От университетской группы Terra America: 28 сентября в 18.00 состоится вводный семинар совместного проекта портала Terra America и философского факультета МГУ им. Ломоносова. Мы назвали его «Америка как сложный объект для философского исследования». Вместе мы попытаемся разобрать следующие важные вопросы: является ли сегодня Америка философской сверхдержавой № 1, должны ли русские философы говорить и мыслить по-английски, почему российская политика все последнее время питается американскими идеями, как работает метод отказа от экспертного знания, как работает повседневность и как ее может преобразить гуманитарная мысль…

В преддверии первого семинара мы взяли интервью у декана философского факультета, д.ф.н., профессора Владимира Миронова, первую часть которого предлагаем вниманию наших читателей.

– Владимир Васильевич, мы, члены университетской группы Terra America, начали свой проект на философском факультете Московского университета, сознавая, что мы столкнемся с жесткой критикой. История русской философии всегда возникает из интереса к философии зарубежной, притом, как правило, к зарубежной философии в период ее кризиса. Нам представляется, что сегодня подъем самостоятельной русской мысли может возникнуть из особого интеллектуального интереса к Америке, которая сейчас в социальном отношении переживает тот же кризис, который Германия позапрошлого столетия переживала в отношении интеллектуальном. Кризис общества модерна, кризис Нового времени, его христианских и античных оснований. Но кризис в то же самое время представляется как расцвет, расцвет интеллектуальный и духовный. Один из признаков этого расцвета – это феномен американских университетов. Американские университеты лидируют в мировых рейтингах высшего образования. С Вашей точки зрения, действительно ли система американского высшего образования – это та система, на которую стоит ориентироваться миру в целом и Московскому Университету в частности?

– И в самом деле, положение Америки – это то, что ваш проект Terra America хорошо отражает. Для меня Америка является неким великим экспериментом, который поставило человечество. Это может нравиться или не нравиться, но американское государство – это действительно эксперимент, и становление этого государства, и его развитие резко отличается от того, что существовало в человеческой истории до этого.

Речь идет и о Конституции, созданной теоретическим образом, в каком-то смысле опережающей процессы развития страны. И о менталитете приезжающих на этот континент людей, во-первых, нацеленных на успех, а, во-вторых, подсознательно отказывающихся от того, что им не нравилось на той Родине, которую они покидали. Например, немцы начали убегать сюда уже в середине XVII века, спасаясь, с одной стороны, от религиозных преследований, а с другой, от бедности и безысходности жизни в тогдашней Германии. Наверное, это справедливо и для других национальностей. Я уж не говорю о XX веке, когда в США из Германии хлынули потоки людей (около 2 млн. только из Германии), спасавшихся от фашизма и тоталитарных режимов. И это часто были лучшие люди: ученые, деятели культуры и искусства.

Я подчерпнул в книге Франца Штарка «Волшебный мир немецкого языка» любопытную легенду о становлении национального языка США. Изначально все три языка: английский, немецкий и французский - были равноправны, и правительственные документы публиковались на всех трёх языках. И когда стали решать проблему национального языка, то (такова одна из легенд) английский язык был принят парламентом в качестве основного с перевесом в один голос. Наверное, это было не совсем так, но даже сама легенда отражает процессы и особенности становления американской культуры. Кстати говоря, этим же и объясняется огромное количество немецких слов, модифицированных в американский английский. Любопытно было бы посмотреть, как развивались бы США, если бы их государственным языком стал бы немецкий?

Убегающие из своих стран люди, конечно, не могли полностью избавиться от национальных черт и особенностей, которые их не удовлетворяли, но они явным образом к этому стремились, так же как и к сохранению, напротив, положительных моментов своей изначальной культуры. Некий симбиоз традиций, но отобранных самими индивидами и сообществом, и принципиальным выстраиванием новых отношений, отличающихся от всего. Отсюда, кстати говоря, и необъяснимые извне консервативность и пуританство, сочетаемые с готовностью создавать нечто новое в любой сфере.

Именно эти исторические предпосылки и стали основой действительно великого эксперимента построения государства с точки зрения его устройства. Поэтому как бы мы критически (часто не задумываясь) не относились к США, упрекая их в «недостаточной культурности» с неких абстрактных европейских позиций, именно здесь было в наибольшей степени реализовано демократическое устройство общества, помогающее, по крайней мере до сих пор, избегать соблазнов тоталитаризма. Европа, глубоко уходящая корнями в свою историю, напротив, даже при построении демократических государств, всегда остаётся склонной к соблазну тоталитаризма как некому родовому пятну.

