Трансформация современного человечества и императивы постсоветского пространства
 |
Михаил Делягин |
Родился в Москве в 1968 году. Доктор экономических наук, директор Института проблем глобализации.
|
28 мая 2011 г. в Одессе состоялась международная конференция с участием экономистов и политологов России и Украины, посвящённая проблематике воссоединения страны в контексте глобального системного кризиса. Накануне, 28 мая, Михаил Делягин просчитал лекцию в Одесском национальном укниверситете им. И.Мечникова.
Уважаемые коллеги, для меня огромная честь и большая ответственность выступать здесь, в Одесском Национальном университете им. Мечникова. Ппоскольку не знаю что интересно вам, я хотел бы рассказать о том, что интересно мне. А самое интересное, что происходит с человечеством сейчас, вот в эти годы, в это время, – изменения очень глобальные, которых не было, наверное, на протяжении всей письменной истории человечества.
Первое, что сейчас происходит, – кардинальным образом меняются отношения человечества даже не с окружающей средой, а с самим мирозданием, с природой. Никогда раньше этого не происходило. Процесс начинается, и мы ещё не знаем, что из этого получится. Но мы видим уже сейчас, что человечество попадает в сферу действия так называемого закона сохранения рисков. Это не формула, это эмпирическое наблюдение, которое заключается в том, что если в замкнутой большой системе снижаются индивидуальные риски большого числа элементов, то риск никуда не девается. Вы загоняете эти риски на общий системный уровень, и эти риски могут разрушить эту систему.
В классическом виде это реализовывалось на рынке американских деривативов. Ведь дериватив был не спекулятивным инструментом – это инструмент, который страховал риски. Американцы добились выдающихся успехов. Когда вы покупали первоклассную корпоративную облигацию, это было показано исследованиями, ваши риски были на порядок, то есть примерно в десять раз ниже, чем в той корпорации, которая эту облигацию выпускала. Это результат выстроенной сложной системы деривативов. То есть индивидуальные риски были минимизированы, сведены почти к нулю, но в результате они были загнаны на общий системный уровень и обрушили систему.
То же самое происходит и в более важных для нас сферах жизни. Классический пример – это здравоохранение. Мы – человечество, развитые страны – уже несколько поколений лечим больных детей. В результате люди, которые ещё 50 лет назад были обречены на смерть, живут долгую полноценную радостную жизнь. По крайней мере, получают возможность такую жизнь прожить без каких-либо ограничений. В результате совокупный генотип развитых стран портится, и во многих странах это уже видно невооружённым глазом. Непонятно, как из этой системы выйти, – скорее всего, сознательный выход из нее невозможен, потому что все люди, и все будут лечить детей. Никто от этого не откажется. Но последствия этого непонятны, неопределённы и, скорее всего, будут наступать стихийно.
Схожие вещи проявляются и во многих-многих других сферах.
Второе направление, по которому идёт переформатирование отношений человека с природой, – это широкое распространение так называемых технологий формирования сознания.
Мы привыкли судить о глобализации по внешним признакам. Мы считаем, что глобализация – это упрощение коммуникаций. Мы волшебным образом не замечаем того, что те самые технологии, которые обеспечили упрощение коммуникаций, одновременно качественно изменили характер человеческой деятельности. Наиболее рентабельным из общедоступных видов бизнеса стало формирование сознания, влияние на сознание, причём мощность этого влияния такова, что уже можно говорить даже не о корректировке, а о формировании многих значимых представлений. Наиболее рентабельный из общедоступных видов бизнеса – это значит наиболее массовый вид деятельности, мы к этому ещё не пришли окончательно, но мы к этому идем 20 лет и идём очень быстро.
Конечно, можно рассматривать это с экологической точки зрения, можно говорить, как прекрасно человечество сокращает нагрузку на окружающую среду и начинает переформатировать само себя. Но это революция, последствия которой непонятны в том числе потому, что основным объектом воздействия становится сам инструмент познания – человеческое сознание. Причём воздействие это хаотичное, его осуществляет не церковь, не государство, его осуществляют все кто ни попадя. Каждый фабрикант собачьих консервов. Те, кто замешкался и это не сделал, были выкинуты ещё с середины 90-х годов. В результате мы видим колоссальный рост обратных связей. Как выразился один богослов, как ни странно, «кажимости и мнимости победили в борьбе с данностями».
