Необходимо разработать новые подходы к международной политической экономике (МПЭ) и международным отношениям (МО) путем создания исторически интегрированных, диалектических форм объяснения, соответствующих условиям конца двадцатого века. Ранее я описал в общих чертах основные идеи, проблемы и исследовательские вопросы, которые в целом относятся к реконструкции теорий исторического материализма в МО [1]. Однако эти проблемы были затронуты не только в работах Антонио Грамши, но также и у других авторов, таких как Карл Маркс, Фернан Бролель, Карл Поланьи, Роберт Кокс и другие, например, представители Амстердамской школы международных отношений. Иными словами, заметки Грамши по МО должны быть связаны с реконструкцией исторического материализма в широком смысле, чтобы избежать нового интеллектуального раскола. Важно преодолеть академические различия ограниченной полезности, например, между МО и сравнительной политикой, между политической и эмпирической теорией, между политической социологией и политической экономикой. В реконструкции теорий исторического материализма необходимо учитывать эпистемологические, онтологические и методологические вопросы в контексте прошлого, настоящего и будущего. В работах Маркса теоретический акцент был сделан на идее всеобъемлющего исторического общества, анализ которого подразумевает отказ от редукционизма, присущего объективистскому материализму, механицизму и эмпиризму… в целях достижения по-настоящему реалистского подхода, который является сознательным продуктом мысли [2].

 

Проблематика статьи связана с идеей о необходимости пересмотра социализма в отрыве от ассоциации с тоталитарными проектами, такими как сталинизм. В свою очередь это переопределение и политика вместе могут быть связаны отчасти с идеей самозащиты общества от дезинтеграции и распыляющего удара глобализации, а также относительно стихийных рыночных сил. 

 

 

Как не существует единой школы марксизма (сам по себе Маркс не считал себя марксистом), так и не существует единой грамшистской или «итальянской» школы. Отсутствует и согласие насчет интерпретации некоторых фрагментов учения Грамши и часто противоречивых мыслей относительно социальной теории. Вместо этого в большом количестве стран существуют группы мыслителей, работающих в различных отраслях; они разрешают некоторые вопросы, которые были затронуты и сформулированы в учении Грамши. Эти ученые начали взаимодействовать и принимать участие в совместных конференциях, таким образом, положив начало глобальному исследовательскому сообществу. Некоторые исследования являются практическим следствием постольку, поскольку связаны различным образом с поддержкой деятельности социалистических и прогрессистских политических партий и социальных движений. 

 

Некоторые первые работы нео-грамшистов повлекли за собой как конструктивный диалог, так и критику, со стороны представителей различных позиций, включая доминирующую, или в терминах Грамши, гегемонистскую теоретизацию в области политической экономики и международных отношений. Необходимость в этом, на мой взгляд, была вызвана, по крайней мере, двумя важными факторами. Во-первых, в то время как марксизм всегда предполагал комплексный подход, в значительной степени из-за ориентации и преобладания американской теории в данной области, исторический материализм, как правило, оставался в стороне от многих главных дискуссий в изучении международных отношений. Эта маргинализация повлекла за собой немало ограничений, скорее, в механическом и неисторическом применении многих марксистских идей и теорий, некоторые из которых связаны с фундаментальной тенденцией вызывать «постоянно растущие ожидания краха капитализма» (в то время как Грамши утверждал, что не существует жесткой связи между экономическим и политическим кризисом, и наоборот). Этот теоретический недостаток привел к отсутствию достоверности в споре, а также уменьшению обращения к историческому материализму для создания нового поколения студентов высших учебных заведений на Западе. Скорее всего, подобная судьба постигла и ортодоксальный марксизм в Японии на протяжении последних двадцати лет. В частности, в условиях капитуляции ленинской и пост-сталинской системы правления в Восточной Европе, развала догматического марксизма-ленинизма в социальном учении, по всей вероятности, мы дождемся момента, когда подобный патологический, механический марксизм будет отправлен в качестве ужасного экспоната в музей истории ХХ века. Последнее наблюдение подтверждает мое второе положение в пользу диалога. В 1980-е и 1990-е гг. было отмечено повсеместное и в некоторых случаях весьма значительное снижение выраженности и теоретической привлекательности левых идей. Несмотря на западный триумф и пропагандистов, которые объявили «конец истории», события в Восточной Европе и бывшем Советском Союзе усилили требования к убедительности, позиционной власти и законности гегемонистского дискурса на Западе. Учение Грамши способствовало существенному объяснению вопроса о событиях, произошедших в России: уязвимости отношений между государством и гражданским обществом, и таким образом, предрасположенности государства к внезапному краху.

 

В России государство было всем. Гражданское же общество находилось в своем изначальном «желеобразном» состоянии; на Западе между государством и гражданским обществом существовали надлежащие отношения, поэтому когда государство дрогнуло, тут же проявилась надежность строения гражданского общества. (Грамши, 1971: 238). 