Не знаю, как уж это назвать: то ли тоталитарной демократией, то ли демократическим тоталитаризмом, проявляющимися, например, в Германии в своеобразном деспотизме бюрократии (конечно, тем не менее, далёким от её проявления в российском обществе).

Что касается университетов, то, в США несколько иная структура их существования. Порядка 20% студентов обучаются в частных университетах с очень высокой оплатой. Но необходимо понимать, а это непривычно для нашего менталитета, что и государственные вузы в США также платные. Именно поэтому, проблема «зарабатывания денег» или мягче «поиска средств» является для университетов условием их существования, что реализуется в достаточно жёсткой конкурентной среде. В результате, «богатые» и известные университеты (частные или государственные) – это всегда своеобразные образовательные коммерческие предприятия, то есть образования, которые нацелены на реализацию своих продуктов: образовательных, научных, культурных и т.д., косвенным или прямым образом.

При этом здесь очень хорошо понимают роль фундаментальной науки, в том числе и в процессе образования. Поэтому университеты изначально подразделены на два типа. Научно-исследовательские, в которых превалируют фундаментальная наука и теоретические исследования и различного рода университеты, которые в нашей структуре мы бы обозначили как отраслевые, связанные с решением прежде всего прикладных задач.

Конечно, есть университеты, типа Гарварда, которые всегда обеспечивают себе высочайшее конкурентное место, но которые обязаны непрерывно его подтверждать. Но существуют также университеты, которым необходимо пробиваться в элитные списки. В результате, все американские университеты, как и вообще в целом Америка, представляют собой некий втягивающий образовательный насос, воронку, пылесос, если хотите, пропускающий через себя огромное количество не только студентов, но и профессорско-преподавательский состав (учёных) со всего мира. Учитывая пристойные материальные и научно-исследовательские условия в американских университетах, многие серьёзные учёные, например, из той же Германии, с удовольствием соглашаются поработать временно или длительный срок в США. Этому способствует и очень демократическая атмосфера, царящая в университетах, безусловно, влияющая на комфортность существования любого интеллектуала. Этот американский пылесос втянул наряду с ремесленниками-преподавателями, то есть, хорошим персоналом среднего звена, огромное количество выдающихся ученых. Причем в США, работая на себя, и на университет, они одновременно работают и на государство. Тогда как в нашем российском интеллигентском менталитете, работа на себя и одновременно на государство, при том, что очень многие наши университеты формально имеют статус именно государственных, часто представляется чем-то ущербным и по российской традиции интеллигенция «должна» противостоять власти.

Почему американские университеты лидируют во всех рейтингах? Частично – прекрасными возможностями для ученых, но частично фактором успеха является и международное положение Соединенных Штатов. Этой стране удалось навязать свою систему критериев. И поскольку критерии выстраивают сами американцы, то они часто сами и выходят в лидеры. В рейтинги попадают и некоторые немецкие, и некоторые французские, но показатели огромного количества европейских университетов оказываются ниже.

Не могу, в связи с этим не сказать о моей позиции по международным рейтингам и месту в них Московского университета. Парадокс, но оголтелая критика МГУ за место в рейтинге идёт именно в своей стране, отражая лишь степень непонимания проблемы. Например, последний ТОП-лист – это список лучших университетов мира, в который традиционно попадает МГУ. Конечно, было бы приятно, чтобы наши университеты были выше, но в их позиции нет ничего страшного. Она говорит не о качестве нашего образования, а скорее о том, что не все критерии адекватны для нашей системы образования. Это все равно, что если бы критерии конкурса красоты девушек определяли, например, по эталонам, которые заданы Рубенсом. Тогда многие нынешние победительницы даже близко не подошли бы по данным критериям. Если серьёзно говорить об этом, то необходимо понимать, что основу критериев составляют требования, которые исходят совершенно из другой образовательной парадигмы. Отмечу лишь несколько позиций, которые в нашей стране трудновыполнимы.

