«Я несу и так едва крест, эт те не Иса
Кого я и куда поведу? Я потерян сам».

Oxxxymiron. Горгород. Всего Лишь Писатель.

Одно из самых сильных ощущений современной эпохи – чувство постоянного ускорения и спрессованности во времени фундаментальных перемен при одновременной неясности картины мира, которую, хочется надеяться, доведется увидеть через 10-15 лет. Быть может, как полагает Иван Крастев, вместо «конца истории» мы столкнулись с «концом будущего». Оно утратило свою легитимирующую силу, перестало быть фактором, оправдывающим тот или иной политический и экономический курс. Этот диагноз претендует на универсальность, но в особенности, по убеждению Крастева, применим к современной России, выступающей утрированной моделью, черты которой в обозримой перспективе, возможно, проявятся и во многих других обществах.

Крастевская постановка вопроса неизбежно выводит на обсуждение будущего или его отсутствия в категориях longue durée. Задачу этой статьи мы видим куда скромнее: бросить взгляд на год ушедший и высказать некоторые предположения о возможном развитии событий в наступившем году.

Внутренние процессы

В 2018 г. обозначились тенденции, которые, по всей видимости, окажут существенное влияние на грядущую внутриполитическую динамику. Прежде всего, это проявилось в ходе электоральных кампаний. Переизбрание Владимира Путина на пост Президента России более чем 70% голосов пришедших на выборы избирателей, несомненно, было триумфальным. «Крымский консенсус», прежде чем подвергнуться эрозии, был зафиксирован Центризбиркомом в цифрах явки и голосования в поддержку действующего главы государства.

Владимиру Путину и организаторам кампании удалось добиться беспрецедентной электоральной мобилизации. И в относительном, и в абсолютном выражении достигнут прирост по сравнению с 2012 годом. Несомненно, что победа обеспечена не только за счет привлечения основной опоры власти – патерналистски ориентированного большинства, но и при поддержке ряда других групп, которые ориентируются на иные модели социального поведения. Например, избиратели столицы считались для власти достаточно проблемной аудиторией. Считалось также, что часть среднего класса крупных городов – естественная база поддержки либеральной оппозиции и протестных выступлений. Так, во всяком случае, было накануне смены власти в Кремле в 2012 году. Но в 2018 г. картина изменилась. Москва не только продемонстрировала убедительную поддержку Владимиру Путину в ходе мартовского голосования, но и подтвердила лояльность власти на сентябрьских выборах мэра столицы. Зато часть регионов в сентябре показала другие результаты, заставляющие задуматься о перспективах политической стабильности в России.

Региональные неудачи «партии власти» не были ни тотальными, ни фатальными, подтверждением чему может служить избрание уже в декабре 2018 г. губернатором Приморского края Олега Кожемяко. Однако проседание поддержки вертикали налицо, причем выражением служит не только электоральная статистика, но и протестная активность именно на региональном уровне. Протестные выступления не были скоординированными в общенациональном масштабе, они возникали по разным поводам, иногда оказывались спровоцированными чрезвычайными обстоятельствами (например, пожаром в кемеровском торговом центре «Зимняя вишня», унесшим жизни 60 человек). Однако с середины 2018 г. в общественных настроениях наметился разворот, несводимый к реакции на неэффективность отдельных региональных администраций. Действия центральной власти после избрания Президента и утверждения состава правительства стали главным фактором роста недовольства.