 

Марксистские идеи, разработанные в теоретическом гетто, будут страдать от отсутствия актуальности. Конструктивный диалог с применением аргументов и теорий из различных позиций может сыграть важную роль. Он имеет решающее значение в оценке статуса новых теоретических идей: для убедительности они должны обеспечивать более комплексное, последовательное и рефлексивное объяснение, чем ныне существующие аргументы (Гилл, 1990). 

 

Основная работа Грамши сосредоточена на анализе государственных общественных формаций в отдельные исторические периоды, особенно в Италии. Грамши утверждал, что это является первоначальным уровнем, на котором государство и гражданское общество (а также его строение, политическая экономика) должны быть исследованы и где создаются основы социальной гегемонии. Это государственное средоточие является ключевым в изучении Грамши не только в Японии и Латинской Америке, но также и в Западной Европе, что отразилось в работе Центра современной культурологии Бирмингемского университета (Холл, 1982; Ларрен, 1983) и в текущих дебатах в «Новом левом обозрение» и «Социалистическом журнале» на тему культуры, идеологии, государства, гражданского общества и гегемонии в капиталистическом обществе. Также в левых журналах ведется много дискуссий по вопросу империализма, хотя они, как правило, сформулированы в терминах теории ультра-  и супер-империализма, а не в тех, что дал Грамши. Движение в сторону расширения идей Грамши в изучении МО и МПЭ идет довольно медленно; оно появилось недавно и включает в себя относительно небольшое количество претенциозных учений, касающихся определения истоков, развития и динамики формирующейся глобальной политической экономики. Тем не менее, начинают появляться впечатляющие работы на следующие темы: интернационализация государства и гражданского общества, международные аспекты социальной гегемонии и господства, транснациональные классы и блоки формаций и экономических сил, роль органической интеллигенции и международных организаций и др. Они помогают определить характер глобальной политики в ХХ веке (например, Ван дер Пиджл, 1984;Кокс, 1987; Огелли и Мерфи, 1988; Джилл,1990; Овербек, 1990).Особенно важна новаторская работа Роберта Кокса, опубликовавшего два важных очерка в Миллениуме в начале 1980-х гг. (Кокс, 1981; Кокс, 1983), последний из которых может рассматриваться как полноценное введение к применению концепции Грамши на международном уровне (работа включена в данный сборник – прим. ред.).

 

Таким образом, в то время как многие социальные мыслители знают о возможностях применения идей Грамши к анализу роли политики, массовой культуры и идеологической и культурной гегемонии на государственном уровне, гораздо меньше ученых знают об использовании данной концепции области МО и МПЭ. Возможно, это возникает отчасти по причине того, что Грамши уделял мало внимания вопросам политической экономии как таковой, в основном потому, что он работал в рамках классического марксизма, принимая положения о политической экономии капитализма и феодализма.

 

В отсутствии удовлетворительного аппарата для анализа динамики глобальной политической экономики в 1980-х годах, студенты МО и МПЭ начали разрабатывать свой собственный концептуальный аппарат и онтологию (например, Кокс, 1987; Ван дер Пиджл, 1984). Очевидно, что предстоит сделать еще очень многое для развития грамшистской концепции, чтобы она, таким образом, получила наибольшее распространение. Существуют другие способы решения данного вопроса. Например, Амстердамская школа создала нетелеологическую концепцию социализации (Vergesellschaftung), которая является центральной в ее интеллектуальных устремлениях, это понятие связано с объектом размещения всеобъемлющей истории и социальной теории, лежащей в основе анализа:

 

Отношения между обществом и государством, как и отношения между государствами как последовательность социальных интеракций, должны быть помещены в условия социализации как распространяющегося процесса. То, каким образом капитал (в смысле общий капитал, т.е. самоподдерживающаяся, квази-тоталитарная совокупность конкурентного накопления прибавочной стоимости) действует как агент социализации, одновременно ограничивая своей потенциал (в смысле разделения труда и универсальной культуры/нормативной структуры), необходимо уточнить и связать с другими структурами социализации естественных сообществ – семья, национальность, этническая принадлежность, наравне с правом и государством, как официальными соглашениями, устанавливающими правовые/законные средства [3].

 

Включенный сюда тип исследования необходимо согласовать с более широкой теоретической разработкой, например, учение, имеющее более «локальный» или «национальный» характер, связать с «глобальным». Это позволит создать новый интеллектуальный и практический синтез. Подразумевая это, в остальной части статьи я исследовал некоторые другие важные темы.

 

 

Одна из тем посвящена кризису послевоенной гегемонии. Частично объяснение кризиса связано с рядом сил глобализации, которые интегрируют экономическую, политическую, социальную и культурную жизнь очень многих людей на земле, но в то же время дезинтегрируют ранее устроенные формы социально-экономической и политической организации (эта идея отчасти соответствует историческому процессу Vergesellschaftung). Этот диалектический процесс наиболее ярко проявляется в Восточной и Центральной Европе и в бывших советских республиках, а также в так называемых странах Третьего Мира и в капиталистических странах-метрополиях. На деле он может быть исследован как часть органического «тройного кризиса» послевоенного мирового порядка, который описан ниже. Одним из индикаторов изменений является недавний рост волны мигрантов и беженцев, «глобализация» людей обусловлена перестройкой мирового производства и финансов, и в целом растущими различиями в экономике и окружающих условиях, в также войной и политическими конфликтами.