До 30% общей оценки даёт критерий «образовательной среды». Это уровень зарплаты преподавателей, состояние материальной базы и пр. Во многом этот показатель зависит от государственной политики в сфере образования, и мы здесь проигрываем, что в большей степени говорит об ответственности государства. Сюда же относится международное сотрудничество для нашей страны – это объективно трудновыполнимая задача. Одно дело, обмениваться специалистами в зоне Шенгена, а другое – работать при жёстком визовом режиме. Кроме того, зачем иностранцам учиться у нас, когда в России обучение для них очень дорого, нет дешёвых гостиниц, нет соответствующих условий, а в Европе они могут получить образование бесплатно.

Репутация научных исследований, которая во многом определяется количеством выделенных грантов на докторов в Университете, как оказалось, вообще не подходит для оценки деятельности российских ВУЗов. В Европе и США Университет – это центр научной жизни, где проводится и обучение, и исследовательская работа. Поэтому все гранты направляются в университеты. В Америке преподавание очень тесно слито с наукой. У нас эта система разрушается все больше. Университет трактуется как прежде всего чисто образовательная структура. Не учитывая особенностей и специфики страны, мы стали переходить на грантовое (целевое) финансирование, якобы как в США. Но это не сопоставимо, ни по выделяемым средствам этих грантов, ни по объёму охвата, ни по принципам отбора.

Фундаментальная наука – сфера риска. Здесь не может работать принцип: «сегодня я даю тебе деньги, а завтра ты мне дай открытие – это абсурд». Физики могут 10 лет сидеть и пить чай, потом сделать открытие, которое чай-то уж точно окупит. В США это не так. Там мощнейшие индивидуальные гранты. Причем, грантовая система там развивается зачастую так: деньги даются учёному, профессору, но с таким условием, что он сам берет молодых людей, нанимает на свой грант, сам определяет им зарплату. Он обязан сформировать команду и дать результат, как он это сделает – его дело. Таким же образом можно формировать научные школы. У нас эта система отсутствует. И поэтому у нас нет базового фундаментального финансирования науки.

Конечно, мы проигрываем и по критерию цитируемости. Однако и здесь буквально недавно изменили правила и сегодня для того, чтобы попасть в рейтинг нужно уже не 50 публикаций в высокоцитируемых журналах, как в том году, а 200. Один из способов иметь здесь высокие показатели, это вообще отказаться от русского языка. Такое ощущение, что нас к этому и ведут. Не думаю, что это верный путь. Америке удалось навязать доминирование английского языка. И с их позиции – это абсолютно верная стратегия, дающая преимущество прежде всего  самим американцам. Хабермаса, который приезжал пару лет назад на факультет, с большим трудом удалось уговорить читать лекцию на немецком, а не на английском языке. Хабермас не мог поверить, что у нас существуют хорошие переводчики с немецкого.

В Германии опубликовано открытое письмо издателей и философов, протестующих против навязывания английского языка, что ведёт к фактическому закрытию известных немецкоязычных изданий. Получается, что даже если ты пишешь о Канте, ты должен писать на английском? Но стоит ли жертвовать своей культурой ради строчки в западном рейтинге.

Наличие Нобелевских лауреатов. Понятно, что образовательная и научно-исследовательская система США (втягивающая воронка), о которой я говорил выше, позволила втянуть огромное количество людей, которые получают Нобелевские премии. Кроме того, во многом рейтинг основан на экспертных опросах (до 15% от общего числа). Понятно, что мнение экспертов о ВУЗе не может быть отделено от их отношения к стране в целом.

Поэтому к рейтингам надо относиться спокойно, в них надо участвовать, но надо понимать, что американцев мы не сможем догнать. Конечно нужно стремиться везде быть первыми. Поэтому присутствие наших университетов в списке лучших – не повод посыпать голову пеплом, а стимул к совершенствованию, прежде всего на государственном уровне. Плохо иное, когда эти рейтинги кладутся в основу государственной политике в сфере образования, трансформируя собственную специфику и особенности. Кстати, буквально только что, ряд университетов Германии принял решение о принципиальном неучастии в международных рейтингах. Это для размышления?

Кроме того, было бы справедливо в критерии отбора включить некоторые европейские параметры. Например, учесть соотношение числа студентов к преподавателям. Наш университет в этом смысле лидер, так как на одного студента у нас приходится 4 преподавателя. А в обычном ВУЗе это порядка 1/15. То есть у нас очень большой «знаменатель преподавательского состава». Но в американских рейтингах это оценивается негативно.