Существенно, что и пенсионная реформа, и повышение НДС, и рост других тарифов и сборов шли глубоко вразрез с ожиданиями патерналистского большинства, но не дали никакого позитивного эффекта для сторонников частной инициативы. Экономическая политика Центра еще более усугубила фискальную направленность, причем, по оценке Якова Миркина и ряда экономистов, в среднесрочном плане эти меры ведут к угнетению экономического роста. Такая политика, вкупе с относительно дорогой нефтью и дешевым рублем, приносит свои плоды в виде впечатляющего профицита федерального бюджета, оттеняющего дефицитность многих региональных бюджетов и бурный рост задолженности частных домохозяйств. Означает ли это, что Центр сделал окончательный выбор в пользу политики, закрепляющей отставание России от лидеров мирового экономического роста? Скорее, нет, поскольку текущая ситуация в стране и мире совершенно не благоприятствует вынесению окончательных вердиктов. Более вероятно, что фискальный курс свидетельствует о преобладающих ожиданиях в коридорах власти. Сколь бы ни ругали Алексея Кудрина и его преемника Антона Силуанова, установка на поддержание макроэкономической стабильности и наращивание золотовалютных резервов оправдала себя и в 2008-м, и в 2014-м. Россия вынуждена опять готовиться к новому мощному стрессу, причиной которого, по всей видимости, станут события за ее пределами.

Стрессоустойчивость становится важнейшим измерением процессов в России. Речь идет о разных характеристиках – стрессоустойчивость экономики не равнозначна стрессоустойчивости социальных групп, а последняя – стрессоустойчивости властной конструкции.

Иерархическая структура власти в начале 2019 г. выглядит жесткой и (по крайней мере, внешне) консолидированной. Но это не значит, что система застыла в состоянии внутреннего равновесия, что все в ней отлажено и полностью контролируемо сверху. Напротив, ушедший год показал возрастание энтропии и развертывание процессов самоорганизации. Все чаще проявлялись и давние пороки: тот же «казус Глацких» и его многочисленные реплики «на местах» объясняются, прежде всего, эффектом отрицательного отбора: в 1990-е гг. в госслужбе был огромный провал, когда самые предприимчивые и активные уходили в бизнес, а бюрократическую стезю избирали отнюдь не самые одаренные… Эти «оставшиеся» росли, росли и выросли… Каждый держится за свое место, полагая, что заместитель «как минимум» не должен быть умнее его самого. Приоритет отдавался не профессионализму, а личной преданности. В результате средний уровень чиновничества все чаще неадекватен стратегическим задачам, транслируемым сверху. Во многом с этим связаны и усилия команды Сергея Кириенко по срочному запуску экстраординарных механизмов рекрутирования кадров государственной службы.

Впрочем, и с этими усилиями все непросто. Во-первых, довольно трудно поручиться за итоговую «чистоту» эксперимента; во-вторых, достаточно вероятен рост напряженности между успешно прошедшими конкурсные процедуры «лидерами России» и представителями старого «служилого сословия», рассчитывавшими на карьерный рост при сохранении прежних механизмов кадровой мобильности. Последняя тенденция уже проявляется в регионах. «Спущенные» из Центра на губернаторские должности «молодые технократы» начинают конфликтовать с местной элитой и связанным с ней бизнесом, скрытая фронда которых вполне может оказаться в резонансе с общим ростом недовольства населения. Говорить о расколе элит еще нет оснований, но соответствующая симптоматика начинает проявляться, и регионам следует уделить особое внимание.

Российское общество демонстрирует готовность не столько к протесту, сколько к дистанцированию от «вертикали власти». «Крымский консенсус» в основном исчерпан. При определенных внешнеполитических раскладах он может быть восстановлен, но, по всей видимости, для этого потребуется затратить существенно большие ресурсы, чем в 2014 году. Пока же значимые социальные группы свыкаются с новой реальностью, заданной пенсионной реформой и в целом фискальной политикой. Слишком многие получили не то, что ожидали. Разумеется, и здесь есть свои выигравшие или те, кто готов считать себя таковыми. Например, пенсионная реформа для неработающих пенсионеров предполагает прибавку порядка тысячи рублей в месяц, что ощутимо для нескольких миллионов человек, получающих минимальную пенсию. В численном выражении данная когорта отчасти «уравновешивает» миллионы работающих женщин и мужчин, для которых пенсионная реформа оборачивается пенсионным дефолтом. Правда, почти вся «экономия» от пенсионной реформы как раз и уйдет на опережающую, по сравнению с индексом потребительских цен, индексацию пенсий неработающим пенсионерам.

