Штирлиц — военный преступник
От чего надо отречься во имя европейских ценностей
70-летие начала Великой Отечественной Украина впервые отметит общенациональной минутой памяти — с гудками сирен, с приостановкой работы и движения транспорта. Такой ритуал, согласно постановлению Верховной Рады, должен отныне проходить 22 июня каждого года.
Но что такое память? Каждый человек отвечает на этот вопрос по-своему. А в частности, словарь русского литературного языка под редакцией Т. Ф. Ефремовой дает и такое значение: «способность мыслить, рассуждать, отдавать отчет в своих поступках, чувствах; сознание». И память о той войне предполагает и такой смысл этого слова, ибо недостаточно просто знать, что длилась она четыре года, что были миллионы жертв и т. д. и т. п. Эта память немыслима без понимания того времени и прежде всего — понимания того, что потребовалось для Победы. А для этого необходима «способность мыслить, рассуждать».
Минуты молчания могут стать толчком к такому пониманию. Но дается оно в первую очередь индивидуальными усилиями — которым, к сожалению, мешают и будничные заботы, и выступления всяческих деятелей, пытающихся принизить народный подвиг. А в последнее время обозначилось еще один, более серьезный фактор, работающий на искажение памяти куда сильнее, чем вышеупомянутый ритуал, введенный Верховной Радой, — на ее сохранение.
Я впервые задумался об этом факторе год с лишним лет назад, прочитав решение большой палаты Европейского суда по правам человека (ЕСПЧ) в Страсбурге по делу бывшего партизана Василия Кононова.
За что осудили партизана
Вот в чем суть этой истории. В феврале 1944 г. в населенный пункт Малые Баты в Латгалии (регион Латвии к востоку от Даугавы) вошел партизанский отряд майора Чугунова. Группа местных жителей заверила партизан, что немцев ни в селе, ни поблизости нет. Разместив их на отдых, хозяева вызвали в село гитлеровские войска. Отряд был уничтожен полностью (12 человек, включая женщин и грудного ребенка), а доносчиков оккупанты вознаградили оружием, дровами и продуктами. Партизаны провели расследование, и их специальный трибунал приговорил к смерти девятерых жителей села, причастных к предательству. По утверждению партизан, это были полицаи и члены их семей. Латвийская сторона заявляет, что никто из приговоренных не числился в списках полиции.
В мае группа под руководством Василия Кононова отправилась в Малые Баты с заданием доставить предателей к партизанам для исполнения приговора. Но поскольку по прибытии на место оказалось, что сделать это невозможно, приговор в отношении шести мужчин и трех женщин был приведен в исполнение тут же. После чего партизаны ушли из села.
В 1998-м 76-летний Кононов был арестован властями независимой Латвии, а в 2000-м Рижский окружной суд приговорил его к 6 годам тюрьмы за военные преступления и бандитизм. После апелляций отдельные пункты обвинения были сняты, и вынесенный в 2004-м окончательный приговор сократил срок до 1 года и 8 месяцев (отбывать его не пришлось, поскольку осужденный уже провел соответствующее время в предварительном заключении).
Осужденный обжаловал законность приговора в Европейском суде по правам человека (ЕСПЧ). И этот орган в июле 2008-го четырьмя голосами против трех признал осуждение необоснованным, обязав Латвию выплатить Кононову 30 тыс. евро. Но та обжаловала вердикт и 17 мая 2010 г. добилась успеха в большой палате ЕСПЧ, которая пересмотрела предыдущее решение четырнадцатью голосами против трех (среди несогласных был председатель палаты француз Жан-Поль Коста, а также судьи от Болгарии и Молдовы).
Поддержали приговор двое судей из Великобритании, а также представители Греции, Дании, Бельгии, Андорры, Португалии, Люксембурга, Германии, Норвегии, Сербии, Финляндии, Албании, Черногории.
Эта история достаточно хорошо известна, за исключением перечня судей, голосовавших «за», и нюансов вердикта. А среди последних много любопытного!