Ведущие ВУЗы в США – это мощнейшие корпорации, которые поддерживают друг друга. Это, как я уже говорил, образовательные предприятия. Это коммерческие предприятия, которые торгуют своими результатами. В том числе товарами, например, медицинский факультет. У нас это проблема, для того, чтобы реализовывать какое-нибудь лекарство, которое, допустим, произвел медицинский факультет, нужно находить и включать посредников. Кстати, в Белоруссии Лукашенко, насколько мне известно, уже достаточно давно снял все налоги с предприятий, которые входят в университеты.  И они выстроились в очередь, чтобы сотрудничать с университетом. В США и Европе лучшие клиники работают при университетах. 

– Давайте поговорим специально о философском образовании. Часто считается, что для других направлений образования американская система – это очень хорошо, а для философии она губительна, философия в такой ситуации не развивается. Но я заметил, что в последний год большая часть приглашенных профессоров на философский факультет приезжали из США. Неужели американцы начинают доминировать и на этом фронте идей?

– Ведущие университеты в Америке дают блестящее образование и те профессора, которые к нам приезжали – Джон Серль, Дэниэл Денннет и др. – это ярко демонстрировали. Популярность американской философии, конечно, связана с глубиной разработок ряда проблем, особенно в таких областях как философия сознания или аналитическая философия. Но я бы выделил особый общекультурный контекст и связал бы такую популярность с характеристикой американской культуры. В нашей традиции философом часто считает себя человек, которого понимает наименьшее количество людей. Это часто отражается в совершенствовании своеобразной методики, направленной на достижение такой цели. Своеобразным её идеалом должно было бы стать непонимание самого себя в каком-нибудь самодиалоге перед зеркалом. Но это уж на грани перехода к ненормальности сознания. И я не иронизирую, когда говорю это, так как возникают целые направления и моды в философии, которые понятны узкому кругу людей. И мне, например, не хочется заниматься анализом «пуканья» как особого культурного феномена как к этому призывает Слотердайк. Поэтому европейская философия сегодня – во многом слепок с общей ситуацией в культуре периода господства постмодерна.

У американцев несколько иная ситуация, так как их культура изначально формировалась, если строго не придираться к терминологии, как постмодернистская культура. В результате, Европа трансформирует своё сознание, подстраиваясь часто под навязанные Америкой образцы, тогда как для США – это её собственное проявление. Мы не можем упрекать американцев за то, что их героями являются супермены, Микки-Маус и пр. Это их сказка. Это действительно часть их культуры. Но из этого не следует, что мы должны забывать героев своих сказок, сознательно трансформируя собственную культуру.

Философия, таким образом, – это действительно самосознание культуры, реализуемое часто в рафинированных для обыденного сознания концепциях. Но оно не может полностью уйти от этого обыденного, если хотите, массового сознания. Почему? Да потому что одна из целей философии – возвращение к обыденному сознанию. Поясняю на примере. Если мы с вами обсуждаем проблему этики, то, как философы, мы, наверное, где-то договоримся, хотя бы на уровне определений. Но наша задача состоит в том, чтобы вывести это в сознание, причем в сознание любого человека. Поэтому философ может рассуждать очень долго и непонятно для других, но он обязан, используя выражение Канта («философия делает ясным то, чтобы было смутным в мифе»), сделать это знание ясным для другого.

Американская философия, как отражение американской культуры, стремится к ясности и популярности. И если в нашей традиции стремление к популярности выглядит как упрощение, то в американской культуре она представляет собой поиск адекватных методов донесения философского знания до индивида и даже отработку самой формы этого доведения. Именно к американцам применим термин «гастролирующие философы», без какого-либо негативного отношения. Я внимательно слушал Деннета, Сёрля, в каком-то смысле, все идеи, которые они высказывали, особенно у Сёрля, во многом напоминали мне те идеи, которые я слышал в советское время от Давида Израилевича Дубровского. Но Дубровский остался Дубровским, известным очень узкому кругу знающих его творчество, а Сёрль разъезжает по всему миру и читает лекции на близкие в общем-то темы. Но в силу качества лекций и отработки методики доведения идей до сознания людей его прослушало и слушает огромное количество людей самого разного уровня образования. Я бы это обозначил как «позитивная популярность», которой не хватает большинству наших философов и которые о достижении такой популярности даже не задумываются. Конечно, здесь есть известные опасности упрощения, но это уже зависит от умения и таланта конкретного человека. И, безусловно, что гораздо проще выглядеть сложным и не понятным окружающим…

От университетской группы Terra America: 28 сентября в 18:00 на философском факультете МГУ (корпус «Шуваловский», Ломоносовский проспект дом 27 корпус 4) в аудитории А-307 (также известной как «профессорская») состоится первый семинар в рамках совместного проекта портала Terra America и философского факультета МГУ им. Ломоносова «Америка. Возвращение идеального». Первый семинар мы назвали «Америка как сложный объект для философского исследования». В преддверии семинара мы взяли интервью у декана философского факультета МГУ Владимира Васильевича Миронова.  Сегодня мы представляем нашим читателям заключительную часть этого интервью.

