В Швеции один из детских садов запретил своим сотрудникам употреблять слова, обозначающие пол ребенка. Теперь нельзя говорить «он» и «она», то есть «han» и «hon». Вместо этого придумали специальное слово – «hen». Вроде как «оно». Безграмотно, зато политкорректно. Заведующая детским садом указывает, что ее задача - создать обстановку, терпимую к гомосексуалистам, лесбиянкам, бисексуалам и транссексуалам. Новость эта, по-моему, обошла все мировые издания: сенсация с фронта воинствующей «толерантности».

Соответствующим образом формируется и круг чтения. «Белоснежка» или «Дюймовочка» оказались под запретом, поскольку они «наполнены традиционными гендерными стереотипами». Зато в изобилии имеется другая литература. Например, детям предлагают историю о жирафах-гомосексуалистах, которые высиживают брошенное крокодилье яйцо, чтобы обзавестись общим ребенком. Есть еще много книжек об однополых парах, одиноких родителях и детях-сиротах. Задача – сделать так, чтобы у ребенка сложилось твердое убеждение, будто нет ничего более странного и противоестественного, чем устойчивая супружеская пара, не принимающая наркотиков, не склонная к алкоголизму и воспитывающая своих собственных детей.

Усилия европейских и американских либералов по внедрению политкорректности все более напоминают пародию. Однако смеяться над всем этим будет преждевременно. И дело не только в тотальном, катастрофическом отсутствии чувства юмора у людей, внедряющих «новые культурные практики» и борющихся с «гендерными стереотипами», но и в их параноидальной настойчивости, неминуемо приводящей к использованию авторитарных и даже тоталитарных методов. Торжество политкорректности мыслится через систему жесткого контроля, напоминающего порядки, царящие в концлагере.

Дело ведь не в том, что некоторые люди по собственной воле решают отказаться от использования местоимений «он» и «она». Новые требования внедряются принудительно, причем все это делается за счет государственного финансирования.

Не просто предлагается употреблять «политкорректную лексику», но именно запрещается употреблять другие слова.

Это, кстати, вполне логично. Местоимение «он» или «она» не «отражают гендерные стереотипы», а содержат конкретную информацию о половой принадлежности человека. Слово «оно», обращенное к живому существу, имеющему пол, не только не содержит этой информации, а, фактически, представляет собой дезинформацию, ибо наделяет человека признаками бесполого существа, приравнивая его к неодушевленным предметам. «Политкорректная лексика» не только предполагает отсутствие какой бы то ни было разницы между мужчиной и женщиной, но и ставит знак равенства между человеком и табуреткой. Неудивительно, что какими бы благими намерениями ни руководствовались поборники «политкорректности», у них ничего не получается, ибо сопротивляется их усилиям сам язык. Вернее, сама жизнь, природа. И никакого иного способа навязать эту лексику нет - кроме запретов, угроз, ограничений и жесткого контроля.

Журналисты, пропагандирующие «передовой опыт» шведского детского сада, подчеркивают: никто не мешает родителям забрать оттуда своего ребенка, да и воспитателей на работе насильно не держат. Только забывают сказать, что даже в благополучной скандинавской стране количество детских дошкольных учреждений ограничено, да и лишних рабочих мест как-то не наблюдается. Поставленные перед выбором отправлять ребенка в «политкорректный» садик по соседству, или везти каждое утро через полгорода, люди, естественно, выбирают первое.

Самая жесткая и эффективная форма принуждения - это видимость свободного выбора при его реальном отсутствии.

Культурный либерализм «политкорректности» здесь работает в тесной связи с рыночным давлением экономического неолиберализма. С одной стороны, государственное финансирование образования и культуры постоянно сокращается, а с другой стороны, казенные средства выделяются проектам, несущим определенную идеологию. Людям предоставляется формальный выбор, но они лишены возможности влиять на политические решения. Антидемократической является как административная практика, так и лежащая в ее основе идеология.

Либералы постоянно говорят о толерантности, провозглашая ее важнейшей демократической ценностью. И в самом деле, почему бы нам не быть терпимыми к людям, которые от нас отличаются своими нравами или сексуальным поведением? Беда в том, что терпимость, как минимум, должна быть обоюдной и всесторонней. И предполагать отсутствие интереса к чужой частной жизни. Права меньшинства должны быть защищены, но не в ущерб интересам и правам большинства!

Строго говоря, демократический принцип защиты меньшинства сводится к очень простой формуле: принадлежность к меньшинству не должна приводить к потере прав, которыми обладают все остальные. И - ничего больше. Если же принадлежность к меньшинству дает какие-то особые возможности, если государственное финансирование выделяется на некие специальные «адресные» программы, то здесь уже речь идет не о правах, а о привилегиях. Если же у меньшинства есть особые права или возможности, которые автоматически не распространяются на большинство, значит, демократический принцип равноправия нарушен.

Классический либеральный тезис гласит: группы людей, ранее подвергавшиеся несправедливости и угнетению, должны сегодня получить режим «позитивной дискриминации», чтобы компенсировать прошлые несправедливости. Однако эта идея не только является весьма спорной с точки зрения демократических принципов - замена одной дискриминации на другую отнюдь не означает торжества равенства - но и не приводит на практике к улучшению жизни для самих представителей угнетенных групп, особенно если это группы массовые. Знаменитая история с миллионами, потраченными в Евросоюзе на помощь венгерским и румынским цыганам, говорит сама за себя. Общины, которым направлялась помощь, лучше жить не стали, если не считать появления целой группы «профессиональных цыган», которые занимаются выбиванием и распределением средств под соответствующие программы. Мало того, что сохранилась хроническая безработица, так ведь взращено целое поколение людей, принципиально не понимающих, зачем нужно работать. Жить плохо можно и не работая, а для хорошей жизни условий все равно нет, даже если куда-то устроился.

