Меритократия как политическое настроение эпохи кризиса легитимности
«Власть народу» vs «власть достойным»
 От редакции. В октябре минувшего года портал Terra America опубликовал рецензию сотрудника нашего издания Дмитрия Дробницкого на книгу американского политолога Кристофера Хейса «Сумерки элит. Америка после меритократии». Автор рецензии с говорящим названием «Отречение от меритократии» упрекал американского исследователя за односторонне критический подход к проблеме «меритократии», в которой Хейс усматривал недемократический пережиток американской республики.
Дробницкий утверждал, что на самом деле и для России, и для США лозунг «власть достойным» уже не содержит ничего антидемократического. «Люди, обладающие талантами, трудолюбием и заслугами, – писал автор рецензии, – зачастую оказываются серьезно недооцененными в условиях олигархического ресурсного капитализма, и поэтому в России меритократия – чуть ли синоним равенства (хотя бы равенства прав)…», более того он выражал уверенность, что в скором времени такая демократическая переинтерпретация меритократии станет актуальной и для Америки.
Постоянный автор нашего портала, социолог и публицист Александр Кустарев выражает сомнение в том, что идею «меритократии» легко удастся соединить с демократическими принципами, и он полагает, что на теоретическом уровне это не удалось сделать до сих пор. Мы думаем, спор о меритократии чрезвычайно актуален и злободневен, и нам имеет смысл продолжить его – с участием американских ученых – в самом ближайшем будущем.
* * *
Введение
Понятие «меритократии» становится все более популярным в повседневных (просвещенных) разговорах о политике и все чаще используется в организованном политическом действии. Некоторые даже обсуждают создание «меритократических партий». Как это надо понимать?
Появление меритократического дискурса, напоминающего, что власть должна принадлежать достойным, есть признак надвигающегося кризиса легитимности.
Возглавлять общество должны «достойные» – никто никогда не думал иначе. И любая власть воспринимает себя как власть достойных. Подвластные могут с этим соглашаться, или не соглашаться. Несогласные пытаются сменить правительство. Если политический строй не допускает смены правительства, или в глазах недовольных эта смена только ставит одних недостойных на место других, это означает, что недовольные не верят в достоинства господствующего слоя, то есть той среды, где вербуется актуальное политическое руководство.
Когда это неверие охватывает некоторую критическую массу, наступает кризис легитимности.
В другом дискурсе кризис такого рода называется «революционной ситуацией». Самый близкий к идеально-типическому прецедент -- кризис так называемого «Старого режима» (L’ancien régime) в Европе. При старом режиме правила аристократии. Но она утратила свой авторитет. Вопреки ее самоопределению («аристократия» – это власть «лучших», «отборных», «excellent»), крепло убеждение, что, тем не менее, в обществе господствуют недостойные и что им на смену должны прийти достойные.
Тут бы и появиться слову «меритократия». Но это не произошло. Агентуре, считавшей себя достойной власти, гораздо удобнее было понятие «демократия». Это был традиционный (со времен античности) антоним «аристократии». Только «народом» недовольная агентура считала не широкие плебейские массы, а «буржуа», «бюргеров», состоятельное городское мещанство, то есть саму себя
* * *
Понятие «меритократия» появилось эпохой позже, когда оказалось, что в неспособности обеспечить «власть достойных» приходится обвинять не только аристократию, но и демократию.
Агентура этого кризиса - те, кто фрустрирован своей недостаточной, как им кажется, вертикальной мобильностью. Это владельцы «человеческого капитала». Их сейчас обозначают разными этикетками: «интеллигенция» (по старинке), «профессионалы», «креативный класс» (я предпочел бы этикетку «/культур-буржуазия»). Типичные экземпляры этой агентуры менеджеры финансовых фондов или менеджеры и звезды индустрии зрелищ (типа Жерара Депардье).
Свои цели эта агентура артикулирует по- разному в зависимости от того, в какой сфере активности она оперирует и какая сфера в данном обществе более престижна (например, бизнес, администрация или политика); в зависимости от привычной стилистики коллективного интересантского действия (требования, жалобы, обличение, саботаж); и в зависимости от привычных форм самоорганизации, политические партии, союзы интересов, самоопределительные общности (родственные, культовые, этические).