– У американцев есть установка на популяризацию своих идей, и они могут ездить с одной лекцией или набором лекций. Я очень не люблю шоу, попсу и массовую культуру, но в данном случае это срабатывает. Сегодня американцы делают для айпада фантастические интерактивные учебники, в которых человек может виртуально даже ставить лабораторные опыты, создавать собственные виртуальные книги очень высокого качества. Хорошая популяризация (ещё раз оговорюсь, без излишней упрощённости) означает выход философии на все уровни общественного сознания, на широкий индивидуальный уровень, что можно лишь приветствовать.

Поэтому американские философы часто выстраивают философскую проблематику вокруг тем, которые актуальны для данного общества, часто через решение или хотя бы демонстрацию решения практических задач, которое способен дать философ. Не случайно проблема сознания является сегодня одной из центральных для американской философии. Ибо проблема сознания (в биологическом смысле, мозга) является очень интегративной, в её решение втянуты учёные самых разных направлений от биологии и физиологии, до психологии, философии и даже политики. В связи с развитием компьютерной техники и аудиовизуальных технических возможностей, происходит перенесение очень многих смысловых операций, которые были прерогативой сознания индивида, на уровень технических реализаций – в различного рода компьютерные устройства.

Уточняется проблема понимания реальности. Расширяется пространство виртуального, которое предоставляет возможности для реальных открытий и расширения мыслительных возможностей человека. Как никогда учёными понимаются фантастические резервы такого образования как мозг, возможности проникновения на уровень нейродинамических кодов и возможности вмешательства в их конструкцию. А за этими достижениями возникают и новые философские проблемы как общего характера, связанные с пониманием бытия, сознания индивида, внутреннего «Я» человека, так и целый пласт этической проблематики, связанной с последствиями вмешательства в сознание человека.

Американские философы часто рассматривают философию как своеобразную консультационную деятельность в сферах психологии, воспитания и так далее, которая сегодня очень востребована. Аналитическая философия – отражение сегодняшней культуры, она связана с рационализмом, переведенным в современном обществе в технологии. Они действительно сопряжены, и поэтому эта традиция очень сильна.

Я думаю, американская философия действительно является очень сильно развитой. А наш скепсис в отношении Америки мешает пониманию этого. Наш скепсис – это страшная вещь. Например, наши коллеги часто не любят, когда их учат (особенно если они достигли соответствующего статуса профессора и так далее). Мы страшно не любим, когда нас учат. А для США учиться новому – это норма. Американцы, конечно, претендуют на то, чтобы всех учить, считая (и часто не без основания) себя самыми передовыми, но они и сами всегда открыты для обучения и образования.

Думаю, что в силу изложенных причин, доминирование американской философии, нравиться нам это или нет, будет возрастать, ибо в глобализирующемся мире, в котором лидером являются США, каждое последующее поколение всё в большей степени будет воспринимать это доминирование как нечто своё собственное. Здесь господствует принцип открытости, ибо он позволяет охватить и, конечно, подчинить большее количество людей, стран и народов. Приведу один пример. В связи с развитием Интернета, мы стали размещать там свои тексты. Однако ряд преподавателей не хотят этого делать, ссылаясь на то, что тогда другие ученые смогут использовать содержащиеся в этих текстах идеи без их ведома.

Я, правда, сказал, одному из молодых людей, которые мне так возражали, что вообще-то в интернете уже есть и Кант, и Гегель… А вот ведущие американские университеты лет 7 назад, напротив, раскрыли систему публикаций, в том числе, рассматривая это как фактор блокирования некачественных публикаций, прежде всего слабых частных вузов. Очень многие лекции, читаемые в американских университетах, уже сегодня свободно размещены в интернете, в подкастах. А это самый надёжный способ продвижения ценностей, собственной культуры и языка. На этом направлении отставание нашей страны, впрочем, как и большинства стран Европы, огромно.