Например, в документе утверждается, что ношение партизанами немецкой формы при операции в Малых Батах представляло собой нарушение законов и обычаев войны (хотя отмечено, что латвийский суд не предъявлял Кононову отдельного обвинения по этому поводу). Однако ничто не сравнится с пунктом 204:
«Наконец, если предположить, что гражданские лица, принимавшие участие во враждебных действиях, при этом нарушали законы войны (например, совершали измену, передавая информацию германской военной администрации), они за такие акты должны были подвергнуться аресту и справедливому суду и наказанию со стороны военных или гражданских судебных властей, а их массовая бессудная казнь противоречила законам и обычаям войны».
То есть даже если бы Кононов доставил полицаев и их пособников в расположение партизанского подразделения, их казнь все равно была бы, с точки зрения Страсбургского суда, «преступной», поскольку приговор им вынесли заочно.
Зачем нам теперь все эти герои?
Хотя и латвийский суд подтвердил факт выдачи немцам партизан Чугунова, я не буду подробно рассуждать о степени вины убитых партизанами жителей Малых Бат, в частности женщин, одна из которых была на 9-м месяце беременности (по версии Кононова, именно женщины фактически заманили отряд в село, заверив, что немцы далеко).
Более того, понятно, что во время борьбы с фашизмом совершались и неоправданные жестокости (хотя не думаю, что как раз данное дело подпадает под это определение). На это обращали внимание и те, для кого правота борьбы все равно была несомненна, например Хемингуэй в «По ком звонит колокол» (из-за чего этот вышедший в 1940-м роман долго — десятка два лет — не публиковался в СССР).
Но одно дело осуждать неоправданную жестокость с моральной стороны. И совсем другое — официально объявить партизана, казнившего предателей на месте, преступником на том основании, что с сегодняшней точки зрения следовало бы предать их «справедливому суду», желательно гражданскому (которым в Латвии в мае 1944-го вообще-то располагали только немецкие оккупационные власти). Представляю, как непереводимо нецензурно отреагировал бы Хемингуэй, если бы мог прочитать приведенный выше пункт из вердикта по делу Кононова.
А ведь этот документ выходит за рамки частного случая, так как ЕСПЧ пользуется прецедентным правом. Следовательно, создан прецедент. О том чтобы им воспользовались в других делах Страсбургского суда, пока не слышно, однако это не мешает прилагать его к другим ситуациям в моральном плане. И вот что отсюда вытекает.
Штирлиц — «военный преступник»: будучи советским полковником, носил эсэсовскую униформу.
И Сергей Тюленин, Иван Туркенич, Жора Арутюнянц и другие молодогвардейцы, повесившие Игната Фомина, — тоже «преступники», поскольку не было там справедливого суда, а лишь заочное вынесение приговора. Конечно, Фомин — полицай, и, может, с точки зрения ЕСПЧ, казнить его во время войны все же легитимно? Но как знать — вдруг, как в случае с жителями Малых Бат, окажется, что по немецким архивам он полицаем не значился (проверить, однако, не получится, поскольку этот персонаж выдуман Фадеевым).
Разумеется, в преступники попадут не только советские партизаны, подпольщики и разведчики. Взять, например, члена Армии Крайовой Анджея Голомбека из эпопеи Ярослава Ивашкевича «Хвала и слава» — ликвидировал же он своего дядю, Валерека Ройского, и актрису Марысю Татарскую, которые официальными полицаями не были, а их осведомительство никакой «справедливый суд» толком не подтверждал.
Или же антифашист-одиночка Равик из «Триумфальной арки» Ремарка, удушивший в Париже гестаповца Хааке...
Пусть в приведенных случаях речь идет о литературных и киношных персонажах, но ведь понятно, что описанные в тех книгах и фильмах события отражают действительность — потому-то они так и волнуют.
Переживания переживаниями, а но есть прецедентное решение Европейского СПЧ. И из него логически следует: если мы принимаем такой «европейский выбор — значит, надо в соответствии с ним выбирать и литературных персонажей, а тех, что не вписываются в эти рамки, выбросить из пантеона.