Меритократический дискурс в разных обществах (странах) поэтому имеет разные оттенки. Они чаще всего необдуманно перемешаны, не всегдаэксплицитно артикулированы, но вполне различимы. Упор может делаться на механизм вербовки кадров в администрацию (особенно высшую), на право частного лица присваивать весь доход, который он получает на рынке (антиналоговая фронда), и, наконец, на перестройку политического пространства с тем, чтобы у власти не могли оказаться недостойные, то есть на меритократию как политический строй.
Строго говоря, термин «меритократия», благодаря компоненту «кратия» рядоположенный терминам «аристократия» и «демократия», вполне корректен только в этом последнем случае. Эту сторону дела мы здесь и обсуждаем. Нас интересует совместимость или несовместимость меритократии и демократии и возможность меритократического дискурса переместиться из коммуникативного в политическое пространство..
Для этого нам нужно знать (1) как меритократисты предпочитают отбирать в политическое руководство достойных при согласии по поводу искомых достоинств; (2) какие именно достоинства они считают адекватными задачам власти.
Представления о способах отбора разнообразны. Из всех механизмов отбора политической элиты выделяются три: состязательность,
наследование,
кооптация.
В давние (доисторические) времена достойный властвовать определялся поединком на поле сражения. Затем рядом с этим способом стали конкурировать другие сферы состязательности, такие как конкуренция на рынке и экзаменационные конкурсы. И наконец «выборы» - центральная техническая идея либерально-демократического дискурса. Выборы - это тот же конкурс, но только с другими судьями, нежели экзамен.
Рядом с представлением, что достойные обнаруживаются в ходе состязания, всегда существовало представление, что достоинства, желательные для властвующей агентуры, на самом деле наследуются. Или они в крови. Или они передаются, даже нарастая, из поколения в поколение, благодаря соответствующему воспитанию.
Оба эти способа как будто бы комбинирует кооптация. Коль скоро она осуществляется сверху, то есть уже существующей властью или экзаменационной комиссией, кооптация вполне соответствует принципу наследования. Разница только в том, что властвующая агентура переходит не к своим, а к приемным детям. А поскольку власть вербует себе кадры на основе конкурсов (формальных или нет), соблюдается одновременно принцип конкуренции.
Что больше по вкусу меритократистам?
Представление, что достоинства, адекватные задачам власти, наследуются «инсайдерами», им не годится, поскольку оно удобно только тем, кто уже господствует, а не тем, кто хочет их устранить.
К кооптации у меритократистов должно быть двойственное отношение. Меритократисты были бы за кооптацию, если бы она была справедливой по их критериям.
Они выступают за чистую объективную состязательность. Это ставит их в трудное полождение. Поскольку они считают «властью недостойных» именно ту власть, которая теперь длительно поддерживается с помощью демократической процедуры, им совсем не по вкусу должно быть всеобщее избирательное право.
Им остается заменить выборы каким-либо иным способом состязания, или ограничить избирательное право, оставив право голоса только достойным.
Быть может, им так и следовало бы так открыто и объявить, и скорее всего среди меритократистов много найдется тех, кто к этому склоняется в разговорах, но выступить с такой конституционной программой они не решаются.
Отчасти из инстинктивной осторожности, потому что в условиях нынешней политкорректности это выглядело бы по меньшей мере экстравагантно и даже опасно, поскольку подобные антидемократические взгляды могут квалифицироваться как антиконституционные и преследоваться по суду. Отчасти из-за бедности семиотического воображения, вынуждающего их пользоваться существующими клише. Более вдумчивые меритократисты вполне понимают трудность такого возврата к цензовым временам: одно дело не допускать участия масс в отборе достойных там, где его еще нет, и совсем другое дело отменять это участие там, где оно есть.
Некоторые меритократисты вполне искренне полагают, что концепция представительной демократии была бы вполне достаточна, чтобы обеспечить власть достойных, если бы некая самозваная клика (на сцене, или за сценой) не фальсифицировала результаты выборов и (или) не прибегала бы к зловредному манипулированию электоратом.
Но чтобы электорат выбирал действительно достойных, нужно не только сделать так, чтобы выборы были технически чистыми, но также, чтобы точно было известно, какие именно достоинства адекватны задачам власти.
