Некоторые считают, что свобода есть высшая ценность человеческого существования. По видимости, такая точка зрения благородна. Оспорить данное убеждение странно: ну, в самом деле, не за рабство же голосовать, не за угнетение человека человеком. Все, кого ни спроси, – за свободу.
Существенно в данном вопросе то, что свобода не есть онтологическая оппозиция рабству – это противопоставление ситуативное. Как свобода, так и рабство встроены в структуру общества, по отношению к которому они только и могут быть опознаны как свобода или как рабство. А отдельно от общества – свободы и рабства просто нет. Соответственно, нет их соревнования в чистом поле.
Невозможно быть рабом в пустыне и свободным на необитаемом острове – но и то, и другое состояние обнаруживает себя внутри коллектива.
Однако риторика политической борьбы заставляет нас думать, что свобода и рабство – понятия, существующие сами по себе, как камень или вода. Возникает убеждение, что можно занять абстрактную позицию «за свободу» и противостоять некоему рабству вообще. Такое представление создаёт ложные посылки в дискуссиях. Но нет, свобода существует внутри конкретного общества, свобода детерминирована законами данного коллектива и культуры – а свободы «вообще» просто нет в природе.
Среди же общественных ценностей свобода – ценность совсем не высшая. В обществе есть много вещей гораздо более важных.
Высшими ценностями человеческого существования являются любовь, милосердие, сострадание, забота о слабых, здоровье и воспитание детей, единение с себе подобными.
И свобода не обязательно является условием для достижения перечисленных вещей, напротив.
Гораздо чаще – свобода является помехой для сострадания или заботы о слабом.
Общество налагает ограничения на личную свободу – и личное предпринимательство отступает перед нуждами других людей. Это досадно, но ограничения свободы не означают, что данное общество – казарма или тюрьма. Это просто означает, что в коллективной жизни есть приоритеты: образование детей важнее бонусов банкиров, забота о стариках важнее рыночного соревнования.
Часто говорят, что именно в обществах, где происходит рыночное соревнование, а банкиры получают бонусы, – в этих обществах как раз лучше заботятся о стариках и дают образование детям. Когда так говорят – лгут.
В обществе, где больше личной свободы, – в таких обществах просто больше личной свободы, и только. Причём это всегда достигается за счёт того, что где-то недалеко имеются люди, не обретшие свободы в желаемом объёме. Исключений из данного правила история не знала.
Метаморфоза демократии вызвана тем, что в конкретное общество было внедрено представление об абстрактной свободе – по видимости, совпадающее с риторикой демократии, но лишь по видимости.
Существенно то, что демократия есть жёсткая структура, а неолиберальное представление о свободе основано на принципиальной деструкции. Любой регламент нехорош для абстрактной ценности – абстракция не живёт в реальном мире.
Личная свобода, которая в демократическом обществе означает ответственность перед полисом, в условиях неолиберального рынка стала означать безответственность перед государством.
Когда Маргрет Тэтчер произнесла знаменитую фразу «никакого общества нет – есть просто мужчины и женщины», рубеж между демократией старого типа и новым порядком был обозначен.
Демократия оказалась разрушена изнутри – абстракцией свободы, точно так же, как это произошло в знаменательную дату восемнадцатого брюмера во Франции чуть более двухсот лет назад.
Демократия и третье сословие были в тот день принесены в жертву новому типу управления, новому порядку, оперировавшему тем же понятийным словарём, что и демократы: офицеры произносили слова «гражданин», «права», «свобода», но имели в виду империю.
В сущности, неолиберализм проделал старый, но оттого не менее действенный трюк. Остаётся подождать лет пятнадцать – посмотреть на завоевание Египта и Европы. Дойдут и до Москвы, разумеется – и рано или поздно начнут питаться кониной на Смоленской дороге.
Опубликовано: блог Максима Кантора