 

Однако некоторые неореалисты, например, Джон Миршеймер (1990), наоборот предполагают базисную преемственность в международных отношениях. Для них состояние анархии в мировой политике сохраняется, и межгосударственное соперничество и небезопасность, которые сопровождают эту ситуацию, вновь будет заявлять о себе, несмотря на окончание Холодной войны в Европе. Нестабильность прогнозируема, поскольку надстройка Холодной войны, производящая порядок, была удалена. Другие нео-реалисты, используя более тонкие исторические аналогии (например, Лоуренс Фридман, сэр Майкл Говард), утверждают, что конец Холодной войны означает возрождение национализма и возврат к проблемам, которыми страдала европейская безопасность после окончания Столетнего мира. С этой точки зрения, изменилась именно надстройка безопасности Восток-Запад. С ее исчезновением и разрушением советской власти основополагающая (анархическая) структура международных отношений снова проявила себя, а растущее распространение глобальной силы в отсутствие устойчивого баланса сил связано с нестабильностью и конфликтами. Очевидный недавний рост межобщинного насилия, этнической напряженности, центробежных сил в некоторых странах (в частности, в бывшем СССР и Югославии) представляют собой доказательства в пользу данной позиции.

 

Соответственно неореалисты рассматривают не только Большую семерку (G7), но также ООН и ЕЭС, процессы экономического и политического объединения в Западной Европе, а также возможности расширения ЕС путем включения других стран, скорее как отражение ряда межгосударственных сделок и, как следствие, лежащей в основе структуры власти между государствами, а не серии структурных изменений, которые порождают новые условия и способствуют изменению концепции интересов и идентичности, например, в общеевропейском контексте. 

 

Тем не менее, вполне возможно, что ХХ век открыл новую эру в мировой политике, поэтому теперь следовало бы говорить о более глобально интегрированном наборе структур или, как их назвали Дэвид Ло и я, «глобальной политической экономики». Хотя эти структуры, по крайней мере, до конца 1980-х гг., являлись конфигурацией диалектической борьбы между докапиталистической, капиталистической и коммунистической общественно-экономической системой, недавние изменения в Восточной и Центральной Европе, СССР и Китае, а также в таких странах, как Вьетнам, предполагают, что капитализм снова распространяется в качестве преобладающей формы социально-экономической организации, не только среди государств, но также и внутри них путем маркетизации и коммодитизации, углубляющих социальную и географическую досягаемость. В то же время, растущее планетарное осознание экологических и природоохранных вопросов отражает сложную взаимосвязь между совокупными силами экономического развития и отсталости, взаимодействие между городом и деревней, богатыми и бедными, войной и миром в формирующемся мировом порядке. Однако иногда утверждается, что нынешний уровень интернационализации экономической деятельности ниже, чем тот, который существовал до 1914 г. В  поддержку этого утверждения может быть приведено  несколько показателей. Тем не менее, сейчас мы живем в мире, который характеризуется ростом глобальной интеграции производства и финансовых структур, сложными коммуникационными сетями, стремительным развитием инноваций и распространением новых технологий, и возможным появлением объединенных форм самосознания, которые включают также и изменения в структурах безопасности и стратегических союзах. Таким образом, существующая сегодня глобальная мировая экономика подразумевает систему планетарного охвата, а не только систему независимой национальной экономики, функционирование которой координировалось, прежде всего, при помощи биржи, ценных бумаг и спекулятивных потоков капитала, т.е. «международной» политической экономики девятнадцатого века,  которая существовала вплоть  до 1960-х гг. – периода, который совпал с началом массового роста на европейских рынках и существенным ростом активности транснациональных компаний как в добывающей, так и в обрабатывающей промышленности. 

Несмотря на появление структуры неофициальной глобальной власти, по крайней мере, на высшем уровне, существует частичное развитие глобального гражданского и политического общества, и, как следствие, слаборазвитая интернационализация политической власти. Действительно, несмотря на институционализацию глобальных экономических отношений и отношений безопасности в рамках международных организаций и союзов, главные рычаги политической власти в значительной степени продолжают оставаться территориально ограниченными границами формально суверенных государств, хотя эта ситуация начинает меняться, как будет показано дальше.

 