Отчуждение и разочарование – естественная реакция со стороны массовых групп, надеявшихся на преференции и защиту со стороны власти, а вместо этого попавших под фискальный пресс. Те же, кто раньше привык рассчитывать главным образом на себя (например, так называемые «самозанятые»), в социально-экономической политике и законодательных новациях власти увидели угрозу своей автономии. И даже, казалось бы, далекая от пенсионных выплат и налоговых обременений история с рэперами отражает те же тенденции.

О социально-политических импликациях русского рэпа стоит сказать особо. Под сенью «консенсуса 14-го года» русский рэп примерил на себя роль потенциального выразителя протестных настроений. В 2015 г. концептуальный альбом-антиутопия российского рэпера Оксимирона «Горгород» был номинирован на литературную премию им. Александра Пятигорского. Альбом весь построен на исторических реминисценциях, вписывающих слушателя в пространство, отчасти созвучное 1937 году. Фатально потерянный лирический герой ведет постоянный диалог с самим собой, существующим под гнетом жесткой, «вертикально интегрированной» власти города, и, в конечном итоге, проигрывает системе. Витиеватый и насыщенный метафорами язык «Горгорода» привлек к русскому рэпу возрастные когорты, далекие от молодежных субкультур.

Но рэп, в целом, не стал новой музыкой протеста. Протестные мотивы утонули в постмодернистских сарказме и самоиронии. Критика системы сделалась еще одним модным атрибутом, не более того. В конечном счете, рэп превратился в способ относительно безопасного самопиара для определенной целевой аудитории. По мере коммерциализации данного направления социально-политическая составляющая в творчестве большинства исполнителей и вовсе уступила место размышлениям о перипетиях индивидуальных судеб. В череде бесконечных рэп-баттлов мало кто вышел за рамки заданного форматом выяснения личных взаимоотношений. На этом фоне заметно выделяется выпущенный в 2018 г. рэпером Фейсом альбом «Пути неисповедимы», целиком посвященный проблемам социального неравенства, критике политического порядка и религиозных институтов. Однако и его едва ли можно назвать гимном молодежного нонконформизма. Сам Фейс, как человек, открыто признающийся в своих интервью в желании переехать из России в другую, более благополучную страну, никак не тянет на ролевую модель ниспровергателя основ. Не дотягивает и Оксимирон, смотрящийся куда более органично в амплуа «первого музыкального амбассадора» бренда Reebok. Вольно или невольно русский рэп способствует выпуску социального пара, при этом, правда, позволяя потребителям ощутить свою дистанцированность от власти. Те, кто отменял концерты Хаски и вводил временную блокировку канала «Версус», продемонстрировали полное непонимание этой функции русского рэпа, что, впрочем, вполне естественно для чиновников, одного с Ольгой Глацких уровня квалификации. Гораздо интереснее и – по-своему – симптоматичнее была спешная попытка других, более высокопоставленных и квалифицированных чиновников загладить возникшую неловкость. Русский рэп очень далек от того, чтобы стать «музыкой революции», но все же мысль о том, что такое возможно, видимо кого-то во власти продолжает тревожить.

Усиление санкционного и военно-политического давления на Россию закономерно привело к дальнейшему укреплению силовой составляющей вертикали власти. Однако нельзя не отметить и контртенденцию – все громче звучащие призывы вполне лояльных власти представителей общественности, экспертов и даже отдельных чиновников ввести те или иные послабления, например, отменить муниципальный фильтр. Насколько это значимо? Исторических аналогий достаточно: повышающаяся частотность таких высказываний может предвещать и серьезные реформаторские шаги со стороны власти, и общественный подъем, означающий перевод социально-политических процессов в экстраординарный режим. Но может быть и иначе, когда власть сделает выбор в пользу «глубокой заморозки», однозначно характеризуя призывы к переменам как «бессмысленные мечтания».

Так или иначе, но все тенденции оказываются вписаны в определенный временной формат. Можно сказать, что вся постсоветская политика превратилась в своеобразное «повествование в отмеренных сроках», когда на горизонте маячит ПРОБЛЕМА, решить которую нужно через n-ое количество лет: проблема 1996, проблема 2000, проблема 2008, проблема 2012, проблема 2024… Лишь президентские выборы 2004 г. и 2018 г.  не дотягивают до того, чтобы удержаться в этом перечне «больших проблем». Перспектива транзита власти либо изменения к определенному сроку всего дизайна властной конструкции задают вектор политического развития, серьезно отягощая и без того непростые интеракции внутри элиты, а также между ней и обществом.  

Внешние вызовы

При всей неоднозначности внутриполитической динамики, основные вызовы стрессоустойчивости российской власти и российского общества по-прежнему следует ожидать извне. На поверхности здесь, конечно же, санкции, информационные войны, блокировка многих каналов диалога с Западом. Все эти тенденции крайне тревожны, но, в сущности, уже пора признать их неотъемлемой частью «новой нормальности». Это то, с чем России предстоит жить еще многие годы.

Но есть вещи гораздо более фундаментальные. Дональд Трамп делает свое дело. Импульсивно, со скандалами, концентрируя на себе ненависть глобалистских элит Америки и всего Запада, Трамп ведет дело к перегруппировке сил западной цивилизации, оставляя те позиции, которые все равно удержать не удастся. Разумеется, это означает окончательное расставание с иллюзиями первых лет эпохи постбиполярности, потерю веры в непререкаемое доминирование либеральных ценностей, базирующуюся на абсолютной экономической и военно-политической мощи Соединенных Штатов и их союзников. Своими твитами и демонстративно односторонними решениями Трамп как бы призывает и даже вынуждает Запад сосредоточиться (по сути, быть может, и в горчаковском смысле: l’Occident se recueille), но пока это оборачивается для многих на Западе дезориентацией и утратой ощущения исторической перспективы.

События в Старом свете не добавляют ни ясности, ни оптимизма. Кризис европейского проекта выглядит едва ли не экзистенциальным, хотя основные дилеммы стали очевидными еще в начале этого десятилетия. Покойный Збигнев Бжезинский характеризовал ключевые проблемы Европейского союза следующим образом: «Слишком богатый для неимущих краев, он притягивает иммигрантов, но не служит примером. Слишком пассивный в вопросах международной безопасности, он не обладает достаточным влиянием, чтобы помешать Америке проводить усугубляющую глобальный раскол политику, особенно в исламских странах. Слишком эгоцентричный, он ведет себя так, будто его главная политическая задача  – стать самым благоустроенным домом для престарелых. Слишком закосневший, он боится культурного многообразия».

Но если Бжезинский видел выход в том, чтобы ЕС вместе с Соединенными Штатами разделил ответственность за обеспечение глобальной геополитической стабильности, то в трампистской картине мира Евросоюз и вовсе предстает избыточным и устаревшим образованием, создающим лишь дополнительные трудности в продвижении программы “America First”. Для европейских элит, которые не сумели разрешить за последние годы ни одну из перечисленных Бжезинским проблем, к их перечню добавляется необходимость обеспечить политическую субъектность ЕС как независимого глобального игрока. Результат? Окончательный вывод делать рано, но промежуточный со всей резкостью несколько месяцев назад сформулировал Джордж Сорос: «Европейский союз потерял цель своего существования. Все, что могло пойти не так, пошло не так». И даже возросшая в последние недели вероятность отказа Лондона от Брекзита едва ли изменит положение. Скорее, британский «не-выход» станет поводом для правых популистов и евроскептиков всех мастей объявить Евросоюз «тюрьмой народов» XXI века.

Пожалуй, самым важным международным событием 2018 г. можно назвать арест финансового директора Huawei Мэн Ваньчжоу в Канаде по запросу США. Значение его состоит в том, что решимость Вашингтона отказать в неприкосновенности представителям китайской экономической элиты означает прохождение точки невозврата: отныне американо-китайское противостояние становится на годы и десятилетия стержнем мировой политики. В сущности, это должно было случиться лет на десять раньше. Еще накануне кризиса 2008 г. было совершенно очевидно, что, приняв западные правила игры в сфере экономической глобализации, Китай не принимает западную модель политического устройства и становится основным конкурентом Соединенных Штатов. Вашингтон уже тогда был в одном шаге от «ловушки Фукидида». Отсрочку дала Великая рецессия, потребовавшая своеобразного «водяного перемирия» между ключевыми глобальными игроками, а в 2014 г. внимание западного мира оказалось приковано к действиям России, которые конечно же были вызовом американоцентричному мировому порядку. Но и тема «российского ревизионизма» в конце концов была в основном отыграна (исключением, разумеется, является использование жупела «российского вмешательства» в американской внутриполитической борьбе, где последнее слово еще не прозвучало). Таким образом, именно Дональд Трамп оказался тем американским президентом, который все-таки привел свою страну в фукидидову ловушку. Сказанное вовсе не исключает крупных компромиссов в сфере торговли между Пекином и Вашингтоном. Скорее всего, компромиссы понадобятся Трампу в начале гонки за переизбрание на пост президента. Китайскому руководству они тоже необходимы, поскольку экономике КНР нужно больше времени для подготовки к стрессам, связанным с полномасштабной торговой войной. Но главное в другом: и Чжуннаньхай, и Белый дом оценивают развитие китайско-американских отношений как долгосрочное и принципиальное противостояние.

В изменяющемся международном контексте для России выглядит весьма привлекательным рецепт, прописанный Федором Лукьяновым и Алексеем Миллером – «отстраненность вместо конфронтации». Прежде всего, Россия не может вечно находиться на переднем крае борьбы за демонтаж моноцентричного мирового порядка. По крайней мере, обстоятельства момента способствуют перераспределению ролей. Самые важные процессы уже запущены; прилагать сверхусилия для их дальнейшего ускорения – неоправданный и ненужный риск. Стоит вспомнить известную китайскую притчу эпохи империи Сун, в которой высмеивается незадачливый земледелец, пытавшийся ускорить рост побегов риса, вытягивая их за верхушку. В результате он лишь выдернул их из почвы и лишился урожая.

Эрозия несправедливого с точки зрения России, Китая и ряда других стран мирового порядка приближается к стадии возрастающей хаотизации международных отношений. Играть на этом, использовать в своих интересах – признак незаурядного политического мастерства. Российское руководство именно так сыграло в Сирии, и пока все выглядит как явный выигрыш. Но невозможно при таких условиях выигрывать постоянно и везде.

Осознанный отказ от евроцентризма, понимание того, что у России и Европы (Запада) не будет совместного проекта, в среднесрочной перспективе могло бы привести к нормализации диалога. Устранение из этого диалога проблемы ценностей, по крайней мере в том смысле, что один из собеседников обязан целиком и полностью воспринять ценности другого, должно оказать оздоравливающее воздействие. Как справедливо отмечают Миллер и Лукьянов, «отчуждение, только не эмоциональное, импульсивное, а осознанное, инструментальное, необходимо России и Европе для того, чтобы выбраться из трясины обид, ревности, необоснованных ожиданий и обманутых надежд, накопившихся за годы после холодной войны».

На нынешнем этапе небывалого накала конфронтационной риторики в отношениях с Западом подчеркнутая отстраненность и сдержанность, отказ от вмешательства в совсем не наши дела должны сыграть роль жаропонижающего средства. Можно сколько угодно сочувствовать Маттео Сальвини и Марин Ле Пен, но демонстративно открывать перед ними кремлевские двери накануне выборов в Европарламент едва ли стоит. Повторим: процессы болезненной трансформации цивилизации Запада уже пошли, и дополнительно подталкивать их из Москвы – себе дороже.

Сдержанность на западном направлении должна сопровождаться готовностью к восстановлению конструктивного диалога по тем вопросам и в том формате, которые будут удобны не только Вашингтону или Брюсселю, но и Москве. Сейчас представляется практически неизбежным скорый выход США из Договора о ракетах средней и меньшей дальности (РСМД). Это, конечно, шаг в направлении окончательного обрушения архитектуры стратегической безопасности, сформированной по окончании холодной войны. В сущности, от примерного паритета потенциалов взаимного уничтожения предстоит возвращение на более опасном уровне к «равновесию страха», когда основным сдерживающим фактором станет опасение неприемлемого ущерба со стороны противника. И ядерными вооружениями дело не ограничится. Причем в современных условиях решающее значение будет иметь даже не само наличие потенциала «судного дня», а способность убедить всех в наличии возможностей асимметричного и сокрушительного ответа. Иначе говоря, неопределенность и риски, связанные с кризисом американоцентричного мирового порядка, будут приумножены новой стратегической неопределенностью.

Оптимальная реакция на выход США из Договора РСМД – спокойствие, сдержанность, отказ от скоропалительных действий военно-технического характера и готовность вести диалог по вопросам ядерной безопасности, учитывающий реалии 2019 года. И в то же время – способность в полной мере учесть весьма противоречивый опыт предыдущих переговоров по РСМД, в итоге которых Советский Союз (и затем и Россия как его правопреемница) пошел в этом классе вооружений на очень серьезные уступки. В конце концов, первыми, кто должен осознавать все негативные последствия прекращения действия этого договора, должны быть европейцы, а также Китай, угрозу для которого будет представлять быстрое наращивание американского потенциала ракет средней и малой дальности в Северо-Восточной Азии. В этой связи новым и перспективным треком консультаций по вопросам безопасности мог бы стать диалог между Россией и Европейским союзом. Москва может использовать новую ситуацию для того, чтобы отказаться от заведомо невыгодного для себя формата политических консультаций Россия – НАТО (сохранив взаимодействие на уровне военных экспертов), и перевести обсуждение на уровень двустороннего диалога (прежде всего, с Вашингтоном, а также с ведущими европейскими столицами) и диалога с ЕС.

Если на западном направлении оптимальной линией поведения представляется сдержанность и готовность к конструктивному взаимодействию, то на восточном необходима дальнейшая активизация. В 2019 г. возрастает вероятность значительных изменений в отношениях с Японией, но в любом случае ключевым партнером на Востоке будет оставаться Китай. Об этом говорят и рекордные показатели товарооборота с КНР, превысившего 100 млрд долларов, и увеличение всего лишь за год доли юаня в структуре золотовалютных резервов почти в 150 (!) раз. Российско-китайское «стратегическое партнерство на грани союза», переходить которую не стремятся ни Москва, ни Пекин, в 2019 г. должно еще более укрепиться. И хотя соперничество между Китаем и США становится стержнем мировой политики, для России не возникает и в обозримом будущем не возникнет новых внешнеполитических опций. Скорее, следует ожидать постепенного перераспределения нагрузки в борьбе за новый мировой порядок, которое в большей степени будет соответствовать экономическим возможностям Китая и России. Было бы логичным рассчитывать и на дополнительное подтверждение со стороны Китая значимости российской поддержки, выражением чего могло бы стать снижение готовности китайских банков и корпораций придерживаться антироссийских санкций, вводимых Вашингтоном теперь едва ли не в ежемесячном режиме.

Российской дипломатии одновременно придется предпринять дополнительные усилия для сохранения особых отношений с Индией и Турцией. В случае с Индией, очевидно, придется принимать как должное подчеркнутую многовекторность политики Нью-Дели. Важно, однако, чтобы увлечение части индийской элиты перспективами продвигаемой Вашингтоном модели Индо-Тихоокеанского региона и ролью полноправного участника четырехстороннего диалога («Квада») не обернулось вовлечением Нью-Дели в такие форматы военно-политического сотрудничества, которые разведут Индию и Россию по разные стороны геополитического фронтира. Также понадобится серьезно поработать над тем, чтобы предложить новое наполнение торгово-экономического сотрудничества между нашими странами на ближайшее десятилетие и подкрепить его запуском трансконтинентального логистического коридора «Север-Юг».

В случае с Турцией ставки не менее высоки. Эксклюзивное сотрудничество, основанное в значительной степени на «личной химии» Путина и Эрдогана, позволяет двум странам продвигать свои далеко не совпадающие интересы сразу в нескольких регионах – на Ближнем и Среднем Востоке, в Причерноморье, Восточной и Юго-Восточной Европе и даже в глобальном масштабе. Но все очень хрупко. Предрождественское объявление Трампа о выводе американского контингента из Сирии означает новое испытание на прочность для эксклюзивных отношений Москвы и Анкары. Пока рано говорить, в какой мере Россия проявит готовность содействовать или противодействовать укреплению позиций Турции на севере Сирии. Но надо понимать, что для Москвы Турция имеет значение в контексте украинских дел, и это значение по меньшей мере не уступает той роли, которую Турция играет в «разруливании» сирийского конфликта.

Едва ли будет преувеличением сказать, что Украина становится для России основным камнем преткновения. Все, чего можно достичь в отношениях с тем же Евросоюзом, придерживаясь линии «отстраненность вместо конфронтации», с легкостью может быть перечеркнуто или обращено вспять одной-двумя провокациями, наподобие инцидента у Крымского моста. Не будучи в состоянии продемонстрировать свою экономическую и политическую состоятельность, тем более – начать восстановление территориальной целостности на основе соблюдения собственных обязательств в рамках Минских договоренностей, Украина под руководством Петра Порошенко весьма успешно осваивает сомнительную роль государства-спойлера. Проблема в том, что вероятная смена хозяина резиденции на Банковой улице в этом раскладе едва ли что-то принципиально изменит. В целом такая линия поведения близка описанной Льюисом Козером модели поддержания конфликта, который становится необходимым для сохранения системы. Можно сказать, что реально функционирующая система украинской постмайданной государственности выстроена вокруг конфликта с Россией, и, следовательно, поддержание конфликта с периодическим провоцированием обострений становится предпосылкой выживания системы и вскормленных на этом конфликте политических и экономических элит. Но здесь есть несколько серьезных опасностей.

Во-первых, задействование пропагандистского инструментария консервации конфликта «приучило» многих рядовых украинцев к мысли о том, что Незалежная в тех или иных формах ведет войну с Россией на выживание. При этом четкое понимание различий между риторическими фигурами украинских политиков на тему войны и цепочкой реальных событий, ведущих к этому состоянию, постепенно стирается.  В свою очередь переизбыток «украинской темы» на российских телеканалах способствует тому, что и российская аудитория приучается о мысли о возможности использования при определенных обстоятельствах силовых методов. Во-вторых, в отличие от централизованной вертикали власти в России, украинская «влада» до сих пор не обладает монополией на насилие. Спровоцировать обострение, способное перерасти в возобновление боевых действий в Донбассе, могут и негосударственные акторы, например, разного рода «добровольческие» формирования. В-третьих, история с украинской «автокефалией» переживается в Москве весьма болезненно. В ней есть сильная символико-эмоциональная компонента. Если Порошенко или его преемник (преемница) сделают ставку на решительное административное и силовое вытеснение УПЦ Московского патриархата, то возможные эксцессы, например, захват «автокефалистами» Киево-Печерской лавры с применением насилия в отношении монашеской общины и прихожан, могут сформировать в России запрос общественного мнения на защиту гонимых. Правда, возможен и другой сценарий, когда церковное разделение наложится на региональные различия, УПЦ МП сумеет отстоять свои позиции на Юго-Востоке Украины, а принадлежность к ней будет способствовать укреплению региональной идентичности. В этом случае эффект для украинской государственности будет далеко не тем, на который рассчитывали Петр Порошенко и внешние спонсоры автокефалистского проекта.