Демократии древности не отличались ни толерантностью, ни политкорректностью. И даже если мы сделаем скидку на необразованность афинского народа, нельзя не признать, что именно интересы и воля большинства являются центральным принципом, на котором построена демократия. Если же дело обстоит иначе, это не демократия.

Любая защита меньшинства может иметь место только после того, как обеспечено уважение к большинству. Между тем, сегодня мы наблюдаем, что в рамках современной либеральной системы постоянное унижение и оскорбление большинства становится нормой «политкорректной» культуры.

Большинству напоминают, что оно должно знать «свое место». Неудивительно, что в такой ситуации демократические институты постепенно лишаются своего содержания и утрачивают доверие общества.

Вопросы действительно принципиальные считаются «техническими», а потому не нуждающимися в публичном обсуждении, и уж, тем более, в том, чтобы решаться по воле большинства. Таким методом во многих странах вводилась новая валюта — евро, так формировались нормы Европейский конституции, которую, не сумев протащить через референдумы, технически ввели в силу в форме межправительственного договора. Вместо того, чтобы вынести на обсуждение народа экономические принципы, по которым строится или меняется жизнь, людям предлагают ложные цели и дебаты по второстепенным вопросам. Одновременно поощрение и культивирование культурных различий, всевозможных «идентичностей» - любых, естественно, кроме классовых - позволяет разобщить общество. Принцип «разделяй и властвуй» лежит в основе современной культурной политики.

Разрушение самосознания, манипуляция «идентичностями» составляют органическую часть программы неолиберализма. Чем сильнее фрагментировано общество, тем легче управлять им, тем удобнее для меньшинства, контролирующего механизмы реальной власти, избегать контроля большинства. К тому же, большинства вроде как уже и не существует — есть просто множество разнообразных меньшинств, которым предписано уважать друг друга, но отнюдь не рекомендовано объединяться ради формирования единой коллективной воли. Культивируются различия и особенности — в этом основной принцип социально-политической манипуляции.

Идеологически такой подход сопровождается постоянной борьбой против традиций Просвещения, универсальных прав, гражданских ценностей — все это объявляется устаревшим и даже «тоталитарным».

Возникает парадоксальная ситуация. Именно те принципы - консолидация большинства, коллективная воля, объединение граждан в массовые организации, на которых основана демократия - объявляются «тоталитарными» и устаревшими. При этом многочисленные представители «культурных левых» выступают вернейшими союзниками либералов, всячески ратуя за разобщение общества.

Принцип равных прав для меньшинств вполне законен и демократичен. Но, как уже говорилось, в сегодняшней либеральной культуре речь идет не о равноправии, а о привилегиях меньшинств, ставящих их фактически выше большинства. Не принадлежность к большинству, а именно связь с тем или иным меньшинством дает дополнительные преимущества и возможности. Традиционные ценности, на которых основывались все демократии со времен Афин, объявляются не только устаревшими, но и «неполиткорректными». Но сами поборники «новых ценностей» не стесняются самой агрессивной демагогии, к которой они прибегают всякий раз, когда кто-то ставит под сомнение их принципы. Так, любая критика культурных привилегий для гомосексуалистов немедленно вызывает обвинение в гомофобии. Любое сомнение в эффективности программ, направленных на «поддержку» религиозных меньшинств — обвинение в расизме.

Поскольку такие обвинения выдвигаются постоянно, по малейшему поводу, это ведет к размыванию критериев. С одной стороны, рациональная и законная критика политкорректности выдается за расизм и правый экстремизм. С другой - реальные проявления расизма, нацизма, гомофобии и правого экстремизма становятся в массовом сознании неотличимы от вполне здравой, демократической и одобряемой обществом критики либеральной культуры. Эффект получается обратный.

Вместо того, чтобы дискредитировать тех, кто вполне обоснованно ставит под вопрос привилегии меньшинств, подобная политика, в конечном счете, работает на ультраправых экстремистов, которые вообще никаких прав ни за кем признавать не собираются.

Если законная критика привилегий приравнивается к экстремизму, то это объективно работает именно на экстремистов.

То, что политкорректность в её нынешней форме деформирует сознание и искажает общественные отношения, люди стихийно понимают, независимо от того, что говорит пропаганда. Но запрещая открытую публичную дискуссию на эти темы, затыкая рот именно умеренным и здравомыслящим критикам, пытающимся честно и непредвзято обсуждать вопрос, поборники политкорректности создают предпочтительные условия для всевозможных демагогов. Вот их невозможность серьезного обсуждения ничуть не ограничивает, а напротив, поощряет. В этом один из секретов нынешнего нарастающего успеха неофашистских партий в европейских странах, в этом объяснение потрясающей популярности правых республиканцев-фундаменталистов в США. Парадоксальным образом агрессивная защита политкорректности и огульное шельмование всех ее противников ведут на практике к моральной легализации неонацизма.

Ультраправые предъявляют себя обществу как партию «здравого смысла» - и зарабатывают на этом очки. А леволиберальная общественность, вместо того, чтобы обсуждать вопросы по существу, впадает в истерику и жалуется, что массы все еще недостаточно воспитаны в духе толерантности. Этим господам невдомек, что их уроки толерантности давно уже имеют совершенно обратный эффект. Что касается тех левых, которые по сей день серьезно относятся к собственным принципам и ценностям, то для них должно быть очевидно - либеральная политкорректность в ее современном виде несовместима с культурой демократии.

А жирафы в природе никогда не будут выводить крокодилов. Даже в «толерантной» Швеции.

Борис Кагарлицкий - директор Института глобализации и социальных движений.