А мы сталкиваемся с тем, что мир становится всё менее познаваемым. Потому что главный объект воздействий человека – это сам инструмент познания, сам человеческий мозг. В результате мы наблюдаем, что традиционные человеческие системы – в первую очередь системы управления, которые привыкли к прошлой реальности, которые не приспособлены к массовому применению технологии формирования сознания, а вынуждены их применять, потому что это самое эффективное, что есть сегодня, – они начинают делать ошибку за ошибкой. Их эффективность снижается, возникает перманентный кризис управляющих систем.
Снижение познаваемости мира снижает ценность науки. Когда человек менял мир, нужно было знать максимально точно всё обо всём, – просто чтобы ненароком не зайти в какую-нибудь трансформаторную будку. Когда мы начинаем переформатировать собственное сознание, начинаем менять наше восприятие мира, а не сам мир, – вектор развития поворачивается в другую сторону, и мы понимаем, что познавать окружающий мир значительно менее важно. А переформатировать собственное сознание – более субъективно и интуитивно, чем наука. И мы видим снижение значимости науки, которая даже в наиболее развитых странах превращается просто в социальный пласт. Поддержка науки, например, в Германии всё больше напоминает поддержку крестьян в 60-70-е годы, когда они поддерживались формально, просто как часть национального образа жизни. Есть и исключения, но их становится всё меньше.
Снижение потребности в науке автоматически снижает потребность и в образовании. И мы видим, что образование, которое ещё недавно было инструментом созидания нации, а уже потом инструментом подготовки специалистов, превращается даже не в инструмент подготовки квалифицированных потребителей, как выразился наш (российский) министр образования, а просто инструментом социального контроля, каким оно было до начала революции.
Есть ещё одна крайне неприятная тенденция. Дело в том, что компьютерные технологии развиваются, и через некоторое время мы получим систему взаимодействия с компьютером, которая будет полностью приспособлена под нас. Мы будем задавать компьютеру вопрос так же легко и непринуждённо, как мы задаём вопросы друг другу. Доступ к компьютеру станет автоматическим и свободным, а компьютер станет олицетворением формальной логики. И через некоторое время все мы сможем иметь доступ к формальной логике.
Сегодня базовая конкуренция между людьми и организациями ведется именно по критерию способности к формальной логике – по оценкам, по расчётам, реализации этих расчётов. Когда мы будем равны по доступу к формальной логике – а мы уже и так благодаря интернету равны в доступе к информации, – конкуренция между людьми не будет осуществляться с помощью формальной логики. Она будет осуществляется за счёт нелогических форм мышления.
Таких форм две. Первая – это творчество. Мы все очень себя очень любим, мы считаем себя гениальными недооценёнными творцами. И как только мы думаем, что люди будут конкурировать по своей способности к творчеству, мы думаем – «Ого-го, я буду первым!». Это не совсем так. Есть несколько неприятных нюансов. Человечество не умеет воспитывать способности к творчеству так, как оно научилось воспитывать способности к формальной логике. Есть объективные причины: не было потребности. Вершиной в этой сфере являются достижения советской педагогики 70-х годов, которые так и остались на экспериментальном уровне, потому что государству не нужно было такое количество творческих людей.
Я вполне допускаю, что через некоторое время напряжённых усилий в этой сфере педагогика научится воспитывать творческие способности, поддерживать их, наращивать точно так же, как сегодня это происходит с формальной логикой. Пока этого не произошло, конкуренция между людьми будет происходить на основе врожденных способностей к творчеству, которые человечество не умеет развивать. Это будет конкуренция в значительной мере менее социальная и в большей степени биологическая, чем сейчас. То есть человек, родившийся без способностей, будет иметь значительно меньше возможностей, чем сейчас. Будет драма, и каждая организация или государство будут бороться с этим по-своему. Где-то людей неспособных будут выкидывать из элиты, где-то наоборот – будут уничтожать способных людей, чтобы они не мешали своим ровесникам из элиты. Всё будет по-разному, и каждый ответ будет более или менее эффективен, и разница между цивилизациями резко вырастет.