Конечно, можно и выбор принять, но при том втайне продолжать носить в себе любовь к прежним героям — незаметно, как советские «несуны», которые, громко произнося правильные слова на собраниях, втихаря «выносили» балыки с мясокомбинатов. Только будет ли такая позиция достойной?
Да, можно и стремиться в Европу, и в то же время считать вердикт ЕСПЧ по делу Кононова несправедливым... Но это значит — прятать голову в песок, не пытаясь быть честным перед самим собой. Ибо любое явление нужно принимать в его целостности, с учетом всех элементов. А Страсбургский суд — отнюдь не случайный элемент, не некое архитектурное излишество общеевропейского дома, а несущая конструкция этого здания.
Но, впрочем, зачем нашей памяти все эти партизаны, подпольщики и разведчики с их этикой чрезвычайщины? Ведь, скажем, сойдись вместе Штирлиц, молодогвардейцы, Анджей, Равик — они, чего доброго, еще и стрелять друг в друга принялись бы. А в мире «новой морали» есть сейчас новые герои — например, польские геи, которые в прошлом июле, не испугавшись криков «Збоченцы!», впервые прошли парадом по тем же улицам, где гибли Анджей и его друзья во время Варшавского восстания. Да, под криками — это вам не под пулями. Но геи-то ведь не занимаются ликвидацией предателей (стало быть, и заботиться о «справедливом суде» для последних им не требуется), а потому, с точки зрения ЕСПЧ, это безупречные представители дискриминируемого меньшинства.
Жестокая правда непротивленца
Вердикт ЕСПЧ по делу Кононова — удар не только по любимым героям. И бьет это решение по памяти не только как воспоминанию, но и как «способности мыслить и рассуждать». Ибо побуждает думать, что сражаться во Второй мировой надлежало сугубо по правилам, приемлемым для сегодняшнего Страсбургского суда, тогда как для понимания той войны и Победы справедливо ставить вопрос иначе: а удалось ли бы победить вообще, не будь таких отрядов, как тот кононовский в Малых Батах? И рассматривать его не исключительно по отношению к тем годам, но и применительно к любому судьбоносному конфликту подобного рода.
Вспомним войну, которая первой получила название Отечественной. Обратимся к «Войне и миру», где Андрей Болконский делится с Пьером Безуховым накануне Бородинского сражения такими мыслями:
«Одно, что бы я сделал, ежели бы имел власть... я не брал бы пленных. Что такое пленные? Это рыцарство. Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, и оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все, по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить.
— Да, да, — проговорил Пьер, блестящими глазами глядя на князя Андрея, — я совершенно, совершенно согласен с вами!».
Безусловно, это высказывания литературных героев, хотя любовь к ним автора очевидна. Но вот и слова его самого:
«Представим себе двух людей, вышедших на поединок с шпагами по всем правилам фехтовального искусства: фехтование продолжалось довольно долгое время; вдруг один из противников, почувствовав себя раненым —поняв, что дело это не шутка, а касается его жизни, бросил свою шпагу и, взяв первую попавшуюся дубину, начал ворочать ею...
И благо тому народу, который не как французы в 1813 году, отсалютовав по всем правилам искусства и перевернув шпагу эфесом, грациозно и учтиво передает ее великодушному победителю, а благо тому народу, который в минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменяется презрением и жалостью».
И это Лев Толстой — писатель, чуждый имперскости и презрения к другим народам, будущий теоретик непротивления злу, еще в «Войне и мире» создавший образ Платона Каратаева. В отличие от Достоевского, он не мечтал, что «Константинополь все равно должен быть наш», он с сочувствием писал и о сопротивлении кавказских горцев («Хаджи-Мурат»), и о польских повстанцах («За что?»). Но трезвость реалиста, «срывание всех и всяческих масок», которым Толстой занимался во всех своих произведениях, толкали его к неумолимому выводу: в судьбоносном конфликте при прочих равных условиях неизбежно побеждает сторона, наиболее способная к самопожертвованию и более непримиримая, жестокая к врагу. И самопожертвование, и жестокость еще ярче, чем в войне, на фронтах проявляются в войне народной, партизанской.