Есть разные варианты конвенции по этому поводу, уже бывавшие в употреблении в разные времена в разных недемократических обществах.
Право на власть давала способность ее использовать для поддержания порядка, то есть «сила». От простой мускульной силы («Голиаф») в примитивных человеческих коллективах, до эффективно вооруженной («Давид») и далее к эффективно организованной (администрация) и обеспеченной тылом (фонды – земля, например).
По праву властвующими считались и те, кто располагал знанием. Точнее одним из вариантов знания. Когда-то это было магическое знание. Затем оно уступило место опытно-практическому знанию. А потом рядом с ним появилось научное знание – политическая теория, представляющая собой в сущности метаморфированное магическое знание.
У власти часто ставились те, кому приписывалась особая умственная или нравственная одаренность, позволяющая им в любых обстоятельствах принимать правильные и справедливые решения. Какие из этих достоинств могут стать конвенциональными в условиях демократии с тем, чтобы электорат получил возможность выбирать между достойными или недостойными?
Можно отметить факт долговременного и медленного смещения престижа от физически-материальной силы в сторону духовной силы, проистекающей из личной одаренности и знания. Это наблюдение созвучно представлениям о смысле истории, в центре которых: возвращение духа к себе (Гегель), прогресс (Маркс-Энгельс), гоминизация и ноогенез (Тейяр де Шарден), формальная рационализация (Макс Вебер).
Но что происходит дальше, совершенно неясно. Виды «духовной силы» («виртуозности») и ассоциированные с ней виды знания разнообразны, и тут какое-либо направленное движение совсем не так хорошо заметно.
Формальная рационализация в историософии Вебера есть направленное движение в пределах духовности, но сам Вебер был не очень уверен в его желательности и необратимости. А даже если это так, то нет достаточных оснований думать, что этому должно соответствовать перемещение права на власть к агентурам, владеющим формально-рациональным знанием.
Более того, идея поставить у власти ученых, как бы к ней ни относились сами ученые, сейчас выглядит безнадежно. Научность сознания не считается объективно адекватной эффективному политическому руководству. Скорее наоборот. И этот взгляд сильно аргументирован. Блестящий пример антисциентистской политической сатиры роман Пьера Булля «Игры ума» (эссе о нем в блоге автора: aldonkustbunker.blogspot.co.uk)
Никто после опыта СССР (и прежде всего в самой России) не будет предлагать обществу поставить у власти теоретиков-проектантов. Мне кажется (не буду сейчас объяснять почему), что они еще вернутся и, что называется, riding high (на коне), но пока они сильно скомпрометированы, и публика, которой предстоит участвовать в чужих проектах, называет их авторов «утопистами» и попросту их боится.
* * *
В знаменитой книге Майкла Янга, давшей жизнь понятию «меритократия», искомым свойством была объявлена «умственная одаренность». Такое впечатление, что нынешний меритократический дискурс делает ставку на это достоинство.
В пользу этого сильный довод: Объективная адекватность «способных» задачам власти очевидна. Умники у власти полезнее, чем дураки; по меньшей мере, при прочих равных качествах.
Но как отличить способных от неспособных? Меритократией, конечно, можно считать власть школьных отличников и (или) обладателей высокого IQ. И меритокрактисты сильно тяготеют к этому методу. В антисоветском фольклоре, абсолютно меритократическом по настроению и стилистике, советская власть не случайно именовалась «диктатурой троешников», из чего следовало, что власть должна принядлежать «пятерошникам».
Но если согласиться с этим методом, то зачем нужны выборы? Отбор уже сделан на школьных экзаменах нейтральной (якобы) комиссией на основании надежных критериев.
Или мы с этим не согласны и предпочитаем, чтобы умников от дураков отличал электорат? В этом случае «способные» должны разработать собственную политтехнологию, которая дала бы возможность электорату отличить их от неспособных. Дублировать школу тут бессмысленно. Кандидаты на выборах не могут во предвыборной кампании просто размахивать своими матрикулами.
Но если это сделано, то нет никакой гарантии, что электорат согласится выбрать способных только потому, что они способные. Способные, к сожалению, никак не могут понять, что разницу между способными и неспособными видят только они сами, а неспособные ее не видят. А если неспособным эту разницу усиленно и наглядно демонстрировать, то они скорее отвергнут способных.