Вторая проблема – чисто управленческая. К сожалению, до сих пор никто не научился эффективно управлять коллективами, составленными из творцов. Есть некоторое логическое объяснение этому: дело в том, что способность к творчеству имеет оборотную сторону – это неустойчивость. Чем более творческий человек, тем он неустойчивее психологически, поэтому управлять массами творцов так и не научились и не знают, что с ними делать. То есть конкуренция будет вестись за право управлять, чего никто делать не умеет, что приведёт к автоматическому снижению эффективности управления. Безусловно, на эту тему написаны килотонны литературы и огромное количество материалов и даже методичек, именно большое количество такой литературы показывает, что настоящих результатов добиться пока не удалось и всё это только попытки, которые успехом не увенчиваются.
Но есть и вторая форма нелогического мышления – это мистическое мышление. Это менее приятно для нас, но мистика и мистическая природа нас притягивает. Особенно она притягивает нас, когда снижается познаваемость мира, мы чувствуем свою беспомощность, свою уязвимость. Потребность в мистике растёт, причём растёт во всем мире. Мы можем посмотреть динамику запросов в интернет, связанных с мистикой. В США насчитывается около миллиона людей, которые ходят с рюкзачками, как ходили у нас бывшие зэки – с собранными вещами на тот случай, если их арестуют прямо сейчас. Так вот, в Америке сейчас есть миллион людей, которые считают, что должны быть готовы к Судному дню. Если в 60-е годы во многих крупных корпорациях инструмент лояльности заключался в военизированных ритуалах, то сейчас проводят мистические ритуалы. Они проводятся в специальных храмах, так называемых «местах силы». Мне приходилось участвовать в таких корпоративных сборищах, где люди очень весело смеялись над одеяниями, над дудением в трубы, – но было и большое количество людей, которые относились к этим насмешкам как к святотатству.
И сейчас мы видим появление второго после Гитлера политика мистического типа. Такой политик говорит: «Ваши проблемы будет решены. Я не знаю, как я буду их решать, но выберите меня, и мы их решим». Это мистика чистой воды. На этом основалась предвыборная кампания американского президента Обамы. Самое передовое во многих отношениях общество выбрало себе в президенты мистический тип. Да, по сравнению с Гитлером гуманизация налицо. Но потребность в мистике налицо тоже – и это пугает.
Огромная проблема, которая сейчас стоит перед человечеством, – это проблема среднего класса. Индустриальные технологии были относительно малопроизводительны, поэтому каждый человек был абсолютной ценностью, из него можно было выжать прибыль. Его нужно было отловить, обуздать, обучить, поставить к станку, чтобы он давал прибыль и при этом был ещё и доволен. Одна из исторических заслуг советской цивилизации заключается в том, что она объяснила, что нужно, чтобы он был доволен, – иначе он заберет свой станок и будет сам себе организовывать жизнь. Отсюда вырос средний класс, общество массового потребления.
Сегодняшние постиндустриальные технологии крайне производительны по сравнению с индустриальными. Мы сейчас переживаем информационные технологии, впереди нас ждут ещё и биологические. Вполне возможны биологически преобразования человека и, соответственно, принципиально другие отношения. Но сейчас мы видим информационные технологии, которые резко повышают продуктивность производства и при имеющемся уровне потребления делают огромные массы людей ненужными.
Средний класс очень много потребляет и очень мало производит и с точки зрения эффективности корпорации это лишние люди. Возникает вопрос: что делать? В рамках развития либеральной идеи и её распространения, в рамках развития рыночной парадигмы развитые страны перешли на корпоративное понимание эффективности – эффективности не для всего общества в целом, а только для корпорации. Средний класс нужен для общества в целом, но, с точки зрения логики, он абсолютно бесполезен.