Россия победила в войне с Наполеоном во многом потому, что «мы сами делывали штуки», как позже напишет Некрасов.
По той же причине смог сломить хребет наполеоновской армии и испанский народ в 1808—1814 гг. Здесь этот фактор был еще более весомым, поскольку и роль партизан в той войне была еще большей, чем в России. Именно тогда во все европейские языки вошло слово гверилья*, т. е. «малая война». Некоторое — хотя и слабое — представление о том, как гверильясы поступали с оккупантами, дают рассказы Конан-Дойла о бригадире Жераре. Но подлинно реалистическое описание тех деяний с их запредельной жестокостью — не для страниц массовых газет.
Однако не надо связывать те события с отсталостью и желанием возродить костры инквизиции, упраздненной Наполеоном. Координировали деятельность партизан либерально-просвещенные кадисские кортесы**, которые тогда же создали первую испанскую конституцию. Среди партизанских вожаков, несомненно, попадались и католические фанатики. Но такие отнюдь не составляли большинства. А другие, заживо сжигая французов или ломая им шею гарротой, боролись за самые передовые для того времени европейские ценности, закрепленные в первой конституции страны. За них самые знаменитые гверильясы как раз и пострадали после реставрации Фердинанда VII, восстановившего абсолютизм. Хуана Мартина эль Эмпесинадо казнили, а Франсиско Эспос-и-Мина вынужден был эмигрировать.
____________________________________
* Гверилья, или герилья (исп. guerrilla — уменьшительное от guerra — война) — название партизанской войны в Испании и Латинской Америке. Ее участники-партизаны получили наименование гверильяс (исп. Guerillas — воинство, ополчение).
** Кадисские кортесы — учредительное собрание в Испании в 1808—1814 гг. Приняли ряд имевших большое значение решений, так, в 1810-м установлена свобода слова и печати, в 1811-м издан закон об уничтожении сеньориальных прав и привилегий. Важнейшим историческим актом было принятие Кадисской конституции 1812 года.
«Если дорог тебе твой дом...»
Наполеоновские войны сравнимы со Второй мировой лишь отчасти. Французский император не знал расовых теорий, не вел тотальной войны, а подчинение, на которое он обрекал другие народы, несопоставимо с порабощением, какое нес Гитлер — прежде всего для большинства славянских народов Европы.
Слова о том, что фюрер хотел превратить их земли в колонии, на самом деле не дают ключа к пониманию его замыслов. Да, немецкие документы говорят о планах управления этими территориями по образцу африканских и азиатских колоний других держав. Однако не следует на этом основании думать, что Украину и Россию ожидала судьба Индии или Сенегала. Ведь европейцы правили этими заморскими территориями, но не переселялись туда массово, поскольку климат этого не позволял.
А вот украинские и русские территории не просто были пригодны для заселения немцами: эти земли — в первую очередь черноземы — были предназначены Гитлером для такого переселения, ибо он считал, что именно крестьянский, а не индустриальный труд сохраняет дух нации. Поэтому русским и украинцам был уготован удел, который постиг аборигенов в странах, пригодных к заселению европейцами, т. е. участь индейцев в США или Аргентине.
Естественно, в такой момент требовалось говорить с еще более жестокой прямотой, чем говорил о «дубине народной войны» Лев Толстой более чем полвека спустя после ее окончания. И не только говорить, но и действовать, «если дорог тебе твой дом».
Так убей же немца, чтоб он,
А не ты на земле лежал,
Не в твоем дому чтобы стон,
А в его по мертвым стоял...
Так убей же хоть одного!
Так убей же его скорей!
Сколько раз увидишь его,
Столько раз его и убей!