Это особенно относится и успеху как корреляту способностей. Сам успех вызывает у публики противоречивые (по меньшей мере) чувства. Например, приобретенное богатство с сильными основаниями может считаться свидетельством способностей приобретателя, но успех достигается не только благодаря способностям, и все это знают. И особенно очевидно это для тех, кто успеха не достиг. В условиях всеобщего избирательного права денежный мешок имеет меньше всех шансов быть выбранным во власть. Кроме того известно, что способности специализированы, и индивид, успешный в одном деле, совершенно не обязательно будет хорошо справляться с другим делом.
Рассмотренные варианты достоинств не сулят их обладателям избираемости. Два лругих варианта гораздо эффективнее в этом отношении.
Идея поставить у власти виртуозов нравственности совершенно чужда секулярному европейскому сознанию. Но в условиях кризиса легитимности именно она всплывает снова и снова. Так было в эпоху Ренессанса (Савонарола) и Реформации (автономистские фундаменталистские секты), русской революции с ее почти клинической моральной экзальтацией. Хронический дефицит легитимности российской монархии корректировался представлением о «святости» «белого царя». Советская власть и в особенности ее центральный институт ЧК держался на репутации нравственной виртуозности. Влиятельна эта идея сейчас и в мусульманском мире (Хомейни – идеальный образец).
Хотят того меритократисты или нет, кризис легитимности, который они своим дискурсом стимулируют, создает условия для агентур такого рода достоинств; меритократически настроенные либералы в Египте и Тунисе только что убедились в этом можно сказакть на собственной шкуре. Но неадекватность этого достоинства задачам политического руководства в наше время кажется очевидной, а этот вариант власти достойных – попросту гуманитарно опасен. На это достоинство сами меритократисты делать ставку не могут и не будут. Если, конечно, не считать меритократическим дискурс исламских клерикалов (как будто они сами себя так не определяют).
Есть еще одно достоинство – мудрость опытного руководителя, владельца экспертного привилегированного (чтобы не сказать «тайного») знания. Но в наше время подобное качество означает, что главная кузница достойных власти – это высшая бюрократия, прежде всего партийная, именуемая часто «партократией». Меритократический дискурс о таком достоинстве не может даже закикаться, поскольку меритократисты считают, что именно эта агентура ныне властвует, и что как раз она недостойна власти. Между тем электорат теперь явно предпочитает именно это достоинство.
Если меритократический дискурс – это не просто пыль в глаза публике, которой хотят навязать новую аристократию, если его носители всерьез не желают порывать с демократическим дискурсом, но при этом стремятся выйти из периферии в центр политического пространства как самостоятельная сила, а не как оппортунистическая фракция больших партий, сторонники меритократии должны либо убедительно представить обществу одно из опробованных ранее достоинств недооцененной элиты (при этом заново его аргументировать), либо «открыть» какое-нибудь новое, еще не ибозначенное никакой этикеткой, достоинство.
Не совсем ясно, возможно ли такое открытие.
Иногда кажется, что нет – как невозможно появление нового элемента за пределами таблицы Менделеева, или еще один идеальный тип легитимного господства помимо трех типов в схеме Вебера. Но в любом случае случае это самая трудная проблема, потому что тут речь идет о культуре, а ее доминанты и, в частности, предпочтения (статусная иерархия) достоинств не меняются по пятилеткам, и для их вызревания недосточно творческой инициативы социальных изобретателей и пророков.
Помимо этого, достоинства, дающие право на власть, вообще теперь уже никогда не могут стать конвенциональными. У кажого из них найдутся заинтересованные адепты, вооруженные не совсем безосновательными аргументами. Даже как будто бы архаическое утверждение, что искомые достоинства наследственны, отнюдь не абсурдно. А раз это так, то спор об этих достоинствах, оказывается главным конфликтом в обществе и, соответственно, именно он определяет главное содержание политической жизни. Если это было не очень заметно раньше, то становится все заметнее теперь.
Это сильно подрывает самые основы меритократизма как политической программы. Потому что в этих обстоятельствах политическое пространство должно обеспечивать не столько власть достойных, сколько найти форму сосуществования разных субкультур, различающихся не только символизмом, но и общественными и хозяйственными практиками, а также формами самоорганизации.