Сейчас развитый мир стоит на развилке. Одни говорят, что средний класс должен жить, и жить хорошо, потому что в конце концов они люди, значит, нужно их беречь и хранить, не получая от них эквивалентной отдачи. Этот путь требует отказа от мысли о том, что человек живёт ради прибыли. Для современного развитого общества это идеологически невозможно. Они только что победили нас, думающих по-другому, только что сделали это высшей ценностью, – а теперь им нужно от этого отказаться. Они не смогут этого сделать. К тому же это ещё и пугающая неопределенность: какими будут мотивы? Как будет устроено общество? Непонятно. Да, советская цивилизация прошла по этому пути достаточно далеко, но это не самый успешный путь – она-то в итоге погибла. Можно, безусловно, подходить к делу с точки зрения корпоративной эффективности. Это автоматический путь, который сейчас и реализуется: если вы слишком много потребляете, но слишком мало производите, вы подлежите социальной утилизации. Причём социальной утилизации подлежит именно средний класс развитых стран, потому что люди, которые живут в Африке на 1-2 доллара в день, варятся в своём котле и потребляют не так много ресурсов. Мы видим идущее с середины 90-х годов достаточно быстрое обнищание американского среднего класса, которое сейчас ускорилось за счет кризиса. Мы видим медленное, но всё же оно есть, обнищание среднего класса в Европе.
Здесь есть технические проблемы. Как сделать так, чтобы социально утилизированные были довольны? Как сделать так, чтобы люди, которые занимаются социальной утилизацией, чувствовали себя богобоязненными людьми, а не какими-нибудь вурдалаками? Есть и системные проблемы. Например, как будет осуществляться демократия, которая осуществляется от имени среднего класса, без среднего класса? Это будет демократия без фундамента, это будет пропагандистская диктатура. Уже сегодня демократия переживает глубочайший кризис. Выяснилось, что самые большие коммуникации ведут к тому, что стандартный демократический институт обращается в свою противоположность.
В чём формальный смысл западной демократии? Наиболее влиятельная сила общества должна им управлять. Но мы видим, что как маленькие, так и крупные общества из-за упрощения коммуникаций сплошь и рядом оказываются в ситуации, когда влиятельная сила в них оказывается внешней. Они оказываются под внешним управлением, которое разрушительно и контрпродуктивно, хотя бы потому, что оно безответственно.
Содержательный смысл демократии заключается в том, что элита должна в максимальной степени учитывать интересы управляемых. Но как только с помощью технологий формирования сознания пытаетесь чего-либо добиться от того или иного общества, вы понимаете, что намного эффективнее воздействовать не на всё общество, а на его элиту. Элита делится на несколько категорий. Первая – это те люди, которые участвует в создании и принятии значимых решений, вторая – люди, которые являются образцами для подражания. Причём второй тип будет так же популярен, как и министр. Министру будет немного обидно, но такова реальность. Выясняется, что воздействие на сознание элиты намного рентабельнее, чем воздействие на сознание общества в целом. Сознание элиты трансформируется не просто быстрее – она начинает мыслить по-другому, не так, как всё остальное общество. В результате возникает колоссальное непонимание и разрыв. Если обычно информационный сигнал проходит сквозь общество наверх к элите, и та реагирует на этот сигнал, то сейчас этот сигнал не проходит, а если и проходит, то воспринимается по-другому. Это разговор на разных языках. Это кризис.
И в условиях, когда демократия испытывает такой глубокий кризис во всем мире, возникает проблема среднего класса, который начинает размываться. Но если исчезнет средний класс, то исчезнет основная часть спроса. Если средний класс будет утилизирован как неэффективный элемент общества, исчезнет спрос, который он предъявляет на рынках. Что же это будут за рыночные отношения без спроса? Это будут уже не рыночные отношения, они будут совершенно другими.
Как будет устроена новая экономика ,– непонятно, но мы идём и видим, что всё больше стратегических решений в мире принимается на антирыночной основе. У меня есть три любимых примера.