Эти стихи Константина Симонова под названием «Убей его!» (после войны публиковались без названия и с заменой «немца» на «фашиста») увидели свет в «Красной звезде» в самые критические дни войны — 18 июля 1942-го. Меньше чем через неделю там же вышла статья Ильи Эренбурга «Убей!».
Прежде чем привести широко известные строки из этой публикации, кратко изложим преамбулу к ним. Автор цитирует весьма красноречивые отрывки из писем немецких солдат соотечественникам, раскрывающие их бесчеловечные намерения и действия. Так, некий Отто Эссман описывает, как доведенные голодом до безумия пленные «пожирают дождевых червей», «кидаются на помойное ведро», едят сорную траву, — и с презрением выносит заключение: разве это люди?
Далее Эренбург делает свои выводы:
«Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово «немец» для нас самое страшное проклятье. Отныне слово «немец» разряжает ружье. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал. Если ты думаешь, что за тебя немца убьет твой сосед, ты не понял угрозы. Если ты не убьешь немца, немец убьет тебя. Если ты убил одного немца, убей другого — нет для нас ничего веселее немецких трупов. Не считай дней. Не считай верст. Считай одно: убитых тобою немцев».
Как объяснял потом сам писатель: «В начале войны у наших бойцов не только не было ненависти к врагу, в них жило некоторое уважение к немцам, связанное с преклонением перед внешней культурой. Это тоже было результатом воспитания... Война — страшное, ненавистное дело, но не мы ее начали, а враг был силен и жесток. Я знал, что мой долг показать подлинное лицо фашистского солдата, который отменной ручкой записывает в красивую тетрадку кровожадный, суеверный вздор о своем расовом превосходстве, вещи бесстыдные, грязные и свирепые, способные смутить любого дикаря. Я должен был предупредить наших бойцов, что тщетно рассчитывать на классовую солидарность немецких рабочих, на то, что у солдат Гитлера заговорит совесть, не время искать в наступающей вражеской армии «добрых немцев», отдавая на смерть наши города и села. Я писал: «Убей немца!
Видеть, как практически воплощаются слова Симонова и Эренбурга, обычному человеку тяжело. Особенно когда убивают штыком, прикладом, саперной лопаткой или, как партизаны Кононова, швыряют в окно горящего дома выбежавшую из огня Теко Крупник. Но на войне необходимо убивать. И кто скажет, что Победа была возможна без таких действий и без вдохновлявших на них стихов и прозы? Например, без «Возмездия» Александра Твардовского, написанного, когда война перешла на германскую территорию:
И в этот грозный предреченный час,
У этих сел, фольварков и предместий,
О мести не расспрашивайте нас,
Спросите так: верны ль мы нашей чести?
...У нас оглохшие сердца
К твоим мольбам бесстыдным.
Мы справим суд наш до конца,
А после будет видно.
Пересмотр непересматриваемого
Люди, которым не доводилось пройти, подобно Твардовскому, через пепелище родной деревни, могут говорить, что, мол, стыдно писать обо всем народе так, как Эренбург в упомянутом публицистическом произведении. Но вот какие мысли вызвали у весьма либерального писателя Даниила Гранина подобные речи его молоденькой знакомой:
«Я помню, как нужны нам были статьи Эренбурга, ненависть была нашим подспорьем, а иначе чем было еще выстоять. Мы не могли позволить себе роскошь разделить немцев на фашистов и просто мобилизованных солдат, шинели на них были одинаковые и автоматы. Это потом, в сорок четвертом, сорок пятом, стали подправлять, корректировать, разъяснять, и то мы не очень-то хотели вникать. А тогда было так. Были стихи Симонова «Убей его!» и стихи Суркова, статьи Толстого, Шолохова, Гроссмана, — никогда литература так не действовала на меня ни до, ни после. Самые великие произведения классиков не помогли мне так, как эти не бог весть какие стихи и очерки. Сейчас это могут еще подтвердить бывшие солдаты и солдатки, с годами это смогут объяснить лишь литературоведы. Ах, неужели сегодня кому-то наши чувства могут показаться заблуждением?.. Неужели эта девушка, толковая, искренняя, выслушав все, скажет:
— И все же так нельзя было...