Кстати, укажу на ещё одно любопытное отличие российских университетов от американских. Получение образования в ведущих университетах США идёт по нарастающей кривой. От относительно малой нагрузки в начале обучения до максимальной в конце и особенно в аспирантуре. У нас прямо противоположная ситуация. Достаточно большая нагрузка в начале учебы (намного превосходящая по объёму практически любые университеты), но снижающаяся к концу обучения и практически сведённая к минимуму в аспирантуре. В Америке аспирантура – это предпосылка «скачка в науку», и аспирант достаточно серьёзно обеспечен материально. У нас, особенно в среде гуманитариев, аспирантура – это некий «пансионат» для уставших от учёбы студентов, которым платится мизерная стипендия, и которые решают собственные проблемы, находящиеся на далёком расстоянии от науки. Отсюда и такое огромное число не защитившихся аспирантов.

– Еще один вопрос, тоже важный для нашего проекта – это тема практического. Как Вы сами признаете, один из факторов, в том числе, образовательного успеха американцев – это постоянная экспансия идей в жизнь. Попытка концептуализации текущей действительности. Мне всегда казалось, у нас существует проблема некой оторванности от реальности. Насколько, на Ваш взгляд, обращенность к социальной и политической действительности представляет собой важный фактор развития?

– Да, мы начали уже об этом говорить. Ориентация на практику видна, если брать американцев, даже по построению дисциплин. У них прикладная этика идет практически отдельной темой, развивающейся параллельно с теоретической этикой. В университетах Германии используют американский учебник прикладной этики, состоящий из 9-ти томов. Там ставится вопрос, как человек, освоив определенные виды знания, может разрешать те или иные жизненные проблемы. Со стороны это иногда кажется смешным.

– Да, это иногда кажется какой-то схоластикой.

– Так, у них на семинарах обсуждается проблема, следует ли применять пытки к человеку, который может нечто знать о терроризме и так далее. Нам это кажется чем-то далеким от философии, а ведь это серьезнейшая проблема. Как разделяется аудитория, когда ей говорят: а что, если это касается ваших родственников, друзей? А ведь это и есть философские проблемы!

Хорошо известно, что философия, античная философия, пришла в Академию с улиц и площадей. И вот сегодня, достигнув всех вершин рефлексии, она должна быть готовой вернуться на улицы. От философа, который замыкается в своих абстракциях, в конце концов, отворачиваются не только профаны, но и ученые. И вот, к сожалению, прикладной аспект у нас на факультете, как и в отечественной философии в целом, – это проблема. Прикладной аспект очень труден потому, что он требует конкретных знаний в конкретной предметной области. Это знаете, как в математике. Есть теоретическая математика, в которой понятие истины, в гносеологическом смысле, является математическим. И есть прикладная математика, в которой истина гносеологически задаётся предметом той науки, к которой она прикладывается. Это трудная аналогия, но тем не менее…

Если я занимаюсь философией культуры, то я должен иметь представление о различных культурах, если я занимаюсь философией истории или физики, то и эти предметы я обязан знать. У нас, к сожалению, часто царит иной принцип. Поскольку я – философ, то я могу, например, руководить любой дипломной работой или даже быть научным руководителем по теме, в названии или содержании которой присутствует философия. Это мне не понятно. Как я могу руководить дипломной работой по философии музыки, если не очень, например, в музыке разбираюсь? Именно поэтому от философов часто отворачиваются учёные, которые в целом-то хорошо понимают необходимость философии для науки.

Прикладные и предметные приложения философии – это средство для охлаждения рефлексивных голов философов, отрывающихся в собственной рефлексивной деятельности от реальности.

– Вы произнесли это слово – рефлексивность. Я иногда говорю, что политическая философия возникает из трех вещей: эрудиции, наличия политических убеждений (мировоззрения) и способности подвергать его рефлексивному анализу. Очень редко, когда в России у человека наличествуют все три составляющие. Люди с великолепной историко-философской эрудицией и даже обладающие способностью к рефлексии, как правило, относятся с иронией к любой политической системе взглядов, ведь, на их взгляд, ни одна из них не выдерживает рациональной критики.