Первый – это Евросоюз, который принял решение о переходе на альтернативную энергетику к 2020 году. 20% энергии должно вырабатываться на альтернативной основе. Может, они и не выполнят этот план, но они сделают всё, чтобы его выполнить. Но альтернативная энергия сейчас неэффективна сама по себе. Да, солнечными батареями покрыт весь юг Европы, да, это выдающееся достижение. В Германии одно время был очень выгоден бизнес, когда в подвале дома стояла солнечная батарея, её освещала лампочка, и это было выгодно. Сейчас такое уже невозможно. Но всё равно – альтернативная энергетика утроена дотационно, и эта стратегия принципиально не рыночная. Её смысл в том, чтобы объединить Запад общим делом. Когда была уничтожена советская цивилизация, которая для всех была общим врагом, у Запада возник вопрос – «кто мы и зачем?» Если раньше это были те, кто отстаивал идеалы свободы, то теперь, когда миссия выполнена, кто мы такие? Пытались придумывать разного рода нас, Китай, международный терроризм. Не получилось. Сейчас придумали проблему глобального изменения климата. Когда все об этом кричат, это ложится в основу государственной политики и, тем не менее, даже публичное разоблачение фальсификаций ничего не меняет. Реальность не важна. Нужно просто придумать общее дело, которое объединит, и ради этого общего дела нужно распространять нерентабельные технологии.
С другой стороны, мы имеем Китай, который в начале 2000-х осознал, что при развитии нынешними темами ему не хватит земли и энергии. Там сначала попытались затормозить процесс развития, но это не получилось и показало, что если продолжать дальше тормозить развитие, то это приведет к нестабильному состоянию. Они приняли решение, и после проведения Олимпиады начали технологический скачок, смысл которого в том, что они массово заменяют старые технологии новыми, экологическими, что экономически нерентабельно. Я испытал шок, когда, общаясь со своими китайскими друзьями, спросил «На что вы рассчитываете? Это же нерентабельно. Вы огромная страна и осуществляете нерентабельные действия во всем её масштабе», – они ответили: «Мы не знаем, чем это кончится, но у нас нет выбора». Китайская психология отличается от советской. Если китаец говорит так, то это что-то невообразимое, – чтобы он осуществлял стратегию, не имея плана и чёткого понимания. Но они видят, что у них нет другого выхода, кроме осуществления этой антирыночной деятельности.
Последний пример – это Польша и Прибалтика, которые поставили задачу создать новые народы на базе принципиально новой социальной идеологии и ради этого сознательно начали рвать экономические отношения с Россией. Они понимали, что при экономике, ориентированной на российский рынок, деваться некуда и начали тоже осуществлять антирыночную деятельность для того, чтобы вырастить новый народ.
Мы видим, что стратегические решения всё чаще принимаются на антирыночной основе. Рыночная парадигма потихоньку исчезает и не по-хорошему, так по плохому она вообще исчезнет.
Это связано также с экономическими компонентами человечества, которые мы видим сегодня. Мы называем это глобальным кризисом. Это преувеличение. Это переход в совершенно непонятное для нас состояние. Все социальные отношения, от семейных до межгосударственных, приспособлены к переходу от индустриальных технологий к постиндустриальным. Этот переход происходит уже 20 лет, и поэтому социальные отношения начинают перенастраиваться. Они ломаются, приспосабливаясь к появлению новых технологий. Это касается и структуры, и организации экономики, и мировой экономики в том числе.
На поверхности все просто: создался глобальный рынок, на глобальном рынке по простейшим экономическим законам образовались монополии и эти монополии, как и положено, начали загнивать. Механизм этот достаточно прост. Когда рухнул Советский Союз, для других стран появилось огромное поле для освоения. На первом этапе государства находились в шоке, а американцы только в 1993 году поняли, что не нужно задавать вопросы, на которые они не получали ответы, лучше решить проблему, закрыв на нее глаза. Они мучительно пытались найти выход из положения. Бизнес бросился завоевывать открывшиеся перед ним пространства.
Это очень примитивный взгляд, что бизнес стремится к прибыли. Бизнес любую большую задачу разбивает на пошаговые меры решения и первый шаг к прибыли – зачистка конкурентов. Первое, к чему стремится бизнес, – это установление монополии. Это означает, что я на полях для лучшего их освоения должен ликвидировать всех конкурентов. Такая задача не у всех была решена, но кое-кому это удалось, и мы видим это в Восточной Европе и на постсоветском пространстве. Единственным исключением остался Китай, но он никогда не входил в советскую систему в полном смысле этого слова.
После зачистки конкурентов хочется руководить этой территорией, что ограничивает спрос на ней. В 1994 году нехватка спроса обернулась серьезным финансовым кризисом в Мексике. Решение было найдено гениальное. Корпорации сказали: «Дорогие друзья, пожалуйста, прокредитуйте осваиваемые нами страны, чтобы их правительства дали деньги своим потребителям, чтобы они на эти деньги покупали нашу продукцию». И машина заработала, но долги нельзя вернуть. Именно тогда глобальные корпорации начали очень быстро отстраиваться и эмансипироваться от своих государств и начал складываться новый глобальный управленческий класс. Тогда он только начинал складываться, и в 1997-99 гг. мир влетел в новый кризис, который охватил все неразвитые страны. Они не могли расплатиться с долгами. Пошла серия жестоких девальваций, экономики рухнули. В 2000 году это пришло в США – болезненная коррекция американского фондового рынка и рецессии. Рецессию объявляют, если более шести месяцев нет экономического роста. В США, по подсчитанной потом статистике, не было и пяти месяцев, поэтому формально рецессии не было. Но на самом деле она была.
11 сентября дало отдышку и возможность решить проблемы, и они гениально нашли два локомотива вытаскивания экономики из этой рецессии, два механизма генерирования спроса.
Первое – это экспортная нестабильность. Создаётся проблема где-то за пределами. С одной стороны, конкуренты, которые находятся где-то недалеко от зоны нестабильности, отдают свои финансы и свой интерес и бегут в тихую гавань. Нестабильность требует реакции. Но постоянно устраивать эту нестабильность нельзя, и приходится повышать градус кипения. После Ирака, когда эта стратегия была применена, насколько я понимаю, сознательно (очень интересная способность человеческих управляющих систем – как только управляющая система применяет какую-либо стратегию, полностью осознавая её, эта стратегия перестаёт работать), американцы поняли, что у них не получается экспортировать нестабильность, держа её под контролем, – она вырождается. Они находились на грани дестабилизации Ирана, Северной Кореи и испугались оба раза, потому что они увидели пределы этой стратегии. Сейчас они возвращаются к ней на новом уровне, потому что то, что мы видим в Северной Африке, можно трактовать совершенно по разному, но мне представляется, что это переход от попытки насильственного экспорта демократии к экспорту хаоса, исходя из того, что ресурсы, которые нам нужны, можно контролировать значительно меньшими силами. Если Ливия превратится в подобие современного Сомали, то огромные запасы пресной воды можно контролировать силами двух полков. Поэтому, с одной стороны, это циничный и спокойный подход к контролю за ресурсами. Но это уже сегодняшний день, а тогда, в 2000-х годах, эта нестабильность себя исчерпала.
Второй локомотив, который вытаскивал американскую экономику, – ипотека. Это затея, которая сначала была рискованной, потом очень рискованной, а в 2006 году она была уже откровенно безвозвратной. В Америке, если вы могли дойти до банка, вы получали сумму на покупку дома. При этом система выстраивалась так, чтобы затянуть максимальное количество людей. Отчасти это была попытка решить социальные проблемы с деградацией среднего класса, чтобы поддержать людей в то время, когда социальная помощь противоречит национальной идее.
Сейчас американцы говорят: «Да, это был новый рынок, было очень сложно его регулировать и в результате мы регулировали его слишком слабо». Но если создаётся новый рынок, то это же логично – регулировать сначала его максимально жёстко, а потом по чуть-чуть отпускать и смотреть, что получается. Но они не могли регулировать его, потому что надувание этого пузыря было способом вытаскивания Америки из ямы. В 2006 году этот пузырь начал сдуваться, и это признак деградации аналитических структур лучшей в этом отношении страны в мире. В 2001 году эти структуры мыслили на поколение вперед, а через пять лет эти же самые структуры мыслили на период только до следующих президентских выборов. Они поставили задачу не допустить прокола этого пузыря до ноября 2008 году, а дальше трава не расти, дальше разберемся. Поразительная способность человеческой психики: если мы ставим перед собой задачи, даже если они заведомо нереализуемы, то мы на пути к их решению решаем ещё довольно много, а если мы собираемся решить мелкие задачки, то мы оказываемся не в состоянии сделать это и сыпемся на пустом месте. Америка не смогла удержать свой финансовый пузырь до президентских выборов, и они оказались без источников экономического роста.