У нас было много ошибок в ходе войны, больших и малых, генералы пишут воспоминания и пересматривают ход операций. Под Харьковом, под Берлином. Но есть вещи, которые не следует пересматривать. Бессмысленно. Ненависть не может выбирать выражения, быть предусмотрительной, дальновидной и политичной».
Да, могут быть и другие взгляды на ненависть. Альбер Камю в «Письмах к немецкому другу» в 1943—1944 гг. говорит: «В тот самый миг, как мы без всякой жалости уничтожим вас, мы все-таки не будем питать к вам ненависти... Мы хотим уничтожить вас, раздавив вашу мощь, но не топча вашу душу».
Однако там же Камю, пусть в несравненно более мягком тоне, чем Симонов и Эренбург, признает, что для Победы необходимо перешагнуть через свои прошлые возвышенные ценности: «Нам пришлось также побороть свою любовь к человеку и представление о мирной, миролюбивой судьбе; нам пришлось преодолеть глубокое убеждение в том, что ни одна победа не приносит добрых плодов, так как любое насилие над человеком непоправимо. Нам пришлось отказаться разом и от нашей науки, и от нашей надежды, от причин для любви и от ненависти, которую мы питали ко всякой войне. Короче сказать, — и, я надеюсь, вы поймете мысль человека, которому охотно пожимали руку, — мы должны были убить в себе любовь к дружбе».
Камю понимал, что такой отказ необходим во имя европейских ценностей. Ведь писатель считал себя не столько французом, сколько европейцем. «Мы никогда не теряли из виду главную идею, главную надежду, вечно живущую у нас в душе, — и это была Европа», — заявляет он в тех же письмах.
Но теперь реально воплощенная единая Европа в лице ЕСПЧ не желает понять — что необходимо было для ее появления. И требует не просто морального, но и правового пересмотра того, что, по словам Гранина, бессмысленно пересматривать. Она не смогла заявить хотя бы в деле Кононова: «Это ужасно, но это неподсудно», а стала создавать благообразный миф о Второй мировой как «войне по правилам», где преступника следует по всем нормам УПК препроводить в суд.
Миф, искажающий не только эту войну, но и сущность бытия, ибо устроено оно так, что насилие играет и будет играть в нем несравненно большую роль, чем хотелось бы Европейскому суду. Не слишком приятно глядеть в бездны, где рядовой человек вынужден быть убийцей, не думая о нюансах закона, как, например, герой Дастина Хоффмана в «Соломенных псах». Но лучше все же своевременно посмотреть туда, нежели случайно упасть.
А что же касается страшной войны, которая началась 70 лет назад, то, увы, какие бы церемонии ни вводил наш парламент, логика европейского выбора окажется несовместимой с подлинной памятью о ней во всем ее трагизме. Этот выбор требует отредуцировать память — для ее безопасной совместимости с мнением ЕСПЧ, — сократив в ней долю размышлений в пользу повышения роли автоматизированных ритуалов. Ради логики этого выбора надо «почистить» и пантеон как литературных героев, так и их создателей, в том числе и вполне европейских. Ибо и Ремарк, и Ивашкевич, конечно, воплощали европейские ценности. Но не сегодняшние, а вчерашние.
Однако было бы слишком просто сказать: «Сохраним святую память о войне, отвергнув Европейский суд». Люди закономерно живут прежде всего нынешними проблемами, а не историей. И для многих из них важнее не вопиющая несправедливость решения ЕСПЧ по делу Кононова, а то, что этот суд — их последняя надежда на обретение справедливости в бесплодных тяжбах с украинскими чиновниками и богачами.
Поэтому-то для сохранения исторической памяти важно не только приспустить флаг 22 июня, не только критиковать приговор по делу Кононова. Надо еще создать такую судебную систему, которой будут доверять и от которой не придется искать защиты в Страсбургском суде.
Алексей ПОПОВ
Источник: 2000.net.ua.
Рейтинг публикации:
|