– Я думаю, что это абсолютно верно. Поэтому не случайно, наверное, что самые яркие политологи вовсе не обязательно имеют политологическое образование. Политология – это сфера, к которой можно и нужно прикладывать иные знания. Первоклассными политологами могут быть и филологи, и философы, и математики. У нас же в политологии доминирует внерефлексивный подход, а если сказать проще, рассуждения на уровне здравого смысла. Если мы выстраиваем политологию как некую науку (при всем понимании специфики использования самого термина «наука»), то мы должны иметь представления не просто о политической теории, но и о том, что такое теория вообще, что порождает специфику данной теории, каковы ее гносеологические основания и так далее. Это все то, что со времен Аристотеля обозначается как философия политики.

Но мои претензии к этой науке – это не критика университетской политологии. Здесь как раз более или менее все нормально. Это скорее констатация факта невостребованности профессиональных политологов политиками в их политической деятельности. Сегодня это приобретает просто характер разнузданности, когда каждый может объявить себя политологом, независимо от образования, знаний и опыта. Между тем, философ может помочь в конструировании модели политической деятельности как сочетания стратегического видения и тактических задач.

Я вспоминаю фразу польского писателя Януша Вишневского, которая очень точно отражает нынешнюю ситуацию в политике. «Сегодня наступил период, когда исчезли государственные деятели и остались только политики». Насколько я понимаю, это отсыл к высказыванию Уинстона Черчилля: «Государственный деятель отличается от политика тем, что политики ориентируются на следующие выборы, а государственный деятель – на следующие поколения». И это действительно так. Как бы вы ни относились к Сталину, Черчиллю и даже Брежневу, каждый из них, безусловно, – государственный деятель, и это было понятно уже при их жизни. Сегодня политик чаще выступает как некий управленец корпорации высокого уровня, для которого тактические задачи (и личные интересы), часто стоят гораздо выше задач стратегических, которые определяют судьбы страны. Я не специалист в области политологии, но достаточно даже посмотреть на ряд образов современных политиков – причем не только у нас в стране, – чтобы в этом убедиться.

– Мой заключительный вопрос – об университете как о некоем питомнике элиты. В западном обществе университет, помимо образовательных функций, играет роль специального механизма элитогенеза. Рэндалл Коллинз, выступая в Москве в сентябре 2010 года, говорил, что если высшее образование получают все – возникает инфляция высшего образования. И необходимо постоянно заботиться о поддержании элитного уровня. На Ваш взгляд, насколько университет в России способен быть питомником элиты?

– Университет должен играть эту роль. Или скажем точнее, группа ведущих университетов. Но как только у нас в стране начинается выделение тех, кто является ведущим, их число мгновенно разрастается до неприличия. Каждый регион и губернатор хочет такого особого статуса для себя. И его можно понять. И не только регион, но и каждая отрасль хочет иметь такой университет по принадлежности. А у государства не хватает власти и экспертной позиции определить элитный статус в очень ограниченном размере. Более того, надо понимать, что нельзя создать ведущий университет искусственным образом, какие бы деньги туда не вливались, ибо настоящий университет базируется на научных школах и традициях.

Думаю, что если бы в нашей стране был определён лишь один ведущий университет – Московский, то это никого бы не шокировало и не обидело. А когда мы начинаем расширять число ведущих университетов до сотни, то вся система элитных университетов рушится.

Другая проблема состоит в господстве идеи, что высшее образование должно стать массовым. Здесь требуются уточнения. В социальном плане это необходимо и понятно на Западе. Рост безработицы, огромное количество мигрантов требует, чтобы молодёжь была уведена с улиц. Лучшее место для этого университеты и вузы. У нас это ещё мало ощутимо.

Однако, в отличие от нас, на Западе как раз ведущие вузы выходят за рамки этого общего стандарта, нацеленного на понижение образовательной планки. Гарвард, Кембридж, Марбург или Гейдельберг остаются в особом статусе, в них не поступают по результатам ЕГЭ, и они выстраивают собственные стандарты образования. У нас же, за счёт безудержной стандартизации, расширения того же числа «ведущих» вузов, происходит обратное, и уровень образования понижается до некоего стандарта. Высочайшее качество никогда не может быть стандартным, в том числе и в образовании. Есть вузы, в которые можно брать людей по росту или весу. Это не принципиально. И они получат нормальное стандартное образование. Но есть университеты, которые должны базироваться, в том числе и по отдельным специальностям, на отборе людей, которые способны учиться, далеко выходя за рамки стандартов.

Беседовал Борис Межуев

Рейтинг публикации:

0

Комментарии (3) | Распечатать

Добавить новость в: