитимные» . Иными словами, главный (наряду с Зб. Бжезинским) теоретик внешней политики США от демократического крыла американской элиты Ф. Фукуяма предлагает институциализировать и закрепить в международных юридических нормах сложившийся де-факто порядок вещей – блок государств во главе с США, которому и передать «право вменений последней точки вменения» по К. Шмитту. То есть, наделить этот наднациональный орган — блок государств во главе с США предикатом верховной власти. В состав блока, как язвительно отмечал критик неоконов с противоположных, консервативно-христианских и изоляционистских позиций Патрик Бьюкенен, входят отнюдь не только демократические государства, но и такие образцово авторитарные режимы как королевство Саудовская Аравия . И, как явствуют события в Сирии 2011-2013 гг., и террористические исламистские группировки.
И этот лицемерный и насквозь прагматичный порядок предлагает всему миру под знаменем морализма единственная сверхдержава современности.
А что же остальной мир?
В мировой системе последнего двадцатилетия не было игроков международного масштаба, готовых бросить вызов военно-политическому и идеологическому монополизму США за исключением искусственно искусно маргинализуемых стран-«изгоев» – Северной Кореи, Венесуэлы, Афганистана периода Талибан и некоторых других. Эти страны, хоть и оставались неподконтрольны США, по своему относительно незначительному весу являли скорее политико-психологическое (что тоже немаловажно), чем реально политическое препятствие североамериканскому гегемонизму. Претендент на роль сверхдержавы №2, Китай, в силу прагматичной стратегии накапливания изо всех сил не спешит бросить вызов Pax Americana.
Шансы на нахождение модус-вивенди государств и наднациональных блоков возрастает в силу сложившейся международно-правовой и цивилизационной ситуации, когда «планетарныи? каток глобализации вминает в асфальт «единого человечества» все различия и особенности народов, рас, религии? и культур. И в этом процессе в равнои? мере пострадают и те, кто добровольно пои?дет на сотрудничество с США, и те, кто посмеют восстать против грядущеи? планетарнои? диктатуры».
И этот вызов – на концептуальном, а затем и на политическом уровне – был сделан. И сделала это Россия, казалось бы, низведенная до уровня рядовой региональной (притом с серьезными оговорками) державы.
Маленькое отступление.
Ряд отечественных геополитиков и теоретиков международных отношений сразу после краха советских блоков: оборонительного ОВД и торгового СЭВ справедливо заявили о наступлении однополярного мира и крахе национального суверенитета. Однако менее справедливым было другое заявление, прозвучавшее из уст ведущих теоретиков русского изоляционизма: А.И. Солженицына и В.Л. Цымбурского. Распад СССР и сбрасывание среднеазиатских (а в случае с концепцией «русского островитянства» Цымбурского – и восточнославянских) лимитрофных республик было поспешно занесено ими в дебет спасительного российского изоляционизма. Как показал уже первый этап существования Российской Федерации, российский изоляционизм, как бы ни относиться к этой идее, - недостижимое самообольщение. «Остров Россия» , о котором рассуждал в серии своих работ Вадим Цымбурский (1957-2008), безвременно ушедший один из самых ярких и глубоких русских политических мыслителей современности, не состоялся. Мы считаем, и не мог состояться. Не только потому, что России не позволят стать островом в океане глобализации. Компрадорская антиэлита, сформировавшаяся в Российской Федерации в ельцинское безвременье и сохранившая прочные позиции до сего дня – слишком послушный исполнитель, а российские территории и недра – слишком богатый приз, чтобы позволить России «сосредотачиваться» как 150 лет назад. Но есть и другая, возможно, не менее весомая, хотя и слабо осязаемая причина, делающая иллюзорной попытку спасительной самоизоляции: Россия не может самоустраниться от исполнения своей миссии, не перестав быть Россией. Тот случай, не столь уж редкий в мировой и русской истории, когда инерция исторического движения, заданная в имперский период, оказывается сильнее мудрости политики и даже инстинкта самосохранения. Мы считаем, что именно этим, ожидающим своего осмысления законом развития больших человеческих обществ объясняется многое в истории. Как, например, необъяснимое разливание границ империи (по иному не скажешь!), вызывавшее в свое время недовольное брюзжание Солженицына (зачем-де Российская империя присоединила Среднюю Азию еtc.). Сила Империи плещет через край – и это полумистическое, полуфизиологическое явление истории действительно трудно понять, стоя на песке исторического позитивизма. В случае с постсоветской Россией, конечно же, речь не идет об избытке силы – скорее, о некоем сохранении инерции сверхмощного движения, заложенного в доимперский и имперский период. Но и этой инерции (и, конечно же, религиозного императива, отсутствующего в моделях Цымбурского, Панарина и Солженицына, но главного определяющего при объяснении «русского чуда») оказывается достаточно даже сейчас, чтобы не дать России уподобиться не только сытой, но и слишком упокоившейся Европе. Парадоксальным образом русская неустроенность — свидетельство не-оставленности России...
Итак, вовлеченность в общемировые и региональные дела, к огорчению наших изоляционистов (В.Л. Цымбурский, по отзывам, позднее значительно пересмотрел свою «островную» концепцию, предлагая, как меньшее зло, блокирование России с азиатскими гигантами — как альтернативу евроатлантического сателлитства, навязываемого либералами ), так и не позволила реализовать проект «острова Россия». (Перефразируя Цымбурского: современная Россия — геополитический полуостров. Что, впрочем, не столь уж плохо, если взять во внимание постсуверенный статус подавляющего большинства современных государств.) Была реализована — путем инфильтрации евроатлантических идей и сил в правящий истеблишмент постсоветской России — другая крайность: включение России в новый «концерт держав», только на сей раз под дирижированием США. Иными словами, Россия была вовлечена - в роли данника новой, н сей раз всемирной орды - в глобалистский расклад мировых сил. И, тем не менее, именно Россия первой из мировых держав бросила вызов этой системе. На идеологическом уровне многие связывают первый вызов однополярной системе с мюнхенской речью В. Путина 2007 г. Многим она показалась в то времяе более, чем дипломатической уловкой.
Однако война августа 2008 года подтвердила серьезность сделанной заявки. Россия и только Россия - и не случайно, что именно Россия - бросает вызов правовым нигилистам, попранию принципа независимости национальных государств и прав наций-суверенов. События августа 2008 года, если рассматривать их в историософском и политико-правовом дискурсах - начало краха однополярной системы. (За которым автоматически вовсе не последует — здесь мы целиком солидарны с точкой зрения В.Л. Цымбурского — расцвета торжества международной справедливости и повторного обретения «золотого века» Россией.) Неправильно расценивать события августа 2008 года как победу большой сильной России над маленькой слабой Грузией. Гордиться такой победой было бы унизительно для славных традиций русского оружия, бивавшего противников куда как посильней грузинских коммандос. Это была победа, военная и морально-политическая, сильно ослабленной, скукоженной в территориальных границах национальной России, с хорошо оснащенной пятой колонной внутри страны над передовым отрядом Запада в лице грузинских сателлитов. Победа национального государства над Новым мировым порядком. Его поражение в первом авангардном бою - одновременно знаковое поражение однополярного мироустройства.
Выборы в Грузии: сначала парламентские (победа «Грузинской мечты»), затем президентские и поражение ставленника Саакашвили, как бы не расценивать мотивацию новой властной элиты в этой стране явились развитием победы русского оружия — военной и символической — над авангардом мирового зла. Грузины дважды проголосовали не за «Грузинскую мечту», а против кабальной зависимости от США. Грузинский национализм и прагматизм (те самые грузинские вина и «Боржоми» на прилавках русских магазинов) выступил, по диалектичной иронии истории, союзником России, подтвердив ее победу. Развитие, взлом системы, кабальной зависимости от США, произведенный, в том числе, руками грузинских националистов - протест против аннигиляции православной грузинской культуры.
Развитием этого кризиса однополярного мироустройства стали решительные действия России в Сирии, «принудившие к миру» всесильную Америку. И вынудившие американскую элиту прислушаться к аргументации российской стороны к сохранению международного права и принципа национального суверенитета.
В историософском плане победа России над авангардом мирового западного глобализма в войне августа 2008 года - шанс на восстановление суверенитета наций-государств, попранного диктатом мирового гегемониста — Американской империей. На символическом уровне состоялось возрождение правосубьектности национальных государств. Однако постепенный демонтаж однополярного мироустройства приведет — и уже ведет — к структурированию нового планетарного политического устройства, к появлению новых блоков и складыванию новых, подчас экзотических союзов. Если так, то больший шанс, мы полагаем, открывается перед большими наднациональными обществами — блоками государств, основанными на политико- или экономико-прагматических либо на цивилизационных принципах. И, прежде всего, православной (восточно-христианской) славяно-греко-балканской цивилизацией. То, что кажется абсурдным сегодня — воссоединение в некую негосударственную, но прочную общность подчас враждебных или как минимум недружественных до сего дня государств и народов, - может оказаться главным содержанием политического дня завтрашней Европы.
Впрочем, это тема для отдельной большой работы.