В контексте бурных событий 1989 – 1991 гг., мы, тем не менее, можем наблюдать своего рода «структурный беспорядок». Под этим я подразумеваю попытку движения на уровне правящих кругов к консолидации новой формы гегемонии в центральной системе, которая базировалась на социальной основе, отличной от предыдущей, существовавшей с 1945 по 1970 гг.. Обсуждения 15-19 июля 1991 г. на саммите «Большой Семерки» были интересны, отчасти, из-за повестки дня (которая включала перестройку в СССР; воссоздание Организации Объединенных Наций; неудавшиеся экологические инициативы, в том числе спасение бразильских тропических лесов; а также вопросы, касающиеся  торгового протекционизма и макроэкономических отношений). Форумы, подобные саммиту «Большой Семерки» (и такие его аналоги, как Мировой Экономический Форум и Трехсторонняя Комиссия), важны также потому, что их существование выдвигает на первый план передовые силы, которые могут использоваться для выработки стратегических соглашений при формировании того, что можно было бы назвать «Пирамидами привилегий» в структуре мирового порядка, который пытаются сохранить лидеры Большой Семерки. Не в последнюю очередь эти форумы определяют условия вступления в «основные» институты глобальной политической экономики. Попытки Большой Семерки прийти к объединенному согласию по поводу концепции президента Буша о «новом мировом порядке» отражают сложное взаимодействие между идеями, институтами и материальными возможностями (производством и вооруженными силами) и то, как, при определенных условиях, они могут быть объединены в согласованный план действий. Тем не менее, обсуждения, проходившие после окончания холодной войны, выявили также раскол мнений и конфликты внутри Большой Семерки (например, о том, как реагировать на просьбы Горбачева, а затем Ельцина о помощи: Франция, Германия и Италия, а также страны ЕС выступили против Канады, Японии, США и Великобритании по поводу характера и объема помощи; разногласия США и ЕС на переговорах ГАТТ). Пока, тем не менее, можно было  бы оспорить, что наблюдается движение в сторону объединения и переустройства «центральной»  системы, но мы вместе с тем видим прекращение прежних форм государственного, экономического и политического кризиса, войны, голода и экологической катастрофы.

Понимание этих проблем вызвало недавно, вскоре после войны в Персидском Заливе, инициативы со стороны Большой Семерки и EC по установлению жесткого режима экспорта оружия и предоставлению помощи, что непосредственно связано с «демократизацией»  и сокращением военных расходов. Эти инициативы произошли в то же самое время, как и реорганизация военного потенциала НАТО, направленная на обеспечение более быстрого вмешательства вооруженных сил европейских государств по аналогии с Силами Быстрого Реагирования США  (которые были созданы вследствие Иранской Революции 1979 г., и которые стали ключевым фактором в победе американцев в войне в Персидском Заливе в 1991 г.). Наряду с рыночными силами, например, связанными с предоставлением кредитов, эти инициативы означают двойную форму дисциплины со стороны Большой Семерки относительно возможностей развития стран Третьего Мира. Новые возможности для быстрого вмешательства соединены с институциональным контролем над условиями предоставления инвестиций и финансирования (например, в Семерке, Международный Валютный Фонд, Всемирный Банк, недавно основанный  Европейский Банк Реконструкции и Развития и  в Центральном Банке, Банк Международного Урегулирования).

 

 

Существующий мировой порядок имеет свои специфические условия существования и динамики. В связи с этим, адекватное объяснение мирового порядка не может быть дано посредством абстрактного структурализма, и, возможно, еще в меньшей мере, при помощи идеалистических ссылок на дух истории. История всегда находится  в процессе создания, в сложном и диалектическом взаимодействии между силами, структурой, сознанием и действием, которые Фернан Бродель (1981: 29), назвал «пределами возможного»:

 

сосуществование верхних и нижних уровней [цивилизации] усиливает для  историка разъяснительную диалектику. Как можно понимать город без понимания деревни, деньги без натурального обмена, бедность без роскоши, белый хлеб богатых без черного хлеба бедных?

 

Тогда, что же действительно изменилось в мировом порядке? Под этим вопросом мы подразумеваем проблемы эпистемологии и онтологии. Различные позиции

в текущих дебатах по поводу формирующегося мироустройства отражают различные

подходы к процессу приобретения знаний, а также взгляды на то, из чего состоит

социальный мир. В частности, тогда, теоретическая (и практическая), дискуссия (-и) по поводу мироустройства касается трех взаимосвязанных проблем: как мы понимаем природу социальной действительности, каковы ее ключевые компоненты и связи, и как они изменяются с течением времени? Кроме того, так как «порядок» – политическое понятие, нам необходимо спросить «порядок для кого и для каких целей?».

 

Как указывалось выше, формирующийся мировой порядок можно рассматривать, как претерпевающий тройной кризис: то есть преобразования с вовлечением трех взаимосвязанных «уровней»: (i) «экономического», включая реструктуризацию мирового производства, финансов и обмена, которая бросает вызов предыдущим формам и методам экономической организации; (ii) «политического», то есть с точки зрения институциональных изменений, включая изменения форм государства, интернационализацию, транснационализацию или глобализацию государства, что Роберт Кокс называет появлением «пост-Вестфальской» межгосударственной системы, таким образом, указывая на изменения, в которых неореалисты видят необходимую непрерывную последовательность; и (iii) «социокультурного», что происходит (частично) благодаря глобальной реструктуризации на политическом и экономическом уровнях, которые влекут за собой проблемы для существующих социальных структур, идей и методов, тем самым, направляя и сдерживая возможности их  изменений.

 

Каждый из этих «уровней» абстрагируется от социальных структур и социальных

сил, которые существуют, по определению, внутри и между каждым уровнем. Данный кризис имеет общие характерные черты в различных частях мира, хотя его воздействие неравномерно, отчасти из-за различий между городами и странами, богатыми и бедными внутри и между группами стран. Таким образом, категории «Первый», «Второй» и «Третий» мир, опять же, примитивные абстракции или идеальные типы, предназначены для создания методов, с помощью которых может осмысляться характер и масштаб кризиса мирового порядка.

Что касается форм государства, передовых экономических сил, в частности, интенсификации глобальной инновации и конкуренции в эпоху мгновенной коммуникации, то они позволяют обнаружить социальную гегемонию, политическое урегулирование и форму государства, которые превалируют в метрополиях капиталистических государств Северной Америки, и Западной Европы (и, возможно, Японии), и наиболее выразительно, в социальных структурах и политических порядках «реального социализма». Аналогичные изменения происходят во многих развивающихся странах, например, в Латинской Америке, где традиционные государственнические и меркантилистские порядки постепенно уступают свое место более рыночно-ориентированному развитию. Тем не менее, формирующийся мировой порядок все еще конфигурируется путем разделения мира на политические суверенитеты, которые, однако, могут находиться в процессе преобразования. Это связано с внутренними и внешними изменениями, происходящими в государстве и гражданском обществе, которые являются своеобразным ответом и результатом на влияние социальных сил глобализации [4]. Таким образом, подобные изменения имеют важнейшее значение для понимания формирующегося мирового порядка и требуют гораздо больших исследований.

 

Так, при изучении современных проблем, важно определить понятие государства и (правового) суверенитета. Пересмотр определения и понятия суверенитета в настоящее время является важной политической проблемой, например, в Европейском сообществе, Восточной и Центральной Европе, Канаде, Австралии и во многих странах Третьего мира. Вопрос может быть поставлен следующим образом: «какие типы суверенитетов, для кого и для каких целей?»

В другой работе (Гилл, 1992) я написал о дискурсе «нового конституционализма» – доктрины и совокупных социальных силах, которые стремятся ограничить демократический контроль над государственными и частными экономическими организациями и учреждениями. Дискурс может быть связан с попытками приспособить гегемонию «дисциплинарного» неолиберализма, типа, объединенного с попыткой перестройки пост-коммунистических государств в МВФ и западного попечения. Так, на уровне элит в Европе предпринимались попытки создать форму макро-регионализма, основанного на либеральной экономической рациональности (например, программа 1992 г.). Конституционное и политическое развитие, объединенное с Экономическим и Валютным союзом ЕС, включило в себя идею «обязательного ограничения» свободы маневра правительства (будущего) государства-члена на свободную фискальную и монетарную политику. Данные меры будут дополнять порядок рыночных сил для ограничения автономии политики правительства. Кроме того, роль Европейского парламента как института представительной власти недостаточно развита, то есть, будучи голосом независимого европейского народа, он имеет серьезные ограничения (возражения против этого высказываются, например, оппозицией немецкой социал-демократической партии, не согласной с некоторыми аспектами Маастрихтского соглашения в декабре 1991  г., и в результатах Датского референдума в июне 1992 г., где ратификация Маастрихтского договора была отклонена). Полномочия Европейского парламента имеют в основном консультативный характер: он практически не имеет права голоса в наиболее важных областях европейской политики (что было названо «дефицитом демократии» в ЕС). Более того, реконструкция капиталистических институтов в Восточной Европе произошла вместе с изоляцией центральных банков от массовой отчетности. Новый конституционализм намерен гарантировать свободу входа и выхода международного мобильного капитала, в соответствии с различием социально-экономических регионов (это нашло отражение в расширении сферы правил, сформулированных в ходе переговоров Уругвайского раунда ГАТТ, и в свободном торговом соглашении в США и Канаде). Объемы данных ограничений в эпоху устойчивого подвижного капитала означает, что политические лидеры должны нести ответственность перед международными рыночными силами, также как и перед своими избирателями.

Таким образом, суверенитет в обоих смыслах (в отношении политики автономии избранного правительства и народа) находится под вопросом. В связи с этим центральное положение и уникальные прерогативы США являются противоречием для нового всемирно основанного конституционализма. Наименее вероятно, что США будет страной, готовой подчиниться обязательным ограничениям такого порядка (ее политики предпочитают быть связанными «со штурвалом», а не «с мачтой», как Улисс перед соблазном сирен). Тем не менее, даже автономия США в вопросах макроэкономической политики все чаще ограничивается глобализацией финансов и производства, хотя более крупные государства и политические объединения макро-регионов (как Япония и ЕС) как правило, имеют больше возможностей для маневра по сравнению с менее крупными государствами. Таким образом, некоторые из них обладают большим суверенитетом в формировании мирового порядка.