Сейчас существует достаточно большая неопределённость, и непонятно, как будет развиваться мир дальше. Понятно, что монополии не имеют никаких внешних источников конкуренции. На протяжении всего ХХ века, особенно его второй половины, стимулирование национальной экономики осуществлялось за счёт внешней конкуренции. Сейчас этого нет, и существует два варианта. Возможен экономический скачок, появление множества новых доступных сверхпроизводительных технологий, но глобальные монополии в силу своей монопольной природы подавляют технологический прогресс, или, по крайней мере, сильно его задерживают. Подспорьем в этом являются технологии формирования сознания, которые переориентирует его с развития «вне» на развитие внутренне. Если действительно удастся задержать развитие технологий, то мы можем погрузиться в какое-то современное средневековье, которое на первом этапе будет компьютерным, но в силу деградации науки и системы образования, оно перестанет быть компьютерным.
Я думаю, что в реальности будет какое-то движение посередине между этими крайностями. Деньги, скорее всего, снизят свое значение, и социальные отношения будут регулироваться технологиями, а не деньгами. Уже сейчас мы видим, что деньги теряют своё значение и как мерило успеха они становятся менее важны, чем технологии. Технологии неотчуждаемы от тех, кто их создал, и поэтому создание технологий обозначает серьёзный монополизм.
Потом мы, скорее всего, пройдём через сегментацию мира в формировании больших макрорегионов. На политическом уровне, скорее всего, будет противостояние США и Китая со сдерживающими силами в лице Евросоюза, Японии и, может быть, России. Формирование макрорегионов прослеживается уже сейчас. Это естественный ответ на глобальный кризис, который может перейти в глобальную депрессию, если в Китае усилятся проблемы. В экономическом отношении это будут зоны с жёсткой хаотичной конкуренцией. В этой ситуации перспективы России достаточно тяжелы, потому что если Россия не сможет создать свой макрорегион, то разорвется на части между различными мирами. Она будет окраиной исламского мира, окраиной китайского мира, окраиной европейского мира, и очень сложно объединять три окраины одновременно.
С другой стороны, мы видим, что эти макрорегионы должны быть достаточно большими. Существует такое эмпирически выдуманное правило: 500 миллионов человек, которых должен объединять макрорегион для его устойчивости. Но это зависит от качества людей, от их развитости и способности к совместной работе. Вполне возможно, что можно удержать один макрорегион на постсоветском пространстве с меньшим количеством населения. Но уже сейчас можно сказать, что на территории постсоветского пространства нет ни одной самодостаточной страны. Ни одна из них не показывает возможности развиваться самой по себе. Даже такая самая благополучная часть постсоветского пространства, как Прибалтика, за которую вроде бы как поручился Евросоюз, не может существовать в одиночку. Россия экономически не может существовать без Украины, без Белоруссии, без Казахстана с точки зрения технологических комплексов, объёмов рынка и протяжённости транспортных путей. Я думаю, что по мере оздоровления российского государства его привлекательность будет расти и ситуация со стремлением к интеграции будет управляться. Углубление кризиса в Евросоюзе очень наглядно показывает, что отрыв стран Восточной Европы не изменился. Это значит, что возможности европейской интеграции тоже ограничены. Это будет повышать интеграционный потенциал постсоветского пространства.
Я думаю, что нужно начинать осуществлять интеграцию не столько в экономической сфере, но и в культурной. Например, есть такое явление как Русская православная церковь. Я заметил, что патриарх Кирилл с большой охотой ездит на Украину и я думаю, что серьезным шагом к интеграции постсоветского пространства может стать переезд престола патриарха в Киев, где для него есть значительно больше возможностей, чем в Москве.
Источник: odnako.org.
Рейтинг публикации:
|