Короче – нужно найти новые версии демократии, позволяющие институционализировать плюрализм.
Поиски таких форм сейчас идут полным ходом, но кажется, что меритократисты в них не принимают участия, отдавая их на откуп новой левой. Тут-то и обнаруживается инстинктивное тяготение мериткратистов к аристократии как типу власти. Кристофер Лэш поэтому имел все основания назвать меритократию «пародией на демократию».
Вся эта проблематика в меритократическом дискурсе, мне кажется, даже не осознана из-за того, что меритократическя дискурсивная община навязала себе лояльность демократии, И если он не займется ею, то меритократия как конституционный проект не состоится.
Это не значит, что тем, кто сейчас самоопределяется как меритократисты, нечего требовать от общества.
Абсолютно оправдано требованию оздоровить, то есть прежде всего очистить от коррупции и патронажа-клиентажа процедуру отбора высших кадров с тем, чтобы назначенцы в государственном и частно-корпоративном секторе соответствовали должности (были бы up to the job) с учетом ее специфики («job spec» на изящном англосаксонском корпоративном жаргоне). Впрочем, для этого им достаточно взять за образец рабочий класс и объединиться в профсоюз.
Не менее естественно требование безналогового режима и законодательного запрета любых ограничений («потолка») зарплаты. Для этого, однако, нужно прекратить разговоры о «справедливости» такого режима вознаграждения и обратиться к рациональным аргументам в пользу полной отмены регулирования распределения доходов.
А если меритократисты хотят реформировать власть, то им следует заняться обоснованием аристократии как политического устройства, более эффективного для интересов общества, чем демократия. Сейчас это, конечно, покажется политической авантюрой, но ее ни в коем случае нельзя считать незаконной. И не следует забывать, что она, если ее политесно артикулировать, вполне может стать популярной в широких массах. Широкие массы в глубине души недемократичны.
Если меритократическая дискурсивная община не отрефлексирует эти возможности как равные, то меритократический дискурс останется документацией несчастного сознания и рессентимента тех, кто считает, что общество не дает им возможности использовать свой потенциал, или их недостаточно ценит.
Жаль.
Потенциально восходящий социальный слой всегда имеет все основания добиваться более весомой роли в управлении общественными делами. Но чтобы добиться этого, нужен гораздо более изощренный нормативно-политический дискурс, чем лозунг «власть – достойным». Он годится для протестов и возмущений. Может быть, хотя не наверняка, для углубления и заострения кризиса легитимности, то есть для создания революционной ситуации – по делу или не по делу. Но не для серьезной конституционной реформы, которая исторически назрела.
Заключение
Чтобы эта заметка была прочтена адекватно, я должен сделать два замечания.
Во-первых, я предложил очень обобщенную интерпретацию меритократизма как политического настроения и заранее готов к упрекам, что недооценил какие-то из ее разработок. Если так, то тем лучше. В свое оправдание я могу сказать, что на скрупулезное изучение предмета у меня не было и, может быть, не будет времени, а я всегда держался убеждения, что лучше рискнуть и подставиться критикам, чем увязнуть в долгих подготовительных исследованиях, которые чаще всего приводят к «обзорам литературы» и не более.
Во-вторых, я не сравнивал достоинства и недостатки аристократии и демократии. Речь шла идет не о нынешней политической системе, а о меритократическом дискурсе и проблемах его совмещения с демократическим.
В-третьих, чтобы эта заметка не разрослась и не утратила свою сравнительно простую (чтобы не сказать упрощенную) логику, я не стал развивать некоторые увлекательные сюжеты, которые сильно напрашиваются. Например, я не стал упоминать, что меритократический дискурс может быть не только критическим к ныне существующему строю, но и, наборот, апологетическим. Лоялисты вполне могут утверждать, что меритократия уже установилась и дальше двигаться некуда и незачем. Или, что доступ в высший эшелон бюрократии в наше время и есть участие во власти, поскольку так называемое политическое руководство теперь стало чисто декоративным институтом. И так далее.
Удачи тем, кто этими сюжетами займется.
Источник: terra-america.ru.
Рейтинг публикации:
|