 

Вопрос суверенитета включает в себя не только юридические права и вопрос гражданства и ответственности, но также распределение ресурсов и жизненных шансов, поскольку они связаны с возможностями для человеческой автономии и социального выбора. Таким образом, покуда существует мировая система и зависимость, где теоретики выделяют «ядро, «полупериферию» и «периферию», как понятия, которые отражают иерархию государств и состояние социально-экономического развития (и возникающих отсюда ограничениях и возможностях), мы также отметим, что данное положение может быть применено как внутри, так и между государствами. Таким образом, в случае с ЕС существует не только неравномерность социально-экономического развития в различных регионах, но также и внутри регионов, и даже внутри некоторых городов: сегодня это явление можно ясно проследить в США (не только в случае с растущей нищетой сельских районов), где Нью-Йорк представляет собой микрокосм подобных моделей. Эта точка зрения является состоятельной, если взять в расчет модели внутренней миграции и урбанизации в странах Третьего мира, а также в таких городах, как Лагос, Рио и Шанхай. Таким образом, даже если мы сосредоточим наше внимание на относительно привилегированных, богатых странах Западной Европы, мы все еще можем говорить о «перифериализации ядра», тем самым расширив концептуализацию, включив сюда вопросы жизненных шансов, личной безопасности и небезопасности и формах сознания.

 

Характер этих изменений указывает на противоречия между логикой сил глобализации и политическими условиями существования для действия этих сил. Структурная перестройка в Латинской Америке распространила много государственных возможностей и создала новые социальные движения и политические партии, которые со временем могут бросить вызов неолиберальной ортодоксии, например, как это сделал Лула  в Бразилии [5]. В Восточной Европе повторное введение неолиберальных рыночных отношений порождает сочетание широко распространенного разочарования и негодования, чувств, которые в определенной степени отражают возрождение популизма, расизма, фашизма и бандитизма. Так, в современной России идея рыночных отношений все чаще ассоциируется с отчаянием, массивным ростом преступности и жестокостью (в процитированном докладе, отрывок которого приведен ниже, сказано, что в России каждые двадцать две минуты совершается убийство). В настоящее время «Рынок» восстанавливается в условиях общего развала законности и порядка. Так, в одном западном финансовом журнале недавно было отмечено, что социальные и экономические условия не протяжении 900-дневной блокады Ленинграда в 1941 г. были лучше, чем в переименованном городе Санкт-Петербург в марте 1992 г. [6]. Журналист рассказал о своем впечатлении, которое он получил на рынке, прилегающем к привокзальной Площади Мира в центре Санкт-Петербурга:

 

Следовало бы привлечь Хогарта, Гойю и Иеронима Босха, чтобы изобразить этот заброшенный «рынок», где около 5000 человек совершали покупки и продажу… Обычно это слово вызывает воспоминания с аккуратными киосками и размещенной на витринах продукцией. На Площади Мира же стояло всего лишь несколько киосков, увязших в слякоти и черной грязи. Те, у кого было мало товаров для продажи, стояли в очередях, доходящих до ста человек; люди держали карточки, банки шпрот, банки западного сухого молока, выдававшегося для детей, ржавые краны или горсти гвоздей… использованные лампочки, военные награды, ношеные меховые шапки или сломанные бытовые приборы... торговцы ходили с плакатами «обмен валюты, российской и иностранной». Пьяные подпирали стенки. Все и вся выставлялось на продажу. Бартер был образом жизни, особенно с возникновением нового дефицита. Это звучит невероятно, но рублей не было. Банки закрывали свои двери, люди не получали зарплату, западные бизнес организации сходили с ума, пытаясь найти деньги, чтобы заплатить местному персоналу… Я спрашивал у бизнесменов, спекулянтов, полиции, банков, куда делись все рубли. Во всех случаях я получал один и тот же ответ – люди пожимали плечами: «Мы не знаем. Это наша еще одна великая русская тайна».

 

 

Мое краткое рассуждение относительно понятия суверенитета, периферии и рынка предназначено, чтобы показать, как создание истории отличается интеллектуальным и историческим осуществлением в том смысле, что теоретик сам придает смысл сложному историческому развитию. Создание истории включает взаимодействие между прошлым, настоящим и будущим. В качестве еще одного примера приведем события, произошедшие в 1991 г. в Персидском заливе:

 

Это самая новая глава нашего времени в исторической борьбе между арабским миром и Западом за контроль над нефтью. Однако она, главным образом, отражает не просто противостояние между государствами, лежащее в основе неореалистских и либералистских теорий, но также и борьбу за принципы организации общества, которая началась еще в Средние Века в эпоху крестовых походов – между западным капиталистическим светским материализмом и метафизической социальной доктриной ислама, а также более светских пан-арабских сил, воплотившихся в иракском режиме. В этом смысле, войны Персидского залива уходят своими корнями в социальную борьбу и преобразования, которые возникли еще много веков назад (Гилл, 1991b: 275).

 

Крестовые походы были связаны не только с религиозным столкновением ценностей, но также и с борьбой за расширение экономической досягаемости торгового капитализма, а также с ростом и развитием таких городов-государств, как Венеция и с ранним зарождением капиталистических социально-экономических сил, которые частично предопределили конфигурацию исторического развития регионов, окружающих Средиземноморье в XII и XIII веках.