Риск эскалации кризиса в результате действий украинских государственных или негосударственных акторов сохранится надолго, но в 2019 г. он будет наиболее высок в период президентской избирательной кампании. Неважно, станет ли при этом преследоваться цель отмены выборов, изменения расклада сил в пользу действующего главы государства или подталкивания Запада к введению против России «адских» санкций. Важно, что степень управляемости таким кризисом из Киева ограничена, а вероятность «эксцесса исполнителя» вкупе с эффектом информационного мультипликатора – весьма значительна. К тому же, если на подобную провокацию пойдет именно Порошенко, можно ожидать попыток с самого начала интернационализировать инцидент. Разумеется, России нужно стремиться к предотвращению подобной эскалации, но и из Москвы невозможно все до конца контролировать.

Вне зависимости от исхода президентских выборов на Украине, существование постмайданной конструкции политической власти, для которой конфликт с Россией является конституирующим фактором, становится долговременным вызовом для реализации внешнеполитических интересов России. Не следует сбрасывать со счетов, что на Украине найдется немало желающих воспользоваться любым серьезным обострением внутренних российских проблем, связанных с социальной или этноконфессиональной напряженностью. Все это требует выработки стратегического подхода к Украине, не исключающего, впрочем, тактической вариативности (например, учета необходимости достройки и запуска в эксплуатацию «Северного потока-2» и «Турецкого потока»).

***

«Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, но 1919 был его страшней», – писал Михаил Булгаков в «Белой гвардии». 2018-й страшен не был, но был тревожен, опасен. Едва ли мы ошибемся, предположив, что 2019 год окажется не менее тревожным и, пожалуй, еще более опасным. По следам предновогодней дискуссии с нашими коллегами, мы попробовали рассмотреть то, что может внушать тревогу и / или надежду в российской внутренней и внешней политике. Но есть вещи, повлиять на которые из России очень сложно. Как и в 2008 г., они в первую очередь связаны с мировой экономикой, с прилетом одного, а может быть и целой стаи «черных лебедей». Это – тема для отдельного обсуждения.

Так или иначе, вероятность новых испытаний на прочность для российских общества и власти весьма высока. Прогнозирование таких испытаний – чрезвычайно важная, хотя и неблагодарная задача для политических аналитиков. Необходимо исследовать разные механизмы и сценарии спонтанного перехода к экстраординарной политической динамике. Нужно обращать особое внимание на глубину и масштаб вероятных трансформаций, на факторы случайности, турбулентность, связанную с несогласованностью или непредсказуемостью действий политических акторов, темпоральность, означающую выбор конкретного момента для начала политического действия, скорость и синергию разноплановых процессов. И не стоит бояться плохих или несбывшихся прогнозов, если они привлекут внимание политиков, и это в конце концов поможет предотвратить сползание к наихудшему сценарию.

Статья подготовлена по итогам заседания Группы ситуационного анализа ИНИОН РАН, состоявшегося 29 декабря 2018 года. В заседании принимали участие д.полит.н. В.С. Авдонин, к.соц.н. А.Ю. Долгов, д.полит.н. Д.В. Ефременко, д.полит.н. Ю.Г. Коргунюк, к.соц. н. А.М. Понамарева, д.э.н. С.Н. Смирнов.