 

Таким образом, исследование с этой точки зрения может относиться к политической пользе (или злоупотреблению) истории, политического мифа: мифы о национальном происхождении и идентичности, мифы о человеческом потенциале, включающие в себя экономическое развитие и международное сотрудничество. Этот вопрос затрагивает отношения между гегемонистским дискурсом и принципами включения/исключения и господства/подчинения, которые содержатся или подразумеваются. В контексте рассмотренного ранее раздела, возникает вопрос не только об идее государства, рыночных отношениях и политическом плюрализме, но также и об образовании и массовой коммуникации. Одним из способов исследования данной проблемы является метод, рассматривающий существующие структуры (традиционно они были в какой-то степени «национально ограниченными» и определенными), которые в настоящее время подвергаются усилению и/или трансформации посредством процесса социализации. К подобным вопросам нужно подходить критически, опираясь на обширные исторические исследования, чтобы избежать простого сопоставления, например, отождествление прогресса с распространением либеральной и пост-просвещенческой экономической рациональности (обращаясь к отчетам о развитии Всемирного банка) и фундаментализмом «отсталости» и/или провалов «реального социализма».

 

В этой связи следует отметить, что политический дискурс, относящийся к вопросу иммиграции в ЕС в начале 1990-х гг. в условиях роста расизма, фашизма и партий нео-нацистов (Французский национальный фронт набирает все большую силу) предназначен для неявного и явного ограничения свободы передвижения в пределах рынка труда и институционализации иерархии юридических прав. Он связан с дебатами, которые стремятся определить принципы для включения и исключения из расширяющегося социоэкономического и политического пространства для более интегрированного ЕС. Помимо вопиющего расизма и гендерной дискриминации, которая имеет широкое распространение (и может быть обнаружена в большинстве политических партий Франции), существует еще более рассеянный дискурс европейской идентичности. Он основывается на таких мифологических истоках Европы, как греко-романский и иудео-христианский миф и теология, на которых держится вся историческая идея христианства. Данный дискурс исключает иммигрантов из Северной Африки, Ближнего Востока и Азии, и из тех земель Восточной Европы и Русского Православия, где царит «инаковость» и «неевропейскость» [7]. Практическим применением этого дискурса является создание категории «экономических мигрантов», которым не нужно приспосабливаться к «политическому убежищу» и постоянному проживанию в ЕС. И это несмотря на то, что вопрос о миграции связан с реструктуризацией производства и характера глобального неравенства. Он взаимодействует и перекрывает многие формы насилия, связанные с межобщинным, националистским возрождением, религиозной нетерпимостью и преследованиями. 

Изменения и политическая борьба на Ближнем Востоке и в Европе имеют общие черты в том, что они связаны с продолжающимся распространением модернистской, секулярной и материалистской социальной системы. Это исторически соотносится с особенными европоцентристскими формами религиозного и культурного империализма. Модернистский глобализирующийся капитализм, по всей видимости, является ключевой силой современной истории, которая неизменно приводит к росту противоречий в социальных силах [8].

Некоторые из приведенных выше комментариев свидетельствуют об учении, которое определяет формирование дискурсов и конкретных исторических блоков, все время существующих на национальном и международном уровне и в подобных условиях уравновешивающихся оппозиционными дискурсом и блоками; они взаимно дополняют или заменяют друг друга в случае крушения. Необходимы широкие исторические исследования, сконцентрированные не только на странах «первого мира». Можно начать, по крайней мере, со становления современной мировой экономики, как определил это Бродель (1981) или даже раньше (см. Барри Джиллс).

 

Независимо от того, принимаются ли вышеприведенные гипотезы, аргументы и предложения для исследования, их серьезное рассмотрение предполагает необходимость последовательного решения онтологических вопросов, и их теоретического изменения. В данной книге приведен иной, далеко не единственный способ, с помощью которого можно попытаться исследовать некоторые изменения, которые происходят в формирующемся мировом порядке. Он является одной из попыток частичного описания кризиса мирового порядка, кризиса, отражающего изменения в интеллектуальном мире и вызова, брошенного гегемонистскому дискурсу, а также изучению политической экономии и международных отношений. Кроме того, в конце двадцатого века между экономикой и политикой изменилась историческая диалектика мирового порядка, были созданы новые политические условия, где только некоторые из них полностью или явно заметны.

 

Подобные изменения часто открывают политическое пространство для контр-гегемонистских движений. Чтобы вызовы оказались значительными, необходима синергия между прогрессивным общественным движением и политической партией. Среди прочего, потребуется терпимость и уважение различий, а также сознательное усилие для преодоления разрыва (некоторые могут назвать его пропастью), например, между историческим материализмом и феминистским проектом эмансипации (см. Тикнер, 1991). В свете указанных событий развитие массовых коммуникаций и образования будут иметь решающее значение, в частности, те их компоненты, которые связаны с материальной жизнью и политикой. Гуманизация управления над силами глобализации, рассмотренная в предисловии, потребует, говоря словами Грамши, долгой и упорной «позиционной войны», чтобы прогрессивные силы могли сплотиться в более интегрированные контр-гегемонистские блоки, способные участвовать в интеллектуальной и политической борьбе на различных уровнях формирующегося мирового порядка: от локального до глобального.

 

 

Чтобы подвести итог, отметим, что новая историко-материалистическая программа исследования для изучения глобальной политики должна последовательно и систематически включать в себя по крайней мере следующие теоретические и практические положения:

(1) продолжающиеся попытки пересмотра эпистемологических и онтологических аспектов мирового порядка в контексте прошлого, настоящего и будущего;

(2) непрерывные усилия по содействию методологических, теоретических и концептуальных нововведений и, таким образом, преодоление разрыва между субъективной и объективной стороной анализа (и дихотомии агент-структура). Работа должна предпринять попытки для создания интегрированных форм объяснения. Это можно осуществить, например, путем помещения в центр идеи всеохватывающей истории и относящихся к ней понятий социализации;

(3) конкретное историческое исследование формирующегося миропорядка, с точки зрения экономических, политических и социально-культурных аспектов, с целью обзора возникающих противоречий, а также пределы и возможности для различных обществ. Оно предполагает изучение по следующим направлениям:

(а) анализ структуры/агентов глобализации (например, в производственной и финансовой сфере, миграции, коммуникации и культуре, экологии, безопасности) и их отношения с более территориально ограниченными социальными структурами и силами;

(b) исследование будет связано с анализом различных социальных формаций, их роли и изменения в таких социальных институтах, как государство и гражданское общество, рынок и семья. Так, гипотезы, касающиеся «пост-вестфальских» форм государства, интернационализации авторитета, и изучения перспектив глобального гражданского общества нуждаются в дальнейшем анализе и более тщательном исследовании. Некоторые из данных подходов будут сосредоточены на государственных/частных форумах, касающихся управления глобальной экономикой, например, Большая Семерка, Всемирный экономический форум, Трехсторонняя комиссия, и некоторых других, способных заменить их. 

(с) в свою очередь, пункты (a) и (b) будут связаны с анализом (сохранения и изменения) моделей интересов и идентичности, относящихся, например, к религии, национальности, этнической принадлежности, гендеру. В связи с этим исследование политического использования истории и создание социальных мифов (например, о человеческих возможностях, экономическом развитии и возможностях международного сотрудничества) имеют существенное значение;

(4) наконец, непосредственная ориентация и развитие, относящееся к этническим и практическим подходам к глобальным проблемам. Это проект необходимо выполнить с тщательным анализом существующих и потенциальных форм политической организации и действия, включая партии, общественные движения и неформальные связи различных уровней: от локального до глобального.

 

Как было отмечено, подобный анализ политики может быть связан с идеей самозащиты обществ против дезинтегрирующего и распыляющего характера экономических сил глобализации.

 

Подобная работа не только ставит вопрос о понятии суверенитета, государства и рынка, но также стремиться сформулировать и развить идею гражданства и политической ответственности в соответствии с демократическим контролем над экономическими силами, чтобы обеспечить, например, альтернативы «новому конституционализму» и неолиберальному господству. В этих попытках необходимо проявлять уважение к различиям, избегая этноцентризма и, возможно, способствовать развитию (транснациональных) контр-гегемонистских исторических блоков. Данная политика способна принести расширение возможностей социального выбора внутри и между различными сообществами.

Иными словами, можно рассматривать «пост-гегемонистскую» программу исследований в качестве особой точки зрения, которая должна быть понята как часть исторического процесса, то есть данная форма взаимодействия включает в себя человеческое знание, сознание и действие в процессе становления истории и формировании нашего коллективного будущего.

 

Примечания:

 

1. Это введение опирается на работы Гилла (1991, 1992).

2. Письмо от Алекса Фенрнандаса, Отто Холмана, Хенка Овербика, Кесван Пиджа в редакцию, 10 июня 1991.

3. Письмо от Фернандеса и др., 10 июня 1991 года.

4. По этой теме см. Кокс (1989) и Р.У. Кокс «Производство и безопасность», доклад, подготовленный к «Конференции по новым тенденциям в глобальной безопасности», Монтебелло, Квебек, октябрь 1990 года.

5. Феномен Лулы относится к коалиции, сформированной в поддержку лидирующего профсоюзного движения, которое бросило вызов и фактически победило неолибералов из Колор де Мелло в 1990 г. во время президентских выборов в Бразилии. Эта коалиция включала профсоюзы, работников государственного сектора, городских и сельских бедняков и целый ряд других социальных движений.

6. Джек Чисхольм «Куда делись все рубли?», газета Financial Times, дополнительный выходной выпуск, 7-8 марта 1992 г.

7. Имеются некоторые исключения. Например, греческое православие исключается с тех пор, как Греция стала членом ЕС. Еще один пример: людям, которые могут доказать свое немецкое происхождение, конституционно гарантируется право на эмиграцию в Германию.

8. Этот термин используется в том смысле, как его понимает Бараклоу (1967). Он относится к социальной структуре и силам, которые образовали конфигурацию развития мирового порядка в двадцатом веке. Бараклоу выделяет два типа фундаментальных изменений, которые связаны с технологическим и социо-экономическими трансформациями второй промышленной революции и относящегося к ним процесса возникновения массовой политики. Оба из них прослеживаются еще в начале девятнадцатого века и, возможно, даже в Эпоху Просвещения. Среди прочего, эти события способствовали затмению европоцентристского мирового порядка девятнадцатого века, подъему сверхдержав и «бунта Третьего мира» (против европейского господства).